1.1. От классики к постсоветской школе критического марксизма[2]

Тема марксизма была и остается одной из наиболее обсуждаемых, причем в нашем Отечестве именно в последнее время все чаще и чаще выходят работы, посвященные этой научной школе[3]. В результате начало 2000-х годов стало периодом достаточно четкого самоопределения значительной части мыслящих обществоведов по отношению к этому течению.

Россия 2000-х: кто ныне не марксист?

Первая группа, сформировавшаяся еще на рубеже 80-х – 90-х годов прошлого века, – это право-либеральные критики марксизма, которые считают марксизм не наукой, а идеологией, причем идеологией исключительно вредной – нацеленной на подавление демократии и свободы, на подчинение индивида тотальности, ниспровержение эффективной рыночной системы утопической и реакционной моделью всеобщего обобществления и т.п. В чистом виде это направление ныне редко обнаруживает себя в научной среде. Однако его «окультуренная» версия, признающая за марксизмом право на существование в виде некоторого раздела в области истории науки и даже «полезного горшочка» в области некоторых исследований некоторых общественных процессов, вновь заявила о себе в последние годы в рамах течения, близкого к социал-либерализму. Это течение в основном представлено экономистами, которые отрицают фундаментальные политико-экономические идеи Маркса (трудовая теория стоимости, теория прибавочной стоимости и т.д.), едва ли не все политико-идеологические выводы из его теории, но считают возможным использовать некоторые тезисы из области социальной философии. Одной из наиболее ярко видимых отличительных черт этого течения является жесткая привязка марксизма как теории к реалиям СССР как практике применения этой теории при явно отрицательном отношении к советской системе и явно позитивном – к модели Западного мира[4].

Несколько большими симпатиями к марксизму характеризуется очень размытое течение, которое условно можно обозначить как «ревизионистское», понимая под этим не идеологический штамп, а научную квалификацию: принципиальную ревизию основных положений марксизма. Его представители признают, во-первых, правоту некоторых положений марксизма применительно к реалиям 19 века и, во-вторых, поддерживают основные идеи продвижения в направлении большей социальной справедливости и гуманизации существующего общества. При этом фундаментальные выводы Маркса о «конце предыстории» и скачке человечества к «царству свободы» ими в большинстве своем либо замалчиваются, либо прямо отрицаются, либо интерпретируются существенно иначе, чем Марксом (в виде идей постиндустриального общества и т.п.). Это течение представлено главным образом специалистами в области социальной философии и политологами. Они стремятся к «позитивной конвергенции» основных достижений марксизма и либерализма в теории, элементов капиталистической системы и социализма – на практике. Характерной чертой этого течения 2000-х годов, отличающей его от «ревизионизма» столетней давности, является пристальное внимание к проблемам нового качества общественного развития в условиях генезиса постиндустриального общества[5].

Существует так же весьма пестрый круг левых интеллектуалов, лишь отчасти относящих себя к марксистам. При всем различии представителей этого течения, большинство из них остается в поле материалистического понимания истории и ищет пути движения к качественно иному, нежели нынешняя общественная система, миру будущего[6]

Преимущественно в рамках классического марксизма расположено поле различных работ, в которых делается попытка некоторой доработки этой теории применительно к реалиям новой эпохи без выхолащивания ключевых особенностей этого течения общественной мысли, но и без претензий на сколько-нибудь серьезную критику классического марксизма[7].

К кругу ученых, акцентирующих не только реактуализацию коассического марксизма, но и его позитивное отрицание, диалектическое развитие принадлежит пост-советская школа критического марксизма, которая сформировалась вокруг трех проектов: журнала «Альтернативы» (он выходит регулярно с 1991 г.), профессорского семинара, работающего вот уже более 5 лет в диалоге с комитетом по Образованию Государственной думы и созданного в 2007 г. Интернет-института «Социализм-XXI». Об этой школе речь пойдет в заключительной части данного текста.

В противоположность этому течению в нашем Отечестве сохраняется и ортодоксальный марксизм, в лице одних представителей доходящий до сталинско-ждановской гротесковости, в лице других (прежде всего – Р.И.Косолапов и Д.В.Джохадзе) – возвышающийся до адекватности классике. В большинстве случаев он воспроизводит основные положения советских стандартов середины прошлого века с добавлением минимальных новаций и более или менее сильными сталинистскими тенденциями. В «чистом виде» это течение так же мало характерно для современных работ. Последние годы оказались представлены, скорее, попытками наиболее талантливых представителей этого направления сделать некие шаги по развитию классического наследия, правда, при сохранении коренных черт этого течения, которое я выше неслучайно назвал «ортодоксальным»[8].

Зарубежный марксизм конца XX – начала XXI века представлен широчайшим спектром работ, которые в общем и целом лежат в рамках тех же крупных течений общественной мысли, но при этом у него есть и существенные особенности.

Не останавливаясь на них сколько-нибудь подробно (это тема огромного специального исследования), я бы отметил лишь три, не слишком свойственные для российских реалий специфических направления развития марксизма вне нашей страны.

Во-первых, это методологические коррекции марксизма. Со времен «аналитического марксизма» в США и Западной Европе одним из наиболее влиятельных является аморфное течение сторонников соединения марксистской теории с методологией позитивизма и прагматизма. В последние два-три десятилетия к ним добавились многочисленные попытки скрещения марксизма с постмодернизмом (левое крыло последнего собственно и выросло из марксизма).

Во-вторых, это различные вариации на темы скрещения марксизма с другими влиятельными течениями общественной мысли в области теории. Наиболее известны здесь различные варианты фрейдо-марксизма, а также теоретические новации на почве эко-социализма, привнесения в марксизм идей феминизма и т.п. материи, не слишком хорошо известные в России, но крайне популярные среди сочувствующих марксизму интеллектуалов на Западе.

В-третьих, это исследования, ориентированные на развитие марксистских идей в новых условиях обострения глобальных проблем и применительно к реалиям развивающихся стран.

Впрочем, как я уже заметил, анализ зарубежного марксизма, представленного и в новом веке десятками течений и изданий не входит в нашу задачу.

Перед автором в данном тексте стоит несколько иная проблема: показать ставшую вновь весьма и весьма значимой актуальность марксизма и раскрыть некоторые отличительные особенности сложившейся в нашей стране постсоветской школы критического марксизма.

К проблеме актуальности классического марксизма (политико-экономические аспекты)

Начну с жесткого тезиса: вне реактуализации, в ее классически-чистом виде теория Карла Маркса (но не весь марксизм как всемирное течение, которому уже более полутора столетий) сегодня имеет достаточно ограниченную, хотя и далеко не нулевую актуальность. Реактуализация необходима и она в значительной степени уже проведена марксистами. Здесь, правда, есть некий «нюанс»: реактуализация методологии и теории марксизма может развертываться только при условии:

(1) критики догматического марксизма прошлого века, превратившего работы Маркса в Библию, к тому же истолкованную инквизиторами для своих нужд;

(2) критики не менее догматического анти-марксизма, построенного на принципе зряшного отрицания и пропагандисткой хулы и служащего тем же политико-пропагандистским целям догматиков, только принадлежащих к другому лагерю;

(3) учета той огромной работы по развитию идей Карла Маркса применительно к новым реалиям, что была проделана и продолжается и в мире, и в России.

Однако и вне развития на протяжении вот уже более 150 лет идей марксизма мы можем зафиксировать ряд аспектов актуальности работ самого Маркса.

В этом разделе мы рассмотрим проблемы реактуализации классического марксизма, избрав в качестве основного поля анализа проблемы политической экономии. Социо-философские проблемы мы рассмотрим ниже и уже под иным углом зрения: выделения некоторых современных аспектов гуманистической марксистской философии истории.

Во-первых, марксизм актуален как классическая методология и теория, остающаяся «работающей» в той мере, в какой не изменились за последние сто с небольшим лет основы общественной жизни человека. Прежде всего, в данном случае, речь может идти об экономической теории и знаменитом «Капитале» как важнейшей работе по этой теме. Если мы рассматриваем «Капитал» как работу, адекватно характеризующую капитализм, каким он был в Англии середины XIX века, то мы можем констатировать: в той мере, в какой фундаментальные основы этой системы не изменились и сегодня, «Капитал» остается актуален буквально.

И здесь есть ряд более и менее очевидных положений. Проще всего увидеть аналогии этой теоретической модели с реалиями индустриального капитализма в ряде отраслей и регионов стран третьего мира и, в частности, России. Несколько сложнее, но вполне реально, показать, что современная глобальная экономика в основе своей остается системой, где производятся товары, где они обмениваются на рынке посредством денег, где до сих пор один социальный слой является владельцем многомиллиардных состояний, а другой остается наемным рабочим, получающим в среднем по земному шару несколько сотен долларов в месяц (примерно как российский рабочий на ткацкой фабрике в Иваново).

Во-вторых, классическая марксистская теория позволяет раскрыть реальное взаимодействие социально-экономических отношений с материально-техническими основами экономики и социо-культурной жизнью, активностью Человека. В частности, раскрыть проблему экономических причин и последствий смены технологических укладов, экономические основы и границы социальной активности Человека как преобразующего историю субъекта, технологические и социо-культурные границы развития тех или иных экономических систем и т.п.

Особо актуальной эта проблема становится в связи с исследованием постиндустриального общества, где выделяются, прежде всего, фундаментальные изменения в факторах производства («информационное общество» Сакайи) и его структуре («общество услуг» Белла), типе личности («человеческая революция» Печчеи, «креативный класс» Флориды), производственных отношениях («посткапиталистическое общество» Дракера) и т.п.

В-третьих, актуальным и особенно важным в настоящее время является акцент на исследовании исторически ограниченных конкретных социально-экономических систем. Такой подход позволяет, в частности, показать, что «рыночная экономика» является одной из таких систем, имеет содержательные пространственно-временные границы.

Сама постановка такой проблемы (согласитесь, достаточно важной в теоретическом – по меньшей мере – отношении) симптоматична. Ни один из учебников экономики (кроме предисловий, написанных в ряде из них экс-марксистами[9]) эту проблему вообще не видит. Между тем простейший анализ доли населения мира, производящего и потребляющего большую часть продукции посредством участия в товарных отношениях, показывает, что рынок стал господствующей экономической формой лишь… в середине ХХ века. Даже если мы посмотрим на долю мировой продукции, производимой посредством рыночных трансакций, то и здесь рыночная экономика окажется системой, которая едва ли столетие назад стала господствующей в мировом масштабе.

Еще более интересен вопрос о наличие пост-рыночных (т.е. более эффективных, нежели рынок) отношений. Если учесть, что результатом (который следует соизмерять с издержками, чтобы оценить эффективность) для экономики нового века все более становится развитие личностных качеств человека, то вопрос о наличии таких отношений станет не столь уж романтически-утопическим. Если посмотреть, какие отношения и ценности движут субъектами образования (а подавляющая его часть в Европе – некоммерческая), фундаментальной науки, подлинной культуры (не шоу-бизнеса), медицины, деятельности по рекреации социальной и природной среды и т.п., то окажется, что вопрос о пост-рыночных отношениях – это не интенция восстановления сталинского централизма, а по преимуществу проблема организации сознательного регулирования некоммерческих сетей в постиндустриальной сфере экономики. Не менее важна проблема развития отношений свободного труда, преодолевающего узкие рамки наемного труда как работы, где капитал подчиняет труд и перехода к свободному труду, где работник (или их ассоциации, как это делается в научных и иных временных творческих коллективах, публичных университетах и т.п.) сам определяет параметры своей деятельности, ее результаты и доход.

Все это делает марксистскую постановку проблемы исторических границ товарного производства и капитала («рыночной экономики») весьма актуальной. Более того, в работах советских и постсоветских марксистов достаточно подробно раскрыты основные блоки этих отношений[10].

В-четвертых, марксизм и, прежде всего, «Капитал», показывает структуру производственных отношений особой экономической системы и дает глубинные характеристики системы производственных отношений т.н. «рыночной экономики», капитализма, сохраняющиеся актуальными в той мере, в какой «рынок» и капитализм не утратили свои differentia specifica[11].

Рассмотрим этот вопрос подробнее на примере логики и содержания «Капитала», дающего очень важные методолого-теоретические «подсказки» для анализа современных производственных отношений «рыночной экономики».

Для «рыночной экономики» это такие производственные отношения, как товар и деньги («способ координации»), капитал (отношения присвоения и отчуждения факторов производства), распределение дохода (заработная плата, прибыль), отношения воспроизводства.

Исторические качественные изменения систем производственных отношений в России дважды подтвердили правомерность такого структурирования. И в случае перехода от Российской империи к СССР, и в случае перехода от СССР к Российской Федерации качественному изменению подвергались именно эти блоки отношений:

· отношения координации, в частности, натуральное хозяйство, «план», рынок [«планификация» – либерализация];

· отношения присвоения и отчуждения (собственности) [национализация – приватизация];

· отношения распределения дохода;

· отношения воспроизводства [переход к «экономике дефицита» – «стабилизация»].

Существенно, что «Капитал» – это еще и исследование отношений собственности как предпосылки и результата развертывания производственных отношений особой исторически конкретной социально-экономической системы. Это исследование знаменательно тем, что оно позволяет показать исторически конкретное и различное для разных эпох содержание тех или иных форм собственности. В частности, то, что частная собственность может быть формой самых разных по содержанию производственных отношений: от личной зависимости и рабства через «классическую» капиталистическую частную собственность к сложным формам социализации частной собственности. Последнее позволяет, например, раскрыть сложную систему отношений, скрытых за формой частной собственности в современной России, где противоречиво соединены не только отношения наемного труда и пережитки личной зависимости, но и многие черты советского патернализма и мн.др. Точно так же сложно и различно может быть содержание государственной формы: от реально частного присвоения государственным чиновником (современная Россия) до действительно общенародного экономического присвоения (равно общедоступные социальные блага в скандинавских странах).

Не менее важно и то, что методология «Капитала» позволяет показать, где и при каких условиях возникает тенденция не уничтожения, но снятия («Aufhebung» в «Капитале») частной собственности; последнее, в частности, становится реальностью по мере распространения всеобщей собственности – собственности каждого на все, – характерной для культурных благ, знаний[12].

Продолжим наши размышления. Рассмотрение «рынка» как формы особых производственных отношений, а не только пространства трансакций вне отношений насилия, позволяет, в частности, раскрыть связь отношений товарного производства с особыми технологическими укладами и над-экономическими факторами, показать, какие материальные и пост-материальные условия адекватны и способствуют развитию рынка, какие – нет и почему. Соответственно, марксистская теория позволяет вывести (а не просто постулировать) характеристики того, какой особый тип личности (поведения, мотивации, ценностей) формирует эта система, раскрыть анатомию товарного (денежного) фетишизма, развивающегося ныне в «рыночный фундаментализм».

Значимо и то, что методология «Капитала» позволяет показать, где, как и почему, при каких условиях будут формироваться альтернативные рынку механизмы координации (от бартера до сознательного регулирования), раскрыть природу денег как товара особого рода со всеми вытекающими отсюда следствиями и т.п.

Конечно же, наиболее важным в данном случае остается проблема актуальности трудовой теории стоимости. Повсеместное господство теории предельной полезности стало видимым основанием для отказа этой теории в теоретической и практической актуальности. Но так ли все здесь просто?

Авторы ранее уже писали о соотношении марксисткой теории и неоклассики, в частности, трудовой теории стоимости и теории предельной полезности[13] (кроме того, ниже в книге публикуется специальный текст на эту тему, поэтому здесь ограничимся лишь краткими ремарками, связанными с проблемой реактуализации марксизма.

Начну с того, что трудовая теория стоимости (и это специально подчеркивал сам Маркс) является предельной, глубинной абстракцией, а в соответствии с методом Маркса путь от нее до поверхности непосредственных экономических действий далек. Чтобы пройти этот путь, мы должны лишь начать с двойственного характера труда (трудовую теорию стоимости Маркса часто путают со сведением стоимости к объему трудозатрат, да еще и измеренных в рабочем времени – сие грубейшая ошибка). Далее мы двинемся к исследованию в 3 главе феномена цены, спроса и предложения (да-да, это категории «Капитала»!), отклонений цен от стоимости; далее к исследованию превращенных форм заработной платы и прибыли, средней прибыли и цены производства, рыночной стоимости и рыночной цены. И только так мы вплотную подойдем к тому, что далее и сделал маржинализм: к исследованию того, как именно движутся цены и как должны себя вести в этих условиях продавцы и покупатели с тем, чтобы максимизировать свой доход.

В рамках последней функциональной зависимости и создается объективная видимость того, что цены определяются предельной полезностью продуктов. И эта видимость не случайна – это типичная превращенная форма, когда «кажется то, что есть на самом деле». На самом деле цены изменяются под влиянием спроса и предложения. И это не только эмпирический факт. Это вывел на основе трудовой теории стоимости К.Маркс, сформулировав закон стоимости. На самом деле субъекту рынка необходимо руководствоваться в своих решениях о купле и продаже товаров соображениями, развиваемыми неоклассической теорией, ибо они правильно отображают механизмы функционирования рынка. И потому на самом деле создается видимость того, что в основе цены лежит предельная полезность блага.

Но вот основы-то рыночной системы другие. Неоклассику они по большому счету не интересуют: она не ищет (да и не может искать в силу своей вне-историчной методологии!) ответы на вопросы о границах рынка[14]. Вот почему, во-вторых, для того, чтобы понять закономерности генезиса, развития и заката системы отношений товарного производства и обмена, надо анализировать нечто иное, а именно – двойственный характер труда, лежащего в основе товара. Только этот анализ покажет как, где и почему коллективный труд в рамках натурального хозяйства сменяется частным трудом обособленного производителя, действующего в условиях общественного разделения труда, а этот труд может смениться всеобщей творческой деятельностью homo creator’а.

Такова аннотация авторского видения проблемы соотношения трудовой теории стоимости и теории предельной полезности: первая показывает глубинные основы отношений товарного производства, исторические и теоретические границы этой системы, ее природу, тогда как вторая выводится из первой через сложную цепочку опосредований и указывает на фиктивное (как бы «наведенное») содержание действительно существующих превращенных форм – определенных функциональных зависимостей в соотношении спроса, предложения и т.п.

Соответственно марксова теория нужна «лишь» для того, чтобы исследовать природу и границы товарной экономики; для анализа функциональных зависимостей спроса и предложения она, действительно, не нужна. «Изюминка», однако, заключается в том, что нынешний рынок уже подошел к своим границам, и для того, чтобы понять, кто, как и почему действительно определяет не столько цены, сколько закономерности эволюции современного рынка, нужно анализировать прежде всего его сущность. И вот тогда-то вновь окажется востребован марксистский анализ проблем обособленности производителей (которая подрывается «рыночной властью» ТНК), типа и природы новой сетевой модели разделения труда и мн. др.

Дополним эту тезу также и тем, что в рамках западного марксизма проблемы трудовой теории стоимости за эти 140 лет стали предметом серьезных работ многих десятков известных ученых. Центральной в данном случае стала известная тема «противоречия» между I и III томами «Капитала». Напомним, что в первом томе Маркс пишет о цене как денежном выражении стоимости товара (овещненного в нем абстрактного общественного труда), тогда как в третьем – о цене производства (определяемой величиной издержек производства и средней прибыли), причем с точки зрения экономистов-математиков получается, что если средства производства учитывать не по стоимости, а по цене производства, то при расчете средней нормы прибыли либо сумма прибылей не равна сумме прибавочных стоимостей, либо сумма цен производства не равна сумме стоимостей. На эту тему написаны многие сотни работ, и обзор этой полемики, равно как и многочисленных работ, указывающих на возможные коррекции трудовой теории стоимости или даже необходимость отказа от нее, не входит в круг наших задач, хотя, несомненно, был бы интересен для российского читателя, мало с ним знакомого. В данном случае лишь подчеркнем: на базе трудовой теории стоимости выросла немалая плеяда различных направлений экономической теории. Среди них есть и те, кто развивает идеи Маркса, продолжая использовать прежде всего диалектический метод, и те, кто опирается прежде всего на метаматематическое моделирование. Полемика этих многочисленных направлений продолжается и дает весьма интересные результаты.

Не менее актуален и содержащийся в основном труде К.Маркса анализ капитала как системы отношений отчуждения [работника от труда, его факторов и результата] и присвоения [труда, его факторов и результата]. Это исследование позволяет раскрыть экономические основы ряда принципиально значимых социально-экономических феноменов. Среди них – закономерности эволюции подчинения труда капиталу и эволюции этого подчинения от формального к реальному и – далее – современным формам подчинения личностных качеств человека корпоративной «матрице».

На этой основе становится возможным раскрыть причины и условия обострения или, наоборот, смягчения противоречий между субъектами наемного труда и капиталистического присвоения (причем присвоения не только прибыли, но и условий производства, как физического капитала, так и институциональных предпосылок и даже «невещественных активов фирмы»). А это противоречие может вызывать самые различные интенции: от свершения социальных антикапиталистических революций, которых с 1917 года было более 20, до требований социального ограничения «рынка», (точнее – капитала) и нахождения компромиссов («социальное партнерство» и др.), позволяющих снять напряжение этих противоречий. Именно марксистская теория позволяет показать, как, где и почему наемные работники пойдут как класс на компромисс, а где и почему они перейдут к революционным действиям. Не правда ли, полезное (в том числе для представителей имущих страт) знание?

Позволяет марксова теория капитала показать и причины, равно как условия, роста/снижения социальной поляризации («относительного обнищания» пролетариата), в частности, обосновать вывод, что при прочих равных условиях капитал стремится к относительному сокращению доли заработной платы во вновь созданной стоимости, что вне условий социального противодействия со стороны наемных работников ведет к росту социального расслоения. Для наемных работников это вывод, указывающий на необходимость солидарных социально-экономических действий. Для собственников капитала – руководство к действию: если работники и их профсоюзы слабы, можно повышать продолжительность рабочей недели и интенсивность труда, снижать социальные гарантии и т.п. (что и происходит в последние годы в большинстве как развитых, так и развивающихся стран).

Этот вывод так же достаточно подробно развит в многочисленных работах марксистов прошлого и нынешнего веков. На многочисленных фактах он обосновывается в широко известных работах М.Добба, Э.Мандела, П.Суизи и мн.др. Последние данные на эту тему представлены в работах многих марксистски-ориентированных ученых, работающих в диалоге с профсоюзами и многими международными НПО[15].

Одним из наиболее интересных аспектов развития темы капитала как особого феномена стала серия работ по проблемам природы капитала и экономического роста (знаменитая дискуссия «Кэмбридж – Кэмбридж»), для которой была характерна полемика представителей одного из интересных западных направлений, развивающих одновременно идеи Риккардо, Маркса и Кейнса, с одной стороны, неоклассиков – с другой. В рамках работ первых (восходящих к работам Дж.Робинсон, П.Сраффы, Дж.Харкорта и др.), в частности, была показана плодотворность использования трудовой теории стоимости и теории прибавочной стоимости для моделирования экономической динамики. На этой основе отечественными учеными была показана заведомая не плодотворность «шоковой терапии» и неизбежность глубокого экономического кризиса в результате ее применения[16].

Итак, мы рассмотрели некоторые важнейшие аспекты четвертого – связанного с рассмотрением системы производственных отношений – блока проблем, указывающих на актуальность марксизма.

В-пятых, можно и должно говорить об актуальности марксистской теории для Росси, что связано как с проблемами объяснения прошлого и настоящего, так и с исследованием объективных тенденций рождения возможного будущего.

Что касается прошлого, то известен тезис Грамши о том, что революция 1917 года произошла не по «Капиталу». И это действительно так, если смотреть на проблему узко политико-экономически. Но объективно произошедшие в XX веке во многих слабо- и средне-развитых странах антикапиталистические экономические изменения поставили проблему возможности опережающего развития и решения буржуазных задач (1) прогресса технологии, создания позднеиндустриального уклада и перехода к постиндустриальному и (2) обеспечения материального благосостояния на уровне «общества потребления» для значимой части граждан, профессионального образования и т.д.

Ключ к решению выделенной выше теоретической проблемы отчасти дает методология марксизма, прежде всего, теория формального и реального подчинения труда капиталу. В рамках последней, в частности, показано, что сформировавшиеся «на вырост» производственные отношения капитализма при благоприятных социально-политических условиях (например, в Нидерландах с XVI века) могли обеспечить опережающее развитие технологий. И, наоборот, при неблагоприятных условиях индустриальные технологии могли развиваться в феодальных формах (крепостные фабрики в России XIX века).

Отсюда гипотеза возможности развития при благоприятных условиях отношений формального освобождения труда на базе недостаточных для посткапиталистической системы технологических и культурных предпосылок. В СССР социальные и политические условия оказались неадекватны для решения задач опережающего развития, некапиталистические формы решения проблем (1) и (2) не были найдены (или были найдены лишь отчасти – в сферах образования, фундаментальной науки, культуры)[17]. Возможно ли нахождение этих форм в других странах в XXI веке – открытый вопрос[18].

В результате кризиса попыток создания посткапиталистического общества на неадекватном базисе в нашей стране в точном соответствие с «Капиталом» реализовалась модель реверсивного движения к капиталистической системе производственных отношений.

Это движение («шоковая терапия») также происходило в неблагоприятных (по критериям теории товара, денег и капитала, представленной в «Капитале») условиях. В частности, для экс-СССР был характерен слом многих параметров системы общественного разделения труда (распад СССР и «Мировой социалистической системы»). В наших странах отсутствовали технологические предпосылки обособленности производителей (высокий уровень концентрации и специализации), не было массы свободных рациональных работников, готовых к наемному труду, и предпринимателей, способных вести капиталистический бизнес (пережитки патернализма, специфическая модель ценностей и поведения и т.п.). Точно так же отсутствовали предпосылки для быстрого накопления капитала, способного поглотить столь большие материальные производственные ресурсы, каковые имелись в СССР.

В силу этих причин ускоренный переход к «рынку» в точном соответствие с «Капиталом» не мог не привести к глубокому кризису, о чем еще накануне «реформ» писали марксисты.

Наконец, «Капитал» как теория и последующие работы марксистов, исследующих прежде всего производственные отношения и отношения собственности, полезен и для понимания действительной анатомии современной российской экономики, где превращенные формы камуфлируют действительное содержание экономических процессов. Названная методология позволяет выделять действительные товарные и капиталистические отношения присвоения, отчуждения, распределения в отличие от добуржуазных, мутантно-«социалистических» специфически-переходных отношений, скрывающихся за видимостными институциональными формами «рынка».

Наконец, будущее экономического развития с точки зрения названной методологии и, в частности, методологии «Капитала», может исследоваться в рамках поиска ответа на многие вопросы: какова анатомия капитализма эпохи информационной революции, глобализации и зарождения прото-империи? какие границы существуют у развития (в пространстве и во времени) товарных отношений, денег и капитала («рынка») или же их не существует вообще?

Ответы на эти вопросы ищут и зарубежные, и отечественные марксисты, предлагая широкий спектр решений[19]. В частности, показаны:

· не только противоречия нового глобального рынка, организованного как совокупность сетей, регулируемых глобальными игроками, но и возможные пути его дальнейшего социального ограничения, регулирования и, в дальнейшем, снятия;

· противоречия между творческим содержанием деятельности в «креативном обществе» и пределами такой формы, как наемный труд, пути генезиса свободного труда и экономики солидарности[20];

· тупики развития постиндустриальных технологий прежде всего в таких сферах, как финансовые трансакции, милитаризм, масс-культура и т.п.; противоречия и угрозы развития финансового виртуального капитала как доминирующей современной формы[21];

· противоречия и пределы либеральной модели глобализации и возможности развития альтернативных форм интеграции народов и культур[22] и мн. др.

· перспективы развития в ряде стран Латинской Америки (Куба, Венесуэла, Боливия), ищущих новые, посткапиталистические формы экономической организации…

Исследование этих проблем, безусловно, представляет немалый интерес, но оно лежит за пределами нашей работы[23].

Современный марксизм: к вопросу о некоторых новых акцентах в гуманистической философии истории

Со времен выхода в свет основных работ Карла Маркса прошло уже около 150 лет и, естественно, современный марксизм далеко ушел от классики, породив массу школ, течений и дебатов. То, что одни считают достижениями, с точки зрения других является ревизией и т.п. Дать в одном из разделов небольшого текста даже самую общую объективную характеристику этих достижений и дебатов очевидно не представлется возможным, поэтому мы представим ниже лишь авторскую версию некоторых важнейших дополнений и коррекций, которые необходимо, на наш взгляд, включить в современную марксистскую философию истории.

Прежде всего, это ставшее ныне едва ли не общепринятым понимание крайней ограниченности сталинской версии формационного подхода. «Пятичленка», однозначный акцент на том, что развитие производительных сил приводит к смене общественно-экономических формаций, а базис определяет надстройку, грубый классовый подход к анализу любых общественных событий и т.п., оказываются сугубо недостаточны для исследования современной социальной динамики. Впрочем, они никогда не были характерны для марксизма (за исключением ряда догматических учебников сталинской поры и работ наиболее примитивных антимарксистов).

Парадоксом, однако, является то, что большинство серьезных исследователей, которые вопреки внеисторической методологии позитивизма и постмодернизма все же берутся исследовать качественные изменения в экономической жизни, как правило, так или иначе, используют те или иные из этих упрощенных подходов. Наиболее часто – тезис об определяющем влиянии технологических изменений на экономику и институты[24].

Между тем, начиная с середины прошлого века и в России, и за рубежом в гуманистической философии истории марксизм сделал ряд важных новых акцентов.

Начнем с того, что для нашего течения характерно переосмысление ортодоксальных представлений о структуре общества (производительные силы, определяющие производственные отношения, и базис, определяющий надстройку). Мы в полной мере унаследовали от творческого марксизма ХХ века признание активной роли национальных, политических, социо-культурных факторов, в основе своей определяемых «базисом», но оказывающих в те или иные периоды времени решающее воздействие на общественное развитие. Это, прежде всего, периоды радикальных трансформаций, когда базисная детерминация ослаблена – старая система производственных отношений уже разрушена, а новая еще не сложилась. Постсоветская школа критического марксизма добавила к этому анализ причин и последствий возрастания роли этих факторов в период «заката» экономической общественной формации. Последнее, кстати, косвенно отражается в неслучайно возросшей ныне популярности «цивилизационного» подхода: выход на первый план не-базисных различий и конфликтов типичен для периода перехода «по ту сторону» материального производства, происходящего, однако, в превращенных формах глобальной гегемонии капитала.

Именно этот процесс, как показано в наших исследованиях, создает видимость «столкновения цивилизаций». За ней, однако, скрывается иное содержание, а именно – противоречия субъектов и объектов гегемонии глобального капитала, где первые монополизировали высокие технологии, институты экономического (ТНК, МВФ, ВТО…) и политического (НАТО и т.п.) господства, информационно-образовательные и масс-культурные каналы манипулирования, обрекая вторых (прежде всего – беднейшие и относительно самостоятельные страны Второго и Третьего миров – от Югославии до Ирака, Ирана и т.п., включая в будущем, возможно, Россию) на поиск альтернатив – единственно не монополизированных глобальным капиталом формах общественной жизни – в реакционно-добуржуазных формах религии и традиций. Поскольку же господство первых имеет видимость доминирования западной цивилизации, а обособление вторых – борьбы за сохранение «традиционных ценностей» восточной, постольку названные противоречия и получают видимостную окраску столкновения цивилизаций, за что и хватаются стремящиеся не различать содержание и формы исследователи-позитивисты.

Соответственно, наш подход предполагает критическое восстановление классического положения о диалектическом взаимодействии производительных сил и производственных отношений. Последнее означает, что не только производительные силы, развиваясь, требуют рождения новых производственных отношений, но и то, что развитие производительных сил в рамках одной и той же формации происходит вследствие противоречий господствующих производственных отношений. Это развитие предполагает, в том числе, и их существенные изменения, например, переход от простой кооперации и мануфактуры к индустрии, от формального к реальному подчинению труда, описанный еще в «Капитале».

Существенно при этом, что каждая исторически конкретная система производственных отношений (1) способствуют большему или меньшему (в этом, в частности, мера их прогрессивности) стимулированию прогресса производительности труда и (2) создает свои особые формы прогресса производительных сил. Так, например, капитализм стимулирует, прежде всего, рост вещного богатства и утилитарного потребления. Эта же исторически конкретная система производственных отношений (3) задает границы и пределы характерного для данного способа производства прогресса производительных сил. Но это все лишь подзабытый классический марксизм.

Ключевым же вопросом современного марксизма в этом поле становится проблема форм, потенциала и границ прогресса постиндустриальных технологий в условиях глобального капитализма. И здесь мы доказываем, что этот новый тип производительных сил (и глобальные проблемы, с ним связанные) исчерпывает потенциал прогресса в рамках не только капитализма, но и всей экономической общественной формации («царства необходимости», предыстории), создавая возможность и необходимость перехода к новому типу общественного развития («царству свободы»).

Базируясь на обновленных представлениях о структуре социума, мы постарались развить известное и ранее положение о принципиально более сложной, нежели сталинская «пятичленка», периодизации общественного развития. Здесь авторы предложили мультипространственную модель выделения и сравнения социально-экономических систем[25]. Эта модель предполагает выделение сложной системы взаимосвязанных параметров, определяющих особенности генезиса, развития и заката этих систем, а так же их трансформаций. Ключевым из них является определяющие сущность каждой из систем отношения работника и собственника средств производства. Это тезис университетской школы, восходящий к работам Маркса, выделявшего периоды личной и вещной зависимости (отношения внеэкономического принуждения или капиталистической, «экономической» эксплуатации, предполагающей овещнение человеческих отношений), а также свободной индивидуальности. Еще более важен для нас акцент на процессе перехода от эпохи господства материального производства и отчужденных экономических отношений («царства необходимости») к новому обществу, лежащему «по ту сторону» (К.Маркс) этих отношений («царству свободы»). Этот переход, внешние формы которого фиксируются теориями постиндустриального (информационного и т.п.) общества[26], является ключевым пунктом исследования всех современных процессов, так что мы можем сказать: если классический марксизм вырос на базе исследования противоречий, пределов и объективно возможных путей снятия капитализма, то постсоветская щкола критического марксизма вырастает на базе исследования противоречий, пределов и объективно возможных путей снятия мира отчуждения в целом («царства необходимости»)[27].

Данный подход позволяет раскрыть характерное для «царства необходимости» фундаментальное противоречие исторического процесса. Одна сторона этой противоположности – господство в условиях «царства необходимости» системы отношений отчуждения, превращающих человека в марионетку объективных сил – разделения труда, личной зависимости, рынка, капитала и государства… Другая – творчество как родовое свойство человека. Именно творческая деятельность Общественного Человека в материальном производстве, культуре, общественной жизни изменяет этот мир по законам Истины, Добра и Красоты, обеспечивая технический, научный и культурный прогресс, осуществление социальных революций и реформ, позволяющих преодолеть рабство и крепостничество, колониализм и ужасы дикого капитализма, а в дальнейшем и саму капиталистическую систему…

Тем самым мы не только восстанавливаем и ре-аргументируем в полемике с постмодернизмом классический марксистский критерий прогресса – свободное всестороннее развитие личности, – но и показываем его актуальность. Этот критерий в современную эпоху становится не просто абстрактным социально-нравственным императивом, восходящим к Аристотелю и Канту, но и практически актуальным критерием экономико-социально-политических действий. В самом деле, переход к обществу, основанному на превращении творческой деятельности в главный «фактор», «ресурс» (авторы нарочито используют здесь прагматично-экономическую терминологию) развития, аналогичный по своей роли земле в добуржуазных системах и машине в капиталистической, автоматически вызывает необходимость в развитии креативного потенциала человека как «сверхзадаче» общественного развития. Другое дело, что глобальная гегемония капитала загоняет эту тенденцию в узкий коридор «общества потребления» и «общества профессионалов», ведущий в конечном итоге в тупик глобальных проблем.

Реакцией на эту угрожающую человеку тупиковость глобальных проблем становится постмодернисткое безразличие к проблеме прогресса, скрывающее не просто признание, но и пассивное подчинение нынешней глобальной протоимперии, на откуп которой отдается право на навязывание своих критериев «прогресса» («цивилизованности») методами экономической, политической, идеологической и масс-культурной экспансии[28].

В отличие от постмодернистской апологии пассивности постсоветская школа критического марксизма, развивая классические положения марксистской философии истории, подчеркивает активно-созидательную роль Человека как творца общественных отношений, способного на развертывание своих социально-творческих сил в период прогрессивных социальных реформ и революций (будь то Война за независимость в США или хрущевская оттепель в СССР). Однако современный марксизм, в отличие не только от догматических своих ответвлений, но даже и от классики, на первый план выносит проблему границ активизма созидательно-творческой деятельности Человека, и ответственности пассивно-недеятельностного конформиста, способствующего застою и регрессу.

Опыт ХХ века, практические результаты научно-технического прогресса, равно как и стремлений социальных творцов осчастливить человечество показали всю противоречивость такого «активизма». Но именно противоречивость, а не однозначную неприемлемость. Ныне очень принято указывать на жертвы технического и социального прогресса, и это вполне справедливо, но не будем забывать о второй стороне медали. И дело здесь не только в том, что без НТП мы не могли бы пользоваться массой ныне абсолютно необходимых благ, радикально сократив детскую смертность и увеличив в полтора раза продолжительность жизни. И даже не только в том, что именно благодаря социально-творческим интенциям профсоюзных активистов, экологов и деятелей левых партий хотя бы часть человечества сегодня знает, что такое 8-часовой рабочий день, бесплатное среднее образование и минимальная социальная защищенность. Дело, прежде всего, в том, что при ослаблении активности позитивного (а объективно-обусловленный критерий прогресса уже был показан) социально-творческого начала силы отчуждения вызывают еще большие жертвы и преступления. Искусственно заторможенные реформы и революции оборачиваются кровью жертв реакции, а культурно-творческие потери периодов «застоя» с их не-музыкальной (А.Блок) жизнью сотен миллионов вообще трудно измерить.

Еще более важно помнить о том, что в социальной жизни всегда присутствует «активизм» не только слишком увлекающихся «прогрессоров», но и сил реакции. Еще двадцать лет назад эти слова выглядели бы как пропагандистское клише, но в начале нынешнего века, с его неоколониализмом и асимметричными войнами, активизм сил реакции становится вполне конкретным понятием, за которым стоит экономико-политическая и идеолого-культурная гегемония глобального капитала и его Alter Ego – фундаментализм и терроризм.

Открыто выступающие ныне идеологи протоимперии почти всегда исповедуют методологию социального «безразличия» (ко всему, кроме собственных доходов и безопасности), но на практике не забывают навязывать всему миру свои однозначные представления о «добре» и «зле». Впрочем, это ситуация, типичная не только для последних лет: вспомним хотя бы Первую и Вторую мировые войны.

Вот почему перед постсоветским марксизмом встает философская проблема границ социально-творческого активизма, которая на предельно абстрактном уровне решается так, что социально-творческое воздействие общественного субъекта на историю возможно и необходимо в той мере, в какой оно содействует снятию отчуждения и прогрессу Человека. Определение же этой меры – задача всякий раз конкретная, и решается она мучительно реальными общественно-культурными силами, для которых стратегия невмешательства всегда оказывается злом потакания реакции, будь то мракобесие инквизиции, сталинский террор или отупляющая пропаганда стандартов общества потребления с его масс-культурой и философским безразличием к Человеку.

Такой подход непосредственно корреспондирует с акцентом современного марксизма на нелинейности общественного развития, возможности и типичности не только прогрессивно-поступательных реформ и революций, способствующих развитию человеческих качеств и росту производительности труда, но и реверсивных общественных процессов – контр-революций и контр-реформ. Такое попятное, реверсивное течение исторического времени становится особенно характерно тогда, когда прогрессивный активизм заходит слишком далеко (относительно объективных и субъективных предпосылок) в своих попытках продвижения к новому обществу и обратное колебание маятника исторического процесса вызывает мощные регрессивные изменения. Последнее, в частности, характерно для постсоветстких трансформаций).

Более того, как мы уже отметили выше, современный марксизм, особенно отечественный, показал, что в развитии общественных систем наиболее продолжительными и значимыми, а вместе с тем и наиболее сложными для исследования, являются не столько зрелые, развитые состояния, сколько длительные периоды возникновения и отмирания исторически-конкретных систем, связанные с образованием широкого круга переходных отношений, противоречиями революционных и контр-революционных, реформаторских и контр-реформаторских процессов. При этом данные переходы подчиняются некоторым специфическим закономерностям (нелинейное течение социального времени, мозаичность, расколотость социального пространства, более высокая, чем в стабильных системах, роль не-экономических детерминант перехода, господство неформальных институтов и мн. др.).

Особенности таких трансформационных процессов наиболее подробно нами раскрываются на примере социально-экономических изменений в постсоветстком пространстве[29]. Здесь именно марксистская методология оказалась наиболее востребована в силу объективных особенностей трансформационных экономик[30] и именно здесь отечественным пост-советским критическим марксизмом достигнуто наибольшее продвижение. Неслучайно и то, что наиболее интересные результаты в развитии социально-экономической теории оказались связаны с исследованиями именно позднего капитализма, его специфических черт и противоречий на стадии развития постиндустриальных тенденций и глобализации, где, как мы постарались показать, происходит самоотрицание собственных основ рынка и капитала. Причем это самоотрицание, как и в эпоху империализма XX века, происходит в рамках прежней системы и служит ее укреплению.

* * *

Завершить наш очерк проблем реактуализации марксизма нам хотелось бы краткой характеристикой основных идей той школы критического марксизма, которая сложилась в России на протяжении последних полутора десятилетий и к формированию которой авторы имеют самое прямое отношение.

Постсоветская школа критического марксизма: штрихи к портрету

Наиболее интересным для будущего является, однако, не столько анализ актуальности классического марксизма, сколько характеристика возможных направлений его развития. И здесь нам хотелось бы обратить внимание на сложившуюся на протяжении последних пятнадцати лет постсоветскую школу критического марксизма.

Ниже мы лишь суммируем основные выводы этих работ, но прежде хотелось бы суммировать хотя бы некоторые ре-актуализированные современной эпохой положения критического марксизма, которые, на наш взгляд, выдержали проверку временем, но требуют дальнейшего критического развития, как минимум, следующие аспекты.

Во-первых, диалектический метод. Он может и должен быть реактуализирован применительно к существенно изменившимся реалиям и, если говорить об экономической теории, более строго сопряжен с математическими и формально-логическими методами (во второй части книги публикуется текст на эту тему).

Во-вторых, трудовая теория стоимости и теория прибавочной стоимости. В одной из последующих частей данной книги мы так же специально обратимся к этой проблеме, но уже сейчас сделаем несколько ремарок, важных в контексте проблемы реактуализации марксизма.

Хотя, по мнению абсолютно доминирующих ныне неоклассиков и даже некоторых сторонников аналитического марксизма, эти теории очевидно неактуальны, мы готовы с этим поспорить. Некоторые краткие аннотации наших соображений по этому поводу были представлены выше. Но главная наша задача – позитивный показ того, как «работают» эти теории в деле теоретического объяснения важнейших феноменов экономики последнего столетия и последних десятилетий. Для этого есть немалый задел в работах зарубежных марксистов. Кое-что сделано и в России, но данная тема требует отдельного солидного исследования и оно впереди. Пока же заметим, что трудовая теория стоимости и теория прибавочной стоимости, в строгом соответствии с их собственной аксиоматикой, верны только в той мере, в какой экономика основана на обособленности товаропроизводителей, общественном разделении труда, массовом производстве продуктов в рамках индустриального производства, лично свободном труде наемного работника и частной собственности на средства производства (рыночная экономика свободной конкуренции – на языке неоклассики). Естественно, современная глобальная неоэкономика существенно отличается по ряду параметров (хотя и не в сущности) от этой модели, что требует исследования того, как генезис постиндустриального общества и глобальная гегемония капитала видоизменяют рынок и капитал.

В-третьих, теория взаимодействия производительных сил, производственных отношений и «над»-экономических параметров (социальных, политических, идейно-культурных). Здесь многое может дать использование методологии исследования не только прямых, но и обратных связей, на что указывали и сами классики марксизма, и их критически мыслившие последователи в ХХ веке. На этом делают акцент и современные марксисты, не только указывая на наличие этих обратных связей, но и раскрывая их.

К таким проблемам, относятся, в частности, вопросы обратного воздействия экономических отношений и оформляющих их институтов на развитие науки и технологий, систем «общество – природа», производительной силы человека и, в частности, его креативных способностей. Это и проблемы воздействия отношений «свободной» конкуренции, государственного регулирования и программирования и т.п. на прогресс производительных сил; и вопросы типа технологий и человеческих качеств, развиваемых теми или иными экономическими отношениями, в частности, глобальным капиталом и рынком, «обществом потребления» и др.

Выше мы указывали и на вопросы использования методологии исследования формального и реального подчинения труда капиталу для решения проблем догоняющего и опережающего развития, модернизации отстающих от передовых технологических держав социумов. Не следует забывать и о прямой детерминации производственных отношений производительными силами. Здесь ключевая тема – мера адекватности тех или иных экономических отношений современным глобальным постиндустриальным технологиям, задачам развития креативного потенциала человека и др.

В-четвертых, природа «реального социализма». Ни советская версия «развитого социализма», ни либеральные решения этой проблемы не дают удовлетворительного (во всяком случае – для критических марксистов) ответа на этот вопрос. Ключом для современного постсоветского решения проблемы могут послужить многочисленные разработки левых теоретиков ХХ века в капиталистических странах.

Наконец, теория постиндустриальных трансформаций и глобализации, где имеется очень широкий спектр современных творческих марксистских работ. Здесь уже удалось показать специфические для этой эпохи изменения в природе ценности и денег (диффузия стоимости по мере генезиса всеобщего творческого труда, двоякая виртуальность современных денег как агрегата, производного от глобального фиктивного финансового капитала); раскрыть новые формы противоречия труда и капитала (стремление к подчинению не только рабочей силы, но и личностных качеств человека современным корпоративным капиталом, противоречие глобально-организованного, свободно переливающегося по мировым сетям капитала и дифференцированного, национально-локализованного труда, сталкивающегося с жесткими ограничениями свободного перемещения в глобальной экономике); дать специфическую трактовку глобальных проблем, показав, что они вызваны не «естественными» причинами, а конкретной социально-экономической формой – глобальной гегемонией капитала и мн.др.[31]

Как минимум эти положения мы и постарались развить в упоминаемой ниже серии работ авторов, которых с некоторой долей условности можно отнести к постсоветской школе критического марксизма[32]. Как мы уже отметили в начале этого текста эта школа выросла из ряда проектов, исходным пунктом и соновой которых был и остается журнал «Альтернативы»[33].

Для представления этой школы мы сочли возможным адресовать читателя к выходящей в издательстве «Культурная революция» книге «Социализм-XXI. 14 текстов пост-советской школы критического марксизма», ибо в ней представлены многие из ведущих ученых, принадлежащих к данной тенденции. Эта книга несколько необычна. Это не монография – для этого собранные в ней тексты недостаточно однородны. Но это и не сборник статей – работа проникнута единым замыслом, некоторой внутренней логикой, явным и неявным диалогом авторов. При всем многообразии оттенков и даже цветов, которые близки разным авторам, нас объединяет ряд принципиальных теоретических положений.

Можно ли всех авторов данной книги отнести к постсоветской школе критического марксизма – это вопрос. Некоторые из нас (прежде всего, профессора Г.Г.Водолазов, В.М.Межуев и др.) акцентируют своеобычность позиции, предпочитают не использовать самоназваний, не причислять себя к какому-то особому направлению, течении, школе. Однако и они близки к нашей школе, ибо в их работах с большей или меньшей долей приближения сохраняются те границы теоретического поля, которые в принципе характерны для всех нас.

Мы все базируемся на определенном наследии, которое и сделало нас теми, кто мы есть. И для нас в этом наследии, прежде всего, важен К.Маркс, на работах которого мы все выросли. В отличие от догматического советского (и не только) «марксизма» авторы этой книги исходят из того, что критика К.Маркса и его сподвижников, развитие этого блока идей через их существенное обогащение и изменение в соответствии с изменяющейся реальностью и делает нас не просто марксистами, но марксистами критическими, не боящимися подвергать сомнению все, с чем они сталкиваются в своей общественно-теоретической практике.

Гораздо сложнее отношение авторов к различным последователям К.Маркса. Одни из нас будут тяготеть к теоретическим работам К.Каутского, другие - В.Ульянова; для одних ближе Н.Бухарин, для других - Л.Троцкий. Но ни один из нас не берет на веру в качестве догмы работы того или иного представителя из плеяды «пост-марксовых» марксистов.

Есть, однако, круг ученых ХХ века, чьи труды стали едва ли не наиболее значимыми для нас. Это такие ученые, как Дьердь Лукач, Михаил Лифшиц, Эвальд Ильенков, Жан-Поль Сартр, Эрих Фромм и многие другие представители творческого гуманистического марксизма (и не вполне марксизма) прошлого века. При этом у каждого из нас, конечно же, есть свои предпочтения. У экономистов они одни (например, диалог с пост-кейнсианством у С.Дзарасова), у философов культуры – другие (например, у Л.Булавки – с Н.Злобиным), у политологов – третьи. Но мы все выросли из классического наследия К.Маркса и творческого советского марксизма, особенно – работ «шестидесятников», к плеяде которых принадлежат и некоторые представители нашей школы.

Что же касается западного марксизма, то здесь мы все оказались достаточно далеки от аналитического марксизма, несколько ближе к школе «Праксиса», выборочно склонны к диалогу с левым постмодернизмом, в большинстве относясь к нему критически; столь же ограниченным является наш диалог и с теоретиками западной социал-демократии. Как ни странно покажется советскому читателю, мы оказались ближе к работам теоретиков новых социальных движений, эко-социализма, левым исследователям постиндустриальных тенденций и глобальных проблем, современным ученым, близким к троцкистской и еврокоммунистической тенденциям. Перекликается наш подход и с разработками американского внепартийного марксизма 50-х – 70-х гг. ХХ в. и некоторыми идеями Франкфуртской школы.

Что касается нашего Отечества, то здесь наша школа в большинстве своем далека не только от неолиберальных и консервативно-державных философов и экономистов, но и от их лево-центристких собратьев. Наши идеи более «социалистичны», если так можно выразится, более артикулированы в критике современной системы отчуждения (и, прежде всего, глобального капитализма) и предложении социалистической альтернативы, чем рассуждающие о необходимости «опоры на две ноги» (либерализм и социализм) представители горбачевской традиции (здесь некоторое исключение составляют Г.Водолазов и В.Межуев), или же о наследовании державных достижений СССР теоретики-«патриоты» (здесь мы все равно критичны). Во втором случае важной лакмусовой бумажкой нашего направления является последовательный интернационализм, акцент на противоречивом единстве современного мирового развития, неприятие национализма и категорическое отторжение великодержавного шовинизма. Наконец, мы все далеки от сталинской догматической версии «марксизма-ленинизма» с его обязательной «пятичленкой» и т.п. методолого-теоретическими штампами, и уж подавно от возрождаемого культа сталинизма.

Что же касается позитивных differentia specifica нашей школы, то они определяются несколько более аморфно, что неслучайно: мы ищем новые решения. Ищем по-разному, исходя из традиций и наследия разных наук и течений, еще не обретя окончательных общепринятых формул. Однако, и здесь есть некоторые достаточно значимые инварианты, характеризующие наше направление.

Во-первых, мы в подавляющем большинстве последовательно исходим из того, что капиталистическая система вообще и современный глобальный капитал, в частности, – это исторически-ограниченная система. Она принесла человечеству и многие достижения, и многие преступления, но чем далее, тем более она развивается по все более опасной и в конечном итоге тупиковой траектории, в общем и целом уже выполнив свою прогрессивную историческую миссию. В то же время мы не идеализируем, подобно нынешним ортодоксам от марксизма, «реальный социализм». В конкретной оценке этого общества мы расходимся, оставаясь, однако, едины в том, что эта система была первой столь масштабной попыткой продвижения к некапиталистическому обществу. С ее развитием связаны многие достижения человечества (а не только нашей страны) в социальной и культурной областях. Но этот опыт и глубоко трагичен. Во многих своих проявлениях и основах «реальный социализм» был далек от тех принципов даже начальной стадии «царства свободы», которые были не только предсказаны, но и обоснованы в социалистической теории (прежде всего, речь идет о социализме как системе социально более эффективной, демократичной и гуманной, нежели капиталистическая).

Во-вторых, мы считаем возможным и закономерным развитие Человечества и, в частности, России, по социалистической траектории, предполагающей качественный скачок на пути эмансипации человека от власти отчужденных общественных сил, и экономического, и внеэкономического принуждения, освобождения от власти и капитала, и неподконтрольной человеку политической власти. Социалистическая траектория развития (для автора этого текста – более определенно: генезис коммунистического общества, для других авторов – менее жестко: прогресс реального гуманизма, социализма как мира культуры) в рамках нашего течения определяется как снятие и капитализма, и «царства необходимости» в целом.

Здесь важны два акцента.

Первый: мы говорим не об уничтожении, а о снятии прежних систем, т.е. об отрицании и одновременном наследовании их достижений, развитии прогрессивных тенденций (прежде всего, культуры в самом широком смысле этого слова – от технологий до воспитания; принципов «негативной свободы», свободы «от» личной зависимости, политического диктата и др.).

Второй акцент: мы говорим о снятии не только капитализма, но всех предшествующих отношений, основанных на отчуждении, а ведь в нынешнем мире сохраняются и, более того, вновь развиваются отношения рабства, имперские тенденции, религиозный фундаментализм и мн. др. феномены, казалось бы, канувшие в лету в прошлом столетии.

В-третьих, для нас достаточно очевидно, что мир нового социализма будет базироваться на преимуществе творческой деятельности, развиваясь прежде всего в пространстве креатосферы, сферы со-творчества. Один из авторов нашей книги, В.Межуев, будучи по генезису представителем марксистов-шестидесятников, прямо пишет, что социализм – это пространство культуры. Л.Булавка в данном случае говорит, развивая идеи К.Либкнехта («коммунизм=культура»), о новом коммунистическом обществе. Для М.Воейкова, Б.Славина, О.Смолина и др. речь идет о социализме как новом социальном строе. Для автора этих строк и А.Колганова ближе марксово понятие «царство свободы» (являющееся для нас синонимом коммунизма). В любом случае мы говорим о мире, преодолевающем узкие горизонты индустриальной системы, о «постиндустриальном социализме», если угодно.

При этом, однако, мы далеки от активно и справедливо критикуемой последние десятилетия на Западе идеи отождествления современной модели развития постиндустриальных тенденций в странах «золотого миллиарда» и социализма будущего. Первые идут в тупиковом направлении «общества пресыщения» и новой глобальной прото-империи; сверхзадача второго – качественно изменить траекторию развития новых технологий, отношений, институтов.

Соответственно, для нас социалистическая траектория есть не только процесс снятия различных форм социально-экономического отчуждения (прежде всего – но не только – эксплуатации) и развития не только личностных качеств, но и формирование таких необходимых для этого предпосылок, как основанная на приоритетных полномочиях гражданского общества демократия (с переходом к базисной, низовой демократии, демократии участия), безусловное соблюдение социальных и гражданских прав человека и т.п. И все это – лишь начало движения к новому, пока еще не ясному в деталях всестороннему самоуправлению открытых добровольных ассоциаций. Мы понимаем, что «строительство» социализма «сверху», при опоре на насилие – это путь в тупик. Многие десятки лет назад еще В.Ульянов подчеркнул, что социализм есть не только результат, но и процесс творчества самих людей.

В-четвертых, опыт ХХ века показал нам всем, и авторам этой книги, в частности, что движение по социалистической траектории есть долгий и нелинейный процесс – процесс побед и поражений, успехов и отступлений, причем процесс всемирный, тесно взаимосвязанный во всех своих звеньях. Поэтому удел ближайшего времени – инициирование и поддержка первых ростков этого нового мира внутри прежней системы, развитие переходных к социализму форм в тех анклавах мирового сообщества (странах, регионах, сетях, мире культуры), где сознательно ставятся задачи социалистического развития, борьба за иную – социально-, гуманистически- экологически-ориентированную, а перспективе – социалистическую – глобализацию.

При всех этих общих посылках мы существенно расходимся во многих вопросах.

Если начать с методологии, то одни из нас (в частности авторы этого текста) отчетливо делают акцент на диалектике, другие не забывают и о некотором позитивном вкладе постмодернизма, третьи не акцентируют своих методологических пристрастий.

Мы различаемся и по степени радикальности нашей критики существующей системы. Кто-то вообще предпочитает говорить только о «реальном гуманизме» (Г.Водолазов). Для других социализм – это развитие «пространства культуры» вплоть до превращения его в доминирующую сферу общественной жизни при некотором реформировании существующего типа экономической и политической систем, сохранении основ рынка и парламентской демократии (В.Межуев). Для третьих (в частности, авторов) – качественно новый мир, путь к которому лежит через социальную революцию.

Таких различий много. Тем не менее, для нас важно то пространство, которое нас объединяет и границы которого были намечены выше. Думается, что другие авторы этой книги его бы определили несколько иначе и в несколько иных терминах, но мы предупредили – это авторское видение нашего проекта.

Что же остается объективным – это то, что наша школа, не имя четкого оформления, уже стала деятельностной реальностью. Она работает. Нам интересно вести диалоги и споры внутри нашего относительно узкого сообщества (вот уже более пяти лет работает постоянно действующий семинар, на котором мы представляем и обсуждаем наши основные идеи). Мы выходим на широкую аудиторию на многочисленных конференциях и в своих публикациях, обретая значительный круг сторонников в регионах России, среди молодежи. Мы ведем активный диалог с нашими зарубежными коллегами как в Интернете (он отображен на страничке международного Интернет-инстиута «Социализм-XXI» на сайте www.alternativy.ru), так и непосредственно (только в конце 2000-х в Москве прошли наши дебаты с М.Хардтом и А.Негри, С.Амином, С.-М.Михаилом и другими известными учеными).

* * *

Суммируя, позволю себе краткий вывод: в России сложилось интеллектуальное течение, которое делает акцент на понимании современной (в широком смысле слова, начиная с XX века) реальности как эпохи глобальных, качественных изменений в самих основах общественной жизни, создающих предпосылки для генезиса не только пост-капиталистического, но и постиндустриального, постэкономического общества («царства свободы»); в этом смысле мы можем назвать наше течение «марксизмом постиндустриальной эпохи».

Такой подход позволяет нам рассмотреть современную социально-экономическую жизнь целостно, системно-диалектически, в контексте её исторического развития. И важнейшей основой для такой работы служит классический марксизм.

* * *

И еще одна финальная ремарка. Многие из читателей, наверное, давно рвутся нам возразить, что целый ряд из названных выше проблем давно и плодотворно развивается многими исследователями, даже не помышляющими о марксизме.

Ответ наш будет удивительно прост: да, именно так и обстоит дело. И причина этого проста: подобно знаменитому герою Мольера, который всю жизнь говорил прозой, даже не помышляя об этом, многие специалисты в области общественных наук вот уже более ста лет используют теорию и методологию марксизма, даже не зная, что те или иные положения, включенные в их научную деятельность, были выведены и доказаны Марксом, его коллегами и последователями[34]. Кто-то открывает велосипед заново (это типично для ряда не-марксистских ученых Запада, большинство из которых «Капитал» вообще не читали), кто-то просто забыл, чему его учили в молодости (последнее особенно типично для постсоветских ученых). Кто-то вообще никогда не задумывается, в рамках какой научной парадигмы он ведет свои исследования…

Но все они, так или иначе, реально работают в диалоге с марксизмом, даже не подозревая об этом. В принципе, это не так страшно, хотя бессознательное использование марксизма чревато упрощениями и вульгаризацией, а вот это уже губит науку. Посему хотелось бы, чтобы как можно больше ученых знало марксизм и сознательно применяло (или критиковало) его.

1.2. XXI век и «провалы марксизма»: в чем был прав и в чем ошибался Карл Маркс?[35]

Начало XXI века, как уже не раз отмечалось в печати, ознаменовалось в России и за ее пределами новой волной дискуссий вокруг идейного наследия Маркса и практической реализации его идей.

Причин этому несколько. Во-перовых, и в нашем Отечестве, и в других странах нарастает разочарование в либеральной теории. Предсказания четвертьвековой давности – конца истории и идеологий, классового мира, всеобщего демократического процветания и торжества прав человека – явно не сбываются. Особенно заметно это стало после начала в 2008 г. нового мирового экономического кризиса, но и до этого в большинстве стран, и в России в первую очередь, были видны «невооруженным взглядом» многие приметы заката неолиберальной волны. США (и кое-кто в нашей стране) все больше мечтают о новой империи. Войны остаются правилом. Глобальные проблемы и не думают уходить в прошлое. И главное: люди мучительно ищут общественный идеал, который бы хоть немного отличался от людоедского: делайте деньги и конкурируйте!

И тут «вдруг» вспоминается Карл Маркс с его обоснованием возможности движения к миру, в котором «свободное развитие каждого есть условие свободного развития всех». И еще с добавлением: свобода – это не только формальное право полунищей пенсионерки и олигарха проголосовать за того или иного пропиаренного кандидата, но и реальная экономическая и социально-политическая возможность развить и реализовать все заложенные в тебе таланты, обеспечить прогресс своих человеческих качеств в диалоге, а не конфликте с другими. Как тут не задуматься: а реально ли это в XXI веке?

Но тут приходит скептик-либерал и говорит: «Хватит!»

Хватит кровавых экспериментов в духе Мао, Полпота, Сталина и C^o. Давайте жить, как в «цивилизованном мире». А Маркс – это осколок прошлого, который интересен разве что с точки зрения истории социально-философской и экономической мысли.

Ну, насчет «вхождения в цивилизацию» – это мы уже знаем. Мы в России в нее уже вошли. Кому-то там действительно сытно и богато. Кому-то только сытно. Кому-то по-прежнему голодно. Но при этом большинству – неустойчиво. Неуютно. Жестко. Недушевно. Малокультурно. Зло. Нервно…

Впрочем, эмоции здесь не при чем, и мы оставим их в стороне. Давайте посмотрим на традиционные аргументы антимарксистов, доказывающих, что Маркс почти во всем ошибся.

Воспроизведу традиционный перечень упреков, оговорившись: автор впервые с этим столкнулся в далеко не лучшем советском учебнике по критике буржуазных идей. Там было сказано, что западные марксологи критикуют марксизм за то-то и то-то. Будучи студентом, я тогда удивился: неужели эта критика, действительно, столь примитивна? Спустя тридцать лет, в постоянной полемике с антимарксистами в России, США и многих других странах мира я убедился, что учебник был прав… Итак, аргументы критиков марксизма.

По Марксу пролетариат должен был нищать, а он стал жить намного лучше. По Марксу пролетариат есть эксплуатируемый революционный класс, а на самом деле он поддерживает капиталистические системы. По Марксу производство должно было становиться все более концентрированным, а мы видим прогресс малого бизнеса. По Марксу частная собственность должна быть уничтожена, а она процветает, захватывая все новые сферы. Классики предсказывали, что на смену капитализму революционным путем должен был прийти социализм, а сами революции должны были свершиться в наиболее развитых странах; на самом же деле они произошли в странах слаборазвитых, продержались несколько десятков лет и рухнули. Ну, и, наконец, по Марксу социалистическое общество должно было дать рост свободы и благосостояния, а в СССР мы жили в стране ГУЛАГа и дефицита колбасы…

На первый взгляд, все эти упреки обоснованны. И действительно, в некоторой своей части они резонны. Для того, чтобы отделить хулу от критики, разберемся с предпосылками анализа.

Начну с того, что Карл Маркс не строил прогнозов и не создавал символов веры. Если кто-то из него сделал пародию на религию, то это уже не Маркс… (насколько Маркс ответственен за последующие пародии на марксизм – тема особая; автор не раз к ней обращался ранее и здесь не будет на этом останавливаться). Карл Маркс, его коллеги и последователи исследовали законы жизни общества и формулировали эти законы, при этом многократно предупреждая: социальные процессы отличны от природных. Здесь действует множество разных факторов. Исследователь может показать закономерности действия ряда из них и доказать, что именно эти факторы в некоторых определенных условиях действуют именно таким образом. Но не более того. Никаких «железных» законов Маркс не выводил.

Маркс исследовал законы классического индустриального капитализма. Не так ли?

В «Капитале» Маркс исследовал индустриальный классический капитализм и показал, что для него характерны некоторые социально-экономические закономерности. Давайте их рассмотрим и заодно ответим на большую часть «критики» в адрес марксизма.

Закономерность номер один. Закон стоимости. Развивая идеи Смита и Риккардо (на что он сам прямо указывал), Маркс показал, что капиталистическая система в исходной своей определенности есть товарное производство. В основе последнего лежат обособленность производителей и общественное разделение труда. Соответственно, там, где производители будут обособлены, а разделение труда будет развиваться, будет (при прочих равных условиях) прогрессировать рынок. Там, где их будут ограничивать, рынок будет хиреть. Где здесь ошибка?

Далее, Маркс показал (и здесь он существенно отличен от нынешних либеральных экономистов), что рынок – это исторически ограниченная система общественных отношений людей, а не некий «естественный» и вечный «механизм» взаимодействия агентов и обмена информацией в экономике. В частности, он показал, где, когда и почему рынок возник; где, когда и почему (вследствие развития общественного регулирования – «контроля ассоциированных производителей за общественным производством» – раз; прогресса всеобщего творческого труда, создающего общественные блага, – два…) он будет снят новой системой организации хозяйства. Что здесь ошибочного?

Более того, Маркс доказал, что человек не всегда стремился и не всегда будет стремиться прежде всего к максимизации денег и минимизации труда. Вне рыночной системы, при господстве других общественных отношений человек ведет себя иначе. А вот в условиях господства рынка и капитала, действительно, человеческие качества, ценности, мотивы начинают подчиняться власти товаров и денег. Есть у тебя «Мерседес-600» – ты «крутой» (престижный, умный, талантливый) человек. Нет – «лох» (дурак, не талантлив и т.п.). В соответствии со строгой рыночной меркой (измерением человеческих качеств в деньгах) работающий в деревне учитель-энтузиаст в миллионы раз менее эффективен, чем нувориш, а любой олигарх в тысячи раз талантливее нобелевского лауреата. Так рынок переворачивает с ног на голову человеческие отношения, наводя мороки товарного и денежного фетишизма. И разве Маркс в этом не прав?

Заставшие советские идеалы люди на протяжении полутора десятилетий убедились в справедливости закона, в соответствии с которым иная общественно-экономическая система рождает иные ценности и мотивы, иной тип человека. Брачные контракты, когда от жены (мужа) ждут, прежде всего, делового партнерства в области получения и использования дохода и собственности, ожидание смерти родителей (чтобы, наконец, получить их наследство), отношение к детям как к выгодному вложению капитала с целью обеспечения старости – все это казалось бредом для большинства моих сограждан еще двадцать-тридцать лет назад и все это стало нормой для большинства молодых (и не только) людей сейчас. Я не оцениваю эти изменения. Я только фиксирую: Маркс был прав, когда показал, как и почему это происходит.

Впрочем, Маркс показал и другое. То, что включаясь в неотчужденные отношения сотворчества и солидарности люди обретают другие интересы и ценности. Да, в СССР был ГУЛАГ. Но было и много чего другого. Были миллионы молодых людей, бредивших в 60-е поэзией и космосом, физикой и открытием новых земель. Было нормальным полупрезрительное отношение к тем, для кого главное в жизни – деньги. Я и сейчас знаю (хотя бы по кругу моих личных товарищей) сотни людей, включенных в деятельность экологических организаций и профсоюзов, движение «Образование для всех» и правозащитные НПО, для которых главное в жизни – изменение к лучшему природы и общества в нашей стране и не только. Это обычные люди. Но иная деятельность и иные отношения общения рождают у них другие – пострыночные ценности и мотивы. Так ошибался ли Маркс, показав, что рынок (а не «естественная природа человека») рождает страсть к деньгам и что пострыночные отношения развивают другие ценности и мотивы, другой тип личности?

Прежде чем продолжить наш анализ достижений Маркса, замечу: в «Капитале» впервые сформулированы многие тезисы, которые затем (без отсылок к оригиналу) были включены в современные учебники «Экономикс» (так, знаменитое «уравнение Фишера», указывающее на определение количества денег в обращении, было задолго до него, точнее и более подробно обосновано в 3 главе I тома «Капитала»). Но это не столь важно.

Важнее другое. Маркс доказал, что при прочих равных условиях (эта оговорка важна: экономика развивается не в безвоздушном пространстве; и политика, и идеология, и т.п. факторы могут тормозить или ускорять те или иные экономические процессы) развитие рынка ведет к дифференциации его агентов. Одни богатеют и превращаются в собственников капитала. Другие беднеют, лишаются собственности и превращаются в наемных работников, единственной предназначенной на продажу собственностью которых является их рабочая сила. В постсоветской России этот закон проявил себя во всей своей красе, превратив в течение едва ли десяти лет меньшинство из тех, кто начинал частный бизнес, в буржуа, большинство – в наемных работников.

Перейдем к одному из важнейших вопросов об эксплуатации. Здесь идет долгий, более века не прекращающийся спор между марксистами и представителями теории факторов производства (позднее – предельной производительности), доказывающими, что прибыль создает сам по себе капитал, а не прибавочный труд наемного работника, безвозмездно присваиваемый собственником средств производства. Но вот что характерно: на практике капиталисты, а не только наемные работники, взаимодействуя друг с другом, прекрасно отдают себе отчет в том, что их интересы фундаментально противоположны. Начинается все с того, что капитал всемерно стремится удлинить рабочий день, а рабочие его сократить, капитал стремится сократить заработную плату и увеличить прибыль, наемные рабочие – наоборот; дальше – больше: создав профсоюзы и политические организации (социал-демократические, впоследствии социалистические и коммунистические партии), класс наемных работников стал добиваться существенного перераспределения прибыли в свою пользу. Простейший пример этого – прогрессивный подоходный налог (когда богатые до половины своего дохода отдают в общественные фонды).

Так вот, там, где экономическая и политическая борьба наемных работников и представляющих их общественно-политических структур активна и успешна, там и в этой мере происходит сокращение рабочего дня, увеличение зарплаты, рост социальных трансфертов. Как только и в той мере, в какой эта борьба ослабляется (а это типично для последних двадцати лет спада антикапиталистической борьбы, последовавшего за распадом СССР), начинается обратный процесс. На протяжении последних 20 лет многие страны столкнулись с процессом относительного (а в ряде случаев – например, в США 90-хх гг. ХХ века – и абсолютного) сокращения реальной заработной платы, социальных трансфертов и т.п.

А теперь об обнищании пролетариата. Эта идея принадлежит не Марксу. Маркс ее развил, показав закономерность относительного обнищания (когда прибавочная стоимость растет быстрее, чем заработная плата) и указав на закономерность: в условиях индустриального капитализма, при абстрагировании от социально-классовой борьбы пролетариата и других противодействующих факторов, не рассматриваемых в «Капитале», для капиталистической системы в целом характерна тенденция к и относительному, и абсолютному обнищанию пролетариата.

Как и почему эта тенденция в большинстве развитых стран себя исчерпала, марксисты показали более столетия назад, указав на возникшую еще сто лет назад и усилившуюся в дальнейшем систему противодействующих факторов, подробно описанных в любом толковом учебнике.

Но вот что важно: открытая Марксом закономерность увеличения богатства капитала за счет заработной платы наемных работников в условиях классической индустриальной капиталистической экономики действует. Ей могут противостоять и противостоят показанные теми же марксистами на основе работ того же Маркса другие закономерности. Переход к высоким технологиям и творческой деятельности, превращающим частничного работника, выполнявшего роли придатка станка или конвейера, в высокообразованного человека-креатора – раз. Мощные волны антикапиталистической оппозиции (от профсоюзов и левых партий, народных фронтов и примеров «мировой социалистической системы», до социально-ориентированной активности тысяч неправительственных организаций, социальных движений и других институтов гражданского общества, защищающих гражданские и социальные права человека) – два… Перечень можно продолжить.

Важен вывод: благосостояние части мирового рабочего класса (в развитых и ряде развивающихся стран) за полтора столетия со времен Маркса, действительно, в среднем росло, хотя и медленнее, чем совокупное богатство капитала. Но росли доходы класса наемных работников не благодаря доброй воле и благородству буржуазии, а вследствие классовой и социальной борьбы антикапиталистических сил, теория которой была развита (хотя и не открыта – об этом писал сам Маркс) марксистами.

Кстати о теории классовой борьбы. Маркс и его последователи отнюдь не считали ее универсальным объясняющим фактором человеческого развития. Такую роль ей отвели догматики сталинских времен и поверившие их трактовке марксизма (и влюбившиеся именно в эту их трактовку) либеральные советологи и марксологи. Маркс же и творческие марксисты многократно показывали, что это – не более (но и не менее), чем особая закономерность взаимодействия основных форм социальной общности, характерных для тех обществ, где производственные отношения приводят к формированию четко выделенных крупных общественных сил, занимающих различное (в том числе – противоположное) место в общественно-экономической жизни. Такое социальное структурирование характерно не для всех обществ, а для так называемой «экономической общественной формации». Тот же Маркс немало писал об иной специфике азиатских обществ и даже нашей родной России. Так что, пожалуйста, не надо оглуплять Маркса и марксистов.

Перейдем к вопросу о частной собственности.

Первый том «Капитала», действительно, заканчивается знаменитыми словами: «Бьет час капиталистической частной собственности…, экспроприаторов экспроприируют». И действительно, марксисты подчеркивали, что суть их учения можно выразить двумя словами: «снятие частной собственности». Подчеркну: снятие. Не уничтожение. Русский перевод прошлого века не случайно исказил смысл марксовой идеи. Для Маркса – и в этом суть его диалектической методологии – любое общественное явление должно развить в полной мере свой прогрессивный потенциал и только тогда, исчерпав его, сняться в новом отношении. При этом «снятие» для диалектика – это всегда отрицание с удержанием положительного. Сие азбука марксизма, который показал, где, почему, в каких отношениях и до какого предела частная собственность была, есть и будет прогрессивным общественным отношением; где и почему она должна быть снята, подвергнута позитивной критике.

Как же Маркс видел это снятие?

Анализ классического индустриального капитализма показал, что для него характерно обобществление производства. Не просто концентрация и специализация, но обобществление – сложный процесс роста взаимозависимости отдельных технологических комплексов, разворачивающийся по мере прогресса общественного разделения труда. Этот прогресс приводит к тому, что, выражаясь современным языком, нерегулируемый, стихийный рынок, основанный на индивидуальной частной собственности, становится малоэффективен. И это в полной мере подтвердилось сначала в процессе развития ассоциированной собственности акционерных предприятий, затем в виде государственного ограничения и регулирования рынка, вызванного к жизни Великой депрессией.

Стало практикой капитализма и ассоциирование собственности в виде передачи части акций работникам предприятий, развития кооперативов, государственного сектора, а он в развитых капиталистических странах много больше, чем принято думать. Традиционная статистика учитывает только государственные фирмы, чья доля в ВВП действительно невелика. Но в общественной собственности находятся в большинстве случаев наиболее ценные ресурсы современного мира: значительная часть недр, природные заповедники, значительная часть земельного фонда (особенно крайне дорогого городского), культурные ценности и информационные богатства, значительная часть учреждений культуры, образования и науки.

Последнее особенно важно: в общественной собственности сегодня находится едва ли не большая часть наиболее близкой к будущему постиндустриальной экономики, где занят преимущественно креативный класс. Если мы посмотрим на наиболее близкую к Марксову идеалу (из существующих в развитых странах) скандинавскую модель, то выяснится немало интересного. Например, в Финляндии практически все школы и большая часть университетов, большая часть учреждений здравоохранения и спорта, культуры и фундаментальной науки – все это общественный сектор, работающий на некоммерческих, т.е. нерыночных принципах. Более того, в этих странах через прогрессивный подоходный налог и другие каналы до половины прибыли капитала перераспределяется в пользу наемных работников. Иными словами, в этих странах сделан целый ряд значимых шагов на пути к реализации той тенденции общественного развития, которую Карл Маркс выделил как возможный и закономерный путь прогресса. При этом Маркс не раз указывал, что на этом пути немало препятствий, что прогресс нелинеен и не идет сам по себе: там, где реализующие прогрессивные тенденции силы мощны, а реакционные слабы, он будет идти быстрее и эффективнее. Но возможна и обратная ситуация.

Марксисты всегда подчеркивали, что в истории есть объективные законы, но как именно, когда, какой ценой и какими методами, сколь скоро они реализуются – все это зависит от творящих историю людей. Так, с точки зрения Маркса переход от натурального хозяйства, крепостничества, абсолютной монархии, сословного неравенства к рынку, наемному труду, демократии и соблюдению базовых прав человека есть историческая закономерность. Но он многократно писал и анализировал причины, по которым этот переход в одних странах произошел быстро, эффективно и еще в XVI веке, а в других не завершен и пятьсот лет спустя. Почему Англия заплатила за переход к капиталистической системе ценой огораживания, «кровавого законодательства», революций и войн; США – ценой войны против той же Англии за право строить капитализм, а не быть колонией, плюс гражданской войной Севера и Юга (самой кровопролитной в XIX веке), плюс рабством на половине своей территории…

А еще путь к капитализму – это колониализм. И Первая мировая война. И Вторая мировая война, которую Германия (напомню: ее экономика была основанной на частной собственности) начала против других капиталистических стран – Польши, Франции и Англии…

Многие открытые Марксом общественные законы сегодня не действуют. Почему?

Итак, классическая марксистская теория была и остается истинной как теория индустриальной капиталистической общественно-экономической системы периода ее «классики». Плюс к этому весьма значимыми были и являются наброски Маркса по проблемам философии (особенно социально-политической), проблемам рождения нового общества и мн. др., но эти аспекты сейчас оставим в стороне.

Для нас важнее другое. В точном соответствии не только с методологией, но и с теорией марксизма мы можем и должны сказать: в той мере, в какой капиталистическая общественная система изменилась по сравнению с теми ее параметрами, которые исследовал Маркс, – в этой мере теоретические положения классического марксизма должны быть «неверны». Точнее так: открытые Марксом законы должны в этой мере или не действовать или действовать по-другому. Поэтому в современном мире, где развивается глобальная интеграция национальных рынков в мировую экономическую систему, пронизанную новыми противоречиями; где началась постиндустриальная (информационная, человеческая и т.п.) революция; где реальностью стали монополии и антимонопольная политика, государственное регулирование и социальные трансферты, соизмеримые с едва ли не третью валового национального продукта, – в этом мире в точном соответствии с методологией Маркса законы классического индустриального капитализма не должны и не могут действовать в том виде, в каком они описаны в «Капитале».

Так, факт полета самолета не отменяет правомерности закона всемирного тяготения (в соответствии с которым тело тяжелее воздуха должно падать на землю), а подтверждает его. Самолет не падает на землю в строгом соответствии с этим законом, который можно было бы специально переформулировать для непонятливых: тело тяжелее воздуха будет стремиться упасть на землю с силой, равной его весу; но оно не упадет на землю, если этому будет противодействовать другая сила (в случае с самолетом – подъемная сила крыла). Так же и характерные для ряда десятилетий ХХ века процессы снижения социальной дифференциации не отменяли закона относительного обнищания пролетариата, а предполагали действие других мощных процессов, вызвавших к жизни значительное перераспределение доходов от класса буржуазии к классу наемных рабочих.

То же можно сказать и о других закономерностях, открытых и обоснованных Марксом в «Капитале». И рост обобществления производства, и закон-тенденция нормы прибыли к понижению, и ряд других подвергаемых ныне критике закономерностей строго выводятся Марксом из некоторых предпосылок. Среди них важнейшие – действие законов стоимости (классический вид которого предполагает свободную, «совершенную» конкуренцию), закона прибавочной стоимости (классическое действие которого предполагает реальное подчинение труда капиталу и несовместимо с участием рабочих в управлении, прибылях, собственности, не говоря уже о прямом перераспределении части прибавочной стоимости в пользу трудящихся через такие механизмы, как прогрессивный подоходный налог и мн.др.), и рост органического строения капитала.

Последняя предпосылка особенно важна. Как мы уже отметили выше, Маркс исследовал капитализм, развивавшийся на базе индустриальных производительных сил, для которых как раз и был характерен относительно более быстрый рост массы применяемого «мертвого» (овещененного в машинах, сырье и т.п.) труда по сравнению с живым трудом. Попутно подчеркну: у Маркса везде речь идет не о стоимостном, а об органическом строении капитала. Для последнего стоимостные измерители не адекватны; оно предполагает учет только таких изменений стоимостного строения, которые обусловлены изменениями технического строения, т.е. предполагают элиминирование процессов удешевления постоянного капитала и удорожания переменного.

Но это не главное. Главное в другом: переход к качественно иным технологиям, предполагающим человеческую, информационную и т.п. революции, рост значения творческой деятельности, «человеческих качеств» и т.п., естественно, привели к принципиальным изменениям не только в динамике, но и в природе и постоянного, и переменного капитала. Все это в строгом соответствии с марксовой методологией диалектического единства производительных сил и производственных отношений должно было вызвать существенные изменения всех базовых закономерностей капитала как производственного отношения. Это и произошло в реальности, подтверждая, а не опровергая правоту марксистской теории. Эта связка совершенно банальна и ее многократно в том или ином виде воспроизводили десятки марксистов ХХ века, а ваш покорный слуга изучал ее в курсе политэкономии на первых курсах МГУ еще в начале 70-х гг. И тогда любому студенту, пытавшемуся ничтоже сумняшеся утверждать, что в условиях капитализма второй половины ХХ века закономерности, показанные в «Капитале», действуют в чистом виде, ставили без всяких колебаний «неудовлетворительно» за полное непонимание теории и метода Маркса.

Еще важнее не забывать того, что рубеж XIX-ХХ веков ознаменовался переходом капиталистической общественно-экономической системы в новую фазу – фазу самоотрицания, «подрыва» своих собственных основ. «Классическое состояние капитализма в развитых странах завершилось более столетия назад, сменившись длительной фазой «заката» – развития в недрах этой системы ростков нового качества общественно-экономической жизни.

Опять-таки в строгом соответствии с закономерностями «заката» исторически конкретной системы этот процесс начался с привнесения в старую систему ростков новой, но в подчиненном, адаптированном для нужд старого, господствующего строя виде. Это «вливание крови молодых девушек» (ростков социализма) в тело стареющего капитализма происходило и происходит на протяжении вот уже более столетия. Процесс этот идет неравномерно, то усиливаясь (как, например, в 60-е гг. ХХ века), то ослабляясь (как в последние десятилетия), но до конца он не исчезает и не исчезнет. К числу этих ростков нового ученые-марксисты еще столетие назад отнесли многочисленные формы сознательного регулирования рынка со стороны как крупнейших корпораций, так и государства; многочисленные формы частичного перераспределения доходов и социального регулирования; продвижения к бесплатному обеспечению граждан базовым общественными благами (образование, здравоохранение, культура и т.п.). Добавим к этому развитие таких ростков «царства свободы», как мощная активность социальных движений и неправительственных организаций; наличие на протяжении всех этих десятилетий стран, стремившихся так или иначе развивать не-капиталистические общественно-экономические отношения и т.п. – и мы получим мир, в котором закономерности классического капитализма просто не могут и не должны действовать в прежнем виде (а какие-то не могут и не должны действовать вообще).

И еще одно следствие сказанного выше: там и тогда, где когда законы Маркса оказываются адекватны для понимания реальности, мы можем говорить, что это общество, близкое по уровню развития к классическому индустриальному капитализму, подобному капитализму Великобритании позапрошлого века. И это не только теоретическая абстракция – это реалии для ряда стран в нынешнюю эпоху. Это, например, в значительной мере можно сказать о России эпохи «шоковой терапии», о многих секторах бедных стран третьего мира и т.п.

Можно ли на основании сказанного выше считать, что проблему критики классического марксизма можно считать снятой?

Социалистические революции ХХ века произошли в слаборазвитых странах и закончились кризисом «реального социализма». Ergo?

Безусловно, многие десятилетия, прошедшие после смерти Маркса, показали, что многие положения Маркса требуют не только развития как устаревшие, но и прямой критики.

Что касается развития, то открытым остается вопрос, насколько десятки сильных и талантливых работ марксистов ХХ и начала нынешнего века (как отечественных, так и зарубежных), раскрывающих природу современного «позднего» капитализма, могут служить своего рода «Капиталом ХХ века»…

Что же касается критики, то здесь пока что без ответа остался важнейший вопрос критиков классического марксизма: почему капитализм перешел в новую, постиндустриальную, «постклассическую» стадию, а не был свергнут победоносными социалистическими революциями, необходимость которых, на первый взгляд, Маркс выводил из противоречий именно классического индустриального капитализма?

Этот вопрос, действительно, принципиален и не имеет готового простого ответа.

Начну с того, что идея неизбежной и победоносной революции, осуществляемой классом индустриальных наемных рабочих – это не столько классический марксизм, сколько его сталинская версия, растиражированная в учебниках 30-50-хх годов прошлого века. Ни у самого Маркса, ни у Ленина, ни в сколько-нибудь «продвинутых» учебниках марксизма, выходивших в СССР начиная с 60-х гг., таких утверждений не было. Классический марксизм, действительно, доказывал, что индустриальный капитализм создает необходимые предпосылки для социалистической революции и что ее субъектом является класс наемных рабочих. Но во всех работах классиков многократно подчеркивалось, что эта потенция превращается в действительность только тогда, когда складываются все необходимые социально-политические предпосылки.

Впрочем, для нас сейчас этот аспект является не самым главным. Важнее другое. На мой взгляд (и здесь я не оригинален), Маркс, действительно, был не прав в той мере, в какой размышлял не только о возможности, но и о необходимости социалистической революции как продукта классического индустриального капитализма.

Развитие методологии марксизма, особенно диалектики перехода от одной социально-экономической системы к другой, предполагает использование ряда сугубо марксистских, но не развитых самим Марксом, подходов, показывающих, почему утверждение о неизбежности социалистической революции в условиях индустриального капитализма неправомерно. Иными словами, в этом вопросе марксистская методология и теория может и должна быть использована для конструктивной критики некоторых поспешных выводов Маркса.

Начну с подтвержденного опытом последнего столетия и достаточно известного (но часто «забываемого» критиками марксизма) тезиса о том, что смена социально-экономических систем осуществляется не как одномоментный акт скачка от одного развитого целого к другому развитому целому, а как длительный процесс заката одной системы и генезиса другой. Этот процесс длителен (более, чем собственно зрелое, «классическое» состояние) и сугубо нелинеен. На протяжении всего этого периода перехода возможны революции и контрреволюции, реформы и контр-реформы. В рамках старой системы образуются переходные формы, включающие ростки нового качества общественного развития; в рамках возникающей новой обязательно сохраняются значимые элементы старой. При этом господствующими в обеих случаях становятся не «чистые», а переходные отношения и формы…

Эта диалектика перехода у самого Маркса «прописана» слабо, есть лишь некоторые наброски, свидетельствующие о том, что Маркс видел эту проблему. Зато в работах марксистов ХХ века и последнего десятилетия об этом сказано немало. И не только сказано, но и доказано. И эти доказательства позволяют считать обоснованным вывод о том, что марксистская теория способна объяснить те многочисленные зигзаги, которыми полна история последнего столетия. Но для этого надо вместе с марксистами последнего столетия пойти дальше Маркса и учесть все многообразие явлений периода нелинейной трансформации одной системы в другую.

Далее. Для анализа процесса рождения нового общества, называвшегося Марксом коммунизмом, по-видимому, можно и должно применить (естественно, критически) методологию исследования генезиса капитала, примененную самим Марксом. В частности, методологию перехода от формального к реальному подчинению труда капиталу. Эта методология представлена, в частности, исследованием развития капитала от форм простой кооперации к мануфактуре и фабрике. На первых стадиях генезиса капитал развивается на технологическом базисе, характерном для предшествующей системы (феодализма) – на базе ручного труда – и остается в этом случае неустойчивым, относительно легко уступающим место реставрационным процессам, образованием. На базе ручного труда, мануфактурных технологий капитализм может как выиграть у феодализма (что произошло, например, в XVI веке в Нидерландах), а может и проиграть (как это произошло примерно в тоже время в итальянских городах-государствах). Здесь подчинение труда капиталу если и возникает, то остается неустойчивым, формальным (созданным лишь формой – производственными отношениями), но не имеющим достаточного технологического базиса. Лишь на базе машинного производства, индустриальных технологий капитализм побеждает окончательно (но тоже не везде и не сразу: вспомним хотя бы пример крепостных фабрик в России, да и всю нашу историю полуфеодального полукапитализма позапрошлого века – века развитых индустриальных капиталистических экономик Запада).

Итак, на базе технологий (и, прежде всего, содержания труда), характерных для прежней системы (ручной труд для докапиталистических систем, индустриальный – для капитализма), новая система (соответственно, капитализм или социализм) может возникнуть, а может и не возникнуть. Революционный порыв может привести к победе, а может – к поражению. В случае победы начнется развитие новой системы на еще не адекватном для нее технологическом базисе, возникнет феномен, который я бы назвал «опережающей мутацией». Это ситуация, когда общественные отношения несколько «забегают вперед» по отношению к материальному базису, содержанию труда. Если в этих условиях социальные силы созидания нового общества окажутся достаточно мощны, то новые отношения смогут обеспечить технологическую революцию и это закрепит победу нового строя. Если нет – опережающая мутация завершится регрессом и вырождением попыток воздания нового общества. Для удобства дальнейшего анализа назовем «ранней» революцию, совершающуюся в условиях развитого (но не «позднего», «закатного») состояния старой системы и на базе адекватного для старой системы, но недостаточного для окончательной победы новой уровня развития ее материально-технических предпосылок.

Парадоксом при этом является то (и это очень спорная гипотеза автора, которую он выносит на обсуждение, не будучи сам в ней до конца уверен), что для совершения ранней революции, совершаемой на стадии зрелого состояния «старой» системы, социально-политические предпосылки складываются легче и полнее, чем в условиях «заката» последней. При этом, однако, материально-технические и социально-экономические предпосылки ранней революции оказываются развиты слабее.

Причин для этой амбивалентности несколько.

Во-первых, противоречия старой системы в ее зрелом состоянии максимально «чисты», социальное противостояние обнажено. Система еще не породила внутри себя массу переходных отношений и «компенсаторов», смягчающих общественные конфликты.

В то же время «классическое» состояние системы еще не порождает новых общественных сил, способных формировать новые отношения. Как известно, буржуазную революцию совершали преимущественно не крепостные, а социальные силы, возникшие на обломках крепостничества – лично свободные представили «третьего сословия». Точно так же можно предположить (и это прямая критика классического марксизма), что главным субъектом социалистических преобразований должен стать новый субъект, вырастающий как продукт снятия экономической зависимости работника (наемного характера труда). Сейчас можно предположить, что это будут представители «креативного класса», не подчиненные непосредственно капиталу (укажу в качестве примера на значительную часть учителей, социальных работников и т.п. субъектов по преимуществу творческой деятельности, занятых в «бюджетной сфере» и проявляющих в последние десятилетия очень большую социальную активность). Последнее отрицает тезис классического марксизма о революционной роли индустриального пролетариата.

Во-вторых, в рамках «классической» системы еще не сформировалась типичная для периода «заката» некая совокупность таких переходных отношений, которые «уводят» общественное развитие в сторону от «красной нити» исторического процесса. Переходные формы предотвращают (на более или менее долгое время) взрыв старой системы, создают некий «отводной канал», пространство для исторических зигзагов, порождая в конечном итоге тупиковые, но временно полезные для старой системы квази-новые общественные отношения. В результате вместо социализации производства и собственности развертывается экономика, в которой господствующее положение занимают гигантские акционерные капиталы; вместо свободного труда – формы «народного капитализма» и социального партнерства; вместо ассоциированного планирования – бюрократическое и потому малоэффективное государственное регулирование; вместо свободного и гармоничного развития личности – общество потребления (а теперь уже и пресыщения). Эти переходные формы, намеренно повторю этот тезис, уводят развитие в сторону от дороги рождения качественно нового общества, создавая пространство «обходов», в котором вполне могут развиваться и технологии, и благосостояние…

В то же время эти переходные отношения создают определенные социально-экономические и общественно-политические предпосылки для нового строя. Так, формирование гигантских акционерных обществ создает предпосылки для социализации, государственное регулирование – для демократического планирования, социальное партнерство – для освобождения труда и т.п.

В-третьих, период «заката» общественно-экономических систем рождает специфические, приспособленные к задачам выживания и развития прежней системы, пути развития технологий, прежде всего – труда. Так, объективно создаваемая развитием индустрии необходимость перехода к преимущественно творческой деятельности в условиях позднего капитализма оборачивается приоритетным развитием того, что я условно назвал «превратным сектором». В самом деле, для последних десятилетий характерно наиболее быстрое развитие таких сфер, как финансы, государственное и корпоративное управление, масс-культура и СМИ, военно-промышленный комплекс и т.п., где по преимуществу создаются продукты, мало способствующие прогрессу производительности труда и человеческих качеств. Вместо приоритета воспитателей и учителей, врачей и экологов, ученых и художников поздний капитализм формирует приоритеты финансистов и брокеров, охранников и моделей, звезд шоу-бизнеса и рантье…

Кстати, в условиях позднего феодализма также формируется своеобразный превратный сектор – сфера производства непроизводительных предметов роскоши, огромная «сфера услуг» (растущие полчища слуг), непомерные военные расходы и т.п.

Кроме технологических зигзагов закатные траектории порождают и зигзаги социальные. В обществах, где застаивается старая система, господствующими становятся ценности и стимулы, характерные для «закатного» типа личности с его отторжением парадигм социального творчества (да и вообще прогресса), ориентацией на ценности превратного сектора, а не социальное обновление. В результате складываются мощные общественные противовесы интенциям рождения нового общества.

Тем самым перед социальной революцией в поздних системах встает особая задача: вывести технологическое и социальное развитие из того тупика, в который его заводит процесс заката прежней системы. Если же революция совершается в обществе, где эти тупиковые траектории еще не господствуют, то задачи движения к новому обществу упрощаются…

Однако, этот параметр так же амбивалентен, как и два предыдущих. Уводя социальный и технологический прогресс в сторону, переживающая закат система, тем не менее, развивает производительные силы, повышает производительность труда и в этом смысле продвигает нас к новому обществу.

В результате сказанного мы приходим к не слишком очевидному и несколько парадоксальному с точки зрения классического марксизма (но в нынешнем веке отнюдь не оригинальному) выводу: для успешной социалистической революции в идеале (который на практике, естественно, никогда в полной мере не достижим) необходимы следующие условия:

(1) высокий уровень производительности труда и технологического развития, достаточный для хотя бы формального освобождения труда, при относительно слабом развитии превращенных форм этого прогресса (превратного сектора);

(2) развитие социальных сил освобождения, стоящих «по ту сторону» классического пролетариата при сохранении «прозрачности» социального противостояния и относительно слабом влиянии превратных ценностей и стимулов;

(3) формирование относительно «чистых», адекватных задачам саморазвития нового общества форм переходных отношений.

Иными словами, к социализму лучшего всего было бы идти в стране, где еще нет переразвитого «общества пресыщения», но уже есть высокий, не меньший чем в сегодняшних развитых странах, потенциал технологического и социального прогресса плюс налицо (само)организованный субъект общественного обновления, переполняемый социально-творческой энергией.

В реальной истории все было и есть много сложнее. Так, в Российской империи начала ХХ века в результате ее внутренних противоречий, крайне обостренных Первой мировой войной, были налицо только предпосылки второго блока, да и то в крайне странном виде – в виде симбиоза нескольких миллионов солдат, матросов и рабочих, готовых отдать свои жизни ради снятия неимоверно тяжелых противоречий России 1917 года, и нескольких сотен тысяч (само)организованных большевиков и их союзников, действительно способных с сознательному социальному творчеству. В результате предпосылки первого и третьего блоков в нашей стране создавались ценой максимального напряжения не-технологических и не-экономических факторов: массового насилия и массового энтузиазма. Неизбежное исчерпание потенциала сначала (к началу 50-х) первого, а затем (к концу 60-х) и второго вызвало неизбежный крах этой опережающей мутации.

Что касается современного состояния мира, то автор видит только один, да и только несколько фантастический вариант комбинации условий, наиболее благоприятных для социалистической революции. Это некая система, в которой значимую роль играют люди, занятые хотя бы отчасти социально-творческой деятельностью, в незначительной мере подчиненные стандартам общества пресыщения; для которых, однако, характерен достаточно высокий (близкий к среднему для развитых стран) уровень благосостояния и производительности; где налицо достаточная сильная тенденция самоорганизации и слабо развито подчинение труда капиталу; где труд осуществляется преимущественно не в превратном секторе, а господствующими социальными институтами являются не формы, типичные для позднего капитализма (корпоративный капитал), а иные, более адекватные для решения задач (формального) освобождения труда (формы, характерные для «экономики солидарности», «демократии участия»…). Эта система должна, однако, оставаться под внешней властью капитала, ибо иначе это будет уже готовый социализм.

На первый взгляд, системы, для которой были бы характерны хотя бы в значительной мере названные выше черты, нет и быть не может. И это действительно так, если мы говорим о некоторой стране. Однако современный мир – это мир глобализации, а не национальных государств. И потому мы можем поставить вопрос по-другому: а нет ли в современном мире такого субъекта глобальных процессов, который был бы близок по своим основным параметрам к названной выше модели?

На этот вопрос ответ найти уже несколько легче. Внимательный исследователь, знакомый с альтернативами современного мира, его уже, по-видимому, увидел: это сети новых социальных движений и неправительственных организаций. Для них и их членов в основном характерны названные выше черты, но они по-прежнему живут и действуют в мире, подчиненном глобальному капиталу. Именно против него они и могут совершить социальную революцию. Только это будет не столько национальная революция в виде штурма нового Зимнего дворца или Казарм Монкада, в которых засели силы капитала, сколько глобальная революция против правил тотальной гегемонии капитала.

Естественно, это уже значительный отход (надеемся – вперед) от классического марксизма. Но, повторю, было бы странно ожидать от марксиста того, чтобы он считал возможным видеть и тем более осуществлять социальные преобразования по модели позапрошлого века…

Вернемся к проблеме, поставленной в начале этого раздела: почему же развитие в ХХ веке пошло не по Марксу? Почему социалистические революции совершились не в наиболее развитых странах, а там, где совершились, породили не только определенные достижения, но и монстров наподобие ГУЛАГа, в конечном итоге закончившись крахом порожденных ими систем? Почему господствующей стала траектория самореформирования капитализма?

Ответ на этот вопрос я уже отчасти дал выше. Карл Маркс и понимаемый только как наследие самого Маркса марксизм были и остаются ограничены исследованием преимущественно классического состояния капитализма. Они не принимали (и не могли принять в силу исторической специфики) во внимание всей многосложной диалектики заката и рождения систем, сложностей их нелинейной трансформации, хотя ряд предпосылок такого анализа (в частности, идею формального и реального подчинения труда капиталу) в этом наследии есть.

Однако этого мало. Главный новый параметр, привнесенный ХХ веком, – это осознание того, что действительная проблема социального обновления последнего столетия (если не более) это не столько переход от капитализма к социализму (коммунизму как посткапиталистическому способу производства), сколько гораздо более масштабный переход – переход от «царства необходимости» к «царству свободы», от метасистемы обществ, основанных на отчуждении и приоритетном развитии материального производства, к пространству и времени социального развития, лежащего «по ту сторону» отчуждения и собственно материального производства.

Главными сегодня становятся глобальные проблемы, а не классовая борьба: «провал» марксизма?

Итак, по мнению автора, ключевое отличие современного марксизма (и большинства других социально-освободительных теорий ХХ – XXI веков) от марксизма классического состоит в том, что первый (не всегда осознанно) поставил во главу угла проблему принципиально более масштабную и сложную, нежели «только» вопрос смены капитализма новым общественным строем – уже названную выше проблему заката «царства необходимости» и рождения «царства свободы».

Для себя этот тезис (в гораздо более примитивной формулировке) автор впервые открыл более тридцати лет назад, оканчивая первый курс МГУ. Буквально через несколько дней я обратился к Марксу и с радостью обнаружил, что это одно из ключевых положений, четко сформулированных как самим Марксом, так и его сподвижником Энгельсом. Несколько позднее я с еще большей радостью обнаружил эти тезисы в работах своих учителей – марксистов-шестидесятников СССР. Получив доступ к зарубежным «диссидентским» изданиям я (и уже без удивления – странно было бы думать, что западный марксизм не развивает этих идей) нашел богатые исследования по этой проблематике.

Так вот, именно этот «нюанс» (проблема перехода «по ту сторону» материального производства, проблема глобальной трансформации всей «предыстории»), в большинстве случаев игнорировавшийся в примитивных марксистских текстах ХХ века (но, повторю, не самим Марксом и не творческим марксизмом), и позволяет объяснить большую часть специфических для начавшейся около столетия назад эпохи глобальных проблем.

Самим Марксом эта проблематика была только намечена, а ортодоксальным «марксизмом» сталинской поры проигнорирована. Как следствие анти-марксизм, знакомый по преимуществу только с этими, самыми примитивными версиями критикуемой им теории, сделал вывод об еще одном провале марксизма.

Самое смешное, что в некотором, крайне ограниченном смысле, эта критика была правомерна: классический марксизм, действительно, основной акцент делал на исследовании развитого капиталистического способа производства, его социально-классовых противоречий, предпосылок и движущих сил его снятия. Исследование того проблемного поля, которое выдвинулось на первый план в ХХ веке, в работах Маркса и Энгельса было лишь намечено. Зато в ХХ веке оно неслучайно оказалось в центре внимания практически всех основных течений творческого марксизма и – шире – демократической социалистической мысли. Берусь утверждать, что именно глобальная проблема нелинейного перехода из «царства необходимости» в «царство свободы» стала генетически-всеобщей основой большинства специфических новых разработок марксизма ХХ – XXI веков.

Лишь несколько мозаичных иллюстраций к этому тезису.

Проблемное поле А.Грамши – темы гегемонии (категория, характеризующая одну из основных форм отчуждения и, одновременно, потенциал его снятия), проблемы роли интеллигенции и культуры, идеи свободной добровольной ассоциации – все это проблематика, существенно выходящая за традиционные рамки исследования капитала и пролетариата. Но в работах этого мыслителя тема глобального скачка к новому качеству общественного бытия, снимающего всю предысторию, только намечается.

Исследования Г.Лукача, особенно его работы по истории классового сознания и феноменологии общественного бытия, прямо выводят нас на проблемы отчуждения во всем многообразии его видов, характерных для «царства необходимости», а не только капитализма. Будущее общество все более позиционируется именно как снятие всей предыстории, что позволяет ученому сделать целый ряд интереснейших следствий для теории социализма, но это уже другая тема. Существенно, однако, что эта линия была затем активно развита в работах как советских (М.Лифшиц, Э.Ильенков и др.), так и западных ученых (И.Мессарош, Б.Олман и др.). Косвенным ответвлением этого направления стали ученые, близкие к школе «Праксис» (так же акцентировавшие недостаточность исследований в рамках проблемного поля классического марксизма).

Тематика Франкфуртской школы непосредственно слабо пересекалась с рассматриваемыми нами фундаментальными социальными проблемами, но в своих гуманистических, освободительных интенциях они неявно тяготели к явно более широкому, нежели сугубо классовый, взгляду на проблему освобождения человека и общества. Впрочем, эти интенции вкупе с постепенным отказом от диалектики и переходом к анализу «коммуникативных» аспектов бытия увели их в сторону от проблем социальной эмансипации…

В отличие от них Ж.-П. Сартр и подавляющее большинство его последователей из круга марксистов проблемы гуманизма и свободы (причем свободы позитивной, не «свободы от», а свободы деятельного совместного преобразования мира) сделали непосредственным центром исследования. Они четко переместили акцент на проблематику принципиально более глобальную, нежели исследование собственно классического капитализма. Сходную тенденцию выразили и другие гуманистические направления в социальной философии и психологии (один из наиболее ярких примеров здесь – Э.Фромм). Интереснейшие работы по проблемам свободы, гуманизма, отчуждения появились в 60-70-е гг. в СССР, Польше, Венгрии, ГДР и др. странах «Мировой социалистической системы».

Вообще, поставив в центр внимания проблемы человека и свободы, творческий марксизм середины ХХ века по сути дела (хотя и не всегда осознавая это теоретико-методологически) перенес акцент с экономико-политических вопросов анатомии капитализма и его кризиса на иные проблемы. Проблематика социальной эмансипации Человека и Природы стала центральной для левых теоретиков с этого периода, породив широчайший спектр взаимопересечений гуманизма и социализма.

Поставив в центр внимания всю совокупность параметров, угнетающих и порабощающих человека, марксизм смог адекватно ответить на вызовы основных глобальных проблем, этим угнетением рожденных. Так в круг внимания исследователей левого спектра оказались включены проблемы эмансипации женщин (левый феминизм), расового неравенства, взаимодействия «центра» и «периферии», миграции и мн.др.

Другой крупнейшей подвижкой стало привнесение в марксизм и теорию социализма экологической проблематики. И хотя постановка задачи «натурализации человека и гуманизации природы» относится еще к рукописям Маркса 1844 г., свою действительную актуальность этот блок проблем обрел лишь во второй половине ХХ века. Для этого были как мощнейшие эмпирические основания (обострение экологических проблем и превращение их в глобальные), так и теоретические предпосылки. О последних несколько слов особо. Тема скачка «по ту сторону собственно материального производства» в качестве одной из главнейших своих проблем неслучайно выдвигает принципиальное изменение отношения общества и природы: последняя в процессе движения из «царства необходимости» в «царство свободы» должна превратиться из прежде всего предмета труда (ресурса материального производства) в прежде всего культурную ценность (биосфера как самоценное условие воспроизводства человеческой личности и общества в целом). Так в повестку дня альтернативного теоретического мышления вошел экосоциализм и различные вариации на темы решения проблем не просто сохранения, но возрождения Природы.

Подчеркну: подавляющее большинство теоретиков левого спектра, работающих над проблемами феминизма, экологии и т.п., как правило, не акцентируют или даже не осознают содержательной связи их исследований с глобальным контекстом грандиозной трансформации, начало которой мы все переживаем вот уже столетие. Нелинейно и крайне противоречиво начавшийся скачок из «царства необходимости» в «царство свободы», а не только закат капитализма – вот глубинная основа и объективных, онтологических проблем снятия всех видов отчуждения Человека, Природы, Общества, и гносеологического акцента на этой проблематике.

В эту ложку гуманистически-экологического меда следует, однако, добавить изрядные порции современного неопозитивистского и постмодернистского дегтя. Конец прошлого и начало нынешнего веков ознаменовались кризисом не только стран «реального социализма», но и едва ли не всей марксистской теории. «Новые левые», постарев, потеряв свое активное alter ego («мировое коммунистическое движение» в качестве достойного оппонента) и столкнувшись с бешеной атакой неолиберализма, в значительной части растерялись, а то и капитулировали под этим натиском. В результате последние два десятилетия стали периодом не только заката «больших нарративов», но и отхода значительной части (экс-?) марксистов от масштабной социальной тематики вообще.

Позитивистки-прагматический взгляд сделал постановку «абстрактной» проблемы социально-экономического и политико-идейного освобождения не только немодной, но и едва ли не ненаучной (в самом деле, результаты такого рода исследований плохо поддаются верификации…). Постмодернизм вообще объявил единственно достойными интеллектуала деконструкцию, десубъективацию, декцентрацию и т.п., что, естественно, потребовало отказа от проблем поиска Истины, Добра и Красоты, а вместе с этим фактически запретило даже постановку проблемы гуманизма и свободы (последняя рассматривается постмодернизмом едва ли не единственно как свобода от Истины, а то и вообще контекста-содержания). В результате конец ХХ – начало XXI веков ознаменовались засильем не только в «мейнстриме», но и в среде левых интеллектуалов либо узких позитивных исследований, либо постмодернисткой критики, то и дело сползающей в хулу…

Естественной реакцией большинства «традиционалистских» марксистских теоретиков на произошедшие в ХХ веке теоретические сдвиги стала критика акцента на глобальной гуманистически-социо-экологической проблематике. Она вновь (как и во времена брежневизма) стала рассматриваться как едва ли не предательство интересов классовой борьбы наемных рабочих и ревизионизм.

В этой критике, заметим, есть и доля правды: проблемное поле трансформации «царства необходимости» в «царство свободы» не может и не должно полностью вытеснять «традиционных» марксистских вопросов исследования анатомии позднего капитализма, его заката, сил и путей формирования посткапиталистической общественной системы (социализма). Так перед марксизмом нового века встает целая серия задач, среди которых первоочередными, на мой взгляд, являются следующие. Во-первых, реабилитация во всей его полноте вопроса о глобальной трансформации «царства необходимости» в «царство свободы» как генетически-всеобщего основания всех проблем эмансипации Человека, Общества и Природы. Во-вторых, проблемы содержательного исследования природы, противоречий и путей снятия позднего капитализма. В-третьих, соединение этих двух проблемных областей в рамках единой теоретической парадигмы. В-четвертых, конструктивная критика узкого прагматизма и постмодернизма как по большому счету тупиковых методологий. Подчеркну: единственно возможной позитивной основой для такой критики станет дальнейшее развитие марксистской методологии, превращающееся для левых теоретиков в одну из задач первостепенной важности.

Подводя итоги данного текста, сформулирую ответ на едва ли не главный упрек в адрес марксизма – упрек в не-предвидении успехов реформ и поражений революций, в не-предвидении того, что капитализм окажется столь устойчивой системой. Ответ на него, коротко суммируя сказанное выше, сможет звучать следующим образом. Во-первых, классический марксизм оказался прав в том, что даже индустриальный капитализм создает основания для социалистических революций. Парижская коммуна; революции в Российской империи, Германии, Венгрии и т.д. в начале ХХ века; победа социалистических сил в Восточной Европе, на Кубе, во Вьетнаме, в Чили и т.п.; попытки социалистического строительства в Китае и ряде стран третьего мира… – все это, несмотря на поражения, нельзя считать случайностью. Ну а то, что продукты этих первых ранних революций оказались крайне противоречивыми, следует считать скорее закономерностью, чем случайностью.

Другое дело, что, во-вторых, классический марксизм не предвидел и не мог предвидеть всей сложности, нелинейности, длительности и противоречивости трансформационных процессов, всей диалектики заката капиталистической системы. Но первые шаги, восполняющие этот пробел классики, уже сделаны марксизмом ХХ – XXI веков.

В-третьих, в классическом марксизме оказался недооценен сделанный им же вывод о переходе не только от капитализма к новому обществу, но от всей эпохи отчуждения к эпохе социального освобождения как главном содержании переживаемых человечеством трансформаций. Эта глобальность перехода поставила вопрос реформирования и/или революционного преобразования капитализма в контекст гораздо более масштабной проблемы принципиального решения системы глобальных проблем отчуждения Человека, Общества и Природы.

Наконец, подчеркну: открытые Марксом и его сподвижниками законы классического капитализма остаются актуальны в той мере, в какой нынешняя система сохраняет как свою генетическую основу основные черты капитализма: экономика остается рыночной и более того, растет рыночный фундаментализм; труд по преимуществу является наемным, а капитал стремится к максимизации прибыли; социальное неравенство в мире не снижается… Другое дело, что эти законы сняты и дополнены новыми закономерностями, характерными для позднего, переходного к постиндустриальному капитализма и эпохи заката «царства необходимости», эпохи глобальных проблем.

1.3. Марксизм и цивилизационный подход: полемические заметки.

(За размышлениями о многообразии цивилизаций и приоритете социокультурных ценностей скрывается всего лишь апология конформизма)[36]

Поводом для написания этого текста стала обращение моего заочного учителя профессора В.Ж.Келле с предложением открытой полемики о потенциале марксизма и цивилизационного подхода в решении некоторых фундаментальных социо-философских проблем. В.Ж.Келле передал мне один из своих последних текстов и именно с ним я и начал работать[37]. Но в процессе этой работы мне пришлось в очередной раз обратится и к широкому кругу других исследований по проблемам «цивилизационного подхода». Последнее, в свою очередь, обусловило необходимость начать разговор с постановки вопроса о причинах столь широкого распространения этой методологии в настоящее время.

О причинах нынешнего господства цивилизационного подхода. Вместо вступления (возможно чрезмерно пространного и сердитого)

Вызванный разными причинами отказ большинства социальных философов от марксистской парадигмы очень быстро обернулся торжеством цивилизационного подхода как неявно господствующей методологии философии истории. Эта трансформация прошла как бы сама собой, чему есть немало причин как объективного, так и субъективного свойства. О первых мы рассуждать не будем. Что же касается объективных причин, то к ним следует отнести прошедшее в 90- е годы прошлого века радикальное изменение общественной практики, того, что несколько старомодно можно было бы назвать «общественным бытием». Распад «Мировой системы социализма» не случайно сделал столь модными теории «конца истории» и «столкновения цивилизаций». Подобно брэндам Coca-cola или Hugo Boss, вытеснившим квас и «Москвичку», они заполонили опустевшую нишу, став квази-методологией для многих философов, превратившихся по преимуществу в «интеллектуалов». Меньшинство же сторонников «цивилизационного подхода» представлено собственно философами и методологами, для одних из которых цивилизационный подход стал адекватной методологией для их идеологий (прежде всего – державных, консервативных), для других – следствием серьезного исследования «провалов» марксизма. Именно к числу последних относится, как мне представляется, профессор Келле.

О работах этого автора специально ниже (они явно стоят особняком), а сейчас о причинах столь широкого распространения идей первых двух групп исследователей.

Цивилизационные «концепты» (этот пост-модернистский термин точнее, нежели иные отражает суть дела) стали превратными формами нового общественного [само] сознания [философствующего сообщества], объективно порожденными новой реальностью. Эта реальность ознаменовалась едва ли не полной одномерностью социального бытия, в котором восторжествовала глобальная гегемония капитала (скрытая под вывесками неолиберализма и однополярного мира), пронизанная глубинного проблемами, рассекшими мировое сообщество прежде всего по оси Север- Юг.

Эти формы возникли, повторю, закономерно.

С точки зрения такого социального «эктора» (опять же здесь данный постмодернистский термин неслучаен) как глобальный капитал в 90-е годы прошлого века история, действительно, завершилась. Завершилась история прогрессивного развития его гегемонии. Он подчинил себе все. И – как ему объективно казалось вплоть до недавнего времени – окончательно и навсегда.

Точно так же в концепте такого «симулякра» (как бы реалии) как мировая геополитика никакого другого основания кроме особых цивилизационных (или – более узко – национально-государственных) интересов у явно обостряющихся мировых столкновений быть не могло, ибо неслучайный концепт «конца истории» и [как бы] окончательное господство такого эктора как глобальный капитал накладывали жесткий запрет на поиск социально-экономических процессов, альтернативных названной гегемонии. Все альтернативы были объявлены несуществующими, ибо… они действительно почти не существовали: победа неолиберальной глобализации казалась окончательной.

Но эти формы были именно превратны. Они как бы выворачивали наизнанку реальность, выдавая видимость за единственно возможную реальность и создавая иллюзию наличия иного, «наведенного» (как морок, который колдун насылает на зачарованный город) содержания. Действительным содержанием глобального изменения, действительно имевшего место чуть менее 20 лет назад, был кризис первой, не слишком удачной и обреченной на поражение с вероятностью более 90% (да простят меня читатели за это грубое упрощение!) попытки радикального ускорения процесса разрешения глобальных проблем человечества, вызванных начавшейся трансформацией предшествующей системы отношений общества и природы, экономики и социума, человека и культуры в новую общественную организацию.

Этот процесс трансформации идет с конца позапрошлого века через череду мировых войн и глобальных катаклизмов.

Через серию кровавых контр-революций, фашистских и полуфашистских диктатур (Япония, Италия, Испания, Германия, Португалия, масса стран Латинской Америки и мн. др.).

Через геноцид и уничтожение многих десятков миллионов человек в войнах за сохранение колониального господства (Вьетнам, Камбоджа, Лаос, Алжир, ЮАР и мн.др.).

Через атомную бомбардировку мирных жителей в Хиросиме и Нагасаки…

Этот процесс включал череду попыток (в конечном итоге неудачных, но давших миру бесценный опыт позитивных и негативных уроков первых революций) продвижения к социализму: Франция 1871 и 1968, Россия в 1917, Германия и Венгрия в 1919; затем масса национально-освободительных революций, многие из которых несли в себе социалистические слагаемые, революции и начальные попытки строительства социализма в Китае и Вьетнаме, начало социалистических преобразований на Кубе, в Чили 1971 года и т.д. Заметим: я нарочито оставляю в стороне десятки стран Восточной Европы, Азии, Африки, где социалистические шаги делались при активном содействии со стороны СССР.

Процесс поиска нового общества продолжается и в нынешнем веке: стремление к созданию новой общественной системы вновь дало себя знать в Венесуэле, Боливии, ряде других стран, в мировом альтерглобалистском движении.

Но эта реальность скрыта под мощным куполом накрывшего мир рыночного фундаментализма и тотального масс-медийного манипулирования, под невидимым «невооруженным» [силой научной абстракции] взглядом мороком, создаваемым властью транснациональных корпораций, прото-империй (типа США), наднациональных экономико-военно-политических институтов (типа НАТО) и других глобальных игроков. Нам кажется, что мы живем в мире, где господствует в общем и целом честная конкуренция на рынках, где побеждают те, у кого товары лучше и дешевле. Что работники получают достойное вознаграждение за их труд и бедным является только лентяй или неумеха, а честно работающий гражданин принадлежит к среднему классу и имеет достойную и достижимую цель жизни: дом, машину (или две), обеспечение собственной старости и хорошего образования для детей. Что государства защищают инвалидов и стариков и стоят на страже общенациональных интересов. Что на выборах побеждают те партии, которые поддержаны большинством граждан… Конечно, везде есть свои проблемы, но они в общем и целом вполне разрешимы в рамках устоявшейся модели «цивилизованного общества» с его социально ограниченной рыночной экономикой, парламентской демократией и идейным плюрализмом.

Единственное, что мешает этому в общем и целом неплохо организованному сообществу, так это независимые ни от кого, «естественные» цивилизационные различия народов. Эти различия (столь же «естественно») могут порождать как конфликты, так и более спокойные пути взаимодействия.

Именно эту картину мира активно формирует победившая в конце прошлого века система отношений рыночного фундаментализма, глобальной гегемонии капитала и тотального политико-идеологического манипулирования. И человеку, который включен только в эту практику – практику зарабатывания денег с тем, чтобы пойти в супермакет, посмотреть телевизор и снова пойти на работу и в супермакет – иная картина просто не дана. Поверить, в то, что существует другой мир, такой человек не может, ибо в общественном бытии он для него… отсутствует. Рынок и капитал активно и целеустремленно выдавливают все те практики, которые не вмещаются в мир порождаемых ими превратных форм. Здесь все то, что нельзя купить и продать, превратить в частную собственность и источник получения денежного дохода, должно быть либо вычеркнуто из жизни, либо низведено до товара и/или капитала.

Это общий закон капитализма, но современная глобальная гегемония капитала преуспевает в этом особенно удачно. Она превращают свободное время – в досуг, а досуг в товар; вдохновенье творца – в профессионализм, а профессионализм – в «интеллектуальный капитал»; образованность, воспитанность, любовь, дружбу – в выгодные инвестиции в свое будущее развитие, а это уже капитал («человеческий»); солидарность – в доверие, а доверие опять же в капитал, на сей раз «социальный»; знание и истину – в информацию, а информацию – в объект частной собственности; культуру – в шоу-бизнес; природу и социальную ответственность – в «экстерналии», а их – в издержки…

Нечто подобное происходит и в сфере общественного сознания (здесь правильнее было бы сказать – «духовном производстве»[38]), где господствует система активного масс-медийного манипулирования, которая мощно глушит любые ростки альтернативного миропонимания.

Интеллектуальный собрат «рядового» представителя среднего класса оказывается в точно таком же положении. Он включен в массовое духовное производство стандартных духовных ценностей как единственную общественную практику. Его действительным индивидуальным интересом является обеспечение его индивидуального (семейного) благополучия и стабильности социума, к которому он принадлежит. Последнее сугубо неслучайно: эта стабильность, безопасность – одно из важнейших условий для его индивидуального благополучия (отсюда, кстати, искренний национал-государственный патриотизм). Альтернативное общественное бытие ему знакомо лишь в качестве суммы негативных примеров советского прошлого (для граждан России они перемешаны с ностальгией по могучей державе) и отрывочной информации о некоторых выходках «нецивилизованных» лиц или группировок, не считающихся с правилами цивилизованного бытия.

В результате человек, в общем и целом удовлетворенный этим «цивилизованным» общественным бытием, объективно, независимо от наличия или отсутствия у него магистерского диплома или ученой степени, оказывается глух и слеп по отношению к миру глубинных социально-экономических и общественно-политических, культурно-идеологических противоречий. Он их не может и не хочет слышать и видеть.

Более того, «рядовой», не включенный в альтернативные практики ученый, совершенно честно, но лишь непосредственно (не различая содержание и формы, сущность и видимость) и позитивно (я бы добавил – и потому не-критически) исследующий этот мир, имеет все основания искренне утверждать: опыт, практика свидетельствуют о том, что ничего такого, чтобы не было товаром и капиталом в социальной жизни нет. И это точная информация: тотальный рынок, гегемония капитала, политико-идеологическое и масс-медийное манипулирование всякую иную реальность из обыденной жизни выдавили.

Другое дело, что на самом деле существуют не только эти превратные формы, не только мороки проевратного мира товаров и капиталов, но и их действительное содержание, которое особенно жестко дает о себе знать в периоды кризисов и социальных сдвигов, разрушающих виртуальные замки финансового капитала и разгоняющих мороки «государства всеобщего благоденствия». Именно тогда становится особенно очевидна существующая и в «обычное» время практика жизни и деятельности всех тех, кто говорит: World is not for sale!

Впрочем, наш ученый-обыватель от этих практик бежит как от огня, а если жизнь его с ними сталкивает, он стремится как можно скорее спрятать голову в песок, объявив Октябрьскую революцию «заговором большевиков», Чавеса «калифом на час», всемирные социальные форумы – сборищем «луддитов нового века», а всемирный экономический кризис – «изменением конъюнктуры».

Если же противоречия этого вроде бы как цивилизованного бытия обрушиваются (в ряде случаев буквально – как башни ЦМТ в Нью-Йорке) на его голову, то он выступает с единственно органичных для него позиций перехода от «оружия критики к критике оружием» всех «нецивилизованных» сил.

Все это не публицистические преувеличения. Это рефлексия самосознание большей части не только рядовых граждан, но и интеллектуального сообщества (в том числе – философского) «цивилизованных» стран и моей Родины, в частности. И эта модель общественного сознания, повторю, неслучайна: она является объективным следствием того общественного бытия, которое господствует в мире на протяжении последней пары десятилетий.

Но – нарочито повторю этот тезис – в мире есть и иная практика – та, где хотябы частично снимается господство социального отчуждения. И потому есть и иное идейно-культурное бытие. И иные философские взгляды тех, кто занят саморефлексией в рамках этого бытия. Находясь в силу этой включенности в альтернативную практику во многом вне поля, подчиняющего человека глобальной гегемонии капитала, нам удается увидеть то, что скрыто от взора индивидов, не способных к критическому взгляду на современное общественное бытие.

Эти альтернативные общественные практики многообразны. И критические взгляды на существующее общественное бытие и господствующее общественное сознание различны. Автор этого текста не претендует на «истину в последней инстанции». Он всего лишь стремится показать, как выглядит с точки зрения современной марксистской теоретической школы, стоящей вне власти манипулятивных систем, тот цивилизационный подход, который оказался инкоропорирован современной идеолого-политической системой как адекватная ей модель философского самосознания.

Начнем с расхожего мнения, что марксизм нуждается в дополнении цивилизационным подходом.

Нуждается ли марксизм в «дополнении» цивилизационным подходом?

Марксистская философия истории, как правило, противопоставляется цивилизационному подходу как теория формаций, объясняющая все историческое развитие материальными, экономическими причинами и подгоняющая все историческое развитие под шаблон нескольких сменяющих друг друга способов производства. В отличие от последнего, цивилизационный подход делает акцент на духовных и культурных параметрах и исследует собственное многообразие каждого человеческого сообщества.

Эта трактовка марксизма груба до неприличия, ибо не только упрощает, но и искажает суть дела (сразу оговорюсь: здесь речь идет о работах основной массы «цивилизационников», а не о тексте В.Ж.келле). Но эта трактовка не случайна. Иные учебники по так называемому «Историческому материализму», не далеко ушедшие от «Краткого курса истории ВКП(б)», действительно, очень огрубляли марксизм, превращая его философию истории в 2пятичленку», весьма похожую на названную выше пародию. Но для серьезной полемики этот резон не годится, ибо всегда существовали и другие работы марксистов (от Лукача и Лифшица к Ильенкову, Келле, Батищеву, Мессарошу, Олману, Шаффу, Злобину, Межуеву и мн. др.), раскрывавшие действительную полноту марксистской философии истории.

Здесь не место для ее сколько-нибудь полного воспроизведения, но некоторые вопросы, указывающие на действительное соотношение марксизма и «цивилизационных» концептов я бы укажу.

Во-первых, марксистская социальная философия далеко не сводится к формационному подходу. В ней есть масса других принципиально значимых положений.

Начнем с того, что нас часто упрекают за безразличие к проблеме человека. Акцент же на этой проблеме характерен якобы только для «цивилизационного подхода». Между тем, генетически исходное положение социальной философии марксизма – понимание человека как социально-творческого субъекта. Исследование так называемой «родовой сущности человека», начатое Карлом Марксом было продолжено Дьердем Лукачем (прежде всего в его «Онтологии общественного бытия») и широким кругом марксистов второй половины ХХ – начала нынешнего века. Генетическая сущность человека, его предельно абстрактная и вместе с тем предельно общая характеристика (генетически-всеобщая определенность – в категориальном аппарате Эвальда Ильенкова) – это не просто трудовое происхождение homo sapience. Это еще и бытие человека как субъекта социальной творческой деятельности, творца не только материально-вещественного богатства, но и культуры и – главное – истории. Именно эта «родовая сущность» оказывается отчуждена от человека в условиях «царства необходимости» (в других формулировках – «предыстории») в силу неразвитости как производительной силы труда, так и социальных отношений, культуры. Противоречие человека как творца истории и раба внешних для него природных (во все убывающей степени) и социальных сил – вот исходный пункт развертывания марксистской социо-философской концепции.

Кое-что из этой философской парадигмы явно и неявно (в России, в частности, через Бердяева и других экс-марксистов) инкорпорировал в себя цивилизационный подход. Последний ее, естественно интерпретировал своеобразным образом, трансформировав в соответствие с имманентно присущим этому подходу тягой к религиозной догматике в духе вечных норм человеческого, «цивилизованного» бытия. При этом, однако, были «утеряны» несколько «пустяков». Среди них – деятельностный подход, понимание человека как творца истории.

Другой «пустяк» – обоснованная в марксизме теория смены качественно различных общественных систем, рождающих разные виды отчуждения и, следовательно, разные социальные типы личности. Так, для товарно-капиталистической системы господствующим является знаменитый «экономический человек», важнейшей ценностью и стимулом которого является максимизация денежного дохода. Между тем, еще пару столетий назад такой тип личности был скорее исключением, чем правилом: люди жили в мире патриархально-родовых, кастовых, сословных ценностей.

И еще одна «деталь», отличающая марксизм от цивилизационного подхода – акцентирование существенных социальных различий в человеческом сообществе.

Итак, не отказ от родовых черт человека, но развертывание их в многосложное богатство исторически и социально-конкретных типов личности – вот что такое марксизм. Цивилизационный же подход, в той мере, в какой он акцентирует главным образом некие якобы универсальные и вечные ценности «цивилизованной» личности, оказывается гораздо беднее, проще марксистской философии истории. По сути дела он выдает типичную в настоящее время для западного мира тип личности и систему ценностей за некий универсум, «теряя» и историзм, и социальные различия и противоречия, и многомерность человека как экономического, социального, политического, культурного и т.п. субъекта.

Впрочем, это касается лишь одного из течений в цивилизационном подходе. Наиболее продвинутые сторонники последнего не только признают, но и изучают многообразие культурно-религиозных типов личности и даже признают неправомерным трактовку ценностей тех или иных цивилизаций как более или менее «цивилизованных» (да простят меня читатели за этот неизбежный стилистический огрех). Именно это течение упрекает марксизм за редукционизм и сведение критериев прогресса к соображениям выгоды пролетариата. Но здесь «циавилизационники» осуществляют не более чем уже не раз нами упомянутую инверсию: на место марксизма в очередной раз ставится отрывок из сталинско-сусловских догматов.

Продолжим размышления о якобы существующей необходимости дополнения марксизма «цивилизационным подходом». Для марксизма, во-вторых, отнюдь не характерен односторонний экономический детерминизм и игнорирование роли культурных, национальных, религиозных и т.п. «цивилизационных» параметров. Наша философская школа всегда (и чем далее – тем более развернуто, конкретно) показывала общество как совокупность сложных взаимодействий. Если говорить о соотношении производительных сил и производственных отношений, то первые (а важнейшей из них является, кстати, человек) лишь в общем и целом детерминируют прогресс последних. Производственные же отношения в порядке обратного влияния оказывают определяют социальный тип производительных сил, темп, меру, пределы их прогресса.

В свою очередь производственные отношения формируют не весь облик общества и человека, а лишь основные социальные страты (разные в исторически различных типах обществ) и основные, базисные параметры их взаимодействия, равно как и экономические основы, содержание политической системы – то, какой общественной страте (классу) принадлежит реальная власть в том или ином социуме и т.д.

То же касается и идеологии, которая в марксизме рассматривалась всегда как результат духовного производства, продукт интересов господствующего класса, выдаваемый (идеология по определению превращенная форма общественного сознания) за некие вечные и «естественные» духовные ценности. В добуржуазных обществах (и в Европе, и в Азии, и в матушке-России) абсолютно «естественной» и казавшейся «вечной» социальными и духовными нормами были рабство, сословное неравенство, включая право дворянина (или его аналога) избить своего холопа и т.п. В условиях племенного строя нормой и для Европы, и для Азии, и для жившей тогда своим изолированным миром Америки был характерен приоритет интересов социума над интересами личности.

И это только маленькие фрагменты сложной марксистской теории духовного производства. В рамках этой теории, кроме того, показано, где, как, почему и в какой мере социально-политическая жизнь и духовное производство влияет на материальные социальные и технологические процессы. Так что в том, что касается области духовной жизни цивилизационные теории на самом деле являются гораздо более плоскими и схематичными, менее конкретными (не в смысле описания фактов, а смысле выделения конкретно-всеобщих закономерностей развития, эволюции и инволюции), чем марксизм.

Вот почему, в-третьих, многообразие социумов, характерных для истории человечества во всей его пространственно-временной конкретности, никогда не сводилось марксизмом к пресловутым пяти способам производства и, соответственно, пяти формациям. Марксизм (если только рассматривать его как совокупность многих школ, развившихся за последние полтора века во всем мире, а не как старый учебник обществоведения для средней школы) не только раскрыл, но и обосновал правомерность многомерной историко-пространственной классификации социумов. Это и социумы с разными типами производительных сил, и разные способы производства (в узком смысле слова – системы производственных отношений), и разные общественно-политические, идеолого-культурные и религиозные системы.

Более того, в марксистских работах (с разной полнотой для разных социумов) было показано, как и почему в мире складывались в одних случаях относительно устойчивые социумы-тотальности (именно эти образования, характерные прежде всего для азиатского способа производства, часто обозначают как «восточные цивилизации»), в других – национальные государства (а это уже продукт товарного производства и, позднее, капитализма), в третьих же – трансформационных (особенно при нелинейной и долговременной смене способов производства) – господствовали крайне неустойчивые материальные общественные отношения и формы духовного производства.

Немало исследований посвящено в рамках нашей школы и объяснению того, почему те или иные религиозно-культурные традиции возникли, оказались устойчивыми или ушли в прошлое. В марксизме есть достаточно развернутые объяснения причин развития конфунцианства и язычества, ислама и христианства, атеизма и новой волны религиозного фундаментализма XXI века. Объяснения, апеллирующие и к противоречиям социальной материи, и к собственным закономерностям развития культур и религий. Эти объяснения, конечно же, не исчерпывающи; где-то они развернуты достаточно подробно, где-то лишь намечены. Но они есть. И они опираются на родуманную и целостную картину социального развития. Картину опять же таки постоянно развивающуюся и многообразную, включающую массу школ и течений, но относительно целостную, чего не скажешь о сугубо мозаичном цивилизационном подходе.

В этом смысле, как это ни парадоксально звучит, марксизм лучше, чем собственно цивилизационный подход, объясняет причины возникновения, распространения и упадка так называемых «цивилизаций».

Отчасти это происходит еще и потому, что собственно цивилизационный подход вообще редко обращается к методологии каузальности, к поиску причин, закономерностей, сущностей, предпочитая описание конкретных исторических процессов при минимальной их генерализации на основе признаков, очевидных для обыденного сознания («здравого смысла»).

Впрочем, российские сторонники цивилизационного подхода здесь сильно отличаются от своих западных собратьев, «греша» пристрастием к обобщениям. Другое дело, что эти обобщения, как правило, являются вне-рациональными, апеллирующими к трансцендентным, но не материальным основаниям, к вере, но не знанию (тем интереснее, отмечу вновь, работы В.Ж.Келле как сторонника скорее материалистического, социально-материалистического взгляда на историю).

Но это уже не «белые пятна» марксизма, а его принципиальное отличие от цивилизационного подхода.

Итак, на мой взгляд, «дополнять» марксистскую философию историю некими заимствованиями из методологии цивилизационного подхода просто бессмысленно, ибо последний уже и беднее марксизма даже на том поле, который он считает своей «вотчиной»: на поле анализа культурно-религиозных типов обществ.

Другое дело, что марксистская философия истории и, особенно, собственно историческая наука не могут и не должны развиваться вне диалога с авторами и работами, выполненными в рамках явной или неявной «цивилизационной» методологии. У этих авторов и в этих работах очень часто есть масса ценного исторического материала, первичных обобщений, наблюдений, оценок. Более того, у них есть очень важное для марксизма некритическое воспроизведение превратных форм общественного [само] сознания мира отчуждения. В этом смысле для марксизма эти работы есть крайне важный эмпирический материал для изучения самосознания отчужденного мира. Сторонники цивилизационного подхода зачастую тщательно, честно и искренне описывают эти миражи, что очень важно для марксиста. Еще важнее для марксиста то, как они обосновывают реальность этих миражей и мороков, ибо это указывает на то мнимое содержание, которое создается мороками и, тем самым, позволяют лучше понять механизмы, «переворачивающие» наизнанку общественное бытие в социумах, где господствует отчуждение.

Но я увлекся. Пора обратиться к собственно цивилизационному подходу.

Цивилизационный подход: дает ли он что-либо для целостного видения общественно-исторического развития?

Начну с того, что цивилизационный подход гораздо менее гомогенен, нежели марксизм, принципиально неоднороден и представлен спектром крайне разнообразных авторов. Я не хочу повторять весьма удачный, хотя и поневоле краткий анализ основных работ, принадлежащих к этому течению, данный в статье В.Ж.Келле, и потому ограничусь выделением лишь некоторых инвариантов, отбросив «грубый», «вульгарный» вариант этой методологии: в данном случае я имею в виду авторов, волей-неволей сводящих все проблемы общественного бытия к противостоянию одной – «подлинной» (Европейской, Евразийской, Мусульманской и т.п.) – цивилизации и всех остальных не- (или недо-) цивилизованных народов. С этими… авторами надо спорить на политических ристалищах или, что еще лучше, в суде.

Философские инварианты философско-исторических работ, лежащих в общем и целом в русле цивилизационного подхода, выделить, как я уже заметил, сложнее. Тем не менее, постараемся поработать в этом направлении, предлагая сразу же авторскую версию критики этих положений.

Начнем, пожалуй, с того, что основным полем исследования, поиска и выделения особенных черт различных социумов в рамках цивилизационного подхода становятся сферы духовной жизни, причем не столько культуры или идеологии, сколько религии (запомним этот неслучайный акцент). Проблемы общественного технологического развития и смены технологических укладов, различных типов экономических систем, социально-классового устройства и т.п. в рамках цивилизационного подхода разрабатываются в гораздо меньшей степени.

Этот акцент говорит о тяготении большинства из теоретиков этого подхода к философскому (в данном случае – социофилософскому) идеализму вплоть до прямо теологического толкования социальных процессов и истории. Далее в споре с этим подходом мы упираемся в так называемый «основной вопрос философии» и все те споры, которые с этим связаны. Кроме того, следует иметь в виду, что есть и философы-материалисты, тяготеющие к цивилизационному подходу (в частности, как мне показалось, В.Ж.Келле, о работах которого ниже). Поэтому для нас наиболее интересен не столько вопрос о материализме или идеализме (этот спор слишком сложен для фрагмента статьи), сколько о том, чем обусловлен для большинства сторонников цивилизационного подхода (об исключениях, в частности, работах В.Ж.Келле – ниже) столь мощный акцент на том или ином типе религии как главном детерминанте определенной цивилизации.

Эта неслучайность связана не только с упомянутым выше философским идеализмом. Не важно и то, что на уровне социально-идейном большинство сторонников цивилизационного подхода очевидно тяготеет к консерватизму. Общее стремление «цивилизационников» к выделению инвариантов истории, факторов, стабилизирующих общество, по сути дела – тормозящих прогресс (который ими либо отрицается, либо камуфлируется). И здесь религия становится той сферой общественной жизни, где как нельзя удачнее находятся все алкаемые сторонниками цивилизационного подхода характеристики социума. Она стабильна и малоизменчива, консервативна. Религия задает легко наблюдаемый критерий для историко-пространсвенной типологизации социумов (т.е. удовлетворяет позитивистскому критерию верификации). Она лежит в духовной сфере и по-видимому отвечает задаче исследования прежде всего человека. И самое главное: она унифицирует людей, снимает не только противоречия, но даже различия внутри тех или иных социумов. В последние десятилетия в связи с «исчезновением» социалистического блока как видимой антитезы «цивилизованного» мира религиозные различия стали прекрасным основанием для постепенного формирования облика нового врага в лице исламских фундаменталистов.

Так религиозная сфера становится едва ли не ключевой областью для построения философии истории у большинства сторонников цивилизационного подхода.

Между тем эта сфера не может быть признанна как универсальная основа выделения ни инвариантов социальной эволюции, ни особенных типов общества. Основные причины этого хорошо известны. Прежде всего, то, что это отнюдь не универсальная характеристика общества. Она наиболее значима в добуржуазных обществах и социумах, в которых наблюдаются реверсивные потоки исторического времени (в этом одна из причин любви к ней со стороны консерваторов). Она затрагивает лишь сферу общественного сознания и то не полностью. Даже в этой сфере она играет в разных обществах совершенно различную роль: от определяющей (в средневековой Европе, например) до малозначительной (например, в Китае на протяжении большей части его истории; в этой стране система духовного производства характеризовалась преимущественно иными детерминантами; современная система духовного производства в США представлена главным образом масс-медийными и масс-культурными, а не религиозными механизмами).

Кроме того, религия оставляет в стороне важнейшие характеристики, показывающие специфику того или иного социума, особенно в его исторической динамике (последнее весьма симптоматично: «цивилизационники» вообще стараются по возможности абстрагироваться от исторического развития…). Вне поля исследования в этом случае оказывается как раз все те области общественной жизни, которые указывают на проблемы прогресса: от технологий и экономических отношений до социальной структуризации и форм общественно-субъектного бытия и деятельности Человека.

Что касается марксизма, то он отнюдь не игнорирует эту сферу, но и не абсолютизирует ее роль. Более того, в марксизме развита теория религии как синкретичной формы общественного сознания, претерпевший серьезнейшие трансформации своей сущности, а не только форм и видов на протяжении человеческого развития. В отличие от цивилизационного подхода марксизм дал очень конкретную, многогранную социальную теорию религии, включающую анализ причин ее появления, этапов трансформаций и появления различных типов религий и т.п.

Наконец, для марксизма характерна развернутая многоплановая, содержащая множество различных течений и школ теория культуры, в которой опять же всегда показывалось, что последняя включает как некие инварианты по отношению к конкретным социумам (процесс культурного сотворчества субъектов по определению – марксистскому – открыт во времени и пространстве и не задан жестко ни социальными, ни «цивилизационными» особенностями), так и социально-детерминированные параметры.

Марксизм закономерности истории выводит на основе комплексного анализа всех сфер общественной жизни в их взаимосвязи и развертывании от простой синкретичной структуры в начале человеческой истории к все более и более сложной на протяжении исторического развития. Для марксизма человеческая история не одномерна. Она подобна могучему дереву, растущему из единого семени (генезиса деятельного социального человека) и становящемуся единым сложным организмом. Отдельные части этого организма имеют разную динамику и разные судьбы. Одни мощно и быстро тянутся вверх, другие эволюционируют в ривь и вкось, третьи отмирают…

И историко-пространсвенная типологизация социумов в марксизме строится не на основе некоего единственного критерия, а на основе комплексного, постоянно усложняющегося по мере развития общества исследования сложной взаимосвязи всех основных пластов и сфер общественной жизни. Какие-то из них лежат в основе и играют роль основных детерминант, какие-то оказывают преимущественно обратное воздействие на первые…

Еще одним типичным признаком цивилизационного подхода является не-акцентирование социально-экономических различий социумов. Оно сопряжено с тем, что многие из этих авторов трактуют данные пласты общественной жизни как некие вечные инварианты любого человеческого сообщества.

Наиболее актуальным здесь является подход к рынку как общецивилизационному феномену. Аргументы в пользу этого взгляда хорошо известны (они воспроизводятся и профессором Келле): рынок обеспечивает наиболее эффективный способ взаимодействия производителей в условиях разделения труда, позволяет автоматически соизмерять затраты и результаты, поддерживать сбалансированность в экономике, создавать стимулы для максимально полного использования трудового и предпринимательского потенциала человека. Наконец, как заметил, в частности, В.Ж.Келле, «ничего лучше человечество не придумало».

Контр-аргументы так же хорошо известны, но все же напомню их, ибо азы марксизма нынче что-то стали забываться даже теми, кто был среди его наиболее талантливых представителей.

Во-первых, рынок – это не более чем форма исторически определенной системы общественных экономических отношений. Эта система становится господствующей (охватывает большую часть трансакций человечества, когда большая часть жителей Земли начинает получать средства производства и предметы потребления через рынок и производить свою продукцию на рынок) только в первой трети ХХ века (в нашей стране только десять лет назад). Даже в Западной Европе система отношений товарного производства становится основным способом экономической координации только с XVI-XVIII веков. До этого люди производили продукцию, получали продукцию и обменивались деятельностью преимущественно в рамках общинного натурального хозяйства или через систему внеэкономического принуждения (от регулярных податей до войн как главного средства межгосударственного обмена). До Нового времени рыночные трансакции играли заметную роль лишь в некоторых социумах в некоторые периоды времени. И это не случайно: для развития отношений товарного производства и обмена необходимы достаточно развитые предпосылки, главной из которых является высокий уровень развития человека (он должен хотя бы уметь считать, не говоря уже о главном: высвобождении индивида из-под власти различных форм личной зависимости и превращении в частное экономическое лицо). Итак, более 90% своей истории даже в классовом обществе экономика была по преимуществу не рыночной. Рынок стал одной из особенных, порожденных долгим историческим развитием специфических социальных форм организации производства совсем недавно.

Во-вторых, тезис о том, что человечество не знает лучшего, чем рынок, экономического механизма, уже давно и всесторонне подвергался критике. Дело в том, что альтернативой рынку был и остается не только советский опыт, в котором то же далеко не все следует подвергать хуле. Уже ХХ век породил многообразные пост-рыночные формы экономической координации, доказавшие, что во многих сферах (в областях так называемых «провалов рынка») они гораздо лучше решают проблемы социального развития, нежели рыночный механизм. Масштабные структурные сдвиги, образование, здравоохранение, фундаментальная наука уже сейчас развиваются преимущественно на не-рыночных основах, а это главные сферы экономики будущего.

Кроме того, было бы наивным ожидать, что переход к пострыночной экономической координации произойдет в виде одномоментного позитивного скачка. Если к торжеству товарных отношений человечество шло тысячелетиями, переживая многократные периоды наступления и отката рыночных форм, если этот генезис всегда предполагал доминирование переходных форм (например, бартера или денежной формы феодальной ренты), то логично предположить, что генезис пострыночных отношений так же будет долгим и нелинейным, предполагающим господство переходных отношений (сознательное индикативное регулирование и программирование рынка, ставшее правилом для всех рыночных экономик – одно из таких отношений).

В-третьих, рынок – это далеко не социально-нейтральный механизм. Он предполагает и формирует особый социальный тип личности и отчужденных человеческих отношений. Это уже охарактеризованный нами «экономический человек», основные личностные черты которого (прежде всего – превращение денег в главное мерило ценности Человека) и способы человеческих взаимоотношений (конкуренция, товарный фетишизм и овщнение человеческих отношений как основные способы взаимодействия индивидов) осуждала большая часть мировой культуры: от Тимона Афинского через Шекспира к Толстому и Экзюпери. Но дело в данном случае не в осуждении и не в том, что у рынка есть «некоторые недостатки». Дело в констатации факта: товарные отношения – это не общецивилизационный механизм, а особенная система общественных отношений, формирующая в развитом состоянии особый тип личности, политических и идеологических взаимодействий людей, даже культуры, которую рынок стремится превратить в товар в соответствие с внутренним законом своего развития: максимальной экстенсивной («вширь), и интенсивной («вглубь», во все пласты общественной жизни) экспансии.

Не будем забывать так же, что своей всеобщности товарное производство достигает только тогда, когда товаром становится главный ресурс развития всякой экономики, главная производительная сила – рабочая сила человека. А это уже отношения наемного труда и капитала, т.е. капиталистический способ производства, капиталистическая социальная структура, буржуазный парламентаризм, соответствующая идеология и т.п. черты буржуазной общественно-экономической формации, о которой так не любят вспоминать сторонники цивилизационного подхода.

Наконец, не могу не обратить внимание на общеизвестный факт: своего наиболее развитого вида система отношений товарного производства и обмена достигла в условиях в условиях Западной Европы и США, но затем очень быстро подчинила себе экс-колонии и иную периферию (где были законсервированы добуржаузные общественные отношения), превратив японцев и китайцев, латиноамериканцев и русских, активно включенных в капиталистическую систему общественных отношений, в людей, ставящих деньги превыше любых религиозных и иных «цивилизационных» ценностей. Капиталистический способ производства очень быстро «съедает» добуржуазные формы общественной жизни.

В одних случаях эта трансформация зашла далеко и от добуржуазных отношений осталось очень мало (как, например, в Японии, которая еще сто с небольшим лет назад была феодальной). В других она только начинается (где – как в ряде стран экваториальной Африки – по первому, а где и по и по второму-третьему-десятому – как, скажем в России или Китае – разу). В последнем случае особенно сильны традиции общинного коллективизма и державности, ориентации на внеэкономическое принуждение и патриархальные семейно-брачные отношения, акцентированной религиозности и фанатизма – всех этих рудиментов натурально-общинной организации и отношений личной зависимости, довлевших над человеком в этих социумах тысячелетиями.

Товарно-капиталистические отношения, буржуазная общественно-экономическая формация в этих странах еще только рождается и рождается на удивление быстро, за считанные десятилетия, хотя и нелинейно (так, в ряде стран Азии сейчас наблюдается реверсивный процесс рефеодализации). И идет он мучительно, в крови и конфликтах. Этот бурный, резко интенсифицированный глобализацией «вторичный» (если не «третичный», исторически явно запаздывающий) генезис буржуазных отношений на «периферии», неизбежно воспроизводящий массу общинных, патриархальных, феодально-клановых форм, вступает в жесткий конфликт с господствующей системой давно сформированных и вступающих уже в эпоху заката капиталистических отношений в странах «центра». Более того, само формирование «центра» и «периферии» есть не более чем следствие сильно запаздывающего развертывания буржуазной системы в постколониальных и иных странах.

Внешне эти противоречия выглядят, действительно, как конфликт «цивилизаций», ибо пережитки добуржуазных отношений оказываются наиболее прочны именно в таких сферах как личностные, семейные (клановые), религиозные и т.п. отношения. Эти сферы в силу своей относительной самостоятельности, обладают гораздо большей инерционностью Человек и стереотипы его поведения меняются гораздо медленнее, нежели технологии и экономические институты (почему – это было хорошо известно и объяснено в марксизме еще более полувека назад в связи с анализом проблем генезиса капиталистического способа производства в колониальных и полуклониальных странах, в работах по проблемам «периферийного капитализма» и т.п.; мы к этому вопросу еще вернемся в последней части данного текста).

Кстати, в Европе традиции сословного неравенства и феодальной политической организации, церковный клерикализм и феодальная приниженность женщин – все эти традиции добуржуазной организации сохранялись столетия после победы капиталистических экономических отношений. Почему мы удивляемся, что в Азии, где капитализм победил едва ли полвека назад, женщины ходят в чадре, если в Англии женщины получили избирательные права только три столетия спустя после победы буржуазной революции? Так что в поведении, скажем, испанских крестьян XIX века какой-нибудь наш нынешний славянофил нашел бы гораздо больше «исконных» евразийских черт (общинности, приверженности к семейным ценностям, религиозности, любви к государю и т.п.), нежели в современном жителе Ярославля (не говоря уже о Москве, где живут все те же русские, только гораздо более включенные в систему капиталистических отношений и потому гораздо более приверженные «ценностям западной цивилизации»).

Так что большая часть «специфических черт» современных восточных и европейской цивилизаций оказывается обусловлена уровнем и историческими условиями перехода от той или иной формы добуржуазных социально-экономических отношений к той или иной форме буржуазных (о различиях западно-европейского, китайского, индийского, арабского и т.п. типов добуржуазных формаций, равно как и о различных моделях капитализма марксисты написали горы текстов, хотя эта тема, конечно же, далека от исчерпания).

В результате в современном глобальном социуме экономические отношения оказались универсализированы и унифицированы гораздо сильнее, нежели духовные, религиозные, семейно-брачные и т.п. сферы и перед исследователем-позитивистом сложилась достаточно простая картина: экономика у стран примерно одинаковая – рыночная, а духовная жизнь – разная. Следовательно, рынок – это универсальная цивилизационная ценность, а главные различия социумов лежат где? – В области духовной организации, религий, традиций. Вот вам и обоснование «цивилизационного подхода».

В то же время надо принять во внимание, что в марксизме теория добуржуазных общественных формаций разработана гораздо слабее, чем теория капитализма. Собственно Маркс не слишком много внимания уделял этому вопросу. Его последователи сделали отнюдь немало для прояснения основных черт добуржуазных общественных систем, но и «белых пятен», остро-дискуссионных вопросов остается немало.

К числу достаточно общепринятых положений современного марксизма, однако, относится то, что в силу низкого уровня развития технологий и большей зависимости этих сообществ от природно-климатических и географических условий, а так же мощного наследия сотен тысяч лет предшествующего развития кровно-родственных связей – в силу этих причин собственно экономические параметры играют в этих системах не столь значительную (по сравнению с капитализмом) роль. Более того, в добуржаузных социумах первоначально синкретично слиты все основные пласты материальных и духовных социальных отношений. Так, в отношениях личной зависимости синкретичны собственно экономическая составляющая (изъятие прибавочного продукта) и насилие (вне-экономическое принуждение как синтез эксплуатации и пред-политического подчинения), а в религии первоначально сплавлены практически все сферы духовного производства (от идеологии до культуры). На этом основании марксизм раскрыл своего рода закономерность: чем меньше нынешний социум ушел от добуржуазных отношений, тем более значимы для его жизни вне-экономические (так называемые «цивилизационные») параметры. Неслучайно поэтому активное вступление стран «периферии» на мировую арену столь обострило внимание к так называемым «межцивилизационным» различиям.

Однако довольно о рынке и капитализме. Продолжим наш анализ инвариантов цивилизационного подхода и их потенциала в деле решения фундаментальных проблем философии истории. Рассмотрим весьма типичный и уже упомянутый выше акцента на многообразии цивилизаций. В принципе эта черта могла бы расцениваться как сугубо позитивное стремление к адекватному отображению особенностей каждого социума (и эта задача, действительно, чрезвычайно важна для социолога и историка), если бы не одно «но». Дело в том, что в этом случае из проблемного поля исключается ключевой вопрос социальной философии, философии истории:, некоторых объективных вопрос о выделении некоторых закономерностей в общественном развитии человечества, теоретически истинных и практически достоверных обобщений. Причем не по принципу абстрактной общности ежа и половой щетки, а на основе выделения конкретных, развивающихся системных качеств различных социумов в их взаимосвязи, противоречиях, рождениях-смертях-взаимодействиях.

Эта методология оказывается «закрыта» для большинства сторонников цивилизационного подхода. Акцент на многообразии и своеобычности цивилизаций превращается в самодостаточный. Главным для большинства авторов становится не столько обоснование некоторых критериев выделения особенных цивилизаций и/или их систематизация, сколько позитивное описание каждой из них.

Как следствие этого в рамках цивилизационного подхода неявно признается право каждого из авторов на свой субъективный взгляд. Едва ли не каждый из них самостоятельно и оригинально решает, какие цивилизации выделяются, сколько их было и есть и каковы критерии их выделения. В результате для цивилизационного подхода характерна не слишком углубленная разработка методологических, концептуальных вопросов, они относительно мало обеспокоены выработкой общей модели философии истории (вплоть до игнорирования этого вопроса или его полного отрицания в современных постмодернистких версиях этого подхода).

В результате сознательного или бессознательного использования методологии позитивизма получается широкий набор разрозненных конкретных социо-исторических исследований тех или иных обществ. В случае использования методологии постмодернизма не получается даже этого: на место позитивных, эмпирически выверенных конструкций приходят детерриализованные концепты и симулякры, в которых исчезают даже абстрактные критерии цивилизованности, даже обоснование преимуществ «цивилизованных» сообществ перед «нецивилизованными» и остается лишь деконструкция любых социо-философских метатеорий.

В обоих случаях, однако, исчезают теоретически обоснованные основания для выделения не только закономерностей общественно-исторического развития, для системного взгляда на историю человечества, но и (как следствие первого) для выделения некоторой «красной линии» истории, прогресса, его критериев.

Есть еще и третий вариант, о котором я упоминал выше: типично российское богоискательство и богостроительство. В этом случае некая «цивилизационная» концепция философии истории выстраивается, но выстраивается теологически. В результате, как правило, появляется не столько обобщение практики с выводами о наличии некоторых закономерностей развития исторического процесса, сколько идеалистическая конструкция, призванная доказать богоизбранность одной из цивилизаций (у моих соотечественников, естественно, российской; вариант – евразийской).

Первые две модели оборачиваются отстраненностью социального философа от общественной практики. Для цивилизационного подхода типичен уход от проблем прогресса, его критериев, возможностей субъективного содействия (противодействия) последнему. Всякий социум, всякая цивилизация по-своему хороши и плохи. Прогресс – искусственно созданный и эмпирически не верифицируемый «большой нарратив», от которого можно и должно отказаться. Точка. Так и воспроизводится та позиция неявной апологии status quo, о которой я писал в начале как об объективном основании распространения цивилизационного подхода.

Третий взгляд служит философским основанием державно-националистических идеологий: от мягкого славянофильства до прямого черносотенства. Грешит аналогичной методологией и довольно примитивный, политически-ангажированный взгляд большинства социологов, идеологов, геополитиков как стран «центра», так и различных «периферийных» сообществ. Для первых – систем с господством отношений позднего капитализма с его рыночным фундаментализмом и гегемонией корпоративного капитала – характерно стремление насаждать везде «ценности цивилизованных государств» (социально-экономический и политико-идеологический стандарт этой самой глобальной гегемонии). Для вторых, особенно тех социумов, в которых в настоящий момент осуществляется реверсивная модель реставрации многих докапиталистических отношений, типичны акценты на религиозных стандартах их «цивилизации». За этим скрывается возрождение отношений личной зависимости, а так же синкретично-религиозных форм общественного сознания и социально-семейных отношений (т.н. «религиозный фундаментализм»), т.е. элементов базиса и надстройки азиатской модели позднего феодализма.

В любом случае цивилизационный подход оказывается в стороне от проблематики поиска путей социального освобождения, анализа объективно обусловленных путей снятия отношения социального отчуждения.

Впрочем, в нашем Отечестве есть и иные представители цивилизационного подхода, чьи методология и теория не только стоят во многом особняком, но и предлагают едва ли не единственно плодотворную (хотя бы в некоторых ее аспектах) версию цивилизационного подхода. Я имею в виду разработки В.Ж.Келле.

В.Ж.Келле. Зерна и плевелы одной из самых талантливых попыток интеграции марксизма и цивилизационного подхода

Мне довелось учиться марксистской философии истории, в том числе, по работам этого выдающегося ученого (многие из них написаны совместно с М.Я.Ковальзоном). Тем интереснее мне было сейчас обратиться к работам профессора Келле по проблемам теории цивилизаций и цивилизационному подходу.

Если оставить в стороне все то, что роднит этого автора с другими представителями данного философского течения (а роднит его не так уж мало: один из наиболее ярких и педалируемых этим авторов примеров – трактовка рынка, религии и т.п. как универсального цивилизационного механизма; не забывает В.Ж.Келле подчеркнуть и то, что цивилизационный подход делает акцент на устойчивости, целостности, стабильности социумов), то останется несколько важных особенностей. Они важны вдвойне потому, что в чем-то стихийно воспроизводятся многими социологами, политологами и идеологами, близкими к европейской социал-демократии. В этом смысле последние работы В.Ж.Келле могут стать для них социо-философским фундаментом.

К числу важнейших таких особенностей относится, во-первых, акцент на социо-культурных критериях выделения и исследования цивилизаций. Этот идущий от марксизма социальный дискурс, вытесняющий религиозные доминанты, безусловно, заслуживает поддержки. Равно как и стремление к углубленному исследованию социо-культурных общественных систем. Более того, в марксизме, при всей его многомерности, социо-культурная типологизация и периодизация была разработана гораздо слабее, нежели социо-экономическая. И этот «крен» можно было бы только приветствовать и восхищаться автором, который берет на себя смелость разработки этой сложнейшей проблематики (точнее продолжения тех разработок, котрые В.Ж.Келле ведет вот уже более полувека).

И здесь был бы совершенно не нужен «цивилизационный подход», если бы не одно существенное обстоятельство. В.Ж.Келле – строгий и точный исследователь. И если уж он сказал о своем использовании методологии цивилизационного подхода, то он ее действительно будет использовать. В данном случае это проявляется в том, что для него социо-культурные типы обществ оказываются в главном независимы от социо-экономических. Последние либо остаются «по ту сторону» анализа, либо объявляются – как уже упомянутый рынок – цивилизационными инвариантами. Вот с этим уже необходимо спорить.

Прежде всего, следует различить культуру как действительный инваринат общественно-исторического развития (я уже упоминал об этом выше) и духовное производство. Именно последнее с его особенными формами религий, идеологий, норм и правил поведения и т.п. и анализируется, как правило, в рамках цивилизационного подхода, ибо культура как сотворчество при всем многообразии ее особенных национальных и исторических форм всегда всемирна и – если так можно выразиться – всеисторична. Гомер и Конфуций, Петрарка и Низами, Борхес и Толстой, Шекспир и Рабиндранат Тагор, Евклид и Авиценна, Ломоносов и Коперник принадлежат всему человечеству во всей его истории. Они часть индивидуальной культуры каждого по настоящему интеллигентного араба и китайца, русского и англичаниа...

Иное дело духовное производство. Оно-то как раз является плотью от плоти различных социальных систем и их историко-пространственных моделей. Они различны для добуржуазных социумов и социумов капиталистических, для трансформационных и стабильных экономических систем, для различных историко-пространственных моделей капитализма и феодализма. Посему историко-пространственная типологизация систем духовного производства не может быть проведена достаточно строго вне марксистской философии истории.

Вот только вопрос: это ли хотел сказать профессор Келле? Если да, то по вопросу о социо-культурных инвариантах и особенностях различных обществ автор может согласится с профессором Келле. И это согласие будет очень важным, ибо это будет акцент на действительной универсальности, всемирности и «всеисторичности» («вечности») подлинной культуры. При этом, правда, останется неясным при чем здесь цивилизационный подход… Впрочем, эту тему я уже затронул во второй части текста и я еще раз вернусь к ней в конце статьи.

Во-вторых, особенностью цивилизационного подхода в трактовке В.Ж.Келле является то, что он не оставляет в стороне и такой аспект философии истории как социальное структурирование различных обществ. То, что в рассматриваемой нами статье он в отличие от своих предшествующих работ приписывает марксизму акцент исключительно на классовой борьбе мы оставим в стороне: это достаточно традиционная трактовка нашего течения, игнорирующая весь многосложный багаж марксизма за исключением нескольких политологических работ самого Маркса (это несколько странно для такого блестящего знатока социальной теории марксизма как профессор Келле, но нынче и не такое случается…).

В данном случае важнее другое: показ того, что вне анализа социальных различий и взаимодействий философия истории оказывается ущербна. Прямо автор анализируемого нами текста об этом не пишет, но это вытекает из его постулата о том, что цивилизационный подход (в трактовке Келле) акцентирует интегративные функции государства и права в форме ли классового господства или опираясь на классовую солидарность и партнерство. Сие существенно отлично от практически всех остальных трактовок цивилизационного подхода и… практически полностью совпадает с марксистской теорией классовых взаимоотношений, государства и права. Именно последняя утверждает, что государство есть продукт взаимодействия классов и осуществляет свои функции либо через господство одного класса над другим, либо через попытку их примирения (т.н. «социальное государство», которого не было во времена Маркса, но которое именно так – как попытку компромисса – трактует марксизм последнего полувека).

Названую выше особенность трактовки цивилизационного подхода в работе В.Ж.Келле можно только приветствовать. Но при этом вызывает большое удивление то, что, по мнению В.Ж.Келле, марксизм считает несущественными политико-правовые механизмы обеспечения демократии, прав человека и т.п. Вопрос, правда, что значит «существенными»? В каком смысле? В смысле сущности, определяющей природу общества? Тогда Келле прав. Но, похоже, он говорит об ином – о значимости этих институтов для социального прогресса, ибо в качестве подтверждения своей тезы он отсылает читателя к… опыту СССР. Неужели, уважаемый коллега, Вы и в правду считаете, что в СССР была воплощена в жизнь марксистская теория отмирающего государства и развивающейся в народное самоуправление базисной демократии? И как Ваши высказывания о якобы характерном для марксизма акценте на несущественности демократических институтов согласуются с сотнями, тысячами положений Маркса, Энгельса, Ленина, Лукача и т.д. и т.п., с программами практически всех коммунистических партий Европы и не только, в которых максимально последовательное обеспечение демократических прав и свобод всегда выставлялось и выставляется в качестве программы-минимум?

Так что, соглашаясь с В.Ж.Келле в том, что государство есть и механизм согласования классовых интересов, я не могу понять только одного: почему такая трактовка, по мнению ученого, должна быть искусственно исключена из марксистской парадигмы, где она давно и органично присутствует? Почему она должна быть отнесена к чертам «цивилизации» и трактоваться как свидетельство неполноты марксистской теории?

Ответ у нашего учителя и оппонента на эти вопросы на самом деле есть. Он состоит в том, что, в-третьих, профессор Келле трактует «цивилизацию» как некий особый концепт и одновременно некую особую практику, нацеленные на обеспечение единения, устойчивости, существования общества, на сохранение его инвариантов в отличие от марксизма, который несет с собой и теоретический и практический критический заряд, заряд развития, а значит и изменения, причем не только эволюционного, но и качественного (революционного).

В последнем наш оппонент отчасти прав. Марксизм, действительно, в своей сущности революционно-преобразователен. Но – и об этом Вы напрасно «забыли» упомянуть, уважемый профессор, – марксизм в отличие от сталинско-полпотовских практик (а таких практик хватает и у тех, кто нес и несет миру «цивилизацию» при помощи ядерных бомбардировок, напалма, крылатых ракет и т.п. методов обеспечения стабильности и гуманизма; эти методы давно и успешно применяются едва ли главным институтом поддержания современной «цивилизации» – НАТО) всегда выступал за позитивную критику; не зряшное отрицание, но снятие. Последнее касается и рынка, и частной собственности и остальных компонент современной «цивилизации»: Марксизм всегда говорил об их снятии, а не уничтожении. И об этом В.Ж.Келле прекрасно информирован, ибо именно этому он заочно учил меня лет тридцать назад.

Так что я опять не пониманию, какие именно игнорируемые марксизмом «скрепы цивилизации» Вы хотите найти при помощи цивилизационнного подхода?

Впрочем, гораздо больше я не согласен, как ни странно, с другим: с тем, что некоторые компоненты социал-демократической модели европейского капитализма (социально-регулируемый рынок, развитое гражданское общество, социальное партнерство, приоритет свободного развития личности), т.е. сугубо конкретного, исторически и пространственно очень ограниченного общественного устройства в Вашей статье неявно выдаются за… общецивилизационные ценности.

Это могло бы вызвать всего лишь недоумение, если бы не очевидность (и, к сожалению, не оригинальность) резонов для такого подхода. Просто В.Ж.Келле, как и подавляющему большинству европейских социал-демократов и их сторонников по всему миру, кажется, что ничего лучше человечство не создало и вближайшей исторической перспективе создать не сможет. И потому ему (и им) хочется, чтобы эти параметры были достигнуты всеми странами. И еще – чтобы на этом развитие остановилось. Ибо дальше идти страшно. Дальше возможны и необходимы качественные изменения существующего миропорядка…

В этом ответе причудливо соединены два очень разных начала. С одной стороны – сугубо научные, теоретически и практически обоснованные выводы о том, что такое (назовем его «социал-демократическое») общественное устройство, действительно, было бы объективно прогрессивным шагом вперед для большинства нынешних социумов. С другой – неоригинальный повтор идей социал-демократии, пытающейся именно свой стандарт выдать за универсальную ценность некой «цивилизации вообще».

Последнее отнюдь не безобидный методологический «огрех». В этом стремлении нынешние радетели этих вполне прогрессивных (хотя и исторически весьма ограниченных) институтов методологически ничем не отличаются ни от европейских инквизиторов, ни от исламских фундаменталистов, ни от сталинских парт-полит-пропагандистов, ни от натовских «демократизаторов»: для всех них характерно стремление выдать свои экономико-политико-идеологические интенции за универсальные цивилизационные ценности.

Другое дело, что содержательно ценности, выдаваемые социал-демократами за универсальные, принципиально отличны ото всех названных выше, ибо они на данный исторический момент действительно прогрессивны и за них стоит побороться в большинстве стран мира. Но при чем здесь цивилизационный подход? Это всего лишь старая добрая программа-минимум революционных марксистов и программа максимум марксистов социал-демократического толка.

Если же уйти от социально-политической практики, то окажется, что все инварианты того, что В.Ж.Келле называет «цивилизацией» (намеренно повторю!), – это не более чем исторически долго вызревавшие элементы относительно прогрессивной (социал-демократической) модели позднего капитализма. Во всяком случае, так они уже давно были «позиционированы» марксизмом. Можно, конечно, предложить их новую интерпретацию, но для чего? Что это даст социальной философии? Разве что новый вариант фукуямовского «конца истории», только в данном случае в несколько иной трактовке и с более глубоким обоснованием: социал-демократическая модель выступит как некий инвариант-идеал всей человеческой истории, к которому человечество шло и идет, постепенно накапливая и развивая эволюционным путем его различные элементы: рынок и его социальные ограничения, верховенство права и демократию, классовые компромиссы и социальное партнерство, культуру и религию… И все это при многообразии «цивилизационных» особенностей, их развитии и сохранении.

И это главное, что Вы это хотели сказать, уважаемый коллега и учитель?

Но это, к моему большому сожалению, не ново. Это уже более столетия пропагандируется в Западной Европе и для дальнейшей пропаганды этого совсем не нужна особая методология «цивилизационного» подхода.

Впрочем, у В.Ж.Келле все же есть и нечто другое, скрытое за достаточно очевидным тезисом, сформулированным мной выше. И это «другое» очень интересно и ценно, хотя я и не уверен, что профессор Келле согласится с предлагаемой ниже мною интерпретацией некоторых его интенций.

Об инвариантах человеческой истории, «белых пятнах» марксизма и возможном непонимании главных достоинств теста В.Ж.Келле (вместо заключения; возможно не слишком уместного…)

Наиболее важным и интересным в тексте профессора Келле мне показалась попытка выделить в общественном развитии человечества некие инварианты, устойчивые эволюционные тренды, то, что не претерпевает качественных, революционных трансформаций на протяжении всей человеческой истории, то, что делает его Человечеством как целым, причем именно с большой буквы, с акцентом на гуманизме и Человеке как личности, на тех общественных «скрепах», которые помогают эволюции и укреплению этой линии общественного развития. И эти инварианты и «скрепы» профессор Келле совершенно справедливо ищет именно в социо-культурной жизни человечества (почему – чуть ниже). При этом наиболее интересен тот поиск, который мой учитель ведет не в области формально общих признаков тех или иных социумов (что типично для большинства «цивилизационников»), а в сфере тех достаточно глубинных процессов, скрытых за особенными, исторически и социо-пространственно внешне различными формами обществ, что действительно соединяют историю в (1) единый (2) процесс (здесь важны и первый и второй акценты).

Если совсем честно, то эта линия лишь намечена в работе В.Ж.Келле. Ее там можно скорее угадать, чем найти. Почувствовать, зная философские корни данного текста и предшествующие работы его автора. В самой статье эта линия переплетена с достаточно известными тезисами, подвергнутыми мною выше критике (возможно чрезмерно жесткой, но я слишком высоко Вас ценю, чтобы камуфлировать расхождения). И эта линия, действительно, очень ценна.

Но она весьма далека от тех вариантов цивилизационных подходов, которые известны в науке и которые рассмотрел автор в начале статьи, или имеет с ними только некоторое внешнее сходства. По содержанию же она гораздо ближе теории общественного бытия и развертывания родовой сущности Человека, намеченной, как я уже отметил, в работах Маркса и развитой Лукачем и их последователями.

Это теория процесса развития социально-творческих сил «родового человека» и социального отчуждения; прогресса производительных сил и культуры. Уточню повторно. Культура как инвариант исторического развития включает идеализации (в ильенковской трактовке понятия «идеальное») не только науки и искусства, но и материального производства, социальных институтов и т.п. достижений человечества. Их идеальное, культурное бытие как результатов [со-] творчества и исходных пунктов распредмечивания, т.е. нового творческого процесса, принципиально отлично от их бытия в социальной сфере, где они бытийствуют как особые механизмы отчуждения, имеющие специфические формационные обличья. В культуре же, в этом времени-пространстве сотворчества, все его продукты-предпосылки становятся инвариантами человеческой истории, смыслами, а не социально-отчужденными институтами. Ими становятся даже механизмы отчуждения: государство и рынок, суд и капитал… Как феномены культуры это – достижения человечества, которые останутся навечно в его культурном коде. В мире культуры это феномены, подлежащие распредмечиванию и только. В мире социальных отношений они – не только средства развития общества на определенной стадии его эволюции, но и механизмы социального отчуждения, угнетения. Будучи звеном общественного прогресса, со временем они становятся тормозом развития и должны быть сняты, подвергнуты и теоретическому, и практическому отрицанию.

Вернемся к феномену культуры. В названном выше смысле, как мир принципиально неограниченного, открытого пространства-времении сотворчества индивидов, развития «родовой сущности Человека» (или, иными словами, развития человека как родового существа) социально-творческая деятельность Человека, культура и есть конкретно-всеобщий инвариант, «скрепа» человеческой истории как единого процесса. Повторю: именно единого и именно процесса.

Проявлением этой глубинной конкретной всеобщности, «родовой сущности» могут быть и являются все многообразные исторические и социо-пространственные формы человеческих сообществ. Причем именно это их противоречивое многообразие и делает их содержательно, активно-единым процессом [развития]. И именно этот инвариант (социально-творческая родовая сущность человека, развертывающаяся в мире культуре в противоречивом взаимодействии с миром социального отчуждения) и задает, в конечном итоге, как содержание, так и критерий прогресса. Они в данном случае не постулируются как нравственный императив, а выводятся из анализа объективного процесса развития глубинно, содержательно-всеобщих черт Человека и человеческого социума. Только в этом случае Социум рассматривается как некоторая мета-система, включающая как свои под-системы отдельные формации и другие структурные элементы.

Другое дело, что эти инварианты (черты социума как мета-системы) в конкретной истории всех существовавших до настоящего времен обществ и в ближайшем обозримом будущем будут существовать и развиваться только в и посредством бытия в рамках различных, исторически ограниченных конкретных социально-экономических, общественно-политических, идеологических и т.п. систем, образующих общественно-экономические формации, их особые типы и т.п. Систем, которые будут возникать, развиваться и умирать. Образовывать устойчивые социумы и переходные формы. Порождать прогрессивные и регрессивные течения исторического времени. Сложно взаимодействовать в социальном пространстве и т.п.

При этом мир культуры и мир конкретных социумов всегда были и в ближайшее время будут едины, но едины крайне противоречиво. Отношения отчуждения на протяжении всемирной истории не столько развивали, сколько душили и уродовали культуру и родовую сущность человека, но на ранних этапах своей эволюции это, к сожалению, было неизбежно. Между тем мы – человечество – только в последнее время подбираемся к тому уровню развития, на котором станет возможна более-менее полная реализация «родовой сущности человека». Пока что мы по большому счету по-прежнему находимся в пространстве «предыстории». Наши производительные силы, наши человеческие качества еще столь слабо развиты, что мы с огромным трудом и только в потенции можем обеспечить условия для постоянной творческой деятельности как главной сферы активности всем членам общества… Удел ближайшего будущего – и я об этом не раз писал – преимущественно формальное (касающейся только социальной формы) освобождение человечества. Другое дело, что и такое освобождение есть, во-первых, гигантский и по масштабам и сложности общественный сдвиг, и, во-вторых, оно обеспечит значительное ускорение процесса реального освобождения человека (развитие массовой общедоступной творческой деятельности как главного средства культурного прогресса и роста производительности труда).

Если же не забегать в будущее, а смотреть на «предысторию», то предложенные выше размышления об ее инвариантах позволяют, на мой взгляд, сформулировать нечто вроде закона-тенденции большей, чем у экономико-политических отношений, инерционности таких сфер как социальный тип личности (ценности, мотивы и т.п. человека), семейные отношения, общественное сознание и т.п. Эти более инерционные сферы в условиях радикальных социальных трансформаций, как правило (речь идет о законе-тенденции), изменяются медленнее, «запаздывают» в переходе к новому качеству по сравнению с изменениями экономики, социальной структуры, политической системы. Этот лаг и создает у человека, находящегося в пространстве-времени таких трансформаций (в том числе для нас, людей XX-XXI веков), объективную иллюзию неизменности, стабильности этих сфер. Но это не неизменность. Это «всего лишь» запаздывание на несколько десятков (сотен?) лет трансформаций в этих сферах. Особенно ярко это запаздывание проявляет себя, как я уже отметил, в тех социумах и в те исторические отрезки времени, где и когда наблюдается реверсивный ход истории (мир начала этого века дает тому массу примеров).

Собственно «запаздывание этих сфер обусловлено тем, что в период радикальных трансформаций (особенно – социальных революций) происходящий взрыв социального творчества приводит к резкому скачку от старой системы отчуждения к возникающему в результате этого творчества состоянию частичного социального освобождения субъекта. Творящие историю люди на время [революционного взрыва] вырываются из плена отчуждения. Это «опьянение свободой» (кстати, отсюда знаменитое: «революция – праздник угнетенных») приводит к ощущению рождения нового человека, слома всех старых внешних ограничений. И в некоторой степени это – истина революционных периодов. Эти причины рождают и хорошо известный феномен забегания революций слишком далеко (по сравнению с объективными возможностями общественных изменений).

Революционное социальное творчество, однако, может вызывать и вызывает существенные, качественные изменения в социально-экономических отношениях общества и политической системе в тех случаях, когда этого требует прогресс производительных сил – самого динамичного фактора в структуре общества. Неизбежное последующее угасание социально-творческого потенциала («энтузиазма») вызывает достаточно сильную волну возврата «человеческих качеств» достаточно близко к исходному состоянию, что порождает тот самый лаг в развитии социального типа личности и общественного сознания – с одной стороны, социально-экономических и политических изменений – с другой.

Нечто похожее происходит и в условиях контр-революций, а так же реформ (в последнем случае масштаб изменений и инерции существенно меньше).

Примеров такого «возврата» к конформизму (мещански-пассивному бытию) после периодов социальнро-революционного (или хотя бы реформационного) всплеска или инерции прежней системы ценностей в периоды контр-революций или реформ известна масса. Во Франции – «ренессанс» конформизма после мая 1968. В СССР – известная проблема «омещанивания» общества в период нэпа или феномен «застоя», возврата общественного сознания большинства советских граждан к мещанскому стандарту после того казавшегося закономерным скачка энтузиазма, который произошел в период «хрущевской оттепели» с ее взрывообразным научно-техническим прогрессом, культурным всплеском и даже некоторыми имениями в общественно-политической сфере. Еще один пример – обратный: резкий скачок после распада СССР к капиталистической системе экономических отношений («шоковая» либерализация и приватизация), вызвавший казалось бы окончательное торжество либеральных ценностей. Очень скоро, однако, выяснилось, что инерция многих черт “homo soveticus” (причем больше консервативных, чем прогрессивных) – весьма значимое явление, оказывающее существенное влияние на нынешнюю общественную жизнь, являющееся одной из причин мощной державно-консервативной, религиозно-почвенической волны в нашей стране.

Эта трансформация социального творчества в конформизм в пост-преобразовательный период и становится одной из важных причин названного выше феномена «запаздывания» общественного сознания и стереотипов поведения.

Есть для него и другие причины – от «завязанности» кровно-родственных отношений на биологические основы человеческого бытия до инварианта конформизма как формы персонификации практически всех форм отчуждения (человек как послушный и смиренный «раб» истории, внешних для него общественных сил). В этом смысле мы можем говорить о конформизме как противоположном культуре инварианте «царства необходимости» (как мета-системы по отношению к отдельным формациям). При этом в отличие от инварианта подлинной культуры отчужденное бытие «намертво» сращено с особой, исторически-конкретной социальной формой, сохраняя инварантным лишь самою пассивность индивида, его превращенность в не-субъекта не-истории.

К этому же кругу можно в качестве гипотезы отнести и те инварианты духовного производства, в которых и благодаря которым формируется духовный конформизм, смирение. Опять же в качестве гипотезы я считаю возможным отнести к этому кругу, в частности, религию как «опиум народа», форму (1) отчужденного (2) общественного сознания в отличие от веры как сознательного (1) выбора (2) индивида. Впрочем, этот инвариант, как я отметил выше, не абсолютен.

Сказанное позволяет сформулировать противоречие инвариантов общественного развития. С одной стороны – отчуждение (конформизм) и отчужденное общественное сознание (духовное смирение). С другой – социально-творческая деятельность человека, культура. Персонификацией первого становится культурно- и социально-творческая личность; второго – не-субъект не-истории (в обществах нового времени – мещанин).

Господство первого полюса в условиях «предыстрии» человечества делает инерцию в эволюции отчужденных форм личностного бытия, доминирование конформизма и смирения закономерностью. Наличие второго – как фактора активного, но не доминирующего, а всего лишь периодически прорывающего (революции), теснящего (реформы) господство отчуждения – делает эту закономерность тенденцией. Соотношение названных двух сторон в конечном итоге определяет меру инерции отчужденных форм личностного бытия. Соответственно, лишь переход «по ту сторону» предыстории может снять действие этого закона-тенденции, превратив конформизм в подчиненную (и отмирающую) сторону в этом взаимодействии.

Названный выше акцент на развитии культуры как инварианта человеческой истории всегда присутствовал в марксизме, но, к сожалению, был недостаточно развит нашей школой. Несмотря на сотни интереснейших и очень сильных работ (авторов я упомянул выше) это отчасти до сих пор «белое пятно» в марксистской философии истории (как и ряд других – например, проблемы социо-пространственного взаимодействия различных общественных систем – но об этом как-нибудь в другой раз). Более того, этот пласт марксистских разработок был и остается мало известен догматически мыслящим марксистам. Его вообще не знает подавляющее большинство антимарксистов. Но В.Ж.Келле о нем хорошо знает. Столь же хорошо он знает, что этот круг идей не менее важен для марксистской философии истории, чем формационный подход, к которому догматики часто сводят нашу философскую школу.

Именно этот пласт (если не идей, то проблем) и волнует, как мне кажется, больше всего В.Ж.Келле. Вот только почему (или зачем) Вы выводите это проблемное поле за рамки марксизма и втискиваете в абсолютно чуждый ему «цивилизационный подход»? Только потому, что советский «марксизм-ленинизм» игнорировал (а подчас и третировал) марксистскую гуманистическую философию историю? Или затем, чтобы отделить себя во мнении коллег и будущих поколений от тех догматиков?

Право, такой мэтр как профессор Келле уже давно стоит выше этой суеты…

Впрочем, я, скорее всего, что-то просто не понял в Вашей работе, уважаемый Владислав Жаннович. В ней, наверное, должен быть еще и какой-то другой, более глубокий смысл…

P.S. Казарменный коммунизм как Минотавр у входа в лабиринт марксистских практик[39]

Поводом для написания этого текста стал диалог с международным коллективом ученых, осуществляющих под руководством известного немецкого ученого В.Хауга издание «Критического исторического словаря марксизма». Он публикуется на немецком языке, к 2009 г. в свет вышло семь томов. Особенную благодарность авторы хотели бы выразить профессору Гюнтеру Майеру, диалоги с которым и стали непорседственной причиной появления данного материала. Однако в дальнейшем нам показалось, что разговор о казарменном коммунизме принципиально важен безотносительно к собственно историческим проблемам.

Во-первых, многочисленные исторические практики создания новых обществ, лидеры которых так или иначе ассоциировали себя с идеями коммунизма и марксизма, казались все в той или иной мере заражены вирусом «казармы». В наибольшей степени в опытах ГУЛАГов, маоцзедуновского Китая и полпотовской Кампучии; в наименьшей – на Кубе или в СССР периода «оттепели» начала 60-х; но так или иначе – везде.

Во-вторых, призрак «казармы» то и дело тревожит новые практики – уже XXI века – социалистических трансформаций в Венесуэле и других странах.

В-третьих, опыт деятельности многих левых организаций и сегодня, как полтора века спустя, то и дело начинает воскрешать элементы то ли нечаевщины, то ли бакунинщины с их подменой социального творчества активизмом вождей, а то и прямым наса-ждением волюнтаризма и произвола, а то и террора и насилия, не обусловленных никакими объективными причинами.

Все это превращает вопрос о природе «казарменного коммунизма», причинах его появления и устойчивого воспроизведения в один из неизменно актуальных. На входе в лабиринт многообразных сценариев анти- и посткапиталистических практик стоит Минотавр и задает каждому из теоретиков-марксистов, один и тот же вопрос-требование: докажите, что практическое воплощение предлагаемой Вами теории не породит очередную «казарму»!

Предлагаемый ниже текст не сеть ответ на этот вызов Минотавра. Это всего лишь расширенный вариант статьи для словаря марксизма. Но, как нам кажется, он может послужить важным элементом для того ответа на данный вопрос, который авторы предложили в своих текстах о причинах появления и путях не-повторения практик мутантного социализма[40].

К.Маркс о «казарменном коммунизме». Казарменный коммунизм как антитеза «царства свободы»

Несмотря на относительно позднее (1852) появление самого термина, теоретическая конструкция, которую мы можем назвать «казарменный коммунизм» (в дальнейшем – КК), появилась достаточно давно. По сути дела первые черты модели, близкой по ряду признаков к КК, можно найти у некоторых социалистов-утопистов, например, в «Городе Солнца» (изд. 1623) Томазо Кампанеллы. Среди этих черт – власть жрецов, жесткая регламентация общественной жизни и даже быта, уничтожение семьи и т.п. Впрочем, гуманист Кампанелла был далек от собственно казарменных принципов и его утопические идеи были связаны, скорее, с пережитками средневековой цеховой регламентации и попытками укоренить власть разума в среде «простого» народа, чем с идеями насильственного контроля над всей общественной жизнью со стороны бюрократического центра (что стало главной идеей КК). Подобные идеи централизованной регламентации еще не раз возникали в различных утопических работах, они проявляли себя и в практике организации некоторых общин, построенных по принципам, ныне иногда отождествляемым с социалистическими. Все это было, как будет показано далее, не случайно для попыток построения теоретических и практических альтернатив капитализму на ранних стадиях его возникновения.

К.Маркс обратился к проблеме грубого, уравнительного коммунизма уже в своих первых работах, в частности, в экономико-философских рукописях 1844 года и, позднее, в «Немецкой идеологии» и ряде других работ. В этих произведениях термин КК еще не встречается, но содержательно Маркс дает характеристику именно этого феномена, точнее, его социально-философской природы. Она связывается с негативным упразднением частной собственности, которое становится (в силу «грубости» отрицания) не более чем ее всеобщим развитием. Для грубого коммунизма характерно положение, когда «господство вещественной собственности над ним так велико, что он стремится уничтожить все то, чем, на началах частной собственности, не могут обладать все; он хочет насильственно абстрагироваться от таланта и т. д. Непосредственное физическое обладание представляется ему единственной целью жизни и существования; категория рабочего не отменяется, а распространяется на всех людей; отношение частной собственности остается отношением всего общества к миру вещей; наконец, это движение, стремящееся противопоставить частной собственности всеобщую частную собственность, выражается в совершенно животной форме, когда оно противопоставляет браку (являющемуся, действительно, некоторой формой исключительной частной собственности) общность жен, где, следовательно, женщина становится общественной и всеобщей собственностью. Можно сказать, что эта идея общности жен выдает тайну этого еще совершенно грубого и неосмысленного коммунизма»[41]. Продолжая, К.Маркс пишет: «Что такое упразднение частной собственности отнюдь не является подлинным освоением ее, видно как раз из абстрактного отрицания всего мира культуры и цивилизации, из возврата к неестественной [IV] простоте бедного, грубого и не имеющего потребностей человека, который не только не возвысился над уровнем частной собственности, но даже и не дорос еще до нее. Для такого рода коммунизма общность есть лишь общность труда и равенство заработной платы, выплачиваемой общинным капиталом»[42]. И вот завершающий эти рассуждения аккорд: «грубый коммунизм, есть только форма проявления гнусности частной собственности»[43].

В этих положениях раннего Маркса в предельно общем, философском виде выделяются именно те черты грубого, казарменного коммунизма, которые являются его предельно абстрактными, но вместе с тем и универсальными характеристиками, являющимися именно в силу этой предельной (но не выходящей за границы феномена) абстрактности чертами системного качества данного феномена. Суммируя идеи Маркса, мы можем показать, что на данном уровне исследования это качество состоит в отрицательном» упразднении частной собственности, которая в силу этого не только не исчезает, но и становится всеобщей и превращении вследствие этого капитала – в «общинный», капиталиста – во «всеобщего» капиталиста (т.е. единую деспотически распоряжающуюся трудом машину), а труд – в принудительно-организованный. В результате, как показывает Маркс, происходит насаждение уравнительности и принуждения к труду. Наконец, как следствие всего этого, вводится всеобщая регламентация общественной и личной жизни («общность жен» и «отмена» семьи как наиболее яркие проявления differentia specifica грубого коммунизма).

Термин «казарменный коммунизм» впервые используется К.Марксом и Ф.Энгельсом в работе «Великие мужи эмиграции» (май-июнь 1852 г.), написанной в связи с полемикой против мелкобуржуазных кругов эмиграции, которые после поражения революции 1848 г. выступали с нападками на пролетарских революционеров. В этой работе термин КК связывается с моделью общественной организации, для которой характерны авторитет лидеров, казарменная организация жизни, патриархальность, привносимая извне заповедь самопожертвования. Как пишут Маркс и Энгельс, «Жизнь в казармах должна быть освящена идеей; это достигается посредством казарменного коммунизма, благодаря которому презрение к обычной гражданской деятельности приобретает высший смысл…»[44].

Наиболее известное же употребление этого термина и его раскрытие содержится в совместной работе К.Маркса и Ф.Энгельса, написанной ими при участии П.Лафарга «Альянс социалистической демократии и международное товарищество рабочих» (1873 г.). Эта работа была написана, в том числе, в связи с появлением статьи С.Г.Нечаева «Главные основы будущего общественного строя». В этом тексте российский автор предлагает модель, в которой господствуют такие черты как всеобщность и обязательность труда (под угрозой смерти), насильственное принуждение к труду, максимизация производства при минимизации потребления, уравнительное распределение, общественная организация семейной и личной жизни, быта (так называемые общественные столовые и спальни…), диктатура безликого «комитета» как способ управления и т.п.

Суммируя черты этой концепции, К.Маркс пишет: «Какой прекрасный образчик казарменного коммунизма! Все тут есть: общие столовые и общие спальни, оценщики и конторы, регламентирующие воспитание, производство, потребление, словом, всю общественную деятельность, и во главе всего, в качестве высшего руководителя, безыменный и никому неизвестный «наш комитет»»[45].

Как таковой КК является реакционной (ориентированной в прошлое, в направлении социального регресса) антитезой объективным процессам рождения нового общества.

В своизх работах К.Маркс, Ф.Энгельс и их последователи показывали не случайность рождения будущего мира, обосновывая его черты объективными закономерностями генезиса новой системы, диалектически снимающей основные противоречия (и достижения) прежней. При этом Маркс рассматривает будущее общество (коммунизм, «царство свободы») как диалектическое отрицание не только капиталистической формации, но и всей «предыстории», всего «царства необходимости».

КК является прямой противоположностью всех основных закономерно формирующихся черт новой системы, что показали в своих работах К.Маркс и Ф.Энгельс и их последователи[46].

Во-первых, прогресс обобществления в материальном производстве и развитие всеобщего труда (об этом К.Маркс пишет и в «экономико-философских рукописях» 1844 г., и «Экономических рукописях» 1857-59 гг., и в «Капитале», и в более поздних работах, Ф.Энгельс – в «Анти-Дюринге» и мн.др.) обусловливает такую черту будущего общества как позитивное снятие частной собственности. В отличие от КК как негативного отрицания частной собственности, формально означающего ее уничтожение, а на деле ведущего к развитию «всеобщей частной собственности», коммунизм предполагает присвоение каждым всеобщих общественных благ (неограниченных общественных ресурсов, результатов всеобщего общественного труда – знаний, культурных ценностей, природы) и социализацию ограниченных ресурсов на основе равного демократически организуемого присвоения и распоряжения ими

Во-вторых, коммунизм предполагает такое развитие производительных сил (снятие общественного разделения труда, рост свободного времени и т.п.), которое обусловливает необходимость снятия не только формы наемного труда, но и ее технологической основы – реального подчинения труда капиталу, возникающего вследствие развития машинного производства и превращения человека в частичного работника. Последнее предполагает как свою предпосылку такой достижимый еще в рамках развитого капитализма результат как уничтожение личной зависимости и «негативное» освобождение работника. В силу этого характерная для КК модель принудительного труда является (с точки зрения законов прогресса производительных сил и человека) консервативно-реакционной, ориентированной на добуржуазные механизмы социальной организации, тормозящие социальный прогресс (не говоря уже об антигуманности и аморальности этих механизмов).

Следствием процесса освобождения труда и его предпосылкой становится объективная необходимость ориентации развития будущего общества на гармоничное и всестороннее развитие личности, предполагающее удовлетворение в том числе и утилитарных потребностей, а не типичный для КК аскетизм.

В-третьих, система распределения в будущем обществе марксизмом (в отличие от КК) не постулируется, исходя из некоторых императивов, а выводится из закономерностей общественного развития. В частности, марксизм показывает, что по мере развития свободной творческой деятельности доминирующей становится потребность в труде (точнее – творческой деятельности). И именно в той мере, в какой труд превращается в главную потребность и мотив, становится возможным распределение [прежде всего труда] по потребностям. Пока же деятельность остается репродуктивной и в этой мере требуются внешние стимулы, будущее общество вынуждено использовать отнюдь не уравнительные принципы, а механизмы распределения по труду и общественные фонды потребления.

Наконец, снятие отчуждения (во всех сферах общественной жизни – от политической до семейной) как «основной энергетический принцип будущего», обусловленный закономерностями развития нынешней системы, обусловливает соответствующие черты «царства свободы», прямо противоположные модели отношений будущего общества (формальный коллективизм, принуждение к выполнению общественных обязанностей, аскетизм), выстраеваемой авторами КК. В политической сфере это все более последовательное развитие демократии (от парламентаризма к демократии участия, базисной демократии и самоуправлению – во времена Маркса – по принципам Парижской коммуны) и отмирание государства. В области личных отношений – снятие внешних, отчужденных (обусловленных рынком, частной собственностью, религией и т.п.) ограничений собственно человеческих отношений и чувств – любви, дружбы и т.п.

Вот почему критика идей КК стала одной из важнейших задач и самих К.Маркса и Ф.Энгельса, и их последователей и сподвижников. И дело здесь не в том, что концепция КК столь научно аргументирована и комплексна, что требует серьезной критики. Модель-то как раз предельно примитивна и груба не в меньшей мере, чем предлагаемый ею строй. Проблема гораздо тоньше: марксизм показал не случайность появления этих теорий, наличие определенных реальных общественных интересов и социально-экономических сил, способных реализовать именно такую видимостную, реакционную «альтернативу» капитализму.

Теоретическая модель КК и «реальный социализм»

Опыт «реального социализма», принявшего вид мировой системы, заставляет по-новому взглянуть на природу КК. Начнем с того, что с появлением «реального социализма» понятие КК и сходные с ним термины стали использоваться уже не как теоретическая модель будущего общества, предложенная Нечаевым, Бакуниным и т.п., а как понятие, используемое критиками практики социалистических преобразований и призванное показать, что строительство социализма неминуемо ведет к формированию строя, который во многих чертах сходен с теоретической моделью КК[47].. По сути дела этот термин стал использоваться в новом смысле – как обозначение тоталитарной природы общественной системы, сложившейся в СССР и других странах мировой социалистической системы. ). В большинстве случаев этот термин использовался как синоним других, более часто употреблявшихся терминов, частности, таких как «командно-административная система» (Г.Попов), «тоталитаризм» (А.Яковлев) и др.

Действительно, как было показано в работах Л.Троцкого («Преданная революция») и многих других авторов, практика «строительства социализма» в ряде стран мировой социалистической системы, имела ряд черт, сходных с моделью КК. Выделим основные из них, взяв в качестве сравниваемого с моделью эмпирического объекта СССР сталинского периода (наиболее яркий и масштабный пример реализации «казарменных» принципов на практике).

К числу очевидно бросающихся в глаза сходств можно отнести следующие (возьмем в качестве исходного пункта схему Нечаева

Обязательность труда и внеэкономическое принуждение к труду. В СССР 30-х годов эти, предусматриваемые моделью Нечаева, механизмы так же присутствовали. Непосредственно это было характерно для так называемых «колхозников», не говоря уже о заключенных. Для рабочих города и интеллигенции модель организации труда была более сложной.

Максимизация производства при минимизации потребления – то же, в общем и целом, типичное, но не всеобще распространенное явление.

Уравнительное распределение – черта, характерная непосредственно для «колхозного крестьянства» в период 30-х гг.; в некоторой степени была типична для всей системы.

Общественная организация семейной и личной жизни, быта (общественные столовые и спальни…), «обобществление жен» – если и присутствовало, то скорее как некоторая тенденция (коммунальные квартиры, вмешательство партийных организаций в личную жизнь).

Диктатура безликого «комитета» как способ управления. Здесь сходство максимально, разве что следует признать, что «комитет» был не только не безлик, но напротив, жестко связан с ликом одного единственного вождя (культ личности Сталина и других вождей в СССР, аналогичные явления и в большинстве других стран «реального социализма»).

Вместе с тем, все эти сходства с моделью КК не должны скрывать реальной диалектики социальной организации «реального социализма»[48].

Даже если рассматривать названную выше наиболее приближенную к КК форму «реального социализма» – СССР 30-х – начала 50-х годов, то и здесь можно найти существенные отличия. Они касались, во-первых, социально-экономической жизни. Наряду с внеэкономическим принуждением, уравниловкой и периодами голода в деревне, в стране присутствовали и реальный массовый энтузиазм как проявление отношений ассоциированного социального творчества, и распределение по труду с определенной социальной дифференциацией (примерно 10 раз между неквалифицированным рабочим и ученым высшей квалификации), и впервые в мире реализованная система социальной защиты с бесплатным здравоохранением и образованием. В целом за сталинский период (при том, что на него выпала чудовищная война) не только производительные силы, но и качество жизни подавляющего большинства граждан возросли.

В общественной жизни присутствовали не только чудовищный террор и идеологическое подавление, но и такие феномены, как резкий скачок в уровне образования (с переходом от 80% неграмотного населения царской России к одной из лучших в мире систем образования), высочайшие достижения в области культуры (причем доступной массам работников) и т.п..

Наконец, не будем забывать, что в качестве примера мы рассмотрели наиболее жесткий исторический вариант «реального социализма». Если же посмотреть на другие исторические периоды и другие страны, то ситуация станет более сложной (за исключением, наверное, периода «военного коммунизма»).

Так, взяв в качестве примера СССР периода «оттепели» (конец 50-х – начало 60-х годов) или Венгрию, Польшу, Чехословакию, ГДР 70-х гг., легко заметить, что эти исторические прецеденты будут существенно отличаться от абстрактной модели КК: ни минимизации потребления, ни общих жен, ни принуждения к труду (за исключением административных наказаний за злостное тунеядство) мы в этих примерах не найдем. В то же время во всех названных выше случаях мы найдем и немало сходства по базовым признакам. Следовательно, требуется не только чисто внешнее описание сходства и различия этих феноменов, но и анализ глубинных основ не только теоретической модели КК, но и возникновения «реального социализма». Здесь, однако, присутствует широкий спектр различных подходов.

КК и дебаты о реальном социализме. Элементы КК в современном левом движении.

С самого возникновения «реального социализма» – Октябрьской социалистической революции 1917 года – и вплоть до настоящего времени активно идет дискуссия о природе этой Мировой социалистической системы (МСС). При этом многие общественно-политические деятели и ученые рассматривают МСС как неслучайное практическое воплощение КК или, по меньшей мере, среди основных свойств МСС выделяют именно те, что характерны для модели КК. В то же время существует и прямо противоположная позиция, а так же ряд специфических подходов к проблеме.

Среди тех, кто относит черты КК к системному качеству «реального социализма», выделяется три группы авторов.

Первые – сторонники вечности и «естественности» капиталистической системы (рынка, частной собственности) и либеральной идеологии (наиболее известны среди них такие как Ф.Хайек, Р.Пайпс, и др.; в несколько смягченном варианте этих же позиций придерживаются Л.Мизес, К.Поппер и их коллеги[49]). Эти авторы, как правило, не обращаясь к концепциям КК и авторам, их создавшим, считают, что основными чертами всякого социалистического проекта (в том числе и реально воплощенного в странах МСС) являются именно те, что характерны для модели КК, а именно: личная зависимость граждан от системы (в терминологии Ф.Хайека – «рабство»), принудительность труда, уравниловка и отсутствие стимулов к труду и инновациям, принудительный коллективизм и общественное вмешательство в личную жизнь, наконец, как самое важное, – тоталитарная политическая система. Аргументация этой позиции хорошо известна: в ее основе лежит тезис об отсутствии каких-либо теоретических и практических альтернатив рыночно-капиталистической социально-экономической системе и либеральной идеологии. Критика такой критики «реального социализма» как тоталитарной системы так же хорошо известна[50].

Вторые – ученые и общественные деятели социал-демократической ориентации. Они восходят в своих работах к меньшевистской критике стратегии и тактики большевизма, а так же первых шагов социалистического строительства в СССР. Как известно, в своих работах накануне и сразу после Октябрьской революции (Суханов[51]) меньшевики предсказывали вырождение попыток социалистического строительства в СССР и последующее скатывание большевиков к практике именно казарменного коммунизма. Аргументация этих ученых была связана с акцентом на действительных причинах, вызывающих к жизни феномен КК, в частности, таких как, во-первых, низкий уровень развития производительных сил и незавершенность даже индустриальных преобразований в России, малочисленность и слабость сил, способных к осуществлению сознательного социального творчества нового общества на демократической базе и демократическими методами. Во-вторых, развитие капитализма в России приняло вид «военно-феодального империализма», для которого были характерны многие формы «казарменного капитализма». В-третьих, для этой страны было характерно господство патриархального и полупатриархального крестьянства в России с типичными для этих слоев традициями общинности, привычкой к личной зависимости и т.п. Все это было тесно связано с отсутствием демократии и развитых форм гражданского общества, низким уровенем развития форм самоорганизации трудящихся.

К данной группе авторов по существу позиции примыкают и многие ученые и общественные деятели периода перестройки в СССР (А.Яковлев, и др.[52]). В своем анализе природы общественного строя, сложившегося в МСС (в качестве примера обычно берется только СССР сталинского периода), они, подобно своим коллегам-либералам, акцентируют внимание только на негативных чертах этой практики (тоталитаризм, низкое качество жизни, уравниловка). Последнее делает написанный ими портрет «реального социализма» на удивление сходным с теоретической моделью Нечаева и иных сторонников «казарменного», «грубого» коммунизма. Отличие от либеральной позиции данных авторов состоит главным образом в том, что они понимают различие между теоретической моделью К.Маркса и практикой «реального социализма» и считают возможным использовать некоторые элементы аутентичного марксизма в своей социал-демократической практике. Кроме того, следует учесть, что под влиянием негативных последствий развития капитализма в России и распада СССР ряд из ученых, примыкавших к этому направлению (Г.Попов и др.), несколько скорректировали свою позицию, сделав ее более взвешенной.

Третий вариант критики реального социализма, приводящий к отождествлению сталинской практики с моделью КК по многим пунктам, характерен для поздних работ Троцкого («Преданная революция») и многих из его последователей. При этом, однако, троцкисты (в отличие от «меньшевиков» и их последователей) видят не только сходство, но и существенные отличия практики СССР и теоретической модели КК. Различные течения троцкистов по разному квалифицируют сущность этого общественного строя (вплоть до теорий государственного капитализма Т.Клиффа), но в любом случае они считают «казарменные» черты реального социализма негативными извращениями теоретической модели марксизма, а не имманентной чертой всякой социалистической модели.

Совершенно иначе на соотношение практики «реального социализма» и модели КК смотрят различные ортодоксальные марксисты (не только из числа работавших в СССР и других странах МСС ученых, связанных тогда узкими рамками цензуры, но и современные специалисты, наиболее сильным представителем которых является Р.Косолапов) и лидеры неосталинистких коммунистических партий (В.Тюлькин и др.). Наиболее известными защитниками СССР являются, однако, даже не ортодоксальные коммунисты, а апологеты «советской цивилизации», среди которых наиболее популярен С.Кара-Мурза.

Точка зрения левого крыла весьма разнородной группы адептов достижений СССР мало изменилась по сравнению с учебниками научного коммунизма пятидесятилетней давности и состоит в том, что в СССР существовал основанный на эффективной общественной собственности и социалистической демократии прогрессивный общественный строй, ориентированный на благо народа. Как таковой он не имел и не мог иметь ничего общего с моделью Нечаева и Ко. При этом парадоксом является то, что нынешние сторонники этой позиции всячески поддерживают необходимость ряда политических мер, близких по своей природе к модели КК (жесткий централизм, государственный контроль за средствами массовой информации и др.).

К сожалению, эта точка зрения пользуется активной поддержкой в ряде про-сталинистких коммунистических организаций в постсоветском пространстве. Последнее неслучайно: варварская, «казарменная» модель капитализма, развивающегося в современной России, основанная на широком использовании форм личной зависимости, вопиющем неравенстве и приводящая к нищете значительной части трудящихся; разочарование в формах буржуазной демократии (они дискредитировали себя на постсоветском пространстве); слабость форм самоорганизации трудящихся; пережитки советской патриархальности и иждивенчества – все это создает питательную среду для возрождения идей КК даже в XXI веке.

Что касается позиции авторов этого текста, то, как уже было замечено, мы многократно обосновывали нашу трактовку «реального социализма» как объективно-обусловленной мутации первых попыток широкомасштабного прорыва человечества к царству свободы.[53] «Мутантный социализм» стал следствием «ловушки ХХ века» (необходимости пе5рвых социалистических революций вследствие обострения противоречий империализма при невозможности полномасштабного развития нового общества на незрелом материальном и культурном основании), был пронизан глубочайшми противоречиями между этими мутациями (в духе «казарменного коммунизма») и действительными ростками царства свободы и имел минимальные шансы на трансформацию в более адекватную этим росткам модель, но и те в конечном счете оказались упущены.

Социальные причины возникновения КК в прошлом и угрозы его нового появления.

Идеи КК стали следствием развертывания противоречий ранних стадий развития капитализма с характерными для этих периодов предельно дикими и грубыми формами угнетения со стороны капитала, с одной стороны, отсутствием иных, кроме консервативно-феодальных и мелкобуржуазных форм оппозиции – с другой.

Первое становилось всякий раз основанием для построения столь же брутальных, жестких, грубых форм оппозиции и альтернативы, сколь и формы, предлагаемые капиталом. Как показал К.Маркс в «Капитале», первоначальное накопление капитала и период индустриализации основывались на широком использовании принуждения (в том числе – внеэкономического), навязыванием казарменных (в прямом смысле слова – большинство рабочих России XIX века жило в казармах с общими спальнями, скотскими условиями существования, грубостью и пьянством, немыслимыми с точки зрения сегодняшнего «цивилизованного» буржуа из стран «золотого миллиарда») форм общественной жизни и быта. Капитал этого периода делал жен и детей не просто «общими», а низведенными до положения скота, развертывая и экономическую, и основанную на личной зависимости эксплуатацию женщин и детей. Иными словами, мы можем говорить о наличии формы «казарменного капитализма» (капитализма, широко использующего формы личной зависимости и внеэкономического принуждения, варварской, «казарменной» эксплуатации).

Не случайно и оппозиция этому варварскому, казарменному строю виделась столь же грубой.

Еще более важным фактором возникновения КК является социально-экономическая природа тех сил, на невысказанный запрос которых отвечали различные варианты концепций грубого, уравнительного коммунизма. Ими становились еще только выходящие из противоречий позднего феодализма угнетенные слои.

Наконец, важным параметром, обусловливающим определенную меру развития КК, является и мера брутальности, «казарменности» воздействия на эту оппозицию и на эти новые общества внешней среды, включая внешнее капиталистическое окружение стран, вставших на путь формирования новых общественных отношений.

В этом смысле можно сформулировать некоторую устойчивую социальную связь: в той мере, в какой в той или иной стране (1) сохраняются пережитки общинности и феодализма; (2) развитие капитала приобретает формы «казарменного капитализма»; чем выше, следовательно, мера не только эксплуатации, но и социо-культурного унижения, подавления человеческого достоинства угнетенных слоев общества, чем более варварскими и грубыми являются формы этого давления; (3) чем более репрессивные, насильственные методы использует власть против оппозиции; наконец. (4) чем более агрессивно и враждебно 9вплоть до прямой вооруженной интервенции) настроены внешние силы по отношению к новым общественным системам, тем активнее в среде оппозиции складываются предпосылки для возникновения КК, а новые общества, возникающие в результате победы таких реформаторских (революционных) сил, в некоторой мере (от относительно небольшой на кубе до чудовищной в полпотовской Кампучии) несут на себе печать казармы.

Исторически этот феномен проявлялся неоднократно. Начавшись с некоторых тенденций еще в ренессансной Италии, попытки развивать теорию (а иногда и практику) КК как «альтернативу» развивающемуся капитализму стали характерны в той или иной степени для большинства стран с запоздалым развитием капитала, особенно – России. Неслучайно и попытка строительства нового общества в СССР оказалась столь сходна по некоторым чертам с моделью КК. Неслучайно и попытки реставрации капитализма в России конца ХХ – начала XXI века с характерными для них варварскими формами развития капитала, так же породили широкий спектр псевдоальтернатив, напоминающих модели КК.

Если Капитал и Государство хотят гарантировать себе мирный и демократичный характер действий со стороны оппозиции (вплоть до мирного пути развития социалистической революции) и демократический, гуманистический способ созидания нового общества революционными силами, они должны, во-первых, обеспечить максимально возможный при сохранении капитала уровень развития демократии (прежде всего – гражданского общества), а так же гуманитарной, социальной и т.п. ответственности капитала и государства. Во-вторых, они должны мирно, без вооруженного сопротивления принять качественное изменение экономических, политических и т.п. основ общества в случае демократической победы социалистических сил (вплоть до признания без насильственного сопротивления демократически принятых решений о социализации частной собственности). По-видимому, капитал никогда на такое не пойдет (за исключением тех случаев, когда он будет слишком немощен, а оппозиция слишком сильна, чтобы капитал мог помышлять о сопротивлении). Но пока власть капитала велика. Посему в условиях глобальной гегемонии капитала в случае демократической поддержки со стороны большинства граждан социалистически ориентированных преобразований действительной угрозой становится не диктатура пролетариата, а диктатура буржуазии. Ибо иначе как не-демократическими, насильственными методами это меньшинство не сможет удержать свою власть, а значит сохранить собственность, привилегии и т.п.

Так что в настоящее время в строгом смысле слова главным становится вопрос не о мирном или не мирном, демократическом или не демократическом пути социалистической революции, а о мирном или насильственном, демократическом или нет способе действий консервативных про-буржуазных сил в условиях нарастания предпосылок социалистической революции, во время и после ее осуществления.

Однако надежды на то, что капитал и капиталистическое государство окажутся в условиях социалистических преобразований «белыми и пушистыми» мало: природа современного, прото-имперского мирового устройства сугубо иная. Новый век ознаменовался победой в большинстве стран скорее реверсивной, неоконсервативной модели эволюции позднего капитализма Не только эксплуатация, но и различные формы унижения большинства граждан и их оболванивание при помощи различных форм манипулирования; развитие симулятивных форм бытия (от «сбрэндившего бизнеса и виртуализации досуга до наркомании); расширение такого социального слоя как прекариат (различные типы «отверженных», людей, исключенных из «цивилизованного сообщества» по национальному и расовому признаку, по наличию или отсутствию гражданства в развитых странах и т.п.), особенно широкого в бедных регионах, продолжающаяся милитаризация общества; коммерциализация и потому растущая анти-гуманность образования и культуры вкупе с затруднением доступа к ним; образование гетто отсталости как в третьем мире, так и в странах «золотого миллиарда» – все это создает мощные угрозы того, что сопротивление такому капитализму будет носить столь же брутальный характер.

Как таковое сопротивление может оказаться заражено внедренными в жизнь этим капиталом вирусами насилия и бескуль-турья, антидемократичности и антигуманности, манипулятивности и авторитаризма в той степени, в какой их порождает и распространяет современный капитал. И опасность этих вирусов может оказаться не меньшей, чем угрозы, порожденные «старым» казарменным коммунизмом.

Таковы непростые вызовы, на которые предстоит найти ответ последовательно демократическому и гуманистическому социалистическому движению нашего века. Как и в прошлом, нам предстоит бороться на два фронта: против Капитала (и его Государства) и против старых и новых вирусов казармы.

2.1. Диалектика: в поисках ответов на вызовы глобальных трансформаций XXI века[54]

Ознакомление с работами последних двух десятилетий в области методологии свидетельствует о том, что отказ от сознательного или даже бессознательного использования диалектического метода большинством ученых, работающих в области общественных наук, стал правилом. Неслучайно и то, что даже среди ученых, ориентированных на критическое переосмысление действительности, большинство отошло от диалектики как метода исследования. Остающиеся исключения (профессора Б.Славин, Л.Науменко, А.Колганов, А.Сорокин, С.Мареев и их молодые коллеги) – скорее подтверждают, чем опровергают общее правило. Примерно такова же ситуация за рубежом. В США и Западной Европе сохранилось лишь несколько представителей диалектической школы 60-х годов прошлого века (Б.Олман, И.Мессарош, С.-М.Михаил и др.), есть исследователи в Китае, Индии, Японии… Впрочем, то, что исключения остаются, вселяет надежду на то, что линия преемственности между великим (без преувеличения) опытом развития диалектического метода творческим марксизмом в СССР и будущими поколениями не прервется. А это важно нес только для сохранения одной из школ мировой философии, сколько для адекватного познания тех качественных изменений, которые разворачиваются на наших глазах во всем мире вот уже около столетия.

О некоторых причинах «забвения» диалектики

Причины массового отхода от диалектики – оборотная сторона медали широкого распространения современных разновидностей позитивизма и постмодернизма[55]. Если практика «отказывается» от изменения основ господствующей системы, то и для изучающих ее интеллектуалов «дискурс» «больших нарративов» (автор намеренно использует здесь постмодернистскую терминологию) оказывается излишен. Он не востребован практикой и, более того, этой практикой отторгается. Для этого есть и онтологические основания, и гносеологические причины.

Что касается первых, то встроенность большинства современных критически настроенных интеллектуалов в господствующую академическую среду обусловливает объективную необходимость соблюдать «правила игры» этой среды. Правила же эти, в конечном счете, подчинены господствующей ныне системе отношений глобальной гегемонии корпоративного капитала, сделавшей рынок тотальным и превратившей в капитал все – человеческие качества и творческий потенциал («человеческий капитал»), социальные связи и доверие («социальный капитал»), свободное время и культуру[56].

Именно специфические «правила игры», характерные для эпохи глобальной гегемонии капитала как особого этапа в развитии капиталистической системы, приводят к формированию некоторых глубинных предпосылок описанной выше ситуации. На протяжении последнего столетия, и особенно на рубеже XX-XXI веков, основные экономические и политические силы совместно со встроенными в эту системы интеллектуалами оказались прямо заинтересованы в решении практически актуальных проблем совсем иного рода – проблем повышения эффективности функционирования существующей системы. На это сформировался достаточно четкий социальный заказ. Корпоративно-организованный бизнес требовал и требует анализа механизмов максимизации прибыли, путей рыночной экспансии и обеспечения устойчивости этой системы. Отсюда, в частности, востребованность микро- и макроэкономических исследований, а не классической политической экономии с ее диалектическим методом восхождения от абстракионого к конкретному). Он требует исследования возможностей манипулирования покупателем и защиты прав собственности. Отсюда актуальность разработок в области маркетинга, PR’а права и т.п. Примерно то же происходит в области социологии, политологии и других гуманитарных науках, где сугубо конкретные задачи, решаемые различными структурами, предопределяют соответствующие социальные заказы науке.

Соответственно, едва ли не единственно востребованной методологией оказывается совокупность приемов, позволяющих выработать научный аппарат для решения названных выше так называемых «практических» проблем (под практикой понимается чем дальше, тем больше лишь то, на что есть заказ со стороны тех, кто платит или имеет власть). Философы в этих условиях встают перед дилеммой: либо бросить вызов этому «империализму прагматики», либо принять его и дать «любомудрое» обоснование этой ситуации. Подавляющее большинство выбирает второй вариант.

В этом случае диалектическая логика с ее целостно-системным мышлением оказывается слишком масштабным и слишком критичным по отношению к существующим правилам игры орудием для решения массы таких практических проблем. Подобно тому, как космическая ракета единственно может обеспечить преодоление земного тяготения и выход за пределы Земли, но не годится для путешествия в соседний супермаркет (более того, опасна при запуске вне космодрома и чудовищно разрушительна при неумелом или во вред человеку нацеленном использовании), диалектика единственно адекватна для исследования процессов генезиса, развития и снятия социальных систем, проблем выхода за их пределы, их критического преодоления, но слишком масштабна для решения проблем функционирования конкретной фирмы. Более того, она может быть разрушительна (по итогам такого анализа) для этой фирмы, доказывая, что ее деятельность отнюдь не содействует общественному прогрессу. Отсюда «излишность» диалектики для узких прагматических исследований. Так складывается первая предпосылка отторжения диалектики.

Эту тенденцию еще более усиливает развивающаяся в последние десятилетия ориентация на узко-профессиональную модель работника-интеллектуала, востребованную именно корпоративными структурами современного общества. Формирующееся новое общество неслучайно называется не только постиндустриальным и информационным, но и «обществом профессионалов». Профессионал же, как элемент, встроенный в современную систему глобальной гегемонии корпоративного капитала и подчиненный ей (мы не рассматриваем здесь общий абстрактный смысл термина «профессионал»; мы говорим о винтике «общества профессионалов»), имеет свои особые правила жизнедеятельности. Это, в частности, подчинение «правилам игры» корпорации, в которой работает профессионал, подчинение «правилам игры» профессиональной группы (тоже своего рода корпорации) и т.п. Профессионал может быть и творцом (хотя и необязательно), но как профессионал он вынужден подчинять свое бытие творца своему социальному статусу «профессионала». Как таковой он живет и действует как не-субъект. Он «функция», качественно реализующая освоенные и принятые правила деятельности, а не творец, постоянно разрушающий существующие стереотипы и творящий новый мир (последнее разрушает существующие правила игры и потому – «не профессионально»). В следствие этого «профессионал-не-субъект» оказывается самой логикой своего бытия нацелен на «позитивные», а не критически-диалектические подходы. Так формируется второе онтологическое основание отторжения диалектики.

Третье, и едва ли не самое главное основание отторжения диалектики, связано с нарастанием новых форм духовного отчуждения, свойственных для эпохи глобальной гегемонии капитала с его механизмами тотального подчинения личности человека стереотипам массового потребления и масс-культуры, политико-идеологического манипулирования и т.п., с характерным для него вследствие этих причин массовым конформизмом. В такой общественной системе складывается специфическая духовная атмосфера превращенных форм общественного сознания, в которой оказываются востребованы адекватные теоретико-методологические решения, характеризующие эти «превратности», этот конформизм и рабство по отношению к манипулятивным структурам как норму (вариант – объявляющие тотальную деконструкцию всего как бунт против этого рабства, как следствие своей неспособности-нежелания дать анализ причин и путей позитивного снятия этого рабства духа и Личности – левый постмодернизм[57]). Так складываются предпосылки общественной ориентации на отказ от «больших нарративов», игру с «симулякрами», деконструкцию[58]…

Отсюда отторжение всего, что делается реальными агентами и «всерьез», содержательно, экзистенциально, в мире реальных, социально-не-нейтральных, ответственных людей и социальных групп. Естественно, что для такого отторжения социально-не-нейтрального действия необходимо и отторжение «больших» нарративов, характеризующих системное качество «больших» образований – таких как капиталистическая система в целом или то, что К.Маркс и Ф.Энгельс назвали «царством необходимости».

Между тем мир оказывается объективно поставлен перед вызовами глобальных проблем, в том числе, связанных с началом качественных изменений в социальном бытии. Если мы признаем наличие таких проблем и таких изменений, то перед нами встает вопрос о том, как мы можем исследовать эти проблемы и эти процессы? Не является ли каждая из глобальных проблем объективным основанием для поиска «больших нарративов», позволяющих понять ее природу и на этой основе искать пути ее решения?

Не ставит ли процесс рождения качественно новых феноменов в современном мире вопрос о том, как происходит отрицание «старых» атрибутов системы и рождение новых качеств новой системы?

Если да, то мы оказываемся перед необходимостью сделать первый шаг к диалектике, исследуя ее когнитивный потенциал в мире позднего капитализма и рождающегося «обществе знаний».

Ключ к решению этой проблемы достаточно очевиден: если мы ставим перед собой проблему исследования законов рождения, развития и заката «больших» систем, то мы неизбежно встаем перед необходимостью использования системного диалектического метода.

И в той мере, в какой названные выше проблемы являются социальной реальностью и XXI века, в этой мере остается актуален классический диалектический метод. В этом смысле даже «классическая» материалистическая диалектика, глубоко чуждая догматическим версиям марксизма, сегодня может стать большим шагом вперед по сравнению с методологическим обскурантизмом, господствующим сегодня в философии и социальных науках и прикрываемым постмодернистской риторикой.

И все же наиболее важной и сложной задачей давно уже стало развитие диалектического метода. И хотя здесь, как мы уже самокритично заметили, продвижение в сравнении с достижениями 60-70-х гг. относительно невелики, все же укажем на ряд важных для методологии нового века позиций, ограничившись в этом тексте только нашими авторскими разработками[59].

Новые ответы на вызовы новых проблем: диалектика «заката» и генезиса социальных систем

Уже банальностью стал парадокс нынешней эпохи: все предшествующее столетие прошло под знаком развития системы, претендовавшей на снятие капитализма, но завершилось кризисом именно попыток создания посткапиталистического общества. Новый век принес новые проблемы – попытки рождения альтернатив капиталистической системе отчуждения не прекращаются. Ими полны Латинская Америка и новые социальные движения, ими продолжают грезить интеллектуалы... А «старая» система вместо того, чтобы обрести спокойствие, как казалось еще недавно дарованное ей «концом истории», оказалась пронизана глубокими противоречиями, грозящими не только продлить локальные войны и вопиющее неравенство (к этому вроде бы все уже «привыкли»), экономические и духовные кризисы, но и породить новую империю с неизбежно следующей за этим анти-имперской борьбой, похоже уже начавшейся в XXI веке.

Так новый век ре-актуализирует проблему исследования заката одних систем и рождения других, проблематизирует вопросы реформ и революций, ставит в повестку дня проблемы нелинейности общественного развития. Все это новые (хотя и не абсолютно) вызовы, на которые уже начала отвечать диалектическая методология нового века.

В частности, автором этого текста продолжена начатая их учителями разработка диалектики «заката» общественной системы[60]. Суть этого «заката» вкратце может быть представлена как закономерное самоотрицание в рамках этой системы ее генетических основ (качества) и сущности вследствие развития внутри нее ростков новой системы. По-видимости парадоксом при этом является то, что последние вызываются к жизни потребностями самосохранения и развития прежнего строя, прогресс которого далее некоторой качественной черты невозможен вне самопродуцирования ростков новых качеств и сущностей.

Эта черта – невозможность дальнейшего прогресса системы без внесения элементов новой – и знаменует собой начало заката некоторого общественного образования, в частности, – капитализма. Первые шаги такой диалектики были показаны В.И.Лениным применительно к капитализму (тезис о подрыве товарного производства и генезисе элементов планомерности как свидетельстве перехода к фазе «умирания» капитализма) и развиты в советской политической экономии (хотя и в несколько апологетической форме)[61]. Мы не только хотим напомнить об этом прочно забытом тезисе, но и предлагаем его развитие, показывая, что такое снятие не сводится к подрыву исходного качества системы, а должно пройти по всей ее структуре, видоизменяя все основные блоки системы и порождая внутри нее сложную систему переходных отношений.

При этом «ренессанс» неолиберальной стратегии в капиталистических странах и нынешние тенденции движения к прото-империи помогли подтвердить тезис о нелинейности развертывания этого подрыва. Прогрессивные тенденции развития элементов сознательного регулирования, ограничения рынка и капитала со стороны общества и государства, прогресс социальной защиты и т.п. шаги по развитию элементов будущей системы внутри капитализма могут сменяться реверсивными движениями укрепления собственных основ старой системы. Именно таким реверсивным процессом и стали характерные для последних десятилетий феномены снижения регулирующей роли общества и государства, наступления на многие социальные и гуманитарные завоевания 60-х годов прошлого века. Все это позволяет говорить об усилении нелинейности развития социальных систем на нисходящей стадии эволюции. Более того, постоянные смены прогрессивных и регрессивных форм самоотрицания основ системы можно отнести к закономерностям, наиболее типичным именно для стадии «заката».

Причины этого в принципе известны: генерируя и развивая элементы нового качества «старая» система неизбежно подрывает свои собственные основы и, тем самым, обнажает пределы своей дальнейшей эволюции. Соответственно силы самосохранения этой системы инициируют реверсивный процесс свертывания ростков новой системы. Дойдя до определенной стадии этот реверсивный процесс сталкивается с тем, что обеспечить самосохранение прежней невозможно, не вовлекая элементов новой системы; последние усиливаются, обнажают пределы старого и т.п.

Так, усиление государственного регулирования, социальной защиты, бесплатного образования, здравоохранения и т.п. ограничивает возможности развития частной собственности, капитала, которые достаточно активно выступают за свертывание таких интенций; борьба сторонников и противников развития посткапиталистических, социальных отношений в буржуазном обществе – один из простейших примеров нелинейности эволюции капитализма на «поздней» стадии его развития. Конец прошлого – начало нынешнего века ознаменовались нарастанием реверсивной линии «возврата» к рыночному саморегулированию, сокращение социальных ограничений капитала, что стало одной из причин невиданной экспансии наиболее паразитических форм последнего – финансовых спекуляций. Перенакопление капитала и мировой финансово-экономический кризис, начавшийся в 2008 г. И предсказывавшийся марксистами-диалектиками еще несколько лет назад, вновь обусловил востребованность ранее невиданного по своим масштабам государственного вмешательства в экономику...

Кроме того, в условиях заката системы (рассмотрим опять же пример социальных образований) ослабляется базовая объективная детерминация ее эволюции и, как следствие, возрастает роль субъективного фактора, что еще более усиливает нелинейность процесса «заката».

Что же касается возникновения новых систем, то для этого процесса характерны не только нелинейность прогресса нового качества, но и мульти-сценарность развития новой системы в условиях ее революционного генезиса.

Качественный скачок есть по определению отрицание одного качества и рождение другого; для него характерны процессы и возникновения, и прехождения (что показал еще Гегель). И именно в силу этого временного «взаимоуничтожения» качеств старой и новой систем в момент революционного скачка становятся особенно значимыми флюктуации, зависимые отнюдь не только от предшествующего объективного развития системы[62]. В условиях революции «старая» объективная детерминация процессов и явлений, поведения индивидов и сложных общественных субъектов (социальных движений, партий и т.п.) ослабевает или уже не действует. Новая же объективная детерминация только возникает, она еще не действует или по крайней мере слаба. Для социальной революции этот тезис связан с известным феноменом возрастания роли субъективного начала, но на наш взгляд последний есть лишь одно из проявлений более общей закономерности диалектического революционного скачка, кратко отмеченной выше.

На этой основе неявно принятая ранее в марксизме трактовка всякого революционного рождения новой социальной системы как явления однозначно прогрессивного, ведущего к появлению более эффективного и гуманного нового образования, нами подвергнута критическому переосмыслению. На наш взгляд, для этого процесса характерна упомянутая выше мультисценарность развития, показывающая где, когда и почему, при каких предпосылках и условиях, в результате революционного перехода наиболее вероятным станет либо собственно прогрессивное развитие новой системы, либо противоположная тенденция вырождение революции в свою противоположность, контрреволюционный возврат к строму качеству, либо рождение нового качества при недостаточных предпосылках, дальнейшая мутация прогрессивных тенденций, ведущая к кризису и контр-революции при накоплении негативного потенциала внутри возникающего нового образования.

[63]Эта мультисценарность, естественно, бросает вызов традиционной диалектике с характерным для нее линейным детерминизмом внутрисистемного развития. Диалектика мультисценарной эволюции, заката, рождения и взаимоперехода систем – это еще только формирующееся новое поле нашей науки. Но оно не пусто. Десятки работ по проблемам диалектики социальных революций и контр-революций, реформ и контр-реформ, реверсивных исторических эволюций создали некоторые основы для методологических обобщений, над которыми работают многие ученые, в том числе и автор этой статьи. Но не все можно вместить в один текст.

Соответственно возникает и вариант диалектики тупикового развития старых и новых систем с возможной стагнацией в этом состоянии или его революционным (контререволюционным) взрывом.

Анализ реверсивных социо-исторических траекторий позволил показать некоторые черты диалектики регресса – сферы, ранее лежавшей вне непосредственного поля марксистских исследований. Опыт последнего столетия дал, однако, немало материала для такого анализа. Стадия заката системы может порождать парадоксальную ситуацию объективно неизбежных, но при этом столь же объективно несвоевременных, не имеющих достаточных предпосылок попыток революционного слома старого качества и рождения нового. И это касается не только примера революции в Российской империи. Весь период самоотрицания («заката») системы чреват такими попытками взрыва, который становится потенциально возможен с момента вхождения системы в эту стадию, но может произойти при разной степени вызревания предпосылок нового качества и при недостаточном уровне развития последних. Все это будет порождать регрессивные процессы, характеризующиеся попятным нарастанием старых форм и снижением роли ростков нового в рамках переживающей закат системы.

Все эти компоненты характеризуют диалектику перехода одной системы в другую. Социальная диалектика в лице лучших своих представителей еще в прошлом веке показала, что этот переход предполагает, во-первых, достаточно длительное существование и нелинейное нарастание элементов новой системы внутри старой и, во-вторых, достаточно долгое и нелинейное отмирание элементов старой системы внутри новой.

Эти положения ныне прочно забыты подавляющим большинством критиков диалектики, пеняющих нам за приверженность исключительно к революциям.

Между тем диалектическое отображение процессов трнасформации одной системы в другую предполагает иные акценты. Ныне мы как некогда можем утверждать, что на всем протяжении первого процесса, в любой его момент может начаться революционный переход к новому качеству. На всем протяжении второго может возникнуть контрреволюционный возврат к прежней системе. Кроме того, для обоих этапов – «заката» [старой системы] и становления [новой системы] типичным будет доминирование переходных отношений, а не «чистого» бытия той или иной системы.

Эти идеи зарождались у представителей социальной диалектики еще в 60-е – 70-е гг. ЧЧ века, но только ныне они получают и развернутое эмпирическое подтверждение, и гораздо более полное теоретическое развертывание и обоснование. Названные закономерности выводятся (а не постулируются) на основе анализа процесса заката капиталистической системы, царства необходимости в целом и первых попыток зарождения нового общества. Но, на наш взгляд, эти закономерности могут быть генерализованы и послужить в качестве гипотезы существования более общих закономерностей диалектики заката, регресса, трансформаций.

Завершая эти короткие ремарки о диалектике заката, повторим, что процессы нелинейного заката капиталистической системы и, в особенности, реверсивные а-социальные процессы, ведущие к деструкции прежних прогрессивных достижений, неизбежно породили господство (особенно в кругах прогрессивной интеллигенции) методологии постмодернизма как теории деконструкции.

Видимостное фиаско диалектики прогресса и характерное для периода заката вообще, а для его реверсивных стадий в особенности, широчайшее распространение превращенных форм, – все это создало еще большие предпосылки для развития постмодернизма, создав атмосферу иррациональных смыслов и бессодержательностей (напомним: превращенные формы – это формы, не только «отрекающиеся» от своего содержания, но и создающие видимости другого, в действительности несуществующего содержания и смысла). Это объективное господство «бессодержательностей» не могло не породить философии «симулякров» и им подобных постмодернистских «концептов».

Для консервативной интеллигенции, позитивно воспринимающей реверсивное течение социального времени, наиболее типичной реакцией на указанные выше изменения становится философия анти-модернизма. В России она сопровождается ростом влияния консерватизма, религиозной философии, почвенничества, имперскости[64]. На Западе, и особенно в США, – философии либерал-консерватизма, доходящей так же до апологии «демократической империи».

Впрочем, исследование этих материй не входит в задачи данного текста.

Для нас интереснее обратиться к еще одной – едва ли не самой интересной проблеме ре-актиуализации диалектического метода – проблеме актуальности этой методологии для исследования тех новых реалий, которые в последнее время все чаще обозначают как «общество знаний» и которые автор этого текста связывает с гораздо более фундаментальной подвижкой – нелинейным прогрессом творческой деятельности Человека как глубинной основой начавшихся еще в прошлом веке глобальных трансформаций.

Диалектика со-творчества.

Замечу: ставя новые вопросы в области метода, мы, прежде всего, рассматриваем проблему универсальности самого диалектического метода. Последний, в противоположность приписываемых ему ныне недостатков, принципиально открыт. Прежде всего он открыт во времени, ибо утверждает историческое развитие и смену качественно разнородных систем.

Несколько отвлекаясь, замечу: этой открытости нет у большинства критиков диалектики социального развития. Ее нет у такого анти-диалектика как К. Поппер, чье «открытое общество» на самом деле оказывается абсолютно «закрыто» в историческом измерении[65]. Этого нет у всех либеральных и нео-либеральных адептов идеи «конца истории» a’la Ф. Фукуяма. Этого нет и у сторонников цивилизационного подхода и идей «столкновения» цивилизаций, ибо их методология сводится либо к рядоположенному «позитивному» описанию черт разных цивилизаций, либо к более или менее явной апологии одной из них (в случае с Хантингтоном – «западной»; в случае с российскими почвенниками – православной или евразийской).

Но еще более важно то, что диалектический метод открыт самокритике.

Поэтому ниже автор выдвигает гипотезу исторической ограниченности поля (пространства и времени) применения классической (гегелевско-марксовой) диалектики как адекватной par excellence для исследования именно эпохи отчуждения.

Для исследования новой, в историческом смысле только рождающейся реальности, необходим обновленный диалектический метод.

Некоторые уже сейчас эмпирически наблюдаемые черты этой новой реальности хорошо известны по работам и зарубежных, и отечественных авторов[66]. Я, однако, хотел бы сделать некоторые важные акценты, правомерность которых была обоснована в называвшихся выше книгах.

Начну с того, что рождающееся новое качество общественной жизни в своем исходном пункте связано, прежде всего, с возрастанием роли творческой деятельности вплоть до занятия ею в перспективе доминирующего положения. Разделяя и развивая деятельностный подход в философии социального развития, автор и при анализе нового общества исходит из тезиса о закономерности постепенного и нелинейного перехода от репродуктивного, разделенного труда человека к творческой деятельности-диалогу как «предельной абстракции» в изменении качества общественного развития. Соответственно эта новая рождающаяся общественная структура по своему содержанию будет креатосферой – сферы со-творчества Человека как родового существа (Маркс, Лукач), осуществляемого в мире культуры (в диалоге с природой как частью последней) и лежащего «по ту сторону собственно материального производства» (Маркс).

По этому поводу автором было написано немало текстов, в том числе социо-философского характера[67], поэтому здесь мы можем остановиться на вопросе собственно метода, кратко аргументировав гипотезу: как таковой классический диалектический метод требует своего снятия для исследования процессов, лежащих в поле «царства свободы»[68].

Начну с того, что методология исследования генезиса «царства свободы» – это не вопрос праздных рассуждений о далеком будущем, а актуальная проблема настоящего. «Закат» постмодернизма уже сейчас ставит вызов: или возврат к постплюралистическому господству государственных идеологий (фундаментализм и его alter ego в лице имперских идеологий защиты цивилизации от терроризма), или обновленная диалектика диалога, или диа-логика (логика диалога или полифонирования), предвестниками которой стали работы ряда советских ученых второй половины ХХ века[69].

Главным аргументом в пользу возможности развития новой логики диалога, («полифонирования» – Г.Батищев) является переход к исследованию принципиально новой реальности – креатосферы, мира со-творчества, где открытый диалог субъектов, и их субъект-субъектные отношения становятся главным полем общественных отношений и, следовательно, главным предметом социального исследования. Более того, в этом мире сами социальные отношения (=деятельность) становятся полем диалога равноправных субъектов.

Здесь возникает важнейший вопрос: насколько принципиально новый объект исследования требует модификации метода? Требуется ли здесь поиск нового метода исследования этой реальности – метода, снимающего и тем самым развивающего традиционную диалектическую логику?

Для того, чтобы ответить на этот вопрос, посмотрим на то, как может «работать» диалектика в креатосфере на примере исследования противоречий творческой деятельности[70].

Естественно, автор отнюдь не претендует на то, чтобы на нескольких страницах развить теорию творчества; да в этом и нет необходимости: он может воспользоваться уже имеющимися разработками своих учителей (прежде всего, выросшего из марксизма Г.Батищева и уже упоминавшихся его коллег[71]) и отослать читателя к ряду своих предшествующих работ. Но в данном тексте я постараюсь показать определенную диалектическую систему противоречий творчества как деятельности-отношения (чего я не встречал у своих учителей) и на этой основе вывести некоторые возможные направления развития диалектики в мире креатосферы.

При ближайшем рассмотрении творческая деятельность оказывается двойственна.

С одной стороны, это процесс создания нового, дотоле неизвестного феномена культуры (креатосферы) – статуи Венеры или конструкции и первого опытного образца станка ДиП, «Гамлета» или макаренковской коммуны. (В скобках заметим, что каждый из этих феноменов в мире творческой деятельности выступает как идеальное – в ильенковском смысле этой категории, – будучи в то же самое время и материальным объектом: статуя есть обработанный кусок мрамора, станок – средство производства, коммуна – материальное общественное отношение).

Как таковая творческая деятельность всегда не просто конкретна, но индивидуальна (связана с одним-единственным, неповторимым персонализированным видом деятельности). Это не конкретный вид (отрасль) труда, осуществляемый в рамках общественного разделения труда, это всегда уникально-индивидуальная деятельность (хотя она, естественно, может принадлежать и зачастую принадлежит к некоторому классу общественной деятельности или даже – в мире отчуждения – к некоторой отрасли общественного производства – науке, искусству и т.п.).

Далее. В той мере, в какой творческая деятельность является уникально-индивидуальной, она оказывается неразделимо сращена с ее субъектом, субъектна по своей субстанции. Последнее не значит, что иной творец не может вновь воспроизвести некоторые феномены культуры; в науке, например, это возможно; но всякий раз это будет именно и вновь субъектно-определенная деятельность. Точно так же субъектность и индивидуальность уникальной творческой деятельности не отрицает того, что ее могут осуществлять широкие ассоциации индивидов, более того, ниже будет показано, что вторая сторона диалектического противоречия творчества состоит в том, что так или иначе ее всегда осуществляют именно такие открытые, «разомкнутые» ассоциации. Субъектность и персонифицированность творческой деятельности становится основой ее (1) неотчуждаемости (по своей природе творчество таково, что его параметры нельзя задать извне, эту деятельность невозможно подчинить внешним социальным нормам; и хотя можно подчинить, превратив в раба или крепостного, ее субъекта, это не изменит того, что процесс деятельности творца как таковой будет свободен в той мере, в какой он будет творчеством, а не принудительно-репродуктивным трудом) и (2) самомотивации (в той мере, в какой деятельность творца является творчеством он как таковой реализует свою родовую человеческую сущность – процесс свободного саморазвития своей личности, что и есть высший мотив подлинно человеческой деятельности; другое дело, что в мире отчуждения всякий творец всегда является и социальным субъектом и потому рабом денег, власти и т.п. внешних мотивов труда). Тем самым мы обосновываем два принципиально важных для последующего тезиса: творческая деятельность предполагает господство неотчужденных общественных отношений и свободное развитие личности как свой второй (наряду с феноменами культуры) результат.

С другой стороны, творчество есть (как показали теоретики субъект-субъектных отношений, от М.Бахтина до Г.Батищева) непосредственно, в своей субстанции и своем процессировании как деятельности общественное отношение, а именно: диалог [многих] субъектов. В этом процессе деятельность и отношение непосредственно совпадают, ибо самое творчество определяется как со-творчество.

Так перед нами встает проблема определения нового понятия – диалога или (в категориальном пространстве Бахтина, Батищева, Библера) субъект-субъектных отношений. В этом взаимодействии Человек рассматривает любую окружающую его реальность (природу, других людей) не как мертвый объект, подлежащий производительному или личному потреблению, а как самостоятельную культурную ценность[72]. Если это феномен природы, то творец стремится найти в нем красоту или законы его жизни и эволюции, если это человек, то он рассматривается не как носитель некой данной социальной роли – царь или раб, миллионер или бомж, – а как потенциальный субъект иной [творческой] деятельности. И именно (и только) как такой субъект природа и человек могут быть интересны для творца, ибо только так они могут стать “соучастниками” его деятельности.

Отношение индивидов друг к другу как субъектов и рождает диалог, когда Вы “снимаете” свое “я”, погружаясь в другого, принимая его логику, ценности, образ и цели действий и отрицая свои качества, в то время как Ваш партнер по диалогу также снимает свое “я” и “оживляет” Ваше. И именно в этом диалоге Вы неотчужденно встречаетесь с другим человеком как особенной личностью, рождая дружбу и любовь, товарищество и солидарность. Но вместе с этим рождая и мощные противоречия (они и являются импульсом творчества), ибо в диалоге могут участвовать неповторимые, своеобразные, отрицающие друг друга личности (в противном случае они будут творчески безразличны друг к другу). Этот диалог принципиально не ограничен и не может быть ограничен двумя участниками. В пределе в таком “полифонировании” (термин Батищева) может участвовать бесконечный (в пространстве и во времени) круг лиц – все те, кому “интересен” (для кого творчески продуктивен) этот процесс. В какой-то момент этот круг стабилизируется, становясь импульсом Вашей деятельности, и Вы (в вечном диалоге со всей культурой) кричите “эврика”, найдя то новое, что и составляет тайну творчества.

При этом было бы наивностью представлять себе этот диалог (полифонирование) в виде этакого круга беседующих философов. Он может носить и носит не обязательно форму актуального (“живого”) спора-общения, протекая во многих случаях как распредмечивание культурных ценностей, как бы “оживляющее” творцов (читая книгу или слушая музыку, Вы вступаете в заочный диалог с их авторами и когда Чайковский превращает пушкинскую “Пиковую даму” в оперу, а Эйнштейн подвергает критике законы Ньютона, они диалогизируют со своими со-творцами).

Здесь требуется некоторая пауза в нашем исследовании диалога. Давайте вспомним о поставленном несколькими страницами ранее вопросе: меняет ли новый объект (отношения со-творчества) самое существо диалектического метода или же предполагает всего лишь некоторые модификации?

С одной стороны, процесс со-творчества выше был описан в категориях «классической» диалектической логики (в частности, было использовано понятие диалектического противоречия) и автор показал, что они вполне «работают» применительно и к этому новому объекту. С другой стороны, выше мы вплотную подошли к интереснейшей проблеме, позволяющей по-новому взглянуть на диалектический метод – проблеме диалога не только субъектов-личностей, но и логик. В приведенном выше анализе противоречия творчества это были логики деятельности конкретных субъектов. А что если поставить проблему шире, как проблему равноправного диалога, своего рода «со-творчества» двух (многих) разных логик двух (многих) различных систем? Каким может быть диалог (полифонирование) логик разных систем как новый (?) метод исследования мультисистемных и мультисценарных процессов?

У автора пока нет готового ответа на этот вопрос, а имеющиеся гипотезы пока не имеют сколько-нибудь серьезной аргументации, поэтому в данном тексте я ограничусь всего лишь постановкой проблемы, которая, однако, на мой взгляд, может помочь найти ключ к одной из самых сложных и интересных проблем методологии (особенно – методологии исследования социальных систем в условиях мира креатосферы).

Постепенное движение к доминированию творческой деятельности в современной социо-философской и методологической литературе редко рассматривается как ключевая характеристика происходящих глобальных изменений. Гораздо чаще делаются другие акценты – на переходе к обществу знаний и сетевых структур. То, что современные авторы делают именно такой акцент далеко не случайно: в данном случае (как и во всех названных выше) они тяготеют к исследованию отчужденных форм общественного бытия. Эти формы ближе духу исследователя, некритически воспринимающего существующий мир как данность.

Диалектика в мире сетевых структур.

В то же время следует признать, что названные выше характеристики новых форм социальной организации, во-первых, отражают пусть не самые существенные, но реально происходящие изменения. Во-вторых, они подчеркивают именно те черты новой реальности, которые получают наибольшее развитие в условиях современного позднего капитализма – мира, где торжествуют превращенные формы и их симулякры.

Посему остановимся несколько подробнее на анализе этих реалий и проблемах их диалектического исследования.

Как мы уже мельком заметили в начале текста «информационная» реальность, создает некоторые вызовы для ее исследования при помощи аппарата «классической» материалистической диалектики, адекватной для работы со «старыми» материальными и идеальными объектами, для которых, как правило, была характерна адекватность содержания и форм, значения и знака. Все более широкое распространение новой реальности – живущих в информационной среде знаков и превращенных социальных форм – обусловливает проблему необходимости развертывания новых методологических подходов. Последние «разворачивают» известную нам материалистическую диалектику в сторону анализа кажущегося вне-пространственным и вне-временным бытия знаков. Эта видимость, однако, скрывает некую сущность, а именно то, что знаки могут исследоваться не только в своем отчужденном от реалий бытии (бытии ничего не обозначающих, но функционально взаимосвязанных «номад»), но и как некоторое отображение реально происходящих процессов – прежде всего, названных выше процессов опережающего развития мира культуры.

Взятая в своем культурном контексте информация приобретает вполне адекватный для диа-логики вид неких фиксаций (в виде феноменов культуры) результатов творческой деятельности. Эти феномены культуры (теория как «продукт» научной деятельности, симфония как «продукт» деятельности композитора, новые личностные качества человека как «продукт» деятельности-диалога учителя и ученика, сами эти деятельности и обогащающиеся в этом процессе их субъекты как феномены…) имеют гносеологический смысл только в контексте со-творчества, опредмечивания творческой деятельности и распредмечёивания ее результатов. Вне этого контекста они не существуют. Вне него существуют только информация и знаки как ее неспосредственное бытие. Последние могут быть использованы только как одна из предметных форм общественно-деятельного бытия человека. Как таковые они по своему содержанию могут быть сравнены с деталями, из которых собирают, скажем, автомобиль. Работа со знаками как таковыми становится одной из разновидностей стандартного репродуктивного технологического процесса, аналогичного тому, что осуществляется, например, в рамках индустриального производства. Вводящий, считывающий и перерабатывающий в рамках стандартных процедур компьютерную информацию специалист в этом смысле мало отличается от рабочего, заворачивающего гайки на конвейере. Играющий в компьютерную «стрелялку» подросток так же далек от креатосферы как и игравший в лапту деревенский мальчишка позапрошлого века.

Если же процедура становится нестандартной, если требуется созидание новых культурных смыслов (хотя бы новых компьютерных программ), то мы возвращаемся в логику сотворчества и претензии на абсолютную особость мира «номад» вновь оказываются мало обоснованными.

Другое дело, что отчужденный от культурного содержания знак, живущий «в себе и для себя», может быть превращен философом в фетиш в случае, если этот философ «забывает» о существовании творческой деятельности, культуры и родовых качествах человека.

Эта фетишизация, приводящая к подмене творчества профессиональным функционализмом, неслучайна и небезопасна. Она проистекает из отказа такого философа от творческой деятельности, что он делает незаметно для самого себя, как бы «забывая» об этом феномене. Его личностные качества творца постепенно отмирают, усыпленные мельтешением превращенных форм и симулякров, в мир которых он незаметно для себя все более погружается как реальный социальный «актор». Он погружается в этот мир как марионетка стандартов «общества пресыщения» и как потребитель продуктов масс-культуры, как раб масс-медийных знаков (не смыслов) и служащий университета, превращенного в супермакет по продаже симулирующих творческие результаты «информационных продуктов»...[73]

Для такого «актора» отказ от решения проблемы места и роли информации в бытии человека неслучаен. В любых философских школах, рассматривающих ее как самодостаточную, данная проблема просто не может существовать. В некотором смысле это тавтология: если реальность деконструирована и исследователь живет исключительно в мире номад, то ничего кроме них для него не существует. Теряя тем самым свою родовую сущность (в силу ее отчуждения от человека в «царстве необходимости»), такой интеллектуал не может не уйти в мир симулякров творчества, в мир знаков – этих теней культуры.

Используя образы известной сказки Шварца мы можем сказать, что материалистическая диалектика приходит в мир знаков и информационных продуктов для того, что бы сказать: «Тень, знай свое место!». Тем самым диалектика решает ряд принципиально неразрешимых в рамках иных логик проблем на пути исследования человеческого со-творчества.

Другое дело, что диалектика этого процесса, неслучайно получившая первые импульсы своего развития уже в 60-е годы ХХ века – период бурного расцвета в нашей стране и научного, и художественного, и социального творчества – в последние десятилетия оказалась в загоне и почти не развивалась. Последнее то же неслучайно – объективное бытие эпохи глобальной гегемонии капитала характеризуется все большим развитием превращенных форм творчества – финансовых спекуляций, масс-культурного производства и т.п. Тем благороднее и важнее задача ученого, способного не крутится в водовороте мутного омута превращенных форм, а суметь вырваться из него, продолжив исследование новых реалий мира культуры, со-творчества.

Несколько в ином ключе может вестись поиск новых методологических разработок в сфере диалектики, связанных с развитием сетевых структур. Они открыты и подвижны, но это не означает отсутствия у них специфических качественных характеристик. И наоборот: они имеют свое системное качество, но это не делает их закрытыми. Все дело в данном случае в том, что их системное качество выступает не в виде внешней границы, видимого пространственно-временного барьера, своего рода «забора», огораживающего пространство-время бытия системы.

Их системное качество (как и у всяких иных диалектических систем) задается внутренней определенностью, противоречием в-себе-бытия и бытия-для-иного (вспомним «Науку Логики»), только это противоречие для сетевых образований может иметь несколько непривычный вид. В-себе-бытие сети задается не столько «одинаковостью», сколько внутренним сродством элементов, их способностью взаимодополнять друг друга вплоть до образования целостности, того конкретно-всеобщего, что и делает некую совокупность взаимодействующих феноменов данной особенной сетью. Системное качество сети лежит не столько во внешних свойствах элементов, сколько в способе их «сцепления»-взаимодействия, соединения в целостность. Изменение этого способа взаимодействия, принципов «взаимосцепления» приводит к распаду прежней сети и рождению новой – той, в которую, возможно, войдут и некоторые из прежних элементов, а так же какие-то новые – все те, для кого окажется внутренне «родным», адекватным данный способ взаимодействия. Как таковые сетевые структуры могут интегрировать любые образования, которые оказываются способны дополнить их функционирование, продолжить их развитие, что делает иным определение границ и пределов таких систем, их системного качества.

Примеры таких «сцеплений», «сродств» и их изменений хорошо известны: от подвижных и гибких структур временных творческих коллективов, работающих над определенной проблемой (в этом случае не принадлежность к некоей узкой профессиональной группе-корпорации, а именно проблема становится системным качеством, «притягивающим» одних субъектов ее решения и «отторгающим» других) до новых социальных движений, постоянно меняющих свою конфигурацию и способы взаимодействия в процессе решения проблем создания альтернатив нынешней модели капиталистической глобализации.

Впрочем, при поверхностном взгляде исследователя, привыкшего к миру четко очерченных атомизированных или иерархически-субординированных систем, сеть кажется абсолютно аморфной и потому без-системной, или еще точнее – вне-системной. Здесь срабатывает давно и хорошо известный гносеологический парадокс: столкнувшись с новым типом реальности не желающий (или не способный) осмыслить его исследователь объявляет данный мир либо не познаваемым, либо вообще не существующим. В нашем случае происходит то же самое: сталкиваясь с новым (сетевым) типом диалектических систем воспринимающий все в прежней сетке координат исследователь спешит объявить сеть вне-системным образованием и возвести не-системность в абсолют (типичный пример – постмодернистская «децентрация» и «де-терриализация» как универсумы новой не-реальности симулякров)

На наш взгляд, никаких особых оснований для столь же радикального, сколь и банального отказа от диалектики и системности в мире сетей нет. Просвещенный читатель легко заметит, что фундаментальные характеристики качества, количества, меры и т.д. любой системы, данные еще Гегелем, вполне применимы и к анализу сетей, посему мы выше неслучайно использовали ряд категорий «Науки Логики» для их описания.

Все сказанное выше позволяет если не доказать, то хотя бы показать, что сетевые образования, особенностями которых являются открытость, взаимодополнение как основной способ взаимодействия, гибкость и подвижность структур и новый тип «элементов» (ими, как правило, являются те же принципиально разомкнутые сети), «живут» не отрицая, но лишь несколько трансформируя привычные диалектические взаимодействия. Категориальный аппарат «классической» диалектической логики в основном остается применим и к этим объектам. Они так же познаваемы при помощи анализа системного качества и избирательного сродства, им так же присущи внутренние противоречия, в их «жизни» есть рождение и смерть, сущность и видимость…

Однако «наполнение» этих диалектических категорий при их использовании для исследования новой сетевой реальности будет несколько иным, нежели при исследовании прежних структур.

Сеть, конечно же, будет иметь системное качество, но оно, скорее всего, будет представлено не неким отдельным ее элементом (наподобие желудя или товара как «клеточки» капитализма), пусть и играющим роль генетически всеобщего элемента, а, возможно, принципом ее формирования, проблемой, объединяющей врастающих в сеть субъектов диалога и полифонирования. Точно так же и граница сети будет не внешним барьером (его-то как раз у принципиально открытой сети скорее всего быть не должно), а некими параметрами того диалога, который соединяет субъектов сети…

Немалые проблемы и новые аспекты откроет вопрос о правомерности традиционного двухполюсного видения реальности, характерного для «классической диалектики». Уже сейчас понятно, что у сетевых структур, скорее всего, нет двух ярко выраженных противоположных объектных сторон (типа двух товаров в акте обмена или двух классов в социальной борьбе). Однако автор склонен предположить, что две противоположных определенности сети, отрицающие и взаимопорождающие друг друга, обусловливающие развитие этого феномена, есть и в случае исследования названных новых образований.

Еще более сложными станут базовые проблемы диалектики социальных сетевых структур. Здесь принципиально изменится понятие субъективных и объективных параметров развития. Скорее всего, они будут сняты в субъектных параметрах, особое «сродство» которых будет определять закономерности эволюции сети.

Не менее сложным окажется вопрос генезиса, заката, взаимоперехода открытых социальных сетей, образуемых полифонично-связанными субъектами со-творчества…

Все сказанное пока остается не более чем анонсом будущих разработок, но анонсом, для которого есть некоторые основания. Так, продолжающиеся пока только шесть лет исследования новых социальных движений и сетей, все более активно проявляющих себя в современном мире, проводимые автором и его коллегами, показывают, что основные из названных выше аспектов использования обновленного диалектического метода очень продуктивно «работают» при изучении этого объекта. Так что все сказанное выше, с одной стороны, – еще не до конца проверенные и разработанные гипотезы, но с другой – не умозрительные предположения.

Впрочем, автору в этом тексте было важно не столько дать готовую картину новых параметров новой диалектики как продолжения и снятия диалектики «классической», сколько указать (хотя бы указать!) на возможность и важность такого продвижения в рамках не-позитивсткой и не-постмодернисткой методологии.

* * *

Таковы первые краткие наброски автора, посвященные проблемам анализа некоторых возможных путей развития диалектического метода в условиях генезиса нового мира – мира «заката» старых социальных систем, мира генезиса со-творчества и сетевых структур. Однако эти новые процессы лишь рождаются, а господствующими пока что остаются «старые» проблемы исследования социума. И здесь остается актуальной даже «старая» классическая диалектическая методология, на задачи ре-актуализации и развития которой я и хотел указать в этом тексте.

2.2. Диалектика как адекватный метод исследования сложных социальных систем: к критике позитивизма и прагматизма[74]

Наступившая на нас эпоха постмодерна с его акцентированным безразличием к «большим нарративам» и остракизмом по отношению к диалектике все еще господствует, но постепенно уходит в прошлое. После феномена «9.11», войн в Югославии и Ираке социальная жизнь все чаще говорит о зарождении новых, прото-имперских реалий, для которых все более необходимым окажется не интеллигентски-безразличный скептицизм, возведенный в абсолют, а старый добрый прагматизм. Автору об этом не раз уже приходилось писать, в том числе в первой из серии статей, посвященных апологии диалектического метода, поэтому, не останавливаясь на предисловиях, перейду к сути дела

Задавшись целью написать серию статей, посвященных апологии диалектического метода, автор в первом тексте, посвященном критике постмодернизма и поиску возможных путей развития диалектики в новую эпоху творчества и сетевых структур, выдвинул весьма жесткий тезис, который остался без сколько-нибудь подробного комментария: если мы ставим перед собой проблему исследования законов рождения, развития и заката «больших» систем, мы неизбежно встаем перед необходимостью использования системного диалектического метода.

Это положение подвергается критике не только со стороны постмодернизма. Едва ли не с начала прошлого века наиболее распространенной критикой материалистического диалектического метода остается сумма тезисов, базирующихся на «нарративах» позитивизма и прагматизма. В настоящее время они не только сохраняют прежние позиции, но и ре-актуализируются, что требует последовательной ре-актуализации диалектического метода.

Впрочем, замечу: большинство из современных исследователей в области общественных наук, вообще не задумываясь о мето-дологии, в действительности используют именно позитивистские и прагматические подходы.[75] В этом они подобны известному мольеровскому герою, не знавшему, что он говорит прозой. Но в отличие от последней, поэзия требует неких знаний и талантов, как, впрочем, и хорошая, не-без-сознательная, проза. «Стихийно» стихи и романы получаются редко. Так же обстоит дело и с любой методологией, более сложной нежели «бессознательный» позитивизм и прагматизм нынешних экономистов, социологов и т.п. Посему разговор обо всех этих методах необходим.

Диалектика как адекватный метод исследования сложных общественных систем: «аксиомы диалектики»

При всем различии позитивизма и прагматизма, при всех вариациях различных ответвлений этих течений, «сухой остаток» их отношения к диалектике хорошо известен.

Начнем с наиболее известных критических замечаний в адрес диалектики.

Во-первых, диалектику часто сводят к довольно примитивной триаде «тезис антитезис – синтез» и идее эволюции, делая на этом основании вывод, что она является частным случаем описания некоторых объектов, но не фундаментальным, универсальным методом науки[76]. Эти утверждения не слишком для нас интересны, ибо свидетельствуют как о неадекватной интерпретации диалектической логики (упрощение, доводящее содержание этого метода до пустых банальностей о том, что это метод изучения «эволюции»; эти обобщения напоминают трактовку математических методов как способа все сосчитать), так и о непонимании того, что она может и должна использоваться для исследования сложных системных закономерностей развития с акцентом на качественных изменениях подобно тому как математические методы могут и должны использоваться для изучения количественных параметров тех или иных объектов.

Более значимо, на мой взгляд, то, что с точки зрения позитивизма диалектика, во-вторых, предполагает лишь некоторое умозрительное «выведение» одних категорий из других; она лишь интерпретирует (весьма специфическим образом) в принципе и до нее известную позитивную информацию. Приращения информации диалектический метод дать не может. Кроме того, выведение категорий в диалектике осуществляется при помощи не строгих доказательств, а апелляции к диалектическим противоречиям, их разрешению и воспроизведению (снятию). Между тем, с точки зрения оперирующего позитивно-прагматичным знанием исследователя два прямо отрицающих друг друга тезиса не могут быть верны в одно и то же время и в одном и том же отношении. Они должны «хоть немножко» различаться. Иначе противоречия являются просто следствием некоторых инверсий в познавательном процессе. В реальности их быть не может.

В-третьих, диалектика не раскрывает содержательно, как именно осуществляется переход от одной категории к другой; она не доказывает, но утверждает, что есть некоторая схема («система категорий»), которая является истинной, а всякие отклонения от нее объявляет «зигзагами» (хотя на практике последние могут играть роль не меньшую, чем «столбовая дорога», «красная нить»). Как таковая диалектика игнорирует проблему конкретных механизмов, форм развития тех или иных процессов, ограничиваясь абстрактным постулированием того, что некий процесс в принципе, рано или поздно, должен иметь место. Кроме того, при исследовании общественных процессов диалектический метод концентрируется на объективных отношениях, оставляя субъективному фактору роль некоторых «дополнительных обстоятельств», которые, однако, могут почему-то изменять весь ход истории. Соотношение же этих объективных и субъективных процессов никак строго не определяется. В результате диалектика не позволяет строго определить как именно, где именно и когда именно (через 10 или 100, а может быть и через 1000 лет) осуществится тот или иной процесс и насколько важно, когда именно он осуществится...

В-четвертых, диалектика не дает строгих доказательств, которые бы позволяли, опираясь на факты, делать строгие выводы, опять же четко верифицируемые при помощи фактов «Когда ни гипотезы, ни предпосылки теории не могут быть сопоставлены с реальным миром, то теория лишена всякого научного интереса… Подчинение наблюдаемым и экспериментальным данным является золотым правилом, которое доминирует в любой научной дисциплине. Любая теория, если она не подтверждена опытом, очевидно, не имеет научной ценности и должна быть отвергнута.»[77] Следовательно, этот метод не является научным в точном смысле слова. Диалектика явно не отвечает тем требованиям, которые со времен Т.Куна принято предъявлять к «добротной научной теории». Главные из них – непротиворечивость и внесение порядка, упрощающего видение процессов и явлений, а не умножение их сущностей – выглядят прямым отрицанием диалектического метода.

Эта критика столь же хорошо известна, сколь и контр-аргументы диалектиков. Позиция последних, однако, ныне крайне редко отображается в научной (и тем более научно-популярной) литературе по методологии. Кроме того, диалектический метод в XXI веке знаком в его сколько-нибудь полном объеме все более сужающемуся кругу ученых. Большинство же судит о нем по некоторым пересказам, сделанным к тому же теми, кто о диалектике знает лишь то, что этот метод предполагает наличие неких трех законов («перехода количества в качество», «единства и борьбы противоположностей», «отрицания отрицания») и выведение одной категории из другой чисто умозрительным путем. В ряде случаев диалектику прямо отождествляют со сталинистскими идеями (что-то вроде уже упоминавшегося «усиления классовой борьбы по мере построения социализма»).

Между тем, диалектическая логика сложна и предполагает ее творческое освоение в единстве тех разработок, которые были сделаны как классической философией, в том числе Гегелем и Марксом, так и советской и западной школами диалектики ХХ века[78].

Изложение этих ныне упорно забываемых основ есть самый надежный и единственно верный путь ответа нашим критикам. Но это задача неразрешима в рамках данного относительно короткого текста. Поэтому ограничусь (играя в методологию «позитивных» доказательств) лишь краткими ремарками по поводу неких «аксиом» (они задают differentia specifica диалектики) и некоторых теорем этого метода. Доказательство последних станет одновременно и указанием на возможные контр-аргументы в адрес наших критиков (их аргументы автор синтезировал на базе многочисленных работ явных и неявных сторонников позитивизма и прагматизма). Замечу так же, что эти аксиомы и теоремы непосредственно применимы только к классу общественных систем, но можно подумать и об их использовании в других областях.

К числу аксиом диалектики относятся положения, не то чтобы отвергаемые, но активно «забываемые» теми современными специалистами в области общественных наук, кто ориентируется преимущественно на позитивные методы исследования (постмодернистский нигилизм мы в данном подразделе текста оставим в стороне). Повторю лишь некоторые из этих положений.

Первое: общественная жизнь может адекватно исследоваться лишь при помощи системного подхода. Мы его очень кратко обозначили выше, указав на то, что он предполагает выделение не только некоторых групп элементов и их связей, но и системных качеств, которые задают содержательно границы и пределы систем. При этом существенно, что качество системы несводимо к сумме качеств элементов («разница» и есть системное качество). Вследствие сказанного сами эти системы отличаются друг от друга качественно (так например, с социально-экономической точки зрения СССР и США – это системы, которые качественно отличны друг от друга; как следствие этого можно, в частности, утверждать, что качественно отличны и их такие их базовые «элементы» как homo soveticus и homo economicus[79]). Впрочем, с первым пунктом дело обстоит не так уж и скверно: часть позитивистов признает системный метод, хотя и отвергает диалектику. Дальше,однако, различия усиливаются.

Второе: общественные системы развиваются, изменяются во времени и в пространстве; они рождаются и умирают; в этом общественном развитии присутствуют как некоторые объективные, устойчивые, так и зависящие от общественных действий субъектов черты.

Третья: объективная реальность есть не просто совокупность некоторых феноменов, явлений (материальных и/или идеальных), но общественная практика – совокупность действий и отношений преследующих свои цели индивидов; совокупность предпосылок, результатов и субъектов этих действий.

Эти три аксиомы отнюдь не очевидны и, более того, ряд философских школ (скажем, солипсизм) и методологических дискурсов (в частности, постмодернизм) их отрицает. Но большая часть исследователей-позитивистов, скрепя сердце, с ними во многом согласится, хотя и предложит массу оговорок, справедливо заподозрив в этих аксиомах «подкоп» под здание их методологии. Но у автора нет иного выхода в данном случае, кроме как объявить эти положения аксиомами: доказывать все и вся у нас нет возможности.

Если же мы примем (пусть в качестве научного допущения), что названные положения действительно являются аксиомами, то продолжая аргументацию в пользу диалектики мы сможем сформулировать и попытаться доказать ряд «теорем».

Конструктивность метода восхождения от абстрактного к конкретному: первая теорема диалектики

Теорема первая. Если объектом исследования является сложная и развивающаяся общественная система, имеющая свое пространсвенное и временное начало и конец, а задача исследования состоит в том, чтобы (а) выделить специфические характеристики, отличающие эту систему от любых других и (б) определить основные параметры ее бытия как целого, то (1) методы количественного моделирования могут использоваться лишь для решения относительно ограниченных задач изучения некоторых (преимущественно – функциональных) связей и механизмов воспроизводства системы, а для ее исследования (2) адекватна иная методология, в частнсоти, метод восхождения от абстрактного к конкретному, предполагающий генетическое развертывание системы категорий, отображающих действительное развитие системы как процесс полагания и снятия ее противоречий.

(В скобках замечу: в той мере, в какой мы признаем возможность использования гегелевской модели диалектической логики, можно говорить о том, что в рамках сложной системы категорий, отражающих качество, количество, меру, сущность, явление и действительность некоторой системы, количественное моделирование будет уместно на втором, третьем, пятом и шестом шагах исследования)

Доказательство пункта (1) этой теоремы выглядит едва ли не тавтологично. Оно сводится к выдвижению тезиса о том, что большинство сложных общественных систем включает качественно разнородные элементы и их связи (а так же их качественные трансформации в процессе развития). Для таких классов систем количественные методы моделирования являются недостаточно сложными и строгими и потому не могут адекватно отобразить наиболее значимые характеристики изучаемой системы. Иными словами, нам надо доказать, что, во-первых, имеются значимые для теории и практики параметры систем, не поддающиеся количественному отображению и, во-вторых, количественные методы моделирования не позволяют адекватно отразить закономерности взаимодействия и развития разнокачественных и/или претерпевающих качественные изменений объектов.

Первый тезис можно доказывать даже с помощью примеров. В самом деле, если мы можем выделить хотя бы один пример системы, чье развитие (включая генезис и закат) и взаимодействие с другими системами не поддается количественному моделированию, значит мы можем утверждать, что оно не общеприменимо. Если же мы покажем, что до настоящего времени вообще не созданы математические модели, адекватно отображающие генезис, развитие, закат и внешние взаимодействия таких сложных общественных систем, как, скажем капиталистическая или иная, то мы окажемся еще ближе к искомому доказательству.

Возможно ли такое доказательство пусть решают читатели. Авто уверен, что да. Но множить примеры в этом тексте я не буду.

Пойдем дальше. Если поставим проблему не-кванитифицируемости разнокачественных объектов, то мы можем ее несколько переформулировать, показав, что разнокачственность объектов «нарушает» незыблемые правила математического моделирования. Простейший пример может привести любой читатель. Вот первый попавшийся: если мы сложим 1 + 1, то в соответствие с правилами математики в десятичной системе исчисления мы всякий раз должны получить 2. Однако если мы сложим одного животного – голодную кошку – и еще одно животное – не слишком ловкую мышку, – то мы получим в результате не два, а одно животное. Им будет сытая кошка.

Если же теперь посмотреть на сложные общественные системы, то здесь в случае сведения исследования только к количественному моделированию так же окажется неизбежным либо чрезмерная симплификация объектов и их связей, сведение их к неким количественно отображаемым чертам, приводящим к потере их качественной специфики, либо необходимость перехода к иным методам их теоретического отображения. Конечно же любая наука упрощает реальность. Но весь вопрос в мере такого упрощения. Если для решения определенного круга задач оказывается возможным абстрагирование от качественной специфики объекта, то здесь вполне применимо количественное моделирование. Если нет – нужны другие методы. Банальный повтор того, что было сказано выше?

Не совсем. За этим «повтором» стоит на важном, известном, но часто «забываемом» в общественных науках тезисе: определение того, какие связи и параметры будут подлежать моделированию, какие условия будут признаны в качестве «области допустимых значений», а от каких модель будет отвлекаться (я бы сказал строже – абстрагироваться), – все это исследователь определяет иным, не путем и путь этот – метод научных абстракций, в развитом виде – метод восхождения от абстрактного к конкретному. Именно он, а не собственно математические методы позволяют исследователю (в том числе – ориентированному на использование количественных методов) ответить на вопрос, что будет моделироваться.

Ниже мы еще вернемся к вопросу о соотношении и взаимосвязи методов количественного моделирования и восхождения от абстрактного к конкретному, сейчас же зафиксируем, что мы выше если не доказали, то хотя бы показали, что для исследования сложных систем (прежде всего, общественных), нужны и не-количественные методы, позволяющие отобразить качественную специфику и закономерности генезиса, развития и заката этих образований.

То, что для этого наиболее адекватен метод восхождения от абстрактного к конкретному мы еще будем доказывать, а сейчас позволю себе маленькую иллюстрацию.

Так, например, для т.н. «рыночной экономики» (точнее я бы сказал, системы отношений товарного производства) характерно наличие частной собственности основанной на собственном труде и на труде наемного работника; капитала и наемного труда и т.п.; эта система проходит разные стадии своего развития. Собственная специфика всех этих элементов и особенность этой системы как целого количественно не отобразимы (хотя, конечно же, отобразимы ее функциональные связи – механизмы ценообразования, взаимосвязи изменений разных макроэкономических параметров и т.п.) Одно из наиболее характерных свидетельств этой ограниченности – типичное для использующей функционально-математический подход неоклассической экономической теории неявное отождествление рыночной экономики и экономики вообще[80], а так же сведение всех ее элементов и связей к тем или иным формам взаимодействия качественно-однородных агентов – покупателей и продавцов.

Но если для исследования специфики сложных развивающихся общественных систем недостаточно использование методов, позволяющих оперировать с только однокачественными (квантифицируемыми) элементами и связями, то необходим метод, позволяющий показать специфику каждого из разнокачественных элементов, субординировать их, выделять их действительное конкретное единство, показывать их неквантифицируемые связи, отобразить устойчивые закономерности их развития и т.п. А это и есть простейшая грубо-приближенная характеристика метода восхождения от абстрактного к конкретному, суть которого, повторим, состоит в отображении в виде системы категорий действительных процессов развития системы.

Остаются «пустяки». Во-первых, показать, что развитие (в отличие от функционирования однокачественного объекта) предполагает качественные трансформации. Это сделать «легко» – выше мы постулировали данный тезис как аксиому. Во-вторых, доказать, что развитие есть «живое», «бытийствующее» противоречие.

Итак, перед нами стоит задача «восстановления в правах» диалектического противоречия как ключа к пониманию закономерного хода генезиса, развития и заката системы.

Последняя задача принципиально трудна, но она уже решена моими учителями, поэтому в данном случае я ограничусь лишь отсылкой к ряду хорошо известных текстов советского периода, где творческий марксизм показал, как именно осуществляется использование аппарата диалектических противоречий и почему именно оно плодотворно[81].

От себя добавлю лишь несколько штрихов.

Во-первых, пример: простейшее определение прямолинейного равномерного движения – это характеристика его как противоречия: так движется тело, про которое равно истинно можно утверждать, что оно и находится, и не находится в любой сколь угодно малый момент времени в любой сколь угодно малой точке пространства.

Во-вторых, поясним хотя бы предельно кратко наше понимание диалектического противоречия, чтобы противопоставить его господствующим ныне трактовкам противоречий как всего лишь двух отрицающих друг друга формально-логических постулатов («А» и «не-А»). В отличие от этого поверхностного взгляда, фиксирующего лишь антиномию (этот первый акт многоактной драмы «Диалектическое противоречие» – Г.Батищев), автор хотел бы сделать акцент на диалектических противоречиях как единстве противоположных, отрицающих друг друга (и, в силу единства, самих себя) сторон предмета. Начинаясь с фиксации в виде антиномии, противоречие разворачивается в действительное, содержательное единство (тождество) и одновременно противоположность своих сторон, соединение которых возможно лишь в живом процессе разрешения противоречия[82]. Разрешаясь, противоречие «снимается» в новом отношении (противоречии), где происходит отрицание, но и сохранение в генетическом преемнике прежнего отношения, и так далее, пока этот процесс развития (снятия) не доходит до предела, взрывающего системное качество, что вызывает снятие прежней системы. Это ее гибель, но вместе с тем и развитие в новое качество, рождение новой системы при «наследовании» прошлого.

Последний тезис требует особого внимания. Мы еще раз настаиваем на преодолении догматических версий марксизма, трактовавших отрицание как уничтожение. Современный марксизм, творчески восстанавливающий классические идеи, подчеркивает единство процессов отрицания и развития [в новое качество].

Напомним так же азбуку классического марксизма тем, кто приписывает нам догмы разрушительства: диалектический метод предполагает необходимость исследовать не только революционные, качественные изменения, но и изменения эволюционные, проходящие без изменения качества, «внутри» некоторой системы. Исследование этого процесса реформирования как внутреннего самоотрицания, не приводящего (до поры до времени) к переходу в новое качество, анализ процесса накопления «взрывного потенциала» (если так можно выразиться) было и остается для диалектиков не менее важной исследовательской проблемой, чем анализ самого скачка.

Теперь зададимся вопросом: присущи ли сегодняшнему социальному бытию противоречия – не просто различия, но действительное единство противоположных моментов? Противоречивы ли сегодняшние процессы глобализации? Противоречивы ли интересы олигархов и сельских учителей в современной России? Нет ли противоречий между благосостоянием шведов и нарастанием волны самоубийств в этой благополучной стране? Между прогрессом общества потребления и нарастанием наркомании?

Мы нарочито указываем на «наивные», поверхностные примеры противоречий современного мира. Все они – не более чем популярная иллюстрация, где противоречия предстают в своей внешней ипостаси – как парадоксы, конфликты, разносторонние тенденции в эволюции очевидно взаимосвязанных сторон.

Действительная тайна сущностных противоречий всякой социальной системы лежит гораздо глубже и не так проста. Укажем лишь на один, наиболее известный и вместе с тем особенно важный пример – исходное противоречие системы отношений товарного производства, предстающих на поверхности в виде всем хорошо известного феномена «рынок».

Один полюс этой системы – обособленность производителей. Рынок живет и развивается только в той мере, в какой каждый из его агентов действует как частный экономический агент, независимый от других, хозяйствующий за свой счет в интересах максимизации своего дохода (прибыли). И эту аксиому признают и монетаристы, и марксисты. Там, где начинается ограничение или подрыв обособленного, частного хозяйствования, там рынок заканчивается.

Другой полюс – общественное разделение труда. Всякий производитель товара действует, ориентируясь не на свои, а на общественные потребности, на потребности других агентов. Он связан с ними тысячами связей, которые тем интенсивнее, чем больше развито общественное разделение труда. Каждый агент рынка зависит от тысяч других, зависит от общества и работает на общество. Там, где кончается общественное разделение труда, заканчивается и рынок; его заменяет натуральное хозяйство.

Самое сложное состоит в том, чтобы показать, как на практике одновременно оказываются истинными оба тезиса. Как реальные производители действуют в этой атмосфере всеобщей зависимости и одновременно полной обособленности. Теоретически соединение этих противоположностей выглядит игрой извращенного (вследствие диалектичности мышления) сознания.

Но практика доказывает, что каждый агент рынка, далекий от политико-экономических и тем более философско-методологических знаний, понимает, что значит для него это противоречие. Он знает, что от качества и цены его товара, от его способности угадать конъюнктуру, от его выигрыша или проигрыша в процессе конкуренции – от этого зависит его жизнь. Для него противоречие обособленности и взаимосвязанности рыночных агентов каждое утро предстает в новом обличье новой конъюнктуры. И он знает, как разрешить это противоречие. Для этого надо «всего лишь» суметь подешевле купить и подороже продать товар.

Так глубинное противоречие рынка, а отнюдь не мифический врожденный эгоизм человека обусловливает:

· особый тип личности, характерный для товарного производства (экономический человек, ориентированный на минимизацию труда и максимизацию стоимостного дохода);

· особый тип взаимодействия людей (конкуренция);

· особые критерии прогресса (их хорошо знает каждый либерал, даже тот, что отрицает в постмодернистском энтузиазме «нарратив» прогресса; проверить это, как мы уже писали в одном из своих текстов, просто: попробуйте национализировать его третий автомобиль и он тут же обзовет Вас врагом прогресса, которого по его мнению нет...).

На этом же примере можно проиллюстрировать актуальность акцента именно на противоречиях как источнике развития. Противоречие, характеризующее исходный пункт развития товарных отношений, задает тем самым историко-логический предел для развития данной системы.

Теоретически этот предел может быть сформулирован достаточно строго именно благодаря этому противоречию – исходному импульсу жизненности рынка. Всякий шаг «по ту сторону» обособленности производителей сокращает жизненные силы рынка и это очень хорошо знают не только теоретики, но и все про-рыночные политики. Именно поэтому они с таким энтузиазмом борются против общественного и государственного ограничения и регулирования рынка, развития экономики солидарности и т.п. феноменов. Точно так же съедает жизненную силу рынка сокращение общественного разделения труда. За примерами далеко ходить не надо: вынужденное сворачивание последнего в России начала 90-х тут же обернулось деградацией рынка, развитием бартера и даже натурального хозяйства.

Отсюда важнейшие вызовы современности: что означало разворачивавшееся на протяжении ХХ века ограничение обособленности производителей со стороны общества, приведшее к господствующей ныне модели социально-регулируемого рынка? Что означает идущее ныне восстановление этой обособленности, сокращение общественных рамок рынка? Диалектический взгляд позволяет сказать, что в первом случае шел процесс самоотрицания рынка внутри остающегося по своим основам товарным производства. Во втором – реверсивное движение восстановления собственных основ товарного производства, характерное для периода неолиберализма.

Метод исследования развития системы через качественные трансформации и снятие противоречий и в теории, и в практике и есть метод восхождения от абстрактного к конкретному – от исходной абстракции («клеточки»)[83], в которой в потенции «спрятана» вся система (как дуб в желуде), до конкретного, которым является не результат («конечный пункт»), а вся система в ее становлении и развитии[84].

Кстати замечу: на каждом «витке» этого исследования, где мы совершили очередной шаг к новой, более конкретной характеристике системы и «зафиксировали» ее, перед нами встает необходимость отображения ее функциональных (абстрагированных от качественных трансформаций, развития) связей и сопоставления этой функциональной модели с практикой. Вот здесь всякий раз могут и должны «включаться» методы математического моделирования (в скобках самокритично замечу: одна из болезней ученых, использующих диалектический метод, не умение и/или нежелание осуществлять такое «включение») (простейшие примеры – количественная определенность простой формы стоимости; формула количества денег в обращении и т.п. модели функционирования товарной экономики на определенной, фиксируемой в очередной главе или отделе «Капитала», стадии ее развития, отображенной соответствующим уровнем теоретического восхождения от абстрактного к конкретному).

В этом смысле мы можем сказать, что математическое моделирование может быть одним из важнейших слагаемых теоретической картины развития и функционирования системы. Каждому уровню восхождения от абстрактного к конкретному могут соответствовать все более и более сложные математические модели функционирования системы (каждая новая из них будет «снимать», усложняя, двигаясь по спирали, предыдущую). Аксиоматику же, «область допустимых значений» и основные параметры этих моделей будут задавать качественно определенные результаты очередного «витка» восхождения от абстрактного к конкретному (сначала – формула простого товарного обмена; затем – «снимающая» ее формула количества денег в обращении и т.д.).

В то же время любая попытка получить конкретное знание исключительно путем моделирования функциональных взаимодействий особого объекта даст ограниченное понимание некоторых зависимостей, остающихся адекватным отображением объективных процессов только в той мере, в какой в системе не происходит каких-либо значимых изменений, в какой она зафиксирована на определенном историческом и логическом этапе своей эволюции, на определенном этапе восхождения от абстрактного к конкретному.

Повторим эту неочевидную связку несколько иначе: определенное логическое и историческое состояние системы может быть отражено в виде модели функциональных связей и эта модель будет более или менее (в зависимости от ее качества) адекватно отражать некоторые черты функционирования системы на названном этапе. Так, формула «х товара А = у товара В» адекватно отражает количественную сторону простейшего состояния товарного отношения – случайного обмена двух товаров. Но она неадекватна даже для ближайшего исторического и логического шага – перехода к товарно-денежным отношениям. Здесь уже потребуется как минимум формула количества денег в обращении и так далее.

В этой теоретической связке, кстати, скрыт ключ к решению проблемы взаимодействия диалектической логики и математического моделирования. Последнее оказывается востребовано всякий раз, как мы переходим на новый виток исследования, к новому уровня продвижения от абстрактного к конкретному. Но оно оказывается всякий раз ограничено этим уровнем: логическое и историческое развитие системы превращает «старые» модели в неадекватные, ибо принципиально изменяется природа связей и элементов, которые ранее моделировались.

Более того, «устаревание», неадекватность практическим вызовам некоего господствующего круга моделей, указывает, на наш взгляд, на то, что моделируемая система сделала новый шаг в своей эволюции. Для того, чтобы отобразить этот шаг, потребны первоначально не новые формальные математические модели, а новые содержательные исследования, продвигающие нас на новый этап логического восхождения и отражающие эволюцию самой практики. По мере того, как это содержательное продвижение становится реальностью и мы получаем новое содержательное знание о системе, можно использовать это знание для формулирования новых условий новых моделей и начинать формальное моделирование нового состояния системы.

Альтернативой применению метода восхождения от абстрактного к конкретному для сложных социальных систем может быть только использование чисто описательных (позитивных) методов, характеризующих отдельные элементы системы и их отдельные связи. Но в этом случае не удастся решить поставленные выше задачи, ибо азы системного подхода, повторю, указывают на то, что для сложных объектов их системное качество не равно сумме качеств элементов.

Вот почему материалистическая диалектика оказывается применима прежде всего для решения названных выше классов задач, сложность которых такова, что их невозможно сколько-нибудь адекватно решить только при помощи относительно простого (улавливающего лишь количественные процессы) метода математического моделирования или позитивного описания отдельных феноменов.

Диалектика предлагает в этом случае уже упомянутый выше метод восхождения от абстрактного к конкретному. Исходным пунктом и важнейшей предпосылкой его использования (отнимающей у исследователя едва ли не большую часть времени и сил) является анализ и систематизация (синтетическое обобщение) эмпирически фиксируемых представлений о предмете. Существенно, однако, что это выявление отдельных («абстрактных») эмпирически фиксируемых характеристик должно быть всякий раз соотнесено с исследованием целого – всей системы, ибо иначе мы получим ложные характеристики системы, не сможем выявить действительную связь, место, природу фиксируемых эмпирически характеристик[85].

На этой основе (и только на базе работы с практикой) исследователь в конечном итоге выделяет «предельную абстракцию». Это простейшее (и, как будет замечено далее, исторически первое) состояние системы, из которого она рождается, ее «клеточка» и задает ее границы, а вместе с тем и простейшую характеристику («наличное бытие») ее системного качества.

Именно так, скажем, К.Маркс определяет системное качество того, что сейчас принято называть «рыночной экономикой». Для него это – товар. Он берет то наличное бытие (но не придуманную абстрактную категорию!) этой системы, которое является (опять же на практике!) его всеобщностью (в мире рынка нет ничего, чтобы не было товаром), но в то же время не принадлежит ни к какой другой системе (товар не есть бытие, черта натурального или планового хозяйства). И как таковой товар есть единство «бытия» и «ничто» (Гегель). И далее из этого эмпирически достоверного качества, отображаемого в категории «товар» действительно теоретически выводится необходимость обмена двух товаров (простая форма стоимости), после чего это теоретическое знание сопрягается с практикой – действительными фактами того, что товар не существует вне обмена – и на этой основе делается новый шаг в диалектическом выведении категорий. От товара и формы стоимости Маркс, отображая развитие системы отношений товарного производства, переходит к деньгам и далее капиталу, его развитию, воспроизводству, функционированию и т.д. При этом каждый шаг этого диалектического восхождения сопровождается обязательным «сопоставлением» теории с практикой – действительным процессом развертывания системы «рыночная экономика». Так складывается котнтрапункт теоретического выведения и проверки практикой каждого шага как важнейшая черта, более того, атрибут, материалистической диалектической логики[86].

Дает ли такое развертывание категорий некоторое новое знание по сравнению с тем, что без того известно каждому экономисту? – Да, дает. Но это не столько знание о том, как выгоднее продать свой товар здесь и сейчас, сколько знание о том, как и почему, через какие этапы и в каком направлении развивается «рыночная экономика»; какие условия и почему благоприятны для ее возникновения (юридическая независимость индивидов, развитое общественное разделение труда, отсутствие внешних ограничений на перемещение работников и продуктов их труда); при каких она обретет адекватный технический базис (массовое индустриальное производство и потребление); когда, в какой мере и при каких условиях одна из ее основных общественных сил – класс наемных рабочих – будет содействовать развитию своей противоположности – капитала, – а когда и почему – нет и т.п. Диалектическое видение «рыночной экономики» позволит поставить и ряд других проблем, которые вообще не видны тем, кто не вооружен таким специфическим «телескопом» как диалектика. Простейший пример – проблема развития таких внутренних параметров рынка, которые обусловливают необходимость развития пострыночных отношений, ростки которых нелинейно развиваются в мире вот уже более ста лет в таких формах как бесплатное общедоступное образование и сознательное регулирование макроэкономической динамики, модифицирующее рынком формируемые пропорции и рыночные стимулы социально-ориентированное перераспределение и обществом устанавливаемые едва ли не во всех экономиках цены на важнейшие товары (например, минимальная заработная плата – цена важнейшего товара последнего столетия – товара «рабочая сила» и мн.др.)

Но мы увлеклись. Наша тема – позитивная критика позитивизма и для того, чтобы ее продолжить, обратимся ко второй теореме диалектики (она нам, кстати, поможет продолжить и ответ на вопрос, какое именно новое теоретическое знание о товарном мире дает использование диалектического метода).

Историческое и логическое: возможность выделения «красной нити» истории. Вторая теорема диалектики

Теорема два. Реальный исторический процесс всегда отличен от некоторых теоретически (на основе метода восхождения от абстрактного к конкретному) построенных моделей развития общества, но диалектическая логика позволяет определить некоторые принципиальные критерии, отличающие «зигзаги» истории от ее «красной нити».

Доказательство этой теоремы уже дано в названных мною выше работах классиков диалектической логики (в частности, Э.В.Ильенкова), к работам которых я отсылаю читателя. Я же ограничусь лишь краткими пояснениями, указывающим на тот путь, пройдя по которому можно освоить доказательства этой теоремы.

Начну с критики господствующего ныне внеисторического подхода к общественной жизни. В настоящее время вновь получили широчайшее распространение идеи «естественности» тех или иных исторически особенных типов общественных отношений или характеристик личности (будь то постулат либерализма об эгоистической природе человека или идеи славянофильства о богоизбранности российской цивилизации). Они трактуются как вечные, не имеющие исторических границ, что однозначно противоречит историческим фактам и делает критику этих идей важнейшей задачей марксистов. Последнее требует для своей реализации новых аргументов и подходов, вырабатываемых нашим направлением[87].

В любом случае уже сама постановка вопроса о том, что социальная система имеет свои исторические и логические границы и предел развития дает очень многое для исследования практики.

Этот тезис уже был нами аргументирован выше, сейчас же хотелось бы проиллюстрировать его актуальности при помощи всего того же элементарного примера с рыночной экономикой (выбор этого примера неслучаен: «экономический империализм» и рыночный фундаментализм стали едва ли не доминирующими среди представителей современной общественной науки).

Давайте зададим себе «наивный» вопрос, диктуемый логикой исследования: а когда рынок стал господствующим в мире экономическим способом координации?

Ответ на него столь же очевиден, сколь и неожиданен (для тех, кто привык считать его «естественным» экономическим механизмом): рынок (как экономическая система, обслуживающая большую часть трансакций большей части человечества) окончательно победил только в… конце XIX века – начале XX века. До этого же человечество много столетий мучительно пыталось перейти к рынку и капиталу, заплатив за это ценой кровопролитнейших революций и войн (чего стоит хотя бы самая кровавая война XIX века – между Севером и Югом в США, да и Первую мировую войну явно не большевики развязали), колониального угнетения и т.п. (В скобках замечу: такое основанное на позитивизме течение общественной мысли как экономическая неоклассика (т.н. «экономикс») вообще «видит» только развитые системы, а то и вообще исключительно американскую экономику, оставляя на долю особых дисциплин, лежащих «по ту сторону» собственно экономической теории, – компаративистики и экономики развития – хозяйственную жизнь 4/5 человечества). В результате оказывается, что нынешний экономический мэйнстрим изучает отнюдь не экономику вообще (что он неявно провозглашает своим именем), а очень узкий (с точки зрения истории) пласт экономической жизни некоторых стран последнего полувека. Так что исторический подход может дать много неожиданных выводов. Но это лишь простейший аспект поставленной в начале этого раздела проблемы.

Более важно в данном случае напомнить, что диалектический метод предполагает акцент на принципе диалектического единства исторического и логического, когда система теоретических категорий формируется в процессе «отслеживания» объективного процесса генезиса, развития и «заката» самой материальной системы. Последнее может быть сделано методом движения от практики к теории и обратно исследователем, погруженным в практику. При этом закономерные, неслучайные исторические этапы развития системы будут эмпирическими основаниями для выделения теоретических абстракций, а логическая структура развитого целого отразит в своих основных пунктах историю его генезиса [88].

Существенно, что критерием «отсечения» исторических случайностей (зигзагов) и отображения теоретически значимых процессов служит практика функционирования зрелой системы – воспроизведение ставшим целым основных компонентов своего генезиса. Если некоторый феномен генезиса воспроизводится ставшей системой – значит он теоретически закономерен, если нет – это чисто исторический феномен, «зигзаг». И обратно: исторический процесс развертывания системы служит теоретически осмысленным эмпирическим основанием для логического структуирования целого на основе восхождения от абстрактного к конкретному[89]. Эти тезисы в принципе хорошо известны уже более 100 лет[90], но ныне они «забываются» и потому актуализирована задача «охраны» диалектики – и от забвения, и от целенаправленного вытеснения.

После этих комментариев мы можем сформулировать достаточно жесткое утверждение: никакая другая из известных ныне научных методологий вообще не «работает» с проблемами закономерности исторического процесса, не позволяет выделить «красную нить» истории.

Из лежащих вне материалистической диалектики методов единственно цивилизационный подход претендует на выделение некоторых закономерностей исторического процесса (NB! Именно процесса, а не прогресса, у которого есть своя единая логика). Но этот подход либо позитивистки характеризует каждую из цивилизаций как рядоположенную с другими «здесь и сейчас» и описывает набор ее свойств в стиле до-дарвинновских классификаторов биологических видов, либо привносит (как, например, Шпенглер или отечественные пост-марксистские «цивилизационники») элементы диалектики, описывая цивилизации как рождающиеся и умирающие системы.

Что же касается позитивизма как такового, то его сторонники, капитулируя перед сложностью предмета, объявляют общественную эволюцию принципиально а-закономерным, стихийным процессом, который в принципе не может иметь никакой логики. «Красная нить» истории объявляется несуществующей. И в этом они подобны тем не имевшим телескопа и не знавшим простейших законов астрономии обывателям, которые просто не в состоянии были поверить в то, что звезды над их головой подобны Солнцу, а не являются просто «светлячками». Диалектика – этот тот инструмент, который позволяет увидеть закономерность там, где позитивизм ее не видит, она позволяет открыть (на основе выделения общих законов движения) те «небесные тела» (новые общественные связи, отношения и т.п.), которые не видны «невооруженным» (диалектическим методом, этим «телескопом» социальных наук) взглядом.

Приведенная выше аналоги, конечно же, доказательством не является. Доказательством может являться лишь такое исследование, которое не только выделит некоторые закономерности («красную нить»), но и докажет в процессе общественной практике, что сознательное действие на основе этих познанных закономерностей приводит к некоторым позитивным результатам.

Не претендуя на многое, укажу только на один наиболее известный пример такого исследования – «Капитал». Его автор показал, что законом развития товара является его превращение в деньги, а деньги будут стремиться к самовозрастанию, превращению в капитал, а капитал потребует для своего прогресса индустриальные производительные силы и мировое экономическое пространство; что, далее, развиваемые капиталом технологии и экономические отношения приведут к интернационализации хозяйства и все большему развитию «всеобщего труда» (того, что мы сейчас называем глобализацией и поситндустриальным обществом). И так будет везде и всегда, где внешние условия не станут абсолютно непреодолимым препятствием для развертывания внутреннего закона развития товарной экономики.

Безусловно, эта закономерность развития товарной экономики далеко не везде и не всегда реализуется в «чистом» виде.

Но это касается любого закона, примененного к практике.

Есть «закон», в соответствии с которым из желудя обязательно вырастет дуб. Но он «действует» только при условии, что желудь попадет в благоприятную среду. Закон всемирного тяготения вообще «не действует» в случае с самолетом: это тело тяжелее воздуха, но в большинстве случаев почему-то не падает на землю. И происходит это не потому, что Ньютон не закон открыл, а просто описал падение данного конкретного яблока с данной конкретной яблони на данный конкретный предмет (шутят, им была голова гениального ученого), а потому, что в мире действует масса различных законов плюс субъективный фактор. И пока не были открыты законы аэродинамики, объясняющие, как и почему самолет полетит, он не летел. Впрочем, и после того, как теоретически было доказано, что самолет должен лететь, далеко не все из этих аппаратов следуют велениям данного доказательства. Но означает ли это не-истинность законов Ньютона и аэродинамики?

Вернувшись к диалектике общественных процессов мы можем подчеркнуть, что здесь ситуация еще более сложна. Не всякий «самолет» капитализма будет успешно «летать»: его могут халтурно построить, у него могут быть скверные пилоты, он может попасть в ураган мировых общественных катаклизмов и т.п. Но это не отменит общего закона: если появилось товарное производство, то при благоприятных внешних условиях (каких именно – то же, кстати, показано марксизмом) оно породит систему денежных отношений, а затем – капиталистический способ производства. Не более того. Но и не менее.

В прочем, в диалектической логике есть хорошо известные критерии, показывающие, как отличать закономерные процессы от случайных. Если теоретическое выведение категорий, на каждом шаге восхождения сопряженное с практикой, проверяемое практикой, приводит к результатам, которые воспроизводятся во всех исторических случаях и являются неотъемлемым (устойчиво воспроизводимым) элементом развитого целого, значит эти категории неслучайны, а их система адекватно отображает основные внутренние закономерности данной системы на данном этапе ее развития. Но не более того.

Так, «Капитал» Маркса не дает никакого универсального знания об истории человечества. Он дает относительно истинное (соответствующее уровню развития науки позапрошлого века; так же как законы Ньютона относительно истинны, ибо их скорректировали законы, открытые Эйнштейном; родился ли уже политэкономический «Эйнштейн», корректирующий законы «Капитала», мы еще не знаем) представление о внутренних законах становления и развития капиталистического способа производства. Но не о законах развития мира. И не о том, как именно устроена экономика России или Китая. И не о том, когда именно и как именно в России или Китае будет «построен» капитализм (точно так же как закон Ома не дает представления о том, сколь удачно будет работать электромотор, собранный в Урюпинске и используемый на заводе в Бангладеш). Но «Капитал» доказывает, что внутренние законы товарного производства будут требовать генезиса капитала и всякий, кто это не принимает во внимание, поплатится за это в полной мере[91].

Впрочем, знание законов генезиса и развития товарных отношений позволило марксистам достаточно строго доказать накануне распада СССР, что развитие отношений товарного производства (либерализация) неизбежно потребует развития капитала и наемного труда (приватизацию), которая приведет к становлению примитивной (по критерием постиндустриальной эпохи) модели зависимого капитализма с господством крупнейших корпоративных структур; что эта экономическая модель, в свою очередь, будет постоянно подталкивать политический процесс в сторону все большего авторитаризма. Тогда же мы писали и о том, что субъективный фактор может противостоять этой объективной логике при определенных обстоятельствах (о них мы так же немало написали[92]).

В связи с этим замечу: диалектический метод часто обвиняют в релятивизме и одновременно – претензии на знание «истины в последней инстанции». Оставим на совести критиков диалектики это плоское противоречие: им многократно объяснялось (в том числе – в отечественной философской литературе 60-70-х годов[93]), что диалектический метод – это не спекуляция с относительностью истинности, сводящая все к банальностям: с одной стороны, данное утверждение истинно, а с другой – ложно. Такой взгляд на диалектику сродни «знанию» обывателя о том, что такое теория относительности: ну как же, все относительно, скажет он, вспомнив о трех волосинках на голове в отличие от трех волосинок в супе, и будет счастлив.

Системность и относительность истины для диалектика есть утверждение о том, что (1) истинное знание о развивающейся системе возможно только как адекватное, практикой подтверждаемое отображение закономерных процессов ее развития и что (2) это знание относительно истинно – истинно в той мере, в какой оно применено к данному состоянию данной системы на данном исторически конкретном этапе ее развития. И речь здесь идет не о особенном описании особого типа рыночной экономики (продолжим обращение к нашему примеру), а о знании, характеризующем именно систему отношений товарного производства (но не экономики вообще!), рассматриваемой на определенном историческом и логическом этапе ее развития. И потому знание о рынке эпохи простого товарообмена неадекватно для понимания всей многосложности капитализма. Но столь же верно и обратное: без знания о том, что есть простая форма стоимости, невозможно понять природу денег, не поняв сущности и функций денег, нельзя понять природу капитала и тайну его взаимодействия с наемным трудом и т.д.

Здесь конечно же, встает проблема: как далеко надо уходить в историю, чтобы их понять феномены современности: к истокам капитализма? «царства необходимости»? куда-то еще? Эта проблема имеет свое принципиальное решение: «глубина погружения в историю зависит от масштаба той проблемы, которую мы хотим решить. Так, если мы хотим понять как модифицировались в современных условиях общие основания товарного производства, нам придется взять максимальной большой исторический «телескоп», обратившись к закономерностям развития товарного производства в целом. Если же нас волнует проблема модификации антимонопольной политики, то мы сможем ограничиться более близким горизонтом – последним столетием и т.п.

Здесь, нас, однако, подстерегает хорошо известная проблема «методологической гордыни» субъекта, претендующего на то, что он адекватно отобразил законы общественного развития и теперь может смело и однозначно давать рекомендации практике.

Так возникает сонм далеко непростых проблем, в том числе, специфическая для сложных развивающихся общественных систем проблема – проблема неоднозначности теоретических моделей и многообразия практик. Еще более сложной окажется проблем исследования практик мира, в котором господствуют превращенные формы, наводящие мороки на живущих в нем индивидов, прячущие содержание и создающие иллюзорное бытие, в котором «кажется то, что есть на самом деле» (К.Маркс).

Как мы уже заметили, диалектический подход позволяет дать отражение действительности в виде развивающейся системы категорий, которые лишь в своей совокупности дают истинное представление о развивающейся практике. Так актуализируется классическое наследие материалистической диалектики. Оно восстанавливает возможность и необходимость поставить и решить ряд вопросов, принципиально «закрытых» для не-диалектического исследования. Отметим лишь некоторые из них:

· Как происходит смена качественно различных общественных систем в реальной истории и как ее трактовать в теории? Является ли этот переход всегда социальной революцией хотя бы уже по тому, что он носит характер качественного скачка (независимо от того, какие политические формы он принимает)?

· Когда (исторически и логически) капиталистическая система стала господствующей в мировом масштабе, какие этапы она проходит в своем развитии, (очевидный для марксистов и регулярно «забываемый» неолибералами, позитивистами и постмодернистами вопрос…)?

· Каковы специфически исторические черты господствующего ныне типа личности – homo economicus, которого современный позитивизм трактует как «естественное» состояние человека? (Для марксиста ответ на этот вопрос уже давно дан, но для позитивизма он вообще не стоит, ибо для последнего не характерна историческая трактовка личности и общества).

· Каково историческое место отношений отчуждения в общественном развитии и могут ли они быть сняты, а если да, то опять же когда и как?

· Существует ли предел развития капиталистической системы и если да, то где и каков он (исторически и логически)? Возможны ли пост-капиталистические (пост-рыночные) материальные общественные отношения и если да, то что они такое?

Все это вопросы даже не современной, а классической диалектики социальных процессов, усиленно «забываемые» современной социальной наукой. И хотя наиболее важной и сложной задачей является развитие диалектического метода (некоторые возможные шаги в этом направлении автор обрисовал в первой статье цикла –), даже «классическая» материалистическая диалектика, глубоко чуждая догматическим версиям марксизма, сегодня может стать большим шагом вперед по сравнению с методологическим обскурантизмом, господствующим сегодня в философии и социальных науках и прикрываемым постмодернистской риторикой или отсылкой к исключительно «позитивным» исследованиям.

2.3. Практика и Истина: диалектика как метод снятия наваждений в мире превращенных форм[94]

Диалектический метод исследования, как мы отметили в предыдущих текстах, вот уже долгое время отторгается большинством исследователей социальных проблем как в нашем Отечестве, так и в других странах. Одна из причин этого – типичная для большинства современных методологов установка на необходимость четкой верификации теоретических положений, их прямого сопряжения с фактами, а так же нацеленность на создание практически-действенных, подлежащих прямому практическому использованию теорий.

На первый взгляд, диалектическая логика не решает ни одной из поставленных выше задач.

Но это только на первый взгляд. Как мы постарались показать в предыдущей статье цикла метод восхождения от абстрактного к конкретному, сопрягая каждый шаг теоретического познания с практикой, соотнося систему категорий с практикой, позволяет выделить закономерность исторического процесса развития сложных социальных систем, «красную нить» истории, ориентируя субъекта общественной деятельности на реализацию этих познаваемых закономерностей развития, прогресса.

Именно здесь и возникает отмеченная нами ранее и регулярно повторяемая всеми критиками диалектики тема «методологической гордыни» диалектиков, которые якобы претендуют на то, что они адекватно отобразили законы общественного развития и теперь могут смело и однозначно давать рекомендации практике.

Помимо общих соображений (доказавший некую теорему теоретик даже в области естественных наук не будет претендовать на то, что построенный на ее основе достаточно сложный агрегат немедленно и эффективно заработает: между в принципе истинной теоретической моделью космического полета Циолковского и по-летом первой космической ракеты лежали десятки неудачных попыток выйти в космос), здесь нас подстерегает и специфическая для сложных развивающихся общественных систем проблема – проблема неоднозначности теоретических моделей и многообразия практик.

Критерий истины: практика versus факты.

Для того чтобы прояснить наше понимание соотношения теории и практики сформулируем очередную теорему (для читателя, ознакомившегося с предыдущей статьей цикла, это будет теорема три). Она гласит: для исторически развивающихся сложных общественных систем, формирующихся вследствие активно-творческой деятельности социального субъекта, воспроизводимость эмпирически достоверных результатов адекватных теоретически полученным выводам, сама по себе не может служить критерием истинности теоретической модели. Им может быть только общественная практика субъекта.

Эта теорема звучит до чрезвычайности странно, если не нелепо для любого исследователя-позитивиста: она (даже если признать в первом приближении ее правомерность) как бы указывает на то, что научное знание о таких системах вообще невозможно.

A’propos замечу: последнее представление имеет довольно широкое распространение. Его, естественно, рассматривают не как следствие из названной теоремы, а как эмпирически известный феномен. Очень многие мыслители, столкнувшись с малой эффективностью позитивных и/или математических методов моделирования сложных общественных систем, попросту капитулируют. Они либо вообще отказываются от научного исследования общества и уходят в области религиозных, беллетристических и т.п. «дискурсов»; либо выбирают постмодернистский отказ от Истины; либо вообще объявляют «излишним» любое исследование сложных систем как целого.

Однако диалектика позволяет найти выход из этой ситуации. Он в принципе известен, хотя и не привычен для математика или исследователя-позитивиста, подобно тому, как непривычны были и остаются идеи Эйнштейна для тех, кто овладел только основами классической физической теории.

Следствие из третьей теоремы гласит: критерием истины (и, следовательно, научной состоятельности теоретических диалектических построений) является не воспроизводимость эмпирически достоверных результатов, адекватных теоретически полученным выводам, как таковая, а нечто большее. Критерием истины является возможность осуществления общественно-практической деятельности, которая будет (1) адекватна объективным закономерностям развития (устойчиво воспроизводимым закономерностям исторического процесса, «большим» фактам», взятым в их исторической динамике, направленности) и потому будет активно воздействовать на исторический процесс («малые факты»), исходя из познанных закономерностей его динамики; последнее (3) предполагает постоянную корректировку и теории, и практики в их непрерывном диалоге.

Поясним эти когда-то хорошо известные, а ныне прочно забытые большинством тезисы.

, ибо отображение теорией «больших .фактов», послужившее изменению реалий, приведет к изменению «малых фактов» и либо подтвердит правоту теории, приведя на практике к теоретически предсказанным результатам, либо если эти результаты окажутся принципиально иными, поставит проблему, что было ошибочным: теория или деятельность по ее применению?

И здесь нет ничего абсолютно специфически-марксистстского. В естественных науках провал эксперимента так же ставит вопрос о том, где закралась ошибка: в теоретических выкладках или в том, как был проведен эксперимент: правильно ли выбрали сырье, не изменились ли внешние параметрыв, не вмешались ли неблагоприятные субъективные факторы (нерадивый лаборант или слишком спешаший вовремя сдать отчет начальник…). Специфика диалектического метода познания общественных систем состоит в ином: в признании того, что практика общественного человека может приводить и приводит к образованию новых общественных объектов, обладающих новыми, требующими нового цикла познания, закономерностями.

В этом смысле диалектика снимает и позитивизм, и прагматизм. Для первого важна только верификация. Практика как общественно-активное изменение бытия субъектом как проблема не существует. Практика внешняя для субъекта и пассивна. Для прагматизма, напротив, существует только выгода субъекта: можно знание приспособить для своей пользы (например, получения прибыли) – оно истинно. Нельзя – ложно.

Материалистическая диалектика не отрицает верификации, но соединяет ее с исторически изменяющейся вследствие общественной деятельности человека практикой, что позволяет преодолеть ловушку не-изменчивости изучаемых законов. Если для физики очевидна не-изменчивость закона Ома, то для социальных наук, признающих историзм своего предмета, принципиально важно понимание качественной изменчивости самого общественного бытия, причем изменчивости вследствие действий Человека общественного.

Точно так же материалистическая диалектика не отрицает проблемы использования теоретических результатов в практике, но в отличие от прагматизма она ставит эту проблему не как утилитарно-ограниченную, не как проблему выгоды для определнного ограниченного субъекта (отдельного предпринимателя или даже общественного класса – будь то буржуазия или пролетариат), а как проблему практики Общественного Человека, человека как родового существа (Маркс, Лукач). В этом случае только и появляется возможность отделить «малые факты», исторически-ограниченные формы общественного бытия, его видимость (прежде всего – превратные формы) от «больших фактов» исторического прогресса, его закономерностей (лежащих на уровне сущности, содержания). Утилитарная выгода локальных субъектов и логика деятельности «родового человека» – вот та практика, которая неизбежно различает превратные формы общественного бытия, используемые прагматизмом, и его закономерно-содержательную сторону, познаваемую и используемую субъектом исторического творчества. Другое дело, что в конкретных исторических условиях роль такого субъекта берет на себя тот или иной общественный слой; в частности, в условиях заката докапиталистических обществ и рождения буржуазных эту миссию на себя брало т.н. «третье сословие).

(Apropos замечу: если для метафизического марксизма неслучайно критерий истины лежит в русле верификации, а проблема революционной общественной практики, как правило, выносится за скобки теоретической работы, то для радикально-прагматичного марксизма, наоборот, выгода локального субъекта, становясь критерием истины, служит оправданием крайнего субъективизма вплоть до бланкизма или сталинизма).

Таково отношение к проблеме теории и практики в материалистической диалектике. Здесь процесс продвижения к истины (позволю себе образное сравнение) .подобен использованию некой карты постоянно меняющейся местности путешественником, который при этом знает некоторые закономерности процессов, вызывающих подвижки исследуемого им пространства.

Общественные системы столь сложны и многообразны (в них действуют, накладываясь друг на друга, законы самых различных сфер человеческой жизни плюс закономерности, свойственные для био-гео-сферы, плюс субъективный фактор), что любая теоретическая «карта» лишь относительно помогает в продвижении по этой «территории». Но чем точнее эта карта и чем полнее знание о законах, изменяющих местность, тем легче идти путешественнику. И обратно: чем активнее путешественник исследует территорию, тем точнее карта. Так же и с познанием социальных процессов: чем более изучены общественные связи в их целостности и взаимосвязи, тем более эффективна общественная практика. И обратно: чем активнее социально-практическая деятельность общественного познающего субъекта, тем полнее наше знание о социальных процессах.

При этом получить некое однозначное, используемое наподобие инструкции к стиральной машине, знание о названных выше классах сложных систем вообще нельзя. Они слишком сложны и динамичны. Правила математики и позитивного исследования здесь «не работают» так же, как не работают «правила» Ньютона в области квантовой физики. Здесь «работает» только названная выше модель постоянной взаимной коррекции-развития теории и практики.

Как именно «устроена» эта модель в принципе известно из классических работ по проблемам метода восхождения от абстрактного к конкретному, диалектического соотношения исторического и логического и т.п. Очень коротко и потому предельно примитивно мы упомянули об этой модели в предыдущей статье цикла (впрочем, читатель, критикующий диалектику, мы уверены, хорошо знаком с фундаментальными исследованиями по диалектической логике – от «Науки логики» Гегеля до «Диалектической логики» Ильенкова и потому не нуждается в наших разъяснениях).

А теперь еще одно следствие из приведенных выше соображений: использование для описания названных выше классов систем теоретических диалектических моделей будет всегда приводить к неоднозначным результатам, существенно зависящим от внешних факторов (взаимодействия данной системы с другими) и субъективных параметров (деятельности общественного субъекта). Это следствие еще более усиливает ощущение не научности названных выше методологических построений. Однако это не так: это просто другой класс систем с другими критериями истинности знаний о них.

Когда-то «здравый смысл», на который очень любят ссылаться критики диалектики, отказывался понимать феномен бесконечно больших и бесконечно малых величин. С точки зрения арифметика здесь нет «точных» понятий (нет числа, равного такой величине, следовательно, для арифметики эта величина – нонсенс). Точно так же для сложных развивающихся социальных систем нет «фактов» (чисел), есть процессы практики (неопределенные, бесконечные открытые «величины»). Конкретное эмпирическое «значение» (набор фактов) одной и той же по своей природе практики может быть принципиально различным; более того, одно и то же «значение» (набор фактов) может характеризовать совершенно различные (иногда качественно противоположные) практики. Критерием истины при исследовании диалектических систем становятся всякий раз различные конкретно-всеобщие соединения фактов в систему, имеющую особое системное качество, соединение, образующее конкретно-всеобщее единство[95].

И это не абсолютный релятивизм, а строгий критерий: если в объективной реальности сложилось конктерно-всеобщее единство феноменов практики, которые адекватно описываются совокупностью теоретических представлений об этой практике, то данные научные построения верны. Точнее, они верны в той мере, в какой они практике соответствуют (а это соответствие всегда будет не полным; так, даже в механике любые испытания, скажем, нового самолета всегда потребуют коррекции теоретической модели).

Здесь мы «между прочим» находим ответ и на известное критическое замечание о том, что диалектический метод выведения категорий сам по себе не показывает механизма перехода от одной категории к другой. Этой замечание справедливо, но только при условии, что исследователь-диалектик остается исключительно в пространстве чистой логики. Если же он материалистически исследует практику, то, получив теоретическую картину противоречия новой категории, он находит одновременно и некое абстрактно-теоретическое представление о том, как именно это противоречие может быть (но не обязательно будет) снято в новой категории.

Дальнейшее продвижение по дороге познания диалектика-материалиста состоит в том, что он обращается к практике, к действительному историческому процессу развития системы и ищет там подтверждение или опровержение своей теоретической гипотезы. И если на практике этот переход осуществляется так, как этого «требует» логика снятия противоречий, то это означает правомерность данного теоретического шага. Если же нет, исследователь должен возвращаться к своему теоретическому исследованию и искать в нем ошибки. Кстати, наличие теоретической гипотезы в данном случае становится важнейшим инструментом для того, чтобы понять, что именно и как именно нужно и можно искать в практике, подобно тому, как единственно при помощи телескопа и математических расчетов можно искать на небе новую, еще не открытую звезду.

Впрочем, здесь возможен и известный вариант, когда ошибка может состоять не в теоретической модели, а в не верно выбранном поле явлений и свидетельств жизни: это может быть «не та практика» (практика, относящаяся к другому классу предметов или явлений, нежели тот, что мы исследуем) или не так увиденная практика (наиболее типичный здесь пример – миражи превращенных форм, которые иной исследователь принимает за содержание действительных процессов). Так возникает новый импульс исследований (этот процесс подобен бесконечным экспериментам естествоиспытателей, у которых не удается очередной опыт, а причина этого неизвестна: то ли теория не верна, то ли не учтены какие-то внешние влияния, то ли лаборант уснул не вовремя...).

В результате перед нами открылась последняя и самая сложная проблема: понять, что такое общественная практика в отличие от набора фактов. Опять-таки не буду пытаться в нескольких строках открывать заново велосипед: эта категория давно и достаточно полно раскрыта творческим марксизмом и в СССР[96], и за рубежом (школа «праксис» середины прошлого века хорошо известна). Укажу лишь на то, что практика есть не факт (факты) в их «в-себе» и «для-себя-бытии», а деятельность общественного субъекта, изменяющего общественные реалии в соответствие с теми или иными более или менее истинными представлениями о ней.

Так, например, у великих мыслителей Ренессанса и Просвещения были некие (в основе своей до сих пор актуальные, особенно для России нового века) представления о том, почему общественная система, основанная на внеэкономическом принуждении, личной зависимости, сословно-социальном неравенстве устарела и должна уступить место новому обществу, в центре которого будет стоять лично свободный индивид. И эта теоретическая модель доказала свою истинность в чреде буржуазных преобразований в Европе и Америке.

При этом, однако, в большинстве стран Азии и Африки ситуация сложилась несколько иначе (хотя и там товарное производство, деньги, капитал и даже по преимуществу рациональный экономический человек пробили себе дорогу сквозь тьму «обстоятельств»). И это потребовало существенных коррекций в теории – коррекций, которые до сих пор так и не завершены.

В этом пункте мы вновь сталкиваемся с проблемой «гносеологической гордыни» познающего реальность и преобразующего ее диалектика. И критика этой гордыни, ставшая особенно активной после распада СССР, как правило, указывает на факт поражения «социалистического проекта» как главное свидетельство неправомерности диалектико-материалистических теоретических конструкций и «экспериментов» по их практическому воплощению. Ответы на эту критику могут быть разными и большая часть из них хорошо известна, хотя и активно замалчивается.

Так, автор этих строк уже не раз указывал, что «реальный социализм» в СССР и других странах т.н. «Мировой социалистической системы» был неизбежной мутацией общеисторической линии генезиса «царства свободы»[97], а его кризис, предсказывавшийся критическим марксизмом (известна критика советской практики Розой Люксембург, Антонио Грамши, Львом Троцким; последний незадолго до того, как его убили, прямо предсказал грядущую трансформацию власти бюрократии во власть капитала[98]), был неизбежен. Именно диалектико-материалистические критерии выделения «логики» истории в отличие от ее зигзагов позволили нам показать, почему и в какой мере наша практика неизбежно включала в себя элементы продвижения по пути к «царству свободы», почему и в какой мере – их мутации.

И в этом мы принципиально были и остаемся отличны и от догматического (сталинско-сусловского) марксизма с его пародией на диалектику, и от позитивистки-прагматичного антикоммунизма: и те, и другие доказывали, что СССР – именно социалистическая (в терминологии советологов – «коммунистическая») система. Первые – потому, что так велела догма. Вторые – потому, что об этом свидетельствовали факты – факты самоназвания этой системы. Отличить же видимость, превращенные формы, «наведенные» как морок на нашу реальность политико-пропагандистской машиной, от содержания действительной общественной практики, для которой были характерны не более чем ростки нового общества и деформации социалистических отношений, ни те, ни другие не могут.

Что же до фундаментального прогноза марксизма о тенденции снятия частной собственности, рынка и необходимости свободного всестороннего развития личности, то они-то как раз в главном подтверждаются практикой последних эпох[99]. Подтверждаются даже такие теоретические положения, как тенденция относительного обнищания пролетариата, которую применительно к последнему столетию я бы уточнил следующим образом: при прочих равных условиях тенденция к социальной поляризации тем сильнее, чем больше в обществе развиваются собственно капиталистические начала; и, напротив, чем слабее капиталистические начала и сильнее социальное ограничение капитала (ростки социализма), тем менее проявляет себя тенденция к социальной поляризации.

Последний пример, кстати, показывает отличие практики как конкретно-всеобщего от суммы внешне, формально собранных воедино фактов. С точки зрения фактов как таковых в ХХ веке закон роста относительного обнищания пролетариата не действовал, ибо разрыв доходов беднейших и богатейших групп наседления сокращался. С точки же зрения практики ситуация была иной.

Столкнувшийся с фактом снижения социальной поляризации исследователь-диалектик, в отличие от своего собрата-прагматика, воспринял это противоречие не просто как свидетельство неправомерности теории (а с тем, что старая теоретическая формула уже недостаточна, диалектик согласился сразу же), но как теоретико-практическую проблему. Диалектик задал вопрос: почему противоречие наемного труда и капитала не вызывает более роста поляризации? Теория капиталистического способа производства открывала два возможных ответа на этот вопрос. Первый: капитал и наемный труд качественно изменили свою природу. Второй: в рамках этой системы появились процессы, отрицающие ее собственную внутреннюю логику.

Поставив проблему так, критический марксизм обратился к исследованию практики и нашел, что там на самом деле происходит развитие процессов, отрицающих внутреннюю логику капитала: под влиянием мощных тенденций социализации, порожденных достаточно подробно исследованными марксизмом противоречиями капитализма, в ХХ веке начался процесс существенного перераспределения общественного богатства (социал-демократическая политика социальных трансфертов, прогрессивный подоходный налог, «социалистическая» по своей природе модель бесплатного общедоступного образования и здравоохранения и т.п.[100]). Кроме того, под влиянием развития всеобщего творческого труда (процесс опять же теоретически выведенный Марксом) капитал и наемный труд действительно стали несколько изменять свою природу. Так, обратившись к практике (целостно, в историческом контексте, с учетом качественных трансформаций понятым и обобщенным фактам) марксизм смог сделать один из шагов от «Капитала» позапрошлого века к «Капиталу» современной эпохи.

Существенно, что многообразие практик и теорий в общественной жизни особенно типично для периодов трансформаций – эпох становления новой системы и отмирания старой. В этот период объективная социальная детерминация общественных процессов ослабевает (старые уже, а новые еще слабо влияют на человека и его деятельность), что приводит к росту влияния субъективных параметров и многообразию возможных сценариев эволюции. В периоды же «стабильности» складывается большая однозначность и практик, и теорий (как правило, представляющих основные социальные силы данной системы).

«Но где же здесь истина? Где же позитивное знание? Где однозначность науки?» – спросит ученый-позитивист и... будет прав.

Той науки и истинности, к которой он привык, здесь нет и быть не может. И потому для него здесь вообще нет науки. Так же как в области бесконечно больших и малых величин нет науки для того, кто не хочет знать ничего, кроме арифметики: ведь названные величины нельзя ни складывать, ни вычитать, ни делить, ни умножать друг на друга. Но здесь есть наука для диалектика-обществоведа, ибо здесь есть строгие методы выведения категорий путем восхождения абстрактного к конкретному при постоянном соотнесении теорико-логического процесса с исторической практикой во всем ее многообразии и целостности. И если в результате главенствующей, наиболее часто воспроизводимой на протяжении десятилетий (а то и столетий) практикой окажется именно то, что было предсказано теоретически, то можно будет признать эту теорию истинной в той мере, в какой она подтверждена данной практикой.

Еще раз подчеркну в заключение: диалектический метод гораздо сложнее, чем любой набор позитивных «инструкций». Более того, и он сам, и его результаты никогда не могут быть применены шаблонно. Стандартно действующий по раз и на всегда заданному алгоритму «профессионал» использовать диалектический метод не может в принципе. Диалектика «закрыта» для не-творческого мышления и практики. Она всегда требует творческого соотнесения уже имеющейся и всегда не завершенной, не-до-конца истинной, только в определенной мере доказанной теории с постоянно изменяющейся, всегда уже (или еще) не совсем такой, как в теории, практикой. И потому применяющий на практике диалектику общественный субъект должен всякий раз быть (а) творческим практиком, понимающим всякий раз в какой мере (всегда не «100%-й»), насколько эта теория применима в данном конкретном случае и одновременно (б) творцом-теоретиком, корректирующим и развивающим теорию, исходя из данной ему практики.

Точно так же и теоретик-диалектик должен всякий раз соотносить свои разработки с изменчивой общественной практикой, включаясь в нее как не-посторонний-социально-творческий-субъект и только на этой основе делая теоретические выводы.

Вот почему мы выше сделали вывод, что такое творчески-деятельное, общественно-включенное для теоретика и креативно-теоретически-ориентированное для практика бытие невозможно для современного профессионала-позитивиста, который в большинстве своем нацелен на профессионально-грамотное совершенствование инструкций, которые затем будут точно применяться.

В качестве небольшого отступления замечу: великие практики, реализующие интересы не только труда, но и капитала, всегда достаточно диалектичны: они ловят качественные изменения мира и строят свою деятельность вопреки старому позитивному знанию, ориентируя себя на решение принципиально невозможных задач: скажем, почти полную монополизацию всеобщей всемирной и самой востребованной новой технологии – программного обеспечения.

Последняя причина дополняет ту совокупность моментов, которые и вызывают к жизни господство методологии позитивизма и прагматизма, а именно – доминирование в современном обществе «дискурсов», далеких от социально-творческого преобразования мира и характерных для профессионала-конформиста. Это касается и тех, кто в сегодняшнем мире в принципе должен быть заинтересован в поиске альтернатив, и тех, кто озабочен развитием и укреплением основ капитала. Первые ныне в большинстве своем далеки от поиска «больших нарративов», не ориентированы на формирование качественных альтернатив капиталу. Свою оппозиционность они сводят к развитию т.н. «мультикультурализма», скрывающего приспособление к тотальной власти рынка и капитала[101].

Вторые еще менее креативны. Капитал становится все менее творческой в социальном отношении силой, тяготея к профессионализму и сохранению существующих форм в экономике («рыночный фундаментализм»), консерватизму в политике, не-талантливости в культуре (неслучайность господства масс-культуры). Отсюда и не-диалектичность, узкий прагматизм, а то и тотальный постмодернистский негативизм большинства теоретиков современной эпохи. Диалектика вредна конформистам, она им мешает жить[102].

Господствующая же ныне социальная система активно этот конформизм насаждает...

В своей критике позитивизма и прагматизма автор, однако, увлекшись, «забыл» о позитивной стороне этой методологии, отмечая ее лишь попутно и как-то мельком. Сейчас самое время исправить эту оплошность.

Дело в том, что для значительной части ученых, активно использовавших диалектический метод (в том числе, будем самокритичны, и для автора этого текста) была характерна довольно опасная болезнь пренебрежения исследованием практики при чрезмерном увлечении конструированием диалектических систем категорий – своеобразной «игрой в бисер», оторванной от реалий и потому чреватой фундаментальными ошибками.

Причин для этого много.

Одни из них были объективны – в рамках советской системы с ее подменой практики идеологизированными догмами, честный исследователь масштабных социальных процессов попросту прятался в голое теоретическое конструирование, ибо это была едва ли не единственная ниша, где он мог работать легально и не лгать. И эта причина во многом извиняет абстрактность теоретических работ диалектиков советской поры.

Другая причина – уже не извинительная – это стремление противопоставить себя узко-прагматическим работам как господствующей тенденции новейшего времени вкупе с привычкой к методологии абстрактного конструирования категорий, инерция мышления и способностей. Она типична для ряда постсоветских диалектиков.

В результате отрицание позитивизма и прагматизма у нас зачастую становилось зряшным, внешним.

Действительное диалектическое исследование должно и может быть безусловно практичным (но не прагматичным), что известно со времен Маркса и активно повторялось автором на протяжении всего этого текста. И исходный пункт исследования, и каждый его новый логический этап в восхождении от абстрактного к конкретному начинается и заканчивается для материалиста-диалектика исследованием монбланов фактов, в которых мы ищем сначала предельную абстракцию, задающую границы и качество исследуемой нами системы, а затем подтверждение или опровержение (чаще всего – коррекцию) очередного шага в теоретическом восхождении к конкретному. И в этом наша работа сродни тому, что делает аккуратный не ангажированный на апологетику господствующей системы (будь то «развитой социализм» или поздний капитализм) ученый-позитивист.

Более того, значительная часть таких позитивных исследований не-диалектиков может лечь и ложится в основу построения диалектических систем категорий. При этом, однако, нарочито повторяясь, подчеркну: наша задача не просто анализ и систематизация разрозненных фактов, но их критическое осмысление как элементов практики и не самих по себе, но в контексте и во взаимосопоставлении этой практики и теории (системы категорий). Вот почему диалектика не только воспроизводит, но и отрицает позитивизм. В то же время, отрывающимся зачастую от эмпирии диалектикам надо помнить и противоположную тезу: диалектика должна не только отрицать, но и воспроизводить достижения позитивных исследований.

Итак, диалектический метод позволяет не только выделять функциональные закономерности (поддающиеся математическому моделированию, которое в своих развитых версиях весьма диалектично…), но и сущностные противоречия, позволяя различать «то, что кажется» [обывателю и его ученому апологету] и то, «что есть на самом деле», а так же показывать их взаимопереход.

Тем самым этот метод позволяет сделать акцент на вопросах основ, сущности, причин и следствий тех или иных процессов, задавая вопросы не только о том, как, например, устроены процессы глобализации, но и какими противоречиями они вызваны. Он позволяет различить объективную необходимость развития глобальных постиндустриальных технологий и диалога культур – с одной стороны, и их исторические, антагонистические формы (неолиберальная экономическая политика, «столкновение цивилизаций» и т.п.) – с другой.

Здесь мы вплотную подходим к уже не раз ставившейся выше проблеме превращенных форм как господствующих в современном мире социальных феноменов. Одна из важнейших и актуальнейших задач диалектического исследования как раз и состоит в различении этих форм и действительного содержания, за ними скрытого. При этом любой нормальный позитивист, естественно, задаст диалектику вопрос: а откуда Вы, собственно, взяли, что здесь есть некое превращение? Смотрите на факты и не мудрствуйте лукаво.

Для того, чтобы ответить на эту очень распространенную критику потребуется чуть подробнее рассмотреть названную выше проблему.

Диалектика: как увидеть содержание в мире мороков и превращенных форм

Выделение превращенных форм, создающих видимость иного, чем действительное, содержания – это одна из наиболее сложных и трудно воспринимаемых проблем использования диалектического метода. Более того, это тот аспект, который не часто способны реализовывать в своих исследованиях даже те, кто стремится сознательно использовать диалектический метод. Причина этого как в сложности самой методологии, так и в боязни исследователей отказаться от привычки следовать «здравому смыслу». В условиях, «здравосмысленно-обывательской» практики рынка, «общества потребления» и «общества профессионалов» для того, чтобы заявлять: действительные содержательные процессы протекают совсем не так, как это видится подавляющему большинству «акторов» социального процесса, исследователь должен обладать немалым мужеством, способностью преодолеть укоренившуюся в обществе (в том числе, в научном сообществе) боязнь «плыть против течения». Это особенно сложно в мире, где все факты общественного бытия вопиют, что «плывущий против течения» ученый не прав, что все обстоит именно так, как видит обыватель, а не так, как показывает диалектическое исследование, различающее содержание и превращенные формы.

В самом деле, ведь каждому хорошо известно из непосредственного опыта, что Земля – плоская, а Солнце вращается вокруг Земли. Не верите, что это очевидно? А вот каких-то пятьсот лет назад (а в России так и сто лет назад) подавляющее большинство жителей было уверено, что дело обстоит именно так. Почему? Да потому, что их каждодневная практика – практика крестьянина, ведшего по преимуществу натуральное хозяйство – доказывала это ежедневно и ежечасно. И попытки Коперника и Галилея доказать нечто противоположное оставались и остаются втуне для тех, кто живет в плоском мире локальной общинной жизни.

А теперь попробуем рассмотреть эту проблему чуть подробнее. Само имя этих форм говорит о том, что эти они что-то «превращают» [в нечто иное]. Другой перевод – «превратные формы» – еще жестче: это формы, которые есть нечто иное, чем действительность, нечто превратное, как бы «наведенное» (подобно мороку, который в сказке наводит колдун). Смысл этой категории диалектической логики состоит в том, что в определенных социальных условиях содержание общественных процессов таково, что оно объективно и неизбежно являет себя на поверхности в виде феноменов (этих самых преврат[щен]ных форм), создающих видимость иного, чем действительное содержание. Эти предварительные ремарки позволяют нам дать первый намек на возможное определение: превращенные формы – это феномены («факты») мира отчуждения, отношения которого «выворачивают на изнанку», «переворачивают вверх тормашками» действительную общественную практику.

Примеры таких форм хорошо известны из «Капитала» К.Маркса. Это, прежде всего феномен товарного, денежного фетишизма, создающего видимость того, что товар и деньги есть высшая ценность человеческого сообщества и нечто, определяющее жизнь человека[103]. Весь мир товарных отношений доказывает, что это именно так, хотя на самом деле деньги и товары – это не более, чем одна из специфических исторически ограниченных форм экономического богатства.

Другая категория – заработная плата. Она неслучайно создает видимость того, что это – плата за труд. Между тем, труд – это процесс, который сам по себе не продается и не покупается. Продается и покупается товар «рабочая сила», стоимость которого принципиально отлична (меньше), чем та стоимость, которую создает труд наемного работника. Точно так же превращенной формой является категория «прибыль», которая в марксистской системе категорий создает опять же таки объективную видимость того, что «избыток» (прибавочная стоимость) создается всем капиталом, а не только трудом наемного работника, рабочая сила которого покупается за часть капитала («переменный капитал»).

Впрочем, эти примеры говорят что-то только тем, кто хорошо знаком с марксистской политико-экономической теорией. Ниже я приведу другой, более простой пример. Представим себе базарную площадь, на которой танцует барыню косолапый медведь и ряженая баба. Доверчивый крестьянин удивляется тому, что медведь танцует лучше бабы и радостно хлопает в ладоши. Чуть более внимательный и менее пьяный посетитель базара, однако, заметит, что медведь-то на самом деле не медведь, а мужик, напяливший на себя шкуру этого зверя; а вот баба, напротив, наряженный в цветастое платье медведь, которого научили танцевать под дудку. И в первом, и во втором случае перед нами простейшие примеры превращенных форм. Неискушенным посетителям базара кажется то, что есть на самом деле (замечу: последнее так же есть одно из определений превращенной формы: она существует там и тогда, где и когда кажется то, что есть на самом деле). Кажется, что хорошо танцует медведь. И в рамках базарного мира все так и есть: тот, кто надел медвежью шкуру, действительно, хорошо танцует. Отсюда «наведенное» содержание – медведи танцуют лучше баб; мужики счастливы и платят деньги. Но эта правда базарного мира есть не более чем видимость, превращенная форма («настоящее», не наведенное содержание состоит в том, что человек танцует лучше медведя, хотя факты базарной жизни доказывают обратное).

Этот простейший пример указывает на первый серьезный шаг в понимании природы превратных форм: в той мере, в какой мы остаемся в рамках общественных процессов, вызвавших к жизни эти превращенные формы (на базаре – в нашем примере), «наведенное» содержание остается единственно реальным. Это содержание имеет весьма специфическую природу. Оно существует не как таковое, не как содержание некоторого реального феномена (мужик и медведь, танцующие на площади), а только как следствие доминирования превращенных форм. «Нормальная» связь между содержанием (оно первично) и формой (она вторична, хотя и оказывает на первое обратное влияние) в случае с превращенными формами и «наведенным» содержанием «переворачивается»; последнее не просто порождается формой, оно порождается единственно формой и вне этого порождения не существует (медведь танцует лучше бабы только потому, что это видимость, «наведенная» на зрителей костюмами, надетыми на мужика и зверя). Само же это «наведение», вызывающее переворачивание действительного содержания, порождено той системой, в которой единственно и живет эта форма и это содержание – системой базарного представления.

Эмпирические феномены, факты базарной жизни доказывают только одно: есть формы, которые выглядят «обычными» (танцуют обычная баба и обычный медведь), есть содержание, подтверждаемое фактами (хорошо танцующий медведь и плохо танцующая баба), есть закономерности их соотношения (медведь танцует лучше бабы). Проникнуть в то, что здесь произошло превращение, переворачивание действительного содержания и «наведение» видимостного, порожденного господством превращенных форм, можно только одним путем – путем диалектического исследования парадокса (медведь танцует лучше бабы). Это исследование предполагает рассмотрение данного парадокса как не факта, который подлежит фиксации (прагматизм), или, в лучшем случае, обобщению, выделяющему некоторые функциональные связи (позитивизм, математическое моделирование), а как открытой проблемы, которую предстоит «разложить по полочкам».

Начать этот процесс следует с исследования того, что признать факт не догмой, а формой, которая может переворачивать (а может и адекватно отображать – исследователю предстоит еще в этом разобраться) некоторое содержание. Далее следует исследовать, какое именно содержание скрыто за данной формой. Для этого необходимо понять, что кажущееся содержание (баба танцует плохо, медведь – хорошо) может быть ложно. Ложно оно или нет, можно понять только при условии системного историко-логического подхода, который покажет границы той системы, в рамках которой единственно и существуют данные превращенные формы и «наведенное» содержание.

Так, вне системы «базар» артист, снявший медвежью шкуру, конечно же, умеет плясать лучше медведя, а избавившийся от тряпок зверь мечтает побегать в лесу, а не мучиться, изображая танец. Точно так же рабочая сила не была товаром, не продавалась и не порождала превращенной формы заработной платы в условиях не-капиталистической экономики.

Поэтому, введя понятие качественных (исторических и теоретических) границ системы, ее системного качества, мы, выводя некоторый феномен за границы той системы, в которой он имеет исключительно превращенную форму, можем показать, как данный феномен «снимает» с себя тот «морок», который «наводит» на него создающая превращенные формы система. При этом, правда, следует иметь в виду, что выходя за рамки данной системы мы попадем в рамки другой системы, где, скорее всего, так же будут царить превращенные формы и мы вместо одного морока получим другой. Впрочем, сравнение этих мороков может показать, что это именно превращенные формы и ни что иное.

Доказательством же того, что исследователь показал именно превращенность форм, раскрыл действительное содержание, которое скрыто за наведенным содержанием, может быть только общественная практика, которая снимает мороки, революционизируя действительность и очищая ее от превращенных форм.

Здесь, однако, следует еще раз вернуться к сделанной выше в примечании оговорке: даже в мире отчуждения далеко не все эмпирически данные феномены есть формы и далеко не все формы являются превращенными. Почему, как и когда возникают превращенные формы?

Самое интересное, что в известных мне работах по диалектической логике этот вопрос не рассматривается специально. В этой связи могу предложить лишь некоторую гипотезу ответа на этот вопрос.

В самом общем виде причиной возникновения превращенных форм являются отношения отчуждения, которые делают мир объективных общественных отношений неподвластным индивиду, «закрытым» для него, господствующим над ним. В результате субъект в этой системе оказывается в конечном итоге марионеткой неких внешних, над ним стоящих и ему не понятных общественных сил (только включенный в практику социального творчества, «плывущий против течения» субъект обретает способность познавать эти силы и противостоять им). Господство отчуждения – это необходимое, но не достаточное условие превращенности форм.

Чтобы найти достаточное условие нужно сделать еще один шаг. Диалектическая система и отражающие ее категории, как мы уже отметили, в своем развитии проходит ряд этапов. В самом грубом приближении это этапы становления, развития на собственной основе вплоть до достижения системой зрелости и заката (в «Науке Логики» Гегеля некоторой параллелью им могут быть «Бытие» и «Сущность»; заката у Гегеля нет: в III томе у него появляется субъективный дух). Для первого этапа становления системы характерна адекватность внутри-себя-бытия и наличного бытия (то, что можно с некоторым упрощением назвать содержанием и формой), ибо здесь система отчужденных отношений, возникая в борьбе против «старой», регрессивной системы, является тем общественным образованием, где общественные формы должны давать и дают простор для развития производительных сил, человека (к проблеме возможной не-прогрессивности мутирующей от рождения и потому и в исходном пункте имеющей превращенные формы системы мы еще вернемся). Такое прогрессивное развитие системы невозможно, если формы не адекватны содержанию хотя бы относительно: форма всегда несколько «изменяет» содержание. Более того, задачи прогресса общественная система может решать только при помощи адекватной ее природе активной преобразовательной деятельности общественного субъекта. Человеческое общество устроено так, что новую общественную систему всегда творит некий социальный субъект, делающий это более или менее сознательно, но – главное – в общем и целом адекватно объективным законам становления этой новой системы. Это еще одна причина объективной необходимости хотя бы относительно адекватных содержанию форм проявления общественных связей, в которые включен революционизирующий общественную практику субъект.

При этом, однако, те системы, в которых господствуют отношения отчуждения, с момента своего рождения содержат в себе определенную фетишизацию объективных процессов. Эта фетишизация является, как уже было отмечено, предпосылкой возникновения превратных форм, но не ими как таковыми. Разница здесь в нюансах, но существенных. Фетишизм (наиболее известный пример – товарный фетишизм) характеризует «всего лишь» систему общественных отношений, в которых внешние объективные силы (например, товары) господствуют над человеком. Здесь есть элемент превратности, характерный для всего мира отчуждения в целом: человек, творец истории, в этом мире выступает как марионетка внешних объективных сил. Но сами отношения здесь могут иметь адекватные, а не превратные формы (пример – форма стоимости). И лишь затем «обычные», адекватные отчужденному (от человека как творца истории) содержанию формы начинают превращаться в превратные – искажающие даже это, отчужденное, но действительное содержание и создающие видимость наличия иного, «наведенного» содержания. Так, например, над действительным содержанием специфического для капитализма отношения экономического отчуждения – создания прибавочной стоимости наемным трудом и присвоение ее капиталом – на стадии зрелости этой системы (ее воспроизводства на собственной основе) «надстраиваются превратные формы заработной платы и прибыли, создающие видимость иного содержания – создания трудом зарплаты, а капиталом – прибыли.

На стадии же достижения системой своей зрелости и особенно на стадии заката она начинает активно генерировать именно превращенные формы, которые становятся важнейшим средством самосохранения системы, механизмом торможения прогресса (с момента достижения зрелости прогресс ведет ко скорейшей гибели системы, ее переходу в новое качество). Они канализируют субъектную деятельность в русло «защиты» существующего общественного образования. В этом смысле мы можем сказать, что превращенными являются те формы, которые способствуют самосохранению ставших реакционными отчужденных общественных отношений, создают видимость продолжающейся прогрессивности системы, формируют «наведенное» содержание, указывающее на то, что эта система (объективно! Здесь кажется то, что есть на самом деле) является как бы прогрессивной и тем самым направляют деятельность общественных субъектов (индивидов, социальных и политических сил, их идеологов и даже теоретиков-интеллектуалов) в русло превращенных целей и действий, служащих не скорейшему разрушению системы (т.е. прогрессу), а ее самосохранению (т.е. регрессу). Превращенные формы, тем самым, выступают как своего рода «социальный рефлекс» самосохранения социальной системы, вступившей в стадию зрелости.

В этом описании автор, невольно, представил объективные процессы как некоего димиурга, едва ли не сознательно выбирающего себе те или иные формы. Так мне было проще изложить гипотезу, сделать ее более понятной. В действительности объективная связь форм и содержания является несколько иной: в той мере, в какой общественная система находится на восходящей стадии своего развития, в ней общественные формы способствуют прогрессу производительных сил, человека и т.п. и потому производят формы, адекватные своему содержанию. Адекватность форм, их не-превращенность является важным фактором успешности социального прогресса системы. И, напротив, в той мере, в какой общественные отношения становятся регрессивными (т.е. тормозят рост общественной производительности труда и развитие человеческих качеств или уводят его со «столбовой дороги», отклоняют от оптимальной траектории прогресса, критерием которого, повторю, является мера свободного всестороннего развития личности), они неизбежно вызывают к жизни именно превращенные формы.

Если в первом случае объективный процесс становления системы в силу некоторых обстоятельств породит неадекватные, превращенные общественные формы, то система «собьется с пути», уйдет со «столбовой дороги», мутирует (типичный пример – генезис мутантных форм социализма в СССР, о чем я многократно писал ранее).

Во втором случае, на этапе заката, действует обратная связь: в той мере, в какой система под воздействием прогрессивных общественных сил будет развиваться по оптимальной траектории, то есть идти прямо и непосредственно к новому обществу, ища путь скорейшего и наименее болезненного самотрансформирования в новое качество, в этой мере и на стадии заката для нее будет характерно наименьшее развитие превращенных форм. Если же она будет в силу своей объективной внутренней логики и при помощи консервативных общественных сил стремиться к самосохранению, то она будет генерировать все более и более сложные и масштабные превращенные формы, выступающие своего рода самозащитой умирающей системы. Превращенные формы, тем самым, выступают в качестве одного из важных механизмов, помогающих камуфлировать процесс ее заката, противостоять субъектной деятельности по разрушению старой системы, гасящих ее и, напротив, интенсифицирующих субъектную деятельность по самосохранению старой системы.

Как именно действует этот «рефлекс» самосохранения социальной системы, как здесь сопрягаются объективное и субъективное начала – интереснейший вопрос, который пока останется без ответа.

Превращенные формы, развиваясь преимущественно в период, когда система обретает зрелость и начинает воспроизводиться на собственной основе, а так же, особенно бурно, в период заката, обретают тем самым относительно независимые от содержания, внутренних законов генезиса и развития, механизмы своего функционирования и взаимодействия. Эти относительно самостоятельные превращенные формы устойчиво воспроизводятся, функционируют по «правилам», отличным от механизмов содержания (типичный пример – механизмы формирования и движение средней прибыли в отличие от закона прибавочной стоимости). Эти отличные от законов, характеризующих сущность системы, механизмы воспроизводства превращенных форм еще более закрепляют относительную самостоятельность последних.

Здесь на первый план выходит проблема соотношения и взаимосвязи законов жизнедеятельности мира содержания и адекватных ему форм с миром превратных форм и «наведенных» ими содержаний. Готового решения этой проблемы у автора сейчас нет, но есть текст по проблемам «Капитала», в котором я показал основные закономерности превращения содержательных законов товарного производства в закономерности мира превращенных форм. О его методологическом обобщении пока говорить рано.

Формирование этих механизмов происходит по мере превращения общественных форм в тормоз развития производительных сил и человека. Достигнув стадии зрелости, устойчивого воспроизводства на собственной, адекватной ей основе («Основание» в Логике Гегеля) система общественных отношений генерирует определенные формы этого воспроизводства. Подчиняясь логике дальнейшего прогресса эти формы должны далее начать разрушать свое содержание, генерируя элементы новой системы. Эту объективную логику дальнейшего развития системы по пути ее самотрансформации в новую и реализуют те общественные силы, которые заинтересованы в снятии данной системы.

Так, в условиях капитализма наемные работники как субъект снятия капитала объективно заинтересованы в том, чтобы начать изменять отношения эксплуатации, трансформировать отношения извлечения прибавочной стоимости и подчинения труда капиталу с тем, чтобы в перспективе снять их, заменив отношениями присвоения прибавочного труда обществом и свободным трудом. Эту траекторию и начали реализовывать парижские коммунары революционным путем, европейские социал-демократы – реформистским, эволюционным. Но даже если взять пример последних, то они, не случайно используя в первый период своей активности (ХХ век) марксизм, действовали в соответствие с логикой внутренних, содержательных законов капитализма, а не его превращенных форм. Они начали практику частичного перераспределения прибавочной стоимости в пользу наемных работников (прогрессивный подоходный налог и т.п.), смягчения формального и реального подчинения труда капиталу (участие работников в управлении, регулирование условий труда и т.п.), противодействия закону абсолютного и относительного обнищания наемных работников (социальное обеспечение, регулирование минимальной заработной платы, пособия по безработице и общественные работы…).

В противоположность этой логике, объективный интерес самосохранения капиталистической системы, меж- и внутри отраслевая конкуренция капиталов, их стремление к максимизации прибыли вели к формированию механизмов выравнивания нормы прибыли и формирования цены производства, развитию торгового и ссудного капитала, акционерных и иных форм, способствующих дальнейшему саморазвитию капитала… Так капитал, как сила заинтересованная в самосохранении «старой» системы, стал объективно генерировать все более и более сложные превращенные формы и механизмы их воспроизводства. Поскольку они возникали как механизмы самозащиты капитала, механизмы их воспроизводства должны были обеспечивать результаты отличные (в чем-то – противоположные) по своей направленности (здесь речь идет только о векторе эволюции капитализма) тем, что генерируют сущностные процессы.

Если последние должны были способствовать и способствовали ограничению присвоения прибавочной стоимости и подчинения труда, «подрывали» свои же собственные основы, то первые опять же объективно были направлены в противоположную сущностным процессам сторону – в сторону все более активного присвоения все больших количеств прибавочного труда, все более сложного и разностороннего подчинения труда.

Именно эту объективную тенденцию самосохранения системы и обеспечивали (и обеспечивают) все более сложные механизмы функционирования превращенных форм (замечу, несколько отвлекаясь: именно на решение задачи изучения и развития этих механизмов функционирования превращенных форм неслучайно нацелена и политическая экономия капитала – т.н. «экономикс»).

Поскольку же эти механизмы, как я показал несколько выше, направлены в сторону, противоположную сущностным законам развития (самоотрицания, снятия) капитала, постольку механизмы функционирования превращенных форм не только отрываются от сущностных законов, но и действуют в противоположном направлении, создавая объективную видимость того, что капиталистическая система устроена совсем иначе и функционирует по совсем иным законам, нежели те, что были выведены на содержательном уровне. Что, соответственно, любая деятельность, продиктованная адекватным отображением сущностных законов (например, социал-реформизм или, тем более, социалистическая революционность) неадекватна практически данным механизмам функционирования этой системы, идет вразрез с требованиями и жизни (а она предстает на этом этапе развития системы преимущественно в виде превращенных форм), и науки (той политэкономии капитала, которая адекватно – и в этом смысле научно – отображает действительно существующие механизмы функционирования превращенных форм при помощи позитивных методов)…

…Сказанное выше, однако, – это не более чем некоторые первые наброски, гипотезы, которыми автор рискнул поделиться с читателем для того, чтобы показать, как скорее всего устроен господствующий ныне мир превращенных форм и как диалектика позволяет избавиться от мороков жизни, где «кажется то, что есть на самом деле», а действительное содержание скрыто от субъекта, не владеющего диалектическим медом исследования превращенных форм.

2.4. Альтернативы деконструкции: блеск и нищета постмодернизма[104]

Постмодернизм стал модной методологической установкой в последние десятилетия ХХ века и с той поры остается господствующей парадигмой, отрицающей все и всяческие парадигмы. Мода на постмодернизм породила широкий круг работ, посвященных этой проблеме – от небольших, но очень содержательных брошюр до грандиозных энциклопедий, не содержащих ни одной сноски на источники[105]. Большая часть монографий, посвященных методологическим и мировоззренческим проблемам, а так же проблемам философии культуры, не обходится без постмодернистских аллюзий[106].

При этом само содержание работ, делающих реверансы в сторону постмодернизма и щеголяющих некоторыми его терминами, остается в основном традиционно-позитивистким. Это касается не только работ российских авторов, в большинстве своем отстаю-щих на десятилетие-два от Запада в том, что касается модных тем и «дискурсов», но и работ иных из известных западных постмодернистов нового тысячелетия. Типичный пример – нашумевшие на Западе книги Хардта и Негри «Империя» и «Множество»[107], в которых немало постмодернистских аллюзий, но основное содержание при всей его бессистемности следует отнести скорее к позитивистской традиции. Эти авторы нечто утверждают, аргументируют, предлагают (даже позитивную программу), указывают на постмодернистски-размытый, но все же определяемый ими субъект этих действий (“maltitude”) и, в конечном счете, становятся носителями нового «большого нарратива». Все это делает их книги методологически не-пост-модернистскими.

Нельзя пройти и мимо того, что – и мы это уже отметили в начале этой части – на Западе постмодернизм (особенно таких авторов как Бодрийяр и Джемиссон, Дерида и Жижек, Хардт и Негри) принято относить к левым интеллектуальным течениям. Иные из постмодернистов начинали свою научную деятельность с диалогов с марксизмом, другие, напротив, обратились к нему уже после того, как стали известными теоретиками постмодернизма (наиболее яркий пример здесь – книга Ж.Дерида «Призраки Маркса»). Третьи принадлежат к левой не-марксистской традии (Хардт и Негри). Четвертые были и остаются левыми (наиболее яркий пример – Жижек и с его едва ли не скандальной книгой «13 опытов о Ленине»)…

Наличие критически настроенных левых теоретиков-постмодернистов, выступающих как раз с позиций достаточно радикального отрицания существующей системы выглядит, по видимости, парадоксом. Но это внешний парадокс: сочетание левой общественно-политической позиции с постмодернистской методологией приводит к тому, что, с одной стороны, эти ученые вследствие своей критичной общественной позиции справедливо выявляют многие негативные черты современной системы (господство симулякров и т.п.), лежащие в основе постмодернистской методологии, и подвергают эти черты заслуженной критике. С другой стороны, в силу господства постмодернистской методологии они не предлагают системной альтернативы, конструктивной модели снятия критикуемой ими общественной системы. В большинстве своем эти ученые привержены не столько идеям конструктивной критики существующего мира, сколько его абстрактной деконструкции, предполагающей уход ученого в мир не-реальностей, текстов, писаний, детерриаризованных «номад» и т.п.

Впрочем, реальная позиция конкретных ученых всегда оказывается много сложнее, нежели абстрактные черты некоторого течения. К тому же каждый из авторов, относимых к этому направлению, как правило стремится всячески подчеркнуть свою неповторимость и оригинальность и максимально неопределенно и не акцентировано сформулировать свою позицию, ведя постоянную игру с читателем, пытающимся понять, что же тот или иной автор все-таки хочет сказать и постоянно себя опровергая. Я бы обозначил это как «принцип самонеопредяемости»; на мой взгляд, это один из атрибутов постмодернизма. Вот почему ниже будет дана критика некоторых инвариантов постмодернизма с попыткой всякий раз привязать их к хоть сколько-нибудь зафиксированным реперным точкам этого размытого течения. И если прочтя эту критику последователи Бодрийяра или Делеза, Жижека или Дерида скажет (перефразирую знаменитые слова Марса): если это постмодернизм, то я не постмодернист, я буду считать, что мой текст достиг цели.

Сиео не постмодернистский выверт диалектика. Просто если последователи данного течения подтвердят, что им и их учителям не по пути с развитием деконструкции, десубъективации, детрериализации и т.п. подходами и общественные науки должны от всего этого отказаться, а Бузгалин всего лишь неправильно понял интенции постмодернизма, то я с радостью признаю себя невежей, принесу публичные извинения и предложу совместно развивать методологию в которой есть процесс созидания («конструкция») категорий, активные субъекты (и в онтологическом, и в гносеологическом их бытии), системность, развитие и прогресс…

Неслучайность постмодернизма

И все же пост-модернизм как таковой при всех его модификациях есть наиболее типичная методология начала XXI в., распространившаяся как эпидемия мода на постмодернизм сугубо неслучайна. Это течение порождено принципиальными изменениями, объективно происходящими в современном мире, становящемся глобальным и существенно изменяющимся по сравнению с классическим капитализмом с его свободной конкуренцией, индустриальным наемным работником и парламентской демократией. Им на смену идут[108]:

(1) информационные технологии, переносящие большую часть общественной практики в мир виртуальных знаков, распространяющие на все сферы жизни сетевые принципы организации, превращающие человека в продолжение компьютера и заменяющие личность на ее информационное обозначение;

(2) новый тип рынка – тотальное, порождающее «рыночный фундаментализм» (термин миллиардера Дж. Сороса) подчинение человека и его бытия превращенным формам труда и его результатов[109]. Эти властвующие над людьми формы тотального рынка хорошо известны. Это порожденные рекламой и масс-культурой стандарты, вкусы, «брэнды» имитирующие товары. В результате человек становится не просто Покупателем, но покупателем этикеток (кто из нас не обращал внимание на то, как выбирают, скажем, одежку «продвинутые» агенты рынка: они смотрят не столько на само изделие, сколько на «лэйбл», пришитый к подкладке...). Этот рынок проникает во все поры жизни человека – от рождения и до смерти, от любви и до войны...

(3) новый тип капитала, господствующей формой которого становится не просто фиктивный, но виртуальный (как сказал бы Ж.Дерида – призрачный) финансовый рынок, а основным институтом – транснациональная корпорация, превращающаяся в своего рода «матрицу», рабом которой становится каждый ее член. Этот капитал подчиняет себе все и вся: личность человека и свободное время, культуру и нравственность – всю жизнь человека без остатка он превращает в свою функцию, выступая в качестве некоего ризоматического монстра-вампира (я в данном случае нарочита использую постмодернисткий язык);

(4) пандемия насилия[110]; вытеснение демократии и идеологического плюрализма политико-идейным и масс-медийным манипулированием[111]; трансформация культуры в ее рыночную имитацию, превращенную форму – масс-культуру; подмена свободного времени (времени развития творчески-деятельностных качеств человека) временем досуга; превращения масс-медийных структур в тотально-рыночные[112]

(5) Сумма суммарум этих трансформаций – приоритетное развитие тех сфер, где не производится ни материальных продуктов, ни человеческих качеств, ни феноменов культуры – «превратного сектора» – сектора фиктивных благ, которые «принято считать» как бы полезными и которые действительно полезны только для воспроизводства фиктивных благ тотального рынка, виртуального финансового капитала, политико-идеологических и масс-медийных манипуляций, масс-культуры и людей, искренне верящих в реальность этого мира призраков и фантомов…

Именно эти изменения и стали онтологическим основанием генезиса и упрочения постмодернизма, сделав объективно востребованной именно эту методологию. В то же время, логика развития методологии «в себе и для себя» так же вплотную подвела к необходимости некоего нового течения: крайне ограниченные в своем фундаментально-объясняющем потенциале позитивизм и прагматизм во всех их разновидностях, традиционный марксизм и т.п. «большие нарративы» ХХ века во многом исчерпали себя в новом мире.

Комментарий к первому блоку причин нам хотелось бы построить на основе рассмотрения ключевых понятий постмодернизма. При всем своем сугубо негативном отношении к любым сколько-нибудь четко очерченным философским школам и парадигмам постмодернизм довольно быстро обрел некий набор типичных для его приверженцев понятий и подходов («дискурсов»), с которыми вполне можно работать как с некой определенностью.

Исходный пункт постмодернизма. Страх перед реальностью: симулякр или как бы методология как бы исследований

Начать нам хотелось бы с феномена «симулякр» как ключевого для постмодернистской методологии. Этот термин принципиален, ибо он фиксирует настроенность этого течения на оперирование исключительно в пространстве искусственно созданных форм, с самого начала ориентированных на симулирование, а не адекватное отображение реальности. Более того, как отмечает, например, Томас С. Рэй, симулякр делает неразличимым а-жизнь (a-life) и жизнь, а-реальность и реальность[113].

То, что это именно установка, подтверждают не столько тексты постмодернистов, сколько реалии постмоденисткой эпохи.

Позволим себе только два примера.

Первый – из области обыденной жизни. Регулярно общаясь с молодежью, легко заметить, что в их языке все более устойчиво доминирующее место занимает «неопределенный артикль» как бы. Он неслучаен, ибо выражает едва ли не врожденную неуверенность современного молодого человека в том, что он говорит, в том, что он видит, слышит и, главное, делает.

Второй пример – названное выше развитие новых аспектов жизнедеятельности капитала, связанное с опережающим развитием превратного сектора – таких сфер как финансовые спекуляции и военное производство, масс-культура и вызывающее пресыщение сверх-развитие утилитарного потребления, политическое и духовное манипулирование человеком и т.п. продукты современного капитала. Все они рождают особый мир симулятивного, призрачного, рождающего наваждения (если использовать образ, предложенный Ж.Дерида[114]) бытия. Каждая из этих сфер полна «симулякрами»[115]. Финансовые спекуляции на мировых рынках валют и т.п. симулируют реальные инвестиции в развитие материального производства или культуры. Маркетинг создает симулякры полезных человеку благ и действительных потребностей[116]. Это бытие «наведено» на людей капиталом так, как злой колдун наводит морок. В результате этого у людей формируются «наведенные» потребности – «оторваться с Фантой», «запепсовать мегахит», использовать для передвижения крайне неудобный в городских условиях гигантский Хаммер или Ролс-Ройс[117], голосовать за политиков, вызвавших глубочайший кризис, искренне интересоваться тем, какая из «попсух» находится на каком месте в «горячей десятке», а то и «написать черной икрой по капоту белого Мерседеса “Жизнь удалась!”» (цитата из выступления профессора, депутата Государственной Думы). Конечно же, мир еще не до конца перешел в мир симулякров, но тенденция, улавливаемая постмодернизмом, очевидна: сфера «наведенных» потребностей и деятельностей, их производящих и удовлетворяющих, растет грандиозными темпами.

В результате вообще присущий товарному производству фетишизм[118] получаем новое качество, достигая апогея: фетишем становится даже не товар как псевдо-субъект, а его знак. То же касается денег, которые удваивают свой отрыв от золотой основы – электронные деньги как знак бумажного заменителя золота[119]. И в этом мире вынуждены жить даже те, кто не имеет никакого отношения к методологии пост-модернизма и не любит пост-модернистское искусство[120]. В культуре эти наваждения еще более значимы. Они стирают грань … и ее отражения, превращая реальность в воплощение телевизионных образов (то, что не показали по ТВ, не существует), стирая грань культуры и анти-культуры, превращая все в коллапс «всякого-любого»[121].

Этот аспект – развитие искусственного вызываемого пресыщения, псевдодеятельностей и псевдо-ценностей – достаточно подробно раскрыт в работах Ж. Бодрийяра, который, – не будем отрицать действительных заслуг – активно критикует эти проявления «объективного постмодернизма». Но неслучайным парадоксом при этом является то, что он не подвергает систематической критике постмодернистскую методологию. И как таковой Бодрийяр остается в плену тех гносеологических «симулякров», онтологические эманации которых он критикует. Пожалуй, глубже в критике этих феноменов идет более далекий от постмодернизма автор – Джеймисон, указывающей на объективную укоренненность этого постмодернисткого дискурса. С его точки зрения пост-модернизм – это попытка теоретически отобразить специфическую логику культурного производства эпохи позднего капитализма[122].

Сохранение постмодернисткой методологии даже у тех авторов, для которых характерен критический «дискурс» по отношению к симулирующей жизнь капиталистической среде, заставляет нас поискать гносеологические и субъектные причины постмодернисткой увлеченности симулякрами.

Начнем с того, что в духовной сфере, в рамках «философского дискурса» это симулятивное бытие невольно уводит теоретика в сферы оперирования знаками, исследования текстов и решения преимущественно семиотических проблем. Семиотическая среда становится самодостаточной, что подметили еще советские критики этих интенций, ставших особенно популярными в последней трети ХХ века (к вопросам гносеологических корней пост-модернизма, герменевтики и семиотики мы еще вернемся). В последние годы тенденция превращения бытия в «шум», едва ли не мешающий симулякрам жить в своем собственном мире, представлена в наиболее ярком виде в книге «Шум бытия» Ж. Делеза. Но уход от общественной практики и представление ее как «шума» – достаточно общая для постмодернизма тенденция.

Эта тенденция неслучайно стала столь популярна именно в последние десятилетия. На наш взгляд, она порождена трансформациями, происходящими в самом общественном бытии. В данном случае, на наш взгяд, наиболее значима экспансия превращенных форм[123]. Эти формы не просто отличны от своего содержания. Они содержат в себе способность к «превращению» их действительного содержания в иллюзорное, «наведенное», принципиально отличное от действительного. Если использовать простейший и потому очень грубый образ, то в качестве примера превратной формы можно представить медведя, наряженного в человеческое платье и танцующего «Барыню». Форма – человеческая. Видимостное, наведенное содержание – косолапая баба. Действительное содержание – дрессированный, но опасный хищник.

Превратные формы возникают как следствие специфических содержательных противоречий, не позволяющих им проявлять себя в мире отчуждения в адекватном их природе виде. В результате превратные формы «отрекаются» (образное выражение Маркса) от своего содержания.

В определенном смысле можно утверждать, что Марксова теория превратных форм предвосхищает постмодернисткую любовь к симулякрам. Но есть и важные нюансы. Для Маркса и последующих марксистов эти формы имеют вполне рациональное материальное происхождение. Более того, превратные формы в отличие от симулякров не самодостаточны, вторичны. Их производность, то, что они «переворачивают» содержание и есть их diffirentia specifica, состоящая в том, что они (1) имеют некое содержание и (2) выворачивают его «наизнанку», создавая тем самым (3) видимость другого содержания. Их наличие и тем более доминирование указывает на противоречия системы, особенно активно развивающиеся в период ее заката. В марксизме превратные формы выводятся из анализа действительного содержания предмета. Его диалектическое исследование показывает как, почему и в какой мере эти формы проникают в действительность, как, почему и в каких условиях они могут быть сняты и т.п. Постмодернизм, напротив, не только (1) фиксирует симулякры как самодостаточные, но и (2) принципиально отрицает какую-либо их укоренненость в бытии, подвергая последнее деконструкции (о ней ниже).

Экспансия превратных форм стала особенно значимой именно в последние десятилетия, что, как мы отметили выше, связано с приоритетным развитием сектора, который автор неслучайно назвал «превратным». Сама по себе эта фиксация не особенно нова: западные критически мыслящие ученые уже не раз указывали на все эти феномены. Но вот в чем проблема: критикующие финанасовые спекуляции и общество потребления, масс-медиа и масс-культуру западные автиоры как правило не делают тех методологических выводов, которые, на наш взгляд, прямо вытекают из такого анализа причин постмодернистского увлечения «симулякрами». А выводы эти довольно очевидны: если восприятие мира через призму «номад» (не укоренных в бытии, детерриализированных феноменов) есть продукт объективного доминирования превратных форм, то...

…то исследователь должен понять их вторичность по отношению к действительно протекающим объективным процессам. Понять, что эти симулякры – объективный феномен общественной жизни (в том числе – духовной жизни) позднего капитализма, что они имеют специфическое социо-культурное отражение в философских текстах постмодернистов, но вполне могут быть подвергнуты и практической (изменяющей общественное бытие), и теоретическо-методологической (обяъясняющей причины и природу этих превращений) критике.

Поняв эту вторичность и причины ее появления, исследователь вполне логично приходит к проблеме действительного содержания, лежащего в основе столь бурного развития превратных форм, порождающих мир симулякров. И более того – к вопросу о том, каковы противоречия, вызывающие это превращение содержания.

Так последовательная критика мира симулякров неизбежно ведет к диалектико-метериалистической трактовке реальности, ибо в этой именно диалектический метод предполагает и полагает принципиальность не только различения, но и исследования противоречивой взаимосвязи содержания и формы. Именно этот метод требует исследовать причины образования тех или иных форм, в том числе превратных – тех, что могут радикально изменять представление субъекта о содержании практически данного ему бытия.

Достаточно логично задать вопрос: а откуда исследователь может знать, что тот или иной феномен (например, мечта «оторваться с Фантой») есть превратная форма, имеющая некоторое отличное от «наведенного», действительное содержание?

Начнем с упомянутого примера. Для экономиста достаточно понятно, что содержание названного «симулякра» состоит отнюдь не в том, что эта водица помогает почувствовать себя счастливым («оторваться»), а в том, что корпорация «Кока-кола» заинтересована в увеличении продаж этого напитка молодежи и ищет альтернативы другим симулякрам («поколение Пепси» и т.п.), внедряемым другими ТНК.

Этот пример указывает на хорошо известный методологам критерий превратности формы: им всякий раз является практика, особенно ясно проявляющая свою критическую природу в моменты радикальных сдвигов в общественном бытии человека. В момент, когда человек выходит из практики, в которой господствуют симулякры (например, вырывается из мегаполиса в горы), он понимает действительную цену всех этих «кол» и тянется к роднику... В момент, когда медведь, попав в лес, избавляется от платья и перестает плясать под дудку дрессировщика, он становится красивым, опасным и сильным зверем, любоваться которым в природной среде не менее приятно, чем смеяться над его косолапием на базаре...

Революционизируя практику, подвергая стабильно воспроизводимые институты и нормы действительному, критическому отрицанию, мы скидываем со всех явлений их наведенные маски, мы расколдовываем мир, освобождаем его от мифов и мороков, наведенных на него поздним капитализмом, снимаем с человека очки, навешанные на него обществом потребления и масс-культурой, и открываем для него возможность видеть действительные ценности культуры и человека в его неотчужденно-творческом бытии, а не кривые зеркала «симулякров»...

A’propos заметим: включенные в конструктивно-творческую, социально-ответственную деятельность люди – сельский учитель или активист социального движения – весьма далеки в своей жизни от мира симулякров. Их практика разбивает окружающие обывателя кривые зеркала и мороки. Последние им не нужны в их жизни, работе, общении. Нужны же «симулякры» именно и прежде всего исключенному из общественно-преобразовательной практики, абсолютно эгоцентричному интеллектуалу, занятому по преимуществу саморефлексией, психо-[патологическим]-само-анализом-себя-и-не-любящего-его-мира-как-продолжения-себя-любимого, отсюда, кстати, и готовность этого интеллектуала к самоубийству, ибо жить в мире отчуждения, в этом не-любящем-тебя-мире – мире «носорогов» [Ионеско] – тонко чувствующий человек может либо деятельно (хотя бы теоретически) изменяя этот мир, либо смиряясь с ним, превращаясь в обычного обывателя-«носорога». Тот же, кто не способен на первое, но и не хочет «оносорожиться», вынужденно выбирает а-жизнь, уходя во внепространство самоустранений и суицидов…

Бегство от системности. Детерриализация и децентрация: как бы методология вынуждена отказаться от позиционирования и структурирования и искать щели не-бытия

Здесь мы «попутно» сталкиваемся с двумя другими атрибутами постмодернизма – детерриализацией и децентрацией[124]. Развивая идеи детерриализации Ж. Деррида неслучайно вводит феномен «щели»[125]. Это некое вне-бытие, вне-временье, вне-пространство. Это некий «зазор», в который проваливается ушедшее от модерна, но никуда не пришедшее (точнее, не-желавшее-никуда-прийти в эпоху Ж. Деррида) бытие. Это «зазор», в котором прячется от необходимости развивать знание и творить красоту импотирующий экс-творец-пост-модернист. В этой щели как бы живут (кто сытно и спокойно, кто заканчивая самоубийством) как бы субъекты как бы философии. Живут благодаря (1) как бы бытию в мире не реалий, а (2) знаков, оторвавшихся даже не от содержания, а от (3) превратных форм, которые (4) искажают действительное содержание жизни и (5) создают видимость другого содержания, (6) наведенного теми самыми знаками-симулякрами, с которых мы начали раскручивать всю цепочку в этой длинной фразе.

Все эти шесть (как минимум) превращений-перевертываний значимы для присутствия (боюсь даже слова «бытие») в щели. Они позволяют как бы соблюдать правила «краев» (реального бытия, пусть даже его превратных форм) и в то же время «детерриализировать» их, убегать от них в щель, показывая фигу в кармане (любимое занятие интеллектуалов-критиков-бытия). Эти интеллектуалы «по краям» вполне соблюдают правила: не забывают получать гонорары, не пренебрегают шопингом, слушаются полицию, но, забившись в щель своего как бы научного письма («Наука» и «Искусство» в щели не выживают – им там темно и душно; да их туда и не зовет никто), эти а-субъектные интеллектуалы отводят душу, детерриариализируя и деконструируя [естественно, только как бы понарошку, оставаясь в щели иероглифов для элиты предназначенного письма] тот мир, который им вроде бы где-то как-то как бы не нравится…

В этой связи мне кажется неправомерной попытка В.Г.Арсланова найти в этой «щели» намек то ли на «золотую середину», то ли на диалектическое единство противоположностей или уже тем более диалог различно-единых субъектов (отношения между людьми, где единственно существуют любовь, дружба, товарищество и т.п.). Действительное отношение между возможно только там и тогда, где и когда есть не только полноценные стороны отношения (субъекты, способные любить или дружить), но и само их отношение, природа которого раскрыта в соизмеримости с критериями истины, Добра и Красоты. В «щели», да и «по середине» нет ни отношения, ни его субъектов. В ней есть только бегство от проблемы, де-проблематизация бытия через бегство от него. В щели нет даже различания.

Арсланов прав, когда констатирует: это грустный итог. Но он глубоко неправ пытаясь найти здесь выход на многогранность проблемы материального, тем более в его соотношении с идеальным[126]. В этой великой проблеме нужны прямо противоположные постмодернизму решения: сложная системная определенность многранных взаимоотношений небезразличных друг другу сторон. И эту определенность философия вполне способна дать, свидетельство чему (даже если мы на время абстрагируемся от классики) хотя бы блестящие диалоги М.Лифшица и Э.Ильенкова.

Вот почему В.Л.Кутырев абсолютно прав, когда подчеркивает, что для постмодернизма отрыв от «земли» («терры») принципиально значим, ибо создает предпосылки для концептуализации симулякров. Для постмодернизма вопросом жизни и смерти является отказ от наличия «почвы», от анализа оснований, от понимания того, что есть феномен обоснованности, неслучайности, закономерности тех или иных явлений. Отказ от оснований (в диалектической логике Гегеля – атрибута содержания) создает предпосылки для отказа от содержания, без чего повисает в воздухе вся проблема превратных форм.

Децентрация довершает эту логику, приводя к отказу от какой-либо субординации феноменов.

Причины этого отказа от анализа оснований, от различения содержаний и форм имеют несколько иную природу, чем апелляция к симулякрам, хотя укоренены они в том же современном бытии – бытии позднего капитализма. Но в данном случае мы имеем дело не только с феноменами превратных форм, но и с наследием позитивитского анализа функциональных связей и факторного анализа, в которых все явления различаются лишь по своим количественным параметрам. Особенно явно эта методология проявляется в современной экономической, социологической и т.п. теории.

Однако постмодернизм идет еще дальше – идея отсутствия качественных различий, границ, историко-логических соподчиненностей доводится им до своего предела – до тезиса об отсутствии «центрации», «терриализации» вообще. В результате то, что ранее, в философии модерна, представало как структурированная система элементов, в постмодернизме превращается в «ризому» или лабиринт. Эта доведенная до абсурда методология бессистемности до конца так и не была принята в практике общественных наук, призванных решать хоть сколько-нибудь конкретные задачи. В то же время не-акцентированность-системности стала весьма характерна для науки последних десятилетий[127].

Впрочем, здесь есть важный нюанс. Он состоит в том, что современная общественная, экономическая, технологическая среда в настоящее время все более становится организована как изменчивая совокупность подвижных, гибких сетей. В этом смысле можно и должно говорить о снятии (но не деконструкции) прежних линейно-иерархических или атомизированных типов структуризации социумов. Постмодернизм, однако, идет в другом направлении. Отталкиваясь от объективных изменений социальной материи, он превращает ее в не-структурированное ничто, некую фантасмагорию вне-элементных-не-связей – ризому, в лабиринт без входа и выхода.

Такая методология оказывается, как мы уже отметили, мало пригодна для позитивных исследований. Но она оказывается весьма адекватна для философского не-обобщения частных, локальных, не-взаимосвязанных позитивных исследований, каждое из которых живет и хочет жить само по себе, принципиально отторгая актуальность поиска целостной картины, указывающей на место тех или иных частных позитивных разработок, закономерностей их возникновения и прехождения. Логика плюрализма, доведенного до полного безразличия и «ризомного», «лабиринтного» представления нового знания, становится все более распространена в общественных науках, где не-структурированные потоки сознания, не имеющего сколько-нибудь определенного предмета, становятся все более модными и популярными. Они приходят из так называемой эстетики и распространяются на многие сферы социального знания.

Эта ситуация прямо связана и с еще одним феноменом: все большим развитием в науке, образовании, художественной культуре культа узкого профессионализма, процессов коммерциализации, «очастнивания» этих сфер. В результате наиболее востребованным оказывается частное производство узко-профессиональным интеллектуалом знаков тех товаров, которые симулируют реальные ценности.

Здесь принципиально важны все аспекты.

Во-первых, узкий профессионализм вырывает творца из мира культуры, создавая предпосылки для трансформации творческой деятельности по формированию новых феноменов культуры в репродуктивный труд по профессиональному применению известных технологий к относительно новым предметам. Именно такими являются в большинстве своем современные западные работы в области социологии, экономики и т.п.: известная модель применяется к новому объекту или на основе известных принципов строится модель неких процессов. Именно так устроено производство «шедевров» масс-культуры, будь то очередной голливудский блокбастер или попсовый мега-хит. Именно так все чаще оказываются устроены университеты – эти супермакеты по продаже информации и т.д.[128]

Во-вторых, такое производство теряет атрибуты творчества: открытый диалог творца со всем миром культуры, который принципиально открыт каждому; всеобщность и личностность творческой деятельности; гармоничное развитие субъекта этой деятельности и прогресс культурных ценностей как «продукты» творчества и т.п.[129].

В этой трансформации скрыт глубокий резон. Рынок и капитал стремятся подчинить себе творчество. Но оно по определению есть всеобщая (а не частная) и открытая (а не обособленная) деятельность, т.е. то, что неподчиняемо рынку и капиталу. Так перед последними встает задача как-то так переделать творчество, чтобы оно могло быть утилизировано рынком и капиталом. Для этого его надо свести к симулированию творчества. Эта симуляция и происходит при превращении творца в профессионала, культуры – в информацию, нового творческого результата – в как бы новизну симулякра.

В результате собственно творчество оказывается минимизировано и развивается «по ту сторону» рынка и капитала (в среде странных, преимущественно не на деньги ориентированных и вне рынка живущих творцов: поэтов и ученых, учителей и художников той же России или Индии…). Рынок же и капитал затем не только присваивают, но и подчиняют своей логике эти продукты творчества, превращая товары-симулякры все произведения культуры и даже личности их творцов (меня лично тошнило в Вене от Моцарт-симулякров, висящих на каждом углу; Моцарт, превращенный в брэнд – это такое же преступление как фашистский костер из книг).

Теряя атрибуты творчества (всеобщность, открытость, личностность), т.е. переставая быть всеобщим творческим трудом, профессиональная деятельность может быть превращена в частную. Тотальный рынок и корпоративный капитал с восторгом превращают эту возможность в необходимость, делая действительностью процессы приватизации (в широком смысле – всестороннего «очастнивания») и коммерциализаци («орыночнивания») науки, искусства, образования и т.п. В этой связи постмодернистская деконструкция, равно как и позитивистский отказ от генерирования обобщений, предстает, помимо всего прочего, как реакция узкого специалиста-профессионала («одномерного» [Маркузе], частного специалиста-не-творца, производимого капиталом) на свою собственную неспособность к творчеству как к диалогу не-отчужденных целостных Личностей. Замечу: частно-одиночный профессионал не способен к этому не в силу его индивидуальных свойств, а в следствии подчинения тотальной гегемонии капитала.

В-третьих, процессы коммерциализации и очастнивания превращенной в узкий профессионализм экс-творческой деятельности[130] создают все необходимые предпосылки для производства на этих фабриках прагматизированных образования, науки и масс-культуры даже не товаров, а их симулякров – превратных форм знаний, культуры, творчества, приспособленных к потребностям современного тотального рынка.

Отказ от поиска Истины. Концепты вместо «больших нарративов»

Философским оформлением этой прагматичной (при всей кажущейся отвлеченности) децентрации становится оперирование не с теориями, парадигмами или школами, а с «концептами». На место имеющий некий вектор и энергию телеологичной концепции ставится нечто а-энергичное, безразлично-равнодушно-плюрально-нейтральное[131]. Выдвижение ставшего ныне крайне популярным, пожалуй даже модным, словечка «концепт» оказывается на самом деле концептуально. Оно несет мощный а-энергетический заряд абсолютной негации, разрушения какого-либо системного знания.

Не-методология «концептов» имеет четкий вектор: она позволяет продолжить атаку на любую системность и телеологичность, противопоставить этот философский «дискурс» всему и всем, где и кто занимает неравнодушно-практическую, творчески-преобразовательную позицию, в первую очередь – диалектике[132], далее – историзму, подразумевающему энергию развития[133] и т.д.

Для субъектов, имеющих такую позицию, «концепты» и «децентрации» окажутся не только бесполезны, но и вредны, точно так же как для методологов, живущих в мире конформного приспособления к среде, где главное – выгодно продать симулякр, – вредны любые системные, целостные, тем более, диалектические представления о реальности.

Сказанное наводит нас на еще более «злую» мысль: а не обусловлена ли (конечно же, отчасти, не будем впадать в вульгарный социологизм) столь большая популяность постмодернизма в нынешней академической среде тем, что последняя постепенно эволюционирует к превращению в среду профессионально-десубъективированного производства и продажи симулякров столь же десубъективированному покупателю? Нынешнему университету-супермакету все больше нужны не субъекты особенной деятельности, а стандартные профессионалы, производящие продукты (точнее – товары), научную, культурную, образовательную значимость которых оценивает... рынок. Вот почему нам кажется уместным вопрос: а не в развитии ли формальных критериев оценки интеллектуалов (количество публикаций, количество студентов, выбравших курс и т.п.) кроется один из может быть не самых важных, но и не нулевых по своему значению факторов широкого распространения методологии постмодернистского безразличия к содержанию, к фундаментально-концептуальным основаниям? Отныне не важно, что ты преподаешь (продаешь?), важно сколько и почем ты продал...

И еще один момент: при таком типе существования интеллектуал вынужден на практике отказываться от своей субъектности[134]. Субъектность – атрибут творца, того, кто сам определяет цель своей деятельности, кто сам формирует среду для диалога (со-творчества), кто сам решает, какие социальные и индивидуальности ценности формируют внешние условия его деятельности. Превращение университета в супермакет, а интеллектуала – в «менеджера по продажам» лишает экс-творца всех его субъектных качеств. И тогда к нему приходит философ-постмодернист и говорит: «Не волнуйся; be cool. Это не твоя проблема утери тобой творческой субъектности. Это общее состояние. Это новая эпоха: ныне субъектность деконструирована. Это не ты продаешь банальности вместо созидания новых знаний: это мир стал лабиринтом симулякров... ».

Естественно, что наш пассивный интеллектуал, стремящийся как можно скорее забыть о своей бурной студенческой молодости (если она у него была) и как можно лучше обустроить свой пятикомнатный домик в тихом университетском городке, с благодарностью принимает это утешение. А пастыри постмодернизма не только утешают благодарного интеллектуала, но и превращают интеллектуального торговца симулякрами в «героя нашего времени», создавая неисчерпаемый источник для расширенного воспроизводства своих идей и укореннения постмодернизма в интеллектуальной среде.

Однако не все так печально в нашем мире. Образование, наука и культура так устроены, что жить вне творчества они не могут. И капитал для своего роста нуждается не только в симулякрах, но и действительных инновациях. Да и Учитель, Ученый, Художник, как правило, не способны к полному творческому самоубийству. В результате в школе и университете, академическом институте или временном творческом коллективе, на мансарде художника или в студии музыканта живут альтернативные названным процессы.

В университетах (в одних меньше, в других – больше) сохраняют, а иногда и поддерживают круг исследователей, занятых именно «большими нарративами» и увлекающих ими странных студентов, готовых плыть против течения и искать истину, несмотря на провозглашенное постмодернизмом ее отсутствие. В академической среде и маленьких ВТК находятся творцы новых фундаментальных теорий и мир раньше или позже понимает, как он был неправ, не обращая внимание на их творческую деятельность. Художник создает феномены культуры, которые вопреки рынку становятся всеобщим достоянием и рынок затем вдогонку несется за ними, стремясь компенсировать опоздание пошлыми восторгами высоких цен.

Впрочем, альтернативы среде, формирующей постмодернизм, мы пока оставим в стороне.

Достаточно закономерно, что неизбежным и логичным следствием не-методологических дискурсов постмодернизма становится отрицание «больших нарративов» – новое обозначение концептуального безразличия, имеющего свое идейное оформление в лозунге «деидеологизации», известном нашим соотечественникам еще по горбачевской эпохе.

Впрочем, здесь все не так просто. Появившись примерно в период кризиса и социал-демократической, и советской систем (символичными точками отсчета здесь можно считать Пражскую Весну и Парижский Май 1968 года), отказ от больших нарративов не случайно стал едва ли не монопольно господствующей парадигмой в конце 80-х гг. прошлого века – в период распада так называемой «Мировой социалистической системы» и прозвучавшего на весь мир лозунга «конца истории»[135]. Именно в эти десятилетия возникло неслучайное ощущение «конца» мощных, имеющих историческую традицию и идеологическое оформление идейных течений, имеющих достаточно разработанные методолого-философские основания.

Почему?

Как минимум, по двум причинам.

Первая выглядит очевидной: вместе с берлинской стеной рухнула поддерживавшаяся едва ли не третью интеллектуалов мира марксистская философская, методологическая, идеологическая парадигма[136].

Вторая причина едва ли не анекдотична. Вместе с якобы рухнувшей марксистской парадигмой как бы (если верить их склонной к симулякрам саморефлексии) рухнули все парадигмы, существовавшие как таковые только потому, что они противопоставляли себя марксизму. Сами по себе они оказались (опять же по их собственному мнению)... ничем. И с радостью это подтвердили, провозгласив конец больших нарративов, ибо в глубине души подозревали, что на протяжении всего ХХ века таковыми их теории и не были.

Самое смешное, что здесь мы будем вынуждены поспорить с этими интеллектуальными самоубийцами. Позитивизм, прагматизм и их производные были и остаются «большим нарративом», в методологическом поле которого живет по-прежнему большая часть ученых, работающих в сфере общественных наук. Если говорить о социальных парадигмах, то и либерализм в его современной американской прото-имперской или, в лучшем случае, европейской социо-либеральной разновидности остается «большим нарративом». Именно они определяют реальные социо-политические и идеологические ценности значительной части интеллектуалов. Покончив раз и навсегда со всеми большими нарративами и проведя полную деконструкцию всего экзестенциального мира, интеллектуалы – я готов спорить – забудут обо всех этих установках, если кто-нибудь вздумает выйти за рамки «большого нарратива» по имени «неприкосновенность частной собственности», или покусится на их гонорар…

Впрочем, это уже иной «дискурс».

Есть, однако, и другой тип постмодерниста – интеллектуал, выросший из критически-левой среды и отрицающий «большие нарративы» по иным причинам. Главным образом, это сознательное или бессознательное разочарование [после коллапса Советского Союза] в большом нарративе «социализм». И это разочарование было столь значимым и столь глубоким, что пережившие его интеллектуалы оказались не способны более к обретению какого-либо нового нарратива. Это их собственное теоретико-методологическое бесплодие востребовало, однако, некое «фундаментальное» основание, создающее предпосылки для интеллектуального самооправдания их собственной пустоты. Легко догадаться, что самым «мощным» обоснованием собственного отказа от какой-либо сознательно выбранной и отстаиваемой в теории (а желательно еще и на практике, в каждодневной жизни) парадигмы выступает тезис о смерти парадигм и «больших» теорий вообще.

Кое-кто из левых интеллектуалов выбрал эту дорогу уже давно – за пару десятилетий до распада СССР. Зачастую, как мы уже отметили, это происходило под влиянием событий 1968 года – Парижского Мая, Пражской Весны и прямо противоположного им по вектору акта ввода советских войн в Чехословакию.

Так или иначе, среди разочаровавшихся в активизме и возможностях социального творчества интеллектуалов особую популярность стал приобретать не-нарратив, который можно обозначить в стиле книги Ж.Деррида как «золы угасший прах»[137]. И этот не-нарратив оказался столь созвучен самосознанию социо-философской среды, что превратился даже не в парадигму, а в претендующую на абсолютную монополию установку единственно современной не-методологии не-исследований. Она жестко навязывается интеллектуальному сообществу с однозначным отторжением всякого иного подхода как априори устаревшего, не-стильного, достойного «деконструкции».

Тотальная капитуляция постмодернизма. Деконструкция как сущность как бы методологии не-существенного.

Впрочем, деконструкция – это не только следствие иных атрибутов пост-модернизма, но и исходная установка данного течения, хорошо известная прежде всего по работам Жиля Дилеза и Жака Деррида. «Шум бытия» первого; «Грамматология», «Письмо и различие» второго[138] стали едва ли не культовыми работами постмодернистов. Любопытно, что этот термин остается принципиально неопределенным[139]. К нему ведет бесконечный процесс различения всего от всего, который пройдет через абсолютную разрозненность бытия и взаимобезразличия его осколков[140], «шумов», и завершится деконструкцией[141], торжеством бессмысленного текста[142].

Отказ даже от попыток изменить мир, от практики вызвал поначалу любовь к текстам как миру не-практики[143], затем к толкованиям и размышлениям о многообразии пониманий не-практики, текстов[144] (отсюда герменевтика), их структур (структурная лингвистика и другие науки о языках[145]). Далее уже и язык объявляется нечто, существующим вне общений, изображений и топологических схем[146]. Отсюда уже прямая дорога к деконструкции всего, даже пониманий; сведение всего к письму и смерти «Я».

Наиболее жесткое проявление деконструкции – эпатирующее стремление Делеза к тому, что мы бы назвали «о-хулением» всех предшественников-философов, стало установкой деконструкции как не отрицания, и даже не разрушения, а хулы. Причем хулы иезуитской, осуществляемой путем выворачивания наизнанку собственных смыслов автора. Над предшественниками осуществляется не просто насилие: их искусственно, при помощи интеллектуальной симуляции, превращают в соучастников развращающе-деконструирующей игры. Делез иницирует не просто насилие над содержанием. Он вовлекает и насилуемого предшественника, и читателя-современника в интеллектуальный разврат, симулирующий активное соучастие насилуемого в этом процессе и через это превращающий объект насилия (предшествующую философию) в такого же развратника-симулянта, как и подвергающий эту философию атаке постмодернист.

Постмодернистская деконструкция – это именно насильственное вовлечение и предшественников, и современников, и будущих читателей в насилие-разврат, только интеллектуальный. Но от этого еще более грязный.

Не верите? Прочитайте внимательно широко цитируемый отрывок Делеза (его не случайно воспроизводит не раз упоминавшийся В.Кутырев, но последний не делает столь жестких выводов, сколь мы): «В то время меня не покидало ощущение, – признается Делез в своем отношении к предшественникам, – что история философии – это некий вид извращенного совокупления или, что тоже самое, непорочного зачатия и тогда я вообразил себя подходящим к автору сзади и дарующим ему ребенка, но так, чтобы это был именно его ребенок, который притом оказался бы еще чудовищем. Очень важно, чтобы ребенок был его, поскольку необходимо, чтобы автор в самом деле говорил то, что я его заставляю говорить»[147].

Интенции Делеза – это насилие, ибо все содержание философии подвергается разрушению. Разрушается онтология и гносеология. Истина и системное знание. Субъект и объективная реальность (первый заменяется симулирующим действие игроком-актором, вторая – несмысловым нечто, равнозначным чепухе – нонсенсом).

Более того, это именно насильственное вовлечение в интеллектуальный разврат, ибо в цитируемом отрывке есть и еще один чудовищный аспект деконструкции: стремление не просто насильственно, но и противоестественным образом («сзади» – симулируя соединение) заставить предшественника самого как бы породить как бы своего ребенка (опять симулякры) в результате (NB!) насилия-надругательства и с тем, чтобы этот ребенок стал смертью родителя – чудовищем, деконструируирующим породившую его теорию («усатая Джоконда» – пример Делеза).

В результате все достижения человеческой мысли в этой процедуре деконструкции превращаются в гнусности интеллектуального импотента, симулирующего философствование в силу неспосбности к продуцированию знания. Символично в этой связи и стремление значительной части художников-постмодернистов к эстетической деконструкции с паталогическим тяготением ко всяческой грязи, разврату и т.п. Они как бы низводят высшую тему искусства – Любовь – до пошлости извращений или банальности мастурбации (Дерида), патологически боясь этого чувства в его культурно-гуманистическом величии вследствие своей неспосбности Любить, так как же как их философствующий собрат патологически боится поиска истины вследствие своей неспособности Познавать.

Так постмодернизм, стремясь «деконструировать» талант своих прародителей, обнажает свою собственную не-талантливость.

Позитивность диалектики: критика как основание для альтернатив

Замечу: теоретическая критика интенций деконструкции на самом деле бессмысленна. Они не поддаются теоретической критике. Они могут и должны быть вытеснены, так же как и теоретики, обосновывавшие инквизицию или геббельсовсовское сжигание книг. Но вытеснены интеллектуально, а не политико-идеологически.

Другое дело, что теоретик, стремящийся к преодолению этого извращенного насилия над философией и – шире – культурой, должен понять, почему это возникло и получило столь широкое распространение, почему талантливые, в значительной массе критически настроенные по отношению к миру отчуждения мыслители оказались авторами едва ли не самых страшных в своей пропаганде крайнего отчуждения теорий.

Эта инверсия, в разной степени характерная для разных постмодернистов (Бодрийяр, например, заражен ей в меньшей степени, чем Делез и Деррида. Хардт и Негри – в еще меньшей степени, а особенно популярный в последнее время среди левых теоретиков Жижек по сути от нее вообще далек), неслучайна, что мы уже показали выше.

В своем крайнем виде она оказалась порождена одним из наиболее жестких противоречий отчужденного духовного мира второй половины ХХ века. Это противоречие между страхом достижения реального разрушающего активизма «больших нарративов», породивших преступления либерализма (ужас Хиросимы и Нагасаки, многие десятки миллионов жертв «локальных» войн – все это практика либерального «большого нарратива»), фашизма, сталинизма, – с одной стороны; тупиком жизни вне социальной позиции, жизни сытого конформиста – с другой. Модерн снабжал обывателя иллюзиями о возможности благополучия, постмодерн предлагает иллюзии как реальность[148].

Выходов из этого противоречия может быть несколько. Один из них характерен для «вялых» постмодернистов, подчинившихся логике университетских супермакетов (о них мы писали выше). Другой – для тех, кто некритично остается в плену старых нарративов и ныне с легкостью скатывается к апологии имперскости или иного «нарратива» столетней давности.

Если же искать новые решения, не сводящиеся к банальному принятию одной из названных выше позиций, то их может быть только два. Одно – поиск принципиально открытых для диалога новых больших теорий (о нем – ниже). Другое – капитуляция. Капитуляция перед неспособностью быть субъектом ни в философии, ни в жизни. Капитуляция, разрушающая до основания все, в том числе самого себя. Субъекта-то нет, следовательно, и автора постмодернистских текстов нет. Как субъекта. Есть текст, безразличный к не-автору и не-автор, безразличный к своему не-бытию-в-тексте.

С сожалением приходится констатировать: самоубийство Делеза в этом контексте оказывается весьма симптоматично, равно как и самоубийственный по сути стиль жизни многих других (хорошо, что не всех…) «гуру» постмодернизма, выбравших путь капитуляции перед неспособностью что-либо изменить в мире отчуждения при невозможности принять его. Тотальная капитуляция – вот, в конечном счете, причина той самой извращенной деконструкции, о которой мы писали.

С этим тесно связаны гносеологические причины бурного распространения постмодернизма. Среди них, прежде всего, – «дряхлость» прежних парадигм, их неспособность дать адекватный ответ на вызовы новой эпохи. На первый взгляд, простым решением этой проблемы кажется поиск новых больших теорий, но он оказался «непопулярен» во второй половине (и особенно в конце) прошлого века. Причины здесь были уже не столько гносеологические, сколько социальные, лежащие в основаниях той духовной атмосферы, которая породила Делеза, Дерриду, Фуко и Ко.

Впрочем, любовь к абсолютной деконструкции и бытию исключительно в мире симулякров продержалась недолго. Собственно постмодернизм стал порождать некие попытки выхода на старую дорогу позитивизма («трансмодернизм», «граматология» и т.п.)…

Между тем крот истории тем временем вырыл большую ловушку для постмодернизма вообще, породив на практике новый «большой нарратив» – имперскую политику современных глобальных игроков, которым чем дальше, тем больше будет нужна и новая имперская идеология, и подводящая под нее теоретические основания («большой нарратив») философия[149]. Симулякры, впрочем, останутся: трансформация глобальной неолиберальной практики в практику прото-империи не уничтожает мир превратных форм.

* * *

Прежде, чем перейти в плоскость поиска альтернатив философии и методологии постмодернизма подчеркнем, что они были подвергнуты выше критике по нескольким фундаментальным причинам.

Первая – эта философия разрушает и культуру, и философию не только настоящего, но и прошлого, оставляя человека безоружным и одиноким перед лицом мира отчуждения. Человек, оказавшийся вне культуры и вне истории не может быть человеком. И в этом смысле философия постмодернизма разрывает с гуманизмом как идейным (а тем более практическим) «дискурсом». Впрочем, она этого и не скрывает, но тем проще сделать вывод: всем тем, кто не может и не хочет отказываться от гуманизма, с постмодернизмом не по пути.

Вторая причина касается соотношения философии постмодернизма и господствующих отношений отчуждения. Практически все атрибуты постмодернизма являют собой по сути дела символы капитуляции современного интеллектуала перед вызовами новых превратных форм отчужденного бытия человека в условиях тотального господства рынка и глобальной гегемонии капитала. Эту связь мы постарались показать выше, равно как и ограниченность постмодернисткой критики существующей системы в работах представителей левого крыла этого течения. Отсюда достаточно важный вывод: для интеллектуала, который ищет самооправдания своему приспособлению к миру симулякров, постмодернизм адекватен и всякая критика этого не-большого не-нарратива для них принципиально невозможна, ибо предполагает разрушение всего их жизненного уклада.

Для тех же, кто ищет альтернативы отношениям отчуждения, постмодернисткая методология выведения мира идей из поля практики принципиально неплодотворна. Теоретический и практический критик мира отчуждения может решить поставленные им задачи только тогда, когда он не просто возмущается превратными, симулирующее человеческое бытие формами современного мира, не просто фиксирует (возможно, с негодованием) де-конструктивную природу современного мира, но и исследует основания и причины такого положения дел; ищет его системные характеристики, границы и пределы; стремится определить потенциального и реального субъекта, способного изменить существующую систему и начать решать проблемы, принципиально «закрытые» для постмодернизма: проблемы социального освобождения, развития науки, культуры, образования, т.е. человека как субъекта со-творчества в мире культуры, социальной жизни[150]. Как известно, для постмодернизма все эти понятия (Человек как родовое существо, субъект, со-творчество, культура, социальное освобождение) находятся под запретом и должны быть исключены из интеллектуального оборота.

Поэтому интеллектуал сегодня стоит перед выбором: или признание (практическое или хотя бы теоретическое) названных выше интенций субъектности, гуманизма, преодоления отчуждения, или постмодернистский обстейнционизм.

Сознательно или бессознательно каждый из нас сегодня делает этот выбор за исключением разве тех, кто предпочитает оставаться в мире позитивных частных работ, отстраняя себя и от больших нарративов, и от проблемы их отсутствия.

Третья причина нашей критики постмодернизма – его не-футуристичность. Постмодернизм оказывается неплодотворен не только в сфере познания природы отношений отчуждения, господствующих в современном мире, но и для (NB!) поиска путей снятия (не зряшнего отрицания!) этих отношений. Для такого взгляда в будущее необходимо как минимум показать историко-теортические границы и пределы развития нынешнего мира в его исторической динамике, ибо без этого мы никогда не поймем, что именно мы отрицаем, где, когда и почему это отрицание может стать конструктивным, ибо для него разовьются достаточные предпосылки, а старый мир достигнет своих пределов. Легко понять, что решение такой задачи возможно лишь при условии исследования системного качества, содержания, форм (в том числе – превратных) мира отчуждения, равно как и возможного социального субъекта будущей практики снятия этого мира[151].

Любое другое отрицание превращается либо в зряшную де-конструктивную хулу, либо в капитуляцию перед силами де-конструкции. В первом случае весь пар отрицания уходит в свисток недовольного, но бездейственного интеллектуала, генерирующего не-конструктивные, не-теоретические, не-идеологические «тексты». Во втором случае узаконивается отсутствие не только пара, но и свистка[152].

Впрочем, об этом мы уже писали.

Позитивность диалектики: альтернативы как снятие критики

А теперь к проблеме альтернатив.

Наши размышления мы построим по принципу снятия логики развертывания основных атрибутов постмодернисткого не-большого не-нарратива. Эта логика присутствует несмотря на запрет на ее существование со стороны самих постмодернистов и выше мы ее неявно развернули. Напомним ее основные компоненты: в исходном пункте – замена реальности (и материальной, и духовной) симулякрами. Работа с ними возможна лишь в мире не-концепций, концептов. Этот мир принципиально не может быть структурирован (иначе в нем на место концептов придут теоретические концепции, а симулякры будут вытеснены исследованием превратных форм и их содержания) и потому носит характер резомы или лабиринта без входа и выхода. Как таковой он не только отторгает поиск истины, но и принципиально лежит вне сложно организованного, системного, концептуального знания и предполагает отрицание «больших нарративов». Наконец, для того, чтобы такая не-философия, имеющая дело с не-реальностью и не-знанием, была узаконена, остается только один путь – путь узаконения «не» в качестве не частицы, а подлежащего, превращение ее в краеугольный камень нового не-направления не-мысли. Так конструкция постмодернизма завершается принципом де-конструкции.

Проще всего было бы построить альтернативы этой не-логике по принципу возврата к классике, в которой есть материя, есть сознание, и есть вечный вопрос о том, что из них первично. Есть разные парадигмы и споры между ними. Есть системное знание и поиск истины. Есть субъект познания и его вечная мука от неспособности завершить свою творческую деятельность.

Самое смешное, что такая альтернатива столь же правильна, сколь и мало конструктивна. Она позволяет выйти из постмодернисткого тупика только «задним ходом», а пятиться придется долго: на этом попятном пути нам придется проследовать через такие «промежуточные станции» как стурктурализм и все разновидности позитивизма... Да и сам постмодернизм, как мы уже отметили, несколько сдвинулся в сторону все более популярной ныне игры в пространстве языков, текстов, знаков и иных «номад» (впрочем, этой моде уже не одно десятилетия, растет она из структурной лингвистики середины прошлого века).

К тому же постмодернисты справедливо подметили, что нынешний мир (я бы сказал – поздний капитализм) по своей природе не-классичесн (я бы сказал – пост-классичен; в чем именно состоит смысл этого «пост», я постарался показать в своих книгах и в их кратком резхюме в начале статьи).

Следовательно, нужен путь вперед, но путь не формальной альтернативы, а снятия, своего рода отрицания отрицания, подобного пути Ренессанса к новой реальности через диалектическое снятие средневековья при дважды снятом (и в средневековье, и в новой эпохе) античном мире.

Так и нам предстоит пройти дорогу двойного отрицания-воскрешения классики. Эта дорога покажет (1) как классика была подвергнута отрицанию постмодернизмом и (2) как может быть снят, а не просто отринут постмодернизм и (3) ре-актуализирована [новая] классика. Первое мы в меру сил показали выше. Второе предполагает понимание и преодоление (но не зряшную псевдо-теоретическую) деконструкцию причин, породивших и порождающих постмодернизм. Эту проблему мы так же постарались решить выше. Теперь перед нами встает последняя и самая трудная задача: бережного воскрешения-снятия классики на основе не только отрицания, но и критического использования достижений (да-да – и достижений) заканчивающейся эпохи постмодерна подобно тому, как Возрождение воскрешало через снятие античность и отрицало (с сохранением достижений) феодальный мир.

Но это уже предмет другого текста.

Несколько слов в заключение. Постмодернизм как Alter Ego сталинизма и диалектика как снятие постмодернизма

В кратком введении к 2 части нашей книги мы акцентировали очевидную, но подчас «забываемую» максиму современной эпохи: наш мир объективно поставлен перед вызовами глобальных проблем, в том числе, связанных с началом качественных изменений в социальном бытии. Если мы признаем наличие таких проблем и таких изменений, то перед нами встает вопрос о том, как мы можем исследовать эти проблемы и эти процессы? Не является ли каждая из глобальных проблем объективным основанием для поиска «больших нарративов», позволяющих понять ее природу и на этой основе искать пути ее решения?

Если да, то мы оказываемся перед необходимостью сделать первый шаг к диалектике: представить мир как познаваемую субъектом объективную социальную реальность, а саму реальность – как совокупность исторически развивающихся систем, имеющих некоторое начало и некоторый конец в своей эволюции[153].

В этой фразе содержится как минимум три атаки на современную методологию. Рассмотрим их подробнее, обращая особое внимание на те новые аспекты, которые привносит в понимание данных проблем позитивная критика, снятие методологии постмодернизма, предполагающее наследование достижений последнего (акцентированная выше критика постмодернизма для автора-диалектика отнюдь не означает стремления выбросить его на «свалку истории». Это, скорее, интенции постмодернизма по отношению к диалектике; мы же считаем необходимым понять почему и как возникло это неслучайное течение общественной мысли и «снять» его, а не подвергать хуле; и радикальность критики в этом случае есть залог поиска позитива).

Первая – представление общества как познаваемой объективной реальности. Эту тему мы оставим в стороне: в одном тексте невозможно доказывать правомерность всех фундаментальных положений философии. Продолжим анализ, исходя из того, что хотя бы часть наших читателей согласилась с первой тезой. Тех, кто с ней не согласен оставим «по ту сторону» наших дебатов: они могут продолжать жить в мире не-познаваемых не-реальностей[154].

При этом, однако, заметим: снятие постмодернистской деконструкции реальности в «нонсенсах» имеет по меньшей мере один важный новый позитивный смысл. Это постановка проблемы новой реальности, которую привносит в нашу жизнь генезис информационного общества и его современные превращенные формы, надстраивающие над собой еще и мир «симулякров» – «симулирующих» реальность знаков превращенных форм[155]. Простейший пример – рекламный слоган «Запепсуй мегахит!», являющийся симулякром брэнда «Пепси-кола», который сам по себе есть всего лишь превращенная форма не слишком хорошо утоляющего жажду и мало полезного, но «раскрученного» напитка, прошедшего через процесс «превращений» полезного продукта в брэнд.

Эта реальность симулякров, действительно, «плохо» познаваема в рамках ортодоксальной материалистической диалектики, адекватной для работы со «старыми» материальными и идеальными объектами, для которых, как правило, была характерна адекватность содержания и форм, знака и значения. Все более широкое распространение новой реальности – знаков, живущих в информационной среде и все более отрывающихся от своих значений, а так же превращенных социальных форм создает объективную необходимость развертывания новых методологических подходов, развивающих известную нам диалектическую логику. И к этому вопросу мы еще вернемся.

Вторая атака – тезис о том, что социальное бытие системно, есть совокупность взаимодействующих систем. Эта банальность прошлого (если не позапрошлого) века в нынешнем столетии вновь стала гипотезой, требующей доказательства.

Последнее далеко не так просто, как может показаться на первый взгляд. Особенно оно затруднительно в рамках текста, посвященного в принципе иной проблеме. Тем не менее позволю себе несколько ремарок.

Если мы признаем наличие в изучаемом нами некотором объекте определенных элементов и связей, то полпути к доказательству правомерности системного метода уже пройдено. Другое дело, что постмодернизм именно это и отрицает. Но тут он вступает в полемику не столько с «большими нарративвами» сколько с любой позитивной наукой вообще. Поэтому полемику по данному вопосу мы оставим позитивистам и пойдем дальше. Дальше же появится едва ли не самая сложная проблема: выделение того системного качества, которое не сводимо (NB!) к сумме качеств ее элементов делает систему системой, а не россыпью феноменов[156].

Последнее требует некоторого комментария. Системное качество, качество целостности, непосредственно связано с понятием границы и предела (развития) системы. Наиболее явственно оно проявляет себя в случае исторически, органически развивающихся систем. Раз возникнув, оно – подобно клеточке – задает границы и предел развития некоторой системы, порождая все богатство ее элементов и соединяя их в одно целое. Это качество развивается, обогащается видоизменяется, но всякий раз остается самим собой. Так из желудя проклевывается маленький росток, на нем появляются отростки и листья, постепенно формируются ствол и ветви, вырастает огромный дуб, на котором только свинья не увидит желудей. И росток, и ствол, и ветви, и листья – все они совсем не похожи на желудь, но они компоненты единой системы (дерева «дуб»), системно-генетическим качеством, генетически всеобщей характеристикой которого и является желудь. Более того, именно системное качество (принадлежность к вырастающему из желудя дереву «дуб») делает внешне непохожие друг друга элементы (листья, ветви, ствол…) компонентами одной системы и – самое главное – позволяет понять diffenertia specifica и каждого из этих элементов и системы «дуб».

Для постмодерниста последние две проблемы не существуют (для него нет задачи выявления природы системы и ее элементов), ибо для него не существует подлежащего исследованию феномена «дуб». Для него может быть есть (а может быть и нет…) проблема деконструкции текста, в котором присутствует знак, являющийся симулякром некоторого конструкта, получившего в рамках нарратива «ботаника» имя «дуб»…

Впрочем, системное качество – категория, присущая и не-органическим системам. Но для нас сейчас важно не это. Для нас важен был акцент на системном качестве, на что современная методология, как правило, «забывает» обратить внимание. Между тем именно здесь лежит ключ к доказательству тезиса о правомерности и плодотворности системного метода даже в том крайне примитивном виде, который представлен выше. Всякий раз, когда мы сталкиваемся с рождением нового качества общественного бытия, перед нами встает вопрос: что именно изменяется? Какого масштаба изменения происходят? Сколь широкий круг общественных феноменов они затрагивают (каково их социо-пространственное измерение)? Сколь далеко они заходят в историческую ткань (сколь значимы их социо-временные параметры)? Сама постановка этих вопросов ставит нас перед проблемой границ и пределов того социального устройства, в котором мы живем. Посему сама по себе постановка вопроса о том, происходят или нет изменения и сколь они радикальны, заставляет нас использовать системный метод, даже если об этом не знаем.

Впрочем, постмодернисткая критика системности имеет свои содержательные основания в характерном для многих догматических приверженцев «больших нарративов» к чрезмерной симплификации системного метода. Типичное для иных из них (особенно для представителей догматически-сталинского «марксизма-ленинизма») стремление объяснить все сложнейшие проблемы онтологии и гносеологии при помощи нескольких сведенных в простейшую систему догм (типа «трех законов диалектики» и «классовой борьбы») не могло не породить обратной реакции – отрицания сколько-нибудь строгих системных детерминаций, куазальностей, социо-истороических закономерностей и т.п. вообще. Так неслучайно возникла идея «овердетерминизма», всеобщей связи всего со всем, где принципиально невозможно ни выделение наиболее значимых детерминант, ни утверждение о том, что круг выявленных детерминант является исчерпывающим.

Сама по себе постановка этой проблемы (наиболее типичная для упомянутых выше представителей экс-/пост-марксистского крыла постмодернистов) весьма ценна, хотя и направлена на борьбу не с сисмно-диалектическим подходом, а сего здейшим врагом – догматическим формализмом. Впрочем, и диалектическая логика оказывается «не без греха» в рамках этого проблемного поля. Следуя гегелевской традиции развертывания системы категорий на основе восхождения от абстрактного к конкретному, традиционная диалектическая логика всегда неявно подразумевала, что объектом ее истледования является некая единая, обладающая одним системным качеством реальность. Проблематика взаимодействия разнокачественных систем, системы и подсистемы (метасистемы), сетевых и резомных структур не то чтобы игнорировалась, но лежала на перефирии диалектических исследований позапрошлого и прошлого веков. Между тем в последние десятилетий именно эта проблематика неслучайно выходит на первый план. И в этом смысле постмодернистская критика системности указывает на действительно открытое поле исследования. Но она, во-первых, не правомерна в своем полном отрицании системности: исследование обладающих единым системным качеством образований было есть и будет актуально. Во-вторых, требование признания «оувердетерминизма» само по себе малопродуктивно (если не считать продуктивным переход от этого акцента к признанию права жизни только за деконструкцией – ход, типичный для последовательного постмодернизма) и не избавляет ученого, все-таки признающего наличие у теории способности адекватно познать и отобразить закономерности мира, от выработки методологии работы с мультисисными, сетевыми и т.п. образованиями, все более типичными для нового века.

Третья атака связана с признанием факта эволюции систем во времени и в пространстве. Введение социовременного и социопространственного измерения ставит вопрос о границах общественной системы в плоскость пределов ее эволюции, а постановка проблемы пределов эволюции неизбежно вводит параметр развития, включая проблемы генезиса системы, ее эволюции на собственной основе и ее заката там и тогда, где и когда она достигает своих пределов. Еще один шаг – и мы поставим проблему смены систем, отмирания «старой» системы и рождения «новой», а вслед за этим – вопрос об источниках этого развития и подойдем вплотную к собственно диалектике.

Впрочем, здесь следует сделать одну оговорку. Диалектика в сознании некоторых ее критиков оказалась тождественна практике «р-р-революционного» отрицания сталиниствующими политиками ХХ века всех компонентов существующего бытия под флагом диалектики, практике репрессий под флагом обострения классовых противоречий и т.п. Для любого профессионала, впрочем, достаточно понятно, что никакой прямой связи между диалектикой и такой практикой нет.

Диалектика, действительно видит мир в развитии, видит это развитие как живое противоречие, утверждает, что в своем развитии всякая система приходит к своему завершению. Но суть этого отрицания выражается категорией снятие – отрицание, которое одновременно является наследованием предшествующей системы и развитием ее потенциала. Именно так ставил вопрос еще Гегель. Именно так ставил и ставит вопрос марксизм, когда он говорил и говорит о снятии, а не уничтожении частной собственности (в русский язык неслучайно вкралась «ошибка» переводчика, заменившего одну категорию другой: сталинская модель была ориентирована именно на уничтожение, «зряшное отрицание» предшествующей системы).

Парадоксом в этом смысле выглядит совпадение сталинизма и постмодернизма. Адресация последнего к деконструкции и де-субъективации симптоматична. Именно этими терминами, на наш взгляд, можно наиболее точно обозначить практику сталинизма, где и когда человеческое бытие подвергалось полной деконструкции и де-субъективации. «Деконструкции» – при помощи репрессий. «Де-субъективации» – путем насаждения политических механизмов, лишающих индивида реальных гражданских прав, путем подмены человека неким вне-личностным «актором» всех общественных процессов – Иосифом Сталиным как симулякром социального творчества масс.

В этом смысле мы можем назвать сталинизм «практическим пост-модернизмом».

И это предвосхищение постмодернистской методологии сталинской практикой неслучайно: в обоих случаях основой стало реальное вытеснение человека-субъекта некими внешними, абсолютно чуждыми человеку-субъекту силами. В случае сталинизма – тоталитарной политической системой, в случае современной системы как социального основания постмодернизма – тотальной властью рынка и глобальной гегемонией капитала.

Любопытно, конечно, задать вопрос: почему официальной методолого-философской доктриной, развивавшейся под эгидой сталинской системы, был «диамат» – крайне примитивизированная версия диалектики и материализма, а не некие новые конструкции, предвосхищающие нынешний постмодернизм? Подробный анализ этой проблемы уведет нас слишком далеко от нашего предмета, поэтому ограничимся лишь двумя соображениями.

Первое. Рассматриваемая нами эпоха принципиально несводима к сталинской политической диктатуре. Последняя паразитировала на реальном социальном творчестве – сугубо субъектной практике творения нового мира путем снятия старых отношений[157]. Именно эта живая струя, выраженная и в социальной практике СССР, и в советской культуре, стала одной из важнейших причин сохранения сталинизмом диалектики как официальной философской доктрины при выхолащивании ее содержания и развития примитивно-превратных форм (от «трех законов диалектики» до «обострения классовой борьбы по мере продвижения к социализму»).

Второе соображение: сталинские мутации должны были сохранять формальное «сродство» с научным социализмом, ибо только оно делало эту систему легитимной. Дав научную модель снятия капитализма и – шире – «царства необходимости» – марксизм сыграл сам с собой злую шутку. Став первым развернутым теоретическим доказательством необходимости и возможности рождения нового, социалистического общества, марксизм превратился в генетически-всеобщую основу всех социалистических теорий и, что еще важнее, практик. Отныне любая социалистическая доктрина и ее практическое воплощение оказались вынуждены соотносить себя с марксизмом и позиционировать себя как его развитие, уточнение, спецификацию. Они делали и делают это на протяжении вот уже более ста лет во всех случаях, даже тогда, когда эти практики становятся прямо противоположны базовым положениям марксистской теории, ибо только марксизм как единственно строгая теория нового мира придает им легитимность в мире тех, кто ищет социалистические альтернативы нынешнему общественному мироустройству. Это же произошло и с диалектикой как базовой методологией марксизма.

Но в той мере, в какой тоталитарная власть могла избавляться от материалистической диалектики, подменяя ее правилами формального отрицания (симулированием диалектического снятия) и десубъективизации (симулированием материализма), она это делала. В официальных учебниках противоречия сводились к негации дурной стороны. Человек как социальный субъект подменялся «массами» – этим симуклякром субъектности. На место теоретической открытости и самокритики парадигм (еще одна ныне забытая черта марксистской диалектики) пришла единственная парадигма, один-единственный «большой нарратив», догматизированный в соответствующих текстах вождя.

Заметим в этой связи: сталинизм предугадал новейшие тенденции в эволюции западной философской методологии. Постепенное развитие того, что мы, в отличие от многочисленных описателей «империи», назвали «прото-империей» (процесс ее рождения еще не завершен и может быть остановлен), бросает вызов постмодернистскому безразличию[158]. Возникает новая тенденция: доведения постмодернисткой методологии до абсурдной завершенности в социальной, экономической и политической практике.

Отрицание больших нарративов заканчивается тем, что само это отрицание превращается в единственный нарратив (язык не поворачивается назвать его большим), который отторгает интеллектуалов от какой-либо социо-культурной и идейной позиции, а гражданам, превращенным в аморфные массы нарождающейся империи, отводит роль вне-философского не-субъекта.

Интенции деконструкции обретают материальное бытие и превращаются в интенции практической деконструкции – прямого и косвенного насилия, разрушающего остатки гуманного общественного бытия при помощи рыночного, политического, идейного манипулирования, подкрепленного прямым насилием против тех, кто пытается найти хоть какой-то иной «большой нарратив» на практике.

Впрочем и здесь мы не оставим в стороне поиск позитива в концептах постмодернизма. Применительно к рассматривавшейся выше теме они будут связаны с акцентированием проблемы «умирания», засыпания системы, что мы ниже обозначим как актуализацию проблемы заката социальной системы. Именно эта часть диалектики – исследование противоречий и дисконтентов «заката» – была наименее развита ранее. Именно она требует наибольшего развития сейчас – в период заката господствующих ныне отношений, на что и указывает, причем вполне позитивно, провозглашаемый постмодернизмом даже не закат, но само-де-конструкция философии, методологии, науки, культуры – далее везде...

Впрочем, мы увлеклись. Вернемся к проблемам обоснования диалектики как метода, адекватного познанию социальной реальности. Мы остановились на следующем: если мы ставим перед собой проблему исследования законов рождения, развития и заката «больших» систем, мы неизбежно встаем перед необходимостью использования системного диалектического метода.

И все же наиболее важной и сложной задачей, как мы отметили, становится развитие диалектического метода. И хотя здесь, как мы уже самокритично заметили, продвижение в сравнении с достижениями 60-70-х гг. относительно невелики, все же укажем на ряд важных для методологии нового века позиций.

3.2. Economics: взгляд сквозь призму современной марксистской теории[185].

После политико-экономических и, соответственно, идеологических перемен 1991 года большинство экс-советских экономистов в одночасье перестали быть марксистами-ленинцами (воистину прозрев на склоне лет они внезапно и одновременно осознали всю тщету попыток автора «Капитала» и его последователей дать научную картину мира). Молодежь сменила идейные и научные ориентиры, даже всерьез не задумавшись о том, стоит ли на деле выкидывать весь прежний багаж. Впрочем, остались еще ортодоксы, верующие в правоту каждой строки «Капитала» не менее, чем христиане верят в Священное Писание, да горстка неангажированных ученых, не пытающихся примкнуть к большинству или к меньшинству, а стремящихся нащупать точки взаимодействия современной экономической теории, относящейся к так называемой mainstream, и классической политической экономии как двух различных (более того – противоположных), но абсолютно необходимых ветвей современной экономической науки.

Впрочем, даже на протяжении 90-х раздавались голоса противников такого подхода к экономической теории, а в последнее время ситуация стала постепенно изменяться.

В России критический подход к доминированию economics вообще был и остается весьма распространен. Наша работа по своим постановкам и нацеленности во многом корреспондирует с серией публикаций в журнале «Вопросы экономики», где еще в 1992-1993 гг. в рамках дискуссии по проблемам поиска новой парадигмы отечественной экономической науки высказывались сомнения в целесообразности сведения теории и преподавания к неоклассической парадигме. Такого рода публикации продолжались и в последующем. Не менее активно публиковались статьи с критикой засилья неоклассики в журналах «Экономист», «Российский экономический журнал» и др. В последние годы вышли две книги, под общим названием «“Капитал” и Economics», под редакцией В.Н. Черковца. Активную политику, направленную на восстановление в правах политической экономии (не в ущерб, а в дополнение к микро- и макроэкономике) ведет зав. кафедрой политической экономии экономического ф-та МГУ им. М.В.Ломоносова А.А.Пороховский, его поддерживают многие коллеги из Санкт-Петербурга, Ростова-на-Дону, других городов России, а также Беларуси и ряда других государств СНГ. Критично относится к абсолютному доминированию Economics директор Инстиута экономики РАН Р.С.Гринберг и ряд других академиков. Укажем также на работы Ю. Осипова и его коллег по Философско-экономическому обществу, регулярно публикующие материалы на эту тему в журнале «Философия хозяйства».

Критикуют economics и зарубежные, в том числе – американские – ученые[186]. В США существует ассоциация гетеродоксальной экономической теории, ряд других научных сообществ, нацеленных на развитие плюрализма в экономической теории. Аналогичные сети и сообщества существуют в Европе, Японии, Китае. В 2007 году создана Международная ассоциация политической экономии.

Весьма симптоматичной стала и публикация в 2007 г. в газете Mond открытого письма французских студентов, недвусмысленно выступивших против засилья формализованной и математизированной неоклассической экономической теории. Ниже мы приводим некоторые выдержки из этого письма:

«Мы, студенты-экономисты разных стран мира, заявляем, что мы принципиально неудовлетворены получаемым нами преподаванием экономики. Для этого имеются следующие причины.

1. Мы хотим вырваться из выдуманного мира!

Подавляющее большинство из нас выбрало изучение экономической теории для того, чтобы максимально глубоко понять те феномены экономики, с которыми сегодня сталкиваются граждане. Однако то обучение, которое мы получаем, в большинстве своем состоящее из неоклассической теории или подходов, производных от нее, в целом не отвечает нашим ожиданиям. Даже тогда, когда теория обоснованно абстрагируется на первом этапе от случайностей, она в дальнейшем не возвращается к их объяснению. Фактическая сторона (исторические факты, функционирование институтов, изучение поведения и стратегий агентов…) почти не существует. Более того, этот отрыв преподавания от конкретных реалий создает огромные проблемы для тех, кто хотел бы быть в дальнейшем полезен для экономических и социальных акторов.

2. Мы против бесконтрольного использования математики….

3. Мы выступаем за плюрализм подходов в преподавании экономической теории

Преподаватели слишком часто не оставляют места для рефлексии. Из множества существующих подходов к экономическим проблемам нам, как правило, дается только один. Этот подход претендует на то, чтобы объяснить все чисто аксиоматическими средствами, так, как будто это является истиной в последней инстанции. Мы не принимаем догматизм. Мы хотим плюрализма подходов, адекватного многообразию и сложности объектов и неоднозначности решений, характерных для большинства больших проблем экономики (безработица, неравенство, место финансовых рынков, достоинства и недостатки свободной торговли, глобализации, экономическое развитие и т.д.)….

Мы не хотим более иметь эту навязанную нам аутистическую [замкнутую на себя – пер.] науку…»

Результатом этого письма, позднее подписанного десятками тысяч студентов и преподавателей всего мира, стало появление и растущая популярность Интернет-журнала «Post-Autistic Economics review» (недавно изменил название на «Real World Economics Review»).

Так что дискуссии о проблемах развития и взаимодействия различных школ экономической теории и вопросах использования их багажа в экономических исследованиях и экономическом образовании не только не утихают, но и нелинейно нарастают.

Economics и политическая экономия: к постановке проблемы

По поводу трактовки терминов «economics» и «политическая экономия» идет немалая (хотя и несколько вялая, не акцентированная) полемика. Мы придерживаемся точки зрения, согласно которой «окончательно» договориться о понятиях до начала содержательного исследования невозможно, ибо они получают свое наполнение именно в рамках определенной научной системы. Ограничимся лишь некоторыми не слишком спорными предварительными замечаниями.

Дело в том, что в нашей стране где-то с конца 80-х годов (после перевода на русский язык ряда учебников) термин «economics» стал употребляться во вполне определенном смысле – для обозначения суммы знаний (и соответственно учебной дисциплины), излагаемых в стандартном учебнике, где всегда присутствует разделение на микро- и макроэкономику и описывается функционирование рынка плюс (отчасти) его регулирование государством (во вводном курсе микроэкономики de facto рассматривается рынок образца XIX – начала XX вв., макроэкономики – середины прошлого столетия).

В основе этих учебных курсов (а предмет данного раздела – теоретические основы учебных дисциплин) лежит концепция А. Маршалла (он и ввел термин «economics»), дополненная идеями кейнсианства, неокейнсианства (Р. Харрод, Э. Хансен), посткейнсианства (Дж. Робинсон, П. Сраффа) – с одной стороны; монетаризма (М. Фридмен) и пересекающейся с ним «новой классической теории» (А. Лаффер, М. Эванс и др.) – с другой. В свою очередь, в глубинной основе этой суммы знаний лежат маржинализм (У. Джевонс, К. Менгер, Е. Бем-Баверк, Л. Вальрас и др.), теория факторов производства (восходящая к Ж.-Б. Сэю) и предельной производительности (развитая Дж. Б. Кларком). Неоклассический синтез (П. Самуэльсон), инкорпорируя кейнсианские идеи в систему постулатов теории рыночного равновесия (поскольку Дж. М. Кейнс также во многом основывался на последних), «счастливо» избежал принятия духа кейнсианства, отрицающего автоматизм рыночного равновесия. Институционализм, неоинституционализм и ряд менее известных школ при этом вообще остались «по ту сторону» типичных учебных курсов (в последнее время в лучшем случае преподаются наряду с ними). Для описываемой научной и учебной дисциплины типичным является использование терминов «экономическая теория», «economics» как обозначений понятийного поля[187].

В отличие от этой суммы знаний и дисциплин термин «политическая экономия» для большинства экономистов России[188] ассоциируется с классической экономической теорией, на базе которой в середине прошлого столетия сформировались две противоположные теоретические парадигмы – марксистская (или политэкономия труда) и иная, не имеющая однозначного самоназвания, но включающая в себя широкий круг школ, развивавших идеи предельной полезности, факторов производства и т.п. (назовем такую совокупность школ политической экономией капитала; подробнее об этом определении ниже). Ряд из них положен в основу объяснения механизмов функционирования рынка, излагаемых в учебниках economics. Нельзя поэтому сказать, что economics вообще не имеет касательства к политической экономии. Однако развитие собственных политико-экономических теоретических предпосылок давно уже стало для economics более чем второстепенным делом.

Как видно, различение названных терминов нестрого и отчасти носит исторический характер, отчасти связано с акцентом на разных пластах экономической жизни: к глубинным проблемам (субстанция и природа богатства, ценности и т.п.), причинно-следственным связям, к социально-экономической интерпретации хозяйственных явлений (будь то теория эксплуатации или теория факторов производства) больше тяготеет политическая экономия; к изучению функционирования современной рыночной экономики – economics.

Итак, современная экономическая наука делится на политическую экономию и economics, а внутри первой – на две линии: политическую экономию труда и политическую экономию капитала (внутри economics также существуют различные тенденции, но их подробный анализ не является здесь нашим предметом). К 90-м годам XX в. первая линия политической экономии «истончилась» и в настоящее время ее представители в мире составляют 5-7 процентов (в России – чуть больше) от общего числа специалистов в области экономической теории, а вторая (исследование природы ценности и других фундаментальных проблем) линия политической экономии вообще практически исчезла, «снявшись» почти без остатка в математизированном economics.

Economics в последние десятилетия как фундаментальная наука развивается весьма вяло (за исключением некоторых периферийных областей, связанных с так называемым «экономическим империализмом – проецированием неоклассической методологии на не-экономические области). Интерес к фундаментальным проблемам не определяет главные направления исследований в economics, и, естественно, весьма слабо отражается в учебных курсах (разве что в виде аксиом «здравого смысла»). Принципиально новые исследования в этой сфере если и появляются (например, касающиеся особой роли информации, знаний, творческих способностей человека в современной экономике), то, как правило, не оказываются прямо связаны ни с одной из основных школ economics[189].

Политическая экономия (как труда, так и капитала) в современном мире угасает (точнее, угасала до недавнего прошлого. В последнее время, как мы уже заметили, наметились и некоторые позитивные тенденции). Что же касается economics, то несмотря на всю критику в адрес «black board economy» (букв.: «экономика школьной доски»), она играет основную роль в научных исследованиях экономистов (развиваясь главным образом в направлении усложнения математического аппарата[190]) и продолжает абсолютно доминировать в учебных программах.

Причины доминирования economics в науке и преподавании

Так каковы причины доминирования economics? Главная – на economics есть «социальный заказ» (разумеется, не в смысле прямого диктата, о чем и как писать, а в смысле благоприятного отношения тех, кто формирует общественное мнение... и планы финансирования). Причем заказ двоякий, идущий и от «хозяйственной практики», и от господствующей идеологии. Для господствующей практики (точнее – практики хозяев экономики) стабильного (или претендующего на это имя) регулируемого (минимально, в духе неолиберализма) рыночного хозяйства, не ждущего сколько-нибудь значительных качественных перемен, более того, отторгающего такие перемены, – для такого хозяйства economics есть наиболее адекватная парадигма научных исследований и экономического образования. Эта парадигма детализирует знания о механизмах функционирования такой системы, что полезно для успешного бизнеса на микро- и макроуровнях при условии, что в основах рыночной системы не происходит качественных изменений.

Оговоримся: теоретические рекомендации и «продвинутые» знания в этой области нужны не столько наемным работникам и потребителям, сколько капиталу и его представителям (менеджерам как «капиталу-функции»), обладающим реальной властью в современной экономике. Они «заказывают музыку» в экономической – да и не только экономической – науке и образовании. И именно economics оказывается наиболее полезной дисциплиной для такой хозяйственной практики.

С точки зрения идеологии для господствующих политических сил наиболее важной задачей в области нормативного массового сознания является поддержание уверенности в стабильности, незыблемости, эффективности данных ценностей и отношений. И именно парадигма economics необходима для решения этой задачи, ибо в ее рамках и анализ, и обучение ведутся либо прямо «не замечая» (если угодно – игнорируя) наиболее «опасные» (с точки зрения поддержания стабильности данной системы) вопросы об источниках богатства, справедливости и исторических границах данной системы, либо давая на них ответы строго в рамках абстрактной теории общего рыночного равновесия.

Что же касается политической экономии, то даже наиболее близкие к economics фундаментальные теории (предельной полезности, предельной производительности, факторов производства и т. п.) терпимы (ибо обосновывают аксиомы economics), но относительно, ибо вносят в учебные курсы элементы сомнения. Любая политическая экономия как фундаментальная наука (а политэкономия труда вдвойне, так как она критична по определению) неудобна уже тем, что ставит основополагающие вопросы, пробуждая ненужную (с точки зрения бизнеса бесполезную) и идеологически опасную критичность ума. Поэтому учебный курс (а заодно и исследовательскую деятельность) желательно ограничить лишь использованием выводов, почерпнутых из некоторых школ политической экономии капитала, представляя эти выводы как аксиомы, а не как теории, требующие критического осмысления (доказательства, корректировки, на определенном этапе – опровержения, ведь всякая теория устаревает).

Марксизм же с названных точек зрения представляется особо неудобной доктриной. Особенно неудобен марксизм в его современном виде – в виде теорий, критически осмысливающих экономику реального «социализма», представляющих ее как в принципе тупиковую социально-экономическую систему, дающих крайне далекую от популярных брошюр Ленина и Сталина картину современного мирового капиталистического хозяйства[191]. Причины такого «неудобства» также несложно показать.

Во-первых, марксистская теория на первый взгляд бесполезна с точки зрения ее использования узким специалистом в какой либо конкретной области рыночного хозяйства (а именно таких специалистов по преимуществу готовят сегодня, именно такими пытаются стать экономисты-исследователи – на других почти нет спроса), ибо дает слишком много ненужных знаний. Более того, она помогает сформировать критически мыслящего и достаточно широко образованного специалиста, которому будет трудно и неприятно работать в своей узкой области, не нарушая общепринятых правил и не подвергая сомнению аксиомы. Во-вторых, марксизм как теория, исследующая закономерности генезиса, развития и отмирания экономических систем (в том числе – рыночной), опасен для хозяев общества, ориентированного на сохранение status quo, будь то современное буржуазное общество или «реальный социализм». В-третьих, марксизм как политическая экономия труда ставит и заставляет критически осмысливать проблемы собственности, социального неравенства, противоречия общественных интересов, вычленяя их причины, что также опасно для стабильной буржуазной системы (творческий марксизм был опасен и для застойного «социализма» ввиду того, что задавал «вредные» вопросы об эксплуатации, привилегиях, уравниловке в мире «воплощенной социальной справедливости»).

В силу названных (как минимум) обстоятельств классическая политическая экономия (ориентированная на вопрос «почему?») вообще, а современный марксизм в особенности, отторгаются господствующей сферой практики в буржуазном обществе как бесполезные, а идеологией трактуются как вредные, а потому – ошибочные (в этой извращенной логике – суть идеологии в мире отчуждения).

Но есть практика и практика.

Практика как деятельность общественного человека, творящего историю (естественно, в рамках объективно возможных «русел» социального развития), гораздо шире, чем бизнес в стабильном буржуазном обществе. В той мере, в какой мы хотим быть практичными в изначальном смысле этой великой категории[192], для нас важно понять законы исторической жизни, исторического прогресса и регресса. Эту задачу помогает решать сложная система теорий, лежащих в рамках той же парадигмы, что и политическая экономия труда. И здесь логичен вопрос: действительно ли можно нащупать точки взаимодействия политической экономии и economics?

Возможен ли синтез economics и политической экономии?

Отвечая на поставленный вопрос, будем исходить из следующих предположений.

Первое. Economics уже есть эклектический (по крайней мере в большинстве случаев, особенно – в макроэкономике) синтез определенных политико-экономических разработок (точнее, снятие, «перевод» этих теорий на «язык» функционирования рынка) – от теорий предельной полезности, предельной производительности, факторов производства до кейнсианства.

Второе. Economics достаточно легко может быть дополнен концепциями и выводами (а отчасти и языком) теоретических школ, генетически связанных с разработками неоклассической политэкономии, такими, например, как неоинституционализм. Более того, без такого дополнения economics XXI в. будет принципиально неадекватен даже для отображения практики в им же заданной области (в экономике, где трансакционные издержки примерно равны трансформационным, а права собственности принципиально подвижны, вести исследования, исходящие из установок отсутствия первых и при безразличии ко вторым, по меньшей мере несерьезно). Но эту проблему economics легко может решить и уже активно решает[193].

Третье. Собственно проблемой является возможность той или иной модели синтеза (или иного взаимодействия) теоретических основ economics и парадигм политической экономии, предмет, метод и содержание которых принципиально отличны или противоположны первым. Это относится, прежде всего, к марксизму (особенно – современному марксизму) как синтетической социальной науке и политической экономии труда как его истоку; в меньшей мере – к исторической школе и ее последователям, собственно классическому институционализму, к различным разновидностям социально-экономических теорий постиндустриального общества, к междисциплинарным исследованиям глобальных проблем человечества и т.п.

Этот, третий аспект надо рассмотреть особо. Здесь можно предположить следующие варианты синтеза[194]:

- вытеснение одной из «синтезируемых» парадигм и ее последующее забвение (то, что произошло с economics в СССР, а сейчас происходит с марксизмом в России);

- «снятие» обеих парадигм и генезис новой, творчески вобравшей лучшие их достижения;

- собственно синтез как соединение «лучших сторон» или сходных аспектов различных политико-экономических школ.

Мы постараемся предложить иное решение вопроса. Заранее предвосхищая негативную оценку нашей гипотезы множеством читателей (причина проста: в основу такого «синтеза», а точнее – диалектического контрапункта будет положена марксистская теория и методология, ныне дружно подвергаемая остракизму), тем не менее, рискнем сформулировать некоторые аргументы в ее поддержку[195].

Начнем с напоминания о теории превратных форм. Рыночная (в зрелом виде – буржуазная) система, характеризующаяся господством отношений отчуждения[196], с неизбежностью порождает такие формы проявления глубинных закономерностей этого мира, которые как бы «выворачивают наизнанку», ставят с ног на голову действительные, сущностные закономерности. Причем это «выворачивание», превращение происходит не по чьей-то злой воле или недомыслию людей (ученых, идеологов), а объективно. В результате формы поверхностного движения экономических отношений, воспринимаемые их участниками на уровне «здравого смысла», проявляют себя таким образом, что создают неадекватное представление о закономерностях, лежащих в их основе.

В рыночной системе сама жизнь, каждодневный опыт доказывают, что превращенные формы – это истина, а скрываемое ими содержание – фикция. К числу таких превращенных форм, иллюзий, порождаемых практикой (когда, по образному выражению Маркса, кажется то, что есть на самом деле), относится вся совокупность экономических проявлений буржуазного мира. Товар кажется всего лишь полезной вещью, цена рабочей силы – платой за труд и т. п. Такой мир создает иллюзию того, что экономика – это «взаимодействие» между товарами, деньгами, капиталами, что именно они, а не человек, – хозяева и создатели богатства. И самое главное в том, что эта иллюзия реальна. В мире отчуждения отношения между людьми построены так, что производимые ими вещи и создаваемые ими артефакты – деньги, капиталы, государство – господствуют над человеком, подчиняют себе его интересы и поведение. Собственно, в этом и состоит суть явления, названного К. Марксом товарным (и денежным) фетишизмом.

Поэтому превратные формы порождают и «мнимое (иллюзорное) содержание», создают иллюзию того, что за ними стоит не истинное содержание процессов (оно-то как раз скрыто), а нечто иное, и истинность этого нечто подтверждается каждодневным опытом.

Подобные предварительные рассуждения помогают понять суть предлагаемой гипотезы о взаимосвязи классической политической экономии (развившейся до марксизма) и economics: содержащееся в economics описание механизмов функционирования рынка есть адекватное и истинное (в рамках соответствующей, относительно узкой «области допустимых значений») отражение действительных превратных форм зрелой буржуазной экономики. Такое описание и лежащие в его основе исследования необходимы для жизни и деятельности в этом мире и по его правилам. Подобно тому, как в средневековом мире было практически полезно и целесообразно (с точки зрения здравого смысла) не только утверждать, но и верить, что Земля – плоская, а сословная иерархия и крепостничество – вечны и незыблемы, ибо это божественное установление, так и в буржуазном мире полезно (с точки зрения здравого смысла) следовать правилам economics. (Здесь, правда, нужна оговорка: в эпоху заката той или иной системы отчуждения для практики, заглядывающей в будущее, требуется проникновение за «занавес» превратных форм, иначе ученому никогда не стать Николаем Коперником или Джордано Бруно.)

Описание превратных форм как таковых создает объективную видимость того, что за ними скрывается и адекватное им (как бы «оправдывающее» их) содержание. Так, для описываемых в микроэкономике механизмов поведения фирмы и потребителя, взаимодействия агентов на рынках факторов производства адекватны теории предельной полезности, предельной производительности, факторов производства и др. Адекватны именно потому, что они описывают поведение экономических агентов, находящихся в условиях объективно формирующегося товарного и денежного фетишизма.

Если принять данную посылку (economics есть адекватное, хотя и неполное отображение превращенных форм буржуазной экономики), то можно сделать вывод, что лежащие в основе economics политико-экономические разработки выражают мнимое (но не случайное, а объективно порождаемое миром отчуждения и соответствующее интересам и жизнедеятельности господствующих сил данного общества) содержание этой экономики.

Читатель легко разгадает дальнейшую логику авторов. При таком подходе действительным (но неадекватным здравому смыслу) содержанием капиталистического базиса будет система отношений, описываемых марксистской политической экономией и тесно сопряженными с ней школами. В последней есть немало «выходов» на economics и лежащие в его основе теории.

Так, теория товара (подчеркнем – именно товара) предполагает, что в основе этого феномена лежит противоречие стоимости и потребительной стоимости и что, более того, стоимость может проявляться и измеряться только ...потребительной стоимостью другого товара. Это, безусловно, не теория предельной полезности, но это четкое указание на то, что, пройдя через десятки ступеней восхождения от абстрактного к конкретному, мы должны будем прийти к системе проявлений стоимости в актах взаимодействия товаров, в том числе и как потребительных стоимостей. Более того, еще в I отделе I тома «Капитала» Маркс указывает, что величина цены непосредственно определяется ни чем иным, как соотношением спроса и предложения, что есть эмпирический феномен. Теория капитала Маркса с неизбежностью подводит к тому, что прибавочная стоимость внешне должна представать и предстает именно как продукт всего капитала, а заработная плата – как плата за труд. Эту линию легко продолжить.

Иными словами, Маркс подошел к выделению превратных форм буржуазной экономики и, по нашему мнению, если бы он завершал «Капитал» в конце XIX – начале XX вв., то в качестве механизмов функционирования рынка предложил бы нечто сходное с тем, что описывается в разделах economics, посвященных проблемам формирования спроса, предложения, цены и т.п.

Подчеркнем: трактовка economics как теоретического отражения превратных форм рыночной экономики нисколько не умаляет ценности этого научного направления, ибо других форм у буржуазной экономики нет. Иное дело, что политико-экономические теории, лежащие в основе economics, при таком подходе оказываются отображением мнимого содержания; однако мнимый характер последнего не означает, что оно является чистой выдумкой или появилось случайно.

Используя историческую параллель с феодализмом, отметим: как в данном обществе было неслучайно появление теоретических обоснований сословного неравенства (люди действительно считали его вечным, естественным, идущим «от бога»), так и в буржуазном обществе неслучайно появилось обоснование рынка как вечной и «естественной» системы хозяйствования (обыденное буржуазное сознание действительно так воспринимает рынок); как теории «вечности» сословного неравенства были и остаются полезны для понимания мира феодализма, так же полезны для понимания буржуазного мира теории «естественного» рыночного бытия.

Но и те, и другие неадекватны для науки, пытающейся понять действительные качество, сущность, явление (а значит – исторические границы, противоречия, прогрессивность и регрессивность) той или иной из исследуемых систем. И те, и другие будут противостоять теории и практике сил, стремящихся к обновлению, смене старой системы. Более того, в эпоху зарождения качественно новых отношений в недрах предшествующей системы даже адекватное превращенным формам этого «старого» мира описание механизмов их функционирования (применительно к буржуазной экономике это дает economics) оказывается недостаточным для адекватного понимания даже этих форм, ибо и в сфере явления рождается целый ряд феноменов, выходящих за рамки «старого» качества, понимание которых требует привлечения более сложных теоретических оснований.

Проблемы, которые нельзя решить, оставаясь в русле economics

Мы вновь (надеемся, что на новом витке исследования) вернулись к выводу третьего раздела: практика как деятельность общественного человека, творящего историю, гораздо шире, чем бизнес в стабильном буржуазном обществе. А теперь продолжим эту линию рассуждений. В философии истории общепризнано, что общественное развитие претерпевает качественные изменения. Очень широко распространена точка зрения, что именно сегодня, на рубеже веков и тысячелетий, мир в целом переживает глобальные изменения[197]. Достаточно очевидной и опять-таки общепризнанной является (если быть ближе к проблемам российской экономической теории) огромная специфика «второго мира».

Если мы признаем, что мир качественно изменчив и что эти изменения уже начались и чем дальше, тем больше будут определять передний край нашей общественной практики, а значит, и теории; если мы признаем, что мир глобален и его социально-экономическая жизнь несводима к функционированию рынка; если, более того, мы признаем, что необходимая для практики в широком смысле слова политикоэкономическая теория несводима к узкому кругу выводов, используемых economics, мы можем сформулировать весьма важные методологические гипотезы, касающиеся, в частности, таких сфер, как экономическая наука и экономическое образование.

1. «По ту сторону» economics остаются все вопросы исследования не-рыночных экономических систем и не-рыночных экономических отношений, эта теория «рыночноцентрична»; все, что не-рынок, для нее не существует или оценивается как исключительно «провалы» рынка, которые должны быть сведены к минимуму (о «рыночноцентричности современного mainstream’а мы будем специально размышлять в следующем тексте).

2. Даже если абстрагироваться от не-рыночных систем, economics принципиально не исследует рынок (мы бы сказали, систему товарных, в частности, капиталистических отношений) как исторически-конкретную, возникающую и переходящую систему. В ее рамках просто нет достаточных теоретических оснований для такого исследования.

3. В предыдущем разделе данного текста мы специально показали главную проблему: economics дает теоретические основания только для исследования механизмом функциональных взаимосвязей между различными экономическими агентами. Лежащие в глубине проблемы сущности «рыночной экономики» – сложную систему производственных отношений капитализма, закономерности его эволюции, его противоречия, причины рождения, развития и заката - эта теория даже не ставит и не может ставить.

4. Economics оставляет в стороне проблемы исследования реальных общественных отношений между различными большими группами людей (классами, слоями) в процессе производства и распределения, а не только обмена и потребительского выбора. Вследствие этого во многом игнорируются не только производственно-экономические, но и социально-экономические проблемы, а вместе с этим экономические основы социально-классовой стратификации, понимание интересов и закономерностей поведения, противоречий и компромиссов этих сил, причин и последствий реформ и революций etc.

5. По ту сторону economics оказываются каузальные связи, характеризующие проблемы макроэкономической динамики (воспроизводства). Ответы на вопросы о причинах кризисов или их отсутствия, о причинах того или иного качества роста и т.п. найти в рамках стандартной макроэкономики невозможно. Последняя дает только характеристику (более или менее адекватную, ибо всегда абстрагируется от массы принципиально значимых, но не кванитифицируемых параметров) тех или иных функциональных связей (модели роста и т.п.).

6. За небольшим исключением работ, написанных пост-марксистами, economics игнорирует проблему взаимодействия матреиально-технических основ экономики и собственно экономики. За ее бортом остаются экономические причины и последствия смены технологических укладов, влияния их на экономические процессы, отношения, даже поведение экономических агентов. Эти проблемы активно разрабатываются в западной литературе, но почти исключительно вне методологии неоклассики.

7. Наконец, для economics по большому счету существуют только те экономические параметры, которые подлежат квантификации, могут быть количественно выражены. От всего остального – по сути дела от главной экономической материи, требующей применения не столько количественного, сколько качественного системного анализа, эта теория просто уходит, объявляя все то, что по их мнению нельзя «строго» (т.е. при помощи сколь угодно далекой от реалий математической модели) доказать, вненаучным.

Названные выше пункты относительно хорошо известны. Что касается первых двух, то авторы анализируют их в публикуемом в данной работе тексте, посвященном критике «рыночноцентрической» модели экономической теории, о проблемах, рассматриваемых в третьем, четвертом и пятом пунктах, много писалось в названных выше источниках, поэтому эти аспекты мы развивать не будем. Гораздо интереснее рассмотреть проблемы, связанные с теми значимыми изменениями, которые не описываются ни в «классических» учебниках economics, ни в классической политической экономии, и подумать, насколько годится для их исследования неоклассическая методология и теория (доказательству эффективности использования для этих целей современной марксистской теории были посвящены предыдущие разделы книги).

Экономика рубежа веков: адекватен ли economics для исследования ее специфики?

Начнем с достаточно жесткого утверждения: economics малопригоден для анализа качественных социально-экономических трансформаций. Мировая экономика XX-XXI вв. знаменуется началом качественных перемен, которые в рамках economics не находят адекватного отображения, фиксируясь как «внешние эффекты», исключения из правил. Для экономических исследований и преподавания экономических дисциплин (а это процессы, идущие в эпоху интеграции науки и образования рука об руку) в эпоху качественных изменений в общественной жизни принципиально актуальными становятся парадигмы, акцентирующие внимание на качественной стороне, природе, закономерностях эволюции и развития экономик (а это означает, в частности, изучение границ и пределов систем, обладающих конкретным системным качеством). Такие исследования и такое образование позволяют не бояться видеть новое, адекватно его оценивать и, что особенно важно, не впадать в редукционизм.

Последнее требует некоторого комментария. Редукционизм, подразумевающий стремление к объяснению качественно новых феноменов всего лишь как разновидности хорошо известных старых или «исключения из правил», которым можно пренебречь, – наиболее типичный «огрех» ортодоксальных теорий (в частности – economics) в период «заката» определенной социально-экономической системы. Причем он рождается не на пустом месте, его продуцирует сама жизнь, практика: «защитные механизмы» старой системы стремятся подчинить, ассимилировать ростки нового к своей собственной пользе, что им, как правило, и удается (во всяком случае, до поры до времени).

Упомянем в этой связи пример с выделением «несовершенной» конкуренции. Начнем с того, что сам термин «грешит» редукционизмом. Но главное не в этом: «несовершенная» конкуренция в economics рассматривается, по сути, как некоторое исключение из господствующей модели совершенной конкуренции, причем задачей является как раз восстановление этого «совершенства». Между тем для рынка на протяжении как минимум всего XX века правилом является господство сложной системы новых отношений (влияние монопольных структур, государства и т.п.), видоизменяющих природу конкуренции всюду, во всех сегментах мирового хозяйства[198].

А теперь вернемся к поставленной выше проблеме качественных изменений в экономике. К важнейшим из них можно отнести следующие.

Во-первых, изменения в природе «факторов производства». Аксиомы economics включают выделение в качестве объекта исследования мира ограниченных массовидных ресурсов, удовлетворяющих массовидные потребности при рациональном поведении индивида (homo economicus), наличии достоверной информации и отсутствии так называемого фактора «неопределенности», а также трансакционных издержек. (Концепция трансакционных издержек интегрирована в современную науку, лежащую в рамках mainstream, но не в стандартный учебный курс economics.)

Однако по мере генезиса постиндустриального (информационного и т.п.) общества такие ресурсы, как культурные ценности, знания, know how, большая часть создаваемых творческой деятельностью информационных продуктов и многие другие наиболее дорогостоящие, конкурентоспособные, ключевые для прогресса экономики XXI в. ресурсы, становятся:

- неограниченными в том смысле, что уничтожить информацию в процессе потребления нельзя, ее могут потреблять все и бесконечно без ущерба для самого продукта[199] (хотя, безусловно, сам набор информационных ресурсов ограничен);

- уникальными (они являются продуктом творческого труда и всякий раз как удовлетворяют, так и создают новую потребность);

- невоспроизводимыми, но тиражируемыми при минимальных издержках (например, стоимость нескольких дискет и нескольких минут труда – достаточные издержки для тиражирования сложнейшего информационного продукта; всемирные информационные сети делают эти издержки еще меньшими[200]).

Соответственно и потребности во все большей степени становятся уникальными и постоянно изменяющимися (что отражается в превращенной форме в феномене искусственной погони за новизной) и, кроме того, весьма далеко уходят от утилитарных благ и услуг[201]. Качества рационального экономического человека, и раньше не полностью определявшие поведение людей, модифицируются, а экономическая рациональность играет все меньшую роль[202]. Экономическая жизнь протекает в условиях, где неопределенность является ключевым фактором.

Во-вторых, происходят качественные изменения в самих основах экономической жизнедеятельности: на смену индустриальным технологиям идут информационные, на смену репродуктивному индустриальному труду приходит творческая деятельность, на смену материальному производству – услуги, образование и т. д. Изменяется и структура общественного производства: растет не просто сфера услуг, но роль информационно-интенсивной экономики[203]. Среди важнейших стимулов и ограничений экономической жизнедеятельности решающее значение приобретают не только соображения прибыли, но и глобальные ценности и проблемы (экологические, гуманитарные, геополитические и т. п.).

В-третьих, изменяется модель экономических отношений. Подрываются реальные основы абстрактной модели совершенного рынка (конкуренция, эквивалентность обмена и т.п.), имеет место неотчуждаемость продукта творческого труда, по-иному распределяются издержки производства принципиально «непотребляемого» информационного продукта, формируются «адаптивные» корпорации и предпринимательство, имеющие «посткапиталистическую» природу, являющиеся «постбизнесом»[204].

Однако в рамках стандартной модели economics все эти изменения либо игнорируются, либо указывается на то, что такие феномены выходят за рамки стандартного курса экономической теории.

Здесь, конечно, нельзя оставить в стороне мощную систему контрдоводов, опирающихся на факты торможения научно-технического прогресса в конце XX – начале ХХI вв., «ренессанс» homo economicus на волне неолиберализма, прогресс мелкого независимого бизнеса в информационном секторе и сфере услуг, развитие массового промышленного производства в новых индустриальных странах и т.п. Кроме того, современный прогресс информационных технологий сосредоточивается преимущественно в сфере финансов, торговли и других трансакций, далеких от созидания культуры как таковой. Это на первый взгляд позволяет «восстановить в правах» economics как описание механизмов функционирования рынка в условиях массового производства.

Но все эти контрдоводы указывают всего лишь на наличие определенных попятных тенденций, «откатов» в общей логике прогресса, что порождает и еще один негативный феномен: наиболее важные ресурсы современного общества – информационные технологии, высококвалифицированный труд, инновации – в развитых странах все более сосредоточиваются не в сферах «прорыва» (науке, образовании), не на решении экологических и социальных проблем, а в сфере обслуживания бизнеса. И все же названные контртенденции «остановки прогресса», «ухода от прогресса» не отменяют общей закономерности: наиболее перспективные и прогрессивные сферы жизни современного социума в любом случае оказываются «по ту сторону» областей, являющихся собственным предметом economics.

И даже реальные механизмы функционирования сферы трансакций (наиболее близкой к совершенному рынку economics) лишь отчасти описываются стандартной микро- и макроэкономической теорией; последняя напоминает реальную жизнь данного сектора примерно так же, как политэкономия социализма напоминала реальную жизнь экономики дефицита и плановых сделок; более того, специфические, характерные именно для этого сектора методы практического анализа и предвидения оказываются тем более эффективными, чем менее они опираются на аксиомы economics.[205]

Тем не менее, подчеркнем: было бы совершенно неверным считать, что выросшие на economics специалисты не способны «работать» с проблемами, лежащими «по ту сторону» массового материального производства, использующего ограниченные ресурсы. Они это делают, но делают, либо выходя за рамки аксиом этой теории, либо «греша» редукционизмом, сводя новый мир к привычным чертам старого, благо сделать это пока несложно, ибо эти новые феномены пока по преимуществу существуют только в обличье старых форм, описываемых economics.

Продолжим наши размышления об экономике конца ХХ – начла нового века еще одним жестким утверждением: economics мало адекватен для анализа специфики современного мира как единой глобальной социально-экономической системы. Последнее едва ли не с очевидностью означает следующее: хотя в экономической теории и образовании можно исходить из различных парадигм, но наиболее перспективной из них уже сейчас является подход к объекту экономической теории как единому мировому социально-экономическому организму[206].

В нем противоречиво едины, пронизаны одним системным качеством все три мира. Рынок (а точнее, система форм хозяйствования, характерных для «позднего капитализма») является лишь одним из механизмов функционирования этой системы, но реальная социально-экономическая власть (а значит, распределение ресурсов и доходов, направления трансакций и т.п.) в мире принадлежит сложно организованным кланово-корпоративным международным и национальным структурам и различным элитам, отношения между которыми строятся далеко не по правилам конкуренции (пусть даже несовершенной), описываемым economics.

Differentia specifica этого мира обусловлены сложной системой отношений и противоречий.

Во-первых, гигантские корпоративно-финансовые группировки, характеризующиеся комплексной структурой «многоканальных» вертикальных связей и власти (объемы оборота, капиталы таких группировок насчитывают многие десятки, а подчас и сотни миллиардов долларов, превышая бюджет многих стран), становятся реальными хозяевами мировой экономики.

Каждая из таких группировок включает несколько структурных уровней, связанных между собой сложной системой каналов власти. В основании, самом низу иерарахии находится слой наемных работников (сотни тысяч человек), превращаемых в замкнутую касту корпоративных служащих данной системы компаний («фирма-семья»), зависимых во многих случаях от нее не только экономически, но и социально; на следующем уровне – располагаются многообразные иерархические системы служащих-профессионалов и управляющих (десятки тысяч человек), причем эти системы характеризуются собственными закономерностями, ценностями и т.п.; на среднем уровне – на «многоэтажную» систему финансовых институтов (банков, пенсионных фондов, многоуровневых холдингов и т.п.). На верхнем уровне находятся реальные хозяева этих размытых финансово-хозяйственных образований, обладающие разветвленными каналами влияния на властные структуры на национальном и наднациональном уровнях – номенклатура глобального капитала.

«Каналами» социально-экономических связей и распределения власти между названными уровнями становятся не просто «пучки» прав собственности, но и отношения управления и планирования, сложная «пирамида» внутреннего и внешнего финансового контроля, административного и иного внеэкономического регулирования, личная уния и т.д.; «редуцированные», как бы «перенесенные» рыночные отношения (трансфертные цены) в рамках этих сложных комплексов играют подчиненную роль.

«Внутренняя» жизнь такой структуры становится важной частью предмета экономической теории (а не только менеджмента), ибо значительная часть экономических процессов и отношений, определяющих реальный облик сегодняшней экономики, складывается именно там. Эти процессы и отношения уже нельзя описывать как исключительно внутрифирменные отношения: в рамках фирмы и вокруг нее складывается комплекс экономических (распределение ресурсов, доходов и отношений собственности, воспроизводственные пропорции, организация и мотивация труда), социальных (образ жизни, ценности, межличностные отношения и отношения между социальными группами, стратификация) и волевых отношений, составляющих один из ключевых аспектов реальной социально-экономической жизни современного мира[207].

Что же касается «внешней» сферы отношений, то здесь следует сделать акцент на сложной системе гегемонии корпоративного капитала. Взаимодействия между корпоративными структурами строятся не столько как отношения на рынке с несовершенной конкуренцией, сколько как борьба центров локального регулирующего воздействия на экономику и общество, как столкновения в сфере регулирования рынков товаров и услуг, в борьбе за контроль на финансовом рынке (где создаются многоступенчатые «пирамиды» холдингов), в области межличностных отношений корпоративных и государственных элит и т. п. Вся эта сумма взаимодействий принципиально несводима к несовершенной конкуренции и требует не только дополнения economics некоторыми прикладными дисциплинами, но и подключения к анализу теоретических разработок, далеко выходящих за рамки mainstream.

Вокруг этих группировок «вращается» огромная совокупность мелких фирм и частных предпринимателей, зависимых от них технологически, финансово, информационно, а «оболочкой» этой системы являются многочисленные клиенты (customers) данной финансово-корпоративной группировки, зависимые от нее не только как потребители, но и как индивиды с определенным образом жизни («поколение пепси»).

Система социально-экономических отношений в области взаимодействия труда и капитала, капитала-собственности и капитала-функции (хозяев корпорации и ее управляющих подсистем; в западной экономической науке в этом случае обычно говорят об отношениях «принципал-агент») принципиально несводима лишь к рыночным взаимодействиям. Здесь требуются исследование (и отображение в преподавании) сложного комплекса отношений собственности, распределения, воспроизводства, эффективности (понимаемой отнюдь не только в неоклассическом духе), учет многообразных социальных факторов и т.п.[208]. При этом социально-экономические отношения также окажутся пронизаны гегемонией корпоративного капитала.

Во-вторых, необходимо учесть, что названная гегемония корпоративных структур сталкивается со сложной системой противодействий гегемонии капитала, лежащих опять-таки далеко не только в сфере конкуренции на рынке. Деятельность различных организаций трудящихся и граждан (профсоюзы, NGO), превращение творческих способностей индивида (принципиально не сводимого в этом случае к homo economicus) в важнейший фактор прогресса, глобальные ограничения и геополитические факторы – все это делает реальные социально-экономические отношения между агентами современного мирового хозяйства качественно более сложными, нежели стандартная модель функционирования рынка. Все названные выше проблемы можно изучать и описывать на языке и при помощи аппарата economics только с очень большими натяжками.

Нам, пожалуй, возразят: а «стандартная» микро- и макроэкономическая проблематика эти вопросы и не включает! Вот именно. Попытки отнести указанные проблемы в область социологии и политологии отражают лишь нежелание выяснять их реальную экономическую подоплеку. Специалистам в области экономики ими надо заниматься, следовательно, надо владеть не только «стандартом», но и теориями, помогающими исследовать и понять названные процессы. А это значит – изучать и развивать. Преподавать данные теории, а не просто дополнять микро- и макроэкономику рядом прикладных дисциплин.

В-третьих, современная глобальная социально-экономическая жизнь – это не только единый мировой рынок товаров, рабочей силы, капиталов и т.п., но и система глобальных проблем и противоречий. Начнем с необходимости учета в экономической теории (и соответствующей учебной дисциплине) того факта, что глобальные проблемы являются ныне по меньшей мере столь же значимым детерминантом реальной экономической жизни, сколь и законы economics. Поскольку первые не отображаются при помощи вторых (а если и отображаются, то опять же методом редукционизма – нагромождения все новых «исключений» из базовой модели функционирования рынка, когда, например, вся специфика новых отношений общества и природы на основе ноосферных принципов сводится к учету экстерналий), то здесь исследователю и субъекту образовательного процесса опять же крайне важно освоить далеко выходящий за рамки economics круг теоретических представлений.

Еще более сложной является структура современной мировой социально-экономической системы. Последняя давно уже стала системой отношений не только между государствами, но и между ТНК и внутри них (в том числе как бы «внутрифирменных»); эти отношения регулируются на наднациональном уровне и по особым законам; в мире формируются сложные симбиозы развитых и развивающихся стран; эта система пронизана специфическими противоречиями («Север-Юг»); в мировом хозяйстве складывается единый мировой финансовый и фондовый рынок.

Вся эта система взаимосвязей и противоречий принципиально несводима к совокупности национальных рыночных экономик, связанных отношениями внешней торговли и движением валют. Не секрет, что economics отводит одну-две заключительные лекции именно этому предмету, выводя мировую экономику в особый курс. Но проблема в том и состоит, что для понимания этого курса, то есть специфики глобальной экономики как единого целого, теоретические постулаты economics принципиально недостаточны, необходимо предварительное освоение качественно более богатого спектра теорий.

Более того, на пути к формированию парадигмы глобальной экономики как единого целого стоит сохраняющаяся доныне существенно иная установка: рассмотрение современной экономики развитых стран (США) как некоего эталона, образца, «стандарта». Все остальные экономические системы рассматриваются как большие или меньшие отклонения от этого «стандарта», причем априорной (не подвергаемой сомнению в рамках mainstream) целью их эволюции является приближение к названному идеалу совершенной конкуренции. В рамках некоторых тенденций (например, социал-демократической направленности) такой идеал может варьировать, но парадигма остается неизменной. Такая же логика работает и при исследовании трансформационных экономик, где все основные задачи сводятся к решению трех проблем: либерализации, приватизации, стабилизации. Все эти три слагаемых есть не что иное, как попытка приблизить наши экономики к американскому стандарту начала XX в.

Наконец, обращаясь к экономике России, то есть к тому объекту, который для нас как исследователей и преподавателей представляет наибольший интерес, мы не можем не зафиксировать, что она является системой, находящейся в процессе качественных изменений всей совокупности социально-экономических отношений и институтов.

Более того, даже чисто рыночные на первый взгляд механизмы (например, формирование цен) на деле в России (как и во многих других трансформационных экономиках) действуют иначе, нежели это описывают классические модели микроэкономики. Российская экономика квалифицируется как кланово-корпоративная, номенклатурно-мафиозная и т.п., причем все эти термины используются не в качестве «красного словца», а как категории, позволяющие охарактеризовать наиболее существенные ее черты.

Мы уже не раз писали о том, что специфику трансформационных экономик нельзя понять только как некоторую особенность привычных микро- и макроэкономических закономерностей[209]. При помощи economics можно (но всегда ли нужно?) перевести выявленные другим путем особенные черты на привычный для mainstream язык или зафиксировать отклонения (совпадения) «стандартных» и российских процессов. Однако это будет так же «плодотворно», как и описание человека как особого рода обезьяны.

Таким образом, необходим выход за рамки господствующей ныне парадигмы economics как теоретически и практически недостаточной для исследования и отображения глобальной мировой экономики (и в том числе трансформационной экономики России) в силу несоответствия аксиом и багажа mainstream реалиям современной экономической жизни; развитие взгляда на экономическую жизнь как единый мировой организм, неравномерно и противоречиво переходящий в новое качество – глобальное информационное общество.

К проблеме плюрализма экономических теорий

Даже предложенные выше весьма беглые заметки об ограниченности economics позволяют вновь, продолжая аргументы сотен известных ученых, тысяч мало- и просто не- известных преподавателей, десятков тысяч студентов, сделать вывод: для успешного развития нашей науки вообще, а в эпохи перемен в особенности, должны быть характерны плюрализм, равноправие и диалог различных теоретических школ при доминировании междисциплинарного подхода. В эпоху перемен ученый (и его собрат-педагог), желающий оказаться, что называется, «на передовых рубежах», должен быть способен к критическому восприятию любых устоявшихся теорий, к сомнению в аксиомах, открыт к диалогу с новым, уметь видеть странное в обыденном, привычном мире (в эстетике существует очень точное понятие: «остранение»; как у Льюиса Кэрролла: «Чем дальше, тем страньше»[210]).

Едва ли не единственный путь к формированию такой способности и, более того, установки у исследователя – разностороннее, не догматическое образование, построенное по принципу постоянного сомнения, поиска точек взаимодействия различных парадигм, взаимной критики. Применительно к нашей теме данная установка может быть прокомментирована следующим образом.

Во-первых, опасным (в частности, с точки зрения угрозы утраты открытости и диалогичности теории) является характерное для современной ситуации в экономической науке и образовании доминирование (причем едва ли не абсолютное) economics как базовой, универсальной системы знаний и языка. Очень частыми в России стали параллели между необходимостью всеобщего знания «марксизма-ленинизма» (в нашем недавнем прошлом) и необходимостью всеобщего знания economics (в нашем настоящем) как основ любой научно-педагогической деятельности. Не знать economics нельзя, но не хуже ли знать только economics?

Между тем множество подходов лежит в стороне от mainstream, а иные и вообще не связаны с этой линией. Многообразие теорий и их равноправие как принцип науки вообще мало кем подвергается сомнению. Тем более странно характерное ныне для России некритическое копирование американских стандартов экономического образования с абсолютным доминированием лишь одной из школ. Но надо ли нам воспроизводить этот уходящий в прошлое образец?

Во-вторых, принципиально важным является акцентирование междисциплинарного подхода и соответственно наиболее пристальное внимание к тем школам в области экономической теории, которые в наибольшей степени открыты в этом направлении, обращаются к предмету, лежащему на пересечении различных пластов жизни общества, не замыкаясь экономикой в узком смысле слова. A economics – это дисциплина, специально акцентирующая узко экономический подход. И если сегодня реальные курсы микро-, а особенно макроэкономики включают в дополнительных главах сведения из других дисциплин, то это не является органической частью mainstream как таковой, а представляет собой лишь уступку давлению обстоятельств.

Иными словами, необходимо признать, что предмет нашей теории и нашего образования вышел далеко за рамки описания абстрактных основ функционирования рыночной экономики, что является действительным (а не декларируемым во введении) предметом economics.

В-третьих, для открытости и диалогичности теоретических исследований и соответственно открытости и диалогичности учебного процесса необходимо использование различных методов и, что не менее важно, различных языков науки. Точно так же, как невозможно вести естественнонаучные исследования на языке богословия, так же невозможно исследовать глобальную экономику периода генезиса информационного общества и качественных социальных трансформаций, используя только язык economics. Для таких исследований, для такого образования нужны выход за рамки одного языка и использование языков различных научных школ экономики и смежных дисциплин. В еще большей степени сказанное касается необходимости «задействования» разных методов исследования, ибо метод не был и не может быть безразличен к предмету и содержанию науки.

Наконец, важнейшей задачей ученых-экономистов России является творческое воспроизведение достижений отечественной теории в критическом сравнении с западными разработками. При этом под отечественной экономической мыслью мы подразумеваем не только работы российских экономистов до 1917 г., но и советскую политическую экономию, содержание которой в действительности не сводилось лишь к апологии «социализма»[211]. Впрочем, это особая материя, требующая специального исследования.

Итак, для научных исследований и образования в области экономики, адекватных «вызову» качественно изменяющегося глобального мира, необходимы подлинное равноправие и диалог научных школ, языков и методов. Без этого современный специалист, аналитик не сможет ни сформироваться, ни вести плодотворных исследований, особенно фундаментального свойства.

Сказанное выше – не более (но и не менее) чем система взаимосвязанных гипотез, которые в данном материале не доказываются, а формулируются. Их обоснование представляет немалую теоретическую проблему. Более того, окончательно их можно будет доказать только тогда, когда изменятся, станут действительно демократическими, диалогичными отношения в науке (как сфере практики) и появится «социальный заказ», заинтересованность человеческого сообщества и его лидирующих сил в выявлении сущностных закономерностей социально-экономической организации мира XXI в.

* * *

А теперь пойдем дальше, сделав некоторые выводы.

Вывод первый: economics и лежащие в его основе политико-экономические теории отображают лишь часть реальной экономической жизни (преимущественно превращенные формы функционирования рыночной экономики в рамках постулатов общей теории равновесия) и неадекватны для исследования (не дают достаточных знаний в процессе образования) широкого круга реальных социально-экономических процессов современной глобальной экономики; для их исследования, изучения необходимо отвести данному течению подобающее ему место, включив в круг других школ экономической теории.

Вывод второй: для ученого (и студента), стремящегося осмыслить современный социально-экономический строй в его качественной специфике, необходимо не только овладеть азами economics, но и критически, творчески освоить методологию и теорию различных политико-экономических школ. В противном случае научные разработки и практические рекомендации в недалеком будущем окажутся теоретически мало плодотворными и неадекватными запросам практики.

Возможные коррекции программ и учебных планов вузов в области экономической теории

В данном разделе мы не претендуем на то, чтобы предложить целостную систему рекомендаций в области организации учебного процесса и методики преподавания (эта тема вполне заслуживает особой разработки). Ограничимся лишь отдельными ремарками, касающимися только тех выводов, которые прямо вытекают из представленных выше рассуждений.

1.Если мы планируем подготовку студентов, которые не будут в будущем профессионально заниматься экономикой, то для них, по-видимому, значимость курсов, коротко излагающих азы economics (этакую своеобразную «арифметику» функционирования рынка), окажется столь велика, сколь много эти курсы будут связаны с пониманием некоторых экономических реальностей. Но им в большей мере будет полезно понять нечто иное: что такое экономическая жизнь в разных обществах, как она влияет на человека, почему именно так устроены эта жизнь и наше поведение, почему множество людей готово на все ради денег, а немало других ориентированы на творчество; почему в США господствуют отношения конкуренции, а в Швеции наряду с ней развиваются тенденции социальной защиты; почему несколько сот семей владеют тысячами миллиардов долларов, а более миллиарда жителей Земли живет в среднем на 70-80 центов в день, справедливо ли такое устройство экономики? Как и почему развивались или оказывались в кризисе отечественные экономики и каково ее место в глобальной системе? Для ответа на эти вопросы нужен особый курс экономической теории, основы которого ориентированы, скорее, на политическую экономию, и лишь дополненный economics.

2.Во всех вузах, где студент для своей будущей профессиональной деятельности должен получить знания о рыночной экономике, преподавание economics как одной из дисциплин, дающих знания об основных механизмах функционирования рынка и лежащих на стыке политической экономии и прикладных экономических наук, безусловно необходимо в развернутом виде.

При этом для студентов экономических вузов следовало бы гораздо полнее, нежели в современных базовых учебниках, освещать теоретические основы economics (нынешний студент-экономист, научившись решать стандартные задачки, как правило, не может обосновать правомерность теории предельной полезности или факторов производства); указывать на все те практические и теоретические социально-экономические проблемы, которые лишь затрагиваются в базовом курсе, но анализируются на основе других теорий, поясняя, почему именно так обстоит дело; обязательно дополнить базовый курс основами не только неоинституционализма , но и классического институционализма, и показать, как основные категории неоклассической экономической теории соотносится с их пониманием в классической политэкономиии и т.д.

Не менее важно для формирования студента-экономиста, способного осмыслить основные пласты глобальной экономики периода генезиса информационного общества и трансформации «постсоциалистичсского» мира, а также творчески и критически («отстраненно») развивать экономическую теорию и вести содержательный анализ новых, ранее неизвестных теории эмпирических феноменов, необходимо полипарадигмальное преподавание экономической теории, начиная с классической политической экономии и заканчивая новой политической экономией. У студентов следует формировать способность к критическому анализу постулатов всех направлений в экономической теории.

В процессе преподавания экономической теории для решения этих задач можно предусмотреть следующие курсы (речь идет о подготовке специалистов в области экономической теории и экономистов-аналитиков).

Во-первых, курс «Классическая политическая экономия», предусматривающий раскрытие многообразия и точек соприкосновения основных школ политической экономии в решении важнейших вопросов экономической жизни, начиная с предмета и метода, включая трактовку таких понятий, как товар и стоимость, деньги, капитал, собственность, воспроизводство и т.п. Такой курс (особенно семинары, ролевые игры, диспуты) помогает студентам понять азы различных подходов к исследованию экономической жизни, аргументы и обоснование различных научных школ, позволяет научить студентов критически воспринимать те или иные взгляды, вести полемику, самостоятельно формировать предпочтения, обладая минимально необходимыми для этого знаниями.

Во-вторых, курс «Новая политическая экономия», посвященный политико-экономическому исследованию современных рынка, денег, капитала, корпоративных структур, государства, социальных аспектов экономики, включая экономические основы социальной структуризации, проблем взаимодействия экономики и политики и т.п.

В-третьих, курс «Введение в компаративистику (сравнительный анализ экономических систем)», дающий необходимый минимум знаний о реальном функционировании разнообразных экономических систем (развитых, развивающихся и т.п.) в условиях становления глобальной экономики. Основой для освоения этого курса послужат именно те знания, которые студент получит в процессе анализа различных политико-экономических подходов, разных трактовок экономических систем.

Продолжением данного курса может служить курс «Теория социально-экономических трансформаций», где также используется широкий спектр теоретических подходов (от марксизма и институционализма до традиционной микро- и макроэкономики). Главное внимание в рамках этого курса уделяется генезису глобальной экономики и качественным изменениям экономической жизни в процессе генезиса информационного общества и проблемам эволюции отечественной экономики.

В-четвертых, для студентов-старшекурсников бакалавриата и студентов магистратуры может быть предложена система теоретических семинаров (методология экономической теории, соотношение и потенциал различных экономических теорий, глобальная экономика знаний). В рамках таких занятий студенты в значительной степени самостоятельно (но под руководством профессора), работая с источниками, статистическим материалом, ведя очные и заочные диалоги, готовя аналитические рефераты, смогут получить навык творческой деятельности как будущие аналитики, исследователи, преподаватели.

На первый взгляд такой учебный план (минимум два уровня economics, курс политической экономии, курс компаративистики и теории трансформаций, спецсеминары, итого около 8 часов в неделю на протяжении четырех семестров) покажется перегруженным теорией и не соответствующим интересам студентов[212]. Действительно, в большинстве случаев современный студент стремится получить, прежде всего, определенный объем прикладных знаний, которые он мог бы использовать для работы бухгалтером, финансовым менеджером и т.п. Но жизнь меняется. В недалеком будущем наиболее престижными станут специальности аналитиков и консультантов, а для них требуется, прежде всего, способность к самостоятельному мышлению, критическому освоению информации, то есть все то, что можно получить лишь в рамках фундаментальной полипарадигмальной подготовки.

* * *

Итак, если мы хотим выпускать не только узких специалистов по прикладным дисциплинам, готовых воспроизвести лишь основы black board economy и имеющих узкопрофессиональные знания, но и поколение экономистов, способных анализировать все многообразие социально-экономической жизни, критиковать и творчески развивать существующие концепции (то есть творцов новых теорий), понимающих экономические основы социальных, политических и идейных противоречий в современном мире, мы должны дать им представление не только об economics, но и о всем комплексе современных социально-экономических теорий, о реальной сложности глобальной экономики на пороге нового тысячелетия. Иначе – новый догматизм. Иначе – умирание оригинальной отечественной социально-экономической теории и вчерашний день американской науки...

3.3. Трудовая теория стоимости: возрождение и развитие[213]

Повсеместное господство теории предельной полезности стало видимым основанием для отказа трудовой теории стоимости в теоретической и практической актуальности. Проблема кажется решенной раз и навсегда, однако автор считает возможным и необходимым усомнится в этом. Причина непопулярности трудовой теории стоимости не в том, что строго и окончательно доказана ее теоретическая несостоятельность и практическая неплодотворность. Причина в другом – в объективной востребованности со стороны господствующих общественно-экономических сил иной научной парадигмы. Бизнесу (в широком смысле слова; стороже, на языке марксизма, следовало бы сказать – «капиталу») и всем тем агентам общественной жизни, которые принимают устанавливаемые им «правила игры» (а это все мы как агенты рынка: потребители, продавцы рабочей силы и т.п.), объективно необходимы, прежде всего, позитивные знания, позволяющие принимать наиболее эффективные с точки зрения рынка решения. Эту задачу и реализует так называемый mainstream современной экономической теории, выросший из теории предельной полезности. Трудовая теория стоимости эту задачу, действительно, непосредственно не решает. Она решает другие теоретические и практические проблемы.

Какие именно? На этот вопрос авторы уже отвечали в опубликованной год назад статье об актуальности I тома «Капитала» для современной экономической теории и практики[214]. В этом тексте нам хотелось бы продолжить свои размышления, сделав другой акцент.

Парадоксом (но только на первый взгляд) является то, что теорию предельной полезности можно вывести из трудовой теории стоимости, пройдя всю цепочку восхождения от абстрактного к конкретному. Как это можно сделать, автор покажет во втором разделе статьи, указав на основные вехи длинной дороги, включающей все три тома «Капитала» (но не только). Эта дорога приведет нас к пониманию того, что на поверхности явлений стоимость в условиях зрелой, более того, вступающей в пору заката, капиталистической системы, может и должна проявляться исключительно в превращенной форме, создающей объективную видимость совершенного иного («превратного», «перевернутого») содержания. Истинным (в точном смысле слова) теоретическим отображением этого неслучайно сформированного «перевернутого» содержания и является теория предельной полезности. Более того, именно марксистская методология и теория позволяют показать, как и почему в ХХ веке сформировалась объективная необходимость широкого распространения именно маржиналистского подхода и видимость его истинности. Любопытно, что сам маржинализм, в отличие от марксизма, свое господствующее в последние десятилетия положение воспринимает как должное, некритически, не только не отвечая на вопрос о причинах своего доминирования, но даже и не ставя его.

Все это мы покажем в заключительной части данного текста.

Начать же нам хотелось бы с иного – с прояснения того, каково содержание трудовой теории стоимости, ибо за время, прошедшее с распада СССР, едва ли не большая часть научного сообщества нашей страны утратила тот уровень понимания «Капитала», который был нормален хотя бы для студента-отличника экономического факультета МГУ 70-х годов.

(В скобках заметим: едва ли не большинство нынешних критиков этой теории всерьез считают, что суть трудовой теории стоимости состоит в измерении последней объемом трудозатрат, рабочим временем, а то и вообще в часах. В бытность мою студентом за это ставили двойки на 1 курсе…)

Посему начнем с напоминания некоторых классических тезисов.

Возвращаясь к классике: стоимость есть общественное отношение рыночной экономики

Начну с того, что далеко не всякое общественное богатство, созданное трудом, является стоимостью. В рамках марксистской трудовой теории стоимости доказан тот факт, что стоимость – это специфическая общественная форма богатства, создаваемого трудом, характерная исключительно и только для товарного производства.

Попробуем аргументировать этот столь же простой, сколь и не самоочевидный тезис.

Начнем с того, что стоимость (во всяком случае, в рамках классической марксистской теории) есть одна из двух сторон товара. Товар же есть элементарное бытие («клеточка») системы отношений товарного производства.

Отсюда несколько следствий.

Первое. Стоимость в рамках классического марксизма есть, прежде всего, не некий экономический агрегат, помогающий соизмерить обменивающиеся продукты, учесть затраты труда. Стоимость есть экономическое отношение – объективное отношение, в которое люди вступают в условиях товарного производства, обмена и потребления. И лишь затем мы можем сказать: стоимость есть такое экономическое отношение, которое лежит в основе обмена товаров, что, в частности, делает их соизмеримыми. Это нюансы, но они, как я покажу ниже, важны.

Как таковая стоимость – и это второе следствие – есть одна из сторон системы отношений товарного производства, т.е. специфической и с теоретической, и с исторической точки зрения экономической системы. К.Маркс многократно подчеркивал, что условием возникновения товара и товарных отношений является наличие, во-первых, общественного разделения труда (то, что стоимость есть воплощенный, овещненный в продукте общественный труд, труд, осуществляемый в условиях общественного разделения труда, прямо подчеркнуто в «Капитале»). Во-вторых, условием существования товара является обособленность производителей или то, что Маркс назвал частным трудом. Это так же абсолютно недвусмысленно подчеркнуто им в самом начале «Капитала», где он говорит, что только продукты частных, независимых работ становятся товарами. В силу этого стоимость есть феномен исключительно исторически конкретной экономической системы – системы товарных отношений (ее формой является рынок, давший общепринятое ныне имя этой системы).

В других общественных системах труд создавал и будет создавать общественное богатство, имеющее другую – не стоимостную – социально-экономическую природу и форму. В течение долгих тысячелетий человеческий труд создавал общественное богатство, но не создавал стоимость. Так, в частности, производили свой продукт в условиях господства натурального хозяйства крестьяне (т.е. большинство человечества) в большинстве стран мира на протяжении тысяч лет, вплоть до ХХ века. Так до сих пор производят значительную часть своего продукта сотни миллионов крестьян в странах третьего мира и даже в России. Так производят и будут производить свой продукт те ученые и художники, кто дарит его человечеству как общественное благо, не превращая свое творение в объект частной собственности… Но это иная материя.

Сейчас же нам важно зафиксировать: исследуя стоимость, мы всегда должны оставаться в рамках системы товарных отношений.

Итак, мы вспомнили, что трудовая теория стоимости К.Маркса есть не более (но и не менее) чем составная часть единой теоретической системы «Капитала», отображающей (во всяком случае, по мнению Маркса и его сторонников) систему производственных отношений особой системы, называемой ныне «рыночной экономикой».

Как же именно выводится трудовая теория стоимости?

В трактовке этой проблемы даже среди марксистов есть немало расхождений, но есть и некоторые инварианты, принятые всеми, кто судит об этом предмете не по учебникам и хрестоматиям. Для того чтобы их вспомнить, необходимо «всего лишь» воспроизвести основные шаги логики I раздела I тома «Капитала».

Исходный пункт – фиксация того, что исследуемый нами предмет есть мир товаров. Как мы уже заметили, это важно: мы тем самым ограничиваем наше исследование только данной системой.

Второй шаг: выделение двух сторон товара – потребительной стоимости (способности продукта удовлетворять некоторую общественную потребность) и меновой стоимости (способности обмениваться в некоторой пропорции на другой продукт). Здесь важно подчеркнуть очевидный, но часто «забываемый» тезис: стоимость есть всего лишь одна из сторон товара и вне единства с потребительной стоимостью не существует. Этот тезис следует акцентировать, ибо он будет не раз содержательно «работать» на доказательство выдвигаемых нами положений.

Третий шаг: выведение стоимости как общественного отношения, делающего возможным и необходимым производство, обмен и потребление продуктов как именно товаров. Именно здесь лежит ключ к выделению труда как субстанции стоимости. Логика Маркса достаточно прозрачна. Он фиксирует то, что полезность продукта есть свойство всякой экономической системы, в которой есть хотя бы потребление. Следовательно, эта черта должна быть присуща товару, но она не может служить той differentia specifica, которая характеризует товарное отношение. Специфика этого отношения состоит в том, что (NB!) продукты производятся в условиях общественного разделения труда и обособленности производителей.

С последним следует разобраться предельно внимательно. Дело в том, что одно из принципиальных различений трудовой теории стоимости и теории предельной полезности связано с тем, что именно – только обмен или производство в широком смысле слова (в единстве собственно производства, обмена, распределения и потребления, соединенных в едином воспроизводственном процессе) – кладется в основу исследования. Это должно быть хорошо известно всем экономистам-теоретикам. Запомним это.

Пойдем далее. Экономистам-практикам, в том числе сторонникам максимально свободного и полного развития рынка, хорошо известно, что для такого развития необходимы некоторые объективные условия. Какие? Только возможность свободно продавать на рынке свою продукцию и покупать ресурсы по свободным ценам? Отнюдь. И идеология, и практика рыночных реформ в России 1990-х годов показала, что этого мало. Что для развития рынка в необходимо нечто большее. Первое и очевидное (столь очевидное, что экономисты-рыночники многое потеряли, «забыв» об этом): для развития рынка необходимо развитое общественное разделение труда (общественный характер труда). Реверсивное развитие экономики, породившее в первой половине 90-х годов мощную волну бартера и натурализации хозяйства, доказало, что забывать об этом нельзя. Для развития рынка нужна не только возможность обмена, но и производство, которое может и должно совершаться в условиях развитого разделения труда. С этим никто вроде бы не станет спорить, но есть один нюанс: выше в качестве практикой востребованного атрибута рыночной экономики был выделен особый тип производства, труда.

Второе условие развития рыночной экономики, выделенное нами выше вслед за Марксом – обособленность производителей и частный характер труда. Тяготеющие к mainstream’у теоретики эту формулу не признают. Однако либеральные экономисты-практики прекрасно знают: рыночной экономики не будет, если производитель (именно производитель, а не только продавец и покупатель) действует в условиях более или менее жестких ограничений его деятельности. Отсюда требования частной собственности (т.е. концентрации экономической власти, в частности, решений что, как, для кого и т.п. производить в руках частного лица, субъекта частного, независимого от других производства), невмешательства государства в производственную деятельность, демонополизации производства (а не только торговли) и т.п.

Впрочем, либеральный экономист-теоретик с этим тоже на принципиальном уровне согласится, хотя и предложит несколько иное терминологическое оформление. Согласится. Но не вынесет эти характеристики в качестве основных ограничений, указывающих на специфику рыночной экономики, в учебник. Этот ученый будет и в теоретической полемике с оппонентами, и в своей практической консультационной деятельности доказывать, что для развития рыночной экономики нужны максимально полное развитие частной собственности и максимально полная свобода (мы бы сказали – независимость, обособленность, ибо свобода и в классической философии, и в экзистенциализме, есть нечто много большее) фирмы (мы бы сказали – производителя товара). Но этот ученый не положит общественное разделение труда и обособленность производителя в основу своей теоретической конструкции, призванной отобразить параметры рыночной экономики.

Этот парадокс имеет вполне разумное и четкое объяснение. Во-первых, для функционирующей рыночной экономики и общественное разделение труда, и обособленность производителей есть само собой воспроизводимая предпосылка. Посему теория может от нее… абстрагироваться. Если только эта теория не ставит вопрос: как, почему и сколь надолго возникла изучаемая ею система. А этот вопрос экономикс не ставит и не может ставить по упомянутым выше причинам.

Во-вторых, такая характеристика differentia specifica рыночной экономики четко указывает, что последняя есть всего лишь одна из многих экономических систем; что рыночная экономика имеет свои логические и исторические границы и не тождественна «экономике вообще». Такая постановка вопроса для экономикс, опять же, невозможна.

В-третьих, признание противоречия обособленности производителей и общественного разделения труда как системного качества так называемой рыночной экономики обусловливает акцент на исследовании в первую очередь производственных отношений и лежащего в их основе труда, его характера и содержания. А это опять же нож острый для mainstream’а.

В результате этого и складывается внешне парадоксальная ситуация, когда для того, чтобы сформировать рыночную экономку, и сторонникам, и противникам решения этой задачи равно нужны теоретически достоверные знания о системном качестве, границах, специфике этой системы. А это знание дает только исследование ее производственных отношений. Не случайно поэтому на заре борьбы капитала за место под солнцем теоретики этой системы делали акцент на тех же параметрах, что сторонники рыночных реформ в России 90-х гг. ХХ века. Не случайно первые стали основоположниками трудовой теории стоимости, а вторые проводили последовательный курс на либерализацию и приватизацию. Подчеркну: первая предполагала не только объявление свободы торговли, но и – главное – слом системы планового контроля за производителем. Вторая – установление частной собственности во всей системе общественного воспроизводства, а отнюдь не только в сфере торговли, причем частной собственности не только как юридической формы, но как системы отношений, обеспечивающих реальную обособленность частных производителей.

Итак, товарное производство предполагает общественное разделение труда, т.е. полную зависимость производителей друг от друга, и, в то же самое время и в том же самом отношении их обособленность, т.е. полную друг от друга независимость. Такова практически достоверная теоретическая модель товарной экономики. Как же разрешается (и вместе с тем, естественно, воспроизводится) это противоречие? А очень просто. Это знает любой, кто производил что-то для продажи. Действительно независимый ни от кого производитель создает на свой страх и риск некий продукт (вот она, обособленность), предназначенный для другого члена общества (вот оно, общественное разделение труда) и выходит на рынок, где он сталкивается с такими же производителями и потребителями, так же производившими свои товары независимо, но ориентируясь на общественные (не свои личные) потребности. И далее лишь стихийное (в исходном пункте изучения рынка все – и Маркс, и Маршалл, и их последователи абстрагируются от всяческих его ограничений), от воли и сознания никого из агентов не зависящее взаимодействие продуктов этих работ приведет к тому, что часть из них будет обменена в некоторой пропорции на другие, часть так и останется нереализованной, причем для одних эта пропорция окажется более выгодной, для других – менее. Далее все они опять уйдут с рынка и опять на свой страх и риск начнут производить те же (или иные – рыночная экономика в отличие от патриархальной любит инновации) продукты, предназначенные для реализации неизвестно в точности каких именно общественных потребностей.

Вот в этом реальном процессе снятия и воспроизведения обозначенного выше противоречия и формируется стоимость как общественное отношение (то же касается и потребительной стоимости, но об этом ниже).

Возвращаясь к классике: стоимость нельзя сосчитать (к проблеме субстанции стоимости)

Продолжим наши размышления о классической марксовой трудовой теории стоимости. Следствием признания того факта, что стоимость есть общественное отношение, является сделанный выше жесткий вывод: стоимость нельзя сосчитать. Она принципиально не поддается кванитификации.

Этот тезис выглядит, возможно, неожиданно для тех, кто никогда всерьез не изучал «Капитал» или забыл об этом, но это именно так. Именно для этих читателей Маркс в свое время заметил, что стоимость тем и отличается от известной вдовицы, что ее нельзя «пощупать», сосчитать. Сосчитать, непосредственно увидеть можно только форму стоимости, в частности, цену товаров. Но она так же отличается от стоимости, как одежда женщины от того, что скрыто под ней (сооответствие в обоих случаях возможно, но только как исключение). Если оставить шутки в стороне, то раскрытие этого следствия – а оно принципиально важно – потребует от нас исследования субстанции, содержания и формы стоимости, исследования, доведенного как минимум до выведения денег и феномена цены (а эти категории в «Капитале» – в отличие от «economics» – не постулируются, а строго выводятся).

Эту, едва ли не самую главную задачу я предлагаю решить ниже, продолжив начатое выше воспроизведение основных шагов восхождения от абстрактного к конкретному в исследовании феномена «стоимость».

Мы остановились на том, что стоимость товара есть общественное отношение, предполагающее, что имеющие стоимость товары производятся в условиях общественного разделения труда и обособленности производителей. Способом признания общественной необходимости товаров – продуктов обособленных частных работ – являются на поверхности явлений акты купли-продажи. Сама же стоимость есть нечто более сложное – это тот «общественный иероглиф», та скрытая общественная сущность, которая определяет меру общественной необходимости всех тех продуктов, которые были признаны на рынке как товары (были проданы и куплены). Сам рынок при этом автоматически определяется как система отношений (соответственно, и факторов, «правил» и т.п., их обеспечивающих) обмена, признания общественной необходимости продуктов обособленных частных работ.

Чем же может определяться эта общественная необходимость товара, формирующаяся в процессе разрешения реального противоречия, осуществления реального отношения и так выведенная Марксом, отобразившим в системе категорий 1 главы «Капитала» этот объективный процесс? Тем, что он в определенной мере удовлетворил чью-то потребность и, следовательно, затраченный на его создание труд в некоторой мере (она зависит от пропорции обмена) оказался общественно-необходимым. Первый аспект обусловливает наличие общественной потребительной стоимости товара. Второй – общественно-необходимого труда, воплощенного в товаре; точнее – овещненного в товаре, ибо товар – это вещь (в философском смысле этого слова). Последнее и есть стоимость как одна из сторон товара – «клеточки» того, что сейчас принято называть рыночной экономикой.

Подчеркну: не весь реально затраченный на производство товара труд есть субстанция стоимости, а лишь тот, что оказался общественно необходимым в той системе пропорций, каковая реально сложилась на рынке и каковая в основе своей определяется структурой производства, стихийно сложившейся в процессе осуществления производителями массы частных работ. Именно эта стихийно складывающаяся за спинами производителей система пропорций конкретных видов труда и их затрат (проявляющаяся в системе определенных пропорций обмена на рынке) и определяет в своей основе то, какая часть труда, воплощенного в том или ином продукте, окажется востребована системой общественного воспроизводства (производства, обмена, распределения и потребления, повторяющихся как постоянный процесс). Этот востребованный, общественно-необходимый труд и есть субстанция стоимости, что Маркс выводит из анализа реального процесса взаимодействия обособленных производителей. «Увидеть», «пощупать», сосчитать эту общественную субстанцию невозможно по определению. Если бы это могло произойти, то мы бы получили сознательно организованное непосредственно общественное производство, т.е. очевидно не-рыночную экономику.

Другое дело, что конкретные пропорции обмена товаров обязательно непосредственно, практически определимы: их знает, уходя с рынка, каждый продавец и покупатель. Если вы продали пару произведенных вами башмаков и купили двух поросят, то это значит, что стоимость этих башмаков равна… двум поросятам. И иначе ее не измеришь. И ни в чем другом, кроме как в поросятах, воплощенный в произведенных вами башмаках общественный труд не проявляется.

Отсюда известнейшее, но ныне, как я уже заметил во введении, многими прочно забытое положение Маркса: стоимость товара проявляется только в потребительной стоимости другого товара и ни в чем ином. Соответственно, если говорить о количественной стороне, то стоимость определенного товара внешне выражается в определенном количестве того товара, на который первый был обменен. (Но никогда не в часах труда!)

Попутно заметим: это один из многих параметров, указывающих на не только противоположность, но и неразрывное единство стоимости и потребительной стоимости в «Капитале». Марксова теория есть в строгом смысле трудовая теория товарного производства, трудовая теория стоимости и потребительной стоимости.

Выше мы привели очень краткое изложение известного положения Маркса о том, что в условиях товарного производства и обмена стоимость не выражается в часах рабочего времени, а общественно необходимые затраты труда не могут быть подсчитаны (ни априори, ни, кстати, апостериори).

Как именно может быть аргументирован этот тезис?

Ответ на этот вопрос затруднителен. Но не потому, что нет аргументов, а потому, что они состоят именно в выведении путем теоретического отображения реальных процессов развертывания товарного отношения при помощи восхождения от абстрактного к конкретному, что мы, вслед за Марксом, кратко проделали выше. И в той мере, в какой мы смогли отобразить логику Маркса, мы доказали приведенное выше положение.

Впрочем, возможны и дополнительные аргументы. Учет величины стоимости как некоторых количественно определенных («сосчитанных») общественно-необходимых затрат труда априори, до процесса производства и обмена продуктов в товарном производстве невозможен, ибо это мир обособленных, независимых друг от друга агентов, производящих продукцию на свой страх и риск, вне какой-либо общественной связи и координации их деятельности. Какая часть их труда окажется востребована общественным воспроизводством (внешне – продана/куплена на рынке) и окажется ли вообще – принципиально не может быть установлено до того, как это признание состоится.

Что же касается апостериорного измерения затрат общественно-необходимого труда, то на рынке общественная необходимость товара признается только как акт обмена на другой товар, который продавцу объективно необходим только как потребительная стоимость. В этой потребительной стоимости товара-эквивалента и выражается стоимость продаваемого товара, причем реальное количество труда, затраченного продавцом и покупателем, будет различно. Маркс неслучайно свой анализ начинает именно с простой формы стоимости, где скрыта предельно абстрактная и потому максимально генерализованная, генетически всеобщая картина процесса. В рамках простого обмена двух товаров весь рынок сведен к абстракции двух производителей, представляющих две отрасли. Пропорция их обмена складывается случайно, и продукт труда в течение 20 часов одного производителя может быть обменен на продукт труда в течение 10 или 40 часов другого. Общественно-необходимыми затратами абстрактного труда будут те, что стали общими для обеих отраслей. Вопрос – чему они равны, какова их величина – бессмысленен. Точнее, он имеет ответ, но несколько обескураживающий для желающих все сосчитать экономистов. Если использовать приведенный выше пример, то овеществленный в обмененных товарах общественно-необходимый труд будет равен… паре башмаков или двум поросятам. И ничему иному. Если мы рассмотрим многоотраслевую модель с массой производителей в каждой отрасли, то это ничего не изменит. Реально осуществленные среднеотраслевые затраты труда будут так же далеки или близки (причем неопределенно далеки или близки) от общественно-необходимых, как и затраты труда одного-единственного башмачника в приведенной выше простейшей модели.

Впрочем, все это Маркс неоднократно показывал и доказывал в своих спорах с Прудоном и иными – им несть числа – калькуляторами пропорций справедливого обмена. Подчеркнем: последнее не означает, что обмен продуктов не может производиться по некоторым правилам, которые общество считает справедливыми. Последнее означает иное. Если такой обмен кто-то попытается производить в условиях товарного производства, т.е. обособленности производителей, то рынок быстро поставит его на место, доказав, что здесь все должны играть только по правилам свободной торговли. Если же эти правила (пропорции «справедливого обмена») будут сознательно диктоваться участникам обмена обществом, то это будет не рынок, а непосредственно общественная организация производства.

Пойдем далее.

Как мы показали выше, стоимость может проявить себя только в процессе обмена, где и выявляются доступные любому рыночному агенту (и любому исследователю, даже не вооруженному таким важнейшим «прибором» научного труда, как абстракция, а еще лучше – метод восхождения от абстрактного к конкретному) черты товарного отношения. Тому, как в реальном процессе взаимодействия товаров проявляются их сущностные основы, и посвящен один из самых важных разделов «Капитала» – параграф «Форма стоимости». В нем раскрывается едва ли не самая главная «тайна» трудовой теории стоимости. Именно здесь Маркс показывает, что проявиться в реальной жизни, обрести форму, стоимость может только через потребительную стоимость другого товара. Что воплощенный в товаре абстрактный труд может проявить себя только через конкретный труд товара-эквивалента (конкретного труда по выращиванию поросят, на которых вы обменяли башмаки). Что ваш труд имеет общественное признание только в той мере, в какой его продукт оказался нужен другому частному лицу, который согласился отдать продукт своего частного труда в обмен на продукты вашей деятельности, признав тем самым, что вы не зря поработали и что в вашем продукте овещенено общественного труда в количестве… равном его частному труду по выращиванию двух поросят.

Таким образом, стоимость получает определенность такого общественного отношения, в котором в продуктах труда обособленных производителей овещняется определенная мера общественно-необходимого абстрактного труда. Эта мера проявляет себя в определенной пропорции обмена данного товара на другой и может быть выражена только в потребительной стоимости другого товара-эквивалента (в ставшем товарном производстве его роль играют деньги). Тем самым абстрактный труд оказывается чем-то существенно большим, нежели некоторые затраты труда вообще. И уж тем более он не является средними затратами труда на производство данного товара. (В скобках замечу: последний подход наиболее типичен для авторов, идущих от применения математических методов анализа, и многих зарубежных авторов. Это неслучайно. Возможность сосчитать абстрактный труд возникает едва ли не единственно при таком подходе, а для этого круга ученых логика исследования подчас выглядит следующим образом: посмотрим, что именно можно сосчитать и… определим это как единственно поддающийся строгому научному познанию предмет).

Абстрактный труд как категория, которую ученый (впервые – Карл Маркс) выводит путем исследования действительного процесса развертывания и разрешения (и воспроизведения) противоречий товарного производства, а не конструирует формально-логически как то, что поддается квантификации, определяется следующим образом. Это та практическая, самим реальным процессом товарных отношений порождаемая абстракция общественно-необходимого труда, которая существует только как действительно сложившееся соотношение различных конкретных видов деятельности, при котором они получили общественное признание в процессе обмена. Еще раз: эти общественно-необходимые затраты труда существуют как действительная, практическая абстракция – определенное соотношение конкретных видов работ, образующих сложившуюся в некоторый момент в общественном воспроизводстве (и, в частности, на рынке) систему пропорций. Обмененные в данных условиях товары будут равны по стоимости (здесь мы пока абстрагируемся от отклонения цен от стоимости) и, следовательно, по общественно-необходимым затратам труда. Но эти затраты абстрактного общественного труда как были так и останутся принципиально не измеряемы в часах рабочего времени (даже средних – хотя и тяготеют к последним, как вытекающим из сложившейся структуры производства и трудозатрат). И уж тем паче они не равные никаким индивидуальным (или даже среднеотраслевым) затратам конкретных видов труда.

На все сказанное выше, к сожалению, не принято обращать внимание. Причем сие характерно даже не столько для критиков, сколько для сторонников трудовой теории стоимости, особенно из числа тех, кто пытается взглянуть на нее сквозь призму проблемы соизмерения товаров, исчисления воплощенных в них трудозатрат. И это неслучайно: для этих авторов экономическая теория, не дающая возможности сосчитать затраты, бесполезна. Это просто не наука.

Между тем, как уже давно показал Карл Маркс и его многочисленные последователи, дело здесь обстоит много сложнее. Начнем с того, что логика «Капитала» приводит к тому, что в дальнейшем появляется нечто, вполне поддающееся квантификации, а именно – цены и их многочисленные производные. Но цены – это отнюдь не затраты абстрактного труда; впрочем, об этом ниже. Далее. «Польза» и предназначение марксистской политической экономии вообще и трудовой теории стоимости состоит не в том, чтобы помогать бизнесу считать свои затраты и принимать наиболее эффективные решения о том, какой товар производить и по какой цене продавать – здесь марксизм мало полезен (и потому, как я уже заметил, мало интересен для бизнесменов и их ученых собратьев). Они состоят в том, чтобы показать закономерности генезиса, развития и заката товарного производства и рождаемого им капитализма, природу и противоречия общественных отношений в этой системе и т.п.

Подводя промежуточный итог наших размышлений, зафиксируем: трудовая теория стоимости не конструируется Марксом как один из более или менее удобных способов исчисления и соизмерения затрат. Последнее наиболее типично для многих сторонников трудовой теории стоимости, особенно из числа тех, кто исходит в своей методологии либо из естественно-научных аналогий, либо из приоритета математических методов исследования, когда все то, что не квантифицируется, не существует (во всяком случае, для науки…). Теория Маркса принципиально иная. Перед этим ученым задача «сосчитать» стоимость не стоит в принципе. Более того, своей работой он показывает, что ее вообще не нужно и не правильно ставить, ибо сосчитать стоимость в принципе невозможно, что он и доказывает в «Капитале».

Для критиков марксовой экономической теории этот вывод оказался кстати. Поскольку общепринятая в их среде (да и вообще господствующая вот уже более века в общественных науках) методология позитивизма с его акцентом на количественных методах анализа априори квалифицирует такую (делающую невозможной квантификацию) теорию бесплодной и бездоказательной, постольку марксистская политическая экономия с их точки зрения сама себя обрекла на «изгнание из храма».

«Классические» марксисты к этому отнеслись спокойно, понимая, что принципиальное различие методологий неоклассики и марксизма есть корень различий теоретических. Однако те из сторонников марксизма, кто оказался не способен противостоять методологии mainstream’а или был искренне убежден в ее истинности, оказались в очень сложном положении и предприняли попытку решить проблему путем «улучшения» марксизма вообще и трудовой теории стоимости в частности путем формализации и математизации марксовых выкладок.

Результат усилий последних оказался по большому счету печален, ибо они искали и ищут решение задачи, в принципе не имеющей решения.

Замечу на полях: если бы эту фразу когда-нибудь захотели и смогли прочесть те из сторонников аналитического марксизма, кого волнуют проблемы трудовой теории стоимости, то они бы, скорее всего, не удержались от скептической ухмылки; не более. Периферийный (Россия ныне – задворки мировой экономической теории) автор, почти не знакомый с очень давней и многомерной полемикой по сложнейшей проблеме, норовит одним махом разрубить Гордиев узел… Ай Моська, знать она сильна…

Впрочем, этот скепсис и ухмылки, очевидно, останутся лишь в моем воображении: этот текст вряд ли будет доступен и/или интересен для зарубежных авторитетов. Да и не в этом скепсисе дело.

Дело в существе вопроса. А по существу я в меру своих сил воспроизвел выше многократно и тщательно аргументированные в советской экономической литературе и частично раскрытые классическими марксистами Запада тезисы, глубоко укоренные в содержании и букве «Капитала».

Еще существеннее другое. Воспроизведенный выше подход позволяет продвинуться по пути решения ряда актуальнейших проблем современности. Среди них, во-первых, анонсированное в начале статьи выведение теории предельной полезности из «Капитала» и показ того, что она является закономерно возникшим отображением господства тех превращенных форм, которые делают эту теорию по видимости истинной и практически востребованной (бизнесом). Во-вторых, раскрытие практической актуальности трудовой теории стоимости как знания, позволяющего не столько строить формальные модели исчисления трудозатрат и соразмерения продуктов в некоей абстрактной «экономике вообще», сколько как важнейшего слагаемого экономической теории товарного производства («рыночной экономики»), позволяющей показать ее исторические границы и пути снятия, дав «попутно» критику «рыночноцентризма» нынешней экономической теории (в том числе, отчасти, и аналитического марксизма). Все это, в-третьих, позволяет несколько иначе взглянуть на известнейшее направление критики (и развития – и в кавычках, и без) Маркса, связанное с так называемым противоречием между I и III томами «Капитала» и проблемой трансформации.

Поскольку о второй проблемах мы уже кое-что написали, остановимся на первой. Это тем более уместно, что по мере ее решения нам удастся сформулировать и предпосылки для решения третьей

Еще раз о трудовой теории стоимости и теории предельной полезности: методология исследования превращенных форм в фетишизированном мире

Итак, мы зафиксировали, что трудовая теория стоимости (и это специально подчеркивал сам Маркс) является предельной, глубинной абстракцией системы экономических отношений товарного производства, развивающейся в отношения наемного труда и капитала. Вне системы категорий «Капитала», как теория «ценности вообще» она «не работает». Стоимость есть исторически конкретная категория.

В соответствии с методом Маркса путь от категории стоимости до поверхности непосредственных экономических действий далек. Начав этот путь, мы вслед за Марксом показали, что трудовая теория стоимости предполагает исследование двойственного характера труда, единства и противоположности стоимости и потребительной стоимости (как мы уже заметили, марксизм – это трудовая теория не только стоимости, в основе которой лежит общественный абстрактный труд, но и потребительной стоимости, в основе которой лежит частный конкретный труд). Далее мы показали значимость исследования формы стоимости, открывающей, в частности, дорогу к выведению денег, и здесь мы остановились.

Теперь же пойдем далее. Следующий важнейший этап исследования – деньги как мера стоимости. Именно в деньгах стоимость обретает свою адекватную форму и меру. Но здесь начинаются новые проблемы и тонкости.

Во-первых, анализ функции денег как меры стоимости позволяет вывести феномен цены – денежного выражения стоимости товара. Но цена как форма оказывается подвержена влиянию спроса и предложения, колебания которых обусловливают являющиеся правилом отклонения цен от стоимости. Так уже в I томе «Капитала» появляются категории спроса и предложения, их колебания и т.п. функциональные связи, которые (в отличие от движения самой стоимости) уже могут стать объектом моделирования. В принципе, в качестве иллюстрации Маркс мог бы уже в 3 главе I тома «Капитала» описать и выделить кривые спроса и предложения и феномен равновесной цены. Выведение этих параметров в этом случае, естественно, будет иным, чем у маржиналистов, но сами феномены могут получить свое отображение.

Этот вывод и это дополнение марксового исследования уже давно не секрет для марксистов. Для нашего же текста здесь важен вывод: стоимость имеет лишь косвенное выражение в цене. Более того, поскольку товарный фетишизм находит свое последовательное воплощение в фетишизме денег, постольку в товарно-денежном хозяйстве не может не развиваться фетишизм цены. Цена есть та форма стоимости, которая принципиально отлична от содержания и отчасти создает видимость иного содержания – того, что стоимость (здесь правильнее было бы использовать другой русский аналог value/wert – ценность) зависит от конъюнктуры рынка. Эта видимость обусловлена не ошибочным теоретическим представлением о цене, а практикой, где единственно эмпирически данное бытие стоимости – цена – действительно зависит от соотношения спроса и предложения. Отражающий (в силу неслучайной приверженности позитивистской методологии) исключительно это эмпирически данное объективное положение дел ученый не только может, но и должен зафиксировать эту связь и постараться построить ту модель, которая адекватно отобразит функциональные связи, обусловливающие определенные параметры движения цен и влияющие на эти функции параметры. Так в «Капитале» делается второй (первый, самый глубинный, – исследование формы стоимости) шаг к объяснению, почему и какая именно позитивная теория функционирования рынка может и должна быть создана адептами рыночной системы.

Во-вторых, деньги, выполняя функцию средства обмена, могут, как известно, быть замещены некоторым знаком денег-золота. Отсюда еще одна линия фетишизации и рождения форм, создающих видимость иного содержания отношения «стоимость», нежели то, что лежит в основе системы отношений товарного производства. Деньги как всего лишь мимолетный посредник обмена выполняют свою функцию не как золотой товар, имеющий реальную стоимость (овещненный в золоте абстрактный общественный труд), а как всего лишь знак этого товара. Главное условие выполнения этой функции – не качество, субстанция этого знака (бумажных или иных заместителей золота) как товара, имеющего стоимость – для денег-бумаги это как раз не играет существенной роли, – а его количественная определенность (как сказал бы Гегель – «определенное количество»). Здесь важно «всего лишь» соответствие количества (номинала) денег в обращении сумме стоимостей товаров, включенных в данный воспроизводственный процесс. Отсюда неслучайное выведение Марксом формулы количества денег в обращении. Более того, отсюда вытекает объективная возможность возникновения количественной теории денег: для нее есть объективные основания, точно раскрытые Марксом (я их очень коротко охарактеризовал выше). Эта возможность превращается в действительность там и тогда, где и когда возникает объективная заинтересованность в этой теории. В результате на стыке либеральной монетарной политики и востребованной ею теории рождается «уравнение Фишера», сотворившего (возможно, не ведая, что творит) прямой плагиат…

Следующие шаги в развитии трудовой теории стоимости связаны с генезисом и развертыванием такого производственного отношения, как «капитал». Статья – это не место для пересказа трехтомной работы. Поэтому отмечу лишь несколько ключевых пунктов хорошо известной серьезным теоретикам логики восхождения от абстрактного к конкретному.

Анализ денег и всеобщей формулы капитала создает предпосылку для выведения из трудовой теории стоимости нового важнейшего отношения – отношения создания наемным трудом и присвоения капиталом прибавочной стоимости – отношения эксплуатации. Здесь существенна двоякая теоретическая связь, отображающая реальную диалектику производственных отношений «рыночной экономики». С одной стороны, К.Маркс на основе анализа законов развития товарного отношения (в единстве стоимости и потребительной стоимости товара) строго выводит теоретически то, что в условиях генезиса капитализма происходило и происходит в массовом порядке практически: товар превращается в деньги, а деньги в капитал. Посему трудовая теория стоимости неизбежно и органично вырастает в теорию прибавочной стоимости. С другой стороны, важнейшим теоретическим доказательством теории эксплуатации является именно трудовая теория стоимости в ее полной определенности, включая теорию двойственного характера труда, потребительной стоимости и стоимости, денег как товара особого рода и т.д. Для доказательства факта совершения прибавочного труда и его присвоения капиталом, осуществляющихся в рамках соблюдения законов товарного производства, Маркс должен был показать, во-первых, специфику стоимости товара «рабочая сила» (общественно-необходимый абстрактный труд, затрачиваемый на воспроизводство этого специфического товара и овещененный в нем) и потребительной стоимости этого товара (способность создавать в процессе труда стоимость, большую, чем его собственная). Во-вторых, Маркс мог и должен был использовать теорию двойственного характера труда для того, чтобы показать, как именно происходит одновременный процесс переноса стоимости постоянного капитала на конечный продукт и создание новой стоимости. Тем самым именно теория двойственного характера труда служит важнейшим основанием для доказательства неправомерности теории факторов производства, предельной производительности. В-третьих… – пожалуй, я не буду далее разворачивать доказательства взаимно однозначной связи трудовой теории стоимости и теории прибавочной стоимости в «Капитале».

Раз возникнув, капитал обретает свои собственные новые законы движения, развивающие закономерности товарного производства. Деление капитала на постоянный и переменный, анализ воспроизводства капитала, выделение процесса обращения и деления капитала на основной и оборотный подводят Маркса вплотную к выведению закономерного превращения прибавочной стоимости в прибыль. Это один из интереснейших шагов в «Капитале». Но для наших размышлений он особо важен: здесь происходит трансформация содержания (отношения создания и присвоения прибавочной стоимости) в форму, причем форму превращенную (в дальнейшем автор будет использовать более точный термин – «превратную», не только трансформирующую, но и как бы переворачивающую содержание форму). Прибыль в теории Маркса становится той превратной формой, которая объективно создает видимость иного, чем действительное, содержания. Прибыль – это такая форма, которая создает объективную видимость того, что действительно происходит на поверхности явлений, а именно того, что прибыль есть результат функционирования всего капитала, а не только наемного труда. Маркс доказывает, что эта видимость объективна, но она противоположна действительному содержательному процессу. Показывает, как и почему происходит это раздвоение объективного бытия на содержание и превратную форму. Показывает, что прибыль как превратная форма не только есть, «бытийствует», эмпирически дана, но и должна быть: в процессе воспроизводства, оборота капитала прибавочная стоимость действительно становится прибылью как результатом функционирования всего капитала, хотя прибавочная стоимость как таковая создавалась и создается только наемным трудом. Здесь вновь складывается та же ситуация, что и со стоимостью: прибавочная стоимость есть объективный реальный феномен, производственное отношение, но ее так же нельзя «пощупать», как и стоимость. Эта та объективная реальность, которую можно «увидеть» только при помощи особого научного инструментария – метода восхождения от абстрактного к конкретному. Здесь уместно напомнить хорошо известную аналогию с микроскопом, без которого нельзя увидеть даже инфузорию-туфельку, не говоря уже о вирусе или гене. Не вооруженный специальным инструментарием ученый «не видит» некоторых объектов и абсолютно честно и искренне заявляет, что их нет. Зато он без всякого инструментария видит то, что дано эмпирически, и столь же честно заявляет, что это есть. И только это есть. Так появляется витающая в абстракциях и не имеющая осязаемых практических доказательств генетика и столь практичное учение, как теория Лысенко…

Так же и с прибавочной стоимостью и прибылью: первая содержательно-реальна, но доказательство этого требует использования метода восхождения от абстрактного к конкретному (впрочем, практика доказывает верность марксизма и непосредственно, но это происходит преимущественно тогда, когда возникают качественные изменения того, что сейчас называют «рыночной экономикой»). Вторая непосредственно эмпирически дана, но с точки зрения марксизма является превратной формой.

К вопросу о том, как доказать, что это только форма и к тому же превратная, мы еще вернемся. Сейчас же заметим, что Маркс в очередной раз показывает основы возникновения и развития очередного теоретического блока mainstream’а: теории факторов производства, предельной производительности. Они могут возникнуть как отражение превратной формы – действительного процесса функционирования капитала, порождающего прибыль. Этот теоретический блок должен возникнуть, ибо он адекватно отражает интересы тех, кто «заказывает музыку» в экономической науке.

Напомню также важный пропущенный мной блок – теорию заработной платы Маркса. Здесь автор «Капитала» раскрывает еще один аспект движения от содержания к превратным формам, показывая, как и почему стоимость и цена рабочей силы превращаются в заработную плату и как эта объективно существующая форма создает видимость превратного содержания – того, что наемный рабочий продает труд и получает за него плату. Превратная форма «зарплата» как бы (здесь термин-симулякр «как бы» значим) наводит морок на работника и на работодателя, и на исследователя, формируя фиктивное содержание, когда кажется, – намеренно повторю! – что суть отношения наемного работника и капиталиста в том, что первый продает товар «труд» в обмен на заработную плату – плату за этот труд. Что, следовательно, это всего лишь обмен эквивалентов и никакой эксплуатации здесь нет. Сложность здесь состоит в том, что обмен товарами между капиталистом и рабочим – это действительно обмен эквивалентов, что показал, в частности, и Маркс. Но эта эквивалентность – не более чем реально существующий морок, ибо на самом деле продается не труд, а рабочая сила – особый товар, стоимость которого всегда меньше, чем та, что этот товар создает в процессе его потребления капиталом (в процессе труда, включающего не только необходимое, но и прибавочное время).

Так происходит серия продвижений на пути от стоимости к превратным формам рынка.

Едва ли не наиболее сложный шаг, весьма близкий к завершающей стадии трансформации – это формирование средней прибыли и цены производства. На протяжении всего ХХ века и доныне по этому поводу ведется напряженная полемика, связанная с так называемым противоречием между I и III томами «Капитала» (в зарубежной литературе – проблемой трансформации). Проведенный выше краткий экскурс в логику I отдела I тома «Капитала» напомнил, как эта проблема решается в классическом марксизме. Там этот Гордиев узел разрубается: показав, что стоимость не есть средние затраты конкретного труда (труда в некоторой отрасли), мы ставим под сомнение само наличие расхождений в количественной определенности стоимости и цены производства. Это просто теоретически разные и не сопоставимые между собой феномены.

Сказанное в полной мере соотносится с так называемым «законом стоимости». Его часто трактуют так, что, дескать, в условиях товарного производства продукты продаются и покупаются по стоимостям, которые равны средним общественно-нормальным затратам труда. Между тем, закон стоимости отнюдь не предполагает, что товары продаются по их стоимости. Более того, этот закон предполагает, что товары, как правило, не продаются в соответствии с их стоимостью, что рыночные цены товаров обычно отклоняются от стоимостей, совершая колебания, лишь в среднем, в сумме этих колебаний, тяготея к величине стоимости.

Механизм формирования цен производства является конкретным механизмом отклонения цен от стоимости, причем механизмом, не нарушающим в среднем тяготение общей суммы цен товаров к их стоимости, а лишь перераспределяющим затраты труда в результате межотраслевой конкуренции в зависимости от отраслевых различий в уровне органического строения капитала (есть и другие механизмы отклонения цен от стоимости, в частности, механизм образования земельной ренты).

Следует заметить, что цена производства может быть представлена не только как нечто, не равное стоимости, но и как частный случай стоимости. Закон стоимости действует и применительно к цене производства, если учитывать, что понятие общественно-необходимых затрат труда в капиталистическом производстве приобретает более конкретную модификацию. Здесь общественно-необходимыми признаются не просто средне-нормальные затраты труда, обеспечивающие соответствие спроса и предложения (то есть равенство совокупных затрат труда на обмениваемые массы товаров), а такие затраты, при которых продажа товаров приносит равновеликие прибыли на авансированный капитал путем создания избытка предложения в отраслях с низким органическим строением капитала, и дефицита предложения – в отраслях с высоким органическим строением, при обеспечении лишь суммарного соответствия спроса и предложения на рынке.

Впрочем, так просто уйти от проблемы, обсуждаемой более столетия, конечно же, нельзя: мы лишь отметили возможный путь поиска ее решения. К тому же нельзя не отметить, что полемика по проблеме трансформации дала немало новых интересных теоретических разработок и позволила нащупать немало «узких мест» в марксовой теории товарного производства.

Для нас же это превращение интересно тем, что оно выводит на первый план одну из самых сложных и – что греха таить – пока не решенную до конца в марксизме проблему взаимосвязи законов содержания системы и механизмов функционирования ее превратных форм.

У авторов, к сожалению, в кармане нет готового ответа на этот вызов. Есть некоторые тексты, в которых содержится ряд гипотез, но не более того. Впрочем, в отличие от авторов, у Маркса, при всей незавершенности III тома его основного труда, есть немало весьма продуктивных моментов, показывающих как именно происходит такая трансформация стоимости в совокупность ее превратных форм, одной из которых и является цена производства. Далее следует рыночная стоимость и рыночная цена, еще далее…

Вот здесь Маркс остановился, не успев продолжить свою работу.

А через некоторое время господствующей стала теория предельной полезности, обретающая все новые и новые оттенки и аспекты.

Почему это произошло? С точки зрения марксизма – по вполне понятной причине. Зрелая «рыночная экономика» (можно сказать – капиталистическая система производственных отношений) в своем воспроизводстве порождает господство превратных форм. В этой системе, завершившей свой генезис и стабильно функционирующей на собственной основе, все ее основания ушли в глубину, не видны, скрыты многочисленными напластованиями воспроизводящих и множащих самих себя превратных форм. В результате этих многочисленных напластований и складывается объективная система некоторых механизмов функционирования рынка, где непосредственно взаимодействуют только отдельные субъекты, осуществляющие определенные трансакции, зависящие от их собственных решений и некоторых эмпирически данных параметров (например, количества денег в обращении и др.), эндо- и экзогенных для рынка. Ничего другого на поверхности устойчиво воспроизводимой рыночной экономики просто нет. Здесь стоимость предстает только как цена, причем цена, зависящая от параметров и отраслевой, и межотраслевой конкуренции, спроса и предложения; деньги – как всего лишь агрегат, количество которого должно не превышать определенных объемов; прибавочная стоимость – только как прибыль (причем многократно перераспределяемая в силу многоплановых форм конкуренции); наемный труд озабочен только максимизацией заработной платы (еще одна превратная форма)…

В результате складываются необходимые и достаточные предпосылки для формулирования и признания всех основных слагаемых сегодняшней теории mainstream’а. Так логика «Капитала» показывает причины и содержание тех превратных форм, которые могут и должны отображаться теориями тех авторов, кто сознательно или бессознательно исследует именно и только эти эмпирически данные формы[215]. Исследует в силу то ли своей методологии (позитивизма; тоже, кстати, неслучайного); то ли в силу неспособности и нежелания исследовать что-либо, кроме эмпирически данных форм; то ли в силу незаинтересованности в исследовании чего-либо большего, чем эти формы, в условиях, когда господствующими экономическими субъектами (бизнесом; шире – агентами рынка, т.е. людьми как всего лишь продавцами или покупателями того или иного товара) востребованы и оплачены именно эти исследования и объяснения; то ли в силу и первого, и второго, и третьего…

При этом субъективно экономисты mainstream’а вроде бы как и не виноваты в том, что они ведут именно такие исследования. Непосредственно здесь действует обратная описаной выше связь. Теоретики искренне считают, что они так работают не потому, что им за это платят, а им за это платят потому, что они создают полезные для практики знания (отсюда столь большая популярность методологии прагматизма). Самое смешное, что эти экономисты правы: в условиях стабильно функционирующей экономики полезную для агентов рынка информацию, информацию, в основном адекватно отражающую практику, можно получить прежде всего на основе теоретического фундамента mainstream’а. Это действительное адекватное, научное отражение действительных механизмов функционирования превратных форм. Такие формы можно и должно отражать именно на основе этого теоретического и методологического багажа. Иначе теоретик получит и передаст заказчику знание не о путях повышения прибыли, а об условиях отмирания капитала…

(Как в старом анекдоте о работнике «почтового ящика», производящего якобы холодильники. Сколько бы ни бился мужик, но в результате сборки у него в руках всегда оказывался пулемет. Так и с марксистской теорией: сколько ни пытайся ее использовать для повышения эффективности бизнеса, в результате обязательно получишь вывод о необходимости преодоления капитализма…)

Другое дело, что для того, чтобы правильно отражать механизмы функционирования превратных форм как таковых, как истины в последней инстанции, а не как мистификации (пусть объективной, но мистификации), mainstream должен создавать мнимый теоретико-методологический фундамент. Подобный фундамент опять же точно и истинно отражает некоторое содержание – но это фиктивное, «наведенное» превратными формами (так, как ведьмы наводят морок) содержание. Таким «наведенным» [превратными формами стабильно функционирующей на собственной основе рыночной экономики] содержанием-мороком и является теория предельной полезности.

Но! Подчеркну еще раз: теория предельной полезности – это не теоретическая фикция. Это теоретически истинное и практически полезное (для агентов рынка) отражение действительно существующего превратного содержания, созданного миром превратных форм, господствующих в экономической жизни рынка и определяющих основные механизмы и формы его функционирования.

А теперь о том, как доказать, что формы функционирования рынка, исследуемые и отображаемые mainstream’ом, превратны, а содержание системы товарных отношений совсем иное, а именно то, что отображено в «Капитале», что, в частности, содержательно истинной является трудовая теория стоимости.

Поскольку это не более чем завершающие аккорды статьи, ограничусь отсылкой к одному из ключевых положений, с которых я ее начал. Как при природных катаклизмах бури и землетрясения срывают многочисленные поверхностные напластования, обнажая коренную породу, так и в социально-экономической жизни генезис или слом определенных общественных систем обнажает их действительную природу. Лишь два примера из отечественной истории. Как бы мы ни относились к события 1917 и 1991 годов, и в том, и в другом случае все занавесы были сорваны. В первом случае произошло (при всей сложности реальных исторических событий) разрушение именно коренных основ прежней системы. Не только форм рынка, не только конкуренции. Была разрушена система отношений создания и присвоения стоимости путем товарного производства. Были разрушены наемный свободный труд и частный капитал… Во втором, в противоположность первому, создавали опять же не только формы рынка, но отношения обособленного производства товаров, отношения наемного труда и частно-капиталистического присвоения… И в том, и в другом случае содержание процессов было предельно обнажено и оно подтвердило правомерность выделения именно системы производственных отношений как действительного содержания этой системы. Именно для понимания причин, природы, последствий, закономерности или случайности таких грандиозных сдвигов и нужна марксистская экономическая теория вообще и трудовая теория стоимости в частности. Для того же, чтобы успешно делать свой мелкий или крупный бизнес или выбрать оптимальный по соотношению цена-качество автомобиль, марксистская экономическая теория слишком сложна и многоаспектна. Она здесь так же бесполезна, как космический корабль для похода в супермаркет.

Кроме того, не забудем и о том, что люди в экономике – это не только агенты рынка, даже если эта экономика рыночная. Поскольку же на самом деле мир, котором мы живем, это не просто рыночная экономика, а система производственных отношений капитализма, постольку в ней действуют и более сложные, глубинные законы и процессы, обусловливающие более сложную, нежели подороже продать и подешевле купить, систему социальных интересов. И эти интересы, равно как и диалектический метод, позволяют обнажить более сложные, содержательные процессы, доказав, что исследования mainstream’а – это характеристика именно и только превратных форм, создающих видимость наличия некоторого фиктивного, как я отметил, «наведенного» содержания, говорящего, что экономика – это взаимодействие преследующих свои эгоистические цели рациональных индивидов, а в основе ценности лежит исключительно предельная полезность…

Теория предельной полезности как…

продолжение «Капитала»

Всем хорошо известно, что в «Капитале» Маркс показал, как создается объективная видимость, (она возникает, в частности, в процессе обращения капитала) того, что прибыль выступает порождением всего капитала. Эта прибыль формируется в результате конкуренции капиталов, которые, стремясь к максимизации нормы прибыли, формируют среднюю норму прибыли на равновеликие капиталы. Таким образом, для капиталиста нормой экономического поведения является максимизация прибыли и минимизация авансированного капитала, выступающего как издержки производства. Постольку, поскольку реализация как прибыли, так и величины издержек происходит через сферу обращения, для капиталиста здесь действует тот же императив, что и для любого агента рынка: подороже продать, подешевле купить.

Так закономерности воспроизводства капитала на собственной основе формируют объективную видимость сведения капиталистической системы к процессам купли-продажи товаров. Процесс обращения капитала, межотраслевая и отраслевая конкуренция между ними превращает всех участвующих в нем агентов в одинаковых абстрактных субъектов, преследующих частные интересы – интересы максимизации своей выгоды и минимизации издержек. Этот частный интерес не случайно в этом процессе выглядит как единственный и универсальный. И эта видимость объективна: в процессе воспроизводства капитала на поверхности явлений других интересов у агентов, действительно, нет. В результате исследуемая экономическая система сама себя сводит к актам индивидуализированного взаимодействия рационально-эгоистических продавцов-покупателей, возвращая нас к тому простейшему бытию «рыночной экономики», с которого Маркс начинал «Капитал».

Но если у Маркса это возвращение опосредовано всем тем богатейшим и сложнейшим анализом, который содержится в трех томах его основного труда, то для экономиста, исследующего исключительно эмпирически данные факты экономической жизни, ситуация иная.

Для первого этот процесс воспроизводства капитала, сводящий в конце концов сам себя к простейшей абстракции рынка, есть подтверждение правомерности всей его предшествующей работы по «раскручиванию» системы категорий, характеризующих бытие, сущность, явление и действительность (явление как «продукт» воспроизводства сущности) товарно-капиталистической экономической системы. Маркс показывает и доказывает всем своим «Капиталом» (и, в частности, III томом), что эта система категорий может и должна начинаться с факта бытия массы товаров и заканчиваться фактом бесконечного процесса их обращения, скрывая все свои основные законы в глубине и выставляя на поверхности лишь совокупность превратных форм, каковые он и выводит в процессе своего исследования.

Для второго существует исключительно и единственно поверхностный уровень капиталистической действительности (непосредственно эмпирически данный процесс обращения). Поскольку иная действительность такому экономисту не дана (для того, чтобы ее «увидеть», надо использовать метод восхождения от абстрактного к конкретному, исследуя процесс генезиса, развития и заката товарно-капиталистической экономики как исторически особой системы – материя по определению закрытая для mainstream’а), а главным, практикой диктуемым вызовом его научной деятельности является необходимость теоретически обосновать факт рационального поведения частного индивида, ищущего фундаментальные основы для принятия на рынке эффективных решений, постольку… Постольку такой экономист оказывается вынужден представить рыночную действительность an sich (взятую в-себе и для-себя) как следствие неких фундаментальных закономерностей «экономики вообще».

Поэтому, во-первых, неявно, но с железной последовательностью главной и первой проблемой экономической теории mainstream’а оказывается исследование эффективного индивидуального выбора на рынке, и, соответственно, проблема формирования индивидуальных предпочтений. Отсюда закономерно вытекает следующий шаг: именно столкновения индивидуальных предпочтений объявляются основой формирования меновых пропорций. Так выводится (причем вполне логично) теоретическая конструкция, отражающая мнимое, но не случайно возникшее, содержание рынка как экономического феномена – содержание, созданное господством описанных выше превратных форм и адекватно отображаемое исследователем, который в соответствие с непосредственными законами рыночной действительности (но не ее сущности) отображает ее формы как (просим прощения за повтор-педалирование) единственно действительные (но не превратные). Посему и то содержание, которое генерируют эти превратные формы, исследующий исключительно эмпирически данную действительность экономист принимает как действительное. Так формируются теоретические основы рынка, адекватно отражающие мнимое содержание той системы. Далее эта теория достаточно строго выводит из категорий, адекватно отражающих это [мнимое, наведенное превратными формами] содержание, другие категории, адекватно, эмпирически достоверно отражающие действительные механизмы функционирования [превратных форм] рынка и тем самым доказывает свою научную состоятельность…

Теория предельной полезности [в превратной форме] отражает действительную закономерность рынка – продавцы и покупатели выходят на него с уже сложившимися индивидуальными трудозатратами, и стремление получить эквивалент этих трудозатрат и составляет основу их «индивидуальных предпочтений».

(Здесь, правда, есть «нюанс». Mainstream не ищет объективную основу цены – раз она следствие индивидуальных предпочтений, то именно в индивидуальных, субъективных стремлениях и следует обнаружить основу этих индивидуальных предпочтений. Это тем более верно, что вполне соответствует либеральной догме об индивидуальной свободе на рынке).

Что же это за субъективные желания? Желание получить за свой труд как можно больше чужого труда? Фи! При чем тут труд? Труд – это удел наемных работников, и вспоминать об этом неприлично (вы еще о классовой борьбе вспомните!). И никто на рынке не собирается облапошивать своего ближнего (да-да, конечно…). Рынок создан для всеобщего счастья, и каждый рыночный агент стремится максимизировать свое удовольствие. Но всего на всех все равно не хватит (то есть ресурсы ограничены)… Вот вам и исходный пункт для теории предельной полезности.

Правда, далее mainstream утверждает, что уже сама установившаяся в результате столкновения индивидуальных предпочтений равновесная цена определяет количество обмениваемых друг на друга товаров, то есть объем реального спроса и предложения на рынке (хотя дело обстоит ровно наоборот – при том, конечно, что сложившийся уровень цен влияет на последующие решения об объемах производства тех или иных товаров). Как это сочетается с либеральной свободой – подчинение экономических решений всех индивидов тем ценам, которые сформировались как независимый от каждого из них результат столкновения всей суммы индивидуальных предпочтений – mainstream уже не объясняет, но это «детали».

Здесь мы можем поставить если не точку, то многоточие: цепочка выведения возможности и необходимости основных идей mainstream’а из логики «Капитала» нами кратко обрисована.

В заключение нам хотелось бы вернуться к проблеме фундаментальной значимости трудовой теории стоимости. Позволим себе в этой связи только одну ремарку, связанную с вопросом об исторических и теоретических границах рынка[216]. Марксова трудовая теория стоимости как часть общей теории товарного производства указывает на то, что последнее есть исторически и теоретически ограниченная система, имеющая свое начало и конец. Вот почему для того, чтобы понять закономерности генезиса, развития и заката системы отношений товарного производства и обмена, надо анализировать не функциональные связи спроса и предложения, а нечто иное, а именно – противоречие потребительной стоимости и стоимости, двойственный характер труда, лежащего в основе товара. Только этот анализ покажет как, где и почему коллективный труд в рамках натурального хозяйства сменяется частным трудом обособленного производителя, действующего в условиях общественного разделения труда, а этот труд может смениться всеобщей творческой деятельностью homo creator’а.

Если же говорить о соотношении трудовой теории стоимости и теории предельной полезности, то мы можем сделать следующий вывод: первая показывает глубинные основы отношений товарного производства, исторические и теоретические границы этой системы, ее природу, тогда как вторая выводится из первой через сложную цепочку опосредований и указывает на фиктивное (как бы «наведенное») содержание действительно существующих превращенных форм – определенных функциональных зависимостей в соотношении спроса, предложения и т.п. Соответственно марксова теория нужна «лишь» для того, чтобы исследовать природу и границы товарной экономики; для анализа функциональных зависимостей спроса и предложения она, действительно, не нужна.

«Изюминка», однако, заключается в том, что нынешний рынок уже подошел к своим границам, и для того, чтобы понять, кто, как и почему действительно определяет не столько цены, сколько закономерности эволюции современного рынка, нужно анализировать, прежде всего, его сущность. И вот здесь оказывается востребован марксистский анализ проблем обособленности производителей (которая подрывается «рыночной властью» ТНК), типа и природы новой сетевой модели разделения труда и много, много другого – но это уже предмет совсем другого текста.

3.4. Товарное производство: противоречия и пределы в XXI веке

(«рыночноцентрическая» экономическая теория устарела)[217]

В экономической теории, особенно неоклассической, но отчасти даже и марксистской, к сожалению, широко распространен вне-исторический взгляд на рынок как некий универсальный механизм эффективной аллокации ресурсов, являющийся социально-нейтральным и адекватным «естественной» природе человека как эгоиста.

В то же время всякий знаток диалектико-материалистического, исторического метода марксизма хорошо знает, что к числу основных его достижений относится, в частности, системное, исторически конкретное понимание экономики с акцентом на качественной специфике ее этапов.

Ныне, в начале XXI века, переживая глубинные социально-экономические трансформации, нам особенно важно использовать этот методологический подход.

В этой связи нам представляется особенно актуальным аргументировать в предлагаемом ниже тексте следующие три тезиса.

Первый. В современной экономической теории, в тои числе, в значительной степени и гетеродоксальной, доминирует рыночноцентрическая модель. Эта модель не только устарела, но и тормозит развитие экономической науки.

Второй. Т.н. «рынок» – а на марксистском языке мы бы строго назвали это системой отношений товарного производства – за последние десятилетия существенно изменился по сравнению не только с рынком эпохи свободной конкуренции и его модификациями в эпоху подрыва этой свободы в условиях империализма, но и с социально-ограниченным, регулируемым рынком второй половины ХХ века. Новый век делает все более актуальной проблему развития тотального корпоративно-сетевого рынка.

Третий. Рыночные отношения тормозят развитие «экономики знаний»; более того, в неоэкономике наблюдается обратно-пропорциональная зависимость меры креативности деятельности и ее коммерциализации. Господство же рыночного фундаментализма в современных развитых экономических системах приводит к приоритетному развитию превращенных форм творческой деятельности (от финансовых спекуляций до масс-культуры).

Проблемы преодоления «рыночноцентрической» модели экономической теории

Господствующая в настоящее время в мире и в России экономическая теория, при всём многообразии её течений, обладает (если мы на время оставим в стороне ныне пока непопулярный марксизм и близкие к нему школы) неким удивительным свойством: для монетаристов и кейнсианцев, неоинституционалистов и дирижистов – практически для всех них (равно как и отображающих эти теории учебники) центром теоретического мироздания является Его Величество Рынок.[218] В самом деле, посмотрев на любой учебник economics'а (разве что за исключением некоторых отечественных, написанных экс-марксистами), мы сразу же заметим, как там характеристики экономики вообще практически без каких-либо оговорок превращаются в характеристики рынка: наличие спроса и предложения, денег, капитала, «бюджетных ограничений», прибыли ниоткуда не выводится, иная экономика если и упоминается, то как некоторое исключение, экономические цели и мотивы по сути сводятся к денежным – перечень легко продолжить.

При этом сей факт – сведение экономики к рынку – одновременно и не замечается, и не подвергается сомнению (и здесь, как мы покажем ниже, нет парадокса). То есть, конечно же, если Вы спросите экс-советского политэконома, когда-то неплохо, а то и блестяще знавшего марксизм, тождественны ли понятия «экономика» и «рынок», он, скорее всего, вспомнит, что нет. Может быть, ещё немного подумав, даже добавит (блистая некогда имевшем место проникновением в тайны экономических и экономико-философских рукописей К. Маркса), что при том именно рыночно-капиталистическая система есть наиболее развитый вид «экономической общественной формации». Но если этот вопрос не ставить...

практические и методологические

причины «рыночноцентризма»

По-видимому, читатель уже догадался, что авторы рано или поздно должны будут использовать параллель с Птолемеевской геоцентрической моделью вселенной. В самом деле, давайте задумаемся, почему вплоть до XV-XVII веков (а в России для большинства неграмотного населения аж до начала XX века) геоцентрическая модель оставалась абсолютно господствующей? Потому, что её противников отправляли на костёр? Да, и это правда, но решение проблемы лежит в другой плоскости: для феодальной (основанной на натуральном хозяйстве и крепостничестве) экономики, сословно-иерархической «политики» и догматически религиозной духовной жизни любая иная теория мироустройства была (1) не нужна и (2) опасна (опасна угрозой теоретической критики сложившегося миропорядка, являющейся, как правило, прологом практического изменения последнего). Именно практика той эпохи, требовавшая локальной, привязанной к общине-поместью-приходу, замкнутой, движущейся в рамках природного цикла, традиционной жизни, превращала [ложную] птолемеевскую модель в необходимую и достаточную теоретическую предпосылку тогдашнего мира, а [истинную] систему Коперника-Галилея-Бруно делала ненужной и опасной. Однако гелиоцентрическая теория, наука и истина были нужны для иной практики – практики разрушения феодально-замкнутого социально-экономического пространства, кругового социально-экономического времени, тоталитарно-догматической идеологии...

Конечно, аналогия – не доказательство, но она вполне может послужить прологом и иллюстрацией к доказательству.

В принципе сходная ситуация вновь наблюдается сегодня в экономической теории. Вновь – ибо XXI век повторяет (причём во многом в фарсовом виде) ситуацию казавшегося всеобщим и вечным господства рыночно-буржуазного строя позапрошлого столетия. Тогда для окончательной победы, а сейчас для самосохранения и консервации этой системы была не нужна и опасна всякая иная, кроме «рыночноцентрической», экономическая теория.

Во-первых, для экономических субъектов, практически (а не только идейно) сращенных с рыночной системой (некритично подчинённых товарному, денежному и т.п. фетишизму), иная теория и не нужна. Их практическая экономическая жизнь сведена к выбору решений, где критерием является максимизация денежного богатства и его производных в кратко- или долгосрочном периоде и, соответственно, им нужна чётко привязанная к этим практическим задачам наука. И «рыночноцентрическая» теория в принципе справляется с решением этих задач.

Более того, во-вторых, эта теория оберегает этих субъектов от любых лишних, опасно критических постановок и вопросов, указывающих на наличие других, не рыночных миров. Она теоретически «доказывает» (как это в своё время делали отцы церкви, защищая постулаты Птолемея), что иного мира нет, вроде бы как бы и не было (раз уж о не-рыночном производстве, распределении и потреблении упорно «забывает» теория, то простым смертным и подавно о них знать не следует) и уж точно никогда не будет. Аминь.

Наконец, в-третьих, любая теоретическая школа, указывающая на то, что рынок не есть единственно-возможное устройство жизни, опасна, как была опасна в своё время гелиоцентрическая модель строения вселенной: и в том, и в другом случае правящие силы отторгают вредное для них знание (правда, критиков рыночноцентрической парадигмы пока еще – тьфу-тьфу-тьфу – не тащат на костер). Для сохранения господства глобальной гегемонии капитала и «рыночного фундаментализма» (термин Дж. Сороса) опасна активная пропаганда теоретических представлений, показывающих, что рынок (как экономическая система, обслуживающая большую часть трансакций большей части человечества) окончательно победил только в… конце XIX века – начале XX века. До этого же человечество много столетий мучительно пыталось перейти к рынку и капиталу, заплатив за это ценой кровопролитнейших революций и войн (чего стоит хотя бы самая кровавая война XIX века – между Севером и Югом в США, да и Первую мировую войну явно не большевики развязали), колониального угнетения и т.п. (В скобках замечу: экономикс вообще «видит» только развитые системы, а то и вообще исключительно американскую экономику, оставляя на долю особых дисциплин, лежащих «по ту сторону» собственно экономической теории, – компаративистики и экономики развития – хозяйственную жизнь 4/5 человечества).

Еще более опасен тривиальный вопрос: если рынок есть особая форма координации, одна из многих исторически существовавших форм распределения ресурсов, если он когда-то (как господствующая форма – всего лишь сто-двести лет назад) возник, то это означает, что рыночная экономика – не более, чем исторически ограниченная, имеющая не только начало, но и конец, экономическая система? И уж совсем вредоносным станет серьезный теоретический анализ (к тому же анализ самокритичный, указывающий на собственные ошибки и грехи апологетики) реальных ростков реальных пострыночных и посткапиталистических отношений[219].

Этот анализ опасен не только тем, что пробуждает излишнюю (для подчинённых без остатка рынку мещанина-потребителя и мещанина-бизнесмена) пытливость ума и вредные вопросы, но, прежде всего тем, что показывает:

· историчность рыночной экономики как системы, когда-то возникшей и – как все исторические системы – когда-то долженствующий перерасти в другую экономическую систему (возможно, если следовать букве и духу марксизма, составляющей «всего лишь» базис для постэкономического «царства свободы»);

· реальные противоречия рыночно-капиталистической экономики, обусловливающие возможность и необходимость её заката;

· различие между видимостными механизмами её функционирования и лежащими в их основе (и скрытыми превращёнными формами так, как хороший макияж и модные одежды скрывают действительный возраст и вид женщины) существенными чертами товарных отношений и капитала;

· ростки и элементы реальных не-рыночных (в том числе и пост-рыночных) отношений в мировой экономике;

· теоретические модели, объясняющие кто, как и почему может и будет способствовать рождению новых, идущих на смену рынку и капиталу, отношений.

И поскольку такие теоретические построения опасны, постольку их можно и должно (с точки зрения адептов «рыночноцентрической» модели) не замечать как несуществующие или объявлять маргинальными (что не лишено своеобразных оснований – Коперник и Галилей 500 лет назад и в самом деле были «маргиналами»), а в случае невозможности этого – объявлять ложными. Если же и это не удаётся, то можно переходить и к административно-политическим методам (в демократических странах последние, как правило, используются редко и осторожно).

И если вопросы замалчивания и административно-политического давления выходят за рамки данной статьи, то вопросы априорной ложности не «рыночноцентричной» теории могут и должны быть нашим предметом.

Мы не случайно выше написали «априорно»: доказательств по сути дела нет, за исключением попыток критики марксистской теории товара и капитала. Никто, собственно, и не пытался доказать, что (1) не было до-рыночных отношений производства, распределения и потребления ресурсов, что (2) сегодня нет пострыночных отношений и (3) завтра невозможно господствующее распространение последних.

По-видимому, легко предположить, что первый тезис никто оспаривать не станет. Впрочем, и здесь возможны некоторые возражения. Зато положения (2) и (3) вызовут, как минимум, удивление, а то и жёсткое отторжение вкупе с обвинением в догматической старомодности и приверженности отвергнутым всем цивилизованным миром пережиткам «коммунизма» (еретики, в общем…).

до-рыночные экономические отношения как феномены практики и предмет теории

Начнём наш анализ с материи, наиболее близкой и понятной читателю – до-рыночных экономических отношений. Эмпирически они хорошо знакомы большинству экономистов, хотя на них не принято обращать внимание. В самом деле, такие способы связи производителя и потребителя (координации, аллокации ресурсов), как натуральное хозяйство и различные формы обмена деятельностью в общине (кооперация и разделение труда, дарение, пожертвование и т.п.), бартер (переходное к товарообмену отношение, насилие (в частности, войны, грабежи и т.п.) как способ перераспределения ресурсов хорошо известны. Хорошо известны и такие формы присвоения богатства (труда и его продуктов, человека, земли) и его отчуждения, как азиатская деспотия, рабство, крепостничество и иные разновидности того, что К. Маркс назвал личной зависимостью. Наконец, феномен ренты как особого способа получения дохода, производного от этих способов присвоения (хотя и не только от них) вообще очевиден, а неоинституционализм «поиск ренты» числит среди и ныне существующих способов координации. Несколько менее известны законы воспроизводства добуржуазных отношений («азиатский цикл» и др.), но их несколько меньшая известность не означает их отсутствия.

Перечень можно было бы продолжить, но главное читателю, видимо, уже понятно. Гораздо важнее прокомментировать некоторые возможные возражения.

В этой связи необходимы две ремарки.

Первая. Профессиональному исследователю хорошо известно, что в дорыночных системах экономические отношения были синкретично сращены с традицией, отношениями насилия и другими социально-волевыми формами («внеэкономическое принуждение», личная зависимость и т. п.). Эта сращенность не означает, однако, того, что эти отношения не складывались и по поводу производства, распределения и потребления; что они не обеспечивали и определённое распределение ресурсов; что с ними не были связаны особые мотивы, цели и производства. По-видимому, здесь экономист должен возразить, что эти цели и мотивы являются не экономическими, так как их субъекты стремились не к максимизации прибыли, денег. Но мы о том и пишем, что экономику нельзя сводить исключительно к товарно-денежным отношениям. Увеличение количества лично зависимых работников, земельных угодий, ренты и т. п. было (и остаётся) частью процесса воспроизводства, т. е. экономической жизни в широком смысле слова.

Вторая ремарка. Да, скажут наши оппоненты, когда-то действительно существовали не-рыночные формы организации производства и распределения, но это далёкое прошлое и сия проблематика не актуальна для современной экономической теории. Здесь автору уже можно возликовать: указывая на неактуальность исследования до-рыночных экономических отношений, вы тем самым признаёте их существование, следовательно (NB!), вы признаёте тот факт, что рынок и товарные отношения исторически ограничены, что они когда-то возникли и потому не могут быть квалифицированы как «естественные». Соответственно, не может быть квалифицирован как «естественный», не отделимый от человеческой природы интерес к максимизации денег (у труда и производства, следовательно, могут быть другие цели и мотивы) и т. п.

Грамотный экономист-теоретик, знакомый с историей экономики и экономической мысли, скажет, что всё это – очевидно. Да, согласимся мы: это очевидно. Но при этом позволим себе вопрос: почему же тогда во всех учебниках economics эта очевидность игнорируется и, более того, в неявной форме читателю навязывается нечто прямо противоположное?

А теперь к вопросу об актуальности исследования до-рыночных экономических отношений.

Во-первых, как мы уже заметили выше, человечество тысячелетиями осуществляло производство в условиях, когда рынок был лишь периферией хозяйственной деятельности. Рынок стал господствующей в мировом масштабе формой производства и распределения ресурсов в лучшем случае в конце XIX века. Более того, вплоть до середины XX века большая часть производства и распределения в Африке и Азии была сосредоточена в рамках натуральных хозяйств. В России вплоть до начала XX столетия 80 процентов населения (крестьянство) преимущественно было занято натурально-хозяйственной деятельностью. В Европе (за исключением Англии, Франции, Голландии и Бельгии) ещё в XIX веке шла борьба между до-рыночным, полу-феодальным и рыночным (включая рынок труда и капитала – т. е. такой, как его ныне описывают учебники, выдавая за «естественный», т. е. как бы вечный) способами производства и присвоения. Рабочая сила стала по преимуществу товаром во многих странах Европы лишь в конце XIX века (а в России – только в XXI, может быть, станет), а до этого господствовали различные переходные формы. Может ли серьёзная теория игнорировать эти закономерности истории?

Во-вторых, нынешняя экономика, как известно, является глобальной. Но это означает не только рост мировых потоков товаров и капиталов, но и углубление качественных противоречий в мире. В экономике стран 3-го мира, особенно беднейших, где проживает, соответственно, 5 и 1,2 миллиарда жителей Земли и где сосредоточены наиболее жёсткие противоречия современности, до сих пор принципиально важна роль названных выше до-рыночных отношений и переходных форм, соединяющих современный рынок и иные экономические отношения.

В этих странах не просто велико влияние социо-культурных (религия, традиции), т. н. «цивилизационных» факторов на экономику. Противоречия глобализации и внутренние противоречия приводят к тому, что в мусульманских (но не только) странах в XXI веке вновь (NB!) начинают складываться элементы новой (возможно, переходной) социально-экономической системы. Последняя противоречиво соединяет элементы позднего капитализма и восстанавливаемых реверсивным ходом истории в новом виде отношений натурального хозяйства, общинности, личной зависимости (преимущественно, естественно, в новых, специфических, требующих самого пристального изучения формах), государственно-деспотического, замешанного на традициях и внеэкономическом принуждении (клановом, родовом, тейповом и т. п.) способах присвоения и отчуждения, координации, принятия экономических решений, перераспределения ресурсов.

Все это не означает отсутствия в этом экономическом пространстве рынка и капитала – там, повторю, господствуют переходные отношения, но это означает, что рыночноцентрическая, более того, исключительно рыночная экономическая теория сугубо недостаточна (если вообще продуктивна) для анализа этих развивающихся новых реалий социально-экономической жизни.

В-третьих, так называемые «пост-коммунистические», трансформационные экономики так- же требуют отказа от теоретического рыночного фундаментализма. Дело в том, что здесь (особенно в странах СНГ) в результате попыток насильственной реализации рыночных реформ в условиях, неадекватных технологических (высококонцентрированное производство, переутяжелённая структура экономики и т.п.), социо-культурных, политических и т. п. факторов (а об этом написаны десятки книг и сотни статей) возникла крайне странная экономическая система, имеющая лишь видимость рыночной (и даже капиталистической), но в действительности скрывающей сложно структурированный пласт малоизученных и крайне специфических отношений.

И дело здесь не только в том, что в результате перехода от плана к якобы рынку в СНГ быстрее всего в массовых масштабах стали расти до-рыночные (до-буржуазные) и полу-рыночные (переходные) отношения – а это и натуральное хозяйство, и «поиск ренты», и личная зависимость во всем многообразии форм власти новой «аристократии» (от боссов организованной преступности – этих полулегальных «баронов» новой России – до новой номенклатуры из лона высших государственных чиновников и сращенных с ними олигархов – «графов», «князей» и «генерал-губернаторов» XXI века).

Дело в том, что основой экономики России и других стран СНГ всё более становятся кланово-корпоративные (номенклатурно-олигархические и зачастую полукриминальные) структуры, имеющие вид «обычных» корпораций, но в сущности представляющих собой сложные переходные формы, включающие не только отношения акционерного капитала и наёмного труда, но и сложные механизмы личной зависимости и внеэкономического принуждения.

Опять же заметим: это далеко не классические феодальные отношения, но это отношения, анализ которых будет малодостоверен (ибо он будет скользить по поверхности) в рамках маркетоцентрической парадигмы.

Более того, маркетоцентрическая парадигма, будучи применена к анализу социально-экономических трансформаций в наших странах (а это господствующий подход, как в отечественной, так и в западной науке), приводит к доминированию телеологического, нормативного подхода, который существенно искажает картину действительных отношений в нашем мире. В самом деле, практически всегда исходят как из аксиомы из того, что в наших странах происходит переход именно к рыночным отношениям. Спорят о том, как быстро он должен осуществляться, какой тип рынка должен быть создан, но, как правило, не задаются вопросом: какие экономические отношения действительно развиваются в России, СНГ и т. п.?

Причины этого достаточно очевидны: эта парадигма в принципе не позволяет увидеть никакого иного выхода, кроме рыночных механизмов, ибо все остальные социально-экономические отношения в крайне поляризованном свете рыночноцентрического mainstream’а просто не видны.

Да, конечно, в мире ныне господствуют рыночные отношения, руководство страны строит рынок и все официальные институты имеют рыночные имена. Но это ещё не означает, что мы на деле движемся исключительно в этом направлении. В СССР и других странах «реального социализма» уже был опыт нормативно-телеологического подхода, когда треть человечества провозгласила социалистическую систему, власти заявили, что мы строим коммунизм, все официальные институты имели социалистические имена, а подавляющее большинство не только граждан, но и учёных (в том числе – западных советологов) были уверены в том, что экономический строй в СССР имеет социалистическую природу. И что же? Ныне очень мало кто из критически мыслящих учёных (кроме догматически-ортодоксальных коммунистов и некоторых динозавров-антикоммунистов) однозначно соглашаются с этой тезой.

Так и ныне mainstream на веру принимает идеолого-политические установки и, исходя из них, более чем предвзято ищет им подтверждения на практике. И методология «рыночноцентризма» для этого нормативно-телеологического подхода крайне полезна и, более того, необходима.

Между тем, реальная экономическая жизнь трансформационных экономик много сложнее и «рынок» (да и то крайне специфический) есть лишь один из многих сложно структурированных пластов нашего экономического пространства.[220]

Возвращаясь к проблеме не-рыночных отношений в современной мировой экономике, замечу, что, в-четвёртых, капитал развитых стран – транснациональных корпораций и других глобальных игроков на полях мировой экономики (НАТО, ВТО, МВФ и т. п.) – включает в свой арсенал широкий спектр не-рыночных (во всяком случае, в классическом смысле economics'а) методов власти и подчинения работников и клиентов[221], не описываемых на стандартном «маркетологическом» языке.

существуют ли пострыночные экономические отношения?

И всё же главное для автора в данном случае – подчеркнем – это не столько доказательство актуальности изучения до-рыночных отношений (они, согласимся с оппонентами, ныне составляют весьма важную, но не основную часть экономического пространства), сколько иной, уже предложенный выше в качестве гипотезы, а ныне в меру сил объяснённый вывод: рынок (как его трактует economics, т. е., повторю, в единстве рынков товаров, капиталов, труда) есть исторически ограниченная, относительно недавно ставшая господствующей в мире, экономическая система. Это доказывает, в частности, долгое существование и сохранение доныне до-рыночных экономических отношений.

Но если это так, то тогда вполне логичным выглядит утверждение, что рынок как исторически ограниченная экономическая система имеет не только своё начало, но и свой конец. Иными словами, перед нами встаёт вопрос: существуют ли в современной экономике ростки пострыночных отношений, приходящих на смену товарным отношениям по мере исчерпания ими своего потенциала мощного стимула и формы развития технологий и роста производительности? Существуют ли потенциальные пострыночные (более того, посткапиталистические) способы координации, присвоения, распределения и воспроизводства и если да, то каковы реально существующие ростки этих отношений?

Анализ проблем пострыночной экономики начнём с фиксации простейшей связи: по мере обострения противоречий классической, развитой рыночной экономики (Первая мировая война, Великая депрессия и т. д.) в экономической науке даже в рамках mainstream возник тезис о «провалах рынка» – тех экономических (в широком смысле слова, выходя за рамки сведения экономики к обмену товаров и денег, что, кстати, вынужденно, но не замечая [NB!], делает здесь economics) функциях, которые рынок не может выполнить или выполняет с большими потерями для общества, Человека и природы (NB! Здесь опять «контрабандно» в экономическую теорию вводятся, не оговариваясь, не-рыночные параметры, которые, правда, замазываются применением словечка «экстерналии»).

Не будем пока вдаваться в проблему, какие отношения, как и почему заполняют эти «провалы» (кстати, сам термин весьма сомнителен и прямо указывает на «рыночноцентричность» economics'а: всё, что не рынок – его провал. Как похоже на религиозное мировоззрение: все, кто не христиане – язычники; или наоборот – все, кто не мусульмане – неверные; в любом случае они не более, чем «провал» христианства или ислама). Зафиксируем другую, принципиально важную для нас связь: если (1) «провалы рынка» появились в массовых масштабах на практике (и были, соответственно, отображены в теоретических работах mainstream и даже в учебниках) лишь в условиях «позднего», развитого рынка (мы бы, как марксисты, сказали капитализма, но в данном контексте это не так важно); если они (2) выполняют те функции, которые рынок выполнить эффективно не может; если эти «провалы» (3) лежат, как правило, в областях, наиболее важных для перехода человечества к новому качеству развития (образование, фундаментальная наука, экология, глобальные проблемы, развитие человеческих качеств), то мы можем достаточно обоснованно предположить, что во всех этих случаях речь идёт не о до-, а о пострыночных отношениях, которые могут решать те важнейшие социально-экономические проблемы, которые не может решать рынок и капитал.

А теперь постараемся дать хотя бы краткий перечень тех сфер современной глобальной неоэкономики, для которых характерно развитие и ростков пострыночных) отношений. Это:

· многообразная система экономических функций государства, включающая перераспределение от 30 до 50 процентов ВНП и существеннейшим образом влияющая на образ жизни, решение экологических, гуманитарных и социальных проблем, качество роста и мн. др.;

· нерыночное воздействие на экономику крупных корпоративных структур (включая манипулирование потребностями и потребителями, частичное регулирующие воздействие на цены и мн. др.)[222];

· образование во многом не рыночных «анклавов экономической жизни внутри крупнейших корпоративных структур (особенно ТНК, объемы производства которых сравнимы с объемами ВНП средних государств)[223];

· развитие социально-ответственного (ориентированного не только на рыночные критерии) бизнеса;

· жизнедеятельность «экономики солидарности», включающей, в частности, деятельность «социальных» (ориентированных не извлечение прибыли) предприятий (до 10 процентов рабочей силы Евросоюза)[224];

· экономическую жизнь гражданского общества (внутреннюю, ориентированную на некоммерческие цели и ценности социально-экономическую жизнедеятельность НПО, социальных движений и т.п.);

· систему регулирования экономики со стороны общественных (некоммерческих) организаций, органов местного самоуправления и т.п.;

· экономические процессы в области производства, распределения и использования общедоступных, находящихся в государственной или во всеобщей собственности благ (общедоступные, не являющиесяся частной собственностью информация, культурные, природные и т.п. блага)…

Упомянем также такие важнейшие аспекты, как развитие нерыночных ценностей и стимулов деятельности, кооперации и сотрудничества (а не только конкуренции) как механизмов повышения результативности труда и предпринимательства, выделение творческого труда, свободного времени и неотчужденных социальных отношений (свободная работающая ассоциация) как важнейших слагаемых экономической жизни эпохи рождения постиндустриального общества (эпохи научно-технической революции). Не менее интересны проблемы выделения социально-экономической эффективности (выдвигающей критерий благосостояния и свободного гармоничного развития личности, а не только денежного дохода в качестве соизмеряемого с затратами результата развития), самоуправления и мн. др.[225].

И это лишь очень неполный перечень важнейших из данных сфер. Они весьма различны по своей природе, могут скрывать как прогрессивные, так и регрессивные (с точки зрения такого критерия как свободное всестороннее развитие человека, снятие социального отчуждения) отношения. Но даже этот неполный перечень показывает, что пост-рыночные отношения существуют и они гораздо шире и глубже, нежели государственное воздействие на экономику.

Здесь требуется существенная оговорка: безусловно, современная экономическая тоерия признает существование этих феноменов. Но! Она, во-первых, трактует их как «провалы рынка», т.е. (а) исходит из рынка как единственно эффективной экономической системы и тем самым (б) явно и неявно указывает на необходимость максимального сужения этих сфер. Во-вторых, она пытается отобразить экономику этик сфер («Экономика общественного сектора» и т.п.) как некоторую «неполноценно-рыночную», редуцируя ее содержание к рыночно-подобным формам и описывая эти формы при помощи несколько модифицированных традиционных рыночных моделей, резко сужая, а то и извращая содержание происходящих в сфере экономики общественных благ процессов и отношений.

А теперь «забудем» о многообразии пост-рыночных отношений и посмотрим на наиболее часто (что неслучайно) анализируемую сферу – социально-экономическую деятельность государства.

Социально-экономическая деятельность государства как одна из сфер генезиса пост-рыночных отношений

Подчеркнём: отказ от рыночноцентрической парадигмы позволяет взглянуть на эту сферу и показать, что социально-экономическая деятельность государства – это одна из переходных форм, включающих зародыши пострыночных отношений, а именно – сознательного, непосредственно общественного (выражаясь в духе политэкономии социализма, можно было бы сказать – планомерного) способа координации, регулирования пропорций, распределения (аллокации) ресурсов[226].

Зафиксируем этот принципиально значимый для современной экономической теории (включая теорию рыночной экономики современной эпохи) подход к трактовке государства, его экономической природы и функций. Отказ от «рыночноцентричности» экономической теории и выделение пострыночных отношений позволяет показать, что экономическая деятельность государства – это не вмешательство внешних политических сил в экономику, а рождение нового экономического субъекта новых (нерыночных по своей природе, более того, как было показано выше – пострыночных, компенсирующих «провалы» рынка) экономических отношений. При этом, подчеркнем, функции государства в современной рыночной экономике есть отражение переходных (от рынка, капитализма к новой системе) отношений.

В том и смысл не-рыночноцентрической экономической теории, что она перераспределение ресурсов при помощи государства трактует не как административный процесс, а как объективное экономическое отношение, которое вызвано к жизни современным развитием производительных сил, культуры и мирового сообщества. И это ее достижение сегодня необходимо применить для трактовки государства.

Мы готовы поспорить, что без отказа от маркетоцентричности сегодня невозможно раскрыть целостную модель экономических функций государства в развитой рыночной экономике, что любой учебник экономикс систему экономических функций государства трактует на порядок более примитивно и менее системно, чем это позволяет сделать акцент на наличии пострыночных отношений. Сравните, как описаны «провалы» рынка в этих учебниках и как это может быть сделано с использованием такого подхода. В новом издании учебника теории социально-экономических трансформаций[227] мы предложили такую схему и сейчас отметим лишь некоторые ее крупные блоки. В основу систематизации этих блоков положим основные параметры структуры экономической системы, выделенные нами ранее (кстати, то же опираясь на не-рыночноцентрический подход)[228].

Так, отношения координации (напомним, что их видами являются натуральное, товарное и плановое хозяйство) предполагают наличие определенных функций государства (ниже дается минимальный перечень таких функций) по формированию пропорций в экономике, рамок и правил отношений обмена и трансфертов, нормативов качества и правил ценообразования. По всем этим параметрам в современной рыночной экономике государство ведет определенную деятельность. Это (1) прямое (государственный заказ, инвестиции, закупки, направленные, например, на развитие ВПК или фундаментальной науки, аэрокосмических программ и т.п.) и косвенное (налоговые или таможенные льготы, дешевые кредиты и т.п. средства структурной политики) регулирование пропорций; (2) нормативы качества почти на все виды сельскохозяйственной продукции и продуктов питания, нормативы безопасности бытовой техники и мн. др.; (3) государственное регулирование цен и правил ценообразования (являющееся обычным для многих видов цен и тарифов, причем не только на продукцию и услуги естественных монопоолий); (4) определение правил и механизмов взаимодействия рыночных агентов в широком диапазоне – от правил торговли до антимонопольного законодательства (это один из подвидов более многообразной функции регулирования институтов) и многое другое.

Отношения присвоения и весь комплекс оформляющих современную экономику отношений собственности предполагают необходимость политико-экономического исследования, во-первых, государственной собственности. О ней как особой сфере экономических отношений, а не просто «провале рынка» экономикс как таковой тоже предпочитает не распространяться. Между тем за формой государственной собственности скрывается область новых экономических отношений, возникающая там и тогда, где и когда государство действует не как особый «сверх-капитал», а как действительный представитель общенациональных интересов. Кстати, выделение этих экономических интересов и их реального экономического содержания как самостоятельной экономической проблемы, а не очередного «провала» тоже невозможно без отказа от «рыночноцентричности». Отсюда вытекает и исследование, во-вторых, функций государства по охране прав собственности (здесь поле неоинституционализма, и это в основном «рыночные» функции государства). В-третьих, необходимо исследовать также и включение государства в регулирование распределения прав собственности, в том числе в связи с проблемами распределения экономических правомочий в отношениях между государством и фирмой. Ведь ныне государство существенно ограничивает права частного собственника в области распоряжения его собственным имуществом – этот факт отображается в специальных исследованиях, но теоретически не оценивается. Наконец, требует изучения, в четвертых, регулирование деятельности по использованию такого государственного имущества, как земля, недра, культурные ценности и т.п. блага, значительная часть которых находится в государственной собственности разных уровней; в-пятых, поддержка малого бизнеса (как известно в условиях нынешней конкуренции этот тип собственности не может выжить без поддержки государства); в-шестых, содействие демократизации отношений собственности (например, планы ESOP в США и Западной Европе), и многое другое.

Блок социальных параметров экономики выявит огромный пласт отношений по сознательному регулированию (1) трудовых отношений, отношений труда и капитала (от социальных норм до трехсторонних коллективных договоров), а также (2) занятости (не только пособия по безработице, но структурная политика и стимулирование занятости в современных секторах, общественные работы), (3) опосредуемые государством пострыночные механизмы распределения, такие как бесплатное общедоступное распределение многих благ (например, бесплатное среднее, а во многих странах – ФРГ и др. – отчасти и высшее образование), социальные трансферты, социально-гарантируемый минимум, прогрессивное ограничение сверхвысоких доходов и т.п.

Еще более многообразны функции государства в области регулирования отношений воспроизводства и функционирования экономики. В частности, именно здесь «располагается» весь объем функций государства по регулированию макроэкономической динамики (роста и т.п.), финансово-кредитной системы и мн. др. Мы не будем здесь уходить в детали – это не предмет данного текста.

Многие из названных выше механизмов (но не все и не в системе), конечно же, хорошо известны и раскрыты в экономиксе (при том, что любому экономисту-практику они хорошо известны все; экономикс о части из них «забывает», ибо они не вписываются в его теорию). Хотелось бы, однако, сделать в данном случае иной акцент: во всех этих случаях за конкретными экономическими функциями государства скрывается новый пласт экономической реальности – отношения сознательного регулирования экономических процессов в общенациональном (региональном, международном) масштабе.

Эти функции государства качественно отличны от традиционных (акцентируемых экономикс) функций государства как института волевого (не-экономического) поддержания условий функционирования рынка, капиталистической системы хозяйствования (функции по защите прав собственности, регулирования денежного обращения и т.п.). Этот водораздел – отнюдь не теоретическая конструкция. Именно здесь проходит линия, разграничивающая рыночников-либералов и сторонников более широкого, социально-исторического взгляда на экономическую жизнь. Первые стремятся всячески ограничить роль государства исключительно не-экономическими функциями по созданию условий для развития рынка, вторые (некоторые даже не осознавая этого теоретически, наподобие мольеровского героя, не знавшего, что он говорит прозой) стремятся к изучению новых, пострыночных экономических отношений, реализуемых при помощи государства, но не сводимых к деятельности этого института.

Вот почему спор на протяжении десятилетий и в мире, и в России идет не о том, сильное или нет государство нам нужно – сильной может быть и фашистская пиночетовская диктатура, защищающая модель «Чикаго-бойз», – а о том, развивать или нет в экономике новые, пострыночные отношения. Либералы не- случайно столь активно выступают против осуществления государством селективного и антициклического регулирования, развития социальных трансфертов и бесплатного распределения общественных благ – во всем этом они «нутром чуют» действительно угрожающие всевластию рынка и капитала зародыши новых социально-экономических отношений.

Кроме того, вспомним, что пострыночные отношения отнюдь не сводятся к экономическим функциям государства.

А сейчас сформулируем обоснованный (в меру наших сил) вывод. В современной капиталистической экономике происходит развитие государственного и социального (сознательного, централизованного, во многом планового) регулирования, экологических, социальных, гуманитарных норм, рост роли некоммерческих организаций, общественной собственности во всем многообразии ее форм, передача общественным (не-частным, некоммерческим структурам) ряда прав собственности даже на предприятия рыночного сектора (контроль, ограничения и т.п., находящиеся в руках государства, профсоюзов и неправительственных организаций), развитие производства, распределения и использования общественных благ (в том числе, наиболее значимого для постиндустриального общества ресурса – культурных ценностей, фундаментальных знаний, базовых «человеческих качеств») и т.п. Если совокупность всех подобных явлений есть «провалы рынка» (термин неоклассики; мы бы сказали – рынка и капитала), то…

То эти феномены можно и должно считать ростками именно пострыночных и посткапиталистических отношений. Намеренно повторим аргументацию: все названные феномены явно нельзя причислить к до-рыночным, до-капиталистическим (рабовладельческим, феодальным) экономическим феноменам. Они стали массовым явлением и научной проблемой главным образом на этапе позднего капитализма, развитого рынка и являются сферами, где рынок уже не эффективен (с точки зрения новых – социальных, гуманитарных, экологических и т.п. критериев). Сследовательно, это более развитые, более прогрессивные (с точки зрения названных выше новых критериев, обретающих все большую актуальность по мере движения к постиндустриальному обществу), чем рынок, т. е. пострыночные отношения.

Вот почему мы беремся утверждать, что в сегодняшней мировой экономике существуют переходные формы к пострыночным посткапиталистическим отношениям в области координации, собственности, распределения доходов, воспроизводства, мотивации и т.д. Для понимания этих механизмов объективно необходим отказ от маркетоцентрической парадигмы экономической теории, иначе все эти растущие и развивающиеся формы, которым принадлежит будущее, так и останутся на периферии теории и будут трактоваться как исключение из «правил», хотя на самом деле именно переходные к пострыночным отношения и составляют новый mainstream социально-экономического развития.

* * *

Подведем некоторые итоги нашего анализа господствующей ныне рыночночноцентрической парадигмы. Как мы постарались показать выше, это отнюдь не случайно возникшая и не безобидная форма, господствующая до сих пор в экономической теории, но постепенно изживающая себя и теоретически всё менее плодотворная. Более того, это парадигма, (1) существенно затрудняющая понимание действительных закономерностей исторического развития экономических систем; (2) не позволяющая увидеть широкий круг сохраняющихся и возрождающихся вновь до-рыночных и переходных к рынку отношений; (3) ограниченно до неадекватности трактующая возникающие пост-рыночные отношения исключительно как «провалы рынка»; (4) провоцирующая телеологический нормативный подход к проблемам трансформаций в российской и других переходных экономиках и, наконец, (5) опасная в своей воинствующей, империалистической тяге к всеобщему и тотальному господству.

Было бы, однако, неправомерным считать, что нынешнее глобальное сообщество уже далеко ушло по пути генезиса пост-рыночных отношений. Тенденции рождения нового социального качества лишь пробивают себе дорогу, и скорее всего в XXI столетии мы будем находиться в основном в переходном периоде – периоде нелинейного генезиса «царства свободы». При этом в ближайшем будущем человечество будет по-прежнему оставаться в рамках капиталистической системы, но уже прошедшей через ряд этапов своего самоотрицания, находящейся в процессе длительного и противоречивого «заката», ознаменовавшегося ныне глобальной гегемонией корпоративного капитала.

При этом мы хотели бы подчеркнуть неслучайное совпадение во времени и в пространстве двух процессов: самоотрицания капитала и «заката» царства экономической необходимости как целого. Самоотрицание капитализма и «царства необходимости» есть не просто совпадающие, но единые процессы, ибо капитал есть важная и наиболее совершенная (а значит, и наиболее мощная) на данный момент форма мира отчуждения.

Важнейшим компонентом капитализма нового века становится в значительной мере изменившаяся система отноешний товарного производства

Тотальный корпоративно-сетевой рынок («рынок паутин»)

Пройдя по спирали виток «отрицания отрицания» своей эволюции (товарное производство как генезис капитала – развитый промышленный капитализм – империализм и последующие стадии заката), капитал в конце ХХ – начале XXI века начал процесс восстановления подорванной социал-реформистским периодом всеобщей власти рынка как господствующей формы координации и аллокации ресурсов. Но это восстановление происходит на новой основе – на основе информационных технологий, достижений предшествующей эволюции капитала, кризиса «социализма», глобализации... Потому оно имеет новое содержание. Следовательно, современная эпоха – это «восстановление» всевластия не просто капиталистического рынка, а некоторого нового вида последнего.

Корпоративный капитал эпохи глобализации существенно видоизменяет все основные черты товарных отношений, генерируя процесс становления тотального рынка. Тотальный рынок на эмпирическом уровне оказался достаточно хорошо заметен именно в конце XX века, когда неолиберальная практика и идеология дошли в своей экспансии до рубежа так называемого «рыночного фундаментализма», который посчитал основной угрозой «открытому обществу» даже такой адепт господства капитала, как Дж. Сорос, выпустивший после серии финансовых потрясений конца 90-х книгу с неосталинистским названием «Кризис глобального капитализма». Существеннейшая черта этого нового качества рынка – завершение начавшегося с эпохой монополистического капитала перехода к рынку, где господствует не покупатель, а тот, кто навязывает ему определенную систему потребностей, а именно – корпоративный капитал. Именно он сознательно манипулирует остальными агентами рынка, будь то домохозяйства или мелкие производители.

Самое главное изменение в природе общественного разделения труда, характерное для современного тотального рынка, связано с развитием глобального обобществления и информационных технологий. На место подвижной и гибкой атомарной структуры (отдельные производители и их связи) приходит вязкая и аморфная структура, образующаяся как взаимоналожение различных сетей-паутин. Так возникает своего рода тотальный рынок сетей, где место отдельных единиц занимают аморфные, врастающие друг в друга сети, причем действующие в большинстве случаев либо вне материального производства, либо в пограничных областях. Это различного рода масс-медийные, информационные, энергетические, транспортные, финансовые и т.п. системы. Но наиболее близким по своей технологической природе для корпоративно-сетевого рынка становится так называемое «сетевое предприятие», где единая система информации и стандартов соединяет в единую цепочку производства «точно вовремя» и для конкретного потребителя тысячи звеньев[229].

Они принципиально отличны по своим признакам от обычных индустриальных звеньев общественного разделения труда, ибо (1) связаны с генезисом постиндустриальных технологий; (2) подвижны, аморфны, слабо привязаны к определенному «месту» (в отраслевом, территориальном и т.п. плане); (3) потенциально, а в ряде случаев – Интернет и т.п. – реально, всемирны и разомкнуты; (4) неопределенно–велики и постоянно изменяют свои масштабы (растут, пульсируют)… Перечень легко продолжить.

Если использовать некие образы, то этот рынок можно сравнить с совокупностью мощных паутин или полей притяжения, центрами формирования которых (генераторами поля, «пауками») являются крупнейшие корпоративные капиталы, агенты глобализации (подробнее о них – в конце этого текста), прежде всего – ТНК. Так складывается тотальный корпоративно-сетевой рынок – рынок паутин.

Социально-экономическая природа «поля зависимости», генерируемого крупнейшими корпоративными капиталами, состоит в мультипликации эффекта «неполной планомерности» (рождаемой всяким капиталом-монополией и известной с конца XIX – начала XX века[230]) на основе (1) развития обобществления производства до образования новой, «сетевой» системы разделения и интеграции труда в глобальных масштабах; (2) снятия достижений социал-реформизма и превращения корпоративных сетей в квази-государства, распространяющие контроль и регулирование («неполная планомерность») не только на параметры рынка (цены, объемы закупок/реализации и т.п.), но и на социально-институциональные параметры экономической жизни (то, что мы назвали бы «правилами игры»); (3) включения методов неэкономического воздействия – от современных методов социально-психологического давления при помощи mass media и.т.п. с целью создания такой общественной атмосферы, где «поле» их власти распространяется максимально легко и эффективно (формирование установок социально-пассивного поведения потребителя, клиента, «профессионала», например), до старых методов прямого насилия по отношению к «непослушным» объектам (вплоть до «асфальтирования» целых государств)[231].

Более того, можно сделать вывод, что в той мере, в какой развит тотальный корпоративно-сетевой рынок, в этой мере крупнейшие капиталистические корпорации-сети как бы «выпадают» из-под общественных ограничений, уходят от контроля государства, профсоюзов и других институтов гражданского общества; нарушают «правила игры», разрушая достижения социал-реформистского периода.

В то же время здесь обнаруживается внутреннее противоречие тотального рынка. С одной стороны, он формируется как взаимонакопление «полей зависимости», регулирующих воздействий корпоративных структур. С другой стороны, борьба и взаимодействие корпоративных структур в целом является стихийным и неподконтрольным никому (ни корпорациям, ни государствам) процессом[232]. Его параметры, как будет показано ниже, определяются прежде всего стихийно формирующимся финансовым рынком и глобальными процессами.

Все это воссоздает видимость восстановления свободного равноправного рынка. Эта видимость скрывает иную суть тотального рынка – контрактно-блатного (термины введены в США) по форме, корпоративно-сетевого по содержанию рынка. Это система, где победителям достается все (winner-takes-all market).

Естественно, что в эпоху заката «царства экономической необходимости» и обострения вызываемых этим процессом глобальных проблем неомаркетизация не может не приводить к фундаментальным противоречиям. Важнейшее из них воспроизводит на новом этапе антагонизм эпохи империализма: необходимость сознательного, исходящего из интересов социума в целом (а это значит и Природы, и Человека как родового существа) решения существенно углубившегося (по сравнению с началом века) комплекса глобальных проблем – с одной стороны; способности этой системы в целом в лучшем случае на время законсервировать проблемы, в долговременном плане лишь усугубляя их, – с другой.

Не менее глубокими оказываются и противоречия рынка – с одной стороны, возникающей креатосферы – с другой.

Генезис креатосферы: противоречия и пределы рыночной системы.

Не только развитие пост-рыночных экономических отношений, но и качественные изменения в основах материального производства, переход к обществу, лежащему «по ту сторону» последнего (К.Маркс)[233], создают существенные ограничения для развития товарных отношений[234]. Более того, они отрицают собственные основы развития последних, как бы мы их не толковали: то ли в духе economics (как мир массового производства ограниченных, но стандартных ресурсов при неограниченных потребностях экономического человека) или в рамках марксистской парадигмы (производство обособленных производителей в условиях общественного разделения труда).

В любом случае речь идёт о развитии нового качества общественной деятельности. Оно, как мы показали в серии названных выше публикаций, состоит в росте доли и роли творческой деятельности, лежащей «по ту сторону» материального производства, использующей и создающей неограниченные «ресурсы» – знания и иные феномены культуры, которые можно лишь распредмечивать, но нельзя потреблять. Это мир, в котором «пирог» подлежащих «потреблению» (здесь следовало бы сказать – освоению) благ не ограничен. Более того, природа этого «пирога» – мира культуры (креатосферы) такова, что он растёт и развивается по мере его «поедания»: чем больше «едоков» и чем активнее и больше они едят, тем больше «пирог» – такова фундаментальная закономерность этого мира. Причина, повторим, проста: творческая деятельность – это не потребление ограниченных материальных ресурсов, а распредмечивание феноменов культуры (например, знаний). И если Эйнштейн ест «пирог» знаний, «испечённый» Ньютоном, то суммарное количество знаний увеличивается, «пирог» растёт...

И это только упрощенная иллюстрация к тем качественным изменениям, которые происходят в процессе развития творческой деятельности, лежащей «по ту сторону» материального производства. А теперь посмотрим на эту проблему строже[235].

Как мы уже заметили, ценность культурного феномена тем выше, чем большее количество других лиц вступает в диалог с вами, вашей деятельностью и ее результатом, использует их для своего развития, для своей творческой деятельности. Для нас существенно, что механизм общественного признания результата творчества, опредмеченного в некотором материальном носителе, может быть реализован лишь через диалог его участников, т.е. лишь в процессе сотворчества.

Что же касается другого результата творчества – саморазвития субъекта этой деятельности, то здесь индивидуальная оценка, самооценка находится в диалектическом единстве с социальнм признанием. Если человек – субъект творческой деятельности – сам развивается в деятельности, то он сам и является ценностью. Самоудовлетворенность от этого саморазвития, подтверждаемая другими личностями, вступающими с вами в диалог, и есть способ социального признания этого результата, ибо свободное развитие личности каждого и есть высшая ценность такого социума. Вступая в диалог с другой личностью, вы лишь подтверждаете его общественную значимость, «доказывая» тем самым, что его творческая деятельность была не случайной, что он, как личность, как «человек культурный», действительно целен и достоин общения. Замечу: последние тезисы касаются любой творческой деятельности, в том числе воспитательной и образовательной.

Продолжим наши размышления. Рыночная экономика предполагает обмен эквивалентов при взаимном отчуждении результатов труда. Развитие со-творчества приводит к появлению странного феномена, когда вы можете получить в процессе взаимодействия, обмена деятельностью продукт труда своего контрагента, не теряя при этом своего продукта. Обмен такими благами или даже информационными продуктами (но не товарами!) приводит к тому, что вы как бы мультиплицируете результат, вступая в диалог со своим контрагентом или созданной им ценностью. При этом вы не потребляете, не уничтожаете ни материальный носитель, ни саму ценность (например, можно многократно читать одну и ту же книгу, используя содержащиеся в ней знания для самых разных видов деятельности).

Такой обмен деятельностью становится закономерностью мира, лежащего по ту сторону материального производства. На смену эквивалентному (в среднем) обмену приходит новый феномен – распределение издержек: чем больше круг лиц, заинтересованных в использовании данного феномена культуры для распредмечивания, тем ниже удельные издержки на ее создание (за вычетом затрат на тиражирование материальных носителей)[236].

Например, издержки на создание новой компьютерной программы могут быть равномерно распределены между всеми ее пользователями. Чем больше число таких пользователей, тем ниже цена программы на каждого из них (за вычетом цены носителя)[237].

Тем самым отрицается один из фундаментальных законов рынка – закон стоимости (в области явления – фиксируемая и economics связь: чем выше спрос, тем выше цена). Для мира со-творчества (креатосферы) характерна иная связь: чем большее количество пользователей заинтересовано в распредмечивании созданного вами феномена культуры, тем ниже удельные издержки на ее создание, которые должен компенсировать каждый пользователь.

Противоположность ценностных оценок рыночного мира и мира культурных ценностей оказывается абсолютно очевидной. В рыночном мире рост спроса на продукт вызывает увеличение его цены. В мире культурных ценностей повышение ценности вашего продукта приводит к тому, что его себестоимость для пользователя снижается, в пределе стремится к нулю.

Продолжим наш анализ некоторых закономерностей, характеризующих противоположность товарного производства и возникающей креатосферы, в частности, противоположность механизмов рыночного отчуждения товаров и опредмечивания/распредмечивания мира культуры.

Обратимся к относительно частной закономерности, характеризующей противоречие в развитии частной собственности и конкуренции в мире креатосферы. Эта связь выглядит, на первый взгляд, достаточно спорно, но она легко выводится из предыдущего анализа. Коротко она может быть сформулирована так: чем полнее и завершеннее система прав частной собственности на культурное благо (например, новую технологию), тем меньше возможности конкуренции на данном конкретном рынке.

Поясню эту связь на простейшем примере. Предположим, что г-н Н. изобрел лекарство от рака. Если он запатентовал это изобретение на неограниченный срок, т.е. если он обладает абсолютной частной собственностью (подобной, скажем, частной собственности на машину) на этот продукт, то вплоть до того момента, как объект его собственности «износится» (в нашем случае – его know how устареет), данное лекарство полностью выпадает из сферы конкуренции: никто кроме г-на Н. не имеет право его производить (напомню: всякий продукт подлинно творческой деятельности уникален и единственен по определению). Следовательно, конкуренции здесь не может быть вообще. Противоположный предельный случай – абсолютно свободной конкуренции бесконечно большого (в пределе) числа фирм, производящих данное лекарство, – возможен, как легко догадаться, лишь в том случае, если вообще никто не обладает частной собственностью на данное культурное благо (патент не является объектом частной собственности, он лишь фиксирует приоритет г-на Н. как изобретателя, удовлетворяя его честолюбие, но не принося ренты).

Следовательно, предположив (в пределе) бесконечным срок действия права частной собственности на являющийся культурным благом товар (как и на любой другой товар: в условиях классического рынка, купив товар, вы становитесь его собственником «навсегда»), мы получим абсолютную монополию, абсолютно отрицающую конкуренцию. И наоборот: абсолютно свободная конкуренция на рынке культурных благ возможна только при полном отсутствии частной собственности на последние. Иными словами, для попыток развития рынка в мире креатосферы характерно внутреннее ограничение: чем полнее развит один атрибут современного рынка (частная собственность), тем меньше развит другой (конкуренция).

Поясним эту связку. Прежде всего, подчеркнем, что связь носит мерный характер, это и качественная, и количественная противоположность. Последнее позволяет на практике найти некоторый компромисс: «немного» частной собственности (например, патент на 5 лет), «немного» конкуренции (после окончания действия патента).

Но это именно внешнее ограничение «естественных» (имманентно присущих, атрибутивных) свойств рынка, основанного на частной собственности. В самом деле, ведь никому даже в голову не придет ограничить действие вашего права собственности на дом, построенный за свои деньги и своим трудом, сроком в 5 лет. Однако ограничение вашего права собственности на созданное вами новое знание таким сроком ныне выглядит «естественным», и это неслучайно: при последовательной реализации права частной собственности «общество знаний» вообще не могло бы развиваться.

С изрядной долей условности (вообще характерной для графических иллюстраций сложных закономерностей) можно показать названные связи при помощи приводимого ниже графика, где точки А, Б, В показывают ограничение прав частной собственности (например, срока действия патента) на «А», «Б», «В» (например, 3, 5, 10) лет.

О А Б В

Названная противоречивая взаимосвязь вновь показывает, что частная собственность и конкуренция являются внешними ограничениями развития креатосферы.

Развивая это суждение, мы можем вывести и более общую закономерность: мера развития рыночных (и, шире, вообще основанных на отчуждении) механизмов организации и мотивации деятельности постепенно «убывает» (речь идет опять же о единстве качественных и количественных характеристик) по мере продвижения от репродуктивного труда к творческому.

Эту связь довольно легко проиллюстрировать и эмпирическим материалом. При всем том, что рыночная атмосфера в целом господствует в современном мире, даже сегодня роль рыночных стимулов и конкурентных начал, ориентация на прибыль больше (а социальные ограничения и роль государства, творческих коллективов, не денежных стимулов – меньше) в массовом производстве, чем в прикладной науке, а в прикладной науке – чем в фундаментальной. То же можно сказать о связях: массовое производство – шоу-бизнес – подлинное искусство; или обучение специалистов – профессиональное образование – формирование свободно и гармонично развивающейся личности и т.п.

Как и выше, весьма условно мы можем проиллюстрировать названные связи при помощи приводимого ниже графика.

О А Б В

Комментируя схему, мы можем (опять же с известной доли условности) предположить, что на отрезке [О-А] будет располагаться массовое производство, шоу-бизнес и иные сферы фиктивного сектора, требующие определенных творческих усилий от их агентов; на отрезке [А-Б] – прикладная наука, профессиональное образование, дизайн и декоративно-прикладное искусство и т.п.; на отрезке [Б-В] – фундаментальная наука, воспитание, образование и культура, ориентированные на гармоничное развитие личности и т.д.

К числу закономерностей «заката» рынка относится и нелинейное вытеснение качеств «рационального экономического человека» по мере прогресса креатосферы и адекватных ей социальных отношений, типа личности.

Как и в двух предыдущих случаях, мы можем предложить в качестве графической иллюстрации простейшую кривую, которая указывает на снижение роли утилитарных потребностей (от уровня «X» к уровню «Y», но не ниже уровня «Z» – уровня рационального потребления) по мере развития творческого содержания деятельности.

Роль в жизни общества и индивида утилитарных потребностей, мотивов и ценностей

X_ _ _ _

Y_ _ _ _ _ _ _ _

Мера развития

творческих начал

в жизнедеятельности

общества, индивида

Z_ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _

О А Б В

Существенно, что господство тотального рынка и других форм отчуждения может существенно модифицировать эту связь, приводя к тому, что творческая деятельность, осуществляемая в мире отчуждения, является лишь одним из детерминантов поведения человека. В той мере, в какой субъект такой деятельности подчинен рынку, деньгам, капиталу, его потребности, ценности и мотивы будут оставаться по преимуществу утилитарными. Мы еще вернемся к этой проблеме ниже, а сейчас прокомментируем названную выше закономерность.

Несложно зафиксировать, что генезис креатосферы уже в 60-70-е гг. бросил человеческому миру вызов: черты homo economicus стали вытесняться рождающимися ценностями и мотивами homo creator, развернулась не только научно-техническая, но и «человеческая революция»[238].

Более того, эпоха 60-х годов даже в жесткой атмосфере СССР породила новый феномен «шестидесятников» – людей, для которых на первом месте были прогресс науки и искусства, освоение нового пространства (романтика, престиж профессий геологов, летчиков, космонавтов, полярников).

Откат в этих сферах и ренессанс homo economicus, начавшийся в 80-е годы, оказался порожден усилением гегемонии глобального капитала и жестко связан с развитием превращенных форм индивидуализации творческого труда и развитием процессов, довольно подробно раскрытых в теории «общества профессионалов». Возникающее общество профессионалов становится реакцией, с одной стороны, на невозможность имманентного прогресса креатосферы в условиях господства современной корпоративно-капиталистической рыночной экономики; с другой – оно тормозит прогресс креатосферы и развивает широкий круг ее субститутов и превращенных форм. Но эта попятная тенденция временна, неоднозначна (не-рыночные мотивы и ценности и ныне остаются среди доминирующих у лиц, хотя бы частично занятых творческой деятельностью, что показывают практически все современные социологические исследования).

Таковы некоторые комментарии по поводу противоположности мира креатосферы и тотального рынка.

Подведем некоторые итоги нашего анализа.

Выше мы постарались, во-первых, дать критику господствующей ныне в экономической теории «рыночноцентрической» парадигмы как не только теоретически-ограниченной, но и а-креативной, тормозящей исследование наиболее значимых процессов современной экономики, в том числе – проблем исторических границ рынка и генезиса пострыночных отношений; во-вторых, показать основные изменения, которые претерпевает система отношений товарного производства в условиях современного позднего капитализма и, в-третьих, раскрыть противоречия рынка и возникающей креатосферы. Тем самым мы пострались в меру своих сил аргументировать тезис об исторической ограниченности товарных отношений, что и было одной из важнейших задач данного текста.

3.5. Деньги XXI века: виртуальный фиктивный финансовый капитал[239].

Процессы генезиса нового качества экономики в XXI веке неслучайно оказались «завязаны» на два феномена – глобализацию и развитие новых технологий. Соответственно оба эти процесса неслучайно вызвали к жизни феномен виртуального фиктивного финансового капитала, генезис его как продукта развития тотальных сетевых рынков и глобальной гегемонии капитала. На поверхности эти процессы проявили себя как прогрессирующее развертывание виртуальной экономики, финансовая глобализация и итожащая все это «финасиализация».

Автор оставляет за пределами данного текста выведение нижеследующих тезисов, ибо это сделано в его книге «Глобальный капитал», написанной совместно с А.И.Колгановым.

* * *

Развивая тотальный корпоративно-сетевой рынок как адекватную всеобщую форму своей гегемонии, современный корпоративный капитал порождает и адекватные средства для этого. Деньги как всеобщий эквивалент – мера стоимости (ценности) и средство обращения (жизнедеятельности) всякого товарного производства – в нынешнюю эпоху приобретают новые свойства, которые являются продуктом их предшествующей эволюции. Последняя, напомним, проходит следующие ступени.

1. Исходный пункт: деньги как особый товар (золото, серебро), выполняющий функцию всеобщего эквивалента в рамках простого товарного производства.

2. Деньги как кредитные деньги в условиях сохранения золотого стандарта (деньги выражают цену товаров, причем преимущественно товаров в материальном производстве), дополняемые фиктивным капиталом, в частности банковскими и государственными ценными бумагами, курс («цена») которых выражается деньгами как относительно независимым товаром – всеобщим эквивалентом (хотя и представленным в виде активов банковской системы).

3. Эволюция денег в условиях империализма: возрастание влияния монополий на цену (но не деньги, как таковые), развитие финансового капитала до роли основной формы капитала, подрыв золотого стандарта и т.п.

4. Эволюция денег в условиях социально-государственного регулирования: подрыв объективных основ денег как товара-всеобщего эквивалента вследствие мощного государственного регулирования, развитие различных нормативов, форм ассоциирования трудящихся и граждан как альтернатив власти денег, отказ от золотого стандарта и окончательный переход к «долларовому» стандарту (Бреттон-Вудская система).

5. Современное положение, на котором остановимся подробнее.

Начнем с некоторых эмпирических характеристик[240]:

· до 80 процентов трансакций, обслуживаемых деньгами, связано с движением не товаров и услуг, а денежных агрегатов и суррогатов;

· процессы эмиссии (особенно – кредитной) находятся в сильной зависимости от конъюнктуры финансового рынка (а он стал глобальным) и, следовательно, определяются фиктивным капиталом как конкретно-всеобщим феноменом;

· информационные технологии и электронные деньги создают адекватную технологическую форму для сращивания денег «в узком смысле слова» (агрегат М1) и фиктивного капитала в мировом масштабе, рождая виртуальный фиктивный капитал (ниже автор особо прокомментирует значительное обратное влияние этой новой формы на содержание – капитал);

· функции меры стоимости, средства обращения и средства платежа выполняют преимущественно не деньги «в узком смысле слова», а новый экономический феномен – синтез денег как М1 и различного рода форм фиктивного капитала[241], «живущих» в финансовых информационных системах, – «виртуальные деньги»;

· финансовый рынок (а в данном случае, точнее, фиктивный капитал), где живут «виртуальные деньги», является мировым и лишь отчасти зависит от регулирования движения денег «в узком смысле слова», которое осуществляется преимущественно на национальном уровне;

· роль мировых денег выполняет сложно организованная система некоторых национальных валют и их агрегатов (евро). Прилагательное «сложно» здесь значимо – степень сложности системы такова, что она становится принципиально «закрытой» для отслеживания ее жизнедеятельности и сознательному воздействию поддается только как «черный ящик», причем с лишь вероятностно прогнозируемым «выходом» в ответ на определенный «вход». При этом «качество» (в частности, устойчивость, курс и т.п.) таких денег зависит в определяющей степени от мирового финансового рынка;

· роль сокровища выполняют преимущественно денежные вклады в крупнейшие банки и др. финансовые институты, где эти вклады «сращиваются» с фиктивным капиталом и оказываются под определяющим воздействием последнего (в том смысле, что их движение зависит и от вложений в ценные бумаги, осуществляемых банками, и от котировки ценных бумаг, эмитируемых самим банком, в конечном счете, от конъюнктуры мирового финансового рынка).

Опираясь на эти факты, можно сделать вывод: в целом в современных условиях функционирование денег в узком смысле слова качественно и количественно определяется глобальным (общемировым) виртуальным капиталом.

Это новое качество финансового капитала, которое последний обретает в результате диалектического соединения как своих прежних качеств (фиктивного и снимающего его финансового капитала), описанных еще К.Марксом, Р.Гильфердингом, В.Лениным и др., так и новых качеств, порожденных развертыванием (1) информационных технологий (качество виртуальности); (2) корпоративно-сетевого рынка и (3) процессов сращивания транснациональных финансовых (и иных…) корпораций, национальных государств и международных финансовых институтов; этот капитал в отличие от «обычного» фиктивного капитала XIX века уже (4) «в себе» содержит процесс сращивания с производственным монополистическим капиталом; но в отличие от «обычного» финансового капитала, пройдя спираль «отрицания отрицания», он (5) вновь оторвался от жизнедеятельности реального капитала (производственного, торгового и даже ссудного) и образовал особое пространство своей виртуальной жизни (отчасти оно может быть соотнесено с мировым финансовым рынком) и к тому же, пройдя стадию социально-государственного контроля середины XX века, он (6) преодолел эту власть, вырвавшись на простор глобальных финансовых спекуляций.

Существенно, что, как таковой, глобальный виртуальный капитал предстает перед исследователем, как «черный ящик». Да и не только перед исследователями. В последнее время внимание акцентируется на том, что глобальный виртуальный капитал приобрел такие масштабы, что стал неподконтролен никому в отдельности. Вот такого вот джинна выпустили из бутылки.

В этих условиях основные функции денег (при рассмотрении их на сущностном, глубинном уровне – уровне действительных детерминантов, а не превращенных форм) выполняются также этим капиталом, который при этом является многократно опосредованной и оторванной от материального производства превращенной формой капитала как основы капиталистического способа производства.

Тем самым мерой ценности и главным средством жизнедеятельности корпоративно-сетевого рынка становится виртуальный капитал (финансовый капитал особого рода), скрывающийся за формой виртуальных денег (эмпирически эта научная абстракция может быть соотнесена, но не отождествлена, с агрегатом М4, «живущим» преимущественно в информационных компьютерных системах и отчасти в виде бумаг).

Тем самым деньги становятся виртуальными и по своей технологической природе, и по социальной форме.

В первом случае – это продукт развития информационных технологий, создающих (1) вид виртуальной реальности, заменяющей золото (металл), и (2) возможность неограниченного перемещения и преобразования форм в информационных сетях и финансовых системах.

Во втором случае деньги виртуальны как продукт тотального корпоративно-сетевого рынка (последний находит в виртуальных деньгах адекватную меру ценности товаров – тоже все более виртуальных – и средство своего функционирования) и виртуального финансового капитала, «живущего» в информационных сетях.

Виртуальность денег в данном случае означает не только их электронную форму, но и их вероятностное, неустойчивое, случайное бытие. Деньги из «абсолютного» всеобщего эквивалента (продукта всеобщего труда), сращенного с устойчивой натуральной формой (золота или серебра), превращаются в аморфную совокупность продуктов жизнедеятельности виртуального капитала, причем совокупность качественно разнородную и лишь вероятностно (виртуально) выполняющую роль и меры стоимости, и средства обмена, и уж тем более средства накопления. Каждый из особых видов этих виртуальных денег (а они мировые по своей природе) с той или иной вероятностью выполнит завтра или послезавтра ту или иную из своих функций[242]. Это касается и национальных валют (они же существуют почти исключительно в виде электронных записей на одном из счетов одного из банков), и облигаций, и любых других слагаемых агрегатов М3 и М4.

Соединение названного носителя и социальной формы превращает виртуальные деньги в особую (финансовую) суперсеть, «паутину паутин» (у которой, естественно, есть и свои «пауки»). Так виртуальный капитал как «суперсеть» (сеть – «всеобщий эквивалент») обретает особую роль – всеобщего полустихийного регулятора «сетевого рынка», ибо он играет роль универсального «оценщика» (NB! он же выполняет функцию меры стоимости) компаний-сетей и, опосредовано, всех товаров, плюс универсального средства (механизма, посредника, властителя) трансакций.

При этом переход таких денег из виртуального бытия в реальное, мера выполнения ими своих функций (в частности, мера ликвидности) оказываются связаны с троякими проблемами.

Во-первых, с огромным риском (это неизбежное следствие их виртуальной социально-экономической формы, являющейся продуктом виртуального капитала), что (NB!) генерирует систему финансовых спекуляций (а это наиболее быстро растущая сфера бизнеса).

Как таковые, виртуальные деньги (а значит, и «сетевой рынок», мерой и средством развития которого они являются), во-вторых, оказываются в потенции неустойчивы, ибо зависят от стихийного развития конъюнктуры мирового виртуального капитала. Названная выше двойная виртуальность денег (по их носителю и социальной форме), порождаемые этим спекулятивность и неустойчивость финансовой сферы – все это требует гигантских трансакционных издержек (на содержание страховых институтов, охрану прав собственности и т.п. вплоть до защиты информации от хакеров).

В-третьих, такие деньги находятся в реальной зависимости от функционирования отдельных институтов глобального капитала. Последнее требует особого комментария.

Едва ли не впервые за предшествующие столетия эволюции капитала некоторый ограниченный круг крупнейших корпоративных структур (финансовые корпорации, центральные банки ряда государств, МВФ, МБ и некоторые другие[243] сращенные друг с другом системы) приобретает поистине фантастическую власть – власть, которая ранее была сконцентрирована лишь в объективном безличном феномене мировых денег. Между тем эти структуры (1) все более попадают (вследствие неоприватизации) в руки «новых частных собственников» (повторю: они приватизируют реальные права собственности, власть, а не [только] акции и т.п.); в то же время (2) все менее подконтрольны каким-либо социальным силам вследствие как глобализации, снижающей роль национального государственного контроля, так и общей деградации социального государства, реальной демократии, снижения роли профсоюзов и других ассоциаций и (3), оперируют во все более адекватной среде, создаваемой тотальным сетевым рынком. Такие структуры, представляющие глобальный виртуальный капитал, повторю, становятся (как «снятые» деньги) всеобщей мерой и основным средством жизнедеятельности глобальной экономики и общества.

Таким образом, новое качество виртуальных денег в отличие от денег эпохи классического и даже раннемонополистического капитализма состоит в:

· новом «носителе», что, как было указано, существенно изменяет их экономическую роль;

· в том, что они представляют собой особую суперсеть, «паутину паутин» (финансовый рынок), имеющую своих «пауков»;

· неустойчивости, вероятностном характере реализации ими своих функций вследствие их бытия как продукта глобального виртуального капитала;

· сопряженности функционирования денежной системы со значительными (в развитых странах – близкими к производственным) трансакционными издержками;

· зависимости мировой денежной системы от особо мощных глобальных финансовых институтов.

Как таковые, виртуальные деньги-капитал, с одной стороны, создают возможность превращения сферы финансовых трансакций в особую, оторванную от производства и ускоренно разбухающую (вследствие возможностей как получения спекулятивных, так и роста трансакционных издержек) сферу экономики, а с другой – являются адекватными механизмом и формой экспансии этой сферы.

В качестве комментария позволю себе некий образ: деньги – этот единственный универсальный и всеобщий «джинн» рыночного мира – ныне оказался в новой 2бутылке». Первоначально ею было золото, и всем золотом не владел никто; затем роль «бутылки» выполняли казначейские билеты и другие бумаги, эмитируемые национальным государством, лишь временно выпускавшим заменители золота и представлявшим интересы широкого круга обособленных капиталов в их противоречии с остальным обществом (и при этом мировыми деньгами оставалось лишь золото). Ныне же, на рубеже ХХ – XXI веков, роль «бутылки» (NB! В мировом масштабе) переходит к электронным феноменам, продуцируемым ограниченным кругом частных транснациональных корпоративных структур.

Еще более близким может быть даже иной образ: на наших глазах все быстрее происходит диффузия этой «бутылки», растворяющейся в компьютерных системах мировых финансовых институтов, а контроль за этой тающей на глазах «бутылкой» (деньгами, «снятыми» в виртуальном капитале) находится в руках относительно узкого круга все более приватизируемых структур, но и от них он ускользает, поскольку «джинн» все растет и растет. При этом самое главное состоит в том, что эти структуры находятся в состоянии активной борьбы друг с другом и сами же пытаются устанавливать правила этой борьбы.

Итак, корпоративный капитал обретает универсальный механизм проведения в жизнь своей гегемонии – виртуальные деньги[244].

Однако сам джинн – развитые до своего наиболее могущественного (во всяком случае, из известных ныне) вида мировые виртуальные деньги – вообще по природе своей неподконтролен чьему-либо субъективному сознательному воздействию[245]. В результате финансовые корпорации, с одной стороны, оказываются функцией малоподвластного им процесса стихийного движения (в компьютерных сетях и, гораздо реже, на реальных рынках) мирового капитала; с другой, – они являются персонификацией и частными собственниками этого капитала.

Так на новом витке и в новом качестве в снятом виде воспроизводится (не раз пройдя по спирали «отрицания отрицания») закон стоимости, когда цена отдельных товаров на рынке определяется не соотношением спроса (покупателей) и предложения (продавцов), а конъюнктурой конкуренции различных многообразных мировых сетей. В результате цена становится выражением стоимости не в (золотых) деньгах, а в сложном агрегате, где за видимостью старой денежной формы (доллара, рубля) скрыта неопределенная конъюнктура мировых финансовых сетей.

На место единого и целостного всеобщего эквивалента (денег как товара, который объективно всегда всем нужен, ибо является продуктом всеобщего общественно необходимого труда) приходит стихийный, подвластный неведомой конъюнктуре (а с другой стороны – зависимый в каждом своем конкретном звене от субъективных сил – той или иной финансовой корпорации) мировой рынок виртуальных денег, или, что не совсем одно и то же – финансовый рынок, наполненный к тому же финансовыми «пузырями»[246]. На место золота как универсального регулятора и стабилизатора (якоря и предохранительного клапана одновременно) рынка приходят виртуальные деньги-капитал – неустойчивая, стихийная, приватизированная неопределенным кругом корпораций, но никому не подконтрольная суперсеть.

Эта стихийность финансового рынка (сердцевины жизнедеятельности современного рынка) находится в сущностном противоречии с глубоко упорядоченным, взаимозависимым (точнее – высоко обобществленным) в мировом масштабе производством. Последнее в своей технологической основе уже давно функционирует не столько стихийно (восстанавливая пропорциональность через постоянные диспропорции, кризисы перепроизводства), сколько на базе постоянно поддерживаемой пропорциональности, которая относительно редко, но чрезвычайно мощно взрывается всемирными системными (затрагивающими основы власти капитала) кризисами.

Эти системные кризисы ныне (начиная с Великой депрессии) возникали и будут возникать в результате переходящей определенную границу экспансии (перенакопления) виртуального финансового капитала. С качественной стороны эта граница может быть определена (пока что это не более чем гипотеза) как такое перенакопление виртуального капитала (субститута денег), которое не позволяет ему выполнять функции, аналогичные деньгам, на современном рынке. Предпосылка этого – чрезмерный (эту меру опять же следует определить) отрыв такого капитала от (1) реального производства и (2) регулирующих воздействий со стороны общества, в частности государственного регулирования денежного обращения (не случайно монетаристы так боятся этого разрыва и так стремятся его предотвратить).

Учитывая, что тотальная маркетизация углубляет и глобальные проблемы человечества, а средством относительной стабилизации и регулирования этой системы являются лишь виртуальные деньги, – учитывая все это, несложно сделать вывод, что вполне вероятный в обозримом будущем кризис мировой финансовой системы может оказаться детонатором серии глобальных катаклизмов[247].

Здесь, на мой взгляд, вполне уместна образная параллель Бодрийяра, сравнившего глобальную угрозу финансового кризиса с глобальной угрозой термоядерного взрыва. И крупный финансовый капитал, и средства массового уничтожения, по мнению этого автора, «супер-реализованы»; они как бы находятся на орбите над нашими головами, могут в любой момент привести к катастрофе. И хотя сама эта катастрофа пока лишь вероятностна, угроза финансового коллапса, как и угроза ядерной войны, является реальным глобальным фактором сегодняшней жизни[248]. Более того, можно считать, и это мнение все чаще развивается и теоретиками, и финансистами-практиками, что кризисы конца 90-х в Юго-Восточной Азии, России и Латинской Америке были своего рода микроинсультами глобального виртуального капитала.

До настоящего времени этот кризис предотвращался прежде всего за счет мощных контртенденций. Начнем с того, что описываемые выше процессы пока лишь развертываются, но не обрели полную силу. Отчасти сохраняется (хотя во все меньшей степени) золотой базис денег. Еще важнее то, что крупнейшие государства пока все еще контролируют движение значительной части денежных агрегатов внутри стран и на мировом рынке в интересах не только корпоративных элит, но и общей стабильности, а приватизация государственных функций не зашла чрезмерно далеко. Власть частных ТНК пока еще недостаточна для соперничества на равных с крупнейшими государствами первого мира, а международные финансовые структуры подчинены пока что в большей мере последним, чем первым. Но равновесие крайне шаткое (на что указали первые толчки – локальные финансовые кризисы) и экспансия тотального рынка вкупе с монетаристскими тенденциями свертывания социального демократического контроля и регулирования рынка могут окончательно выпустить джинна финансового кризиса из (и без того тающей) «бутылки» контроля за мировым финансовым рынком. Ipse fecit[249].

Генезис тотального «рынка сетей» и виртуальные деньги в условиях неолиберального этапа подрыва собственных основ капитализма (этапа, на котором мы и находимся сегодня) порождает следующий – один из важнейших и наиболее решительных шагов в подрыве этих основ, скрытых, повторю, за видимостью восстановления «классических» черт капитализма. Этот шаг (весьма половинчатый, непоследовательный) – подрыв собственно формы капитала как производственного отношения.

Для знатоков «Капитала» не секрет, что таковой является всеобщая формула капитала (Д – Т – Д+Д), противоречие которой, формулируемое К.Марксом в виде антиномии (Д возникает и не возникает в обращении), имеет, как было отмечено в первой главе, историческим прообразом допотопные формы капитала (купеческий и ростовщический капиталы, действующие вне непосредственного материального производства). В теории К. Маркса показывается, что противоречие всеобщей формулы капитала разрешается так, что товар рабочая сила в материальном производстве создает не только эквивалент стоимости своей рабочей силы, но и прибавочную стоимость.

Разрыв этой связи ныне происходит как бы (это объективная видимость) путем «возврата» к извлечению Д вне материального производства, в рамках обращения, где трансакции (используем этот модный термин неоинституционализма), сделки с товарами (Т) и деньгами (Д) как бы (опять объективная видимость) сами по себе приносят дополнительные деньги (Д; выражаясь языком economics, – прибыль).

Но нынешний этап – это не просто возврат к спекуляциям торгового и ростовщического капитала. Это нечто большее. Накладываясь на гигантский рост обобществления в мировом масштабе (высокоэффективные и дешевые транспортные и телекоммуникационные системы и т.п.) и, главное, генезис информационных технологий, «рынка сетей» и виртуальных денег, капитал порождает в процессе своего самоотрицания новое пространство и время своего доминирования – сферу трансакций[250]. Прежде всего – это пространство и время жизнедеятельности международного виртуального (фиктивного, финансового) капитала, которые могут быть соотнесены с формой финансового рынка. Именно здесь сегодня сосредоточены основные (по своей роли) и гигантские (по своим масштабам, сравнимым с бюджетами государств) капиталы современного мира.

Этот фиктивный капитал оторван от материального производства по самой своей природе и лишь в конечном итоге (после сложнейшей системы опосредствований) обязан своей жизнью (1) капиталу, накопленному за столетия своего господства и (2) собственно материальному производству, где наемные работники создают прибавочную стоимость. (Существенно, что последняя производится ныне многочисленным как никогда ранее мировым классом наемных работников, сосредоточенных преимущественно в странах «третьего мира» в материальном производстве и других отраслях, где создается стоимость).

Такой фиктивный капитал утилизирует предшествующий рост производительности труда, приведший к резкому сокращению материального производства и генезису информационных технологий в развитых странах. В результате он оккупирует и подчиняет себе самую современную сферу деятельности и общения – информационные системы, создавшие адекватный базис для жизни и экспансии корпоративного фиктивного капитала. Так возникает особый мир этого виртуального капитала со своим особым пространством, временем, законами и ценностями жизни. Именно этот капитал – корпоративный виртуальный капитал - является ныне основной социально-экономической силой тотальной гегемонии капитала вообще.

Виртуальная форма этого капитала оказывает, как было замечено выше, значительное влияние на его содержание.

Во-первых, виртуальный капитал становится принципиально более мобилен во времени и пространстве, нежели капитал, имеющий любую другую форму. Виртуальное бытие капитала позволяет ему перемешаться в любые точки пространства с практически мгновенной скоростью и с минимальными «транспортными» (трансакционными) издержками: достаточно сравнить виртуальный капитал-деньги с капиталом в форме золота или фондов, чтобы понять, что это значит. Тем самым виртуальный капитал обретает такой носитель, такое материальное воплощение, которые сами по себе являются всемирными и вечными (информация устаревает лишь морально).

Как таковой, во-вторых, виртуальный капитал-деньги оказывается связан с конкретным субъектом (физическим или частным лицом), с конкретным положением в социальном пространстве-времени лишь по форме собственности и может менять своего хозяина сколь угодно быстро и часто (что и происходит постоянно на финансовых рынках). Если добавить к этому принципиальную сложность (т.е. такую сложность, когда отображение всех связей в системе уже невозможно) и размытость современной системы прав собственности, то станет ясно, что виртуальный капитал – это капитал, не только оторвавшийся от производства, но и не находящийся сколько-нибудь устойчиво в частной собственности каких-либо конкретных физических или юридических лиц. Последнее означает (мы вновь возвращаемся к сделанному выше выводу), что виртуальный капитал не является объектом сколько-нибудь устойчивого регулирования и контроля со стороны какого-либо лица.

В-третьих, противоречие между свойствами информации и свойствами капитала приводит к тому, что частная собственность на виртуальный капитал, его отчуждение и присвоение становятся феноменами, зависимыми прежде всего от формальных и тоже виртуальных «правил», регулирующих его движение. Всякие материально-производственные и личностные связи (в том числе между собственником капитала и работниками, а также связи собственников с физическими объектами – фабриками, землями, зданиями и т.п., даже знаменитый «брэнд» фирмы) постепенно исчезают и заменяются процессами, протекающими в компьютерных сетях.

Более того, виртуальный капитал в целом становится полностью зависим от качества информационной сети (а она едина во времени и пространстве) в целом.

Человечество может если не сегодня, то в ближайшем будущем оказаться зависимо от хакеров, не только угрожающих запуском ракет с ядерными боеголовками, но и способных ввести вирус в финансовые компьютерные системы и тем самым вызвать мировой финансовый кризис. Более того, постепенно складывается такое положение, когда субъект, контролирующий информационные сети мира, оказывается и властелином единого материального носителя всего виртуального капитала, материального носителя «всех денег мира» (но не денег как таковых, ибо деньги – это не некий материальный носитель – пусть даже золото: общеизвестно, что на необитаемом острове золото – не деньги).

Тем самым виртуальный характер капитала, обретение капиталом-деньгами нового носителя означает и существенные изменения в социально-экономическом содержании капитала[251]. Этот носитель в принципе позволяет любому капиталу стать всемирным, вечным и предельно подвижным; имеющий такой носитель капитал лишь формально связан с конкретным собственником, и эти связи постоянно изменяются, что является его атрибутивной характеристикой; он зависим во всех своих звеньях от единой информационной системы человечества и является предельно могущественным и в то же время предельно уязвимым.

Существуя прежде всего виртуально (в компьютерных сетях), он тем не менее реально впитывает все высшие достижения цивилизации (от лучших специалистов до лучших офисов) и все более укрепляет свое господство, выкачивая соки из материального производства (сосредотачиваемого ныне все более во втором и третьем мирах), природы (поглощая опосредованным образом гигантский объем ресурсов) и человека (присваивая не только большую часть создаваемой во всем мире прибавочной стоимости, но и достижения человеческой культуры, творческий потенциал человечества)[252].

Суммируя и, отчасти, повторяя сказанное выше, можно сделать вывод, что виртуальный капитал-деньги конца XX – начала XXI века, в отличие от фиктивного капитала XIX века:

· является глобальной виртуальной (это существенно – см. сказанное выше о новых качествах капитала, создаваемых новым «носителем») сетью (а не атомизированной совокупностью денежных единиц, регулируемой национальным государством, или совокупностью обособленных финансовых корпораций), единой во всех своих звеньях (виртуальный капитал мгновенно перемещается по ее «капиллярам», реагируя на изменения в любом из «нервных центров» сети), функционирующей по определению (в силу своей глобальности и единства) стихийно и потому лишь частично подконтрольной национальным и наднациональным государственным структурам;

· приватизирован (будучи мировой суперсетью) ограниченным кругом частных лиц, но при этом им не подконтролен; виртуальным капиталом владеет виртуальный (вероятностно-неопределенный) архаически-неорганизованный внутренне противоречивый круг хозяев современного корпоративно-сетевого рынка;

· выполняет роль неоденег – универсального «регулятора» и всеобщего эквивалента (меры стоимости, средства осуществления трансакций, сокровища и т.п.), корпоративно-сетевого рынка; роль своего рода «сети сетей», что делает всю систему цен (на товары, капиталы, рабочую силу и т.п.), трансакций, сбережений и т.п. зависимой от состояния этой суперсети (как некогда от золота – вспомните «революцию цен» – всемирный катаклизм XV-XVI веков в результате появления большого количества привозного золота; вообразите этот катаклизм в XIX веке);

· обладает в силу перечисленных выше свойств качеством виртуального самовозрастания (накопления виртуальной, вероятностной ценности, выражаемой, однако, в «обычных» деньгах – долларах, евро и т.п., ибо они тоже становятся виртуальными), лишь косвенно связанного с производством (и накоплением) прибавочной стоимости; граница этого виртуального накопления, равно как и угроза его коллапса была в качестве гипотезы определена выше[253].

Наиболее адекватной для такого капитала становится сфера «вторичных» и «третичных» производственных отношений[254]. Это сферы финансов, торговли, других трансакций, где деятельность, отношения по поводу деятельности, функционирование материальных факторов этой деятельности – все эти слагаемые полностью порождены (не только подчинены, но и порождены!) капиталистической формой. Более того – в большинстве случаев они порождены формой виртуального фиктивного капитала. Каждый из названных компонентов является не материальным продуктом, а социально-экономической формой как таковой.

Последнее особенно характерно для финансов – ключевой сферы гегемонии современного корпоративного капитала.

В самом деле, весь процесс функционирования финансов основан на том, что ресурсами этой деятельности является социально-экономическая форма – капитал, ценные бумаги; сама деятельность состоит в превращении, изменении этой социальной формы (операции с ценными бумагами, с валютой – классический пример такой деятельности); капиталистические отношения возникают по поводу деятельности, имеющей своим предметом и своим результатом буржуазную социально-экономическую форму; присваиваемый результат опять-таки связан с функционированием исключительно этой формы, но не непосредственных материальных благ или культурных ценностей.

Этот мир многократно удвоенных, утроенных, мультиплицированных превращенных форм во многом укрепляет гегемонию корпоративного капитала, ибо в этой сфере вытеснение капитала другими общественными отношениями невозможно. Возможно лишь вытеснение этой сферы в целом, для чего требуется качественное изменение всей системы общественных отношений и замена сферы трансакций тотального рынка новой общественной системой отношений (предположительно – демократического общественного управления и самоуправления).

Так мы вновь, но уже на основе анализа позднего капитализма, приходим к выводу, сделанному ранее на базе исследования мира отчуждения в целом: для глобального социума рубежа веков характерно, что наиболее современные, определяющие лицо экономики сегодняшнего и завтрашнего дня информационные продукты сейчас главным образом производятся, потребляются, распространяются в «превратном секторе» – секторе воспроизводства превращенных форм человеческой жизнедеятельности, т.е. сфере, где одни превращенные социально-экономические формы используются для производства, тиражирования, etc. других таких же превращенных форм, в той мере (NB! Это очень важная оговорка, к которой я еще вернусь), в какой эта сфера не является управляющей подсистемой экономики.

Анализ «заката» царства необходимости позволил показать границы этого сектора – это сфера, где не создаются (как основной продукт его деятельности) ни материальные, ни культурные блага (блага, способствующие развитию личности)[255].

Анализ «заката» капитала позволяет дать его более точные характеристики. С социально-экономической точки зрения превратный сектор есть сфера создания, потребления и превращений (трансакций) продуктов глобального виртуального капитала.

Историко-генетическая структура этого капитала дает ключ и к структуре превратного сектора.

Во-первых, эта система деятельностей надстраивается над свободной (классической) рыночной конкуренцией вследствие контроля и регулирования рынка со стороны крупнейших монополистических объединений и государственных органов в той мере, в какой эта деятельность направлена на экспансию гегемонии корпораций, в том числе и государств как супер-корпораций, а не на выполнение управленческих, социальных и т.п. производительных (в точки зрения общества в целом) функций.

В самом деле, не следует забывать, что эта деятельность, как правило, одновременно служит и делу прогресса экономики, «исправляя» провалы рынка; (например, государственно-бюрократический аппарат в той мере, в какой он работает на свою экспансию и привилегии, есть часть превратного сектора; в той мере, в какой регулирует структуру экономики и т.п. – часть совокупного работника общества).

Во-вторых, превратный сектор растет вследствие развития отношений тотального корпоративно-сетевого рынка («рынка паутин»), а именно – деятельности «пауков» (центров ТНК) по плетению, обеспечению функционирования и экспансии своих паутин во всем многообразии их активности, направленной на подчинение клиентов (от потребителей и субподрядчиков до лоббистов в госаппарате и подконтрольных средств массовой информации). Значительная часть менеджерской и маркетинговой деятельности (особенно рекламы[256]) – классический пример такого «плетения паутин» и важнешее слагаемое превратного сектора.

В-третьих, важнейшим компонентом превратного сектора становится вся совокупность отношений, связанных с самовоспроизводством фиктивного капитала, начиная с биржевых спекуляций XIX века, через финансовый капитал начала и середины XX (не случайно названный паразитическим), к виртуальному капиталу рубежа XX-XXI веков. Именно последний в силу всех описанных выше обстоятельств становится системой «пузырей» виртуального финансового капитала, которые пусты по своей сущности (в них не создаются материальные и культурные блага), но при этом, как уже было отмечено, поглощают огромные и наиболее высококачественные ресурсы и взрывоопасны как оружие массового уничтожения.

Наконец, превратный сектор выходит и вовне экономики, включая, в частности, такие сферы, как военно-промышленный комплекс и связанные с ним наука, образование, функционирование информации и контроля[257]; массовая культура, где в действительности культурные ценности отсутствуют, и др.[258]

В целом, превратный сектор может быть определен как паразитическая составляющая «вторичных» производственных отношений (в отличие от «управляющей подсистемы» хозяйства).

Говоря образно, он может быть сравнен со своего рода гигантским пылесосом, всасывающим наиболее ценные интеллектуальные, финансовые и т.п. ресурсы общества и запирающим их в пыльном мешке, где человек-творец превращается в «человека в футляре».

Может превратный сектор быть сравнен и с раковой опухолью на теле стареющего капитализма. Но тонкость здесь, однако, в том, что удалить эти метастазы, не уничтожив организм, уничтожить превратный сектор, не уничтожая поздний капитализм, нельзя; более того, стареющая система сама их постоянно продуцирует во все больших масштабах…[259] Задача-максимум, следовательно, состоит в том, чтобы качественно изменить сами отношения господства рынка и капитала, порождающие эту фиктивную надстройку. Как минимум можно и должно локализовать, сократить, поставить под демократический контроль экспансию этой «опухоли», этого сектора[260].

Генезис информационного общества, повторю, создает для этого сектора адекватную материальную базу и интенсифицирует его прогресс. Как следствие всего этого в современном мире, где господствует производство и потребление информации (как превратной формы рождения мира культурных ценностей, мира сотворчества), цели деятельности человека, производящего и потребляющего информацию, управление этой деятельностью, информационные технологии – все это становится средствами подчинения человека правилам жизни в условиях господства отчуждения.

В заключение автор хотел бы отметить и то, что нынешний период подрыва собственных основ капитала характеризуется не только доминированием корпоративного капитала, но и попытками этого капитала скорректировать (к своей пользе, естественно) механизм формального и реального подчинения труда. Суть этой «коррекции» – в развитии переходных отношений, создающих возможности, с одной стороны, частичного (в рамках господства капитала) преодоления отчуждения труда от капитала, с другой – использования, эксплуатации не только рабочей силы частичного работника, но и творческих, инновационных способностей целостного человека.

3.6. Человек в экономике XXI века: пределы капитала[261]

Непосредственным поводом к написанию данной статьи для нас послужили защиты двух докторских диссертаций (А.Вереникиным в Московском государственном университете и К.Маркаряном в Московском университете управления), посвященных проблемам человеческого потенциала и «человеческого капитала»[262]. Они стали особенно знаменательны в контексте некоторых подвижек в научном сообществе и в экономико-политической стратегии, происходящих в нашей стране. Мы имеем в виду не только появление ряда значимых докладов[263], но и провозглашенный властью курс на приоритетное развитие таких сфер, как образование, медицина, жилье и др., самым прямым образом связанных с воспроизводством человеческих качеств.

Из интенций российских властей получилось черномырдинское «как всегда», что закономерно: реализация гуманитарной стратегии бюрократической властью, представляющей интересы сращенного с государством корпоративного капитала и проводящей право-либеральную политику невозможна в принципе. Но практическая необходимость в реализации таких приоритетов стоит все более остро[264].

Между тем сама по себе проблема Человека в экономической теории стоит как минимум со времен Адама (Смита), да и термин «человеческий капитал» появился и стал общераспространенным в мировой литературе много лет назад[265]. При всем при этом отношение к проблеме во многом остается скорее прикладным. Фундаментальные теоретические проблемы и вопросы методологии поднимаются относительно редко. Тем важнее, что авторы названных диссертаций сделали предметом своих исследований именно эти аспекты, хотя акцент на неоклассической методологии в первой и стремление к развертыванию и дальнейшему обоснованию подхода к экономическому качеству человека, как «капитала», во второй провоцирует на полемику.

Соответственно задачей данного текста станет по- неволе краткое (ограниченное рамками одного текста) обоснование следующего тезиса: историко-системный взгляд позволяет показать, что в экономике XXI века Человек все более выступает как (1) субъект творческой деятельности, который при этом (2) целостно подчинен тотальному рынку и капиталу и в силу этого (3) обретает видимостную форму «человеческого «капитала».

Обоснование этого вывода позволит, в свою очередь, показать противоречия и границы развития человеческих качеств (прежде всего – творческого, личностного потенциала) в условиях тотальной гегемонии капитала[266].

Человек в экономике: к критике теории «человеческого капитала»

В современной экономической науке, развивающейся преимущественно в рамках «рыночноцентрической» парадигмы[267], историко-системный подход не пользуется популярностью вообще и в связи с исследованием проблемы Человека – в частности. Между тем, достаточно хорошо известно, что Человек в экономике играет много качественно различных ролей, каждая из которых существенно изменяется исторически.

Начнем с того, что Человек есть (1) субъект деятельности. Этот взгляд не то, чтобы отрицается – он в большинстве случаев просто игнорируется в рамках неоклассической парадигмы. Для нас же это эмпирически очевидное утверждение будет принципиально важно. Более того, для дальнейшего анализа нам потребуется различение репродуктивного труда и творческой деятельности[268], а также фиксация того, что некоторые функции человека как субъекта деятельности могут быть отчуждены от человека (например, в условиях разделения труда функция целеполагания – то, что наиболее ярко отличает деятельность Человека от функций животного – может быть отделена от непосредственного работника).

Далее, любая школа экономической теории признает, что (2) человек есть субъект некоторых экономических отношений (купли и продажи товаров или подчинения общинным традициям, найма на работу или рабства, получения социальных трансфертов или присвоения ренты, и т.п.), которые различаются исторически и в которые он выступает в некотором особом историческом обличии. Оно, в свою очередь, определяет систему ценностей и мотивов деятельности, поведения, принятия решений. И хотя в неоклассической парадигме исходно был заложен лишь один тип человека (homo economicus), однако в настоящее время все чаще встречается понимание ограниченности такого подхода. Более того, никто, например, не станет спорить, что агент рыночной и плановой экономик (homo economicus и homo soveticus) – это разные с экономической точки зрения агенты с разными ценностями, мотивами и стереотипами поведения.

Более спорным является тезис о том, что экономическая теория должна учитывать (3) различный социально-экономический статус представителей разных социальных групп. Но и здесь различение (по содержанию деятельности, роли в экономической системе и т.п.) люмпена, классического наемного рабочего, менеджера, мелкого предпринимателя, олигарха и государственного чиновника выглядит достаточно важным, даже если оставить в стороне марксистский классовый подход[269].

Наконец, не забудем о том, что человек есть еще и (4) создатель институтов (в рамках марксистской парадигмы – субъект социального творчества), а также (5) гражданин, личность с особой культурой, нравственностью и т.п. и что все это имеет существенные национальные, культурные, исторические и т.п. особенности.

При таком подходе достаточно очевидна по меньшей мере ограниченность взгляда, фактически сводящего статус человека в современной экономике к «человеческому капиталу».

И все же появление этого термина сугубо не случайно. Более того, причины его генезиса укажут нам и на то, почему он столь распространен, каково действительное содержание процессов, вызвавших к жизни этот термин, и как оно преломляется в термине «человеческий капитал», а также почему именно он столь активно используется в современной науке.

Прежде всего, встает вопрос о том, почему в аппарате экономической теории появилось понятие «человеческий капитал», а традиционные представления о «труде» (педанты-марксисты сказали бы – «рабочей силе»), как том товаре, который работник продает на рынке, оказались недостаточны.

Для этого есть несколько хорошо известных оснований.

Первое и главное основание связано с изменениями в практике жизнедеятельности капитала: начиная с некоторого этапа, значительная часть фирм столкнулась с тем, что использование ими человеческих ресурсов не исчерпывается проблемой приобретения на рынке и использования в производстве товара «рабочая сила» («труда»). Практика поставила задачи существенных инвестиций в развитие человеческих качеств работников и, как следствие, необходимость отображения этих расходов, измерения их эффективности и т.п. Поскольку внешне эти расходы и отдача от них по механизму своего воспроизводства напоминают основной капитал, постольку в рамках неоклассической парадигмы этот феномен и не мог получить другого имени. Сама по себе практическая необходимость учета новой роли человеческого фактора нарастала постепенно, но с некоторого момента количественные изменения явственно привели к некоторому качественному скачку.

Этот момент оказался связан с существенными изменениями в технологии и структуре производства: Вторым основанием для широкого использования категории «человеческий капитал» стало существенное изменение качества и роли работника под влиянием генезиса постиндустриального общества. Произошел значительный рост значения творческой деятельности и соответствующее изменение человеческих качеств. В этих условиях стал очевиден бурный рост объемов использования и экономического значения высококвалифицированной рабочей силы, требующей значительных затрат на образование, здравоохранение и т.п. Перед капиталом встала проблема приобретения и использования в производстве не просто рабочей силы, субъект которой занят репродуктивным трудом, а цели, организация и результативность которого задаются извне. Возникла новая задача – взаимодействия с субъектом творческой (хотя бы в некоторой степени) деятельности.

Здесь сразу же появилась совокупность новых теоретических и практических проблем, отражающих не только изменения в практике бизнеса, но и существенные подвижки в качестве работника.

Во-первых, рабочая сила субъекта творческой деятельности по определению неотчуждаема («не продается вдохновенье…»)[270]. Этим субъектом самостоятельно определяются основные параметры как своего трудового процесса, так и кооперации с партнерами, более того, в пределе, он может самостоятельно задает результат и цели всего процесса производства, т.е. выполняет ряд функций капитала (предпринимателя) и в этом смысле он сходен с капиталом-функцией.

Во-вторых, творческая деятельность создает всеобщее богатство, априори являющееся (как всякий феномен культуры, например, теория относительности Эйнштейна или романы Льва Толстого) общественно-необходимым, имеющим общественную ценность независимо от рыночного признания. И в этом смысле творческая деятельность имеет природу, сходную с деньгами (всем всегда необходимым общественным богатством), причем постоянно возрастающими в своем объеме, т.е. капиталом.

Эти первые два момента уже делают творческую деятельность и ее носителя внешне «капиталоподобным»[271].

Однако этим дело не исчерпывается. В-третьих, развитие человеческого капитала не случайно приходится на период активного роста таких сфер, как финансовый рынок (и вообще все институты и инфраструктура, обеспечивающие рыночные трансакции), менеджмент и консалтинг, масс-культура и производство медиа-продукции, другие сферы, которые авторы этого текста обозначили как «превратный сектор». В нем не происходит создание материальных благ и культурных ценностей, служащих гармоничному развитию личности, а создаются преимущественно социальные формы, вызванные к жизни собственно рыночной системой и вне нее ценности не имеющие (в отличие от хлеба, станка, синхрофазотрона, научной теории или произведения искусства). Здесь развитие «капиталопродобного» труда становится особенно массовым явлением.

Наконец, в-четвертых, период экспансии неолиберальной модели рыночной экономики привел к существенным изменениям в функционировании сфер, в которых создаются и воспроизводятся человеческие качества. Прежнее бытие образования, здравоохранения, культуры и т.п. как сфер создания и использования по преимуществу общественных благ, постепенно во все большей мере смещается (в результате все более широкой их коммерциализации и приватизации) в частную сферу. Соответственно, воспроизводство человеческих качеств в большей мере стало частным делом индивидов и фирм. Так появилась еще одна объективная предпосылка для развития теории «человеческого капитала».

Сказанное позволяет сформулировать утверждение: «человеческий капитал» есть (1) превращенная форма некоторого реального содержания, а именно – действительных изменений (2) в качестве деятельности и ее субъекта, а так же (3) в роли человека в рыночной экономике, происходящих в условиях генезиса постиндустриальных технологий и экспансии неолиберальных тенденций. Эти изменения состоят в (4) развитии нового качества Человека (homo creator) и его деятельности (ее творческое содержание), которые делают капитал (как особое экономическое отношение, институт) излишним.

Положения (2) и (3) мы постарались раскрыть выше. Тезисы (1) и (4) – суть теорема, подлежащая доказательству.

Рассмотрим основные пункты такого доказательства.

Как мы уже заметили, термин «человеческий капитал» обязан своему происхождению очевидному сходству с «обычным» капиталом по форме воспроизводства. И в том, и другом случае мы имеем дело с долгосрочным расходованием средств (инвестированием) на создание некоторых факторов, которые затем применяются и обеспечивают отдачу от вложенных средств. Как и вещественный капитал, «человеческий» (также применяются термины «интеллектуальный» или «культурный») капитал обеспечивает при своем применении эффект, превышающий объем затрат на его создание.

Более того, выше были показаны некоторые содержательные черты «капиталоподобия» творческой деятельности в современной рыночной системе.

Однако различия между человеческими способностями к творческой деятельности и капиталом достаточно велики для того, чтобы с научной точки зрения было бы оправдано объединение их в общий класс явлений – «капитал».

Начнем с того, что понятие «капитал», как бы оно ни трактовалось различными направлениями экономической теории, предполагает такой фундаментальный факт, как применение капитала человеком в процессе деятельности (трудовой или предпринимательской). Очевидно, что к «человеческому капиталу» такая трактовка уже не подходит. За внешним «капиталоподобием» здесь скрывается другое содержание: формирование и использование самим Человеком своих же способностей. Человеческие способности, в отличие от капитала, не представляют собой некий инертный потенциал, требующий для своего производительного применения внешней по отношению к нему активной силы человека. Напротив, способности человека к творческой деятельности, как и живой труд вообще, выступают как необходимое условие производительного применения капитала. Одного этого уже достаточно, чтобы провести качественную границу между рассматриваемыми категориями.

Далее, капитал выступает в своей денежной форме, как стоимость, авансируемая на приобретение вещественных элементов производства. Даже если вести речь о средствах производства с длительным циклом изготовления (сооружение зданий, строительство судов, прокладка трубопроводов…), то и в этом случае авансирование денег на формирование творческих способностей человека отличается от авансирования денег на создание средств производства с длительным циклом освоения авансированных средств. Человек постоянно формирует свои творческие способности и осуществляет их использование (хотя бы в процессе обучения). Он начинает их применять задолго до окончания процесса их формирования. Соответственно, цикл авансирования средств растягивается на весь период активной жизни человека (непрерывное образование, обмен знаниями и информацией, совершенствование своих способностей). Кроме того, сам процесс применения творческих способностей человека одновременно является и процессом их совершенствования, чего никак нельзя сказать о вещественных элементах капитала – они лишь снашиваются в процессе применения.

Добавим, что «человеческий капитал» нельзя приобрести простой покупкой, например, услуг образования. Покупатель таких услуг одновременно (и в активном сотрудничестве) с их продавцом выступают как «производители» творческих способностей человека, чего вовсе нельзя сказать о покупателе капитальных благ. «Человеческий капитал» нельзя не только купить, но его нельзя и продать, поскольку творческие способности человека неотделимы от их носителя.

Что же касается семейных «инвестиций» в воспитание подрастающего поколения, то их вообще нельзя рассматривать как капитал даже и по форме движения, ибо эти «инвестиции» совершаются, как правило, без расчета на последующую коммерческую отдачу. К ним также в полной мере относится и то, что было сказано выше об услугах образования.

Кроме того, прибыль на капитал в свою очередь распадается на капитал (реинвестируемую прибыль) и доход. Если проводить аналогию, то доход, получаемый благодаря применению творческих способностей человека в производстве, «реинвестируется» целиком – то есть расходуется на потребление человека. Здесь вообще невозможно провести границу между потреблением и «инвестированием».

Наконец, рассмотрение человеческих способностей как капитала – стоимости, авансируемой для производства добавочного дохода – противоречит общей тенденции эволюции мотивов и стимулов человеческой деятельности.[272] Рассмотрение человеком самого себя как инструмента получения повышенного заработка, что прямо вытекает из концепции «человеческого капитала», вполне возможно. Но тогда следует категорически отвергнуть другую концепцию, согласно которой спецификой изменений, происходящих в условиях генезиса постиндустриального общества, является развитие совсем иных тенденций: творческие мотивы человеческой деятельности, стремление реализовать себя, свои способности, свой творческий потенциал оттесняют вещные, денежные стимулы на второй план. И напротив, следует категорически заявить, что стремление развивать свои человеческие качества определяется исключительно стремлением сделать свои способности основанием для претензий на повышенный доход.

Но даже если признать последнее утверждение, то и в этом случае цели вложений капитала и расходов, например, на высшее образование, будут отличаться, поскольку стремление надежно обеспечить себе высокую доходную базу все же отличается от стремления получить наивысшую прибыль на вложенный капитал.

За всеми этими внешними различиями скрыта сущностная противоположность Человека как субъекта творческой деятельности и капитала.

Выразить эту противоположность, однако, можно лишь в рамках марксистского категориального аппарата, поскольку аппарат неоклассики принципиально ограничивает исследование (1) полем обмена, отказываясь от анализа содержания деятельности, и (2) рассмотрением исключительно рыночных форм, квалифицируя все остальные феномены как «провалы рынка».

Если же мы рассмотрим проблему, используя марксистский категориальный аппарат, то творческая деятельности будет определена как процесс непосредственной, неотчужденной кооперации, диалога, со-творчества субъектов деятельности. Для включения в этот процесс нужны (1) личностные способности к опредмечиванию и распредмечиванию [результатов творчества] и (2) открытый, неограниченный [частной собственностью] доступ к культурным ценностям (поскольку они сами по себе безграничны, то и использовать их можно безгранично: читайте книги, слушайте музыку сколько угодно – их не убудет…)[273]. Капитал же, наоборот, предполагает отчуждение личностных качеств человека и частную собственность на знания и другие культурные ценности (своего рода «средства производства» для формирования человеческих качеств).

Однако в рамках буржуазной системы вообще, а современной – в особенности, человек и его творческая деятельность воспроизводятся (оставим пока в стороне «провалы рынка») посредством рынка и капитала. Как следствие, они не могут не обретать и соответствующих форм. Но здесь есть нюансы (понятные, впрочем, лишь тем, кто помнит или вновь узнал тонкости марксистской методологии). Если товарная форма была адекватна для рабочей силы в условиях капитализма (в условиях этой системы рабочая сила действительно есть товар и, более того, иначе не может быть использована в процессе производства), то «человеческий капитал» есть превращенная форма. Это форма, создающая видимость иного (чем действительное) содержания. Данная форма создает видимость того, что человеческие качества есть капитал, который приносит его владельцу прибыль (т.е. доход, больший, чем заработная плата работника)[274]. В действительности же здесь складывается иное отношение.

Если оставить в стороне сферу самозанятости творческих работников (индивидуальная деятельность, кооперативы, ВТК, государственные университеты), и посмотреть на отношение творца с корпорацией, то здесь происходит (1) приобретение собственником капитала человеческих качеств работника, несводимых к качеству рабочей силы (творческого потенциала человека, т.е. его неотчуждаемых личностных качеств) и, как следствие этого, (2) большей части всеобщего общественного богатства, созданного этой творческой деятельностью. Работник же (1) теряет контроль над своим творческим потенциалом, но (2) получает некоторую (оговоренную контрактом) долю созданного им богатства. В практике развитых рыночных экономик эта доля, как правило, больше, чем просто цена рабочей силы. В других экономических системах (например, в условиях России) ситуация может быть и совсем иной.

Так очень кратко может быть охарактеризован этот пласт отношений, если мы остаемся в рамках марксистской парадигмы.

В этом случае нельзя отрицать некоторого внешнего сходства между творческой деятельностью человека в условиях капитализма и капиталом; нельзя отрицать и того, что применение творческих способностей человека в производстве имеет тенденцию занять место капитала в качестве ведущего фактора производства, и потому применение слов «человеческий капитал» в качестве образного выражения оказывается не случайно – если не забывать, что это не капитал в научном смысле слова.

Но можно ли свести экономическую оценку суммы творческих способностей человека только к цене его рабочей силы или цене труда? Следует ли согласиться с тем утверждением, что оплата творческого работника означает не покупку его рабочей силы, а приобретение услуг труда, и потому не может быть сведена к возмещению издержек на формирование способностей к труду данного качества? Соответственно, величина этой оплаты может выходить далеко за пределы величины издержек на формирование рабочей силы.

Владелец капитала может приобретать «услуги труда». Однако такое отношение между капиталом и трудом возникает только в том случае, если предоставление этих услуг не контролируется владельцем капитала, не обусловлено применением капитала, и, напротив, целиком осуществляется «трудом» по собственному усмотрению и за собственный счет. Иными словами, этот тот случай, когда капитал не нанимает трудящегося, а покупает услуги творческой деятельности независимого производителя (работника). Когда же речь идет о наемном труде, то его оплата определяется не результатами творческой деятельности, а ставками заработной платы, предусмотренными договором найма. Если бы Билл Гейтс был лишь служащим (пусть даже директором) компании «Майкрософт», а не ее владельцем, то его оплата не шла бы ни в какое сравнение с теми доходами, которые он получил в качестве владельца – даже в том случае, если характер, объем и результаты выполняемой им деятельности были бы идентичны.

Однако не следует рассматривать концепцию «человеческого капитала» как банальную попытку замаскировать эксплуатацию капиталом творческих работников. В отличие от работников репродуктивного, рутинного труда, творческие работники представляют собой зачастую не только уникальный, но и критический для данной фирмы ресурс, главный источник ее дохода – постольку, поскольку таким источником повсеместно становится технологическое применение науки. Именно поэтому отношения таких работников с владельцами капитала фирмы могут строиться не только на основаниях купли-продажи рабочей силы: собственник капитала может вступать с таким творческим работником в фактическое соглашение о разделе части прибыли, добиваясь подчинения творческого труда капиталу не на основе экономического принуждения, а на основе компромисса. Ведь, по существу, деятельность такого творческого работника теперь выступает не только как необходимое (подобно живому труду всех других работников), но и как уникальное условие эффективного функционирования капитала фирмы, без которого капитал обесценивается[275]. Здесь и лежит реальная подоплека концепции «человеческого капитала».

В рамках неоклассической парадигмы эта проблема решается, естественно, совсем иначе. В данном случае человеческие качества выступают как всего лишь один из видов ресурсов и потому вполне могут рассматриваться как «капитал» – понятие крайне многозначное в рамках этой школы. Более того, поскольку эта парадигма предполагает (основываясь на известной формуле Сэя), что каждый фактор производства создает некоторый доход, постольку вполне логично выглядит тезис о том, что человеческий капитал, как и физический, создает сумму, достаточную для амортизации и получения прибыли его владельцем.

Далее может встать вопрос: какую форму на практике имеет прибыль человеческого капитала? Некоторые теоретики считают (и их теории активно используются рядом профсоюзных лидеров), что прибыль человеческого капитала есть часть прибыли, получаемой фирмой от продажи товара (чистая прибыль должна распределяться между работниками и собственниками физического капитала пропорционально стоимости каждого из этих двух слагаемых). Другие[276] считают, что при заключении трудового договора рынок (конкуренция работников и работодателей) уже определил пропорцию, в которой должен быть распределен конечный доход, и вся проблема заключается в том, чтобы специально выделить в заработной плате долю, соответствующую «амортизации» человеческого капитала и его прибыли.

Если мы рассматриваем проблему в рамках марксистского категориального поля, то феномен «человеческого капитала» оказывается отображением закономерных изменений роли человека и качества его деятельности, происходящих под влиянием постиндустриальных сдвигов, но отображаемых в виде превращенной формы. Эта форма неслучайна – творческая деятельность объективно становится все более «капиталоподобной», что указывает на то, что капитал излишен, как общественно-экономическая форма и институт.

В то же время широкое развертывание творческой деятельности в условиях нового качества рынка и капитала, характерных для постиндустриальной экономики, порождает целый спектр новых проблем и противоречий, заслуживающих самого пристального внимания в силу своей практической актуальности (в том числе – и для предпринимателей, собственников капитала и адептов капиталистической системы, желающих с открытыми глазами встречаться с действительными проблемами). В рамках неоклассической парадигмы эти проблемы и противоречия просто не видны. Она исходит из того, что «человеческий капитал» есть не более чем новая разновидность капитальных ресурсов,[277] некоторые особенности которой требуют не более чем некоторых коррекций при учете затрат на этот вид капитала и при оценке эффективности его использования. Все прочее – «провалы рынка», которые, как известно, надо минимизировать. Однако анализ реальной системы отношений современной рыночной экономики указывает на то, что ситуация не столь проста.

Человек и капитал: современная марксистская трактовка

Спецификой нынешней системы экономических отношений становится всесторонне подчинение капиталу (как объективной системе экономических отношений, а не тому или иному собственнику тех или иных видов ресурсов) не просто рабочей силы, приобретенной тем или иным капиталистом, а Человека как личности, обладающей определенным творческим потенциалом. Иными словами, сущностью системы отношений гегемонии корпоративного капитала на современном этапе «позднего» капитализма становится тотальное подчинение не просто труда, а человека в целом капиталу[278].

Безусловно, эта тенденция к тотальной гегемонии никогда не реализуется абсолютно, сталкиваясь с контрсилами (прежде всего глобальным кризисом общих основ мира отчуждения, кризисом, порождающим мощный импульс борьбы с отчуждением на путях массового ассоциированного социального творчества, вырастающего из классовой борьбы пролетариата). И все же генезис и экспансия тотального подчинения труда капиталу стали знаменем уходящего века.

Первый «пласт» этого подчинения труда – «восстановление» (частично ограниченных предшествующим периодом социал-реформизма) «обычных» отношений формального и реального подчинения труда капиталу и, соответственно, извлечения абсолютной и относительной прибавочной стоимости.

К концу ХХ века, несмотря на характерное для развитых стран сокращение индустриального материального производства и усложнение социальной структуры, в мире в целом достигла максимального за все предшествующие периоды масштаба эксплуатация ручного и индустриального наемного труда. Последний сосредоточен преимущественно в «классическом» (аграрном и промышленном) материальном производстве во втором и третьем мирах и, в меньших масштабах, в первом мире. Эта эксплуатация характерна также для той части сферы услуг (транспорт, общественное питание и т.п.), где создается стоимость и, соответственно, прибавочная стоимость во всех странах. Суммарная численность наемных работников, занятых во всем мире трудом, создающим прибавочную стоимость, существенно выше, чем численность служащих превратного сектора. Именно эти наемные работники создают реальную материальную базу для функционирования относительно оторванного от нее фиктивного капитала, а именно: прибавочную стоимость, трансформирующуюся в накопленный капитал (объемы последнего за столетия господства капитализма и при нынешней производительности труда трудно измеримы).

Не следует также забывать о том, что неолиберальный этап «позднего» капитализма характеризуется и «восстановлением» в большинстве стран (в том числе – первого мира, например в США) относительного, а в ряде – и абсолютного обнищания пролетариата как устойчивых тенденций (я уже писал, что, например, среднечасовая реальная оплата труда в США за последние 25 лет в среднем сократилась. Разрыв в доходах высших и низших доходных групп увеличился; почти в 2 раза вырос разрыв в зарплате высших менеджеров – а это ныне скорее форма получения прибавочной стоимости, чем плата за товар-рабочая сила, – и большинства наемных работников).

Второй «пласт» отношений тотального подчинения труда капиталу связан со снятием отношений труда и капитала, характерных для первых двух этапов подрыва основ капитализма – империализма и периода доминирования социал-реформизма.

От империализма «сохраняется», в частности, многоступенчатая иерархия перераспределения прибавочной стоимости в пользу (1) развитых стран и (2) монополистических объединений этих стран с двойным, тройным и т.д. бременем эксплуатации для наемных рабочих развивающихся стран[279].^.

От периода доминирования социального государства – характерная для развитых стран сложная система как ограничений эксплуатации в узком смысле слова (от ограничения продолжительности рабочего дня, недели и т.п. до прогрессивного подоходного налога и разнообразных форм социальной защиты), так и «коррекций» механизмов формального и реального подчинения труда (от охраны труда до участия в собственности и управлении). Однако неолиберальный период, во-первых, ограничивает достижения предшествующего этапа и, во-вторых, подрывает механизмы их обеспечения: ослабление и снижение роли различных ассоциаций трудящихся, проходящие под давлением неомаркетизации, и «очастнивание» социальной жизни разрушают основы для противодействия росту эксплуатации.

И все же наиболее интересен для данного материала третий «пласт» подчинения труда – отношения, формируемые на нынешнем этапе «позднего» капитализма: отношения тотального подчинения человека корпоративному капиталу. Они не только вбирают все кратко охарактеризованные выше «пласты», но и добавляют нечто новое, прежде всего – ростки подрыва подчинения труда капиталу с целью (вот она, диалектика эпохи заката капитала) укрепления этого подчинения.

Главное в этих ростках – попытка подчинения капиталу, возникающему в период заката царства необходимости, нового качества труда – творческой деятельности как функции самореализации целостного человека. Направленность на подчинение именно целостной личности и делает это подчинение тотальным по своей сущности в отличие от классической системы капиталистического подчинения преимущественно репродуктивного труда как функции рабочей силы – одного из качеств частичного работника.

Здесь требуется несколько уточнений. Как уже не раз отмечалось, творческая по содержанию деятельность является по самой своей природе (1) неотчуждаемой, и потому с содержательной точки зрения она не может быть объектом эксплуатации[280]; (2) всеобщей, априори общественно необходимой (и в этом качестве она может служить аналогом денег – всеобщего эквивалента, продукта всеобщего труда), но при этом, в отличие от денег (3) создающей безграничное (с количественной точки зрения) богатство, универсальные ценности.

Подчинение такой деятельности капиталу в его классическом виде с содержательной точки зрения является неразрешимой задачей (не случайно классический капитализм так и не смог создать в массовом масштабе капиталистически-организованных форм творческой деятельности). Но это не означает невозможности возникновения социально-экономических отношений, подчиняющих капиталу (и отчуждающих от творца) социальную форму такой деятельности и ее предметные результаты.

Именно эту задачу и начал решать во второй половине XX века корпоративный капитал, ища переходные формы, позволяющие ценой подрыва своих сущностных черт (подчинения труда капиталу) найти ответ на наиболее фундаментальный вызов эпохи – смену царства необходимости, основанного на отчужденном репродуктивном труде, царством свободы, основанном на свободной творческой деятельности.

При этом в ближайшей исторической перспективе перед капиталистом стоит и будет стоять задача подчинения не столько собственно творческой деятельности, сколько относительно более простого феномена – новаторского, инновационного, профессионального потенциала работников и процессов их воспроизводства. И здесь капиталом испробована сложная система переходных форм. Автор хотел бы заострить внимание только на трех, показав пути подчинения капиталу новаторского потенциала «рядовых» работников, управленцев и творческой «элиты».

Первая – различные механизмы частичного снятия формального подчинения труда капиталу путем привлечения работников к выполнению функций капитала, в частности – к управлению и собственности[281]. Во всех известных автору случаях (производственные советы в ФРГ, «кружки качества» в Японии, (частичная) передача акций работникам фирм – ESOP – в США и Западной Европе и мн. др.) эти механизмы всегда сохраняют основные функции в руках капитала, мобилизуя при этом в целях накопления последнего новаторский потенциал работников. В то же время эти механизмы создают элементы ассоциированного социального творчества работников и этим особенно ценны для будущего.

Вторая группа форм связана с широчайшим развитием феноменов предпринимательства и менеджмента, когда творческие, новаторские способности человека (причем, как правило, наиболее талантливых лиц) подчиняются капиталом и направляются в сферу деятельности по укреплению его гегемонии, что «оттягивает» творческий потенциал человечества от науки, искусства, образования, воспитания и других аспектов развития креатосферы, не говоря уже об ассоциированном социальном творчестве (в различных формах – от профсоюзов и «зеленых» до левых демократических партий) как антитезе гегемонии капитала[282].

Наконец, третья форма отображена рассмотренной выше теорией «человеческого капитала».

Однако самое главное состоит в том, что творческий труд создает ценность, обладающую способностью постоянного «самовозрастания». Ценность продукта творческого труда (как было показано в первой части) бесконечно увеличивается как бы «сама собой» в процессе ее распредмечивания новыми творцами.

В конце ХХ века прогресс творческого содержания труда создает и ряд ростков подрыва реального подчинения труда капиталу. Они появляются тогда, когда перед капиталом встает задача так видоизменить свою гегемонию, чтобы сама технология процесса деятельности, лежащая в основе капитала, подчиняла человека-творца современному капиталу. В полной мере эта задача в принципе неразрешима, ибо, как уже было замечено, творческая по содержанию деятельность неотчуждаема по самой своей природе. Однако определенные переходные отношения здесь могут возникнуть, продолжая линию подрыва формального подчинения труда капиталу (исторической аналогией здесь может служить мануфактура или даже фабрика, использующая труд крепостных – феномен, хорошо известный позднему феодализму).

Среди таких переходных отношений, нацеленных на частичное реальное подчинение творческой деятельности капиталу, выделяются, во-первых, монополизация капиталом «средств производства» творческой деятельности. В результате развитие частной собственности на know how и другие культурные ценности приводит к своего рода «огораживанию» капиталами культурных пространств, доступ в которые возможен для творца только путем подчинения капиталу (устройства на работу в фирму с обязательством неразглашения ее тайн…).

Как следствие, во-вторых, возникает иррациональный по своему содержанию феномен собственности корпорации на результаты творческой деятельности – создаваемые культурные ценности и новые способности работника-творца (господство долгосрочных контрактов).

В-третьих, «производство» творческих личностей также монополизируется капиталом, контролирующим наиболее высокачественные учебные заведения и центры переподготовки кадров[283] (известны феномены сращивания элитных вузов с крупнейшими корпорациями и превращения первых – таких, например, как Гарвард в США, – в ТНК).

Наконец, в-четвертых, современный капитал доводит до совершенства характерные для любых обществ эпохи отчуждения (от азиатской деспотии до мутантного социализма и корпоративного капитализма) механизмы подчинения интеллигенции господствующей социальной силе.

Подчинение творческого труда капиталу открывает перед последним поистине безграничные перспективы повышения эксплуатации и извлечения прибавочной стоимости особого рода. Дело в том, что творческий труд, как уже было отмечено, способен создавать безграничные ценности, рыночная стоимость которых также оказывается бесконечно велика (приватизировав, например, произведенный неким гением рецепт лекарства от рака, корпорация, заключившая с этим творцом контракт, получит в свои руки источник едва ли не бесконечного роста богатства); несравнимо велика в соотношении с доходом творца.

Соединение ростков нового реального подчинения не только труда, но и человека капиталу с использованием новых механизмов формального подчинения создает предпосылки для сращивания элиты корпоративного капитала и элиты новаторов («профессионалов»), мультиплицируя власть капитала, как бы «перемножая» власть современного корпоративного капитала на «власть» творцов.

При этом, естественно, гегемония капитала приводит к тому, что прогресс творческой деятельности и ее материальных факторов протекает в формах, наиболее адекватных не для свободной творческой деятельности, а для подчинения новаторских способностей капиталу, уходит в русло развития их превратных форм. В результате творческая деятельность преимущественно канализируется в прогресс узких специалистов, работающих на заказ превратного сектора (финансового капитала, ВПК, массовой культуры и т.п.), культурные ценности «надевают» на себя форму информационных товаров, находящихся в частной собственности крупнейших корпораций, и т.д.[284]

Наконец, подчинение человека капиталу происходит и в сфере, которая ранее была свободна от непосредственной капиталистической гегемонии: свободное время работника косвенно присваивается капиталом. Оно все более превращается в достаточно жестко детерминированное капиталом время «досуга», организованное по жестким стандартам «общества потребления». Тотальный рынок заполняет его системой форм массового систематического «шопинга»[285], потребления продуктов масс-культуры, организованного капиталом же воспроизводства способностей в системе образования и т.п.

Нельзя не подчеркнуть при этом, что наряду с ростками подчинения творчества капиталу в современном мире существуют и ростки иных, основанных на использовании (хотя бы частично) свободного труда, форм организации творческой деятельности. Последнее может происходить, например, в рамках общественных фондов, независимых творческих коллективов, отчасти – государственных вузов и исследовательских центров, в форме «добровольного труда» (voluntary job) и других, подробно описанных в многочисленных исследованиях (в частности, в упоминавшейся книге Дж. Рыфкина «Конец работы»).

Кроме того, подчеркну и то, что возникающие ростки формального и реального подчинения творческой деятельности капиталу остаются сугубо противоречивыми, переходными, неустойчивыми (в стратегическом отношении), ибо соединяют антагонистически противоположные начала.

В результате поздний капитализм обретает новое противоречие – человека и капитала. Это не только противоположность общественных (по своей технологической природе) средств производства и частнокапиталистической формы присвоения, но и противоречие растущего потенциала свободной творческой деятельности работников, развития личностных качеств Человека (как родового существа), с одной стороны, и глобальной гегемонии капитала, стремящегося подчинить себе даже личность человека – с другой.

Противоположность этих полюсов уже была показана выше, где, в частности, было отмечено, что капитал вызывает к жизни две общественные силы, которые он не может до конца содержательно себе подчинить: обобществление (в материальном производстве) и массовую творческую деятельность (в креатосфере). Обе эти силы требуют (в конечном итоге) решения двух «сверхзадач» будущего общества – планомерности (производства) и освобождения (труда).

Но кроме названного взаимоотрицания важно также отметить, что оба полюса этого противоречия взаимозависимы, диалектически едины. Капитал для своего прогресса должен развивать творческий потенциал человека, а это развитие, в свою очередь, может в современном мире отчуждения протекать только в превращенной форме капитала и посредством отношений его гегемонии в той мере, в какой человечеству не удалось добиться (хотя бы в отдельных «оазисах», хотя бы частично) освобождения труда.

Данная диалектика вместе с тем выражает в современной, наиболее развитой к настоящему времени форме и фундаментальное противоречие царства необходимости. Это противоречие между родовой сущностью человека, заключенной в его способности к свободно-творческой деятельности (ныне эти сущностные способности могут быть практически реализованы для большинства людей вследствие развития производительных сил, самого Человека), и отчуждением (развившемся до глобальной гегемонии капитала).

Развивая ростки новых механизмов формального и реального подчинения капиталу не только труда, но и творческих способностей человека, нынешняя эпоха дополняет их системой отношений корпоративного доминирования капитала над трудом и (шире) человеком. Это четвертый «пласт» гегемонии современного капитала.

Суть этого доминирования состоит в том, что современный корпоративный монополистический капитал представляет собой не просто предприятие, но как бы «административно-командную систему» в миниатюре, включая многие свойственные для нее каналы власти/подчинения. Это закрытая система. Попав в нее, работник становится не столько свободным наемником, сколько членом закрытого «клана», дающего определенные привилегии, гарантии, защищающего от некоторых внешних воздействий и т.п., но вместе с тем требующего и определенных «жертв», обязательств по отношению к системе (это особенно характерно для японских и других азиатских ТНК).

Тем самым корпорация строится как сложная иерархическая система, целостно (в том числе административно) подчиняющая личность человека (а не только его рабочую силу) некоему безликому, внеличностному механизму – административно-бюрократической власти. Подчеркну: такой характер власти означает не столько ее неэффективность, сколько другие качества бюрократии – власть замкнутого безликого привилегированного слоя, обособленного от низов и реального процесса деятельности; при этом сам этот слой подчинен интересам сохранения господства и экспансии безликой машины в целом, над ним довлеют фетишизм формы, тенденции к доминированию вертикальной власти («я – начальник, ты – дурак») при постоянных болезнях ведомственности, коррупции etc.[286]

И хотя всякая корпоративная структура постоянно борется с этим, затрачивая массу усилий и средств на создание эффективного менеджмента, в целом она остается по сути бюрократической системой, т.е. системой, основанной на отчуждении управления от труда (повторю: это отчуждение лишь отчасти, в переходных формах снимается для высших и средних служащих штаб-квартир ТНК).

Этот подход автора резко контрастирует с современными трактовками внутрикорпоративных отношений и систем управления в корпорациях. Большинство исследователей, пишущих о корпорациях эпохи генезиса информационного общества, акцентируют внимание на совершенно ином. Как правило, речь идет о новой роли интеллектуалов («меритократия»), профессионалов как относительно независимых от менеджмента, но принципиально важных для корпорации лиц; переходе от вертикально-иерархической к модульной организации труда и гипертекстовой – управления; снижении роли административных каналов власти и возрастании значения внутрикорпоративной культуры и традиций и т.п.

Как же объяснить это радикальное различие подходов?

Я отнюдь не игнорирую названные выше новые тенденции, однако, на мой взгляд, большинство зарубежных авторов, пишущих на эту тему (Белл, Дракер, Кэннон, Тофлер, Несбит и мн.др.[287]), по сути дела, во-первых, выделяют лишь одну из многих тенденций. Они акцентируют феномены, которые я назвал подрывом отношений подчинения труда капиталу, в сферах управления и организации, развивающиеся по мере роста значения новаторских и предпринимательских способностей служащих среднего и высшего уровней.

Во-вторых, в качестве предмета анализа они берут не факты, не действительные отношения в корпорациях, а декларации о намерениях высшего руководства кампаний и поучения из курсов менеджмента, модели управления и организации корпораций.

Наконец, в-третьих, что особенно важно (и потому я это повторяю), в качестве отношений внутри «корпорации» названные выше авторы, по сути дела, рассматривают, как правило, модели управления служащими штаб-квартиры, а не всеми звеньями гигантских транснациональных корпоративных структур. О сети же клиентов и говорить не приходится.

В результате происходит идеализация (приукрашивание) реальных внутрифирменных отношений, подобная идеализации «социалистической организации труда», свойственной для работ по теории социалистического управления.[288]

В результате бытия ТНК как административно-командной системы в миниатюре ее наемный работник превращается еще и в служащего иерархической системы со всеми свойственными для нее специфическими законами, интересами и ценностями (от карьеризма до коррупции), в принципе не свойственными для «классического» индустриального наемного рабочего. Он подчиняется капиталу еще и как «винтик» бюрократической системы. Вследствие названных причин работники, которых западная социология относит к слою «профессионалов», превращаются в слуг (если не крепостных) корпорации («матрицы» – позволим себе воспользоваться образом нашумевшего в 1999 году американского фильма). При этом они подчиняются даже не столько конкретной корпорации (хотя в условиях «пожизненного найма» или долгосрочных контрактов возможно и такое), сколько корпоративному капиталу как конкретно-всеобщему содержанию современного общества.

Более того, как «винтик» этого корпоративно организованного капитала-функции работник становится трудоголиком, склонным к самоэксплуатации не столько вследствие творческого содержания труда, сколько вследствие своего подчинения этому капиталу-функции, превращения, если так можно выразиться, в ничтожно малого «частичного капиталиста».

При соединении этого превращения с (1) возможностью социально-престижной творческой деятельности в рамках корпорации (например, работа в «Майкрософте», являвшаяся на рубеже веков априори престижной для молодежи), плюс (2) участием в собственности данной корпорации, а также (3) современными методами управления для слоя «профессионалов» (т.е. меньшей части наемных работников пирамиды ТНК) создается новая мощная система мотивации к работе на благо фирмы.

Материальным базисом массового развития такого типа работников и их административно-бюрократического подчинения капиталу становится отмеченный выше рост сферы трансакций, и, прежде всего, перемещение наиболее мощных корпоративных структур все более в сферу движения фиктивного капитала и управления им, а также других видов деятельности в сфере трансакций (от аудита до маркетинга).

Как таковая, корпоративная система воздействует на личность работника, создавая социальные, юридические, психологические, идеологические и т.п. механизмы подчинения работника иерархии. Это подчинение может осуществляться в тонких и «деликатных» формах, свойственных для системы «человеческих отношений», а может иметь вид тоталитарного по своей сущности подавления, широко использующего механизмы насилия (преимущественно в развивающихся странах).

Наконец, корпоративная система усложняет и «размывает» границу между капиталистом и наемным работником, «втягивая» последнего (как служащего управляющей иерархической системы) в частичное осуществление деятельности, свойственной для капитала-функции (понятие, введенное К.Марксом в III томе «Капитала»). Работник, осуществляющий функции управления (даже на низшем уровне), встраивается корпорацией в деятельность по подчинению труда, порождая как бы самоподчинение и самоэксплуатацию (естественно, тоже частичную).

Корпоративная структура тем самым создает объективную видимость (превращенную форму, скрывающую все описанные выше «пласты» гегемонии капитала) трансформации наемного работника в члена корпорации, связанного с другими работниками системой «контрактов» в рамках единой структуры. Так создается основа объективной видимости единства интересов, ценностей и т.п. работника-члена корпорации и капитала-корпорации. Это еще более подчиняет первого второму, тотально «растворяя» работника в корпорации и подчиняя его не столько отдельному капиталисту, сколько целому – корпоративной структуре (которая, как уже многократно отмечалось, лишь в конечном счете фактически приватизирована корпоративно-капиталистической номенклатурой, контролирующей основные пучки прав собственности).

Включая работника-профессионала высшей квалификации в иерархию корпоративной организации, капитал тем самым должен существенно видоизменять параметры воспроизводства товара рабочая сила, прежде всего – способности к труду работника-новатора, являющегося в то же время и «рабом матрицы».

Эти изменения в принципе общеизвестны, но автору важно показать, что они не просто фиксируются как эмпирически данный феномен, но выводятся из сущности реального подчинения человека корпоративному капиталу XX – XXI веков. Это логическое выведение отражает объективный процесс воспроизводства таким капиталом нового типа работника, что доказывает: приведенные выше свойства есть, прежде всего, следствие нового этапа подчинения труда, а не «доброй воли» капитала (впрочем, не будем забывать и о таком факторе, как организованная борьба антикорпоративных, антигегемонистских сил).

Каковы же эти новые качества? Такой работник (новатор и одновременно «раб матрицы») должен иметь (1) высокое образование; (2) определенную стабильность своей жизнедеятельности; вследствие этого (3) высокую продолжительность жизни и хорошее здоровье, а также (как условие воспроизводства квалификации) значительное свободное время… Перечень легко продолжить.

Если эти параметры не обеспечиваются общедоступной социальной системой, их должен воспроизводить сам работник (семья). Отсюда, в частности, прямо вытекает необходимость осуществления наемными работниками в массовых (в меру массовости «профессионалов») масштабах значительных сбережений, прямо связанных с названными параметрами воспроизводства качества человека как дорогостоящей рабочей силы и «винтика» капитала-функции. Тем самым капитал сам вызывает к жизни массовые сбережения (высших и средних слоев развитых стран) и сам же их присваивает.

Такая модель воспроизводства работника-служащего (добавим сюда также закономерности воспроизводства «общества потребления») продуцирует формирование «общества стариков», где наряду с позитивным процессом значительного роста продолжительности жизни (для меньшинства граждан Земли), наблюдается и вытеснение всех сторон вне-корпоративной жизни человека (тоже, кстати, превращенной в «досуг» потребителя-клиента) в период старости.

Суммируем: в условиях позднего капитализма человек целостно подчиняется корпоративному капиталу, одновременно воспроизводя его всей своей жизнедеятельностью. Основными каналами такого подчинения-воспроизводства становятся, во-первых, труд человека как не просто наемного работника, но и «раба матрицы» – трудоголика-профессионала, чьи новаторские качества и стремление к качественной деятельности подчинены и впитываются корпорацией, во-вторых, его бытие как клиента-потребителя и, в-третьих, аккумуляция его сбережений.

Развитие в конце ХХ века информационных технологий, гибких производственных систем, процессы миниатюризации и т.п. дали (по видимости) новый импульс для развития внекорпоративных систем организации труда (труд на дому, частичная занятость, job sharing и др.). Однако во всех этих случаях возрастает реальная зависимость труда от капитала как целого (т.е. именно тотальная зависимость), хотя происходить это может зачастую по малозаметным каналам. Среди последних:

· отсутствие существенных гарантий социального обеспечения и, что особенно важно, занятости для лиц, работающих неполный день, по временному контракту, на дому и т.п., что увеличивает не только норму эксплуатации, но и зависимость такого работника как от отдельного работодателя, так и от капиталистической системы в целом, лишая его возможностей самоорганизации;

· воспроизведение механизмов «рассеянной мануфактуры» на новом этапе, лишающих работников преимуществ обобществленного труда и не создающих коллективы (подобные фабрично-заводским), способные более эффективно, чем отдельный работник, противостоять капиталу;

· интенсификация конкуренции между наемными работниками;

· «очастнивание» не только труда, но и всех сторон социальной жизни работника, что приводит к еще большему подчинению человека тотальной власти капитала.

В результате формируется (этот тезис развивается в рамках концепции двойственной экономики – dual economy) разделение трудящихся не только в мире в целом, но и внутри развитых стран на «элиту» постоянно (а подчас и гарантированно) занятых служащих, сращенных с капиталом-корпорацией, и остальных наемных рабочих, попадающих (в силу отсутствия социальной защиты) в полурабскую зависимость от капитала.

Система названных каналов подчинения человека капиталу, мультиплицированная развитием «общества профессионалов» (как, повторю, одной из превращенных форм генезиса креатосферы), приводит к разрушению «общества двух третей», размыванию «среднего класса». Образуется не только социальный слой («прото-класс»), персонифицирующий гегемонию корпоративного капитала («корпоративная номенклатура» – новое качество капитала-собственности), но и социальный слой («прото-класс»), непосредственно осуществляющий (прежде всего в превратном секторе) эту гегемонию («профессионалы» – новое качество капитала-функции)[289].

В целом эти два подразделения новой корпоративной буржуазии вкупе с интегрированными в эту систему интеллектуалами, превращенными в «человеческий капитал» и непосредственно обслуживающими гегемонию капитала в духовном производстве, плюс средняя и преуспевающая часть мелкой буржуазии образуют новую «высшую 1/3» (а где-то и меньше) общества развитых стран. Социальный статус, доходы и власть этой 1/3 активно растет на протяжении последних 20-30 лет.

В противоположность этому собственно наемные работники (потенциальные субъекты массовой общедоступной творческой деятельности – учителя, инженеры, социальные работники) все более отстают от этой высшей части; динамика их социального положения (отсутствие существенных положительных сдвигов на протяжении последних 30 – 40 лет при росте интенсивности труда) ближе к положению низшей трети населения развитых стран.

В результате можно предположить, что при сохранении этих тенденций в недалеком будущем развитые страны станут «обществами одной трети (четверти…)», выкинув большинство своих граждан за порог «прогресса».

В результате в мире в целом складывается аморфный, но постоянно растущий массовый слой «исключенных» – прекариат. Они, с одной стороны, выключены из непосредственного воспроизводства корпоративного капитала (безработные, бездомные, люмпены, не имеющие прав мигранты и разного рода меньшинства) и составляют «отходы» его функционирования. С другой стороны, «исключенные» не менее, чем все остальные члены общества, подчинены глобальному капиталу и являются объектами манипулирования. Последней цели служит сложная система методов – от доступного ныне даже голодному безработному телевидения, которое уводит его в виртуальный мир MTV, SPORT-TV, «мыльных опер» и т.п., до наркотиков и организованной преступности – этих неизбежных сателлитов современного корпоративного капитала.

Завершая характеристику системы отношений тотальной гегемонии современного корпоративного капитала, автор хотел бы указать на еще один, пятый «пласт» этих отношений – систему неэкономических средств и методов гегемонии капитала, делающих ее тотальной и «по вертикали» общественной структуры. Я уже раскрыл отчасти эти механизмы в завершающих разделах I части и ниже еще вернусь к этой теме, а пока лишь несколько штрихов для полноты картины.

Во-первых, современный корпоративный капитал доводит до совершенства систему отношений прямого насилия как средств подчинения мира своей власти. Опыт войн ХХ века – двух мировых и «локальных» (унесших столько же жизней, сколько мировые); тотальный силовой контроль над современным мировым сообществом со стороны НАТО; контроль корпоративного капитала развитых стран (при их конкуренции между собой) за оружием массового уничтожения; его же монополия на общемировые секретные службы и мн.др.

Во-вторых, современный корпоративный капитал фактически контролирует при помощи политических технологий (последнее понятие весьма характерно: оно показывает превращение демократии, где гражданин по идее является субъектом свободной сознательной деятельности, в процесс производства из такого пассивного объекта, как «электорат», такого заведомо спланированного продукта, как отданные за нужного кандидата голоса) и манипулирования политическую жизнь современных развитых стран[290], а истэблишмент «большой семерки» в основном контролирует мировую геополитику.

В-третьих, этот капитал обеспечивает свою гегемонию в духовной жизни, что особенно важно в период заката экономической формации и генезиса мира, в котором будет доминировать креатосфера. В духовной жизни капитал властвует, манипулируя сознанием масс[291], контролируя процесс воспроизводства интеллигенции и постоянно «впитывая» ее лучшие силы; поистине тотально подчиняя остальное население стандартам массовой культуры (поддерживающим и интенсифицирующим неомаркетизацию и тотальное омещанивание) при помощи mass media – адекватных механизмов такой власти, используя массу других средств и каналов.

Человек и «человеческий капитал»: различие теоретических трактовок прямо связано с различием стратегических установок развития экономики (вместо заключения)

Теоретические дебаты о природе и роли Человека в рыночной экономике можно было бы считать чисто академическим спором о словах, если бы не некоторые весьма важные обстоятельства.

Во-первых, трактовка человека как особого вида «капитала» обусловливает и соответствующее отношение к его развитию. В рамках данной парадигмы Человек определяется как (1) частная собственность (то ли самого работника, то ли фирмы, инвестировавшей в развитие данного «капитала»; здесь, следовательно, возникает целый круг хорошо известных теоретических и практических проблем: кто и почему может и должен получать доход от инвестиций в образование и как обеспечить использование новых знаний, полученных работником за счет фирмы исключительно в интересах фирмы; еще шаг – и будет введено «контрактное крепостное право»[292]). Если человеческие качества (напомним: это не только рабочая сила, но прежде всего творческий потенциал, т.е. личностные качества человека) определены как частная собственность и, более того, капитал, то они (2) становятся отчуждаемы. Следовательно (3), их можно продать (будь Пушкин сторонником теории «человеческого капитала», он бы, наверное, написал оду в честь продажного вдохновенья… Не нравится? Но ведь теория человеческого капитала прямо утверждает, что гений и продажность – две вещи… совместные, более того, органично единые для современного человека).

Во-вторых, легко выводится еще одно следствие: если человеческие качества есть капитал, находящийся в частной собственности, то его развитие и приумножение является частным делом каждого отдельного собственника. Задача государства состоит всего лишь в создании «благоприятного инвестиционного климата». В результате приватизация образования и здравоохранения, культуры и спорта становится теоретически вполне обоснованной. И напротив, трактовка человеческих качеств как неотчуждаемых свойств личности служит одним из теоретических оснований для обоснования необходимости развития культуры, образования, здравоохранения и т.п. как общедоступных сфер.

В-третьих, трактовка человека как «капитала» прямо обусловливает и то, что мерой его развития и эффективности становится денежный доход, получаемый посредством рыночных трансакций с данным «капиталом». Отсюда несколько следствий. Первое: «качество» человека с экономической точки зрения равно рыночной цене его «человеческого капитала» (отсюда еще одно любопытное следствие: человеческие качества учителя из российской глубинки в сотни тысяч раз ниже, чем у успешного финансового спекулянта, а у миллиарда беднейших жителей человечества они вообще близки к нулю…). Второе: образование и другие формы «инвестиций в человеческий капитал» должны быть нацелены на формирование максимальной рыночной ценности этого «капитала», следовательно, ориентироваться прежде всего на конъюнктуру рынка (отсюда практическое следствие: качество образования и вуза, его давшего, определяется зарплатой выпускника…), а не на свободное и гармоничное развитие личности. Эту цепочку следствий легко продолжить.

Наконец, и это очевидно, трактовка человека как носителя «человеческого капитала» в применении к наемному работнику «окончательно» снимает проблему эксплуатации: становится «очевидно», что в современной экономике происходит не более чем взаимодействие (конкуренция, социальное партнерство) двух видов капитала[293]. Все разговоры о противоположности интересов (стратегических, долгосрочных) труда и капитала в этом контексте становятся «пережитком прошлого». Но вот что-то этот пережиток не хочет уходить из практической жизни…[294].

Сказанное, однако, не следует понимать как отрицание термина «человеческий капитал». Напротив. Авторы стремились показать, что это закономерно появившееся в рамках mainstream’а понятие, отражающее те превратные формы бытия человеческих качеств (прежде всего – креативного личностного потенциала), которые становятся особенно значимы с переходом к знаниеинтенсивной экономике и которые создает общая атмосфера тотальной маркетизации. В этой обстановке господства рыночного фундаментализма (используем вновь термин Дж.Сороса) вышедшие на первый план креативные свойства человека будут объективно превращаться в частную собственность, которую корпоративный капитал будет стремится присвоить (или хотя бы использовать), надевая на творческую личность маску «капитала» и отрицая все формы неотчужденного развития человеческих качеств[295]. Между тем от широты развития именно этих неотчужденных форм, от возможно более широкого развития творческого потенциала всех людей, независимо от их способности «инвестировать в самих себя», во все большей и большей мере зависит не только прогресс современного общества – в том числе и экономический, – но и сама его способность к прогрессу, а то и к выживанию.

3.7. Экономические кризисы: марксистская теория и практика первого мирового кризиса XXI века[296]

Осень 2008 года ознаменовалась многими различными событиями. Но два из них кажутся авторам этого текста не просто тесно взаимосвязанными, но символичными: в мире разразился по-настоящему глубокий экономический кризис, и при этом резко возрос интерес к работам Маркса.

Вообще-то иные из марксистов уже так долго говорят о кризисе капитализма, что подавляющее большинство аналитиков перестало воспринимать их всерьез. Эти разговоры ведутся вот уже более полувека и стали напоминать известную притчу о пастухе, который все время кричал: «Волк! Волк!», а волка все не было и не было. Но однажды волк пришел…

Между тем серьезные марксисты в отличие от парт-полит-пропагандистов заговорили об угрозе мирового финансового кризиса и потенциальной возможности превращения его в мировой экономический кризис лишь относительно недавно – на рубеже веков[297]. Именно тогда стало очевидным: отрыв фиктивного финансового капитала от нужд производства материальных благ и человеческих качеств достиг опасной черты.

Так, авторы данного текста уже в 2004 г., подводя итоги анализа природы виртуального фиктивного финансового капитала XXI века, сделали вывод о том, что «вполне вероятный в обозримом будущем кризис мировой финансовой системы может оказаться детонатором серии глобальных катаклизмов»[298]. В другом тексте, посвященном анализу макроэкономической динамики в нашем Отечестве, также был сделан вывод, что в этих условиях в России результатом продолжения установившегося в 2000-х годах государственно-олигархического капитализма, приводящего к фактическому отказу от приоритетного развития социальных отраслей и вложений в развитие Человека при продолжающемся доминировании топливно-сырьевых и финансовых олигархических групп, станет «нарастание экономических трудностей, неизбежное в районе 2008-2010 гг.»[299].

И авторы были не одиноки в этом прогнозе. К сожалению, он сбылся. «Волк» пришел. Мировой кризис стал реальностью.

Кризис-2008: «Капитал» Карла Маркса стал наиболее востребованным экономическим сочинением

Явление № 1. Впервые после долгого перерыва, вопреки всем рассуждениям mainstream’а об окончательном торжестве в новом веке механизмов рыночной саморегуляции, разразился всемирный финансовый кризис, постепенно становящийся и кризисом экономическим. Причем кризис оказался на удивление «нормальным», очень похожим по всем основным параметрам на «обычный» циклический кризис, описанный в учебниках по экономической теории (политической экономии) еще в позапрошлом веке. Одновременное появление массы необеспеченных («плохих») долгов, паника на бирже и падение фондовых индексов, постепенно начинающееся сужение потребительского спроса и сокращение производства, рост безработицы, плюс – совсем уж необычное для современной экономики явление – угроза дефляции (кризисного падения цен). И все это очень похоже на классическую картину кризиса, как она была описана (точнее – выведена из анализа природы капиталистической экономической системы) Карлом Марксом полтора столетия назад.

Явление № 2, вполне понятное в интерьере описанных выше событий – невероятный, лавинообразный рост интереса к марксистской теории вообще и «Капиталу» К.Маркса, в частности: общеизвестно, что эта книга раскупается в мире с удивительной скоростью.

Итак, Маркс вновь актуален. Назад, к «Капиталу»?

Будучи марксистами не по самоназванию, а по существу, мы должны предостеречь легковерную публику и профессионалов. Здесь не все так просто. «Капитал» как таковой за эти полтора столетия существенно устарел. И это подтверждение правоты марксизма: наша методология и теория всегда требовала саморазвития и самокритики в соответствии с развитием самой жизни[300]. В ситуации с нынешним кризисом все это вполне подтверждается.

Прежде чем обратится к анализу глубинных процессов и причин кризиса, напомним общеизвестные параметры современного кризиса.

Кризис-2008: некоторые факты

Началось все прежде всего в США, что неслучайно: претензии этой экономической системы на роль «метрополии» в новой глобальной «империи» небезосновательны.

На рубеже веков в США развернулись меры про дерегулированию финансового сектора. Чуть позже начавшийся бум цен на недвижимость начал надувать огромный пузырь ипотечного кредитования. Параллельно с этим шло бурное развитие «теневых» (неконтролируемых непосредственно ФРС) финансовых институтов. Этот процесс надувания пузыря финансовых активов (превысившего к 2007 году мировой ВВП в 10 раз), не имевших реальных экономических основ, должен был закончиться - и он закончился. Падение цен на жилье стало спусковым крючком для всей последующей цепочки: свертывание межбанковского кредитования вследствие резкого падения доверия в отношениях между финансовыми институтами, общее обострение проблем с кредитом, крах одного за другим нескольких крупнейших финансовых институтов (оно превратилось бы в обвал банкротств, если бы не триллионные вливания государств в экономики США, ЕС и т.п.)… Кризис покатился вперед.

В настоящее время большинство экономистов признает, что перед нами экономический кризис со всеми его типичными симптомами. Коротко остановимся на основных из них.

Сокращение объемов и ужесточение условий кредитования, продолжающееся сворачивание активности в финансовом секторе, вплоть до массовых увольнений.

Резкое падение капитализации компаний. Суммарная рыночная капитализация всех компаний мировой экономики сократилась на 29822 млрд долларов, то есть почти вдвое (на 49,44%) за год[301].

Резкое (хотя и неравномерное) падение фондовых индексов. В общей сложности Индекс Доу-Джонса сократился более чем на треть, американский индекс S&Р 500 в 2008 году снизился на 38% (что стало наихудшим результатом с 1937 года), индексы РТС сократились с 2290,51 (31 декабря 2007 г.) до 654,14 (30 ноября 2008 г.), т.е. на 73,4%. Индекс ММВБ сократился за тот же период с 1888,86 до 611, 32 или на 67,6%. Совокупные чистые активы открытых ПИФов за тот же период сократились со 134,96 млрд. руб. до 49 млрд. руб. или на 63,7%[302].

Параллельно начался рост бюджетного дефицита. В октябре 2008 года в США он составил 237,2 млрд. долларов (для сравнения: в октябре 2007 он составлял 56,8 млрд.). Не менее радикально вырос и государственный долг.

Все это, естественно, привело к резкому ухудшению ситуации в финансовом секторе в целом, вызвав значительные потери банков и других финансовых институтов.

Чуть позже стала очевидной рецессия в производстве.

В области занятости ситуация также остается далеко не благоприятной. К концу 2008 год безработица в США достигла рекордного за последние 16 лет уровня в 7,2%.

Массовым явлением стало замедление инфляции и даже падение цен производителя. Так, в США снижение потребительских цен стало рекордным за 61 год. Потребительские цены в этой стране в октябре 2008 года снизились на процент, что стало рекордным падением с 1947 года, когда начала фиксироваться статистика, сообщает Bloomberg. Инфляция замедлилась до 3,7 процента в годовом исчислении. В сентябре этот показатель составлял 4,9 процента. Ранее стало известно, что цены производителей в США снизились на 2,8 процента, что также является максимальным снижением с 1947 года. Причиной этого стало падение цен на нефть, которые в октябре 2008 года уменьшились почти вдвое[303].

Весьма впечатляющим является свертывание потребительских расходов (только один пример: покупки автомобилей в США – в расчете на душу населения – в конце 2008 г. опустились до уровня более чем полувековой давности и т.д.)[304].

Россия вопреки уверениям властей не стала исключением. Резкое падение индексов фондового рынка, свертывание деятельности банков, начало массовых увольнений или сокращения рабочей недели – все это становится правилом и для нашей страны.

Согласно данным, опубликованным Центральным банком России, с учётом процентов российские банки и компании должны выплатить инвесторам и кредиторам до конца 2009 года 163,2 млрд. долларов, что составляет четверть всех внешних обязательств РФ. За два наиболее критичных месяца (начало августа — начало октября 2008 года) капитализация российского фондового рынка снизилась на 51,7 %, в то время как капитализация фондовых рынков развивающихся стран в целом упала только на 25,4 %.

Ухудшилась и ситуация с золотовалютными резервами страны. 19 ноября Председатель ЦБ С. Игнатьев сообщил Госдуме, что за сентябрь и октябрь золотовалютные резервы снизились на 97,6 миллиарда долларов, т.е. более чем на 1/6 [305]. По данным М.Делягина в финансовом секторе России идут увольнения, реальном секторе России начался переход ряда предприятий на 4-дневную рабочую неделю с соответствующим сокращением заработной платы[306].

Однако официально наличие кризиса в России было признано только в декабре 2008 г.[307], когда Минэкономразвития официально заявил о начале рецессии (что было тут же, вопреки очевидным фактам, опровергнуто министром финансов), хотя экономисты уже давно говорили как о многочисленных признака спада, так и о «неточности» российской статистики.

Все основные параметры классического кризиса, на первый взгляд, налицо. Как и легко наблюдаемые отличия: кризис начался в финансовой сфере, с самого начала сопровождается мощными антикризисными регулирующими мерами государства и т.п.

Так встает интереснейшая проблема: почему после более чем полувекового развития без значительных спадов мировая капиталистическая экономика вновь оказалась в условиях глубокого всестороннего всемирного кризиса?

Принципиальный ответ современного марксизма на этот вопрос относительно прост: капиталистическая социально-экономическая система, пройдя по спирали «отрицания отрицания» вернулась (в новом качестве) к тому состоянию, для которого были имманентны мощные внутренние кризисы. Уточним. После падения советской системы и постепенно начавшегося демонтажа социальных ограничений и государственного регулирования капитализм стал постепенно возвращаться к состоянию, напоминающему эпоху классического монополистического капитализма конца XIX -начала XX века. В условиях снятия многих антикризисных регуляторов (один из наиболее очевидных примеров – отмеченное выше нарастание дерегулирования в финансовой сфере) вновь актуализировались «классические» причины кризиса, характерные для «свободного» рынка (классического капитализма). Кроме того, они оказались мультиплицированы новыми причинами, включая новый виток развития виртуального фиктивного финансового капитала как господствующей в условиях современного рынка экономической силы.

Рассмотрим эти причины по порядку, взяв за основу логику классической марксистской теории кризиса, показывая всякий раз (естественно, очень бегло, штрихами) основные модификации, которые претерпел капитал в новом веке.

Противоречия товара.

Глубинные предпосылки кризиса, или Почему бизнес осенью 2008 г. начал требовать государственной поддержки

Сейчас уже мало кто помнит классическую марксистскую теорию кризисов, поэтому некоторые напоминания о ней станут необходимой частью нашего анализа. Все начинается – и в этом специфика Маркса, который не постулирует, а выводит все основные положения своего грандиозного сочинения – с анализа товара. Именно здесь содержится ключ ко всему последующему анализу капиталистической экономики и потому ключ к пониманию кризисов.

(В скобках заметим: у Маркса нет особой теории кризиса. Теория кризиса и теория капиталистического способа производства есть одна теория).

Итак, теория товара Маркса предполагает, в частности, то, что труд в условиях этой системы носит двойственный характер.

С одной стороны, это частный труд – труд обособленных производителей, где каждый работает абсолютно независимо от других, за свой счет, на свой страх и риск, не зная, сколько его товара будет куплено, по какой цене и будет ли куплено вообще. Отсюда, в частности, такие фундаментальные свойства рыночной системы, как возможность обогащения и разорения, конкуренция и т.п. важнейшие черты и стимулы развития рыночной системы.

С другой стороны, в условиях товарного производства все производители соединены системой общественного разделения труда. Здесь каждый производит товары не для себя, а для другого и потому все зависят друг от друга и от пропорционального развития всей системы в целом.

Как разрешается это противоречие товарного производства? Только посредством обмена продуктов как товаров на рынке. Признал рынок произведенные каждым агентом рынка на свой страх и риск продукты общественно-необходимыми (акт купли-продажи совершился успешно) – система товарного воспроизводства работает нормально. Не признал какую-то часть из них необходимыми (а именно это и происходит на многих рынках) – вот он, кризис.

Вот здесь – в этой основе товарного производства и обмена как единого процесса воспроизводства – и лежит самая глубокая (и вместе с тем самая абстрактная) тайна экономических кризисов капитализма. В этой системе пропорциональность, сбалансированность экономики устанавливаются не непосредственно, а только апостериори, «задним числом», в результате стихийного столкновения товаров на рынке.

Но это еще не объяснение кризисов. Это только показ того, почему при капитализме в принципе возможен кризис перепроизводства (недопроизводство в этой системе быстро и просто компенсируется ростом цен; проблема же перепроизводства простым падением цен не решается; но об этом позже). Кстати, здесь же лежит и самая глубокая (и потому, намеренно повторим, самая абстрактная) тайна всех шагов антикризисного регулирования: сделать так, чтобы производитель имел общественные, а не рыночные гарантии производства (гарантированные инвестиции, дешевые кредиты и т.п.) и реализации своей продукции (государственные закупки или «хотя бы» кредитование реализации).

Отсюда некоторая абстрактная закономерность, выведенная Марксом 140 лет назад: чем глубже обособленность производителей (mainstream бы сказал: чем более совершенна конкуренция), тем больше потенциал кризиса. Чем более точно и полно производство и обмен ориентированы на действительные общественные потребности, тем менее вероятен кризис перепроизводства.

Совсем недавно эти слова казались анахронизмом, верхом старомодности. А в октябре 2008 г. глава ФРС США на весь мир заявил, что причина кризиса – в чрезмерном доверии к механизмам саморегулирования рынка. Гораздо важнее, однако, другое доказательство: чего жаждут в условиях кризиса представители капитала, бизнесмены-практики? Они требуют не отказа государства от какого бы то ни было регулирования, а вливания в экономику гигантских общественных ресурсов с целью… непосредственно-общественного гарантирования своего выживания. Здоровый рефлекс капитала говорит устами взалкавших 700 млрд. долларов (в последний месяц года в этой стране заговорили о гарантиях на более чем 2 трлн. долларов) бизнесменов США, 1,3 триллиона долларов – бизнесменов ЕС, более 100 млрд. долларов – бизнесменов России: рыночный механизм саморегулирования не работает. Нужны непосредственно-общественные регуляторы, гарантирующие априори общественную необходимость того, что они производят, или того, чем они спекулируют. И вот государства выкупают «плохие долги», чтобы защитить бедных финансовых спекулянтов от разорения…

Деньги и абстрактная возможность кризисов при капитализме.

Финансовый кризис как относительно самостоятельное явление

Следующий шаг в анализе возможности кризиса (напомним, мы о необходимости этого явления не сказали еще ни слова) связан с возникновением денег. Для Маркса деньги – не просто некий механизм, создающий удобную форму обмена. Не просто некое количество знаков стоимости, которое должно быть урегулировано так, чтобы не нарушались пропорции товарного обмена. Для Маркса товар и деньги есть две стороны производственного отношения, обусловливающего определенные принципы функционирования рыночной экономики и ее противоречия. Одно из таких противоречий связано с функцией денег как средства обращения. В самом деле, в акте обмена двух товаров (акте купли-продажи) деньги – всего лишь мимолетный посредник. Как таковые они могут быть заменены всего лишь некоторым символом стоимости – бумажным или (в современных условиях все чаще) виртуальным знаком. Более того, в формуле Т – Д – Т акты Т – Д и Д – Т в принципе могут оказаться разорваны во времени и в пространстве. По мере дальнейшего развития денег и обретения ими функции средства платежа (появление кредитных денег) этот потенциальный разрыв все более становится правилом. Так возникает простейшая определенность проблемы реализации как одной из важнейших проблем рыночной экономики вообще и капиталистической экономики в частности. В условиях капитализма кому-то всегда не хватает денег, кто-то всегда не может продать товар, и там и тогда, где и когда в силу некоторых обстоятельств (о них ниже) масса этих жаждущих, но не способных обрести деньги (или хотя бы дешевый кредит) товаровладельцев становится критической, там и возникает кризис перепроизводства. Там и тогда эти товаровладельцы (бизнесмены, выражаясь современным языком) начинают требовать от правительства (ибо больше не от кого: свой брат частник просто так или задешево ни копейки не даст!) дешевых кредитов и субсидий.

Это абстрактная марксистская теория. Но для сегодняшнего анализа этих классических положений Маркса крайне мало. Мир существенно изменился, и одно из таких фундаментальных изменений – формирование огромного финансового сектора. Последний термин, вообще-то говоря, не слушком строг, хотя и типичен для исследований на заданную выше тему. Для придания нашему изложению строгости авторы хотели бы уточнить его: далее мы будем говорить не столько о некотором секторе экономики, в котором осуществляются финансовые операции, сколько о капитале, осуществляющем вложения в финансовые трансакции и получающем от их осуществления некоторые прибыли и/или убытки. Так вот, этот – финансовый – капитал в последние десятилетия стал превращаться в относительно самостоятельный и самодостаточный. Более того, он стал расти темпами, существенно опережающими динамику капитала в сфере так называемого «реального производства» (статистически его обычно отображают как нефинансовый сектор). Цифры этого роста хорошо известны и они впечатляют. В 1980 году мировые финансовые активы (акции, негосударственные долговые обязательства, государственные долговые обязательства, банковские вклады) были примерно равны мировому ВВП (12 и 10 трлн. трлн. соответственно[308]. На 2007 год, с учетом вторичных деривативов, объем финансовых активов превышал мировой ВВП уже в 12 раз (см. рис. 1).

Рисунок 1

* Без товарных деривативов

Источник: BIS[309]

Таким образом, можно констатировать, что в мировой экономике появилась гигантская надстройка, в которой происходит относительно самостоятельное движение финансового капитала как обособившейся формы капитала вообще.

Что же стоит за феноменом отрыва финансового сектора от реального?

В глубине этого явления скрыты противоречия нового типа финансового капитала и его нового места в системе отношений глобального капитала, развернувшиеся в конце XX – начале XXI столетия[310]. Но не о них сейчас речь. В этом тексте отметим только хорошо известный парадокс.

С одной стороны, капитал, занятый в сфере финансовых трансакций, самостоятелен и обособлен в своем функционировании. И вплоть до кризиса-2008 эта сфера, действительно, казалась самодостаточной…

Однако сегодня выясняется, что, с другой стороны, эта самостоятельность относительна. При этом многим аналитикам, совершающим ныне сие продиктованное радикально изменившейся практикой «открытие», невдомек, что марксисты (а вслед за нами и многие знавшие и не знавшие Маркса теоретики ХХ века) доказали эту относительность и показали ее основания полтора столетия назад. Мы еще вернемся к более строгому обоснованию этого вывода в связи с анализом фиктивного капитала, но уже сейчас, оставаясь на уровне исследования товара и денег, мы можем вслед за Марксом указать на то, что деньги (не золото, как товар, на создание которого затрачен общественно-необходимый труд, а деньги как посредник обмена, бумажный или виртуальный знак) не есть богатство вне системы отношений товарного производства, системы производства товаров. Деньги как средство обращения есть всего лишь знак стоимости, а стоимость есть овещненный в товаре общественно-необходимый труд.

Посему с точки зрения Маркса только эта стоимость может в дальнейшем распределяться и перераспределяться в любых других сферах экономики, в том числе в финансовом секторе, деятельность в котором сама по себе стоимости не создает[311]. Все богатство, «вращающееся» в финансовых сферах, с точки зрения марксистской теории есть не более чем перераспределение стоимости, созданной в реальном секторе. При этом (и это уже не Маркс, а марксизм последних десятилетий) современное производство характеризуется столь высокой производительность труда, что созданного в нем стоимостного богатства хватает и на всех спекулянтов, и на всех хозяев, и на всех тружеников финансового сектора. Финансовый капитал как таковой (за вычетом относительно небольшой доли расходов, необходимых для ведения деятельности, повышающей эффективность «реального сектора») создает лишь… фиктивный капитал, крайне своеобразную «ложную социальную стоимость».

В условиях относительно стабильной экономики прошлых лет эта теоретическая модель казалась априори ложной или, в лучшем случае, безнадежно устаревшей. Квалификация едва ли не четверти работников (причем наиболее квалифицированных и высокооплачиваемых) и самых «эффективных» предпринимателей как людей, создающих лишь фиктивное богатство, выглядела как очевидно неадекватная практике теоретическая конструкция.

Кризис резко изменяет ситуацию: фиктивность создаваемого в финансовом секторе богатства начинает обнаруживаться с ужасающей быстротой. Казавшиеся очевидно высокодоходными вложения в финансовые активы и сами эти активы, выглядевшие очевидно общественно признанным богатством, превращаются в ничто. Бумажное (точнее, в сегодняшних условиях, виртуальное) богатство становится тем, что оно есть на самом деле – бумагой или всего лишь виртуальной, в воображении существующей реальностью.

Это богатство исчезает с пугающей легкостью: только за первые месяцы кризиса капитализация массы фирм сократилась на десятки миллиардов долларов. Только российские олигархи потеряли едва ли не треть своей собственности, оказавшейся… мыльным пузырем.

Так кризис доказывает правомерность трудовой теории стоимости и относительную самостоятельность денег, выступающих в своей функции средства обмена и – особенно – средства платежа (напомню: почти все финансовые активы в XXI веке так или иначе производны от кредитных обязательств).

Таков второй шаг марксовой теории кризисов:

Разрыв актов купли – продажи во времени, относительная самостоятельность денежной формы в функции средства обращения и – особенно – средства платежа, обнажают проблему реализации и создают потенциальную возможность кризиса реализации. В условиях приоритетного развития финансового сектора и его все большего отрыва от реального сектора эта возможность становилась все более и более реальной…

А теперь о превращении этой возможность в реальность.

Перенакопление капитала и материальная основа кризиса.

Противоречия материального производства и рост превратного сектора как первопричины кризиса-2008

Хорошо известно, что в позапрошлом веке кризисы носили циклический характер и были достаточно тесно связаны с волнами циклического обновления основного капитала. Первоначально эти волны рассматривались только как 7-10-летние циклы, связанные с обновлением оборудования (именно они и исследуются Марксом в «Капитале»), затем появились работы Кондратьева и его последователей, посвященные длинным волнам конъюнктуры. Постепенно материальную основу кризиса стали связывать и с периодической сменой технологических укладов. И это общеизвестно.

Относительно менее известны, пожалуй, более важные аспекты марксистской теории кризисов. С точки зрения автора «Капитала» кризис перепроизводства из потенциального становится реальным тогда, когда возникают столь значительные массы перенакопленного капитала, что значительная часть предпринимателей не может далее осуществлять свою деятельность, получая прибыль, близкую к средней, или вообще продолжать прибыльное воспроизводство (оказываются на грани банкротства или банкротятся). Точного количественного определения этой границы, конечно, нет и быть не может, но качественно она определяется так, что волна банкротств и/или свертывания активности бизнеса оказывается столь значительна, что вызывает не только приостановку роста, но и спад. Сначала в отдельных отраслях экономики, а затем и в экономике в целом.

Что же такое перенакопление капитала? Маркс выводит этот феномен из анализа закона-тенденции нормы прибыли к понижению. До недавнего времени это положение марксизма подвергалось систематической критике, причем часто некорректной: дело в том, что сам Маркс писал именно о тенденции, подробно анализируя причины ее возникновения и противодействующие ей факторы. Первые в современных условиях существенно изменились, вторые стали значимее. Так что опровержения марксизма здесь не состоялось. Но состоялось совершенно справедливое заключение, что вследствие существенного изменения материально-технических основ и системы производственных отношений капитализма, произошедших за последние полтора столетия, норма прибыли не имеет тенденции к постоянному падению[312]. Это объясняется, в частности, тем, что лежащий в основе тенденции нормы прибыли к понижению рост органического строения капитала был и остается закономерностью для индустриального типа развития. Современные технологии, предполагающие приоритетное развитие человеческих качеств и творческого содержания труда, производство прежде всего знаний, а не машин и оборудования (кстати, развитие технологий именно в этом направлении было строго предсказано-выведено Марксом еще в 1857-1859 гг.) изменяют динамику органического строения капитала и, следовательно, нормы прибыли. Система же производственных отношений капитализма породила сложнейшую систему превратных, иррациональных и фиктивных форм капитала, «имеющего дело» с созданием и присвоением «ложной социальной стоимости». Все это, естественно, ставит проблему перенакопления капитала в принципиально новый контекст.

Однако само по себе перенакопление капитала в его строгом марксовом определении никуда не исчезло. Капитал, в силу как традиционных «старых», так и новых, связанных со специфическими закономерностями позднего капитализма (о них ниже) причин, по- прежнему то и дело оказывается в положении перенакопленного, не способного приносить даже среднюю прибыль. И тогда в полный рост встают все те причины кризисов перепроизводства, о которых было сказано еще в «Капитале».

Что же происходит?

Давайте вспомним классику, а затем посмотрим на ее современные модификации.

Выше уже упоминалось о том, что процесс воспроизводства всего общественного капитала носит в условиях капиталистического способа производства циклический характер, и было указано на материальную основу этой цикличности, которая лежит в периодическом характере обновления основного капитала.

Далее. Появление и применение нововведений, значительно увеличивающих эффективность нового основного капитала, заставляет конкурирующих капиталистов также применять в широких масштабах аналогичные нововведения, приводя к волнам массового обновления основного капитала и общему росту деловой конъюнктуры. Начавшись в какой-либо одной отрасли, эти волны, благодаря межотраслевым связям и эффекту мультипликатора, распространяются на многие, если не на все, отрасли экономики. Исчерпание этого массового обновления сокращает спрос на средства производства и приводит к общему снижению конъюнктуры. Каков экономический механизм этого снижения?

Значительную массу капитала, новообразованного в процессе его накопления, оказывается невозможно применить с прежней нормальной средней прибылью, поскольку: 1) выросло органическое строение капитала (но до поры падение нормы прибыли компенсируется для капиталистов ростом ее массы в условиях экономического подъема, либо противодействующие факторы вообще не дают видимого снижения нормы прибыли); 2) спрос на новые средства производства не может до бесконечности удерживаться на уровне, характерном для периода массового обновления основного капитала. Но этот факт проявляется для промышленных капиталистов не сразу. Поначалу заминки с реализацией начинают ощущать торговые капиталисты – именно у них начинают залеживаться нереализованные товары. Промышленные капиталисты пребывают в спокойствии – ведь они-то уже продали свой товар торговым капиталистам, а потому превосходно могут обратить вырученные деньги в добавочный капитал, что они и делают, продолжая расширять производство, привлекая новых рабочих и даже увеличивая заработную плату.

A‘propos заметим: именно такая картина наблюдалась, в частности, в России осенью 2008 года: начавшись со сферы обращения, кризис лишь постепенно стал подбираться к сфере производства. Предприниматели в промышленности, на транспорте и т.п. стали думать об угрозах, с ним связанных, на несколько месяцев позже, чем их коллеги по обращению.

И еще одна ремарка: отмеченные выше закономерности процесса вхождения в кризис позволяют отвергнуть объяснение циклических кризисов недопотреблением широких масс, ибо накануне кризиса оно как раз достигает наиболее высокого уровня.

Продолжим анализ. Тем временем торговые капиталисты, будучи не в силах реализовать свой товар, снижают цену, чтобы сократить убытки и реализовать хоть что-нибудь, а нехватку денег для платежей по собственным обязательствам пытаются покрыть за счет привлечения ссудного капитала сверх обычного уровня, беря займы в надежде на временный характер затруднений. Повышенный спрос на ссудный капитал и более рискованные условия предоставления кредитов ведут к росту ставки процента. Развивается кризис сбыта.

В следующем кругообороте уже промышленный капитал сталкивается с трудностями в реализации произведенного товарного капитала. Торговые капиталисты не в состоянии купить его даже в прежних размерах – ведь они не смогли полностью реализовать и ранее сделанные закупки. Кроме того, раз цена конечной реализации упала, они также предлагают приобрести товары у производителей по сниженным ценам. А ведь промышленный капитал уже успел расширить производство!

Итак, значительная часть товаров не реализуется, а те, что реализуются, продаются дешевле, чем раньше. Начинается кризис перепроизводства. Денежная выручка падает, и промышленные капиталисты, в свою очередь, вынуждены делать добавочные займы, чтобы расплачиваться по своим обязательствам. Ставка ссудного процента взлетает еще выше.

В результате развертывания описанных выше процессов оказывается, что нормальная средняя прибыль предыдущего периода превратилась в недостижимую мечту. Общая норма прибыли падает, а значительная часть индивидуальных капиталов несет убытки. Разорившиеся торговые и промышленные капиталисты оказываются не в состоянии вернуть взятые кредиты. Поэтому ряд банков (особенно те, которые проводили рискованную кредитную политику) также оказывается в затруднительном положении и разоряется. Начинается банковский кризис. Банкротство банков приводит к панике среди вкладчиков – они начинают спешно изымать свои вклады из банков, ставя те в еще более затруднительное положение.

Здесь следует сделать оговорку: в отличие от «старой» модели, в условиях 2008 года цепочка кризисных явлений развертывалась несколько иначе. Начавшись в США с проблем ипотечного кредитования, она вызвала значительные потери банковского сектора, и лишь затем кризис стал угрожать всем остальным сегментам экономики. Причины этого – в специфике сегодняшнего капитализма. В частности, в развертывании процесса так называемой «финансиализации». Но об этом – в следующем разделе.

Невозможность прибыльно реализовать свой капитал можно расценивать как перенакопление капитала: появляется масса капиталов, которые не в состоянии приносить прибавочную стоимость (тем более – среднюю прибыль), а потому являются относительно излишними. Множество капиталистов вынуждено сокращать, приостанавливать или вообще ликвидировать свою деловую активность. Вместе с излишними капиталами образуется и относительно излишняя рабочая сила. Растет резервная армия труда. Вместе с ростом безработицы падает заработная плата тех, кто удержался на своих рабочих местах. Капитал идет на урезание всех и всяческих расходов, чтобы возможно более сократить издержки производства и поднять норму прибыли (или вообще получить хоть какую-нибудь прибыль).

Падение доходов как капиталистов, так и основной массы населения (наемных рабочих) ведет к падению нормы сбережения. Население сокращает сбережения для поддержания уровня потребления. Капиталисты-предприниматели для поддержания текущих расходов отказываются от долгосрочных инвестиций. Одновременно сокращается и предложение ссудного капитала, и спрос на него. Происходит дальнейшая декапитализация банковской системы.

Такое развитие событий переводит капиталистический цикл в фазу депрессии. Производство медленно сокращается или стоит на одном уровне, безработица весьма высока. За счет «выведения из игры» перенакопленных капиталов (то есть тех, которые не в состоянии найти прибыльное применение) постепенно восстанавливается нарушенная сбалансированность капиталистического хозяйства. «Выжившие» капиталы – как правило, наиболее эффективные с точки зрения производства прибыли, а также принявшие экстраординарные меры для восстановления своей прибыльности, – начинают медленно расширять производство. Восстанавливается связь промышленного, торгового и ссудного капитала, однако при более низком объеме операций, чем в период предшествовавшего подъема. Рынок фиктивного капитала стабилизируется, но его активность и уровень цен на нем стоят на очень низком уровне.

Вместе с начавшимся ростом производства начинает понемногу снижаться уровень безработицы. Сохранившийся в банках ссудный капитал не может лежать без движения – он также ищет прибыльного применения и начинает предлагать действующим промышленникам и торговцам займы по более низкой ставке процента. Начинается оживление производства. Постепенно оживление производства распространяется на все большее число индивидуальных капиталов и целых отраслей хозяйства. Оживление перерастает в фазу подъема, и весь цикл повторяется сначала.

Отличие современного капиталистического цикла от того, который сложился во времена К.Маркса, заключается в том, что в XIX – первой половине XX вв. кризис проявлялся, прежде всего, в перенакоплении товарного капитала, а потому выступал как кризис перепроизводства. Современные методы изучения рынка и учета движения товаров позволяют гораздо более оперативно реагировать на заминки со сбытом и даже прогнозировать их. Поэтому перенакопление товарного капитала хотя и происходит, но в гораздо менее значительных масштабах, и происходящее перенакопление капитала проявляется в первую очередь как перенакопление производительного капитала, выражающееся в растущей недогрузке производственных мощностей.

Кроме того, вместе с сокращением длительности цикла обновления основного капитала постепенно сокращается и длительность делового цикла. Если во времена Маркса кризисы наступали с периодичностью примерно в 10-12 лет, то сейчас промежуток между циклами сократился до 7-8 лет.

Еще более значимые изменения цикла и, прежде всего, кризиса, связаны с приоритетным развитием финансового капитала.

Но обо всем по порядку.

Начнем с проблемы материальной основы кризиса 2008 года. Здесь все далеко не очевидно, ибо нет ни сколько-нибудь завершенных статистических исследований, ни (сколько известно авторам) общепринятых решений проблемы цикла обновления основного капитала и смены технологических укладов в современную, переходную к «обществу знаний», эпоху. Однако выглядит достаточно обоснованным утверждение (оно базируется на известных фактах приоритетного развития и последующего кризиса ряда значимых фирм в области high tech’а), что к середине 2000-х годов стала завершаться волна перехода к качественно новым производственным системам во всех основных секторах экономик развитых стран. В частности, к настоящему времени оказался близок к завершению процесс экстенсивной экспансии компьютерных технологий, Интернета и телекоммуникаций (мобильной связи, кабельного телевидения и т.п.).

Значительное отличие эволюции материальной основы современного цикла от классического проявилось в том, что, по меньшей мере, в двух предшествующих циклах страны развитого капитализма (прежде всего США) не смогли эффективно утилизировать возможности новой технологической волны. Как показали расчеты М.Хазина на основе данных межотраслевого баланса США[313], лишь на начальной стадии волны компьютеризации и развития современных средств телекоммуникаций (до начала 90-х гг. ХХ века) эти новые технологии сравнительно легко находили для себя расширяющийся рынок сбыта. В дальнейшем эта проблема резко обострилась, поскольку новейшие технологические достижения оказались не в состоянии серьезно повлиять на рост производительности труда в подавляющем большинстве секторов материального производства и сферы услуг. На этот счет существуют различные, подчас противоречивые данные[314], но все они так или иначе свидетельствуют, что так называемая новая экономика не обеспечила рывка производительности в общественном производстве в целом.

В результате реальный спрос на продукцию отраслей, связанных с информатикой и телекоммуникациями, оказался ограничен. Для того чтобы стимулировать рост в этом секторе экономики и вместе с этим – рост в смежных отраслях, были предприняты меры по искусственному раздуванию спроса на их продукцию и услуги. Тенденции к «финансиализации» экономики и к раздуванию превратного сектора (на чем мы остановимся ниже) оказались тут как нельзя кстати, позволяя искусственно раздуть потребность в информационных и телекоммуникационных услугах и в производстве соответствующего оборудования.

Таким образом, с точки зрения материальной основы цикла современный капитализм пришел к 2008 году, не сумев существенно использовать плоды компьютерной революции, которая на деле не стала двигателем экономического прогресса, а сама обеспечивалась за счет изъятия ресурсов из всех остальных секторов экономики. Надежда на то, что «новая экономика» в ее позднекапиталистическом исполнении создаст возможности для бескризисного развития капитализма, оказалась грандиозным блефом.

Между тем никаких принципиально новых технологий, способных серьезно преобразовать материальное производство, транспорт, связь и т.д., в настоящее время нет. Те же действительные возможности, которые созданы в сферах формирования творческого потенциала человека, современный капитализм использует крайне ограниченно и отнюдь не торопится развивать далее. Тот небольшой рост удельного веса специалистов и профессионалов общей массе занятых, который был действительной основой прогресса позднего капитализма, уже натолкнулся на внутренние пределы, диктуемые логикой производства прибыли.

Капитал, во-первых, должен подчинять и контролировать этот социальный слой, поскольку от него существенным образом зависит воспроизводство капитала, и для этой цели создает специалистам и профессионалам привилегированные условия, нередко делая их мелкими совладельцами капитала и привязывая тем самым к своим интересам.

Во-вторых, капитал уравновешивает рост удельного веса этого слоя параллельным ростом занятости в сфере малоквалифицированного труда, нередко покоящегося на доиндустриальных технологиях. Понятно, что дальнейшее увеличение удельного веса высококвалифицированных работников, занятых в значительной мере творческим трудом, ставит капитал в крайне неудобное положение – надо либо идти на дальнейшие материальные уступки, либо делиться контролем над производством.

Поэтому выход из нынешнего кризиса будет происходить, вероятнее всего, на принципиально той же технологической базе, что будет сужать спрос на новое оборудование и сделает более трудным и менее выраженным переход к оживлению и подъему.

Все это можно считать такими признаками материальной основы циклического кризиса, которые позволяют оценить его не как рядовой цикл в числе прочих, а как чреватый глубокими системными напряжениями.

И если в прежние десятилетия эти процессы сглаживались государственным регулированием, то в нынешнюю эпоху повального торжества неолиберальных стратегий это регулирование оказалось на задворках. Зато на крыльце появился иной процесс, оказавший не тормозящее, а стимулирующее влияние на развертывание процесса перенакопления капитала.

Речь идет о том, что авторы этого текста еще в конце прошлого века назвали приоритетным развитием превратного сектора.

Несколько пояснений. В своих работах последнего десятилетия мы постарались показать, что для позднего капитализма вообще и его неолиберальной фазы в особенности стал характерен перелив наиболее производительных ресурсов (человеческих, финансовых и т.п.) из сферы материального производства и того, что принято называть «человеческим развитием», в иные сферы. Это такие области, где не создается ни материальных благ, ни средств развития человеческих качеств: финансовые спекуляции и многообразные формы посреднической деятельности – раз; «индустрия досуга и в особенности отрасли масс-культуры – два; переразвитая сфера военно-промышленных расходов – три; гипертрофированно переразвитая сфера бюрократического государственного и корпоративного управления – четыре… Перечень можно продолжить, но читателю и так, мы думаем, понятно, о чем идет речь.

Во всех этих сферах (во всяком случае, с точки зрения марксистской теории, а именно ее правоту мы сейчас и стремится показать) не создается стоимости. Создаются лишь превратные формы (отсюда и имя – «превратный сектор») богатства, ложная социальная стоимость.

Как этот процесс связан с перенакоплением капитала? А очень просто: он сам по себе стал следствием фундаментального (выходящего за масштабы циклического) перенакопления капитала в «реальном секторе». Уже много десятилетий назад капитал оказался ограничен своими собственными пределами развития. Он не мог далее эффективно применятся, принося хотя бы среднюю прибыль, в отраслях, содействующих прогрессу производительных сил, человека. И он выплеснулся в превратные сферы. Этот «выплеск», с одной стороны, открыл новые сферы экстенсивной экспансии капитала, а с другой – частично «разрядил напряженность» в реальном секторе. И хотя все последние десятилетия норма прибыли в отраслях превратного сектора, как правило, превышает ту, что характерна для реального (что подтверждается все большими инвестициями в эту сферу со стороны даже производственных кампаний), последний продолжает развиваться.

Следовательно, перенакопление капитала в условиях позднего капитализма конца XX – начала XXI веков результируется едва ли не главным образом в приоритетном развитии превратного сектора, прежде всего, финансовых спекуляций и других форм спекулятивной посреднической деятельности.

Подытожим: теоретически картина перенакопления капитала в условиях приоритетного развития превратного сектора должна была бы выглядеть следующим образом. Капитал в реальном секторе встречает все большие затруднения в прибыльном вложении и все активнее устремляется в сферы финансовых спекуляций и посреднической деятельности. В этих сферах развертывается ажиотажный спрос и происходит искусственное нагнетание конъюнктуры. В надежде на ее дальнейший рост в эти области устремляются все большие капиталы, которые идут на все более и более рисковые вложения. Далее все как в классическом цикле: перегрев конъюнктуры и кризис перепроизводства, банкротства и т.п.

А теперь давайте посмотрим на процесс развертывания кризиса-2008 в эпицентре этого феномена – в США. С чего начался этот кризис? С затруднений фирм, осуществлявших по сути дела спекулятивное ипотечное кредитование (как еще можно оценить кредитование очевидно некачественных заемщиков в надежде на конъюнктурный рост цен на недвижимость?). Что стало следующим шагом в развертывании кризиса? – Банкротство финансовых корпораций. Что делается в течение последних месяцев правительством США («План Полсона»)? – Скупка «плохих долгов» (прежде всего, связанных с ипотечным кредитованием), т.е. спасение экономики от лавинообразного процесса распространения перенакопленного капитала превратного сектора на все остальные сферы экономики.

Но это еще не вся марксистская теория кризиса даже в ее самом простом изложении. Эта теория будет очевидно неполной, если мы не обратимся к анализу фиктивного капитала. Последний был исследован Марксом в III томе «Капитала», став одним из завершающих аккордов его исследования капитализма, и с той поры, превратившись в финансовый капитал, стал едва ли не господствующей формой этого производственного отношения.

Фиктивный капитал: финансиализация как мультипликатор кризиса

Одна из интереснейших и относительно мало привлекающих внимание тем «Капитала» – фиктивный капитал. Показав природу кредита как средства экстенсивной и интенсивной экспансии капитала, Маркс из анализа этого явления выводит образование акционерного капитала и, как следствие, появление фиктивного капитала – капитала, который «живет» исключительно как некоторый знак возможного получения прибыли и имеет свою стоимость только как производная нескольких параметров, весьма далеких от процесса создания стоимости. Это ожидаемые дивиденды (которые лишь косвенно зависят от успешности процесса извлечения прибыли фирмой, выпустившей акции), ставка процента (т.е. параметр функционирования общественного ссудного капитала) и конъюнктура фондового рынка[315]. Все это параметры, непосредственно являющиеся субъективными, зависящие, прежде всего, от случайных соотношений и поведения рыночных агентов. Здесь характерный для рынка вообще отрыв цены от стоимости как бы «возводится в степень». Материальная основа – движение общественного абстрактного труда, стоимости – оказывается столь далека от непосредственного процесса «оценки» [фиктивного] капитала (величины капитализации), что играет уже незначительную роль. И только в период кризиса, в период, когда «будят спящую собаку» и докапываются до действительных основ, – только в этот период выясняется, что этот капитал – фиктивен. И выясняется это в совершенно очевидной и брутальной форме – резком падении котировок акций, спаде на фондовом рынке. Последний недвусмысленно говорит обладателям казавшегося огромным фиктивного капитала: ваши акции – фикция. Бумага. Некие виртуальные файлы. Это не товары. Это не стоимость. Это не капитал. Ибо «это» нельзя продать и «это» не приносит прибыли.

Итак, в рамках логики Маркса то, что сегодня называют «капитализацией фирмы», есть косвенная оценка фиктивного капитала, находящегося в собственности того или иного лица (персоны или корпорации). И этот капитал именно фиктивен. Не в том смысле, что он не реален – он вполне реален. А в том смысле, что это реальность особого рода. Этот капитал по своей природе количественно и качественно неопределенен. Он не может быть определен количественно, ибо в принципе не известно и не может быть даже приблизительно известно, какова его действительная величина, т.е. стоимость (выраженная, естественно, в денежном эквиваленте). Известна лишь постоянно изменяющаяся оценка, зависящая не от стоимости данного «товара» (товара-то как такового нет – есть лишь фиктивная производная от функционирующего капитала), а от производных второго, третьего и т.д. порядка факторов. Отрыв «капитализации» от стоимости столь велик, что он делает сомнительным и качество этого феномена как капитала: принципиально неизвестно, принесет ли он прибыль или убыток.

И именно эта неопределенность делает фиктивный капитал особенно чувствительным к кризисным явлениям.

Прошедшие после написания «Капитала» эпохи существенно изменили фиктивный капитал. Он стал основной формой финансового капитала, который превратился в господствующий вид капитала в прошлом и особенно нынешнем веках.

Эти изменения носили двоякий характер.

С одной стороны, как форма господствующего вида капитала, опирающегося на власть гигантских (распоряжающихся объемами общественного богатства, сравнимого с потенциалом средних государств) корпораций, сращенных к тому же с мощнейшими государствами мира, фиктивный капитал обрел гораздо большую устойчивость.

С другой стороны, он еще более оторвался от своей материальной основы, капитала тех сфер, где создается стоимость. Он стал виртуальным. Прежде чем дать его теоретическую характеристику, заметим, что на практике это превращение приняло вид явления, названного на Западе «финансиализацией» [316].

Последняя характеризуется многими специфическими чертами, среди которых наиболее значимыми стали следующие. Во-первых, качественный и количественный сдвиг в пользу финансового сектора (растущие опережающими темпами объемы трансакций, более высокая норма прибыли, отток в эту сферу человеческих и иных ресурсов, образование новых институтов и т.п.). Во-вторых, едва ли не определяющее влияние этого сектора на всю систему аллокации ресурсов и координации (направления потоков инвестиций, принятие решений, структура цен и т.п. во всей экономике определяется ныне во многом конъюнктурой финансового сектора…). Кроме того, приоритетное развитие финансового капитала вызвало волну де-регулирования; финансовые спекуляции стали «регулятором»-субститутом государственного воздействия на экономику. В-третьих, существенно изменились отношения собственности (система прав собственности на постоянно «странствующий» фиктивный капитал – тема особого исследования) и распределения дохода. Наконец, вся система общественного воспроизводства приобрела многие специфические черты, среди которых резко возросшая зависимость этого процесса от случайных факторов, рисковость, нестабильность экономической системы, шот-термизм и т.п. черты, давшие содержательные основания для того, чтобы назвать эту систему «казино-капитализм». Результатом этого процесса стало формирование особого типа человеческого поведения, ориентированного на финансовые трансакции как главный способ жизнедеятельности и модель поведения. По мере развития финансиализации «Homo finansus» становится едва ли не господствующим типом личности (причем это характерно не только для предпринимателей, но и для потребителей).

Даже этот краткий и неполный перечень основных черт процесса финансиализации позволяет зафиксировать некоторые качественные изменения в природе капитала. Прежде чем сформулировать их, заметим, что существенным для понимания образовавшегося в последние десятилетия нового вида капитала является и развитие качественно новой технологической базы его функционирования. Процессы компьютеризации и развитие телекоммуникационных сетей создали новые возможности для развития финансового капитала как виртуального.

Капитал отныне живет в виртуальной среде, оторван от любого материального носителя. Он постоянно движется, это «капитал-странник» (термин Л.Игониной), причем движется со столь высокой скоростью (миллиарды долларов сменяют своих собственников каждую секунду; триллионы – каждый день), что это существенно изменяет самою природу капитала.

Вследствие этого виртуальный финансовый капитал стал капиталом, для которого характерна постоянная смена субъекта собственности и размытость, диффузия прав собственности. Как следствие он потерял такую характерную черту капитала, как управляемость, планомерность процесса внутренней жизнедеятельности капитала (управление фирмой для виртуального капитала заменяется игрой на биржах, где господствуют не собственники акций, а «рейн-меркеры»…). Результатом этого становится относительное «выключение» этого капитала из процесса рыночного саморегулирования производства. Его величина, эффективность зависят в первую очередь не от качества продукции и издержек на ее производство, а от случайных факторов, от постоянно изменяющейся конъюнктуры рынков фиктивных «бумаг». Он отрывается от реального процесса поиска наиболее эффективных решений производства товаров и услуг и превращается в относительно самодостаточный мир спекуляций. Этот капитал не имеет более некоторой локализации в пространстве и времени экономической жизни. Он, выражаясь на языке постмодернизма, «де-терриализован», не имеет «прописки», «земли», к которой он был бы хоть как-то привязан. Как таковой он легко уходит из-под любого – национального и международного – государственного регулирования. И в то же время он оказывается виртуален двояко. Он виртуален с «технологической» точки зрения (живет в компьютерных сетях). И он виртуален во втором значении этого слова – он «вероятностен». Виртуальный финансовый капитал – это, возможно, деньги. А может быть и просто фикция. Денежные агрегаты (особенно М3), становясь чем-то производным от виртуального финансового капитала, перестают быть всеобщим эквивалентом и превращаются в особый рисковый капитал, «капитал-риск».

Безусловно, все сказанное выше – лишь одна сторона реального процесса общественного воспроизводства. Другая его сторона – «старые» функции финансового капитала, связанные с осуществлением кредитных операций, инвестиций и т.п. средств развития производства товаров и услуг.

Вот это-то противоречие двух сторон жизнедеятельности современного финансового капитала как капитала виртуального, «капитала-риск» и как средства развития системы общественного воспроизводства (ссудный капитал и т.п.) и проявляет себя особенно явно в период кризиса.

Виртуальный финансовый капитал, достигнув невероятных еще двадцать лет назад масштабов (сейчас он составляет более 500 трлн. долларов), превратился в своеобразный «черный ящик», живущий относительно независимо от системы общественного воспроизводства. Это именно «черный ящик»: он столь масштабен, изменения в его структуре и величине происходят столь быстро, он столь всемирен, что познание его внутренней структуры, системы взаимодействий и т.п. представляет собой принципиально неразрешимую задачу. Известно лишь, что он некоторым образом, как правило (но не всегда) реагирует на некоторые внешние «раздражители» (регулирующие меры крупнейших государств и международных финансовых институтов). Но не более того. Теоретически и практически выверенной модели жизнедеятельности этого «ящика» нет. Как такой «черный ящик» он способен как породить гигантский финансовый коллапс, так и «самоуспокоиться». Система не познаваема и не регулируема.

Монетаристы до недавнего времени считали, что эта система гарантированно способна развиваться на основе саморегулирования и, как ныне уже всем очевидно, несколько «ошиблись». Их оппоненты (в том числе – марксисты) совершенно строго могли сказать только одно: с большой (но не 100%) вероятностью можно было ожидать наступления кризиса этой конструкции, этого виртуального финансового ящика. Мы говорили, что этот кризис может разразиться в любой момент (но в том и дело, что «может» и что «в любой» – никто в принципе не мог сказать, когда именно это произойдет и обязательно ли произойдет; мы могли утверждать и утверждали на протяжении последнего десятилетия лишь то, что скорее всего и в ближайшее время такой кризис может случиться).

В этих условиях mainstream’у кажется возможной только одна стратегия взаимодействия с этим монстром: «кормить» его (как в страшных сказках, в которых жители кормят нависшего над городом дракона, отдавая ему самых красивых девственниц).

Впрочем, если использовать образы, то мы бы сравнили нынешнюю финансовую надстройку скорее даже не с драконом или «ящиком», а с пузырем (благо этот термин стал для финансистов уже строгой категорией). Гигантским черным пузырем, нависшим над человечеством (без преувеличений).

Кризис 2008 года обнажил огромные прорехи в этом пузыре, и оттуда пошел зловонный, душащий экономику и жизнь газ «плохих долгов», банкротств, увольнений и т.п.

Так что же делать с этим ящиком-драконом-пузырем?

Прежде чем дать ответ на этот вопрос, подытожим наш анализ причин мирового экономического кризиса, начавшегося в 2008 г. Среди них:

· дерегулирование и де-социализация экономики, которые подарили «второе дыхание» внутренней закономерности капитализма: периодически повторяющимся кризисам;

· перенакопление капитала, усилившееся ростом превратного сектора – сектора, в котором производятся бесполезные для развития производства и прогресса человеческих качеств продукты и услуги: от масс-культуры до гигантского трансакционного сектора, ставшего рассадником посредничества и спекуляций;

· опередивший за последние десятилетия в 10 (!!!) раз объемы реального производства гигантский «финансовый пузырь», надутый спекулянтами на финансовых рынках;

· общая неспособность позднего капитализма найти новый, не связанный с пределами капитала и рынка, путь развития «экономики знаний».

Кризис стал реальностью и стал вопрос о том, как искать пути выхода из него. Почти все экономисты – и теоретики, и практики – заговорили об усилении роли государства. Вот только вопрос: какого регулирования и в чьих интересах?

Для ответа на этот вопрос обратимся вновь к марксистской теории, неслучайно ставшей столь популярной в условиях кризиса.

Марксистская теория государства и программы выхода из кризиса

Критика классической марксистской трактовки государства как машины по реализации экономических, социальных и политических интересов буржуазии общеизвестна. Несколько менее известно то, что эта характеристика – лишь малая толика марксистской теории государства как института капиталистической общественно-экономической системы (о государстве вообще мы в данном тексте речь вести не будем). Марксистская теория государства, во-первых, фиксирует противоречие функций государства как «комитета по управлению делами буржуазии» (политический орган, реализующий интересы капитала как конкретно-всеобщего отношения буржуазной системы), с одной стороны, и органа обеспечения стабильного функционирования социума в целом – с другой.

Это противоречие имеет разные формы своего проявления. В условиях относительной стабильности и прогресса системы, при усилении активности граждан и, прежде всего, наемных работников, на первый план выходит последняя функция и государство эволюционирует в сторону большей социальной ответственности. В условиях кризиса же наиболее ярко проявляется его первая ипостась: государство начинает непосредственно проводить в жизнь интересы капитала. И только рост социальной активности граждан и/или угрозы самому существованию системы (как в случае Великой депрессии, развертывавшейся на фоне ускоренного роста СССР) заставляет буржуазное государство идти на компромиссы.

Ниже мы покажем, что именно делали в условиях кризиса-2008 президенты и правительства таких стран, как Россия и США, а сейчас пойдем дальше. Марксистская теория государства, во-вторых, развиваясь на протяжении последних полутора веков, показала, что внутренние противоречия капиталистического способа производства обусловливают объективную необходимость включения государства в экономическую деятельность.

Причем приоритет в обосновании этого вывода принадлежит именно марксистам, а отнюдь не Кейнсу. Еще в самом начале ХХ века эту закономерность выделили марксисты России (в том числе В.Ульянов), затем Р.Люксембург и многие другие. Позднее идеи косвенного государственного регулирования товарно-капиталистического сектора уже на практике были реализованы в период новой экономической политики (20-е годы) в СССР – за десятилетие до Рузвельта и Кейнса.

Эти теория и практика марксизма показали, что государство в условиях позднего капитализма выступает как не только «ночной сторож» (субъект, устанавливающий «правила игры» и обеспечивающий их стабильность, в частности, гарантии прав собственности, устойчивость денежной системы и т.п.), но и как (1) капитал особого рода (государственная собственность и государственное предпринимательство, государственные закупки и трансферты и т.п.) и (2) субъект сознательного регулирования экономики, ограничивающий и корректирующий механизмы саморегулирования, характерные для рыночной системы.

При этом марксизм четко зафиксировал противоречие между объективной необходимостью развития такого регулирования и незаинтересованностью (в «обычном», стабильном состоянии экономики) капитала в развитии таких ограничений и регулирования.

История 2008 года оказалась на удивление близка к указанной модели. После падения СССР и резкого ослабления давления в сторону развития регулирования экономики со стороны социал-демократии и гражданского общества в 90-е годы в большинстве стран Севера началось некоторое свертывание государственного регулирования, обусловленное, кроме того, развитием глобализации и транснационального капитала. Все больше надежд возлагалось на механизмы саморегулирования рынка, и так продолжалось вплоть до 2008 года. Если бы еще год назад кто-то сказал, что Дж. Буш распорядится увеличить государственные расходы ни много ни мало на 700 миллиардов долларов, то этого эксперта сочли бы… не будем использовать выражений, не подходящих для научного текста. Однако эта сумма уже ассигнована. То же (и в масштабах не меньших, если учитывать размеры экономики) делают и В.Медведев – В.Путин в России.

При этом по видимости парадоксальным выглядит то, что сторонники социально-ориентированной, регулируемой экономики и в США, и в России, и в других странах выступили против этих мер. Но этот парадокс относится именно к сфере видимости. На самом деле здесь перекрещиваются две разных, хотя и взаимосвязанных проблемы: вопрос о необходимости регулирования экономики со стороны государства и о том, в чьих интересах и за счет кого это регулирование будет осуществляться.

Антикризисное регулирование: какое и в чьих интересах?

Кризис 2008 года вновь резко актуализировал старый добрый вопрос, которым при решении социальных проблем советовали задаваться еще авторитеты античности: qui prodest? (кому выгодно?). Марксизмом это известное положение было развито вплоть до акцента на исследовании социально-экономических интересов конкретных общественных групп (в частности, классов, но не только: современный марксизм много тоньше и конкретнее, чем учебник сталинских времен с его проповедью вездесущего «классовго подхода»), скрытых за теми или иными экономическими действиями или решениями тех или иных экономполитиков.

В частности, нынешний кризис и программы по его элиминированию показали, что нарастание государственного вмешательства в экономику не всегда отвечает интересам большинства граждан (а его составляют, как известно, наемные работники). Так, в последние месяцы триллионы долларов, выделяемые из средств, полученных от граждан, направляются правительствами США и ЕС (не забудем и о России) на поддержку прежде всего частных финансовых институтов, т.е. именно тех экономических агентов, чья спекулятивная деятельность и чьи сверхвысокие доходы стали непосредственным спусковым крючком кризиса.

Анализ социальных интересов, лежащих в основе выработки программ выхода из кризиса, позволяет выделить две (против активизации государства в условиях кризиса не выступают даже крайне правые) основных группы решений.

Первая: необходимо поддержание финансового сектора экономики с целью (естественно!) обеспечения стабильности финансовой системы для предотвращения кризиса экономики, что отвечает интересам всех граждан страны (предотвращение обесценения вкладов, сохранение рабочих мест и т.п.). То, что для этого требуется поддержать собственников финансового капитала и возместить им потери от их неудачных спекуляций, – это вопрос «технический», это вопрос средств выхода из кризиса, а не социальных (а уж тем паче классовых) приоритетов. С точки зрения сторонников этого решения другого выхода из кризиса просто нет. Самое смешное, что они правы: сохраняя их правила игры, выйти из кризиса иначе, чем путем вливания «нового вина» (огромных ресурсов, полученных от налогоплательщиков) в «старые меха» стоящих на грани банкротства финансовых корпораций, невозможно.

Другое дело, что можно изменить правила игры.

Но это уже вторая группа решений. Оно предполагает более или менее (в зависимости от объективных предпосылок и субъективных условий) радикальное изменение сложившейся финансовой системы, выход из кризиса за счет сокращения не только доходов, но и богатств (собственности) всех тех, кто активно инвестировал в финансовые спекуляции на протяжении последних десятилетий: те, кто включился в азартные игры казино-капитализма XXI века, должны расплачиваться (по правилам всякого честного казино) не только текущим доходом, но всем своим состоянием. А если нечем платить – идти в долговую яму. Общество за проигрыш в финансовом казино никому ничего компенсировать не должно – таковы правила рынка (ни о какой социальной справедливости здесь речь не идет вообще). Средства госбюджетов в рамках этого сценария пойдут не коммерческим банкам, а непосредственно на поддержку производства, общественных работ, решение социальных проблем, не опосредуясь частными финансовыми институтами (пример такого решения – прямое выделение в Китае более 500 млрд. долларов на развитие инфраструктуры, строительства, решение социальных, экологических и т.д. проблем).

Наиболее радикальный путь (мы в своих решениях остаемся в рамках капиталистического способа производства; социалистическая революция пока что не имеет достаточных предпосылок ни в России, ни в США) – социализация финансов. По сути дела – хирургическое вмешательство в финансовую сферу – удаление раковой опухоли (финансовых пузырей) при сохранении общественно-полезных функций финансовой системы. Эти шаги предполагают, в частности, но не только, национализацию крупнейших банковских институтов при гарантиях неприкосновенности вкладов и постепенной компенсации акционерам банков стоимости их акций в размере, который они имели в результате кризиса (ответственность за неудачные спекуляции должен нести спекулянт, а не общество), принудительное слияние в несколько крупных структур и передача под общественно-государственный контроль средних и мелких банков и т.д. Что касается гарантий вкладов, то они могут и должны быть осуществлены в полном масштабе только для мелких и средних вложений, связанных с получением заработной платы, пенсионными сбережениями и т.п. Вклады тех, кто хотел нажиться на спекулятивном финансовом буме, вкладывая крупные капиталы под высокие проценты, гарантировать нелогично: отправляясь в казино, каждый должен знать, что он может и продуться, и компенсировать потери от этой страстишки общество не обязано…

Для поддержания производства материальных благ и услуг могут использоваться механизмы прямого государственного кредитования и финансирования, жестко привязанного к реализации производственных программ. В России в первую очередь – так называемых «национальных проектов» (они должны иметь на порядок большие масштабы, чем сейчас) и программ перехода на инновационный тип развития.

Сказанное – не только авторская позиция. Эксперты, работающие с международными НПО (в частности, международной сетью АТТАК, поставившей своей целью сокращение финансовых спекуляций еще в начале 90-х гг. прошлого века) и социальными движениями (мировые сети «Интеллектуалы и художники за гуманизм», Всемирный форум альтернатив и др.) в течение последних месяцев не раз формулировали требования выхода из кризиса не за счет граждан.

Выделим только два аспекта.

Требование № 1. Отвечать – причем не только своим доходом, но и своим капиталом, своей собственностью, своим положением – за кризис должны те, кто виновен в его инициировании. Виновны же в этом, во-первых, все инициаторы и участники безудержной экспансии виртуального фиктивного финансового капитала (очень упрощенно их можно назвать финансовыми спекулянтами в самом широком смысле этого слова) – все те, кто «надул» огромный пузырь фиктивных финансовых ресурсов. Во-вторых, в этом виновны все те политические структуры (от президентов и правительства до партий, одобривших и поддержавших эту политику, включая их идеологов, экспертов и т.п. лиц), которые проводили по сути дела монетаристскую политику безграничного доверия «невидимой руке» рынка, характерной для большинства стран и «несвятой троицы» (ВТО, МВФ И МБ) в последние десятилетия. Соответственно, кризис можно и должно преодолевать за счет резкого сокращения их доходов и собственности (уже упомянутые социализация и национализация банков, но не вкладов), расширения и ужесточения общественно-государственного контроля за финансовой сферой при полной прозрачности финансовых трансакций, закрытии оффшорных зон и т.п., при социальном ограничении инвестиций в финансовые спекуляции и выдавливании капиталов из этой сферы (за счет прямых институциональных ограничений, специального повышенного налогообложения и т.п.).

Требование № 2. Открытость, гласность и прозрачность обсуждения и принятия решений по проблемам выработки, принятия и реализации антикризисных программ. Да, финансы – это дело профессионалов, но профессионалы уже привели мировую экономику к вполне «профессиональному» кризису. Кроме того, есть разные профессионалы, предлагающие разные модели выхода из кризиса. Наконец, люди, гражданское общество каждой из стран и мировое гражданское сообщество должны знать и понимать, кто и какую цену заплатит за выход из кризиса, что, как и в чьих интересах (и за чей счет) будет сделано, кто и какую конкретно ответственность на себя принимает.

Возможны и более мягкие шаги, связанные исключительно с общественно-государственным контролем за финансовой сферой, ограничением спекулятивных финансовых операций и доходов от них и т.п. меры.

Все эти предложения не являются чем-то новым. Эксперты и интеллектуалы, принадлежащие к кругу противников неолиберальной, монетаристской политики и в России, и за ее пределами, уже давно и детально прописали эти альтернативы, много более десяти лет назад показав, что финансовый кризис в условиях безудержной «финансиализации» возможен в любой момент. Поэтому у нас сейчас есть немалые основания для того, чтобы потребовать от тех, кто делает «реальную политику»: прислушайтесь к голосу тех, кто в отличие от вас показал, почему и как может наступить кризис и давно предложил пути выхода из него за счет тех, кто его породил, а не тех, кто страдал и страдает от финансовых спекуляций.

Впрочем, сам по себе этот призыв – глас вопиющего в пустыне.

А теперь о сценариях посткризисного развития.

Сценарии посткризисного развития как пространство социально-политической борьбы

Начнем с констатации: если баланс общественно-экономических сил не сложится в пользу большинства граждан, то выход из кризиса будет идти по сценарию усиления концентрации капитала и дальнейшего укрепления некоторых крупнейших финансовых институтов (кто-то из них, конечно же, проиграет) при резком ухудшении положения большей части предпринимателей в реальном секторе и существенном ухудшении качества жизни практически всех слоев наемных работников (в том числе занимавшего до кризиса явно привилегированное положение слоя «профессионалов»-финансистов). И этот сценарий пока что наиболее вероятен, судя по тому, на какие меры по «оздоровлению» экономики нацелены программы правительств ведущих стран мира.

В случае реализации этого сценария мы можем прогнозировать появление новой модели капитализма – реверсивной даже по отношению к неолиберальной модели глобального капитализма начала этого века. Это будет выход из тупика, в который в очередной раз уперся (и кризис тому свидетельство) глобальный капитал. Но выход назад и в сторону.

Конкретные черты этой посткризисной модели мы прогнозировали еще до кризиса. Ныне они становятся все более рельефными.

В экономике на смену внешнему торжеству свободного глобального рынка будет все более идти имперский протекционизм и все более активное использование государствами-метрополиями и контролируемыми ими наднациональными институтами (типа ВТО, МВФ, НАТО или их преемников) различных рычагов того, что можно условно назвать в духе неоклассики «рыночной властью» для обеспечения своих экономических преимуществ. Отношения наемного труда и капитала будут характеризоваться дальнейшим ослаблением профсоюзов, растущей дифференциацией доходов внутри социального слоя наемных работников (все более уходящего от классического состояния однородного класса) при дивергенции его на узкий слой высокооплачиваемых «профессионалов» и большинство индустриального и доиндустриального пролетариата, а то и прекариата[317]). Концентрация капитала продолжится, равно как и развитие новых форм фиктивного виртуального финансового капитала (можно, правда, прогнозировать его большую связанность с государством и еще меньшую прозрачность трансакций плюс развитие некоторых встроенных демпферов, парирующих чрезмерный «перенадув» пузырей; пар перенакопленного капитала можно спускать и вовремя, заранее перераспределяя триллионы долларов в пользу неудачно спекулирующих финансовых институтов).

Для обеспечения такой экономической модели потребуется про-имперская геополитика и еще более манипулятивная политико-идеологическая система.

Для стран периферии (полупериферии) останутся сценарии полуколоний («периферийных империек»). Возможно также образование мощных антиимперских союзов (то же, впрочем, довольно реакционного толка).

Идеологически все это будет сопровождать мощная волна правого неоконсерватизма.

Потенциал альтернативных сценариев (скажем, новой глобальной экономической сети с «правилами игры», аналогичными тем, что сегодня есть в Норвегии или Венесуэле: приоритет социально-экологических целей, ограничение крупного бизнеса, социализация образование, здравоохранения, финансов…) зависит от того, окажется ли достаточно мощным потенциал мирового гражданского общества и ряда государств, уже сейчас проводящих такую политику…

Впрочем, этот сценарий, на наш взгляд, маловероятен, хотя мы считаем важным его всяческую поддержку. Хотя бы для того, чтобы обозначить идейно-теоретические альтернативы, а также побороться за компромисс или, по крайне мере, соревнование в недалеком будущем двух предложенных выше крайних сценариев пост-кризисной эволюции/развития.

P.S. Так что же такое постиндустриальный капитализм, или Некоторые размышления в связи с идеями провала идей неоэкономики, появления нового духа капитализма и роста креативного класса[318]

Заметки на полях книг:

· Henwood D. After the New Economy. London-NY, London, The new Press, 2003;

· Boltansky L. and Chiapello E. The New Spirit of Capitalism. London-NY, Verso, 2005

· Florida R. The Rise of the Creative Class. NY, Basic Books, 2002, 2006 (второе издание)

Так получилось, что лишь в 2006 году, во время зарубежной командировки, оставляющей (в отличие от московской жизни) хоть сколько-нибудь времени на работу с книгами, просматривая публикации последних пяти лет по проблемам социально-экономических трансформаций в современном мире, я обратил внимание на то, что в настоящее время сложились некоторые достаточно определенные основные тенденции в понимании постиндустриальных тенденций среди академических ученых Запада, прежде всего – США.

Первая, наиболее радикальная – критика идей постиндустриальной трансформации с традиционных левых позиций. Здесь все относительно просто: есть фундаментальные черты капиталистической системы, они в принципе неизменны; новые технологии, развивающиеся в некоторых секторах некоторых стран, принципиально ничего не изменяют, фундаментальные противоречия капитализма остаются прежними. Наиболее ярко этот подход представлен в работах Алекса Каллиникоса[319]. Об этом ученом и его взглядах уже писалось в российской периодике, поэтому их оставлю в стороне. А вот о работе Д.Хенвуда «После новой экономики», близкой к тенденции, скажу несколько слов ниже.

Вторая – работы марксистских авторов, так же радикально-критически настроенных по отношению к капиталистической системе, но подчеркивающих, что ныне сформировалось некоторое новое ее состояние, которое в принципе можно и должно анализировать в рамках преимущественно марксистской методологии. Эти работы представлены, в частности, в публикациях старейшего американского научного журнала критической общественной мысли «Science and Society»[320], а также в ряде других работ[321].

Третья – другая ветвь радикально-левой критики, признающей качественные изменения, произошедшие в капиталистическом мире, но исследующая их в иных, нежели марксизм, парадигмах, представлена широким спектром работ, восходящих к тезисам «новых левых» (Г.Маркузе, А.Горца и др.). Наиболее нашумевшие здесь последние работы – это постмодернистская критика нового мира как «империи», которую должно разрушить «множество», представленная в переведенных на русский язык книгах М.Хардта и А.Негри[322]. О них автор и его коллеги уже так же немало написали[323], посему мы обзор этого направления в данном тексте отсутствует.

Четвертая – умеренно-критический подход к капитализму вообще и его новейшим проявлениям в частности. При этом констатируются как преемственность с прежней индустриальной моделью, так и ее отличия, но все выводы касаются лишь возможных направлений некоторого реформирования сложившегося общества. Такова, в частности, рассматриваемая ниже книга Л.Болтански и Е.Чиапелло.

Пятая – констатация изменений в современном мире как качественных и приводящих к возникновению некоей новой системы. Эта тенденция продолжает серию работ по постиндустриальной тематике последней трети ХХ века[324] и в нынешнем веке представлена множеством работ о дигитальной (цифровой) или виртуальной экономике, сетевых корпорациях и других важных, но относительно частных вопросах новых тенденций в глобальных социально-экономических трансформациях. На этом фоне выделяется некоторой концептуальностью наделавшая немало шума в США книга Роберта Флориды, о которой мы и скажем несколько слов ниже.

* * *

Начнем с работы Д.Хенвуда. Ее название – «После новой экономики» – говорит само за себя. Автор критически относится к буму вокруг идей «новой экономики», подчеркивая, что эти тенденции возникли достаточно давно и, что особенно важно, не являются всемирными, затрагивая лишь некоторую часть жителей стран золотого миллиарда. Уже во введении он констатирует, что 30 лет разговоров о постиндустриальном обществе ничего не изменили по существу. Ключевые проблемы человечества по-прежнему не решены: новые технологии и компьютеры не привели ни к улучшению состояния природной среды, ни к существенному изменению содержания труда большинства граждан, ни к сокращению социальных конфликтов, ни к преодолению нищеты более миллиарда жителей.

Это ключевое положение отчасти верно: действительно, развитие постиндустриальных технологий идет неравномерно и затрагивает только часть мира, не приводя само по себе к решению социальных проблем. Но! Индустриализация так же первоначально затронула лишь несколько стран Западной Европы и сопровождалась ужасающими последствиями для трудящегося большинства. Но это не могло стать основанием для того, чтобы отрицать закономерность этого процесса и то, что он вызывает качественные изменения в общественной структуре, способствуя рождению нового общества. Точно так же и с «пост-индустриализацией»: ее развертывание идет лишь в ряде стран и сопровождается многими чудовищными последствиями. Но это не основание для того, чтобы закрывать глаза на те значительные изменения, которые вызывает этот процесс и в содержании, и в формах капиталистической системы.

Впрочем, далее у Д.Хенвуда следует очень важное пояснение: эта книга – не критика технологических изменений и глобализации. Сами по себе эти процессы нейтральны (я бы сказал – во многом объективны). Главное в том, как они будут использоваться (с. 1-2).

С последним тезисом трудно не согласиться. Автор книги, так же и как многие его коллеги-марксисты, неоднократно писали: прогресс производительных сил и, в частности, развитие постиндустриальных процессов, интеграция технологических систем в мировом масштабе и развертывание новых – энергетических, информационных и т.п. сетевых структур мирового масштаба – может иметь разные социальные формы. Разные производственные и социально-политические отношения, более или менее адекватные этим технологиям, могут стимулировать их развитие или тормозить его, формировать тот или иной облик этих технологий, приоритеты и формы их применения. Так, информационные системы могут преимущественно служить свободному распространению знаний и общедоступному образованию или развертыванию все более масштабных финансовых спекуляций; атомные технологии – гонке вооружений или решению энергетических проблем и т.п.

Особое внимание Д.Хенвуд уделяет ставшей в последние годы особенно популярной теме бедности. Приводя массу хорошо известных данных, он дополняет их и некоторой менее известной информацией. В России не всем знакомы цифры, говорящие о том, что к исходу ХХ века богатейшие 50 млн. человек (менее 1% населения Земли) получали такой же доход, как и беднейшие 2,7 млрд. (более 50%). При этом 25 млн. богатейших американцев (менее 10% населения США) имели доход, превышающий доходы 2 млрд. беднейших граждан мира, т.е. 40% мирового населения (с.132).

Вывод автора достаточно жесткий – разговоры о неоэкономике – это не более, чем прикрытие происходящей ныне неокапиталистической революции (с. 229). Оптимизм же ему придают идеи автономистского марксизма, апеллирующего к революционным силам самих трудящихся, а не государств и партий (с. 180).

По поводу последнего тезиса я далее распространяться не буду – моя позиция по вопросу о роли государства, партий и социальных движений в деле борьбы за социальное освобождение хорошо известна. А вот первый кратко прокомментирую. Дело в том, что с конца ХХ века в мире в целом (а в США в особенности) действительно развертываются тенденции своего рода «неомаркетизации» и «неокапитализации», причем не только экономики, но и всей общественной жизни.

Парадокс, однако, состоит в том, что эти процессы идут именно вследствие того, что в технологиях, институтах и т.п. действительно происходят многие существенные изменения. В мире действительно развиваются новые предпосылки социального освобождения. Приведу лишь одну иллюстрацию этого тезиса. Хорошо известно, что информация и другие феномены культуры по своей технологической природе неограниченны и потому потенциально общедоступны. Отсюда один шаг до всеобщей собственности (собственности каждого на все феномены культуры, которые он только сможет «съесть» – прочесть, изучить…), общедоступного образования и других сфер творческой деятельности и т.п. Однако в условиях позднего капитализма этот технологический прогресс ведет к тому, что частная собственность все активнее захватывает и эти новые области (образование, искусство и вообще производство, хранение и переработку информации…), ограничения рынка сужаются, социальные противоречия усиливаются, дополняясь еще и образовательными, культурными и т.п. контрастами.

Этот парадокс имеет, однако, вполне рациональное марксистское объяснение, которое автор этих заметок дал совместно с А.И.Колгановым в книге «Глобальный капитал». Вкратце суть его в следующем. Старая система (поздний капитализм) отреагировала на развитие вызванных ею же к жизни новых технологий быстрее, нежели существовавшие в ХХ веке ростки новой («царства свободы»). Произошло это в силу целого ряда причин (прежде всего – кризиса «реального социализма» и дружественных ему оппозиционных сил в мире), которые мы здесь рассматривать не будем[325]. В результате новые технологические, экономические и социальные процессы действительно подорвали традиционные («старые») формы ограничения капитализма и борьбы с ним. В частности, оказались подорваны активная социальная роль государства, возможности прежних форм борьбы прежнего класса наемных работников – «старых» профсоюзов, коммунистических и других левых партий и т.п. Это стало и одной из причин, по которым «старые» левые пытаются из ложного чувства самосохранения отрицать эти изменения, считая, по-видимому, что наилучший способ остановить процесс – это закрыть глаза, чтобы его не видеть.

Мы же отвергаем эту страусиную политику, считая, что сторонникам социального освобождения есть что ответить на вызовы новых технологических процессов и «неокапитализации». И здесь творческий марксизм (как и некоторые другие левые течения) апеллирует к опыту новых социальных движений, особенно ярко проявляющих себя в нынешнем веке в Европе и Латинской Америке. Впрочем, разговор об этом опыте далеко выходит за рамки этой рецензии[326]; отмечу лишь, к некоторым из них (антивоенным) с большой симпатией и надеждой относится и Д.Хенвуд (с. 229).

* * *

Книга Л.Болтански и Е.Чиапелло «Новый дух капитализма» носит иной характер. Насколько я смог понять английский перевод этой французской книги, она стилистически (да и содержательно) ближе к интеллектуальной игре с некоторым флером постмодернизма. При этом, однако, в ней сразу же привлекает четкая постановка ряда проблем: нынешнее общество – это именно капитализм (с. IX); капитализм развивается и в своем развитии проходит ряд этапов (с. X-XIII); на всех этапах принципиально важной является «критика» (очень значимый термин у авторов книги) этой системы (с. XII-XVI), эта критика является важным источником изменений капиталистической системы и имеет два подвида: социальная и художественная (artistic). Привлекает и постановка своего рода сверхзадачи: внести безопасность и справедливость в мир, где господствуют такие реперные точки, как гибкость, подвижность и сетевые модели организации (с. XV). При этом авторы сразу же позиционируют себя как сторонники не-революционных, реформистских изменений. Впрочем, в этих постановках для нас нет ничего особенно нового и интересного, за исключением разве что специфического языка и отсылок к другим западным источникам.

Интереснее акцент на роли того, что авторы называют «духом» капитализма. Сами авторы сетуют: дескать, западные марксисты обвиняют их в том, что в книге слишком большая роль приписывается идеям как источнику развития и изменения реальности. Мне, однако, так не кажется. Скорее всего, дело в том, что авторы книги уж слишком примитивно трактуют марксизм, сводя его к дихотомии базиса и надстройки. Того же, что марксизм ХХ века, в том числе и советский (на мой взгляд – прежде всего советский) активно развивал идеи особого места духовного производства, его противоречивой связи с культурой, их роли в развитии общества и его противоречий, они либо не знают, либо не хотят замечать. Между тем в работах советских ученых[327] почти полвека назад было показано, что духовное производство является важной составной частью общественного производства. Что в рамках «предыстории» (и, в частности, капитализма) в нем присутствуют мощные социальные противоречия, господствуют отношения отчуждения и превращенные формы, в том числе, превращенные формы общественного сознания; что наряду с этим развертывается такой феномен, как культура – мир творческой деятельности, ее результатов и ее субъектов и их отношений (сотворчества); что как таковая культура противостоит отношениям отчуждения в духовной сфере и есть, «в своем интенсивном развитии» (использую связку Гегеля) дорога в «царство свободы».

Впрочем, независимо от этого знания или незнания работ предшественников важно обратить внимание на то, что Л.Болтански и Е.Чиапелло справедливо указывают на роль не только социальной, но и художественной критики капитализма как критики этой системы из мира культуры. Они правы, что мощь такой критики в конце 60-х годов была важнейшим слагаемым кризиса капиталистической системы и его изменений. Они вдвойне правы, когда указывают на слабость такой критики («молчание критики») в 90-е годы прошлого века, что стало важным фактором укрепления в целом антисоциальной, антигуманной траектории в капиталистическом развитии. Они, наконец, правы и в том, что нынешний глобальный, подвижный, сетевой мир капитализма требует нового типа и социальной, и художественной (далее я буду пользоваться термином «культурной» – он будет точнее по смыслу, хотя и дальше от буквального перевода) критики. Эта культурная критика подвергает сомнению все формы нынешней социальной организации, будь то семья, религия, политические формы, особенно «старые» компартии (с. 293).

В своей основе эта критика правомерна: большая часть этих форм принадлежит миру отчуждения и потому требует снятия (во всяком случае, если мы – и это уже мои размышления – исходим из критериев культуры как пролога царства свободы). В то же время и субъекты этой критики, и авторы книги, на мой взгляд, часто нарушают меру, не проводя различия между отчужденными и иными формами социальной организации, не акцентируя (при всем своем реформизме) необходимости не-одномоментного отказа от отчужденных форм, снятия их, а не «зряшного» (Ленин) отрицания.

Что касается социальной критики, то ее авторы книги связывают с процессами «деконструкции классов» и «капиталистического смещения» (displacement). Под этим понимаются, правда, давно известные процессы индивидуализации производственных процессов, роста сферы услуг, нестабильности и гибкости занятости и т.п. (с. 302). Особо акцентируется – и справедливо – проблема формирования слоя «исключенных» – лиц, которые не встроены в систему, и особенно в постиндустриальные сферы западных стран. Здесь Л.Болтански и Е.Чиапелло не скупятся на многочисленные примеры. Попутно вообще замечу: в книге много полезного фактического материала и первичных обобщений по проблеме трудовых отношений во Франции. Авторы отмечают многие (впрочем, уже известные – особенно из книги Рифкина «Конец работы» и др.) процессы частичной и гибкой занятости, распадения и ослабления роли профсоюзов, сегментации класса наемных работников и т.п. процессы, богато иллюстрируя их примерами из французского опыта конца прошлого века. Существенно, что эта часть проникнута большим сочувствием к интересам трудящихся (с. 221-296).

Однако наиболее интересное начинается там, где авторы ставят важную теоретическую проблему эксплуатации в сетевом мире (с. 360). В книге она получает своеобразное и, на мой взгляд, несколько поверхностное решение: это эксплуатация теми, кто мобилен, тех, кто не мобилен. Первые живут в сетях, они подвижны, гибки, вообще адекватны вызовам нового мира. Они выбирают «хорошо размещенные цели» и потому выигрывают в современном динамичном мире. Вторые живут в «местах», традиционны, не гибки, не адекватны вызовам новых технологий и институтов и не приспособлены к ним. Эта эксплуатация, как и вообще эксплуатация в условиях капитализма, невидима, закамуфлирована, но она реальна – это коннекционистская эксплуатация (от слова connection – связь), характерная для коннекционистстского общества (с. 365 – 380).

Замечу в этой связи, что наряду с многочисленными словесно-контекстуальными играми, вообще типичными для постмодернизма, особенно французского, здесь присутствует и некоторая важная проблема. В общем виде на языке марксизма я бы ее сформулировал как проблему социального неравенства между представителями более высокого и более низкого технологических укладов. Причем в данном случае можно говорить и о классе работников, и о господствующем классе, включенных в миры разных технологических укладов. Я не уверен, что правомерно говорить именно об эксплуатации представителей более низкого технологического уклада со стороны представителей более высокого технологического уклада, но я уверен, что система отношений между представителями различных технологических укладов (и обусловленных этим существенно различающихся культурно-институциональных, иногда и социально-классовых, экономических миров) – это особый пласт социальных отношений и особый предмет социальной науки. Соответственно, это и интереснейший методологический и теоретический вопрос. Он интересен и в плане изучения трансформационных процессов в рамках одного сообщества (страны), и как гео-экономическая (геополитическая) проблема соотнесения разных по уровню развития социальных миров, сосуществующих и взаимодействующих в одном историческом времени.

Нельзя сказать, что эти отношения – абсолютно новое поле науки. По поводу отношений между аграрными и индустриальными обществами (или социальными подпространствами одной страны), равно как и о взаимодействии развитых и развивающихся стран, написаны горы исследований. Речь идет о другом – о возможности представить весь этот разрозненный набор особых видов социальных взаимодействий как новый класс (множество, систему) социальных процессов. В этом случае мы, соответственно, можем и должны найти то новое системное качество, которое отличает этот класс от суммы качеств видов. Это новое системное качество (а не просто сложение или даже систематизация исследований по проблемам взаимодействия аграрных и индустриальных, индустриальных и переходных к постиндустриальному и т.п. обществ) и станет новым предметом социальных исследований.

Автор этих заметок пока не готов раскрыть это качество. Но в то же время я хочу заметить, что в определенной мере оно уже стало предметом исследования. Так, в России (а, скорее всего, и в других странах) уже вышло немало работ не просто о переходе от аграрного к индустриальному и от индустриального к постиндустриальному обществу, но по проблеме общих черт любых трансформационных состояний вообще[328]. Впрочем, трансформационные состояния – это пространство явлений, пересекающееся с определенным выше пространством отношений между обществами с разными технологическими укладами, но не тождественное ему.

Для того чтобы разобраться, в чем именно состоит это новое системное качество данного нового класса социальных явлений, нам еще предстоит провести немалую исследовательскую работу, поэтому пока что здесь поставим многоточие…

Вернемся к книге Л.Болтански и Е.Чиапелло. Как я уже заметил, она нам интересна, во-первых, тем, что здесь подчеркивается важность исследования «духа» капитализма и эволюции этого духа. При этом авторы жестко критичны по отношению к этому «духу»: последний, по их мнению, не только (1) вызывает иллюзорное бытие действительных объектов, персон и даже эмоций, но и распространяет атмосферу (2) угнетения как антитезы свободе, самостоятельности и творчеству человека (эта тема активно развивается в книге, где показано подавление личности рынком, труда – капиталом, работника – боссом и т.п.); (3) нищеты и беспрецедентного неравенства; (4) эгоизма и доминирования частного интереса, разрушающего общественные ценности (с.37). Согласитесь: ныне мало кто из ученых способен столь откровенно и четко охарактеризовать социально-духовную и этико-эстетическую атмосферу («дух») капитализма.

Во-вторых, книга интересна идеей культурной критики капитализма. Авторы подчеркивают, что ныне идет возрождение этого типа критики капитализма и что эта критика должна быть направлена на ограничение и сокращение мира рынка («сферы жизни товаров»). Что ж, идея активного социо-культурного наступления на столь развившийся ныне рыночный фундаментализм – это очень и очень важная теза, на которую мало внимания обращают «традиционные» левые. Между тем тотальная гегемония сетевого рынка нового века – это враг нового общества не менее значимый, нежели капиталистическая эксплуатация, и здесь культурная критика капитализма (активное творение новых, неотчужденных форм жизни при помощи культуры, в культуре, через культуру – в скобках формулировки автора рецензии) не должна недооцениваться.

В-третьих, книга интересна тем, что здесь предлагается относительно новая гипотеза особого, характерного для сетевого общества, типа социальных противоречий и форм эксплуатации.

В целом же это одна из книг, типичных для сторонников умеренно критического взгляда на новые тенденции капитализма.

* * *

Ну а теперь мы можем обратить внимание на весьма популярную на Западе работу, с явным оптимизмом смотрящую на будущее постиндустриальных тенденций – книгу Р.Флориды «Рост творческого класса»[329]. В ней содержится достаточно интересный обзор новых тенденций в социо-технологической структуре занятости, и этот анализ приводит автора к выводу о формировании нового – творческого (creative) класса. В общем и целом здесь можно было бы заметить, что автор мало оригинален: об особой роли интеллектуалов и меритократии кто только не писал за последние 30 лет. На первый взгляд, кажется, что изменено только имя. Однако есть пара важных «нюансов».

Во-первых, само имя мне представляется более удачным, чем предыдущие, в том смысле, что одним из важнейших отличительных качеств возникающего нового общества действительно является творческая деятельность. Кстати, замечу, что многие работы с таким акцентом в большом количестве выходили еще в 60-е годы[330]. Более того, по мнению автора этих строк и ряда других марксистов, свободная творческая деятельность (в том числе ассоциированное социальное творчество) является исходным системным качеством грядущего «царства свободы». И хотя творческого «класса» в точном смысле этой категории явно не образуется, акцент Флориды на расширении числа лиц, занятых деятельностью, содержащей творческую компоненту, несомненно, плодотворен.

Во-вторых, книга содержит большой объем полезных статистических данных и некоторые любопытные аналитические размышления. Об этом мы и поговорим ниже.

Прежде всего, автор книги показывает рост того, что он называет «креативной экономикой»: в 1953 году в США вложения в творческие отрасли составляли 5 млрд. долларов, в 1999 году ситуация изменилась кардинально (см. таблицу 1.). Оставляя на совести автора подбор отраслей в данной таблице (с. 47), где нет образования и ряда других «креативных» отраслей, о которых он сам же упоминает ниже, а так- же существенно заниженны, на мой взгляд, данные по рекламе (методика подсчета в данном случае – ключевой вопрос), замечу, что в любом случае цифры весьма интересны.

Таблица 1.

Отрасли (1999 г., млрд. долл. США)	Глобальная эк-ка	США	Доля США (в %)
Исследования и разработки	506	243	44,6
Издат. деят-ть	506	137	27,1
Программная прод-я.	489	325	66,5
Телевидение и радио	195	82	42,1
Дизайн	140	50	35,7
Музыка	70	25	35,7
Фильмы	57	17	29,8
Игрушки и игры	55	21	38,2
Реклама	45	20	44,4
Архитектура	40	17	42,5
Представления	40	7	17,5
Видеоигры	17	5	29,4
Мода	12	5	41,7
Искусство	9	4	44,4

Еще более интересны данные об изменении того, что автор называет «классовой» структурой (см. таблица 2; данные по США). Я бы назвал это профессионально-отраслевой структурой совокупного работника, ибо выделять классы на основе только одного признака – места в системе разделения труда – некорректно, да и этот критерий у Флориды «плавает»: то он рассматривает содержание труда (креативность), то его конкретные виды (сервис и т.п.). Некоторые данные в этой таблице, как и во всей книге, вызывают сомнения, но я их привожу так, как их дает автор (с. 67), отсылающий читателя к официальной статистике США.

Таблица 2.

Классы (доля в %)\годы	1900	1999
Креативный класс	10	30
В т.ч. супер-креативный класс	2,5	12
Рабочий класс	35	26
Сервис-класс	17	44
Аграрный класс	38	0 (463 тыс. чел.)

Не менее интересны и данные о численности занятых и заработной плате по этим группам в США в 1999 г. (с. 77), которые приводятся в таблице 3.

Таблица 3.

Классы\показатели	Числ-ть работников	Часовая зарплата	Годовая зарплата
Креативный класс	38 278 110	23,44	48 752
В т.ч. супер-креативный класс	14 932 420	20,54	42 752
Рабочий класс	33 238 810	13,30	27 799
Сервис-класс	55 293 720	10,61	22 059
Аграрный класс	463 360	8,65	18 000
В целом по США	127 274 000	15,18	31 571

По-видимому, важно расшифровать, какие профессиональные группы Флорида относит к какому «классу». Для того чтобы не утомлять читателя, приведу расшифровку лишь по важнейшим группам. «Креативный класс» по мнению автора книги делится на «супер-креативный» (собственно творцы) и «креативных профессионалов». К первым он относит специалистов в области компьютеров и математики, архитекторов, инженеров, занятых в общественных науках, образовании, повышении квалификации и т.п. (training), работников библиотек, занятых в сфере искусства, дизайна, спорта и медиа-работников. Ко вторым – менеджеров, работников в сфере бизнеса и финансов, юриспруденции, здравоохранения, конечных продаж. Для сравнения укажу, что к сервис-классу по его мнению относятся вспомогательный персонал в области здравоохранения, клерки, работники, занятые персональным уходом, приготовлением пищи и сервисом в этой области, чисткой, защитой, а так же социальные работники и часть работников торговли (с. 328-329).

Прежде чем предложить комментарии к этим положениям Флориды, замечу, что в остальных (теоретических) частях работы автор малооригинален. Он повторяет общеизвестные черты нового типа занятых (горизонтальный рынок труда, несколько иные ценности и мотивы и т.п.) и добавляет, пожалуй, идею «креативного капитала» и креативности как экономической силы (с. 267-283, 56). О новизне этих тезисов пусть судит читатель, мы же рассмотрим некоторые важные дискуссионные вопросы, которые навевает чтение этой книги.

При сей условности (а в ряде случаев – странности) приводимого выше якобы «классового» деления следует подчеркнуть как положительный момент то, что автор книги видит существенное различие внутри группы работников сервиса. Здесь, действительно, налицо два центра тяготения (если говорить только о содержании труда): креативные работники и работники, занятые репродуктивной деятельностью, причем часто с уровнем содержательности более низким, чем в промышленности. Это фундаментальное различие часто игнорируют многие западные авторы, писавшие и пишущие о постиндустриальном обществе как обществе услуг.

В самом деле, если под «постиндустриализмом» понимать не только «пост-промышленную» отраслевую структуру, но и, прежде всего, изменения в содержании труда и технологиях как определяющие, то рост сервиса как таковой окажется очень противоречив. В сфере услуг, как мы уже заметили, с одной стороны, действительно прогрессируют отрасли с элементами творческого содержания деятельности, но с другой - в массовых масштабах развивается репродуктивный средне- и низкоквалифицированный труд, производительность которого зачастую ниже, чем в «старых» отраслях (промышленности и т.п.). Прогрессирующий рост тех отраслей сферы услуг, где труд по-преимуществу является репродуктивным и малоквалифицированным (а в них по данным Флориды занято 60% работников сферы услуг) есть с точки зрения производительности и содержания труда регресс даже по сравнению с промышленным производством относительно недавнего прошлого.

Более того, позволю себе предположить (пока что в виде гипотезы, имеющей основания хотя бы в данных, приводимых Флоридой), что для современного позднего капитализма характерна устойчивая закономерность: рост числа занятых творческой деятельностью сопровождается параллельным (а возможно, и опережающим – следует тщательнее, нежели автор книги, поработать со статистикой) ростом занятых низко- и среднеквалифицированным репродуктивным трудом. Эта закономерность в первом приближении теоретически обоснована в работах автора последних десяти лет (в том числе, написанных совместно с А.И.Колгановым), и я рад, что статистические данные ее подтверждают.

Впрочем, здесь по сути дела нет никакого открытия, ибо на Западе наряду со всяческим развертыванием идей «общества услуг» как несомненно позитивного сдвига в экономике немало и других работ. В последних вот уже несколько десятилетий пишется о том, что постиндустриальные тенденции сделают «излишними» едва ли не 80% населения Земли, кои не войдут в круг новой «элиты» – меритократии. В связи с этим взглядом требуются некоторые уточнения. Даже если признать правомерность этой позиции (а автор этих заметок считает ее как минимум неточной), то ее следует, по меньшей мере, скорректировать. Да, 80% граждан не нужны в постиндустриальном секторе, но для обслуживания 20% «меритократов» вполне может быть востребовано в 3-4 раза больше слуг. Бомжевать же будет, как и сегодня, «всего лишь» 10-20% населения.

Эта модель вполне реалистично описывает будущее, если…

Если мы принимаем в качестве аксиомы тезис о том, что иной модели общественного устройства, чем та, что ныне характерна для «северных» стран позднего капитализма, нет и быть не может. Эта модель, действительно, предполагает, что «креативный класс» (меритократия или т.п.) так и останется функцией корпоративного капитала и потому, во-первых, будет сосредоточена преимущественно в отраслях бизнеса, финансов, государственного управления, милитаризма и обслуживающих их нужды науке и «элитном» образовании плюс в креативных областях производства продуктов масс-потребления, масс-культуры, СМИ и т.п.

Как следствие, во-вторых, останутся без сколько-нибудь значительной поддержки области, где объективно необходимы креативные способности большинства членов общества: равно доступные для каждого члена общества и высококачественные образование и воспитание, здравоохранение и спорт, подлинное искусство, обеспечение доступа к культурным ценностям (библиотеки, музеи), а также рекреация природы и социальная рекреация и мн.др. В этих условиях все эти сферы будут хиреть, и лишь малая толика специалистов сможет работать здесь за символические деньги.

В-третьих, эта модель предполагает, что доминирующими ценностями привилегированной меритократии останутся ценности общества потребления. В этом случае, действительно, каждому из этих «креаторов» потребуется как минимум особняк, гараж с мерседесами и порше, три-четыре слуги и т.п. В самом деле, не может же утонченный интеллектуал сам убирать свой дом и свой микрорайон, не говоря уже о том, чтобы ходить в столовую самообслуживания и пользоваться, как обычный западноевропейский рабочий, домом, в котором всего по 2 комнаты на члена семьи и всего 2 малолитражки на 4 человек…

Автор этих строк предполагает, однако, что иная модель – параллельный рост числа занятых творческой деятельностью во всех ключевых отраслях при опережающем сокращении низко квалифицированного труда и относительно низком росте высоко квалифицированного индустриального труда – возможна. Но об этом я уже много писал в других работах.

И еще одна важная «деталь». Не всякая творческая деятельность содействует прогрессу человеческих качеств всех (или хотя бы большинства) членов общества. Ныне значительная (если не большая – опять же, нужна работа со статистикой) часть тех, кого Флорида назвал «креативным классом», занята в отраслях, бесполезных, а то и просто вредных для общества и Человека. Разработчики новых видов вооружений и «антитеррористических» технологий, «новых» типов элитной косметики и блокбастеров, масс-медийных «новостей» и видеоклипов, а также финансовые спекулянты, брокеры, дилеры, маркетологи и т.д. и т.п. – все эти супер-престижные деятели современного мира, а также обслуживающие их действительно талантливые компьютерщики, художники, ученые и педагоги – все они нужны только корпоративному капиталу[331]. Человеку, стремящемуся красиво (но не обязательно дорого) одеваться, удобно (но не обязательно богато) жить, а главное творчески, интересно, для блага других людей работать, учиться и развиваться, все эти люди (пусть хоть архи-творческие) не-нуж-ны.

Автор, конечно же, увлекся в своем публицистическом задоре. Впрочем, то, что написано несколькими строчками выше, не мечта или нравственный императив (точнее, не только мечта и императив морали). Это не более чем несколько публицистизированное представление о возможных альтернативных проектах развития в нашем веке[332].

Если же вернуться к рассмотрению книги Флориды, то замечу, что для нее, как и вообще для всех ортодоксальных работ о постиндустриальных тенденциях, проблема различных альтернативных социально-экономических и политико-культурных моделей развития творческого содержания труда, новых технологий и т.п. просто не стоит. Все эти авторы констатируют то, что есть: что видят, то поют. Впрочем, если не обращать внимания на содержание, то можно сказать спасибо за сведение в таблицы большого количества статистических данных.

О двух остальных книгах я сказал несколько заключительных слов выше и потому не буду повторяться, адресуя заинтересованного читателя к рассмотренным выше оригинальным работам (если он их сможет найти в нашей российской глуши или выберется за рубеж).

Включение в книгу по проблемам методологии социо-философских и политико-экономических исследований раздела, посвященного проблемам социализма, является своеобразным вызовом академическому «хорошему тону» последних десятилетий. Проблемы социализма большинством ученых расцениваются как всего лишь политико-идеологическое наследие прошлого.

На наш взгляд, это принципиально неправильно. Социализм в мировой научной традиции – это не только сложный комплекс теорий, но и многообразные практики, которые были, есть и будут в современном мире. Анализ этих практик (прежде всего – практики СССР) в сравнении с теориями (прежде всего, марксизмом) – это реальная научная проблема и проблема социальной жизни человечества и потому – тема этой книги, ее заключительной части, в которой мы постараемся доказать актуальность этой темы.

4.1. Границы капитализма[333]

Решение вопроса о границах капиталистического способа производства имеет в классическом марксизме обширные основания в области марксистского метода исследования и гораздо менее обширные основания в готовых теоретических выводах. Что же касается прямой постановки вопроса о границах капитализма, за которыми производственные отношения, основанные на капитале, из источника прогресса производительных сил превращается в их тормоз и с необходимостью происходит социальная революция, то здесь мы обладаем еще более ограниченным теоретическим наследием. Кроме того, это наследие классического марксизма неизбежно ограничено и тем историческим горизонтом, который был доступен классикам для формирования фактической базы своих теоретических выводов.

С тех пор прошло более века, и приходится констатировать, что вклад последователей Маркса в изучение этой проблемы оказался далеко не столь велик, как того требовало время. И все же если систематизировать основные шаги вперед, сделанные марксистами после Маркса, и добавить к этому вклад ученых немарксистских направлений в расширение фактической базы соответствующих исследований, это не превратит проблему в решенную, но позволит обозначить новые рубежи для дальнейших исследований. Не следует ожидать от данной статьи полного комплекта готовых решений. Но правильно заданная исследовательская программа, правильно поставленные вопросы уже означают немало в достижении таких решений.

Итак, где кончается капитализм и с необходимостью начинается качественный скачок, революционный переход к социализму?

Чтобы понять характер материальных предпосылок, необходимых для перехода к социалистическому общественному строю, недостаточно затвердить набор немногочисленных цитат из классиков марксизма, обычно приводимых по данному случаю. Во-первых, никакие цитаты из произведений XIX или даже начала XX века не могут полностью разрешить проблемы, стоящие перед социалистическим движением и его теоретиками сейчас, в начале XXI века. Во-вторых, обычный набор цитат не включает в себя целый ряд замечаний, не вписывающихся в распространенную ортодоксальную трактовку материальных предпосылок социализма.

Поэтому нужно не только исследовать поставленную задачу с позиций фактического материала сегодняшнего дня, но и занять при оценке этого фактического материала определенную теоретическую и методологическую позицию. Для марксиста такая позиция заключается, прежде всего, в материалистическом понимании истории, которое в основе исторического процесса видит смену способов производства.

Теоретические и методологические предпосылки исследования

Каким же образом марксизм рассматривает предпосылки перехода от одного способа производства к другому? Вкратце эти предпосылки заключаются в таком развитии производительных сил общества, которое становится несовместимым с оболочкой старых производственных отношений. Разумеется, для каждого конкретного способа производства оценка такого уровня развития производительных сил является предметом конкретного исследования.

Доступный нам исторический материал позволяет придти к любопытным выводам, не замечавшимся ортодоксальным марксизмом-ленинизмом. В рамках экономической общественной формации переход от одного способа производства к другому ни разу не имел своей предпосылкой переворот в характере применяемых средств производства (хотя глупо было бы отрицать заметную их эволюцию), а всегда основывался на изменении природы основной производительной силы общества – работника. Переворот же в технической основе производства всегда выступал следствием утверждения новой системы производственных отношений. Так, например, переход от феодализма к капитализму не потребовал переворота в технической основе производства – потребовалось лишь превращение крепостного сначала в самостоятельного мелкого производителя, а затем в свободного наемного рабочего. Возникновение же новой технической основы производства было обеспечено уже самим капитализмом – путем капиталистического промышленного переворота.

Однако переход иного масштаба – не от одного способа производства к другому способу производства, а от одной крупной общественной формации к другой, – покоился несколько на другой расстановке предпосылок. Так, переход от доэкономической (архаической) формации к экономической (или от первобытнообщинного строя к эксплуататорскому обществу) имел предпосылкой не только формирование нового типа работника (обособленного индивида, работающего в семейном хозяйстве[334]), но и переворот в технической основе производства – переход от применения преимущественно каменных к применению металлических (медных, бронзовых, железных) орудий труда.

Можно предположить, что и переход от экономической общественной формации к постэкономической (коммунистической) также потребует в качестве своей предпосылки не только возникновения нового типа работника, но и переворота в применяемых средствах производства. Не случайно замыкающим способом производства в экономической общественной формации является именно капитализм, характерной чертой которого выступает постоянное совершенствование технической основы производства.

Что можно сказать о технической основе производства, составляющей предпосылку перехода к социализму?

В классическом марксизме были нащупаны определенные теоретические критерии, определяющие своего рода список требований к новой технической основе производства, призванной обеспечить разрешение противоречий, свойственных капитализму и экономической общественной формации в целом.

Что же должны обеспечить новые производительные силы? Они должны создать такие условия, при которых человек покидает сферу непосредственного участия в производстве материальных благ, когда «прекратится такой труд, при котором человек сам делает то, что он может заставить вещи делать для себя, для человека», когда труд выступает «в виде деятельности, управляющей всеми силами природы» и превращается в «экспериментальную науку, материально творческую и предметно воплощающуюся науку», когда развитие человека происходит «как беспрестанное устранение предела для этого развития», и является «абсолютным выявлением творческих дарований человека»[335].

Кроме того, новая техническая основа производства должна обеспечивать прекращение борьбы за индивидуальное существование.[336] В современных условиях это означает не только достаток средств существования, но одновременно и приемлемое состояние окружающей среды. Разумеется, такой переход невозможен до тех пор, пока целью производства остается накопление вещного богатства, и, более того, искусственное раздувание стремления к потреблению в погоне за расширением рынка сбыта. Соответственно, предполагается такое изменение характера человеческой деятельности, которое приводит к превращению не вещного богатства, а самой деятельности в первую жизненную потребность (и вместе с этим свободное время как пространство для развития человеческих способностей превращается в мерило богатства[337]).

Можно отметить, что тенденция к замещению стремления к накоплению вещного богатства целями, вытекающими из превращения труда в творческую самодеятельность (самореализация индивида в труде, раскрытие его творческих способностей, обеспечение неотчужденных общественных связей с другими людьми и другие невещные цели[338]), пока является реальностью лишь для довольно узкого сегмента работников в наиболее развитых странах, да и то в формах, весьма искаженных господствующей капиталистической системой отношений.

Нерешенной остается проблема: как возможно вывести на такой уровень развития все человеческое общество? Если ориентироваться на стандарты потребления современной буржуазной цивилизации – то никак, ибо для этого физически не хватит ресурсов Земли. Поэтому предпосылки перехода не могут одновременно сложиться во всех, или даже в большинстве, стран мира, а только в небольшой, наиболее развитой их части, и даже там в рамках капитализма никогда не станут полными. Переход к социализму упирается в проблему переноса этих предпосылок в менее развитые страны, причем таким образом, чтобы миновать ловушку колоссального роста избыточного потребления, свойственного позднему капитализму.

Очевидно, что в любом случае требуется значительный рост производительности общественного труда. Но одновременно становится ясно, что для движения к социализму приемлем не любой рост производительности труда, а лишь тот, который опирается на ресурсоэкономный путь развития производства и потребления. Иными словами, возрастающее производство общественного богатства должно достигаться при том же или даже сокращающемся уровне потребления естественных ресурсов.

Другое требование, сформулированное классиками – освобождение человека от функции частичного рабочего (по крайней мере, в большую часть времени) и вообще освобождение его от подчинения общественному разделению труда.[339] Это предполагает по меньшей мере резкое сокращение времени рутинного репродуктивного труда, как за счет роста производительной, так и за счет роста потребительной силы человека (рационализация потребления – не столько за счет сужения потребностей, сколько за счет перехода к менее расточительным способам их удовлетворения, в том числе путем сокращения престижного и иррационального потребления). До сих пор остается гораздо менее ясным, в какой мере освобождение человека от калечащего его подчинения разделению труда будет происходить путем либо универсализации его функций, либо широко распространенной перемены труда.[340] В какой мере, и, главное, на какой основе станет возможно обойтись без развития узкой специализации человека? Ведь даже в т.н. творческих профессиях необходимость такой специализации для достижения высоких результатов пока остается реальностью.

Создание материальных условий для развития творческих способностей человека в современных условиях «экономики знаний» подтверждает прогноз Маркса о развитии всеобщего труда[341], основанного на универсальности (и в пространстве, и во времени) кооперации деятельности и обмена знаниями в ходе творческих процессов. Таким образом, развитие процесса обобществления производства приобретает новый облик. Оно не сводится к концентрации и специализации производства, а в огромной степени усиливает сложившуюся еще в индустриальную эпоху тенденцию к «обобществлению человека», то есть к его универсальной социальной подвижности, способности к образованию различного рода ассоциаций и союзов, основанную теперь на всеобщем труде – всеобщей кооперации знаний и творческой деятельности. Эта сторона обобществления производства находит в современных средствах информатики и телекоммуникаций адекватную техническую основу.

Однако современные тенденции в развитии производительных сил сохраняют в обозримой перспективе значительный сегмент производства, основанный на старых полуиндустриальных или даже доиндустриальных технологиях. Это значительная часть сферы услуг, где такие профессии, как официант, горничная в отеле, парикмахер, посудомойка, уборщица, продавец и т.д. еще не вышли в основном или хотя бы частью из сферы доиндустриального труда. Произойдет ли в этих отраслях замена ручного труда машинным? Или преобразование содержания труда произойдет на основе каких-то новых, немашинных технологий? Или же эти отрасли останутся отраслями, основанными на межсубъектном взаимодействии, где сохранится прямое обслуживание одним человеком другого?

Ясного ответа на эти вопросы у нас пока нет.

При всех этих оговорках становится все более очевидным, что указанные выше тенденции не могут быть в полной мере реализованы на основе индустриального (машинного) производства. Это вовсе не значит, что выход за пределы машинного производства является непременным условием перехода к социализму. Однако формирование еще при капитализме по крайней мере значимого сектора постмашинного производства является необходимой предпосылкой, позволяющей развернуться указанным выше тенденциям.

Другая сторона вопроса о материально-технических предпосылках социализма – это их негативное определение. Известно высказывание Маркса о том, что ни один общественный строй не погибнет раньше, чем исчерпает все возможности для прогрессивного развития производительных сил. Признаки такого исчерпания возможностей современного капитализма, несомненно, налицо, и левая литература пестрит указаниями на войны, экологический кризис, перепотребление, культурную деградацию и т.д. и т.п. как спутников современного капитализма. Но одновременно этот же капитализм смог осилить такие, несомненно, прогрессивные в своей основе сдвиги, как информационную революцию, создание предпосылок постиндустриального общества и экономическую глобализацию.

Но даже эти прогрессивные стороны развития капитализма в сфере производительных сил неизбежно приводят (именно в силу их прогрессивности!) к всё большему накоплению в структуре его производственных отношений таких элементов, которые не вытекают из качественной определенности капитализма, да и товарного производства вообще.[342] В частности, оправдывается прогноз К.Маркса об эрозии стоимостной основы капиталистических отношений.

Что можно сказать о новом типе работника, формирующемся в недрах капитализма?

Новый характер деятельности, новое содержание труда порождают и новый тип работника. Это в первую очередь свободный работник – свободный в том смысле, что его деятельность становится основой свободного формирования и воспроизводства его общественных отношений[343] (принцип свободной ассоциации тружеников). Предпосылку для такого свободного труда первоначально составляет творческое содержание человеческой деятельности.

Дело не в том, что труд творческий, в противоположность рутинному репродуктивному труду, свободен сам по себе, на основе принципа «не продается вдохновенье…» – то есть вроде бы не может совершаться в рамках какой бы то ни было формы социального принуждения. Современный капитализм показывает, что еще как может! Дело в том, что именно в творческой деятельности впервые, еще при капитализме, появляется тенденция к свободному формированию общественных отношений. Эта тенденция весьма ограничена, она проявляется лишь непосредственно в рамках самого творческого процесса, где капитал уже не может диктовать работнику, как решать поставленную творческую задачу. Соответственно, творческий работник сам определяет сеть и характер тех общественных связей, той кооперации знаний, которые он устанавливает в труде. Но за пределами этого процесса капитал жестко задает внешние параметры деятельности, и в первую очередь подчинение этой творческой деятельности задаче производства прибавочной стоимости, погоне за прибылью (что накладывает определенный отпечаток и на содержание творческого процесса).

Ясно, что в обозримой перспективе даже такая ограниченная свобода будет развиваться в весьма узких рамках. Ведь труд с преимущественно творческими функциями никогда не станет при капитализме достоянием большинства работников даже в наиболее развитых странах. Замечу, что и с преодолением капитализма, в течение длительной исторической эпохи творческое содержание деятельности не будет являться достоянием всех. По меткому замечанию В.М. Межуева, социализм освобождает человека вовсе не тем, что делает всех творческими гениями.

Каким же образом свободная творческая деятельность может составить тогда предпосылку выхода за рамки капитализма, если основанный на ней новый тип работника формируется лишь в относительно узком социальном слое? Эта проблема преодолевается, если мы примем во внимание, что со снятием оболочки капиталистических производственных отношений становится возможным распространение принципа свободной творческой самодеятельности – по крайней мере, в одном аспекте – на всех. Появляется свобода социального творчества – т.е. именно та самая свобода людей самим творить свои общественные отношения. И уже на основе этой свободы могут завоевываться материальные предпосылки для постепенного распространения возможностей творческой деятельности для каждого человека.

Как соотносятся тенденции в развитии новых средств производства и формировании нового типа работника с определением экономических предпосылок социализма?

Ортодоксальный «марксизм-ленинизм» вообще отрицал формирование экономических предпосылок социализма в рамках капиталистического способа производства, утверждая, что налицо могут быть только материально-технические предпосылки.[344] Сторонники этой точки зрения выдвигали вполне логичный аргумент, что важнейшие экономические отношения социализма могут сформироваться только в народнохозяйственном масштабе, а потому и не могут возникнуть до социалистической революции. Однако в любом случае серьезные сдвиги в производительных силах общества и обусловленные ими изменения в содержании труда не могут не повлечь за собой такие изменения в производственных отношениях, которые ведут к формированию переходных экономических форм (разумеется, не являющихся полным отрицанием капиталистических отношений), как раз и выступающих как экономические предпосылки социализма.

Что же это за отношения, представляющие собой частичное отрицание капитализма в его рамках?

К.Маркс в «Капитале» рассматривал в качестве таких отношений, во-первых, кредитную систему и банки, охватывающие все общественное производство контролем за движением денег и выступающие как прообраз системы общественного счетоводства.[345]

Во-вторых, это развивающийся на основе кредитной системы акционерный капитал, выходящий за пределы «классической» частной собственности и превращающий ее в групповую, распыляя ее нередко среди десятков тысяч собственников, но одновременно резко увеличивая концентрацию производства и капитала и контроль над ними со стороны капиталистической олигархии.[346]

В-третьих, это кооперативные предприятия, снимающие (только, разумеется, в пределах самого предприятия) противоречие между трудом и капиталом, и выступающие, по словам К.Маркса, как «положительное упразднение частной собственности».[347]

Теоретики периода II Интернационала (Р.Гильфердинг, В.И.Ленин и ряд других) дополнили эти представления по меньшей мере в двух пунктах.

Во-первых, анализ монополистической стадии капитализма показал расширение планомерной организации производства внутри капиталистической фабрики до масштабов гигантских монополистических объединений, нередко выходящих за национальные рамки. Кроме того, возросшая концентрация и специализация производства и капитала и образование финансового капитала означали шаг вперед в степени зрелости тех предпосылок, которые создавались акционерной системой и банками.

Во-вторых, сложилась концепция, согласно которой разрозненные, изолированные кооперативные фабрики рабочих могут сыграть свою роль как предпосылки социалистической системы производственных отношений, если они будут объединены в общенациональную систему под контролем общенациональной потребительской кооперации. Особой составной частью этой концепции было развитие идеи, намеченной у Маркса лишь одним штрихом – об использовании кооперативных организаций в качестве меры, обеспечивающей переход от мелкокрестьянского сельскохозяйственного производства к крупному общественному.

Дальнейшие исследования мало что добавили к этому анализу, сведясь лишь к уточнению, конкретизации и наполнению свежими фактами уже сложившихся концепций. Даже анализ глобализации пока не привел к достаточно ясному формулированию идей, показывающих то новое, что глобализация вносит в экономические предпосылки социализма, за исключением очевидного наблюдения, что теперь эти предпосылки начинают приобретать глобальный характер. Впрочем, некоторые более или менее общие соображения о новом характере противоречий капитализма были сделаны в книгах Майкла Хардта и Антонио Негри «Империя» и «Множество»[348]. Могу сослаться и на собственную оценку исторического места глобализованного капитализма, сделанную мной в 2004 году в статье «Эпоха Модернити»:

«Происходящий процесс глобализации означает приобретение капиталистической системой полного господства над мировым хозяйством. Господства не в смысле стирания различий между развитым капиталистическим центром и отсталой полукапиталистической (или даже четвертькапиталистической) периферией – эти различия постоянно воспроизводятся развитым центром, ибо без этих различий существование центра было бы куда как менее благополучным, – а в смысле приобретения экономическими структурами развитого мира контролирующего и регулирующего положения по отношению ко всему мировому хозяйству.

Капитализм в центре подчинил себе все фазы воспроизводственного процесса. На полностью капиталистическую основу поставлено воспроизводство рабочей силы и даже человека в его целостности. На капиталистическую основу переведены отношения, регулирующие процессы творческой деятельности (чего не мог добиться даже индустриальный капитализм). Развитый центр капиталистического мира создал единый финансовый рынок и подчинил движение капитала во всемирном масштабе своему контролю. Капиталистическая система выстояла перед лицом мощного и отчаянного натиска сил, пытавшихся противопоставить ему альтернативную социальную систему.

Такое торжество является в известном смысле слова окончательным. Больше капитализму торжествовать не над чем. И в этом смысле идеи Френсиса Фукуямы о конце истории являются отражением действительно произошедшего сдвига, если не принимать на веру его смешную фантазию об остановке исторического развития человечества с тожеством либерального капитализма. Чья история действительно остановилась, так это история самого капитализма. Ему больше нечего свершать. Дальше перед ним открывается долгий исторический путь нисходящей фазы развития.

Следует особо подчеркнуть, что все проанализированные выше предпосылки, так или иначе отражающие процессы обобществления производства в рамках капитализма, не могут рассматриваться в качестве уже готовых оснований для системы социалистических производственных отношений. В этом смысле тот оптимизм, который демонстрировал Ленин в работе «Грозящая катастрофа и как с ней бороться», не вполне оправдан. Те экономические отношения, которые составляют экономические предпосылки социализма, не есть уже элементы самого социализма – это все-таки лишь переходные экономические отношения.

Этот факт, правда, лишь в отношении банковской системы, отметил еще Н.Бухарин, указав на то, что банковская система не есть готовый механизм общественного счетоводства для социализма, поскольку она обеспечивает учет на основе стоимостных отношений, в то время как социализм преодолевает товарное производство.

Итак, у нас есть определенное понимание того, как развитие внутренних противоречий капитализма и рост обобществления производства формируют экономические предпосылки социализма. Однако пока нет практически никаких исследований, в которых бы изучался вопрос о том, в какой степени должны быть развиты эти экономические предпосылки социализма (и какие именно из них в первую очередь), чтобы создать достаточные экономические основания для перехода к социализму

Можно легко заметить, что мы пока не имеем исследований, показывающих нам формирование экономических предпосылок социализма на основе развития творческого содержания труда, высвобождения человека из непосредственного процесса материального производства и т.п., что сейчас получило наименование постиндустриальных тенденций. В буржуазной экономической теории эти процессы уже получили ту или иную экономическую интерпретацию (например, в виде «экономической теории информации» или в концепции «человеческого капитала»). Марксисты же, обосновывая свою критическую позицию по отношению к такой интерпретации, не дали еще своего позитивного видения этих тенденций как экономических предпосылок социализма, отделываясь общими фразами о возрастании роли человека в производстве, что относится и к автору этих строк. Единственный пункт, который до какой-то степени я могу поставить себе в заслугу, – это указание на тенденцию к формированию всеобщей собственности на знания и информацию как реальной альтернативы частной интеллектуальной собственности и коммерческой тайне.

Производительные силы, производственные отношения и социальные предпосылки социализма

Проделанный выше обзор формирования материально-технических, деятельностных (трудовых) и экономических предпосылок социализма достаточно ясно свидетельствует о развитии процесса разложения капиталистического способа производства. Следовательно, можно сделать вывод и о том, что должен происходить и процесс разложения основных классов капиталистического общества – класса капиталистов и класса наемных работников.

Факты подтверждают этот вывод. Действительно, классическая фигура частного предпринимателя неудержимо расплывается в пространстве, затерянном где-то между крупными, средними и массой мелких акционеров, директорами, высшими менеджерами и прочими управляющими, банкирами, финансовыми спекулянтами, маклерами и брокерами, ведущими специалистами исследовательских отделов корпораций, вкладчиками пенсионных фондов и т.д. Одновременно численность фабрично-заводского пролетариата в странах развитого капитализма неумолимо сужается, распадаясь, с одной стороны, на слой квалифицированных специалистов и профессионалов, непосредственно обслуживающих интересы капитала и имеющих соответствующие доходы, и, с другой стороны, на массу малоквалифицированных и полуквалифицированных работников сферы услуг, распыленных, не спаянных в крупные коллективы, часто занятых временно или частично, и чей заработок нередко не дотягивает до прожиточного минимума.

И эти «неприятные» факты заставили немало понервничать левых теоретиков, ибо они ставили под сомнение их понимание классической марксистской концепции об «исторической миссии пролетариата» как могильщика капитализма. Некоторые из них решили сдать историческую миссию пролетариата в утиль и подыскать на его место кого-нибудь другого (например, интеллигенцию или «когнитариат»). Другие вышли из затруднений, распространив понятие «пролетариат» на всех лиц наемного труда (вне зависимости от их действительной роли в экономической системе). Третьи заявили, что, несмотря на все перемены, пролетариат по-прежнему остается пролетариатом – и все тут.

На самом деле требовалось прежде всего обратить внимание на тот факт, что при смене способа производства его движущей социальной силой никогда не выступал только конфликт между основными классами «старого» способа производства. Более того, самая активная (ведущая) роль в социальной революции (или гегемония) принадлежала всегда новым социальным слоям, бывшим продуктами разложения основных классов прежнего общества и исходным материалом для формирования основных классов нового способа производства.[349]

Разумеется, эти новые слои длительное время выступали в старой социально-правовой оболочке. Например, буржуазия, как мелкая, так и крупная, а также и предпролетариат, к началу буржуазной революции во Франции несли на себе общее одеяние «третьего сословия». Значительная часть буржуазии в России XIX века по документам значилась крестьянами или мещанами (городскими простолюдинами). Крестьянами числилась и часть фабрично-заводских рабочих.

В современном капиталистическом обществе наемным работником может именоваться полунищий поденщик, перебивающийся случайными заработками, заводской рабочий, профессор университета и генеральный директор крупной корпорации. Но даже если мы выделим в этой пестрой толпе только тех, кто эксплуатируется капиталом (а не является агентом капитала по эксплуатации труда) и для кого систематическая продажа рабочей силы является основным способом существования, это еще не решает проблемы.

Дело в том, что значительный (хотя и составляющий явное меньшинство) слой наемных работников, занятых по преимуществу или в существенной степени творческими функциями, отличается по своему социально-экономическому положению от «классического» фабрично-заводского пролетариата. Переход от машинных технологий к постмашинным создал и нового наемного работника – не частичного фабричного рабочего, подчиненного как диктату капитала, так и власти фабричной системы, а творческого работника, реализующего значительную степень свободы в своей деятельности и в этой части претендующего на независимость от капитала.

Как уже было сказано выше, эта независимость весьма относительна, но потенциально не ограничена, а потому и является основной конфликта интересов между творческими работниками и капиталом. Этот конфликт имеет своей основой то же отчуждение труда, которое гнетет любого наемного работника. Но новый тип творческого работника отличается от классического фабрично-заводского пролетария тем, что в самом процессе своего труда он потенциально (а отчасти – и реально) свободен от диктата капитала.

Именно это различие создает и различие в характере того, что, вслед за К.Марксом, можно было бы назвать «исторической миссией» данных социальных групп внутри класса наемных работников.

Объективные экономические интересы основной массы фабрично-заводского пролетариата могут быть сведены к высокой заработной плате для себя и к сужению дохода капиталиста до уровня зарплаты высокооплачиваемого управляющего. Да, борьба рабочего за достойные условия труда и его оплаты революционизирует капиталистическое общество, подталкивает его к изменениям, в том числе и выходящим за пределы собственно капиталистических отношений. Да, рабочий страдает от гнета капитала и не прочь бы вообще избавиться от его власти…

Но что же дальше? Даже ниспровержение капитала не освобождает фабрично-заводского рабочего от его фабричного рабства, хотя бы наемное рабство уже было ликвидировано. А с сохранением первого, порождающего противоречие интересов управляющих и управляемых, умственного и физического труда, ущербность частичного работника и т.д., весьма вероятно вернется и второе (печальный опыт СССР недвусмысленно свидетельствует об этом). Кроме того, фабрично-заводской пролетариат выступает таким классом, который обречен на гибель вместе с гибелью капитализма и становлением бесклассового социалистического общества.

Какой же социальный слой по роду своей деятельности, по месту в общественном производстве не только заинтересован в преодолении любых классовых перегородок, любого социального гнета, но и имеет практический опыт такого преодоления, практическое знание о путях и способах, которыми решается эта задача? Именно та часть наемных работников, которая связана с выполнением творческих функций.

До сих пор капитал довольно успешно справлялся с теми противоречиями, с которыми связано положение творческого работника в системе капиталистических отношений. На ранних стадиях промышленного капитализма число таких работников было невелико и значительная часть из них занимала особое положение т.н. «лиц свободных профессий», что сближало их по статусу с мелкими буржуа, делая их продавцами продуктов со своего частного «интеллектуального огородика». Затем, с развитием технического прогресса, происходит количественный рост этого слоя и превращение большинства его представителей в наемных работников. Творческая деятельность по развитию и технологическому применению научных знаний превращается из поля индивидуальной (частной) инициативы в крупную, капиталистически организованную отрасль производства, покоящуюся на использовании наемного труда.

Однако и теперь капитал все еще способен создавать для значительной части таких работников относительно привилегированные условия – как по уровню дохода, так и по условиям труда. Поэтому творческие работники (ученые, инженеры, преподаватели, врачи, журналисты и т.д.) в массе своей хотя и тяготятся властью капитала, но стремятся к освобождению от него именно как привилегированная каста, добиваясь такого освобождения только для себя. Более того, многие видят путь своего освобождения от власти капитала в том, чтобы самим сделаться капиталистами – подобно тому, как французский буржуа XVII столетия мечтал о покупке дворянского патента или женитьбе на дворянке. Ведь значительная часть творческих работников – менеджеры, агенты финансового рынка, агенты политического и идеологического манипулирования и т.п., – по своему положению в системе капиталистического производства привязана к непосредственному обслуживанию самовозрастания капитала.

И все-таки возможности капитала по социальному подкупу всего этого слоя не беспредельны. Многие творческие работники, независимо от своего привилегированного положения, осознают общность своих интересов с другими отрядами наемных работников в противостоянии власти капитала. Кроме того, с ростом количества рабочих мест, нуждающихся в выполнении творческих функций, возможности подкупа со стороны капитала сужаются. Становится невозможным подкупить всех. И часть творческих работников все активнее включается в борьбу против власти капитала – первоначально в основном под своими, специфическими «цеховыми» лозунгами.

Эти «цеховые» лозунги – свобода доступа к знаниям и информации, контроль над использованием научных результатов ради блага людей, а не вопреки ему (ради прибыли капиталистов), и т.п. – чем дальше, тем больше совпадают, однако, с интересами всех наемных работников. Разве фабричному пролетарию или малоквалифицированному работнику сферы услуг не нужен свободный доступ к высшему профессиональному образованию, если не для себя, то для своих детей? Разве не заинтересован любой наемный рабочий лишить капитал «священного права» травить людей отходами производства или угрожать их здоровью не проверенными генномодифицированными продуктами?

Наконец, с ниспровержением власти капитала «цеховые» лозунги творческих работников могут превратиться в универсальные цели всего общества: «образование – для всех», сокращение рабочего дня, доступ к культурным благам в свободное время, достижение равновесия с природной средой… Эти лозунги могут стать основой такого преобразования материальных условий производства (развития производительных сил), которое создаст действительную возможность для свободного развития человека.

Поэтому, на мой взгляд, «могильщиком капитализма» может стать как раз союз традиционного наемного работника (фабричного пролетария) и наемных рабочих сферы услуг с наемным работником нового типа – творческим работником. Самостоятельно ни та, ни другая социальная группа не смогут решить эту задачу. Фабричные рабочие и работники сферы услуг – потому, что условия их труда и их положение в общественной системе производства ограничивают их возможности в части преобразования общества на социалистических началах. Творческие работники – потому, что социалистические отношения могут быть сформированы только в процессе социального творчества, захватывающего большинство населения. А для этого надо преодолеть собственную цеховую узость, прийти к борьбе за интересы большинства и завоевать практическую поддержку этого большинства.

Оценка степени готовности предпосылок социализма

Следует сразу сказать – никакая теория (и марксизм здесь не исключение) не может обладать неким «напряжометром», способным аптекарски точно фиксировать степень напряженности противоречий между производительными силами и производственными отношениями, и, соответственно, указывать на точный процент готовности капитализма к выходу за свои пределы. Мы, однако, в состоянии зафиксировать ряд необходимых качественных параметров (выше я и попытался их представить), на основе которых можно делать и более или менее приблизительные количественные оценки.

Кроме того, социальная революция, ведущая к изживанию капиталистического способа производства и выходу за пределы мира отчуждения, не является продуктом только лишь противоречия между производительными силами и производственными отношениями. На ее вызревание влияют особенности исторической эволюции классов и социальных групп, развитие особенностей их социальной психологии, место той или иной страны в сложившемся международном разделении труда и масса других обстоятельств, определяющих конкретное соотношение социально-политических сил в национальной и международной политической борьбе.[350] Ход этой борьбы, в свою очередь, зависит от наличия и характера организаций, представляющих интересы различных классов и социальных групп, от их зрелости, сплоченности, от решения теоретических и идеологических вопросов, от личных и политических качеств лидеров и т.д.

Да и вообще говоря, история никогда ничего не дает нам в чистом виде, соответственно абстрактным теоретическим схемам.

Учет всех этих многообразных обстоятельств зависит уже не только от науки, но и от искусства политической борьбы, причем сама практическая общественно-политическая деятельность (включая сюда также теоретическую и идеологическую борьбу) выступает немаловажным фактором, влияющим на перспективы социальной революции. Победа может быть достигнута только в борьбе – ни одно историческое действие не свершится кем-то или чем-то за нас и без нашего участия.

4.2. Частная собственность устарела[351]

Автор озаглавил свою статью именно так, без вопросительного знака, ибо берется показать в ней, что классический тезис о частной собственности как основе обеспечения эффективности экономики на базе раскрепощения личной инициативы и предприимчивости, а также свободы индивида и иных фундаментальных принципов либерального мироустройства, в современную эпоху является анахронизмом[352].

Впрочем, я взялся бы показать, что и в прежние времена эта «аксиома» неоклассики была неверна, хотя и многократно «доказывалась» Хайеком, Пайпсом и другими учеными (это не оговорка: для названных авторов тезис «частная собственность – наше все!» есть именно аксиома, однако реальная жизнь столь явно оспаривает их утверждение, что им приходится тратить массу времени на его доказательство, превращая аксиому в теорему…). Но оставим в стороне XIX век с его расцветом классической частной собственности и обратимся к современности. Сделаем несколько предварительных замечаний.

Частная собственность и ее эволюция

Частная собственность является одним из основообразующих институтов рыночной экономики на всем протяжении ее развития. В то же время следует иметь в виду, что частная собственность была характерна и для до-рыночных экономических систем (частная собственность на землю, капитал и Человека в азиатских, рабовладельческих, феодальных системах). Истории экономических систем известны и примеры регулируемой рыночной экономики, в которой частная собственность играла подчиненную роль, а основными были государственные и кооперативные предприятия (экономика Югославии 60-х гг. ХХ века), а так же примеры относительно широкого развития частной собственности в экономиках не-рыночных по своей основе (Польша 50-х – 70-х годов, где более 60% аграрного сектора базировалось на частных хозяйствах). Кроме того, хорошо известно существование экономических систем, которые базировались не на частной собственности. Большая часть истории человечества – это история общинного строя, предполагавшего общественную собственность на ресурсы. Прошлое, ХХ-е, столетие продемонстрировало возможность существования на протяжении более 70-ти лет экономики, основанной на государственно-бюроркатическом (с элементами общественного) распоряжении и присвоении ресурсов. Одна из таких экономических систем – Куба – развивается и поныне. В развитых рыночных экономиках значительная часть ресурсов также находится в общественной собственности.

Все это делает принципиально важным вопрос о природе, эволюции и современных формах частной собственности, перспективах ее развития.

Природа частной собственности

Феномен частной собственности исследуется разными школами экономической теории.

В рамках доминирующей в настоящее время неоклассической теории частная собственность в большинстве случаев рассматривается как самоочевидная («естественная», т.е. как бы природой данная) предпосылка исследования. Эта школа, исходящая из методологии позитивизма, берет за основу те факты, которые доминируют в изучаемой ими действительности, а в развитой рыночной экономике доминирует именно частная собственность. В дальнейшем феномен частной собственности рассматривается как один из аспектов других фундаментальных аксиом: методологического индивидуализма, рациональности поведения экономического человека, ориентации фирм и других частных собственников на максимизацию прибыли, независимость предпринимательской деятельности и др.

Что касается форм собственности, то в рамках этой теории существует базовое деление на частную и государственную (публичную) собственность. К частной собственности относят собственность корпораций (акционерных обществ), мелкого и среднего бизнеса, а также домохозяйств.

Одним из важнейших постулатов неоклассической теории является тезис о наибольшей эффективности (понимаемой как максимизация прибыли или дохода в соотношении с издержками фирмы) частной собственности по сравнению с государственной и другими общественными формами собственности. Именно частная собственность с точки зрения этой школы обеспечивает наибольшие возможности для экономического прогресса и свободы индивида. Более того, свобода индивида рассматривается неоклассиками (и, шире, – либеральным течением общественной мысли) как следствие исключительно частной собственности, которая создает материальной базы этой свободы.

В рамках неоинституциональной экономической теории, акцентирующей, в частности, сложную систему прав собственности, показывается, что частная собственность, как и любая другая, распадается на пучок правомочий, которые могут быть распределены между различными физическими и юридическими лицами. Этот тезис следует выделить особо, т.к. в реальных условиях развитой регулируемой рыночной экономики частная собственность предполагает сложную систему институциональных связей между различными субъектами собственности, при которой ни один из собственников как правило не концентрирует в одних руках всех прав (за исключением семейных или личных частных предприятий, не вступающих в отношения заклада, аренды, кооперации и т.п.). Типичным является сложное распределение прав собственности в акционерном обществе между титульными собственниками (которые включают множество – до нескольких миллионов – физических лиц, другие частные корпорации, в ряде случаев – государство и работников), менеджерами, работниками (в США и Западной Европе существуют специальные планы привлечения работников к управлению), третьими лицами. В большинстве случаев правомочия собственника в развитых рыночных экономиках существенно ограничены государством.

В результате система прав собственности в современной корпорации весьма сложна и далека от абстракции рационального частного собственника.

Существенные коррекции в трактовку частной собственности вносит и теория классического институционализма. Ее авторы, в частности, акцентируют сходство крупных корпоративных структур с плановой системой, в которой власть принадлежит уже не столько рациональному индивидуальному частному собственнику, сколько системе централизованного управления корпорацией (корпоративный сектор даже был назван «плановым»). Причиной этого является феномен «революции управляющих» – перераспределения значительной экономической власти в руки управляющих корпорацией.

Марксистская экономическая теория и, в частности, советская политическая экономия является школой, которая рассматривает собственность как одну из фундаментальных экономических категорий и уделяет ее анализу большое внимание. Особенно подробно эти проблемы были исследованы советской политической экономией, в рамках которой апология «реального социализма» противоречиво сочеталась с тщательным научным анализом сложной системы отношений собственности в экономике ХХ века и в исторически предшествовавших системах.

Собственность определяется как система экономических отношений между людьми по поводу использования, распоряжения и присвоения каких-либо объектов. Содержание собственности – это реальные отношения присвоения (или отчуждения) общественного богатства, когда определенное экономическое лицо (индивид, фирма, государства) может стать собственником ресурса, только вступая в определенные экономические отношения с другим лицом. То, каким является это отношение, и определяет природу собственности.

Так, крестьянин эпохи средневековья мог получить доступ к земле, только вступив в отношения личной зависимости (продав себя сеньору). В азиатской деспотии условием использования ресурса (скажем, ирригационной системы) было подчинение централизованной системе власти (т.н. «государственное рабство»). В рыночной экономике условием приобретения собственности (если абстрагироваться от наследства) является вступление в отношения купли-продажи и т.п.

В любом обществе важнейшей проблемой собственности является отношение между работником и собственником средств производства. В большинстве обществ подавляющее большинство работников отчуждено от собственности на средства производства (землю, капитал и т.п.) и для того, чтобы иметь возможность участвовать в производстве, должны вступать в определенные отношения с собственником. Это, как мы уже сказали, могут быть отношения личной зависимости (рабство, крепостничество), наемного труда и др.

Формы собственности с точки зрения марксизма также исторически развиваются и многообразны. Они не сводятся к делению на частную и публичную, включая в настоящее время сложную цепочку форм, начиная от частной собственности отдельного физического лица, одновременно являющегося работником, к индивидуальной капиталистической собственности, основанной на использовании наемного труда, акционерной собственности, собственности кооперативов и коллективных предприятий, различным формам государственной собственности (муниципальной, региональной, федеральной), собственности общественных организаций и всеобщей собственности (здесь отношения собственности «тают»: говорить о собственности на воздух или теорему Пифагора можно лишь условно). Экономические формы собственности, как правило, закреплены в юридических институтах.

Для марксизма характерны акценты, на, во-первых, собственности как отношении, содержанием которого является совокупность производственных отношений, определяющих природу той или другой конкретной экономической системы. Во-вторых, на том, что отношения собственности исторически развиваются и претерпевают качественные изменения. В-третьих, аргументация тезиса о том, что отношения частной собственности исторически ограничены и по мере научно-технологического развития и прогресса человеческих качеств могут быть сняты отношениями общественной (в дальнейшем – всеобщей) собственности как более адекватными для реализации гуманистических, социальных и экологических приоритетов.

Эволюция отношений собственности. Трансформация отношений собственности в современной экономике

Как уже было отмечено, отношения собственности исторически изменяются. Это касается и их содержания, и их форм.

Историческая эволюция экономических систем и, в частности, отношений собственности наиболее подробно исследуется в рамках марксистской экономической теории и некоторых курсах компаративистики (сравнительного анализа экономических систем). В рамках этих подходов мы и рассмотрим этот вопрос.

Исторически исходной системой отношений собственности была общественная собственность, предполагающая власть традиций и отношения зависимости человека от природы и рода (общины). Эти отношения господствовали на протяжении нескольких сотен тысяч лет вплоть до образования простейших форм государственной и частной собственности в ранне-классовых обществах Египта, Шумера и т.п. Однако и в дальнейшем, вплоть до конца 19 века, в большинстве регионов Азии и Африки, в некоторых регионах Латинской Америки, а также в Российской империи были широко распространены отношения общинного земплепользования и зависимость личности (крестьянина, ремесленника) от общины. В некоторых регионах эти отношения распространены до сих пор. Наследием общинной собственности, предполагавшей господство коллективной общности членов рода (родовая община) или соседей (соседская община), подчинения индивида традиции, коллективности труда и отношений дарения как способа распределения ресурсов, являются различные формы не-конкурентных (взаимопомощь, солидарность, кооперация и т.п.) родовых и соседских взаимодействий между людьми.

Следующий большой исторический период в развитии отношений собственности был связан с господством различных форм личной зависимости и собственности не только на материальные факторы производства, но и на личность человека. Эти отношения развивались от личной зависимости индивида от азиатской деспотии в целом к иным формам, которые возникли в ряде регионов параллельно со старой формой, в ряде – как альтернативный путь эволюции личной зависимости. Ими стало рабство (полная собственность частного лица на личность человека) и крепостничество (частичная собственность на личность человека). Эти формы, просуществовав более двух тысячелетий, стали одним из элементов современных рыночных экономик в ряде развивающихся стран и экономик, образовавшихся на постсоветском пространстве.

Наибольший интерес для современной экономической теории и практики представляют формы частной собственности и их содержание в рыночной экономике. Их современное состояние было кратко охарактеризовано выше. Исторически эти отношения развивались (при абстрагировании от нетипичных исключений) от доминирования индивидуальной трудовой частной собственности к собственности частных физических лиц (семьи) на капитал при использовании наемного труда и отчуждении работника от собственности на капитал и далее – акционерной собственности и т.д.

С начала ХХ века и особенно после Второй Мировой войны для развитых рыночных экономик и ряда экономик Третьего мира стало характерно развитие значимой государственной собственности (до 30% в ряде отраслей плюс собственность на инфраструктуру, общенациональные культурные и природные ценности, доминирование государственного сектора в сфере образования в ряде европейских стран и т.п.). Пик развития общественных форм собственности в развитых странах приходится на середину прошлого столетия. С 80-х годов ХХ века наблюдается относительное (хотя и незначительное) сокращение доли государственного сектора при росте доли собственности общественных организаций и иных негосударственных структур.

Особо выделяются отношения собственности в плановой экономике. Хотя в большинстве стран советского блока произошли качественные изменения, ряд стран (отчасти Китай, в большей степени – Куба) сохраняют значительные компоненты отношений собственности, характерных для плановой экономики.

Для этой системы было типично доминирование так называемой «общественной» собственности. Формами этой собственности была государственная собственность в промышленности и соединение кооперативной и государственной в сельском хозяйстве. В ряде стран Восточной Европы в период развития там «реального социализма» была характерна относительно большая роль кооперативной собственности и наличие значимой мелкой частной собственности в сфере торговли и услуг (Венгрия, Польша) и сельского хозяйства (Польша). В Югославии середины ХХ века господствовала коллективная собственность при широком развитии рыночных отношений. Во всех странах Мировой социалистической системы присутствовала также личная собственность граждан (на предметы потребления) и частная собственность в теневом секторе экономики.

Если обратится к содержанию так называемой «общественной собственности» в плановой экономике, то для него было характерно глубокое противоречие. С одной стороны, основные права собственности были сосредоточены в руках господствовавшей в этих системах бюрократической верхушки («номенклатуры»), которая по сути дела бесконтрольно распоряжалась основными ресурсами и определяла направления их использования. Граждане были отчуждены от функций собственника. Это позволило ряду исследователей квалифицировать этот феномен как «всеобщую частную собственность». С другой стороны, граждане получали определенные социальные гарантии и общественные блага (полная занятость, безопасность, пенсионное обеспечение, бесплатные медицина и образование и т.п.).

В настоящее время мировая экономика и экономика России в частности переживает существенные изменения, связанные с развитием процессов глобализации и генезисом постиндустриальных технологий и соответствующих общественных изменений.

Генезис постиндустриального общества приводит к противоречивым изменениям в отношениях собственности.

С одной стороны, возрастание роли творческой деятельности, развитие процессов индивидуализации и миниатюризации, гибких, сетевых форм организации создает существенные ограничения на пути развития тех форм собственности, которые предполагают функционирование крупных, высококонцентрированных экономических структур (государственных и крупных корпоративных структур). Эти же процессы обусловливают перспективность использования относительно небольших, гибких, организованных по сетевому принципу структур, использующих формы частной (в том числе – индивидуальной трудовой или предполагающей наемный труд) и общественной (внедренческие и иные кооперативы и коллективные предприятия, временные творческие коллективы с гибкой системой общественных прав собственности на ресурсы и результаты) собственности.

С другой стороны, переход к знаниеинтенсивной экономике и акцент на инновациях создают новые предпосылки для развития крупных форм собственности и всеобщей собственности. Так, крупнейшие корпорации (в ряде случаев – почти абсолютные монополисты, как, например, Майкрософт) и государство и сейчас являются одними из основных разработчиков и субъектов внедрения стратегических инноваций.

Что же касается знаний и иных культурных благ, то по своей природе они являются неограниченными общественными ресурсами, которые в этом смысле могут находиться во всеобщей собственности, что обеспечивает их общедоступность.Об этом мы уже писали выше и чуть ниже еще раз вернемся к этой проблеме.

В трансформационной экономике постсоветских обществ, где идет переход от бюрократически-плановой системы к экономике иного типа, наблюдается ряд принципиально особых черт отношений и прав собственности. К этим особенностям относятся:

· противоречивое сочетание черт (и в содержании, и в формах) прежней системы отношений собственности и черт частной собственности, характерных для современной рыночной экономики;

· наличие специфических переходных форм собственности;

· низкий уровень специфицированности прав собственности и широкое развитие неформальных институтов;

· существенные противоречия и разрыв между формами и реальным содержанием различных институтов собственности (теневое огосударствление ряда прав собственности частных фирм; использование в частных интересах и вне общественного контрроля государственных предприятий их руководителями и мн.др.);

· возрождение добуржуазных форм собственности (частичная личная зависимость нелегальных эмигрантов и др.);

· существенно более значимое, чем в развитых экономиках, влияние на отношения собственности неэкономических (политических, социо-культурных, исторических) факторов.

В целом, однако, трансформационные системы на постсоветском пространстве движутся в направлении становления системы отношений собственности, близкой к экономикам позднеиндустриального типа с возникающими рынками.

Частная собственность пока остается господствующей. Почему?

Для автора наиболее интересен не вопрос, почему господствующей (это как раз очень убедительно показали еще Адам Смит и Карл Маркс, объяснившие, почему и как переход к индустриальной экономике и национальным государствам взаимосвязан с переходом от натурального хозяйства и личной зависимости к рынку, частной собственности на капитал как господствующей с XIX века форме собственности и наемному труду), а вопрос, почему «пока»? Почему частная собственность устарела?

Начну с классического марксистского тезиса: развитие капиталистической индустриальной системы постепенно ведет ее к самоотрицанию, о чем свидетельствует идущий на протяжении более чем столетия процесс социализации производства и собственности. Этот процесс идет нелинейно, противоречиво, но идет.

Во-первых, как мы уже отметили, все более ассоциированной становится собственность на капитал. Доминирующей формой такой собственности уже давно стали акционерные общества, где каждый индивид имеет весьма ограниченные права, а «частным собственником» является сложная пирамида власти. В современной ТНК права собственности распределены между сотнями ключевых игроков и десятками тысяч второстепенных, включая не только акционеров (пусть даже крупнейших, «забудем» о сотнях тысяч мелких владельцев акций), но и менеджеров (как известно, в соответствии с экономической теорией неоинституционализма управление есть один из ключевых компонентов пучка прав собственности), а также государство и профсоюзы (они сильно ограничивают ныне права частной собственности, т.е. изменяют классическую модель прав частной собственности), другие корпорации, банки и т.д. В результате права собственности в корпорации очень распылены, хотя основной контроль за их пучком по-прежнему сохраняет относительно узкий слой лиц, которые (NB!) превращаются из классических частных собственников в корпоративную номенклатуру. (Александр Зиновьев в своей работе «Запад» очень точно показал сходство этого слоя с советской номенклатурой). Следовательно, даже внутри «цитадели» частной собственности развиваются процессы, указывающие на то, что она превращается в номенклатурную, т.е. устаревает.

Во-вторых, мелкий бизнес в условиях постиндустриального общества становится существенно иным. Это уже не столько мелкие частные лавочки и мастерские, сколько временные творческие коллективы разработчиков, новаторов и т.п., работающих как кооперативы или другие формы ассоциированной деятельности, основанной внутри коллектива в большей степени на отношениях солидарности, нежели конкуренции и/или найма. Более того, даже классические, «старые» формы мелкого бизнеса нередко уже не самостоятельны и образуют сети, зависящие от крупных корпораций, а некоторые из них, например, фермерские хозяйства, ныне во многих странах живут в условиях постоянной государственной поддержки, широко используют формы сбытовой, снабженческой и иной кооперации… – перечень легко продолжить. Все эти компоненты, на первый взгляд, не меняют формы собственности, но они существенно изменяют ее экономическое содержание.

В-третьих, на протяжении всего ХХ века увеличивается роль государства в экономике. Обычно, когда речь заходит о государстве и собственности, экономисты упоминают лишь о доле унитарных государственных предприятий в экономике (она действительно невелика – около 10%). Но более важно другое: на протяжении всего ХХ века растет доля государства в перераспределении ВНП (с 15-25% в начале века до 35 – 55% в конце[353]), – значит, на время этого перераспределения государство прямо или косвенно становится собственником от одной трети до половины всего производимого в той или иной стране богатства. Еще важнее то, что государство (во всяком случае, социально-ответственное, как, например, в странах ЕС) контролирует большую часть образования, фундаментальной науки и здравоохранения, природных заповедников, важнейшие объекты культурного наследия и т.п. А это сферы постиндустриальной экономики, которым принадлежит ныне такая же роль, какая была у индустрии в XIX веке. Наконец, государство контролирует значительную часть «пучка» прав собственности частных фирм (их деятельность жестко ограничена в социальном, экологическом, культурном и т.п. отношениях, особенно важных в условиях перехода к обществу знаний).

Итак, частная собственность еще господствует в нынешнем мире в той мере, в какой сохраняется гегемония глобального капитала, но эта частная собственность уже в известной степени социализирована, существенно ограничена и дополнена элементами общественного присвоения и распоряжения – то есть, по большому счету (т.е. в соотношении с прогрессивными технологическими и культурными тенденциями общества знаний), устарела.

Последний тезис, впрочем, все еще не очевиден. Чтобы обосновать его более убедительно, соотнесем наиболее значимые черты новой постиндустриальной эпохи с некоторыми фундаментальными принципами частной собственности.

Креатосфера: всеобщая собственность или собственность каждого на все

Выше мы уже указали на достаточно отчетливо прослеживающуюся связь: чем больше развивается общество знаний (мир творчества, культурного диалога), тем быстрее устаревает частная собственность как форма эффективного использования и присвоения благ.

Начнем с объектов собственности и напомним некоторые выводы, сделанные ранее. К числу аксиом современной неоклассической экономической теории (их выносят в предисловие любого из многих десятков «экономиксов») относятся тезисы об ограниченности ресурсов («на язык обыденного сознания этот тезис переводится известным выражением «Всем всего никогда не хватит») и безграничности потребностей. Именно эта аксиоматика лежит в основе любых рассуждений (Хайека и К^о) о «естественности» частной собственности.

По мере угасания индустриальной экономики и массового производства мир входит в эпоху качественно иных объектов собственности. Постепенно господствующими в экономике становятся не ограниченные ресурсы (природа и человек в прежней системе отношений также воспринимаются только как ресурсы), а новый тип «ресурсов», которые теряют качества ограниченности, – всеобщие культурные ценности. Эти «ресурсы» неограничены, неуничтожимы, они могут быть «потребляемы» сколь угодно широким кругом лиц и на протяжении сколь угодно продолжительного периода времени. И это такой пирог, который становится тем больше, чем шире круг едоков и чем активнее они его поедают (так Чайковский, «съев» творение Пушкина, создает свою оперу, и «пирог» искусства становится богаче).

Конечно, эти всеобщие «ресурсы» ограничены, причем ограничены абсолютно: природа как биосфера и человек как творческий субъект актуально ограничены в своем потенциале диалога («съесть» «пирог» культуры очень трудно), хотя и открыты в бесконечность (в пределе человек и биосфера открыты для бесконечного самосовершенствования). Впрочем, об этом мы уже писали в предыдущей части.

Вот почему эти всеобщие и неограниченные блага, составляющие суть экономики знаний, по своей природе уже не нуждаются во внешнем ограничении доступа к ним, могут не быть объектом частной собственности. Более того, частная собственность лишь искусственно создает преграды на пути освоения культуры. Безусловно, собственно материальное производство остается как один из относительно малозначительных секторов экономики (с долей занятых менее четверти), но господствующей становится сфера «производства» культурных ценностей, т.е. общественных благ. Здесь действует то же правило, что и при переходе от доиндустриальной экономики к индустриальной: еще в XIX веке подавляющее большинство россиян не понимало, как может прокормить себя страна, в которой крестьянство не будет составлять подавляющего большинства населения. Однако опыт уже прошлого века показал: чтобы обеспечить избыток зерна и мяса, надо сократить аграрное население с 80 до 5%. Так же опыт нынешнего века покажет: чтобы обеспечить массу утилитарных материальных благ, надо перейти от индустриального производства к постиндустриальному, радикально сократив число занятых в материальном производстве. Соответственно произойдут и изменения в отношениях собственности: подобно тому, как переход от аграрной экономики к индустриальной сделал неэффективной (а не только аморальной) частную собственность на человека, так и переход к экономике знаний, образования и культуры сделает неэффективной частную собственность на эти объекты.

Соответственно изменяется и субъект собственности. На смену рациональному homo economicus идет homo creator – субъект с иной системой ценностей, потребностей и мотивов. Потребности в условиях нового мира становятся иными: они не утилитарны и качественно безграничны, но при этом ограничены количественно, в отличие от утилитарных потребностей. Несколько упрощая эту связь, я бы ее сформулировал следующим образом: в той мере, в какой каждый из нас остается homo economicus, мы стремимся максимизировать количество утилитарных благ (по возможности, наиболее престижных); в той мере, в какой в нас развиты мотивация и ценности homo creator, мы стремимся к самореализации в творческой деятельности, к культурному диалогу. При этом под качественной безграничностью потребностей «человека творческого» я понимаю то, что он никогда не ограничен данным кругом культурных феноменов. Он всегда стремится к новому, стремится выйти за достигнутые рамки, и это стремление направляет всю его деятельность. Деятельность и самореализация в ней, а не возможный доход от нее, становятся главным мотивом и главной ценностью.

Соответственно с изменением объектов и субъектов изменяются и сами отношения. В пространстве и времени культуры условием творческой деятельности диалог и сотрудничество не могут не быть неотчужденными, а это антитеза конкуренции частных собственников, ведь творчество – это деятельность, развивающая ее агентов и созидающая культурные ценности в процессе диалога (субъект-субъектного отношения) между индивидами (см. работы Г.Батищева, В.Библера и др.).[354] Ключевым «ресурсом» для такой деятельности становится сам творческий человек. Формирование человека, обладающего творческим, культурным потенциалом, новаторскими способностями, становится главным инструментом прогресса и главной задачей человечества. Иначе говоря, перед нами та же задача свободного всестороннего развития личности, какая была поставлена ренессансными гуманистами еще 500 лет назад.

Такой человек не нуждается более в частной собственности. Он (каждый из нас в процессе учебы или творчества, чтения умной книги или воспитания ребенка) в этом мире является собственником всего, до чего может дотянуться его пытливый и деятельный ум. Это не частное, но сугубо индивидуальное присвоение (точнее, освоение) всеобщего (принадлежащего каждому) богатства. Здесь (в отличие от «старой» общественной собственности на ограниченные ресурсы, где все в той или иной мере были собственниками ограниченных общих благ) каждый непосредственно [в своей творческой деятельности] является собственником всех благ и в этой мере мы можем говорить о снятии и частной, и общественной собственности в присвоении каждым всего в той мере, в какой ему хватает его личностного потенциала. Каждому, кто не верит этому тезису или не понимает его смысла, автор искренне советует отправиться в ближайшую приличную публичную библиотеку и понять, что он может абсолютно бесплатно (в отличие от знаменитого сыра в мышеловке) присваивать сколь угодно великие богатства, выработанные человечеством. Богатства, в сравнении с которыми даже «Мерседес-600» – всего лишь быстро ржавеющая железяка…

Вот почему общество знаний в потенции (безусловно, сами по себе качественные изменения технологий, характера труда недостаточны для смены общественно-экономической системы – к этому может привести только социальная революция)[355] – это мир, в котором правилом становится не стародавнее «это – мое» и не идущее от «реального социализма»: «общее – значит ничье», а качественно новое: «каждый – собственник всего». Это, если угодно, универсальная или всеобщая индивидуальная (снятая «частная») собственность каждого на все. Вот почему общество знаний могло бы выразить свое кредо словами Карла Маркса: снятие[356] частной собственности!

Именно в этом и состоит главный пафос нашего текста: частная собственность устарела, следовательно, требует снятия (по законам развития, где отрицание всегда содержит в себе и наследование, сохранение) в новом качестве, подобно тому, как были сняты в процессе буржуазных трансформаций (в том числе – революций) институты феодального общества новыми, буржуазными институтами (в том числе институтами капиталистической частной собственности).

По ту сторону частной собственности: проблемы остаются…

А теперь скажем о возможных возражениях. Мне хорошо известно, что в последнее время процесс социализации собственности (да и вообще экономики) замедлился, а в иных странах сменился на обратный. Не менее хорошо мне известно и то, что о переходе к обществу знаний и опоре на потенциал творчества ныне можно говорить лишь применительно к формам корпоративного капитала (не скажу частной собственности, ибо, как уже было замечено, ТНК или Пентагон трудно назвать «частником» в классическом – хайековском – смысле слова). Однако…

Во-первых, хорошо известно, – что в трансформационные периоды социальное время не течет линейно[357]. Реверсивный, регрессивный ход истории – одна из типичных тенденций переходных состояний, и он рано или поздно сменится прогрессивным[358]. Так, от феодализма и абсолютизма человечество шло к рынку, капиталу и демократии более 400 лет, сквозь кровь революций и пот реформ. Столь же нелинеен и начавшийся переход к новой общественной жизни, адекватной вызовам постиндустриальной эпохи, и я не склонен впадать в абсолютный пессимизм только потому, что мы сейчас попали в русло обратного течения исторического времени.

Во-вторых, тенденции десоциализации не абсолютны: это лишь некоторое отступление, и ныне в Европе мера самоотрицания частной собственности и рынка, роль государства и гражданского общества в экономике намного выше, чем, скажем, всего 30-40 лет назад.

В-третьих, реверсивные изменения последних двух десятилетий протекают на фоне обострения глобальных проблем, роста насилия, обострения социального неравенства и других явлений, о которых даже праволиберальные социологи и экономисты размышляют без всякого оптимизма. Следовательно, те экономические и социальные формы, в которых ныне протекают постиндустриальные тенденции, далеки от оптимальных. На этой основе можно предположить, что попытки сохранить господство устаревшей ныне частной собственности в таких формах, которые дает власть глобальных игроков (ТНК, НАТО и т.п.) – это путь, столь же неадекватный для генезиса общества знаний, сколь неадекватен был абсолютизм для развития процессов индустриализации четыреста-двести лет назад…

Сделанный выше вывод подтверждается также тем, что нынешняя (по большому счету остающаяся в рамках частной собственности, хотя и видоизмененной) модель генезиса общества знаний привела к тому, что большая часть наиболее эффективных и важных для общественного развития ресурсов сосредоточена в секторе, который я с некоторой долей условности назвал бы «превратным» или «фиктивным». Это сферы, в которых не создаются ни материальные, ни культурные блага, но обращаются гигантские ресурсы. Компоненты этой «фиктивной» экономики хорошо известны – финансовые спекуляции, объем которых еще 10 лет назад превысил 500 000 миллиардов долларов в год (0,1% этих средств достаточно, чтобы вдвое поднять уровень жизни беднейшего миллиарда жителей Земли), военные расходы, вдвойне бессмысленные после распада советского блока, паразитическое перепотребление (так, средства, расходуемые на производство «элитной» косметики» превышают средства, расходуемые на помощь голодающим), масс-культура…

* * *

И последнее. В сегодняшнем мире хорошо известны альтернативы развитию устаревшей, основанной на частной собственности и глобальной гегемонии капитала модели социально-экономического развития. И это отнюдь не сталинский казарменный коммунизм. Одним из наиболее динамичных секторов современного мирового хозяйства является «экономика солидарности». В ее рамках уже найдены сотни и тысячи разнообразных способов хозяйствования, основанных на разных формах общественного распоряжения и присвоения – от создания систем бесплатного общедоступного программного обеспечения и образования до крестьянских кооперативов и сетей «честной торговли»… Более того, в рамках альтерглобалистского движения эти пост-частные формы социально-экономической организации координируются в интернациональном масштабе, распространяясь по всему миру – от беднейших крестьянских хозяйств Латинской Америки и Индии до инновационных ВТК в странах золотого миллиарда. Но анализ этих новых ростков – тема, лежащая за пределами данного текста.

4.3. От «мутантного социализма» к социально-экономическим основам «царства свободы»[359]

Прежде чем перейти к изложению авторской гипотезы, мне хотелось бы подчеркнуть, что большая часть идей этого текста (за исключением гипотезы «мутантного социализма») генерирована автором в диалоге с его постоянным соавтором – А.И.Колгановым и потому этот текст, хотя и написан непосредственно мной, является скорее нашим совместным произведением. К тому же А.И.Колганов провел значительную работу по редактированию этого текста.

Проблемы социализма в нынешней России поднимаются редко и как правило в относительно узком круге ученых, специально занятых изучением этого вопроса. Между тем, противоречия современной глобальной экономики привели к постановке проблемы поиска альтернатив нынешней модели экономической, социальной и политической организации мира глобального капитала. Поиск таких реально видимых уже сегодня альтернатив и сеть «сверхзадача» данного текста.

Если сконцентрировать наше исследование на, прежде всего, социально-экономической проблематике, то следует отметить, что большая часть предлагаемых альтернатив остается в рамках тех или иных модернизаций доктрины социально-ограниченной, государственно-регулируемой рыночной экономики (но можно сказать четче – капитализма). Однако есть и другие исследования (о них ниже) и, что особенно важно – другая практика. Именно с их краткой систематизации мы начнем наш анализ, предварительно выделив основные тенденции в определении понятия «социализм».

К ним относятся, во-первых, различные варианты отождествления теоретической модели социализма с «социализмом», реально существовавшим в СССР и других странах «мировой социалистической системы»; во-вторых, те или иные трактовки процессов социализации, движения к социальной справедливости и т.п.; в-третьих, различные теоретические модели посткапиталистического общества, предполагающие снятие (т.е. отрицание с удержанием положительных достижений) частной собственности, эксплуатации и – шире – социально-экономических основ отчуждения[360]. Для авторов наиболее близка третья позиция. Процесс же социализации мы считаем правомерным рассматривать как развитие элементов социализма внутри переходных (от старой системы к новой) отношений, в той или иной мере характерных для экономики ХХ-ХХI веков.

Социализм: практики и теории

Тема этого раздела столь фундаментальна и обширна, что делает невозможной ее сколько-нибудь полное освещение в статье. Однако и обойти ее в таком тексте нельзя. Поэтому поневоле мы вынуждены будем ограничиться лишь некоторыми принципиально значимымми ремарками, адресовав интересующихся к широкому кругу источников по данной теме.

Сначала о тезисах широко известных, но систематически игнорируемых критиками социализма как возможного будущего.

Первая ремарка. Как бы ни относиться к опыту «реального социализма», следует признать, что явление такого исторического масштаба некорректно списывать лишь на флюктауции общественного развития. Оно требует своего объяснения. Такие объяснения есть. Их много, и это нормально для теоретического изучения сложного общественного феномена[361]. Теоретическая работа по этой теме проделана огромная, но она принципиально незавершена. Игнорировать эту работу серьезному исследователю, в том числе и тому, кто считает опыт «реального социализма» исключительно негативным, некорректно. Большинество же современных экономистов, особенно в России, признает, что для экономики СССР и других стран «реального социализма» были характерны определенные достижения, которые могут и должны быть использованы при поиске оптимальных моделей организации социально-экономической жизни в новую эпоху. Кроме того, негативный опыт прошлого может быть не менее ценен, чем позитивный.

Позиция авторов по этому вопросу будет воспроизведена в следующем разделе, поэтому здесь лишь анонсируем ключевой вывод: экономика СССР появилась неслучайно. Это был ответ на вызов «ловушки ХХ века», когда новые общественные отношения должны были возникнуть в силу остроты социально-политических противоречий, но не могли возникнуть в адекватных формах в силу неразвитости технологической и культурной базы. В результате возникла система, приспособленная к условиям индустриализма и жесткого военного противостояния. Эта система с момента своего рождения была неадекватна тем объективным вызовам новому обществу, которые «предъявляют» условия рождения постиндустриальной системы, она могла относительно успешно жить лишь в прежних условиях. Необходимость перехода к новой экономике привела к объективной необходимости качественного изменения советской системы, что в СССР и странах ЦВЕ оказалось невозможно в силу социально-политических причин.

Тем не менее, опыт СССР показал, во-первых, какие пути перехода к новому обществу ведут в тупик и, во-вторых, какими могут быть прогрессивные ростки новой системы (их обобщение – одна из до сих пор не решенных учеными задач).

В некотором смысле, как мы уже многократно писали, опыт СССР с его дефицитом и ГУЛагами, с одной стороны, и великой культурой, наукой и образованием – с другой, в чем-то подобен опыту ренессансной Италии с ее инквизицией, гражданскими войнами и Высоким Возрожением[362]. И в том, и в другом случае попытки перейти к новой системе (в первом случае – социалистической, во втором – капиталистической) сопровождались чудовищными мутациями (войны, политический и идеологический террор…) и закончились поражением. Однако без Ренессанса бы не было ни культуры, ни экономики Нового Времени.

Вторая ремарка. В настоящее время имеется практика ряда стран, которые заявляют о развитии в направлении социализма. И это не только Китай, Вьетнам и стоящая несколько особняком Куба, но и начавшие осуществлять первые шаги в направлении радикальной социализации Венесуэла и Боливия. Мы согласимся с либеральными критиками в том, что Китай и Вьетнам все больше эволюционируют в направлении «нормальной» капиталистической экономики. Однако в этих странах присутствуют и некоторые ростки новой социально-экономической организации (от ассоциирования мелкого частного бизнеса до долгосрочных государственных программ «выращивания» высокотехнологичных ТНК), изучение которых представляет немалый интерес. Что же касается опыта Кубы и отчасти похожего на него опыта первых шагов социализации в Венесуэле, то здесь можно найти немало принципиально важных элементов экономики будущего. В частности, это практика достижения высокого уровня развития человеческих качеств (медицина, спорт, образование, высокая культура, низкий уровень преступности и т.п.) в условиях относительно низкого уровня развития технологической базы и экономической блокады (что особенно болезненно в условиях глобализации)[363].

Третья ремарка. Современная экономика знает не только рынок, капитал и наемный труд, но и ряд других, качественно отличных от них отношений. Это и экономика солидарности с ее многообразными формами общественного присвоения и распоряжения (от «старых» кооперативов до новейших сетевых ассоциаций), и системы бесплатного распространения знаний, и многочисленные НПО с их некоммерческой деятельностью и т.п.

Кроме того, общеизвестно, что подавляющее большинство либеральных критиков социализма считает развитие общественного сектора, бесплатных и общедоступных образования, здравоохранения, спорта и культуры и т.п. «опасным» подрывом основ рынка и «открытого общества» и продвижением к социализму. Авторы согласны с этим тезисом (правда, с иным акцентом: этот процесс действительно ограничивает рынок, но развивает человеческие качества и потому он прогрессивен). Из него вытекает, что социальные механизмы регулирования, нацеленные на реализацию интересов общества в целом (быть здоровым, образованным, дышащим чистым воздухом, не сталкиваться с жесткими социальными антагонизмами) и его наиболее уязвимых в экономическом отношении групп, есть процесс «отмирания» капитализма и рождения элементов социализма, переходных (от капитализма к социализму) отношений. Показанная еще в конце XIX века диалектика этого процесса состоит в том, что именно это самоотрицание старой системы является, начиная с конца позапрошлого века, единственным путем ее самосохранения и развития. Этот процесс в чем-то подобен тому, как древнеримская империя для своего сохранения еще на несколько столетий должна была принять христианство, перейти к колонату и все больше ограничивать рабство (что, впрочем, все равно не спасло ее в конечном итоге от гибели).

Четвертая ремарка. Социально-экономическая мысль XX-XXI веков немало сделала для разработки теории социализма.

Кроме упомянутых выше сотен работ по проблемам «уроков» реального социализма, выделим несколько блоков теоретических работ по собственно экономическим проблемам, рассматривающих предпосылки и основные блоки будущей экономической системы, прежде всего, отношения координации и собственности. Во-первых, это работы по проблеме предпосылок социализма[364]. Во-вторых, это многочисленные исследования, лежащие в русле модели «рыночного социализма»[365] и несколько менее известные работы о возможных моделях демократического планирования[366]. В-третьих, это работы по проблемам развития кооперативов, коллективных предприятий, самоуправления, демократически управляемого «публичного» сектора, НПО и т.п.[367]. В последнее время они дополняются массой интернет-материалов по проблемам знаний (информации) как общественного блага. Наконец, напомню, что и отечественная политическая экономия социализма дала истории примеры не только апологетики, но и серьезных научных достижений, скрытых под покровом циатат «мудрых» генсеков[368].

Но все это тезисы, в принципе хорошо известные профессионалам. Мы кратко обозначили их только потому, что круг людей, хотя бы отчасти профессионально знакомых с проблемами социализма, ныне резко сузился и подавляющее большинство авторов, так или иначе затрагивающих эту тему, систематически игнорирует названные выше общеизвестные положения, заявляя в стиле партпропагандистов советской поры: я этих апологетов не читал, но точно знаю, что их работы бессодержательны, реакционны и льют воду на мельницу врагов цивилизованного общества.

Однако в XXI веке это наследие требует не только сохранения, но и позитивной критики. Типичные для эпохи К.Маркса ответы на вопросы о предпосылках и природе социализма уже давно и существенно развиты, и игнорировать это развитие столь же неплодотворно, сколь судить о потенциале неоклассики, не зная ничего, кроме работ А.Маршалла.

Феномен «мутантного социализма».

В рамках формирующейся школы постсоветского критического марксизма вопрос о социально-экономической природе СССР и других стран так называемой Мировой социалистической системы (стоящий, как загадка сфинкса, перед каждым исследователем проблем философии истории) решается по-разному, но в рамках единого поля, границы которого относительно строго задаются следующими параметрами.

Мы критически относимся к любым вариантам решения проблемы, исходящим из того, что никакая иная социально-экономическая система кроме рыночно-капиталистической вообще невозможна и потому «коммунистический» строй является исторической случайностью, возникновение которой было обусловлено субъективными факторами, а смерть является совершенно естественным доказательством невозможности существования социализма (коммунизма – либеральные исследователи их, как правило, не различают) вообще. Как было показано выше, мы, вслед за нашими учителями и предшественниками, исследуем объективные и субъективные предпосылки рождения нового строя и находим достаточно аргументированным доказательство принципиальной возможности и закономерности возникновения новой общественной системы, обеспечивающий больший простор развития личности, нежели «царство необходимости» вообще и капитализм в частности.

Столь же малоубедительным, на наш взгляд, является утверждение об однозначной прогрессивности общественно-экономической системы «реального социализма» и, соответственно, случайности его гибели вследствие субъективных причин[369]. Мы прекрасно видим и стремимся объективно исследовать глубокие внутренние противоречия «реального социализма» и тот мировой контекст, который, с одной стороны, вызвал к жизни этот специфический общественный организм, а с другой – привел к его распаду. Более того, мы исходим из того, что причины возникновения и распада советской системы были в основе своей одни и те же. Рассмотрим эту непростую диалектику подробнее.

Для авторского понимания природы социального строя обществ реального социализма ключевым является тезис о наличии общеисторической тенденции нелинейного заката царства необходимости и генезиса царства свободы как общей метаосновы всех конкретных изменений, характерных для ХХ-ХХI веков.

Эта гипотеза позволяет сформулировать следующую тезу: противоречия современной эпохи создают достаточные материальные предпосылки для генезиса «царства свободы». В то же время они показывают, что отмирание отношений отчуждения не может не быть длительным нелинейным интернациональным процессом. Именно его мы и обозначаем словом «социализм».

Весь вопрос, однако, в том, чтобы критически развить традиционное линейное понимание социализма как всего лишь первой стадии коммунистической общественно-экономической формации (ортодоксальный марксизм) или не более чем системы ценностей, которые могут частично реализоваться в рамках «постклассического» буржуазного общества путем реформ (социал-демократия).

Если мы поднимаемся до взгляда на процесс рождения нового общества как на интернациональный глобальный сдвиг в истории человечества, то и сам процесс трансформации приобретает новые характеристики. Потому социализм может быть охарактеризован не столько как стадия общественно-экономической формации, сколько социализм, понимаемый как процесс перехода от эпохи отчуждения к «царству свободы» (коммунизму), будет включать в себя революции и контрреволюции; первые ростки нового общества в отдельных странах и регионах, их отмирание и появление вновь; социальные реформы и контрреформы в капиталистических странах; волны прогресса и спада различных социальных и собственно социалистических движений.

Нелинейность, противоречивость, интернациональность этих сдвигов составляет специфику социализма как процесса рождения нового общества во всемирном масштабе.

Объективные предпосылки и первые шаги социалистических преобразований, связанных с подрывом отношений отчуждения в конце II тысячелетия, оказались существенно изменены глубоким внутренним кризисом, а затем и крахом первоначальных (мутантных) ростков социализма в СССР и странах Восточной Европы. В мире в 90-е годы появилась новая реальность – пост-«социалистическая» (имея в виду под словом «социализм» в кавычках реальные отношения и идеологию странах «мировой социалистической системы» и соответствующих левых организаций в других странах). Именно в этом новом мировом контексте мы можем и должны анализировать перспективы переходных социумов. Ключевым для понимания их природы, таким образом, оказывается вопрос о природе той системы, которая сложилась в странах «реального социализма» в XX веке.

Свидетельствами всестороннего кризиса «социализма» стал, как уже было отмечено, в первую очередь распад этого строя в странах Восточной Европы и СССР. В основе чего лежала фундаментальная неспособность этой системы – но не социализма в научном смысле слова – обеспечить более высокую, чем капитализм, производительность труда, больший простор для свободного всестороннего развития человека. Важным свидетельством этого кризиса стало резкое снижение роли левых в мире, застой в теории социализма, падение его идейного влияния и мн. др. Причиной всего этого является, прежде всего (но не исключительно – не будем забывать о глобальной гегемонии капитала), собственная природа «социализма».

В сжатом виде суть прежней системы может быть выражена категорией «мутантного социализма»[370]. Под последним понимается тупиковый в историческом смысле слова вариант общественной системы, находившейся в начале общемирового переходного периода от капитализма к коммунизму. Это общественная система, выходящая за рамки капитализма, но не образующая устойчивой модели, служащей основанием для последующего движения к коммунизму.

Эти тезисы требуют некоторых пояснений.

Во-первых, заметим, что исследователям, пишущим работу о социализме на рубеже XX-XXI веков, трудно ответить на мощное возражение критиков, суть которого заключается в констатации кажущегося очевидным положения: никакого иного социализма, кроме того, что был в странах мировой социалистической системы, человечество не знает. Следовательно, у нас нет оснований считать этот строй мутацией.

Эта очевидность, однако, является ничем иным, как одной из классических превращенных форм, в которых только и проявляются все глубинные закономерности мира отчуждения. Ум (или, точнее, «здравый смысл» обывателя и его ученых собратьев) хочет и может видеть только эти формы, но не сущность. Между тем в нашем исследовании без выделения сущностных тенденций не обойтись. Эти сущностные тенденции рождения царства свободы, равно как и ростки социализма как интернационального процесса перехода к новому обществу, мы постарались показать выше на основе анализа объективных процессов заката царства необходимости и позднего капитализма постиндустриальных технологий и творческого труда, пострыночного регулирования, освобождения труда. То, что эти сущностные черты рождающегося нового общества не приобрели адекватных форм и не смогли развить присущий им потенциал прогресса производительных сил, человека как Личности и позволяет квалифицировать прошлое наших стран как мутантный социализм.

Следовательно, мы можем заключить, что в странах «мировой социалистической системы» был искажен не некий «идеал» социализма. Речь идет о том, что реальная общеисторическая тенденция перехода к царству свободы и адекватные ей реальные ростки социализма развивались в мутантном, уродливом от рождения виде. Это касается ростков и пострыночной координации, в частности, успешного и планирования экономики, и ассоциированного присвоения общественного богатства, и социального равенства, и новой мотивации, и особых ценностей, и культуры.

Во-вторых, обращение к термину «мутация» неслучайно. Авторы в данном случае пошли по не слишком оригинальному пути аналогий с некоторыми разработками в области естественных наук, чем «грешили» и марксизм («формация» и т.п.), и неоклассики. Категория «мутантный социализм» используется нами для квалификации общественной системы наших стран по аналогии с понятием мутации в эволюционной биологии (организмы, принадлежащие к определенному виду, в том числе – новому, только возникающему, обладают разнообразным набором признаков – «депо мутаций», которые в большей или меньшей степени адекватны «чистому» виду и в зависимости от изменения среды могут стать основой для «естественного отбора», выживания особей с определенным «депо мутаций», для выделения нового вида).

В момент генезиса, начиная с революции 1917 года, рождавшееся новое общество обладало набором признаков («депо мутаций»), позволявших ему эволюционировать по разным траекториям, в том числе – существенно отклоняющимся от оптимального пути трансформации «царства необходимости» в «царство свободы». Особенности «среды» – уровень развития производительных сил, социальной базы социалистических преобразований, культуры населения России и международная обстановка – привели к тому, что из имевшихся в «депо мутаций» элементов возникавшей тогда системы наибольшее развитие и закрепление постепенно получили процессы бюрократизации, развития государственного капитализма и другие черты, породившие устойчивую, но крайне жесткую, не приспособленную для дальнейших радикальных изменений систему. В результате возник мутант процесса генезиса царства свободы (коммунизма).

Так сложился организм, который именно в силу мутации был, с одной стороны, хорошо приспособлен к «среде» России и мировой капиталистической системы первой половины и середины ХХ века, но с другой (по тем же самым причинам) – далек от траектории движения к коммунизму, диктуемой закономерностями и противоречиями процесса нелинейного отмирания, прехождения мира отчуждения.

В результате в СССР сформировался строй, который мог жить, расти и даже бороться в условиях индустриально-аграрной России, находящейся в окружении колониальных империй, фашистских держав и т.п. Победа в Великой Отечественной войне – самый могучий тому пример. Но в силу тех же самых причин (мутации «генеральных», стратегических социалистических тенденций) этот «вид» не был адекватен для новых условий генезиса информационного общества, он не мог дать адекватный ответ на вызов обострявшихся глобальных проблем, новых процессов роста благосостояния, социализации и демократизации, развертывавшихся в развитых капиталистических странах во второй половине XX века.[371]

У сложившегося в рамках «социалистической системы» строя в силу его бюрократической жесткости был крайне узок набор признаков («депо мутаций»), позволявших приспосабливаться к дальнейшим изменениям «внешней среды». Этому мутанту были свойственны мощные (хотя и глубинные, подспудные) противоречия: на одном полюсе – раковая опухоль бюрократизма, на другом – собственно социалистические элементы (ростки «живого творчества народа»), содержащие потенциал эволюции в направлении, способном дать адекватный ответ на вызов новых проблем конца XX века. Но постепенно последние оказались задавлены раком бюрократии. В результате мутантный социализм не смог развиваться именно в этих, более благоприятных для генезиса ростков царства свободы, условиях – условиях развертывания НТР, обострения глобальных проблем и т.п., бросавших все больший вызов со стороны «общечеловеческих», т.е. собственно, коммунистических ценностей и норм миру отчуждения. Ответить на эти вызовы жесткий мутантный социализм не смог. Как следствие, он захирел («застой») и вполз в кризис.

Когда «мягкая» модель социально-ориентированного капитализма сменилась в 80-е годы «жесткой» и агрессивной праволиберальной, вызов рождающегося информационного общества стал практической проблемой, а внутренние проблемы мутантного социализма достигли такой остроты, которая не позволяла решить их в рамках сохранения прежнего вида – тогда и встал выбор: либо преодоление мутаций старой системы и движение в направлении к царству свободы, либо кризис. Первое оказалось невозможно в силу названной жесткости старой системы. В результате мутантный социализм умер собственной смертью, ускоренной, впрочем, мировым корпоративным капиталом.

Итак, мутантный социализм – тупиковый в историческом смысле слова вариант общественной системы, находившейся в начале общемирового переходного периода от «царства необходимости» (в частности, капитализма) к «царству свободы» (коммунизму); это общественный строй, выходящий за рамки капитализма, но не образующий систему, служащую основанием для последующего движения к коммунизму.

Неслучайным парадоксом этого общества стало то, что в его рамках наименьшее развитие получили те сферы, которые составляют предпосылки социализма и по идее должны решаться в рамках буржуазной системы, – прежде всего – развитие демократии, гражданского общества, прав и свобод индивида, обеспечение населения предметами потребления и услугами, высокий уровень дисциплины труда и т.п. И наоборот, наибольшее развитие получили именно те сферы, которые, собственно, и характеризуют его как зарождающееся царство свободы (социализм) – общедоступные по охвату и гуманистические по содержанию культура, образование, наука и т.п. «Реальный социализм» впервые в истории человечества в массовом масштабе генерировал ростки ассоциированного социального творчества и идеальный образ (теоретико-художественный идеал) будущего, коммунизма (теория социализма и советская культура были восприняты практически, в реальном образе жизни большинством населения именно как такие идеальные прообразы будущего)[372]. При этом в силу неразвитости буржуазных предпосылок собственно социалистические задачи решались частично, в весьма специфических, мутантных формах (один из наиболее ярких примеров последних – бериевские «шарашки», где полуголодные заключенные в большинстве своем искренне-энтузиастически создавали основы постиндустриального сектора СССР).

В результате мутантный социализм, возникнув на обломках еще недо-развитого (хотя в чем и уже пере-развитого) капитализма, не смог решить буржуазных задач, в чем-то успешно решая некоторые сверх-задачи движения к царству свободы. И это противоречие стало одним из глубинных оснований краха мутантного социализма. Сложилось же оно неслучайно: «реальный социалзм» возник как продукт «ловушки ХХ века века», сделавшей поворот к социализму объективно необходимым (вследствие обострения противоречий империализма, приведших к первой в истории человечества мировой войне) и одновременно невозможным в силу слабой развитости препосылок нового общества в нашей стране.

Подчеркнем: сказанное – не осуждение прошлого (хотя мы осуждаем самым решительным образом тиранов-сталиных, порожденных той эпохой, и вдвойне – их прихлебателей). Это констатация исторического факта: первая попытка «прорыва» к коммунизму породила такое общество. Те несколько шансов из ста, которые были даны нам для того, чтобы не скатиться в русло сталинщины в 20-е, для того, чтобы не свалиться в кризис ельцинщины в 90-е, мы – граждане СССР и других стран мировой социалистической системы – реализовать не смогли. Закрывать глаза на то, что такая мутация произошла, не извлечь уроков из трагедии прошлого так же преступно, как предать забвению героическую борьбу наших отцов, дедов и прадедов за социализм.

В этом чудовищно интенсивном противоречии ростков и мутаций социализма – тайна нашего прошлого. Задача настоящего – трезвый научный анализ этих противоречий. Мы должны не закрывать глаза на ошибки и преступления прошлого, а понять их суть и причины, отделить великие героические достижения созидателей социализма (от «простых» строителей Магнитки до таких титанов, как Ленин или Маяковский) от трагических ошибок и преступлений, очистить зерна освобождения от плевел авторитаризма. Мы подчеркиваем реальную диалектичность, противоречивость, изменчивость и многообразие проявлений первых шагов к новому обществу, предпринятых в наших странах, мощных противоречий и деформаций на этом пути. Важнейшим для нас является анализ как тех реальных новых общественных отношений (пострыночных, посткапиталистических), которые показали возможность возникновения социально-экономических отношений, нацеленных на развитие человеческих качеств, а не максимизацию прибыли, так и их изначальных деформаций, приведших к трагедиям и преступлениям советского периода[373].

Этот анализ реальных преступлений, трагедий и прорывов в будущее «реального социализма» позволяет нам сделать вывод: к началу новой эпохи – перехода к глобальному обществу знаний – общественно-экономический строй «реального социализма» оказался неподготовлен. И здесь мы согласны с либеральными критиками социализма.

Но мы принципиально не согласны с тем, что из тупика советской модели был лишь один выход – к капитализму. Существовали и иные альтернативы, которые, однако, требовали «революции снизу» – качественной смены основ старой системы (государственно-бюрократического отчуждения). Произошло же лишь реформирование форм этого отчуждения, и сделано оно было «сверху». Более того, мы еще накануне этих «реформ» показали, как и почему «шоковая терапия» будет откатом назад, вызовет к жизни «негативную конвергенцию»: соединение худших черт старой системы (бюрократизма, волюнтаризма, диспропорциональной структуры экономики) и капитализма (социальное неравенство, криминализация общественной жизни, деградация «человеческих качеств» и т.п.), что будет сопряжено с социально-экономическим спадом, институциональным хаосом и нарастанием теневой экономики, возрождением добуржуазных форм личной зависимости и насилия, при феодально-монополистической концентрации капитала и, как закономерное следствие, – угрозе восстановления авторитаризма.

Критическое отношение к сложившемуся на пост-советском пространстве типу «реформ» как исторически регрессивному, ведущему к снижению экономической и социальной эффективности по сравнению с кризисной и малоэффективной советской системой – это еще один важный пункт, характеризующий позицию авторов, предлагавших и предлагающих альтернативные программы опережающего развития для нашей страны.

Однако довольно о прошлом. Рассмотрим несколько подробнее авторскую трактовку социализма с акцентом на методологии выведения и обоснования основных ее положений.

Социализм: некоторые общие характеристики

социализм как эпоха нелинейной трансформации «царства необходимости» в «царство свободы»: постановка проблемы и социо-экономические акценты

Для постсоветского читателя хорошо знаком старый тезис о том, что социализм является разрешением противоречий капиталистического способа производства и выступает как первая фаза коммунизма.

Между тем, еще в 50-60-е годы прошлого века и советский, и зарубежный критический марксизм в полной мере восприняли классическую идею К.Маркса и Ф.Энгельса о будущем обществе как эпохе, снимающей (NB! Именно снимающей, а не уничтожающей) противоречия и достижения всей предыдущей экономической общественной формации (в других вариантах – предыстории, царства [экономической] необходимости), а не только капитализма как ее последней фазы[374]. Этот тезис был соединен с новым (по сравнению с ортодоксальным, сталинским вариантом) пониманием предпосылок нового общества. К ним были отнесены господство творческой деятельности и научно-техническая и человеческая революции. На Западе лет пять-десять спустя начали появляться работы по проблемам постиндустриального общества. Ставшая классикой книга Д.Белла[375] трактовала эту будущую систему отчасти в духе «легального марксизма».

На перекрестье социально-экономических работ по проблемам нового качества системы, лежащей «по ту сторону собственно материального производства» (К.Маркс), с одной стороны, и гуманитарных изысканий «поколения 68 года» – с другой, выросло современное понимание социализма как эпохи перехода от экономической общественной формации («царства необходимости») к качественно новому обществу (автор ниже будет вслед за Марксом пользоваться термином «царство свободы»).

Постсоветский критический марксизм дополнил и развил этот подход, сформулировав ряд положений, которые и предлагаются ниже[376].

Этот подход к социализму снимает, критически развивает традиционные трактовки социализма либо как всего лишь системы ценностей (социал-демократическая версия), либо как первой фазы нового (коммунистического) способа производства, приходящего на смену капитализму (ортодоксальная марксистская версия).

Мы показываем, что социализм есть:

· снятие, позитивная теоретическая и практическая критика, преодоление не «только» капитализма, но и всех форм социального отчуждения – от ограниченности натурального хозяйства до современного «рыночного фундаментализма»; от патриархальной или рабски-феодальной личной зависимости до современной тотальной гегемонии корпоративного капитала; от примитивных форм государственного насилия до современных механизмов политико-идеологического принуждения…;

· период нелинейного, включающего победы и поражения, реформы и контр-реформы, революции и контр-революции движения к новому качеству общественной жизни и новому типу Личности; это нелинейное движение уже включало и может включать в будущем как опережающие мутации (попытки создавать новое общество при недостаточных материально-технических и социо-культурных предпосылках), так и образование застойно-реакционных социумов, для которых будет характерно реверсивное движение исторического времени;

· всемирный процесс, протекающий в многообразных формах: от рождения первых более или менее продвинутых по пути к царству свободы социумов (государств, групп государств) до многообразных социально-творческих, социально-освободительных движений и структур; только всемирные сети, интегрирующие на основе принципов, характерных для свободных работающих ассоциаций (например, новых социальных движений), самые различные образования – от малых неправительственных организаций отдельных стран и наиболее креативных личностей до крупных левый партий и международных социальных движений в единстве с начинающими выращивать первые ростки социализма государствами, – могут привести к победе социализма; социализма как всемирной открытой добровольно сформированной сети, социальное пространство которого будет лишь частично совпадать с границами прогрессивных государств, разворачиваясь как сетевая структура, объединяющая людей, социальные организации и движения, культурные феномены и практики – всю совокупность феноменов, снимающих социальное отчуждение;

· мир преимущественно переходных отношений, включающий в едва ли не каждом своем проявлении – от человеческих качеств социалистов и коммунистов до политики первых социалистических государств – черты и нового общества, и мира отчуждения; поэтому всякий раз, говоря о социализме, мы должны говорить о мере его генезиса в том или другом фрагменте мировой социалистической сети (или этой сети в целом);

· процесс, предполагающий борьбу за экономическую, социальную, политическую власть, а потому – качественные изменения (революции), причем не только социально-экономические, но и политические; в зависимости от меры материально-технической, социально-экономической, идейно-культурной достаточности и необходимости этих изменений данные политические подвижки будут успешны или трагичны; приводить к образованию новых анклавов социализма или оборачиваться мутациями нового строя, а то и контрреволюционными, реверсивными социальными процессами; последнее особенно опасно: не-свершенные в условиях необходимых и достаточных предпосылок социальные реформы и/или социалистические революции приводили и будут приводить к образованию крайне реакционных общественных образований.

Такое понимание социализма, как легко заметит внимательный читатель, не постулируется нами, а выводится из понимания природы и структуры тех глобальных социально-экономических трансформаций, которые переживает ныне человечество и которые авторы охарактеризовали в 4 части этой книги.

Такой взгляд на социализм позволяет нам также показать, что важнейшими материально-техническими и социально-экономическими предпосылками рождения нового общества становятся следующие процессы[377].

Во-первых, типичный для XIX – начала XX веков тезис об обобществлении производства как предпосылке социализма требует своей коррекции. Процесс обобществления как таковой действительно объективен (хотя и нелинеен!), но только для индустриального материального производства. Развитие постиндустриальных технологий и соответствующих им содержания и форм организации деятельности, ее структуры требуют снятия прежнего тезиса об обобществлении как материальной предпосылке социализма. Переход «по ту сторону материального производства» вызывает к жизни феномен «всеобщего труда» (категория, введенная еще К.Марксом, который в некоторых своих ремарках предвидел этот процесс). Этот труд, или, точнее, творческая деятельность (1) носит с самого начала всеобщий характер, ибо предполагает и полагает непосредственную кооперацию с широчайшим и принципиально неограниченным кругом со-творцов. Эта деятельность (2) создает даже не общественное, а всеобщее благо. Таким благом является результат любого творчества – научное открытие, произведение искусства, социальная инновация и т.п. Ценность этого блага определяется тем, в какой мере оно окажется востребовано в процессе дальнешего со-творчества. Это благо по определению является неограниченным: его может «потреблять» сколь угодно широкий круг лиц, его от этого «не убудет». Более того, чем шире круг «потребителей» (кооперирующихся с творцом лиц), тем большее прирастает это благо.

Так формируется система, в которой пирог тем больше, чем больше едоков. Рынок с его ограничением возможностей кооперации рамками частной собственности и предпосылкой ограниченности благ и безграничности потребностей становится неадекватен для развития такого типа деятельности. Косвенным подтверждением этого становится довольно устойчивая связь, характерная даже для современной, в основе своей все еще рыночной, экономики: чем больше в некоторой сфере роль неотчужденной творческой деятельности, тем более для нее характерны пострыночные общественные формы организации (в качестве иллюстрации представьте себе линию: фундаментальная наука, прикладная наука, массовое производство).

Современная экономика реагирует на развитие этого процесса двояко. С одной стороны, развиваются сети, в которых знание, образование, культура создаются и используются как общественные блага. С другой - активно формируются рынок интеллектуальной собственности и система прав частной собственности на нее. Соответственно, все острее встает вопрос о том, каким будет ответ на вызовы все активнее развивающейся креатосферы (сферы со-творчества).

Так вопрос о плане и рынке приобретает качественно новое звучание, акценты переносятся в сферу борьбы за свободное распространение и общедоступность знаний, инноваций и т.п. благ. Обеспечение этой общедоступности становится вызовом системе отношений координации будущего общества.

Во-вторых, к кругу предпосылок нового общества относится непосредственно связанная с развитием креатосферы «человеческая революция». Подавляющему большинству теоретиков этой системы, включая К.Маркса, Ф.Энгельса, Р.Люксембург и других, социализм виделся как последовательно реализуемый гуманизм. «Реальный социализм» продемонстрировал глубочайшие противоречия в этой сфере: массовое интеллектуальное и физическое подавление индивида и революционные позитивные подвижки в развитии образования, медицины, культуры и т.п. общеизвестны. Но наша задача в данном случае – анализ не этих противоречий, не разрыва теории и практики, а предпосылок нового общества. И в этой связи теоретики социализма последних десятилетий фиксируют следующую закономерность: для эффективного развития потенциала постиндустриальной экономики необходимо максимально полное использование креативного потенциала каждого члена общества.

Критики социализма утверждают, напротив, что для неоэкономики необходим узкий круг интеллектуалов, остальные 80% граждан планеты Земля останутся «по ту сторону» этой системы. К вопросу о том, как разрешается эта дилемма, мы еще вернемся ниже. Сейчас же зафиксируем, что в рамках социалистической теории названный выше тезис дополняется утверждением, что творческая деятельность несовместима с отчуждением человеческих качеств, а значит и с наемным трудом. Соответственно, на этой базе развертывается модель социального (по форме, формального) и технологического (содержательного, реального) освобождения труда. Этот свободный по содержанию и по форме труд (неограниченное общественными рамками свободное со-творчество индивидов) предполагает, соответственно, всеобщую собственность на культурные блага. Последняя выступает как позитивное упразднение частной собственности – индивидуальная собственность каждого человека на всё (все блага, какие он только сможет присвоить в процессе их распредмечивания)[378]. Присвоение индивида, тем самым, оказывается ограничено лишь его собственными способностями и трудолюбием, но не социально-экономическими рамками (эту модель на практике может проверить каждый, направившись поработать в хорошую общедоступную библиотеку).

Так вопрос о собственности переносится прежде всего в новую плоскость – плоскость борьбы за общедоступность образования, творческой деятельности и т.п. Система отношений собственности будущего общества должна обеспечить общедоступность творческой деятельности и развития человеческих качеств каждому члену общества.

В-третьих, постиндустриальный глобальный мир создает такую ситуацию, когда обострение глобальных проблем превращает обеспечение социальной справедливости из препятствия в условие достижения экономической эффективности. Решение основных глобальных проблем (бедности; миграции; массового насилия, войн и терроризма; загрязнения среды и т.п. [379]) преполагает формирование таких условий, в которых (а) уровень доходов любого индивида будет достаточен для «старта», адекватного вызовам постиндустриальной экономики, что не только снимает проблему бедности и миграции, но и обеспечивает массовую подготовку высоквалифицированных креативных работников для постиндустриальной экономической системы, обеспечивая ее эффективность; (б) экологические стандарты будут едины для всех стран, что снизит нагрузку на биосферу и предотвратит угрозу экономической стагнации вследствие обострения экологических проблем; (в) система будет находиться под контролем международного гражданского общества, а не ТНК, имперски настроенных государств и нелегальных вооруженных формирований, что резко снизит военные расходы[380]… – этот перечень легко продолжить. Наконец (г), равномерно высокие расходы на развитие человеческих качеств в любой точке глобальной экономики оставят только один путь развития – повышение эффективности за счет технологического прогресса, а не бегства в страны с дешевой рабочей силой, малопроизводительными и грязными технологиями. Следовательно, социальная справедливость становится условием эффективного развития экономики в условиях обострения глоабальных проблем и «человеческой» революции.

Иными словами, мы можем сформулировать своего рода вызов, который современное глобальное развитие бросает будущему обществу: оно должно иметь такую систему отношений, которая позволит решить задачи (а) – (г) в глобальном масштабе.

Мы сейчас не обсуждаем вопрос практической (социально-политической) возможности перехода на эту траекторию развития. Мы пока говорим лишь о том, что с точки зрения достигнутых материальных предпосылок такой путь развития возможен и он даст эффективное разрешение существующих противоречий.

В-четвертых, прогресс производительности труда и технологий привел к такому уровню развития, когда обеспечение названных условий реализации человеческих качеств становится возможным: для него достаточно достигнутого уровня накопления материальных благ. Этот текст – не место для детальных расчетов, но элементарная прикидка показывает, что даже сегодняшнего (2007 г.) уровня мирового ВВП (около 10 000 долларов на человека) достаточно для обеспечения уровня развития человеческих качеств всех граждан Земли почти в 2 раза более высокого, чем в нынешней России ($3 410 на душу)[381]. Если же учесть, что в нынешней России не менее половины доходов уходит на обеспечение паразитического потребления «элиты», содержание бюрократического и репрессивного аппарата, военные цели, финансовые и подобные им спекуляции, а оставшаяся половина расходуется на социальные цели крайне неэффективно, то можно предположить, что… Что нынешних ресурсов мировой экономики при их справедливом (но не уравнительном) распределении и эффективном использовании достаточно для того, чтобы обеспечить жителям Земли качество жизни в среднем в 3-4 раза более высокое, чем в современной России.

Соответственно, социально-гарантированный минимум для любого гражданина планеты в этих условиях может быть установлен на уровне в 3-4 раза ниже среднего. Располагающие только этим доходом лица будут жить относительно плохо (уровень материального потребления около 10 000 рублей на семью, т.е. как у среднего россиянина, но только имея хорошее общедоступное образование и медицинское обслуживание, а также продолжительность жизни в 75-80 лет, как сейчас на Кубе). Кто-то (мировой «средний класс») будет жить в 3-4 раза лучше, а кто-то – наиболее талантливые и трудолюбивые – в 7-10 (но не 20 или 30!) раз лучше, чем «низы» (т.е. примерно так, как сейчас живут представители массовых творческих профессий – школьные учителя, воспитатели, социальные работники и т.п. – в развитых странах). Подчеркну, что даже при условии использования все тех же, что и ныне, технологий экологическая нагрузка на биосферу при этом не возрастет, ибо речь идет лишь о сокращении неэффективных (с точки зрения развития человеческих качеств) расходов и увеличении эффективных при прежней суммарной производительности.

Если же учесть, что продвижение в направлении социализма (буде оно начнется) займет не менее нескольких десятилетий и будет происходить при темпах роста не ниже, чем, скажем, в современной Кубе (около 5-7% в год), то окажется, что через 15-20 лет после начала перехода к социализму социально-гарантированный минимум развития человеческих качеств для любого жителя на Земле будет равен сегодняшнему уровню среднего класса развитых стран, т.е. вполне достаточен для свободного развития творческой деятельности каждого.

В этих условиях, естественно, встанет вопрос, будет ли востребована такая масса творческих работников. Ответ на него зависит от того, какой будет структура системы, развивающейся «по ту сторону материального производства».

Капиталистическая тенденция обеспечивает приоритетное развитие таких сфер, как финансы, корпоративное управление, ВПК, торговля и сервис, ориентированные на утилитарные потребности и досуг, масс-культура, бизнес-образование и т.п.

Социалистическая тенденция[382] предполагает, что творческий потенциал подавляющего большинства может быть использован в тех сферах творческой деятельности, которые могут «проглотить» неограниченно большое число занятых: рекреация природы и общества (садовники, лесники, социальные работники и т.п.), воспитание и образование, медицина и спорт, наука и искусство… Что подвигнет людей, имеющих социально-гарантированный минимум, уйти от паразитического утилитарного потребления и заняться трудным делом развития и реализации человеческих качеств – это и есть главный вопрос. Мы его переформулируем в соответствии с темой данного подраздела в виде императива: новое общество должно иметь такую систему общественных отношений, которая обеспечит, с одной стороны, социально-гарантируемый минимум, обеспечивающий достаточные условия для творческого старта, а с другой – достаточно сильные мотивы для включения подавляющего большинства членов общества в общедоступную творческую деятельность.

Возможна ли такая система отношений? Известны ли ее теоретически мыслимые параметры и практически данные ростки? Об этом – ниже.

социализм как эпоха нелинейной трансформации «царства необходимости» в «царство свободы»: некоторые дополнения и социо-политические аспекты

Итак, социализм есть снятие не только капиталистических, но и всех предшествующих форм отчуждения, освобождения Человека не только от вещной, но и от личной зависимости. Именно этот процесс долгосрочных качественных трансформаций, в который мировое сообщество вступило начиная с ХХ века, мы и рассматриваем как процесс социального освобождения.

Эти трансформации, как мы заметили выше, затрагивают все пласты общественной жизни. Кратко суммируем сформулированные выше положения.

На уровне технологий, как мы уже показали, это переход от доминирования репродуктивного индустриального труда, использующего ограниченные ресурсы для производства утилитарных благ, к преимущественно творческой деятельности, в которой общественные культурные блага используются с целью гармоничного развития человека в диалоге с природой. В этом смысле постсоветский критический марксизм есть теория развития нового общества на базе доминирования творческой деятельности, и здесь мы в своих разработках сближаемся с теоретиками экологического, гуманистического, постиндустриального течений.

На уровне социально-экономических отношений это процесс снятия всех форм социального отчуждения и зависимости человека (от рабства, крепостничества, других форм личной зависимости и политико-идеологического тоталитаризма до рыночного фундаментализма, вещной зависимости и глобальной гегемонии современного корпоративного капитала).

На уровне социо-культурных изменений это переход от господства различных форм духовного производства (идеологий, религий, масс-культуры) к доминированию культурно-творческого диалога. И здесь мы смыкаемся с широким потоком исследователей-культурологов, особенно принадлежащих к школе Сартра.

Такой подход позволяет, во-первых, выйти за узкие рамки трактовки социализма лишь как общества, сменяющего частную собственность общественной и позволяющего передать в распоряжение общества (по сути дела – государства) создаваемую наемными рабочими прибавочную стоимость. Проблема разворачивается в задачу формального и реального освобождения труда, т.е. не только преодоления всех (в том числе – свойственных «реальному социализму») форм отчуждения, но и развития реально свободной деятельности (творчества), способностью к которой, как показано еще в 60-е гг. и ранее в работах философов и психологов-марксистов (Ильенков, Леонтьев, Выгодский, Лурия и мн. др.), обладает каждый и поле для которой бесконечно – от деятельности новаторов в сфере технологий, ученых, художников до наиболее общественно значимых сфер – труда воспитателя в детском саду, садовника, учителя и врача.

Тем самым, во-вторых, переход к новому обществу ставится в зависимость от продвижения к новому типу деятельности (в современной терминологии – постиндустриальной революции), а не только изменения общественных отношений. На индустриальной стадии рождение нового общества становится возможным лишь как первые пробные шаги, почти неизбежно вырождающиеся вследствие недостаточного уровня развития материальных предпосылок и человеческих качеств, подобно тому, как капиталистическая система оставалась фрагментарной и неустойчивой в доиндустриальный период формального подчинения труда капиталу. (В качестве исторической аналогии напомним о кризисе и поражении первых капиталистических «экспериментов» в ренессансной Италии, крестьянской антифеодальной революции в Германии и т.п.). Этот подход развивает идеи самого Маркса и ряда его последователей (акцент на всеобщем труде и свободном гармоничном развитии личности как принципах коммунизма), в то же время критически снимая тезис ряда марксистов об индустриальном производстве как адекватной материально-технической базе нового общества.

В-третьих, этот подход позволяет показать, что развивающиеся процессы всемирного перехода «по ту сторону» эпохи господства материального производства и отчуждения (в современной терминологии – переход к постиндустриальному обществу и глобализация) могут идти и идут не только нелинейно и неравномерно, но и в разных общественно-экономических и идеолого-политических формах. Так, мы согласны с неолибералами в том, что глобализация и переход к «обществу знаний» – процессы объективные и при всех их противоречиях прогрессивные. Но, выделяя в соответствии с буквой и духом марксизма содержание процесса и его особые социальные формы, мы доказываем, что современные неолиберальные (а тем более нарождающиеся протоимперские) формы экспансии глобального постиндустриального левиафана (1) являются не только не самыми эффективными, но и социально, гуманитарно и экологически опасными, (2) в историческом смысле реакционны и тупиковы и потому (3) могут и должны быть сняты другими, социально-ориентированными формами всемирного продвижения к постиндустриальному обществу («царству свободы»).

Наконец, в-четвертых, сказанное позволяет высветить в полной мере роль и значение таких слабо акцентировавшихся ортодоксальным марксизмом предпосылок нового общества, как (1) развитие и освоение широкими общественными слоями подлинной культуры и (2) их включение в ассоциированное социальное творчество.

Первый тезис связан с тем, что прогресс будущего общества как царства свободы объективно может и должен опираться на культурное наследие человечества, постоянно осваиваемое гражданами, ибо последнее есть абсолютно необходимое условие творческой деятельности и прогресса креатосферы как «базиса» царства свободы (отсюда сформулированная выше необходимость освоения подлинной культуры). В то же время базирующаяся на прогрессе технологий и социальном прогрессе «революция знаний» создает возможность такого освоения культуры все более широким кругом членов общества в той мере, в какой преодолеваются стоящие на этом пути барьеры, создаваемые отношениями отчуждения. А это искусственно сохраняемая нищета 2/3 граждан мира и иные социальные ограничение доступа к образованию и культуре, вытеснение подлинной культуры масс-культурой и, шире, воспроизводство стандартов общества потребления и другие формы духовной гегемонии корпоративного капитала.

Второй круг предпосылок – это прогресс ассоциированного социального творчества, имеющего форму реформ и революций, что требует своего специального анализа.

При этом для нас особое значение имеют именно революции, не случайно названные «локомотивами истории» и «праздником угнетенных», ибо именно в эти относительно краткие периоды предельно обнажается весь комплекс названных выше проблем. Кстати, именно через реформы и революции, посредством них, в них любой член «глобального человейника» уже сегодня и сейчас, в любой точке планеты Земля может возвыситься до личностного включения в процесс освобождения человечества и тем самым позитивного самоосвобождения. При этом реформы будут общедоступным паллиативом, переходной формой отчуждения/освобождения, тогда как социальная революция есть общедоступный мир (пространство и время) позитивной свободы в рамках царства необходимости.

Социальная революция как качественный перелом, смена качественно различных систем отчуждения (способов производства), а уж тем более как грядущее начало перехода из «царства необходимости» в «царство свободы», знаменуется рядом особо важных для нас характеристик процесса социального освобождения[383].

Во-первых, революция ломает старую систему институтов отчуждения и вплоть до момента торжества нового способа производства знаменуется кратковременным торжеством «царства свободы», когда старая система подчинения уже разрушена, а новая еще не возникла, рождая тот самый «праздник угнетенных», когда вы, кажется, можете своими руками изменять мир как захотите («опьянение свободой»). Это, кстати, порождает хорошо известный философам истории феномен «забегания вперед», когда революции заходят чрезмерно далеко по отношению к объективным возможностям: пока длится этот «праздник», объективные детерминанты, «ограничители»; в том числе, новые производственные отношения, социально-политические институты и т.п., уже или еще не действуют. Именно здесь оказывается особенно важна мера «культурности» революции, ибо последняя по идее должна ограничивать претензии революционеров (характерно в этом отношении «отступление» Ленина к нэпу, не принятое сталинистами).

В данном тексте остается «за скобкой» анализ диалектики взаимодействия процессов развития креатосферы и социального освобождения, которая может быть резюмирована в законе взаимообогащения прогресса культуры и социального освобождения. Между тем анализ этой диалектики позволяет показать, что социальные революции являются взрывом не только социального недовольства, но и перенакопленного культурного потенциала общества, сжатого до взрывоопасного состояния «старой» системой отчуждения. Не только производительным силам, но и культуре, развитие которой оказывается особенно необходимо для самосохранения старого, загнивающего общества, с одной стороны, становится тесно в прежних социальных рамках. С другой стороны, культура, креатосфера (нелинейное развитие которой есть инвариант жизни рода Человек) стремится в лице своих лучших представителей как бы к самозащите себя от агрессивно-разрушающего (или застойно-разлагающего) воздействия мира отчуждения, дозревшего до очередной революционной ситуации.

Неслучайно поэтому и то, что первоначальный импульс подлинной революции сначала рождается в умах «диссидентской» (и как правило, творчески наиболее продуктивной) интеллигенции. Другим слагаемым этого процесса является протест творческой части общества против разрушения и подавления подлинной культуры. Старая система, одной рукой пытаясь влить в свое дряхлеющее тело «кровь молодых девушек» (развивать культуру), другой тормозит все новое и прогрессивное. Взрывающая это противоречие революция, рождая временное состояние социального освобождения, притягивает к себе наиболее ищущую и творчески открытую часть интеллигенции, в то же время всасывая как мощный вихрь и массу мусора. Революция как мощный энергетический всплеск социального творчества и анти-отчуждения рождает тем самым и мощное поле, генерирующее потенциал для развития креатосферы (отсюда культурные всплески революций). При этом подавляются и разрушаются основы жизнедеятельности той части интеллигенции, кто был сращен со «старой» системой отчуждения, чьи творческие качества оказались подчинены ролью привилегированного раба, обслуживающего гегемонию власти.

В то же время всякая социальная революция в рамках царства необходимости, начинаясь как освобождение, заканчивается как торжество новой системы отчуждения, и творцам приходится или рисковать утратой общественного положения, или подчиняться новой власти. Так, например, при переходе к капитализму творцы, уйдя от подчинения аристократии, попадают в подчинение рынку, золотому тельцу. Как заметил В.Межуев, интеллигенция в революции ждет Дон Кихота, а попадает в удушающие объятия Санчо Пансы.

И все же всякая подлинная революция служит прогрессу культуры. Более того, мы можем сказать, что только тот социальный качественный сдвиг («взрыв»), который способствует (1) новому скачку в развитии креатосферы, (2) рождению системы отчуждения, относительно менее антагонистичной для прогресса Человека и культуры, чем предыдущая, и (3) росту меры социального освобождения, мы можем назвать подлинной социальной революцией, праздником не только угнетенных, но и культуры.

Во-вторых, всякая революция (в отличие от бунта или государственного переворота) поднимает к творчески-преобразовательной, созидательной деятельности широкие слои трудящихся, возвышая их до совместных сознательных, позитивных действий. Причем чем глубже преобразования, тем более масштабные и организованные действия оказываются востребованы историей. Неслучайно поэтому революции поднимают до творческой деятельности (и культурной, и социальной) столь широкий круг новаторов из «низов» и оказываются праздником именно угнетенных. Так, например, большая часть культуры Ренессанса, Просвещения и других периодов буржуазных революций была создана именно представителями угнетенного третьего сословия.

В-третьих, революции оказываются теми уникальными периодами «предыстории», когда люди сами, непосредственно, на глазах у ошеломленных обывателей создают новые общественные отношения и оформляющие их институты: новые отношения собственности и распределения, новые формы организации труда и политической жизни, новые направления в искусстве и образовании. В течение дней и даже часов создаются общественные феномены, навечно остающиеся в истории – Декларация прав человека, Советы рабочих и крестьянских депутатов и тысячи других. Именно поэтому революции становятся «локомотивами истории».

Суммирование сказанного выше позволяет сделать вывод, что именно социальные революции оказываются пространством и временем максимального (в рамках «царства необходимости») продвижения человечества по пути социального освобождения.

Но это происходит только в той мере, в какой эти действия не вырождаются в беспочвенный активизм и волюнтаристическое насилие. Между тем на практике в той или иной мере (а для нас объективно важна именно эта мера) все имевшие место в истории революции «переболели» этой заразой вырождения; все – от крестьянских войн и Войны за независимость до Великой французской и Великой октябрьской революций – и истории еще предстоит рассудить, где была, а где не была перейдена та качественная грань, за которой революция вырождается в бунт, где перегретый пар взрывает «локомотив истории», неся разрушения, жертвы и социальный регресс. Но как угроза взрыва локомотивов не могла остановить объективного хода научно-технического прогресса, так и угроза вырождения революций не может остановить прогрессивных изменений, непосредственно и прямо совершаемых трудящимися на пути к «царству свободы». К тому же , как было замечено выше, не-свершение революционных действий в условиях, когда они объективно необходимы, чревато еще большими социальными потерями.

Что же касается реформ, то их можно квалифицировать как социальное творчество, шаги к освобождению Человека в рамках царства необходимости, совершаемые в рамках прежнего системного качества, но направленные на продвижение к новому. Так, на этапе, который можно назвать «закатом» экономической общественной формации, с необходимостью появляются феномены, которые, с одной стороны, подрывают системное качество мира отчуждения, а с другой - как бы добавляют ему новую, молодую кровь, помогая найти ответ на тот вызов, который бросают старому миру им же самим вызванные к жизни силы научно-технического и социального прогресса. Этой «новой кровью» и становятся элементы ассоциированного социального творчества, которые, «вливаясь в старое тело», приобретают вид реформистских переходных отношений, соединяя черты отчуждения (власть рынка, капитала, бюрократии и т.п.) и социального творчества. Именно к таким переходным формам можно отнести жизнедеятельность большинства современных общественных организаций, движений и союзов, несомненно способствующих процессу социального освобождения, но в весьма узких рамках и весьма противоречиво.

Суммируя основные тезисы этой части наших размышлений, можно сделать вывод, что основными предпосылками, которые подводят человечество вплотную к великой эпохе перехода из царства необходимости в царство свободы, являющееся прямым наследником и адекватной формой прогресса и креатосферы, и социального творчества, становятся:

(1) рост производительности труда и материального богатства, все перечисленные выше социально-экономические предпосылки нового общества, создающие необходимые основы для социального освобождения;

(2) прогресс креатосферы, самой этой деятельности – науки, искусства, социальных инноваций и нравственного багажа – всего созидательного творчества Человека как родового существа, этой деятельности и ее субъекта. Как таковая креатосфера (2.1) является импульсом повышения производительности труда, прогресса личностных качеств человека, в конечном счете – прогресса производительных сил, вплотную подводящих к необходимости скачка «по ту сторону» материального производства, к превращению творческого труда в основной фактор развития и (2.2) – основой «культурности», созидательной позитивности будущих социальных преобразований, своеобразной «прививкой» против активизма и чрезмерной гносеологической гордыни, условием адекватного постижения законов истории;

(3) борьба за социальное освобождение (идущая через серию реформ и революций к негативной свободе и далее – классовой борьбе пролетариата). Пройдя ряд ступеней, она приводит к образованию переходных форм самоорганизации трудящихся и граждан и, в конечном счете, ведет к формированию (3.1) субъекта ассоциированного социального творчества[384], способного на совершение коммунистической социальной революции. Именной в ней – в процессе качественной трансформации «царства необходимости» в «царство свободы», который займет, возможно, долгие десятилетия, если не более – субъекту освобождения действительно нечего терять, кроме цепей отчуждения. Но не потому, что он беден, а потому, что он (3.2) превращает в этой революции материальное богатство из самоцели в средство и предпосылку прогресса Человека. Именно в ней он действительно приобретет весь мир, и опять же не потому, что установит всемирную диктатуру, но потому, что откроется дорога развития ассоциированного социального творчества, позволяющего Человеку обрести (3.3) мир подлинной свободы – сознательного ассоциированного творения Истории в меру познания ее собственных законов. Это будет вместе с тем дорога в мир Добра, Истины и Красоты, наследующий развитие всего мира культуры, накопленного человечеством.

(4) В этом смысле мы можем, перефразируя К.Маркса, сказать, что мир отчуждения в силу своих внутренних противоречий сам создает силы своего снятия, своих «могильщиков» по мере прогресса производительных сил, развития креатосферы и формирования субъекта ассоциированного социального творчества (борьбы за социальное освобождение).

Так складываются предпосылки и основания генезиса нового общества. При этом авторы хотели бы специально отметить, что аспекты (2) [особенно (2.2.)], (3.1.) [особенно (в)], (3.2.) и (3.3.) во многих советских и зарубежных марксистских работах не акцентировались и не акцентируются, хотя по отдельности почти из всех тезисов (1)-(4) о предпосылках «царства свободы» можно найти в работах К.Маркса, Ф. Энгельса, В.И. Ленина и марксистов ХХ века. Мы в данном случае поставили в качестве задачи-минимум систематизацию этих тезисов и их обоснование процессом «заката» экономической общественной формации в целом.

Что же касается основных черт «царства свободы», то мы, как и все марксисты, отнюдь не намерены конструировать утопии, а посему ограничимся лишь несколькими ремарками, исследуя лишь объективные тенденции рождения «царства свободы».

Первая. Авторам хотелось бы специально подчеркнуть отличие разрабатываемой им теории общества будущего от почерпнутой из примитивных учебников и затем чудовищно вульгаризированной неолиберальной трактовки коммунизма (как общества, напоминающего всеобщую казарму с поголовной уравниловкой и изобилием примитивных материальных благ) и социализма как его первой фазы. Более того, ортодоксальная марксистская трактовка будущего как прежде всего отрицания капитализма также требует существенного развития. Для нас «царство свободы» – это, прежде всего, снятие, диалектическое отрицание всей предыстории [отчужденной жизни] человечества (в том числе – но не только – капитализма) и наследование истории креатосферы и борьбы за социальное освобождение. Это мир, где свободные ассоциации становятся адекватной социальной формой для свободной творческой деятельности, а прогресс креатосферы, диалог, полифонирование субъектов творческой деятельности становятся основным содержанием общественной жизни. Но не менее важно для нас и то, что расцвести это царство свободы может лишь на базе такого материального производства, где уровень производительности труда достаточно высок для того, чтобы свободное время индивидов и общества в целом обеспечивало простор для прогресса креатосферы как основной сферы жизнедеятельности Человека.

Вторая. Путь к этому миру будет не менее (а скорее всего – более) сложным и долгим, чем дорога от первых буржуазных революций ХVI века до мирового торжества промышленного капитализма в конце ХIХ. И начинается он в условиях, когда творческая деятельность является уделом лишь относительно небольшой части человечества. Хотя в настоящее время ее ростки пронизывают труд широкого круга людей массовых профессий – и квалифицированного рабочего, и педагога, и врача, а не только ученых и художников. В США так называемый «креативный класс» составляет всего 30% занятых. Если же мы предположим снятие противоречий глобализации и прекращение паразитических расходов, вызываемых милитаризмом, финансовыми спекуляциями, искусственно раздуваемым массовым потреблением, то ныне это будет около 1/3 занятых[385]). И все же это будет меньшинство работников. Поэтому мы можем предположить, что на протяжении ближайшей эпохи общедоступной творческой деятельностью окажется только социальное творчество во всем его многообразии: от новаторства на рабочем месте, самоуправления в бригаде или микрорайоне до изменения фундаментальных основ жизни общества[386]. Более того, как бы ни сокращался в дальнейшем удельный вес материального производства и репродуктивного труда, они всегда будут играть роль основы «царства свободы».

В силу сказанного правомерно выделение двух фаз в развитии «царства свободы» (они не случайно корреспондируют с идеей двух фаз коммунизма в классическом марксизме) – формального и реального освобождения труда. На первой освобождение и общедоступная творческая деятельность оказываются характерны лишь для социальной сферы, формы; содержание труда основной части членов общества остается репродуктивным. В этом случае мы можем говорить о формальном освобождении труда (по аналогии с формальным подчинением труда капиталу на доиндустриальной стадии развития капитализма). Именно с него, с социального освобождения единственно может начаться дорога к общедоступному творчеству; вне социального освобождения творчество останется уделом меньшинства, которое при этом будет вынуждено в этой своей деятельности постоянно противостоять (или подчиняться) системе отчуждения.

И лишь по мере прогресса творческого содержания деятельности вширь и вглубь освобождение будет становиться реальным, когда содержание деятельности и ее общественная форма будут адекватны друг другу, снимаясь в едином качестве диалога, «полифонирования». Но это лишь прогноз далекого будущего...

Сформулированный выше подход к проблемам предпосылок будущего общества (коммунизма) и тех задач, которые оно объективно должно решить, его трактовка как единого (имеющего единую природу) интернационального нелинейного и противоречивого процесса трансформации мира экономической необходимости, отчуждения в «царство свободы» позволяет, помимо акцента на преемственности и переходности, выдвинуть достаточно простой критерий «социалистичности» той или иной социальной системы: она должна обеспечивать более высокую меру экономической эффективности и свободного гармоничного развития человека, нежели капитализм[387].

Трактовка социализма как переходного процесса, главным «энергетическим потенциалом» которого является ассоциированное социальное творчество, позволяет дополнительно обосновать тезис об отмирании политических форм (в частности, партий, государства и вообще принципа представительной демократии) и развитии базисной демократии и самоуправления как направлениях, характерных для всех трех «потоков» («русел») социализма (социалистически ориентированных реформ в «странах капитала», социалистических движений, социалистических обществ).

Слагаемые базисной демократии включают:

(1) последовательную и наиболее полную реализацию всех международно признанных прав и свобод человека (свобода слова, совести, митингов, собраний, создания политических и общественных организаций и др.);

(2) всеобщее развитие производственного (в разной мере на предприятиях с разными формами собственности) и территориального самоуправления как основных базисных форм ассоциирования населения;

(3) отмирание политических партий (представляющих отмирающие классы), все в большей мере действующих через массовые демократические организации, органы самоуправления и т.п., и постепенно сливающихся с ними.

(4) превращение массовых демократических организаций и движений (профсоюзных, женских, экологических, потребительских) в полновластных субъектов регулирования общественной жизни;

(5) формирование законодательной власти по принципу представительства депутатов от низовых ассоциаций (органов самоуправления) с императивным мандатом (правом отзыва, замены и т.п.), подчинение исполнительной власти (правительства) законодательной; избрание независимой судебной власти при отсутствии президентского или аналогичных институтов;

Тем самым мы можем сказать, что будущий социализм все в большей мере вырисовывается как «социализм гражданского общества» – теоретическая модель, разработанная и получающая определенные практические импульсы для своего подтверждения в Латинской Америке.

В своем развитии, как показывает новейшая история, социализм проходит как минимум следующие этапы.

Первый, связанный с потенциальной возможностью начала социалистических преобразований в условиях развитого индустриального, государственно-монополистического капитализма. Его противоречия привели к серии социалистических и национально-освободительных революций, но завершились вследствие ряда объективных причин генезисом «мутантного социализма».

Второй этап, ознаменовавшийся кризисом мирового капиталистического хозяйства в первой половине XX века (Великая депрессия, фашизм, Вторая мировая война), был связан с появлением новых предпосылок социализма, прежде всего – с объективной необходимостью социализации и гуманизации (а не только государственного регулирования) мирового капиталистического хозяйства. Ответом на этот вызов XX века стали социал-демократические реформы и переход к «обществу 2/3» в развитых странах после провала попыток разрешить эти противоречия путем фашизации, а не социализации.

Третий этап, связанный с новой волной в технологической революции, был ознаменован компьютеризацией, миниатюризацией и гибкостью технологий, возрастанием роли индивидуальных новаторских способностей и инициативы. Постклассический капитализм отреагировал на это возрождением традиции либерализма при одновременном усилении власти крупнейших глобальных игроков. По сути дела, это иррациональная реакция, использующая достижения НТР преимущественно в превратном секторе и дающая лишь незначительный прогресс даже в области роста потребления, не говоря уже о культуре.

Сейчас, в условиях развертывания первого всемирного экономического кризиса нового века, мы оказываемся на границе нового этапа. Но о его характеристиках пока говорить еще рано…

Вместо этого мы обратимся к некоторым аспектам пролемики с нашими коллегами по постсоветской школе критического марксизма.

Методология и теория исследования социализма: некоторые полемические заметки

Полемика внутри относительно недавно сформировавшейся постсоветской школы критического марксизма по проблемам методологии исследования и теории социализма во многом продолжает традиции хорошо известных международных и отечественных дебатов по различным аспектам данного проблемного поля. И в то же время она имеет свою специфику, о которой собственно и пойдет речь ниже.

Из всего круга вопросов я выделю только два наиболее значимых (естественно, с точки зрения автора): о возможности генезиса социализма на неадекватном базисе и соотношении социально-экономических и социо-культурных аспектов социалистических трансформаций.

к вопросу о методологии решения проблемы развития ростков социализма на неадекватном базисе (была ли октябрьская революция социалистической?)

Поставленный выше фундаментальный вопрос о возможностях развития социализма в условиях, когда для генезиса «царства свободы» еще не вызрели достаточные предпосылки, уходит своими корнями в полемику об объективной обусловленности и социалистической природе Октябрьской революции 1917 года – полемики, начавшейся еще накануне этих исторических событий. В 2007 году, в связи с 90-летием революции, они вновь обнажили всю свою актуальность, которая оказалась вдвойне велика в контесте попыток продвижения к социализму в Венесуэле, а так же споров о возможностях социалистической эволюции Кубы, Китая, Вьетнама – стран, чей уровень развития следует отнести скорее всего к периоду неравномерного перехода к развитому индустриальному обществу. А этот уровень, как показал опыт распада СССР, скорее неадекватен для социализма...

В рамках нашей школы главным критиком, казалось бы, незыблемой в рамках прежней советской традиции тезы об Октябрьской революции как социалистической стал М.И.Воейков (с некоторой частью из них солидаризируется отчасти и А.И.Колганов)[388]. Развивая тезисы А.Грамши, Р.Люксембург, ряда представителей международного троцкистского направления и т.д., он доказывает, что по своим реальным результатам и реальным движущим силам Октябрь 1917 года был продолжением Февраля, частью единого процесса буржуазной экономической, социальной и даже технологической революции в России. Соответственно, ключевым выводом автора является положение о буржуазной (в общем и целом) природе «реального социализма».

Основные аргументы М.И.Воейкова в принципе известны: главным субъектом революционных событий не мог быть пролетариат (он был крайне малочислен в России) и он им не стал. Главные задачи, которые действительно решила революция, были буржуазными (индустриализация, урбанизация, ликвидация неграмотности и т.п.). Социально-экономические отношения, господствовавшие в СССР, трудно назвать социалистическими, ибо мера отчуждения человека от труда, его средств и результатов была в условиях этой системы едва ли не выше, чем в условиях «классического капитализма». Следовательно, делает вывод профессор Воейков, эта революция объективно была буржуазной. Оригинальным в данной постановке является дополнение, которое делает этот автор: акцент на недостаточности для развертывания социалистического проекта даже тех материальных условий, которые сложились в СССР в условиях т.н. «развитого социализма» – с одной стороны, выделение многих прогрессивных достижений (а не только глубочайших негативных явлений) в практике реального социализма – с другой. Последние два тезиса еще в большей мере характерны для А.И.Колганова.

С ним активно спорит Б.Ф.Славин, акцентируя внимание на социалистических слагаемых революции[389]. Это и природа партии большевиков, других левых партий, совершавших революцию, и содержание многих социально-экономических преобразований (не только национализации, но и планирования, социальных гарантий и т.п.), и новый тип человека, возникшего в результате победы этой революции, и самосознание ее субъектов и др.

С этими аргументами трудно не согласиться, но, тем не менее, они мне кажутся недостаточными. Они доказывают, прежде всего, то, что и в самой революции, и в системе, возникшей после ее свершения, были реальные ростки нового, посткапиталистического общества. Это доказать можно, и с этим, в конечном итоге, согласится если не Воейков, то Колганов.

Гораздо сложнее доказать, что действительное содержание Октябрьской революции было социалистическим. И здесь я хочу обратиться к некоторым теоретическим положениям о природе революции, высказанным выше.

Как было специально подчеркнуто в предыдущем разделе текста, главным критерием социальной революции является пробуждение к жизни массового социального творчества. И Октябрьская революция действительно стала источником такого творчества низов. она вызвала к жизни созидание самими трудящимися новых социальных форм, несших в себе ростки (именно ростки – иного и не может быть в исходном пункте нового общества, каковым является революция) отношений нового общества.

Этот тезис, конечно же, требует подробного историко-документального обоснования, но даже исторически не слишком просвещенный исследователь знаком с примерами десятков тысяч новых форм социальной организации, созданных еще в годы Гражданской войны, а уж тем более – в 20-е годы. Они создавались везде. В экономике ими были коммуны и реальные кооперативы, программы долгосрочного экономического развития (ГОЭЛРО) и формы всенародного учета и контроля… В политике ими стали Советы и массы новых общественных организаций и движений; по размаху форм социально-политической и иной самодеятельности (того, что ныне называется «grass-roots democracy») СССР первых 10 лет революции не знает себе равных. В общественной жизни и культуре это пробуждение к жизни миллионов «рядовых» граждан, участвовавших в ликвидации беспризорности и неграмотности, строительстве дирижаблей и спорте, создании новых художественных объединений и театров, немыслимом ни до, ни после размахе художественной самодеятельности при огромном взлете профессионального искусства…

Да, все это было сопряжено и с многоукладностью нэповской экономики, и с растущей бюрократизацией политической системы и т.п. Да, все это социальное творчество базировалось на отсталых производительных силах и решало задачи, лежащие в общем и целом в рамках буржуазного горизонта (от электрификации до массовой физкультуры). Но решало оно их на основе новых, посткапиталистических форм организации. Эти формы творили новые субъекты – по-новому (ассоциации) взаимосвязанные новые (по своим ценностям и мотивам) люди. Видимым символом этого процесса стала радостно-приподнятая, романтически-энтузиастическая атмосфера, бывшая не единственной, но господствующей социальной музыкой революционной эпохи.

Более того, это была атмосфера ускорения социального времени («Время – вперед!» – это не просто имя музыкального произведения, это ритм эпохи) и открытия новых пространств – Неба (повальное увлечение авиацией), Севера и т.п.

Так мы в практике первого десятилетия Октября находим еще три признака социалистической революции: романтическое сотворение ее просыпающимися к новой жизни низами; музыкальность и праздничность; ускорение социального времени, спресованность и одновременно открытость социального пространства.

Наконец, это была и культурная революция: Октябрь дал начало новому культурному процессу, имеющему очевидно пост-капиталистическую природу, что доказала в своих работах Л.А.Булавка[390].

Вот почему я берусь утверждать, что диалектика Октябрьской революции несводима к однозначной оценке: «буржуазная – социалистическая».

Да, она на капиталистических (подчас даже ранне-капиталистических) основаниях решала задачи, которые в принципе должна была решать капиталистическая система. Но она решала их не-капиталистическими методами и вызывая к жизни не-капиталистические социальные формы, что привело, в частности, к тому, что и сами эти буржуазные задачи были решены иначе.

Если мы попытаемся проследить собственно социалистическую линию, идущую от Октября, то мы заметим, что в нашей стране если и были действительные достижения, то в деле решения задач:

· не столько буржуазной индустриализации (ориентированной прежде всего на массовое производство потребительских благ), сколько (мутантно-) социалистической научно-технической революции;

· не столько обеспечения буржуазной профессиональной грамотности, сколько (мутантно-) социалистической общей высокой культуры населения;

· не столько обеспечения буржуазной демократии (ее-то как раз и не было, и это одна из важнейших причин краха СССР), сколько первых ростков более высокого низового демократизма – реального социального творчества.

Парадокс Октября и последующих лет состоял в том, что собственно буржуазные задачи-то мы решали как раз очень плохо (экономика дефицита вместо «общества потребления», технологическая отсталость вместо «более высокой производительности труда» и т.п.). Единственно, где у нас были действительные успехи, так это как раз в сферах посткапиталистичеких (отчасти даже постиндустриальных) – в обеспечении общедоступного образования высокого уровня и ориентированного на формирование разносторонне развитого человека, а не узкого специалиста; в освоении космоса и фундаментальной науке; развитии высокой культуры и обеспечении ее доступности массам…

Другой вопрос, который здесь возникает: можно ли решать посткапиталистические задачи, не решив собственно буржуазных и не потому ли в конечном итоге рухнул «реальный социализм», что собственно буржуазные задачи массового потребления и т.п. у нас не были решены – мы пока оставим в стороне. Нам в данном случае было важно показать другое: то, что импульс Октября вопреки сталинскому террору и брежневскому застою дал мощный (хотя и постепенно истончившийся) поток новых общественных отношений и форм деятельности, человеческих поступков, ценностей и мотив пост-буржуазного, социалистического типа.

Оппоненты могут возразить: это была не единственная линия Октябрьской революции.

Да, это действительно так. В ней было много и того, что характеризует как инерционность общественного развития, так и разрушительные составляющие самой революции. Низы СССР несли в себе не только начала ассоциированного социального творчества, но и родовые черты Хама. Интеллигенция частью шла в Революцию, созидая в диалоге с массами новые чудеса техники и качественно новую культуру, а частью бежала от революции. Советская власть открывала тысячи новых школ и музеев, но Гражданская война и сталинская модернизация уничтожила массу объектов и – что гораздо страшнее – субъектов культуры…

В этом реальная диалектика революции. И диалектика эта была такова, что баланс разрушения и созидания был очень подвижен и колебался, вызывая фантастические достижения и чудовищные разрушения на протяжении долгих десятилетий, пока не завершился поражением советского проекта. Но это была именно революция.

Другой вопрос, была ли это революция “против «Капитала»”[391]. Если смотреть на проблему узко политико-экономически и исходить только из одного тезиса Маркса о том, что революция происходит там, где старые производственные отношения стали тормозом развития новых, обогнавших их производительных сил, то это действительно так. Но объективно произошедшие в XX веке во многих слабо- и средне-развитых странах антикапиталистические социально-экономические и политические изменения поставили проблему возможности опережающего развития и решения в некапиталистических системах буржуазных задач (1) прогресса технологии, создания позднеиндустриального уклада и перехода к постиндустриальному и (2) обеспечения материального благосостояния на уровне «общества потребления» для значимой части граждан, профессионального образования и т.д.

Ключ к решению этой теоретической проблемы дает методология исследования диалектики взаимодействия различных слагаемых социума (в традиционной марксистской терминологии – производительных сил, производственных отношений, «надстройки») и, в частности, методология «Капитала», прежде всего, – теория формального и реального подчинения труда капиталу.

К последней мы еще вернемся, а сейчас кратко сформулируем несколько принципиально важных тезисов, касающихся названной выше методологии.

Во-первых, взаимодействие производительных сил и производственных отношений, традиционно сводимое лишь к двум аспектам («содержание и уровень развития первых определяет вторые; на определенном этапе развития производительных сил производственные отношения становятся тормозом их развития, что вызывает революцию») на самом деле много богаче. Для нашего анализа необходимо, как минимум, следующее уточнение: возможной является ситуация, в которой производственные отношения опережают развитие производительных сил, оказываются как бы «сшитым на вырост» социально-экономическим «костюмом».

В «Капитале» этот вариант раскрыт при анализе диалектики развития формального подчинения труда в реальное. Напомним, первое предполагает развитие капитала на неадекватном для него материально-техническом базисе простой кооперации и мануфактуры, основанных на использовании ручного труда, доиндустриальных технологий, где только социально-экономическая форма – капитал – подчиняет наемного работника. Реальное же подчинение труда предполагает, что капитал развивается на адекватном для него индустриальном базисе и не только определенное производственное отношение – капитал, – но и само содержание труда, господство системы машин над работником, превращенным в частичный придаток машины, – обеспечивает реальное подчинение труда.

В рамках этой методологии, в частности, показано, что сформировавшиеся «на вырост» производственные отношения капитализма при благоприятных социально-политических условиях (например, в Нидерландах с XVI века) могли обеспечить опережающее развитие технологий. А при неблагоприятных (как, например, в ренессансной Италии) – не могли. Более того, при неблагоприятных условиях даже индустриальные технологии могли развиваться в феодальных или даже рабовладельческих формах (крепостные фабрики в России XIX века, использование рабского труда вплоть до настоящего времени в некоторых странах мира).

И исторический опыт (например, систематические поражения многократных попыток перехода к капитализму в доиндустриальную эпоху), и приведенные выше теоретико-методологические соображения показывают, что для периодов генезиса новых производственных отношений на еще неадекватном материальном базисе характерны (1) возможные успешные примеры такого перехода; (2) многочисленные неуспешные примеры того же и (3) систематичность, закономерность постоянно возобновляемых попыток такого перехода.

Во-вторых, взаимодействие так называемых «базиса» и надстройки» также несводимо к однозначной детерминации второй первым. Методология анализа трансформационных процессов показывает, что для обществ, находящихся в этом состоянии, характерно резкое возрастание значения социально-политических и социо-культурных факторов, что вызвано, в частности, ослаблением базисной детерминации в условиях уже начавшегося отмирания старого способа производства и еще не завершенного генезиса нового. В силу этих причин в условиях возникновения новых общественных отношений на неадекватном материальном базисе едва ли не ключевым фактором, обусловливающим успешность или поражение этого генезиса, становится деятельного общественного социального субъекта и социо-культурыные факторы.

В-третьих, генезис социализма, как мы показали выше, это прежде всего не возникновение нового способа производства, а переход к «царству свободы», и посему принципиально значимую (хотя и не главенствующую) роль в этой трансформации играют такие феномены, как массовое социальное творчество и культура (впрочем, об этом мы уже писали).

В этой связи автор предлагает уточняющую основные ленинские идеи гипотезу условий, при которых возможно «достраивание» предпосылок нового общества, в условиях, когда революционный переход к его созиданию начался на неадекватной базе. К числу таких условий опережающего развития предпосылок и элементов социализма на неадекватном материальном базисе относится, как минимум, следующие.

(1) Разработка и реализация стратегии решения буржуазных задач (прежде всего – создания позднеиндустриального технологического базиса и обеспечения рационального уровня потребления населения) новыми методами и в новых социальных формах. В частности, среди таких форм должны были бы быть отношения формального освобождения труда (самоуправление, социальное творчество и новаторство работников в условиях фордистской модели организации труда: ситуация не более, но и не менее противоречивая, чем капиталистическое производство на базе ручных орудий труда в условиях простой кооперации труда или ранних мануфактур), новые формы утилитарного потребления (в СССР не были найдены действенные гуманистические альтернативы ни «обществу потребления», ни «экономике дефицита», а это едва ли не ключевые проблемы раннего социализма) и т.п.

(2) Развитие постиндустриальных технологий и сфер деятельности, адекватных вызовам нового общества, а не имитирующих процессы позднего капитализма (для социализма должны быть характерны такие постиндустриальные процессы, как развитие, прежде всего, массового высококачественного образования, здравоохранения, культуры, науки, рекреации природы и общества, трудосберегающих технологий, всех других форм креативной деятельности, развивающей человеческие качества, а не милитаризма, финансовых спекуляций и масс-культуры), причем при помощи новых социально-экономических отношений.

(3) Наличие мощной энергии социального творчества («энтузиазма»), формирующего отношения формального освобождения труда и компенсирующего недостаточное развитие материально-технических предпосылок. Социализм, конечно же, нельзя построить только на энтузиазме, но без энтузиазма, без энергии социального творчества значительной части общества социализм построить так же невозможно. Справедливость обеих тез в полной мере подтверждает опыт генезиса и краха «реального социализма».

(4) Приоритетное развитие подлинной культуры как второго (наряду с социальным творчеством) неотъемлемого слагаемого «компенсации» недостаточного развития материально-технического базиса.

(5) Использование наиболее развитых форм «старой» социально-экономической организации там, где для формирования новых нет условий в рамках смешанных общественных систем; более того, развертывание новых форм только в той мере, в какой присутствует достаточная социальная энергия для их выращивания. Существенна при этом динамика в соотношении старых и новых форм: для Китая последних десятилетий, как и СССР эпохи нэпа, характерна смешанная экономика, но между ними есть принципиальное различие: в первом случае цели стоят чисто буржуазные (рост ВНП и прогресс «державы» любыми средствами), а ростки социализма постепенно затухают, так и не успев избавиться от мутантных форм, вытесняются капиталистическими отношениями; во втором, в СССР периода нэпа, ставились социалистические задачи и наращивалось использование социалистических методов их достижения. В конечном итоге эта попытка, правда, выродилась. Но выродилась именно вследствие отхода (объективно неизбежного или вызванного субъективными причинами – это мы сейчас не рассматриваем) от названной выше стратегии.

(6) Обеспечение форм базисной демократии (строительство «социализма гражданского общества», говоря языком нового века) как абсолютно необходимое условие реализации всех названных выше процессов.

К сожалению, в СССР социальные и политические условия оказались неблагоприятны для решения задач опережающего развития, некапиталистические формы решения проблем технологического развития и роста потребления не были найдены (или были найдены лишь отчасти – в сферах образования, фундаментальной науки, культуры).

Подытожим наши размышления, введя для четкости анализа некоторые определения, суммирующие (но и несколько огрубляющие – как и всякое определение) сказанное выше.

Итак, в нашем понимании царство свободы («коммунизм») – это общественная система, лежащая преимущественно «по ту сторону материального производства» (основные виды деятельности и отношений принадлежат к пространству и времени креатосферы). В качестве материальной основы предполагает постиндустриальные технологии, основанные на преимущественно творческих функциях человека (всеобщий труд), всеобщую собственность на креатосферные блага и т.п.; цель развития – творческая деятельность и саморазвитие человека, свободное время как самоцель и мотив; добровольная работающая ассоциация как основная социальная форма.

Социализм имеет в рамках наших работ двоякое определение.

В широком смысле слова – это пространство и время трансформации царства необходимости в царство свободы.

В узком смысле слова – общество, лежащее по ту сторону капитализма и переходное к царству свободы (для него в этом случае должны быть характерны приоритетное развитие креатосферы; опора основной части экономики на переходных к постиндустриальным технологиях и 4-5 технологических укладах; сознательное регулирование и отмирающий рынок; вытеснение наемного труда формально свободным даже в материальном производстве; переход к всеобщей собственности на креатосферные блага; вытеснение эксплуататорских форм распределения; развитие человеческих качеств как высшая цель; базисная демократия).

При таком подходе мы можем зафиксировать, что социализм – это, во-первых, только начало движения к «царству свободы» и потому для него характерны не только приоритет креатосферы (в следующем подразделе мы еще вернемся к проблеме «коммунизм как пространство культуры»), но и развертывание пост-капиталистических форм социально-экономической и общественно-политической организации.

Как таковой социализм, во-вторых, есть пространство и время преимущественно формального освобождения труда, т.е. развивается на базисе, неадекватном для «классического» состояния «царства свободы» (коммунизма). И в этом он подобен раннему капитализму, развивавшемуся преимущественно на базе до-мануфактурного и мануфактурного базиса, т.е. формального подчинения труда капиталу.

В-третьих, возникновение социализма на базе «классических» для капитализма производительных сил (индустриальное массовое производство, содержание и структура приспособлены к потребностям капитала) маловероятно и крайне проблематично. На базе производительных сил позднего капитализма этот генезис становится возможен, но как общество, возникающее на недостаточно адекватном для «царства свободы» материальном базисе, социализм оказывается неустойчив. Победа или поражение социалистических преобразований во многом зависит от уже названных выше параметров – энергии ассоциированного социального творчества и меры развития культуры, освоения ее гражданами. Существенно, что в последнем случае речь идет о развитии этих параметров не только в некоторой стране, но в человеческом сообществе в целом.

Не менее существенно и то, что, в-четвертых, в условиях такого (осуществляющегося на недостаточно развитом базисе) генезиса нового общества особенно велика угроза инволюции социального творчества в деконструктивный активизм, становящийся важным фактором акселерации и без того весьма вероятных мутаций социализма.

Возвращаясь к проблеме природы Октябрьской революции, мы можем на базе предложенной выше методологии показать, что она, как и практически каждая революция, произошла в условиях, когда налицо отнюдь не все необходимые и достаточные условия ее безболезненного совершения, но в то же время были гиперреализованы угрозы крайне реакционной, реверсивной исторической инволюции (военно-феодальной диктатуры, еще более реакционной, нежели прежняя империя).

В этом случае великая миссия и ответственность революционных сил состояла в том, чтобы суметь «достроить» недостающие элементы нового общественного здания уже в процессе революционных событий.

И в этом смысле надо отдать должное смелости и ответственности «ленинской гвардии», решившейся пойти в сложнейших условиях кризиса Российской империи именно по этому пути, не предав – из-за осторожности или трусости, свойственной меньшевикам, – интересы и действия широчайших масс, поднявшихся на революцию в начале ХХ века во многих странах мира. Другое дело, что выдержать эту линию «достраивания» предпосылок революции после политического переворота большевикам не удалось: они потерпели поражение в борьбе… со своим Alter Ego – мутациями социализма. Впрочем, наряду с поражением и трагедией большевиков мутантный социализм был еще и их подвигом – подвигом всех тех, кто вырос из Октябрьской революции и сделал ХХ век эпохой борьбы за социализм в мировом масштабе.

Ну а далее работает теоретически отображенная закономерность: в той мере, в какой «достроить» предпосылки социалистической революции не удается (или объективно невозможно вследствие недостаточности предпосылок рождения нового общества), она неизбежно вырождается в контр-революцию, приводя либо к восстановлению прежней системы, либо к появлению мутантного вида нового общества, приспособленного (именно в силу этих мутаций) к неадекватным объективным и субъективным (таким, в частности, как перерождение революционных сил, «термидор») условиям.

Примеры таких мутаций – не только сталинский СССР, но и многие другие социумы, в том числе – мутантно-капиталистические монстры конца ХIХ – начала ХХ века, соединявшие в себе военно-феодальные и империалистические черты. И если в случае с СССР мы можем говорить об «опережающей» мутации, возникшей вследствие объективной тенденции Великой октябрьской социалистической революции создать новое общество «слишком рано», то в случае с буржуазными преобразованиями в Российской империи правильнее было бы говорить об «отстающей» мутации капитализма[392]. Последняя возникла в силу того, что движение к буржуазному обществу началось слишком поздно и проходило слишком медленно, искусственно тормозилось правящими классами, осуществлялось недостаточно радикальными, половинчато-реформистскими методами, что и привело к рождению «военно-феодального империализма» с массовой нищетой, неграмотностью и политической диктатурой распутиных и романовых.

Но! Еще и еще раз подчеркнем: было бы большой ошибкой считать эти мутации следствием того, что в первом случае революционеры слишком поспешили и были слишком радикальны, а во втором – были слишком слабы и нерешительны. Диалектика объективного и субъективного в революции гораздо сложнее, и отчасти мы постарались выше показать некоторые азы этой «алгебры», дополняя в меру сил опыт и теорию великих революционеров прошлых веков.

В заключение еще раз повторю: не-свершение объективно назревшей революции чревато регрессом и жертвами гораздо большими, чем в условиях ее свершения. Да к тому же это были бы жертвы социального регресса.

Это в полной мере относится и к Октябрьской революции. Ее не-свершение в 1917 году было чревато не мирным процветанием в духе бельгийской социал-демократической «монархии» нынешней поры, а кровавой диктатурой и продолжением Мировой войны вкупе с продразверсткой, начатой отнюдь не большевиками, а временным правительством…

социализм как «царство свободы»: существуют ли посткапиталистические экономические и политические отношения (нужна ли xxi веку социалистическая революция?)

На второй вопрос отвечу сразу и коротко: да, нужна. Более того, нужна не просто социалистическая, но коммунистическая социальная революция, т.е. не политический переворот в духе сталинского «экспорта социализма», а качественное изменение всей системы общественных отношений в процессе перехода к «царству свободы», сопровождающееся, в том числе, и качественными политическими изменениями.

И здесь возникает один из ключевых пунктов моих разногласий с теми, кто считает, что в новом столетии экономическая и политическая критика капитализма невозможна, что социальное рыночное хозяйство и социал-демократическая политическая модель есть вершина экономико-политического развития, ее же не перейдеши.

В странной политико-духовной транскрипции русского традиционализма эту идею высказывает Г.Зюганов, для которого «лимит на революции исчерпан» и все задачи в области экономики и политики сводятся к совершенствованию нынешней капиталистической системы, а главные проблемы лежат в сфере укрепления традиционных российских духовных ценностей.

В рамках философского-культурологического «дискурса» эту тезу развивает В.М.Межуев и некоторые другие видные философы-культурологи. Но именно профессор Межуев наиболее аргументировано и красиво разворачивает названную выше позицию[393]. Он вслед за Марксом и совместно со своими коллегами-шестидесятниками справедливо подчеркивает тезис о том, что коммунизм есть пространство культуры[394]. И это действительно так: если под культурой подразумевать не отрасль народного хозяйства, а пространство и время, в которых человек снимает границы своего индивидуального существования (Шекспир и Эйнштейн, Толстой и Ломоносов вечны и всемирны), находится в поле свободного времени, неотчужденных общественных отношений, со-творчества, то этот мир и есть иное имя коммунизма.

В качестве отступления замечу: именно таким справедливо рисуется мир будущего в произведениях А. и Б.Стругацких, И.Ефремова и даже современного фантаста Ахманова; это мир педагогов, врачей, ученых, поэтов, «прогрессоров» – людей, занятых совместным творением культуры и общества вне узкого горизонта наживы и власти[395].

Еще раз зафиксирую: в главном, в том, что будущий мир есть мир свободной творческой деятельности по созиданию миру культуры (в том числе и прежде всего – самого Человека во всей полноте его «родовой сущности»), что этот мир лежит по ту сторону материального производства, что к свободной творческой деятельности и отношениям по ее поводу неприменимы категории политической экономии, политологии, права и т.п. – во всем этом мы с вами согласны, ибо это азы марксизма, которые я впитал от своих учителей (Хессина, Ильенкова, Батищева) и почерпнул из ваших работ еще 60-х годов.

Суть разногласий в ином.

Во-первых, в видении тех социально-экономических оснований и социально-политических форм, которые (и в последнем я с вами абсолютно согласен) будут отмирать, «засыпать» по мере перехода к царству свободы, коммунизму. Но, если я вас правильно понимаю, вы видите этот переход как постепенную автоматическую трансформацию современной (желательно – социал-демократической) модели существующего общества в мир, где господствующим будет свободная деятельность в свободное время, «пространство культуры», причем экономические и политические формы существующего общества будут засыпать, не претерпевая при этом качественных изменений, просто снимаясь пост-экономическими и пост-политическими формами царства свободы. Я же доказываю, что эта переход к царству свободы невозможен без качественного изменения существующих (с моей точки зрения – преимущественно капиталистических) экономических и политических отношений и институтов как предпосылки перехода к царству свободы. С моей точки зрения невозможно «автоматическое» засыпание буржуазных экономико-политических форм по мере прогресса творческой деятельности. Более того, чем дальше, тем больше существующие экономико-политические формы будут уводить развитие содержания труда в сторону от создания основ царства свободы, в тупики принципиально анти-культурного общества пресыщения/нищеты.

Тем самым, во-вторых, предметом разногласий становится и проблема стратегии перехода к царству свободы и вытекающих из этого важных политико-идеологических следствий.

В-третьих, если автоматический переход к царству свободы возможен, то никаких особых пост-буржуазных экономико-политических форм быть не может. Рынок, частная собственность и капитал (желательно, социал-демократически модифицированные) в экономике; парламентская демократия, правовое государство и идеологический плюрализм в политике и т.п. есть достаточные предпосылки для продвижения к царству свободы как пространству культуры. Такова (если я правильно понимаю) позиция проф. Межуева.

Позиция автора этих строк существенно иная: необходимой предпосылкой развития мира культуры, продвижения к царству свободы является снятие названных выше буржуазных форм, т.к. они не адекватны для решения задач прогресса пространства культуры, свободного времени, они ведут в тупик; для такого прогресса необходимо создание других форм экономической и политической организации – форм адекватных для перехода к царству свободы.

Даже потенциальную возможность (а уж тем более необходимость) существования таких постбуржуазных экономико-политических отношений и инстиутов и отрицает проф. Межуев и доказывает проф. Бузгалин. С точки зрения В.М.Межуева постбуржуазных, более прогрессивных (с точки зрения задач развития Человека, Культуры), чем буржуазные, экономико-политических форм нет. Пост-буржуазными могут быть только феномены мира культуры, те, что лежат в мире свободного времени. С моей точки зрения они не только возможны, но и уже частично известны; более того, вне их развития невозможно продвижение к миру культуры.

Автор приносит извинения читателю за многословность и некоторые повторы в фиксации наших разногласий, но многолетнее взаимонепонимание обязывает к максимально четкому прояснению вопроса.

А теперь вернемся к философской или – что в данном случае точнее – методологической полемике. Из названной выше справедливой посылки о коммунизме как пространстве культуры В.М.Межуевым выводится ошибочное, на мой взгляд, следствие: единственное отличие коммунизма от предшествующих обществ лежит в сфере культуры. Никаких качественных преобразований в социально-экономической и социально-политической области не нужно, ибо коммунизм (иногда В.М.Межуев говорит «социализм») – это не новая общественная система или тем паче способ производства, а лишь некоторое пространство-время бытия человека в мире культуры.

После формулировки наших расхождений обратимся к аргументации.

Хорошо известно замечание К.Маркса, что «царство свободы» (мир культуры) может «расцвесть» только на базе соответствующего развития «царства необходимости». Поэтому первостепенно значимым становится ответ на вопрос: какой именно тип организации экономико-социальной жизни будет адекватной основой для свободного развития «пространства культуры»? Я бы эту проблему переформулировал следующим образом. Мир свободного развития человеческих качеств (культуры) формирует своего рода «социальный заказ» к технологическим основам общества, экономическим и социальным отношениям, политической системе и т.п. Все они должны быть адекватны для решения задач прогресса креатосферы, мира культуры, Человека.

Теперь давайте задумаемся, насколько адекватны для прогресса последних конвейер, рынок, наемный труд, политическое манипулирование, господство СМИ и т.п.?

Профессор Межуев эти вопросы считает лишними. Он констатирует, что коммунизм – это мир свободного времени, всеобщего творческого труда и потому – мир культуры. При этом, естественно, В.М.Межуев хорошо знает, что деньги – это не просто способ обмена и калькуляции издержек, но еще и особые общественные отношения (еще Шекспир знал, что деньги способны превратить зло в добродетель, а из человека сделать циника или преступника). Что рынок – это система, формирующая «экономического человека», мотивы и ценности которого определяются соображениями выгоды. Что наемный труд предполагает отчуждение работника от целеполагания и других атрибутов творческой деятельности. Что воспроизводство капитала при отсутствии социально-политического противодействия со стороны трудящихся ведет к социальной поляризации и развитию массовой нищеты (от которой капитализм никогда не был свободен и не свободен сейчас). Что господствующие ныне системы властных отношений при помощи современных технологий политического, идеологического и т.п. манипулирования обеспечивают концентрацию власти в руках отнюдь не деятелей культуры, а совсем других социальных сил. Что массовое потребление, массовая культура и средства массовой информации формируют человека-мещанина, которому мир культуры принципиально чужд, который отторгает и омертвляет подлинную культуру…

Все это профессор Межуев хорошо знает, и в некоторых своих публикациях он вслед за Марксом справедливо указывает на то, что мир культуры – принципиально иной, нежели мир рынка и капитала, что он противоположен им. Следовательно, на методологическом уровне профессор Межуев и я должны были бы согласиться в том, что рынок, капитал и буржуазная политическая система (даже в их социал-демократическом, социо-, эколого-, гуманитарно-ограниченно и модифицированном виде) не адекватны для развития пространства культуры.

Должны были бы, но не соглашаемся. Мой оппонент не видит в этой нынешней социал-демократической модели организации экономической и политической жизни никаких существенных изъянов с точки зрения обеспечения базиса для развития культуры как коммунизма. При этом над В.М.Межуевым (как и над большинством из нас – представителей еще советского поколения) невольно довлеет подспудное ощущение, что в экономике и политике альтернативой «шведской модели» может быть только СССРовская экономика дефицита и политика затыкания ртов.

К поиску ответов на вопрос об ином, нежели реализованный в условиях мутантного социализма или социал-демократизированный капитализм, материальном базисе и общественно-политических формах перехода к царству свободы мы еще вернемся. А сейчас зафиксируем: это – принципиально значимый вопрос.

Продолжим. Сегодня даже сам по себе мир культуры не существует вне экономических и политических процессов.

Из методологии профессора Межуева прямо вытекает, что для прогресса культуры не безразлично, какой будет форма собственности на знания и будет ли вообще существовать такая собственность, как экономико-правовой феномен. И это понятно: Вы справедливо развиваете тезис о том, что для мира культуры адекватна лишь всеобщая собственность – собственность каждого на все. И я с этим тезисом Маркса, развиваемым в Ваших (а позже – и моих работах) абсолютно согласен. Но рынок и капитал требуют и воспроизводят частную собственность на феномены культуры и не приемлют всеобщности собственности на эти блага. Следовательно, необходим поиск иных отношений, форм и институтов собственности. Или я опять что-то упускаю?

Вы справедливо скажете, что культура принципиально не знает частной собственности на свои феномены. Я с Вами, конечно же, соглашусь. Но тут же задам вопрос: поддерживаете ли Вы в этом случае анти-рыночный, анти-капиталистический лозунг отказа (сколь радикального или постепенного – второй вопрос) от институтов интеллектуальной собственности, собственности на знания и информацию – лозунг, который выдвигают многочисленные международные социальные движения и неправительственные организации и против которого выступают не только либералы, но и социал-демократы Европы?

И это вопрос не политико-идеологический, а методолого-философский, только слегка заостренный. Академически я бы его сформулировал следующим образом: предполагает ли переход к царству свободы снятие буржуазных экономических и политико-правовых форм бытия культуры? Если да, то каким видится Вам это снятие? Должно ли стать экономико-правовое снятие этой собственности предпосылкой дальнейшего прогресса «пространства культуры»?

Если да, то Вы предлагаете подрыв всей системы функционирования рынка и капитала в условиях перехода к информационному обществу, т.е. Вы предлагаете (как и автор этих строк) социальную (по содержанию – коммунистическую) революцию[396].

Если нет, то объясните, пожалуйста, как все большее укрепление частной собственности на все феномены культуры, характерное для современного общества, приведет к торжеству «собственности каждого на все»? Не получится ли здесь то же самое, что и с идей продвижения по пути к отмиранию государства путем усиления НКВД-КГБ в СССР?

То же самое относится к проблемам политико-правовых и экономических форм развития воспитания и образования (дилемма коммерциализации и приватизации или общедоступности и социализации институтов образования), науки и искусства, спорта и здравоохранения, природоохранной деятельности и т.п. Во всех этих случаях встает проблема четкого теоретико-методологического ответа на вопрос о необходимости снятия буржуазных экономико-правовых форм их жизнедеятельности. Весьма желательно для теоретика еще и строго вывести (по возможности, в меру своих способностей) и обусловленные этой объективной необходимостью конкретные пути, стратегию решения этих задач.

Еще раз подчеркну: можно, конечно, сформулировать абстрактную тезу: прогресс мира культуры приводит к снятию институтов частной собственности и рынка в мире культуры, в мире свободного времени. По мере роста последнего все характерные для «царства необходимости» институты будут отмирать, «засыпать». И это положение будет столь же правильно, сколь и недостаточно. По сути дела это будет уход от проблемы, ибо суть нашей полемики не в том, характерны ли для царства свободы an sich определенные собственно экономические и политические формы (здесь мы, повторю, единодушно говорим «Нет!»), а в том, каким Вам и мне видится переход к этому будущему, каким может и должно быть вытекающее из этого отношение к существующему мироустройству, какие формы организации экономики и политики должны обеспечить этот переход.

Следующий блок проблем связан с взаимодействием мира культуры и экономико-политической системы. Давайте зададимся вопросом: а безразлично ли для первого, куда будут направлены основные ресурсы развития человечества, в том числе «человеческий капитал» – на экспансию финансовых спекуляций, милитаризма, масс-культуры или на воспитание, обучение, развитие искусства, решение проблем рекреации природы и общества? Небезызвестно, что на протяжении последних десятилетий в подавляющем большинстве стран мира приоритетом было отнюдь не «пространство культуры».

А между тем это все сугубо социально-экономические и социально-политические проблемы…

И дело даже не в том, что проблемы, лежащие вне мира культура, важны для его развития. С этим, конечно же, профессор Межуев спорить не будет. Он просто, как правило, не акцентирует (если не сказать жестче – обходит) эти проблемы в своих работах. Дело, повторю, в другом: в фиксации необходимости качественного изменения существующих социально-экономических и социально-политических отношений как условии обеспечения опережающего развития воспитания и образования, науки и искусства, социального новаторства и рекреации природы, т.е. прогресса свободного всеобщего творческого труда, «пространства культуры», царства свободы.

Уточню проблему. Сам по себе мир, лежащий по ту сторону царства необходимости, достигнув зрелого состояния, не будет нуждаться в особых экономико-политических формах: они отомрут. Им на место придут совершенно другие социально-культурные механизмы взаимодействия, адекватные реально-освобожденному всеобщему труду, главенству свободного времени гармонично развивающегося человека. Это будет не рай, этот мир будет полон суровых противоречий, но это будут другие противоречия, не противоречия социального отчуждения[397].

Проблема в другом: необходимо ли для прогресса этого мира снятие капиталистических экономико-политических отношений и какими могут быть идущие на смену последним экономико-политические отношения, создающие необходимые предпосылки для прогресса царства свободы. Подчеркну: это не вопрос о том, что люди будут есть, если все будут заниматься созданием произведений культуры и образованием (этот наивный вопрос мне задают еще чаще, чем В.М.Межуеву). Это вопрос о том, при помощи каких экономики и политики мы можем и будем идти к миру, в котором люди будут жить преимущественно в свободном, а не рабочем времени. На политико-экономическом языке (который, как справедливо указывает проф. Межуев, не применим для анализа царства свободы, но, добавлю я, необходим для анализа его предпосылок) это вопрос трансформируется в проблему возможности пострыночного регулирования и социализации собственности, посткапиталистического распределения доходов и социального обеспечения, базисной (а не парламентской) демократии и самоуправления, некоммерческих форм организации воспитания, образования, науки, искусства, природоохранной деятельности, здравоохранения, спорта и т.п. и т.п.

Это – повторю в десятый раз – не вопрос о пострыночных отношениях и т.п. в царстве свободы – для него эта проблема не стоит. Это вопрос о посткапиталистических механизмах социальной организации в пространстве-времени отношений, обеспечивающих условия для прогресса пространства-времни культуры.

Итак, нам предстоит доказать (вслед за своими предшественниками и учителями), что такие отношения возможны и необходимы; что есть теория и практика, позволяющие их выделить и описать; что есть опыт (в значительной мере негативный) их развития, который можно и должно анализировать. Этому доказательству и будет посвящен следующий текст.

Однако предварительно мне хотелось бы сделать несколько важных дополнительных ремарок.

Ремарка первая.

Мы уже не раз отмечали, что первые попытки создать антикапиталистическую модель решения этих и многих других проблем оказались крайне противоречивы[398] и этот негативный опыт создает неявное, но мощное поле давления на всякого исследователя обсуждаемого в данном разделе вопроса. Всякий раз, когда встает проблема экономико-политической альтернативы капитализму, интеллигент-исследователь (особенно старшего поколения) вспоминает очередь за колбасой и собственное униженное положение по отношению к туповатым чиновникам от культуры. Он больше такого не хочет. При рынке и капитализме, со всеми их недостатками, ему – хорошему профессионалу – лучше, чем было тогда. И он не хочет в это советское прошлое. Более того, он не без некоторых оснований считает, что и для большинства его сограждан путь назад будет регрессом. Многие из таких интеллигентов более или менее явно считают, что Шведская модель лучше Советской. И это является довольно важным (хотя, я думаю, не определяющим) фоном для теоретических выводов. Для профессора Межуева, скорее всего, эти соображения не значимы. Но для иных…

Тем важнее ответить на другой вопрос: а что кроме прогресса культуры могут предложить сторонники продвижения к царству свободы не бедным россиянам и латиноамериканцам, жителям Азии или Африки, а сытым и довольным европейцам?

Не будем сейчас специально разворачивать полемику о том, что и в Западной Европе не все благоденствуют (а что будет в условиях кризиса – и подавно). По большому счету правы те, кто утверждает: не голод и нужда могут подвигнуть граждан развитых стран к социализму. Их может подвигнуть к этому только ощущение и осознание тупиковости той модели развития, в рамках которой они существуют. И главным здесь будет вызов пространства культуры, мира свободного времени. И в этом мы согласны с профессором Межуевым, хотя он и не совсем так формулирует эту проблему.

Но в отличие от В.М.Межуева я не считаю, что само по себе развитие технического прогресса и сокращение рабочего времени приведет к все большему прогрессу «пространства культуры», равно коммунизма, как бы незаметно и неявно все более и более вводя граждан Запада в мир царства свободы.

Автор этого текста и мои коллеги, во-первых, считаем, что в этот мир будет неравномерно, но взаимосвязанно входить все человечество; решить проблему вхождения избранных в царство свободы при сохранении большинства в гетто отсталости невозможно (принципиальное социальное неравенство несовместимо со свобой мира культуры).

Во-вторых, даже если смотреть только на Запад, то и в этом случае расхождения в позициях останутся. Мы говорим: граждане развитых стран окажутся сторонниками социализма в той мере, в какой они осознают, что существующие экономико-политические формы их обществ тормозят прогресс и уродуют те ростки пространства культуры (царства свободы), которые они создают своим высокоэффективным и хорошо организованным трудом. Относительно сытый человек запада поворачивается лицом к социализму в той мере, в какой он осознает, что даже социально-ограниченные рынок и капитал обеспечивают приоритетное развитие не столько мира культуры, сколько финансовых трансакций и ВПК; что они воспроизводят образование и воспитание, которые нацелены не столько на гармоничное развитие целостного индивида, сколько на формирование узких профессионалов; что их не-рабочее время эти рынок и капитал превращают не в свободное время (временя личностного прогресса человека), в калечащий душу досуг; что утилитарное потребление, превращаясь из цели в средство, становится мощным механизмом разрушения человеческих ценностей; что они все более становятся продуктами рекламы, масс-культуры и масс-медиа, послушными марионетками, которыми успешно манипулируют хозяева этого мира. Иными словами, человек Запада становится сторонником социализма в той мере, в какой он осознает антикультурность (=антигуманность, =антисоциальность) существующей мировой экономико-политической системы.

Когда же он не только осознает это, но и на практике крутых изломов истории убедится в том, что реально является не более чем функцией глобальной гегемонии капитала, он начнет (а сотни тысяч, если не миллионы уже начали) действовать, изменяя институты и формы существующей экономической и политической организации в своих странах и мире в целом с тем, чтобы открыть простор тому пространству культуры и человека, их свободы, о котором как о высшей цели и ценности пишут и В.М.Межуев, и автор этого текста.

Вторая ремарка.

Несколько слов о том, как связана эта академическая полемика с вопросом о природе СССР, Октябрьской революции и актуальными экономико-политическими вопросами современности. Причина проста: Октябрьская революция была не просто политическим переворотом и не только попыткой (в конечном итоге закончившейся поражением) создать плановую экономику и советскую политическую систему. По своему самому глубокому смыслу она была революцией против «царства необходимости» и началом масштабного, по сути дела всемирного поиска практических путей формирования предпосылок и основных элементов «царства свободы».

Отсюда важность акцента, который сделал еще К.Маркс, развил Ленин[399], а затем и многие марксисты, в том числе В.М.Межуев: первостепенная задача коммунистической революции – формирование условий для максимального свободного и быстрого прогресса Человека («коммунизм есть практический гуманизм»), со-творчества, культуры. И в этом смысле важнейшим достижением Октябрьской революции стали не Днепрогэс и спутник как таковые, а те миллионы (хотя, к сожалению, не миллиарды) людей, которые по всему миру – и прежде всего в СССР – жили и работали не ради денег и не ради власти. Им было интересно и талантливо творить новую жизнь, новую культуру. Не просто книги и фильмы, знания и космические корабли, но культуру как пространство и время неотчужденного бытия человека, неотчужденных человеческих отношений – культуру как пространство коммунизма.

И это важнейший урок для социализма будущего: по большому счету он может и должен начаться с социо-культурной революции, важнейшее содержание которой – снятие экономических и политических форм, тормозящих прогресс Человека, креатосферы и создание предпосылок для выращивания новых общественных форм, помогающих ускоренному прогрессу культуры, Человека. Без этого экономические и политические преобразования выродятся в свою противоположность.

Но столь же верно и обратное: без социально-экономической и политической социалистической революции прогресс культуры никогда не станет определяющим параметром человеческого развития.

4.4. Экономика социализма XXI века как мы ее видим сегодня[400].

Сформулированные выше императивы генезиса царства свободы – это те стратегические проблемы, которые оно должно решить. Если эти решения не будут найдены, причем не только теоретически, но и практически, эта система либо не возникнет, либо, возникнув без достаточных оснований, мутирует и погибнет подобно тому, как это произошло с СССР или с многочисленными попытками ускоренного продвижения к капитализму в XIV-XVI веках (эта попытка увенчалась успехом лишь в Нидерландах).

Есть, однако, и некий паллиатив в ответе на названные стратегические вызовы. При этом паллиатив этот имеет мультисценарный характер.

Сценарий первый. Развитие переходных к новому обществу социально-экономических форм в рамках «закатной» фазы экономической общественной формации (более конкретно – позднего капитализма[401]). Сложности здесь состоят в том, что в развитых странах в последние десятилетия идет постепенный медленный дрейф в противоположном социализации направлении, а развертывание процессов социализации, причем именно под социалистическими лозунгами, началось в среднеразвитых странах третьего мира (Венесуэла, Боливия). Исследование перспектив социализации в рамках позднего глобального капитализма мы в данном тексте оставим в стороне – авторы немало написали о возможных сценариях альтернативного развития процесса глобализации в при условии сохранения основ старого строя[402] – и рассмотрим другой сценарий.

Сценарий второй, пока утопический: развитие переходных к новому обществу социально-экономических отношений на базе качественного изменения основ прежней системы. Именно этот сценарий представляется наиболее интересным для теоретического рассмотрения, ибо он показывает относительно более четко основные черты социализма как процесса перехода от экономической общественной формации к царству свободы.

«Подчиненное» положение экономики в системе отношений «царства свободы»

Проделанный в многочисленных предшествующих работах теоретиков социализма (в том числе – авторов этой статьи) анализ позволяет кратко систематизировать основные черты «социализма как мы его видим сегодня».

Прежде всего, позволим себе важное замечание: социализм по определению (а он определен как переходный процесс) (1) несет в себе многие черты экономики позднего капитализма; (2) новые отношения в нем присутствуют в незрелом виде и, следовательно, (3) господствующими являются не «чистые», зрелые формы нового общества, а переходные отношения.

Теперь к существу проблемы.

Важнейшая черта социализма будущего состоит в том, что экономика в этом обществе играет роль подчиненную, вторичную по отношению к социо-культурной сфере. Именно последняя формирует «социальный заказ» экономическому развитию (цели) и опеределяет пределы, которые не может переступать течение экономических процессов (границы пространства возможных средств). Более того, именно эта сфера должна постепенно формировать ключевые предпосылки развертывания социалистической экономики – нового человека и новые институты.

Напомню, что предпосылками развития рыночной экономики (они зафиксированы в качестве аксиом в любом учебнике – от марксистской политической экономии до экономикс) являются рациональный экономический человек и частная собственность, права которой незыблемы. Экономическая теория рынка не рассматривает вопрос, откуда берется такой человек и такая система прав собственности, хотя в реальности это сложнейшая проблема, которую человечество решало в течение долгих столетий, мучительно уходя от сословного неравенства, патриархальной модели человека, внеэкономического принуждения и т.п. институтов до-рыночного типа.

Точно так же в рамках экономической теории социализма мы можем и должны исходить как из аксиомы из того, что новые ценности и стимулы (новый тип личности) и новые институты являются господствующими. Естественно, что целостная теория социализма должна дать ответ прежде всего именно на эти вопросы: как, где и когда могут и должны возникнуть новые люди, новые формы их социальной организации и правила поведения. Принципиальный ответ известен: основы этого складываются в рамках предыдущей системы. Теоретически он апеллирует к развитию альтернатив подчинению труда капиталу в форме ассоциаций трудящихся. Практически в настоящее время это миллионы (пока всего лишь миллионы…) участников новых социальных движений, которые в рамках сетевых форм социальной организации включены в деятельность, цели и мотивы которой связаны именно с развитием человеческих качеств, социальным прогрессом. Этим людям гораздо интереснее и приятнее вместе с друзьями помогать решать социальные и гуманитарные проблемы, видя счастливые лица тех, ради кого они работают, чем работать ради получения денег, которые они потратят на утилитарные блага (напомню: в рамках аксиоматики экономикс труд есть тягость, его затраты надо минимизировать, деньги есть высшая ценность, их количество надо максимизировать). Если же человек начинает относиться к труду как к ценности и ставить целью не удовлетворение утилитарных потребностей, а развитие личностных качеств (причем не только своих лично), то мы постепенно выходим за границы экономической формации и рынка.

Этот новый тип Человека при социализме будет вырастать из процессов творческой деятельности, освоения подлинной культуры и включения с детства в процесс ассоциированного социального творчества (подобно тому, как он сегодня включается в рыночные трансакции с младенчества, на практике зная, что позволено богатому, а что – бедному). Соответственно принципиальной основой новых институтов является свободная добровольная работающая ассоцация-сеть (хорошо известной формой, переходной от буржуазных институтов к свободной ассоциации, являются миллионы временных творческих коллективов, реализующие социальные, культурные, научные, образовательные проекты, многомиллионные новые социальные движения и т.п.).

Рассмотрение этих феноменов не входит в предмет статьи об экономике социализма. Поэтому лишь повторю, что общедоступными сферами творческой деятельности являются:

· воспитание и обучение (начная с профессора в университете и до воспитателя в яслях как наиболее значимого участника образовательного процесса);

· социальная реабилитация (в странах ЕС сотни тысяч работников уже сейчас заняты «социальной работой»);

· работа по обеспечению здорового образа жизни (медицина, профилактика заболеваний, спортивные тренеры…);

· воссоздание биосферы и формирование гармоничной среды обитания (человечству нужны массы экологов, садовников, дизайнеров, архитекторов…);

· наука и инженерное творчество;

· деятельность по сбору, хранению, обработке информации и культурных ценностей и обеспечению массового доступа к ним (поддержание и развитие информационных сетей, библиотеки, музеи и т.д.);

· социальные, технологические и экономические инновации;

· искусство и т.п.

Таким образом, экономика социализма видится как система, в которой в материальном производстве будет занято (как сейчас в странах среднего уровня развития) не более 40%, а остальные будут стремиться стать не финансистами, брокерами, адвокатами, менеджерами, чиновниками, рэкетирами, моделями и поп-дивами, а воспитателями, врачами, учителями и садовниками. (Вам никто не запретит заниматься финансовыми спекуляциями, но общество будет считать эту деятельность глупой и постыдной, как сейчас глупым и непрестижным – занятие теорией социализма…).

Важнейшим слагаемым нового социализма должна стать общественная культурная политика, обеспечивающая ориентацию средств распространения информации на стратегические запросы общества (развитие подлинной культуры), а не платежеспособный спрос мещанина, подчиненного экспансии масс-культуры.

Как именно будет обеспечиваться материальная база для всей этой деятельности и ее воспроизводство – на этот вопрос и должна ответить экономическая теория социализма. Но подчеркнем – именно на этот вопрос.

Что касается институциональной системы, построенной по принципу свободной работающей ассоцации, то ответ на вопрос о том, как она может быть устроена, дает модель «социализма гражданского общества». Новая институциональная система может и должна вырасти прежде всего из массового и систематического включения граждан в деятельность общественных организаций и движений, и «привычки» жить и действовать по правилам, характерным для этих институтов[403].

Наконец, важнейшей институциональной предпосылкой экономики социализма станет общедоступность средств материального производства и культурных ценностей. Как именно может решаться этот вопрос – это как раз проблема экономической теории социализма, и мы его рассмотрим ниже. Пока же заметим, что эта предпосылка по своему значению в чем-то аналогична такому условию развития капитализма, как отделение непосредственного работника от средств производства и господство наемного труда.

Подчеркнем, мы не рассматриваем вопрос о том, как, кто и когда сможет обеспечить формирование таких институтов – это вопрос социо-культурно-политический. Мы лишь констатируем: Человек, включенный в творческую деятельность, систематически участвующий в решении социальных вопросов и погруженный в информационное поле подлинной культуры, постепенно будет обретать новые ценности и стимулы. Формирование такого человека и таких институтов есть абсолютно необходимая предпосылка для развития экономики социализма, подобно тому, как наличие homo economicus и частной собственности, и свободного (юридически и от средств производства) наемного труда было предпосылкой возникновения и развития экономики капитализма. Иными словами, путь к социализму XXI века открывается только в той мере, в какой создаются названные выше предпосылки. В иных условиях – либо немедленное поражение социалистических экспериментов, либо путь мутаций и последующей гибели.

Экономика социализма XXI века как мы ее видим сегодня: рынок и пострыночное регулирование

Одна из важнейших характеристик экономики социализма как мы его видим сегодня – снятие рынка как основного способа координации лишь по мере развития пост-рыночных отношений, обеспечивающих большую эффективность в решении проблем развития нового общества, нежели рынок.

В приведенной выше формулировке есть важнейший «нюанс»: речь идет о решении проблем развития социализма и о социалистических критериях эффективности. Последние отличны от капиталистических так же, как капиталистические от феодальных. Для социализма таким критерием станет равзвитие человеческих качеств при минимизации затрат репродуктивного труда (живого и овеществленного) и природных ресурсов. Несколько пояснений. Прежде всего заметим, что речь идет о затратах только репродуктивного труда, т.к. творческий труд есть сфера развития человека и потому не столько «затрата», сколько «результат». Соответственно важно помнить, что развитие человеческих качеств требует не только и не столько роста материального благосостояния, сколько увеличения свободного времени (не времени досуга, а времени развития личности) и сфер, которые обеспечивают возможности адекватного использования этого свободного времени.

Рынок, как показывает практика, не лучшим образом решает задачу равзития человека в свободное время (например, для экономики США типичным для большинства граждан является рост реально отработанного времени при наполнении времени досуга для утилитарного потребления, в том числе – продуктов масс-культуры и индустрии развлечений). В то же время он более-менее удачно решает проблему удовлетворения утилитарного спроса. Следовательно, видимым простейшим решением проблемы становится развитие социально-регулируемых рыночных отношений в сфере удовлетворения утилитарных потребностей и пост-рыночных – в сферах, обеспечивающих развитие человека.

«Реальный социализм» погиб, в частности, вследствие глубокого противоречия между господством среди населения ценностей и мотивов общества потребления (неизбежных на индустриальной фазе развития) и дефицитом потребительских благ. Социализм будущего может развиваться только как общество, в котором будет обеспечено многообразие потребительских благ при господстве у граждан этого общества иных потребностей. Это ситуация, когда для большинства погоня за модной одеждой, обувью, обстановкой и т.п. будет возможна, но не интересна. Дело регулируемого рынка - сделать приобретение этих благ возможным. Дело социалистических отношений - сделать погоню за ними неинтересной, личностно и социально не престижной (заметим, что один из возможных путей решения этой проблемы очень прост: сконцентрировать усилия экономики социализма на инновациях, а производство шмоток оставить на откуп капитализму; в обмене же инноваций на шмотки новатор всегда выигрывает).

Этой первый шаг в решении проблемы «социализм и рынок». Еще один шаг был сделан выше, когда мы зафиксировали возможность неограниченного свободного распространения пост-материальных благ при использовании механизма распределения издержек.

Остался «пустяк»: традиционные сферы материального производства. Это «старый» вопрос – вопрос прошлого (и отчасти даже позапрошлого) века. Соответственно базовые решения здесь будут гораздо ближе к «старым», нежели в случае анализа феноменов, лежащих «по ту сторону» материального производства. Возможных решений здесь несколько. Одно – модель рыночного социализма со всеми ее возможными вариациями[404]. Оно хорошо известно и мы его здесь рассматривать не будем.

Другое – развитие механизмов сознательного регулирования экономики (плана). Здесь готовых решений пока что нет. Но есть несколько важных соображений.

Первое. Эта система отношений может и должна критически использовать достижения советского планирования и регулирования, т.е. обеспечить концентрацию ресурсов на ключевых сферах и стратегическую выверенность развития, но избежать бюрократизации (а значит, волюнтаризма, ведомственности и т.п.) и формирования «экономики дефицита».

Второе. Эта система отношений может и должна критически использовать достижения косвенного регулирования рыночной экономики.

Третье. Эту систему отношений нельзя «внедрять» как искусственную умозрительную конструкцию. Ее можно и должно сознательно выращивать по мере развития необходимых предпосылок и лишь в той мере, в какой она (повторим важнейший тезис!) обьеспечивает большую социалистическую эффективность, нежели рынок. В чем-то этот процесс должен быть похож на развертывание товарных отношений от простейших форм случайного обмена к денежному и современному рыночно-капиталистическому хозяйству (различие здесь такое же, как в случае с дикорастущим и садовым растением).

Простейшие формы сознательного регулирования, лишь дополняющие и ограничивающие рыночные механизмы, хорошо известны. Это учет и контроль, развивающийся в косвенное регулирование экономики. Первые обеспечивают, в частности, отмену коммерческой тайны, прозрачночть всех трнасакций, подотчетность и подконтрольность бизнеса гражданскому обществу и т.п. Второй ведет с формированию комплексной системы обязательных социальных, гуманитарных и экологических нормативов, развертыванию долгосрочных социальных и структурных программ, реализуемых путем поддержки и ограничения бизнеса в зависимости от его следования заданиям программы, и тому подобные в принципе хорошо известные механизмы.

Гораздо сложнее решаются принципиальные вопросы развития пострыночного регулирования и планирования, снимающих рынок[405]. Они достаточно сложны, что естестественно – это отношения координации, более развитые и более сложные, нежели современный рынок, так что и их теория должна быть качественно отлична от нынешней теории рынка и более сложна, чем последняя. Экономической теории известны первые шаги в направлении формирования таких моделей, предложенных на базе как теоретических исследований, так и анализа позитивного и негативного опыта «экономики дефицита»[406].

Детального видения последних сейчас предложить в принципе невозможно: эта теория должна развиваться параллельно с практикой, лишь на шаг (но не более – иначе автор впадет в грех утопического конструирования) опережая ее. Что же касается некоторых принципиальных контуров планирования будущего, то оно видится не как бюрократическая система административных команд «сверху», а как процесс со-творчества (планового диалога), субъектами которого являются ассоциации-сети производителей, потребителей и собственно управляющей подсистемы экономики. Некоторым грубым прообразом этой системы может выглядеть современная модель стратегического менеджмента в креативной корпорации-сети[407]. Еще более сложным является вопрос о нестоимостной редукции труда[408].

Достаточно аргументированным выглядит и хорошо известный тезис о том, что мера использования отношений сознательного регулирования должна быть тем больше (а рыночных отношений тем меньше), чем в большей степени обобществлен и близок к креатосфере данный сегмент экономики.

Соответственно генезис и развертывание социалистической системы отношений координации может выглядеть следующим образом. В исходном пункте в сфере материального производства – преимущественно современные механизмы рынка, контролируемого и регулируемого обществом; в креатосфере – преимущественно свободное распределение общедоступных ресурсов при использовании некоторых рыночных форм. Развитое состояние: противоречивое сочетание современных механизмов социально-ограниченного и регулируемого рынка (наиболее эффективных в малообобществленных секторах материального производства) с механизмами планового диалога (используемыми преимущественно для интегрированных научно-производственных структур материального производства) и свободного распределения благ в креатосфере[409].

И еще несколько важных замечаний по поводу рынка и социализма.

Первое. Если мы говорим об обществе, переходном от буржуазной системы и «предыстории» к царству свободы, то, естественно, переходный период, сколь угодно продолжительный (это второй вопрос – сколь продолжительный), должен использовать прежние формы. Но весь вопрос в том, какова стратегическая направленность трансформаций. Да, мы можем начать с широкого использования товарных форм. Возможно, после периода жесткой бюрократической централизации необходимо некоторое «отступление» к большей мере рынка (повторим: оно оправдано, если пострыночные формы еще недостаточно зрелы, если для них еще нет достаточных оснований). Но стратегический курс социалистического созидания – это вытеснение рынка (пусть нелинейное, но последовательное) по мере создания необходимых для этого предпосылок. Между тем в последние десятилетия некоторые страны, претендуя на статус социалистических, ведут иную политику.

Так, курс китайского руководства на развитие рынка носит характер долгосрочной стратегии, направленной в конечном счете на превращение экономики в рыночно-капиталистическую при сохранении лишь некоторых политико-идеологических атрибутов «социализма». Современная китайская экономика внешне похожа на советскую экономику периода нэпа: в обоих случаях широко используются рынок и частная собственность. Однако различие ленинского плана построения социализма при помощи использования несоциалистических форм и курса китайских руководителей принципиально. В первом случае это было временное «отступление», нацеленное на создание в конечном итоге пост-рыночной экономики. Во втором, повторим, курс стратегически ориентирован на развитие капитализма.

«Рыночный социализм» при первом подходе есть не более, чем обозначение одной из сторон трансформации, где происходит (1) вытеснение собственных основ прежней системы, включая товарные и капиталистические отношения, отношения империализма, финансового капитала и (2) замещение их другими (принадлежащими к миру рождающегося царства свободы, раннего коммунизма) основами, при использовании форм, порожденных старой системой.

Второе. Мы категорически не согласны с возрождающей неоклассические иллюзии социально-политической «нейтральности» рынка широко цитируемой тезой Дэн Сяопина: «Не важно, какого цвета кошка, лишь бы она хорошо ловила мышей». Рынок – не кошка. Если уж использовать образные сравнения, то это скорее тигр, который может вместо «мышей» съесть человека (ростки социализма), если потерять над ним контроль. Проблема использования рынка – это проблема контроля над ним со стороны общества, созидающего новую систему отношений, его подчинения и вытеснения по мере достижения необходимых условий. При этом мы должны понимать, что это вытеснение будет включать в себя противоречие двух качественно противоположных сторон. Рынок – это не социально-нейтральный механизм «экономической технологии», а форма товарных отношений[410]; товарные отношения порождают определенный тип собственности, личности, социальной поляризации и т.д. Вот почему вытеснять собственные основы рынка мы можем, только создавая другие, коммунистические, глубинные, сущностные, первичные (если пользоваться марксистской терминологией) отношения.

Третье. Если мы хотим использовать рынок, то встает вопрос, что мы должны использовать: добуржуазный рынок, рынок, в котором товар еще не превратился в продукт капитала и не является капиталом определенного рода? Деньги, которые возникли до капитала и имеют вид золотой (серебряной, медной и т.п.) монеты? На наш взгляд, будущему обществу предстоит использовать отношения рынка, порожденные современным поздним капитализмом, то есть наиболее развитые, зрелые формы, формы корпоративного капитализма, по возможности, вытесняя из этих форм их собственно капиталистическое содержание. Иными словами, речь идет об использовании наиболее развитых форм товарной экономики, наиболее развитых форм рынка.

Поэтому проблема оказывается существенно масштабнее и диалектичнее, чем при обычном взгляде на рыночный социализм: мы постепенно (по мере генезиса коммунистических отношений) вытесняем собственные основы рынка (отчуждение, обособление, конкуренцию), используя при этом формы суперсовременного (эпохи корпоративного государственно-монополистического капитализма) рынка. [411]

После этих замечаний мы должны обратиться к проблеме, являющейся ключевой для всякого общества – проблеме отношений работника и собственника средств производства (проблеме собственности) и обусловленных ими отношений распределения и мотивации.

Экономика социализма XXI века как мы ее видим сегодня: отношения собственности

Ключом к ответу на вопрос о возможной системе отношений собственности социализма будущего послужит общая методологическая установка этой статьи. Социализм есть процесс трансформации царства необходимости в царство свободы, а значит, процесс отмирания отношений отчуждения работника от труда, от средств производства, от результатов производственной деятельности и рождения механизмов свободного ассоциирования работников, присваивающих и средства, и результаты этой деятельности.

Соответственно мере развития реальных основ этой трансформации в креатосфере и материальном производстве будут формироваться и различные отношения присвоения.

В креатосфере (в сфере образования, науки, культуры, искусства и т.д.), в сфере взаимодействия человека и природы как культурной ценности (например, в решении проблем защиты природы, развития национальных заповедников, восстановления биогеоценозов и т.д.) господствующими, по-видимому, будут отношения всеобщей собственности – собственности каждого на все – любые ресурсы, которые индивид или ассоциация индивидов может распредметить в своей деятельности (мы уже обосновали этот вывод во 2-й части статьи). Подчеркнем: не просто государственной (публичной), а всеобщей собственности, когда основные ресурсы, необходимые для развития креатосферы (а это, прежде всего, знания, культурные и природные ценности), будут доступны для каждого индивида, и доступ этот будет равноправным. Регулировать этот всеобщий равноправный доступ каждого к таким всеобщим ресурсам уже при социализме могут свободные добровольные ассоциации, создаваемые в этой сфере – ассоциации учителей и ученых, художников и экологов. Безусловно, здесь будут возникать немалые противоречия, регулирование которых, по-видимому, придется взять на себя государству как верховному представителю различных ассоциаций трудящихся и граждан. Конкретные механизмы такого регулирования нам сейчас очень сложно обрисовать. Можно только наметить эту тенденцию.

Что же касается материального производства, то в этой «старой» сфере экономики решения проблемы будут тяготеть к традиционным выводам «старых» социалистов. Вслед за ними мы можем выделить ряд сфер с различным уровнем реального (технологического) обобществления средств производства.

Сферы, где господствуют крупные интегрированные технологические структуры, от которых зависит экономика в целом (энергетика и транспортные системы; крупнейшие предприятия в сфере высоких технологий и в отраслях, связанных с добычей и использованием природных ресурсов; само использование природных ресурсов в условиях развития ноосферных технологий, которое становится важнейшей сферой, от которой зависит всё общество в целом) предполагают развитие таких отношений соединения работников со средствами производства (собственности), которые обеспечат использование этих средств на благо общества в целом.

По-видимому, здесь наиболее уместными окажутся отношения с государственной формой собственности при наличии широких полномочий (самоуправления) у трудовых коллективов (модель народного предприятия, где государство определяет лишь основные направления его деятельности, а основные вопросы внутренней жизни и выбора наиболее эффективных путей решения программных общегосударственных установок осуществляет самоуправляющийся трудовой коллектив).

В традиционном индустриальном секторе (машиностроительные и транспортные предприятия, механизированные аграрные предприятия и т.п.), структура отношений собственности может быть гораздо более сложной. В этом «старом» секторе скорее всего будут доминировать коллективные предприятия и кооперативы, но могут сохраняться и акционерные предприятия, где значительную долю среди акционеров будут составлять частные физические лица. Государство и массовые демократические организации трудящихся могут иметь право контроля за деятельностью акционерных обществ, постепенно приобретая значительную часть акций или решающий, контрольный пакет акций. Впрочем, не стоит сейчас фантазировать. Важен принцип: сохранение в индустриальном секторе массового производства смешанных форм собственности, переходных от частной акционерной собственности к общественной собственности (собственности коллективов, государства и общественных организаций).

Если же говорить о секторе, где господствует ручной труд, а также о значительной части сферы услуг (там, где требуется непосредственная связь с мелким, раздробленным потребителем, где концентрированное специализированное производство не имеет своих преимуществ) возможно и целесообразно развитие трудовой мелкой собственности и небольших кооперативов. При этом мелкая трудовая частная собственность вполне может сочетаться (это показал опыт нэпа в нашей стране, опыт многих других стран, начинавших социалистические преобразования) с кооперированием этих мелких частных собственников в сфере сбыта, обслуживания, закупки средств производства и т.д. Для мелких частных собственников и небольших кооперативов также обязательными окажутся нормативные ограничения, которые «работают» во всей экономике.

Обрисованная картина может стать типичной для достаточно зрелого социалистического общества. В исходном пункте частная собственность будет играть, по-видимому, большую роль. В общем и целом в процессе развития социализма будет действовать уже известная нам тенденция: чем далее будет продвигаться новое общество по пути к формальному и, позже, реальному освобождению труда (развитию отношений социального творчества, вытеснению материального производства креатосферой), тем в большей степени целесообразно и необходимо будет вытеснение частной собственности.

В любом случае, однако, ключевая проблема здесь – не столько распределение акций, сколько контроль за реальными правами собственности, каналами экономической власти. А ими могут быть не только акции, которыми владеет тот или иной собственник (государство, трудовой коллектив, частные физические лица). Такими каналами, в частности, могут быть и обязательные нормы, которые должно соблюдать всякое предприятие в социалистическом обществе. Такие нормы могут требовать эффективного приложения капитала, обусловливать определенные предусмотренные программами направления его использования и т. д.

Определенные предпосылки для движения в таком направлении мы можем найти даже в законодательстве, конституциях ряда стран с социальным рыночным хозяйством или социал-демократической моделью. Так, в Основном законе ФРГ, например, записано, что даже частный собственник определенных природных ресурсов может использовать их только в соответствии с конкретным предназначением. Не допускается, например, вырубка лесов, использование пахотной земли для создания промышленных объектов или градостроительства и т.д. Такого же рода нормативы могут и должны действовать для решения проблем приоритетного развития креатосферы, охраны природы, защиты прав человека в социалистическом обществе.

Более сложным может быть механизм косвенного регулирования и программирования экономики, который также ограничит возможности хозяев предприятия на произвольное решение вопросов производства продукции, использования материальных, трудовых, природных ресурсов.

Такие предприятия (как и любые производственные звенья в социалистической экономике) окажутся включены в сложную систему регулирования, где их программы, их производственная деятельность должны будут сталкиваться с ограничениями, которые создаются экологическими объединениями, объединениями потребителей, местными органами территориального самоуправления, органами государственной власти на региональном и общенациональном уровнях, интернациональными регуляторами и т. д. Всё это сделает весьма условной частную собственность в рамках таких предприятий, но позволит избежать многих конфликтов, связанных с жесткой национализацией и лишением буржуазии всех прав собственности и, прежде всего, капитала как определенной суммы денег, но не капитала как реальной экономической власти (что взаимосвязано, но не одно и то же).

Весьма важными каналами власти должны стать системы управления внутри предприятия. Здесь, как уже отмечалось, возможны различные механизмы сочетания власти трудящихся и власти собственников. Социализм может и должен обеспечить власть самих трудящихся (причем не только данного звена) на государственных и коллективных предприятиях – непосредственно. На предприятиях со смешанной собственностью нужен своего рода компромисс между властью акционеров и властью трудящихся, когда целый ряд прав будет неотчуждаем от трудового коллектива (прежде всего, прав, касающихся гарантий занятости, оплаты труда, условий труда), кто бы ни был собственником предприятия. В то же время часть прав будет гарантирована для акционеров (право на минимальный дивиденд, не- отчуждаемость акций или возможности их выкупа по определенной цене).

Важным каналом реальной власти на предприятии может и должна стать деятельность различного рода общественных структур, начиная от профессиональных союзов и заканчивая объединениями молодежи, рационализаторов, женщин, экологическими объединениями и т.д.

В заключение ещё раз подчеркнем, что даже в секторе массового индустриального производства акционерные фирмы с доминированием частных физических лиц скорее всего не будут составлять основную часть предприятий. Вполне возможно широкое развитие коллективных предприятий, кооперативов и государственных предприятий при самоуправлении трудовых коллективов.

И, пожалуй, последняя по порядку, но не по важности ремарка.

Поскольку мы предположили, что социализм будет сохранять современные механизмы рынка, характерные для капитала XXI века, то мы должны признать и сохранение современных финансовых институтов. Вопросы о том, как они будут работать и кому будет принадлежать власть над ними, принадлежат к кругу важнейших для будущей экономики. Здесь следует вспомнить старые идеи марксистов, не случайно требовавших национализации и государственного контроля над банками и другими крупными финансовыми институтами.

Это требование действительно является абсолютно необходимым, ибо финансовая система современной рыночной экономики представляет собой ключевой компонент, обеспечивающий как взаимодействие производителей с потребителями, так и присвоение средств производства. Контроль за финансовой системой облегчен тем, что она высоко обобществлена (ключевую роль в ней играют несколько крупнейших институтов), и он позволяет сосредоточить в своих руках реальную социально-экономическую (а в ряде случаев и политическую) власть. Поэтому совершенно обязательным условием продвижения по пути социализма станет не только национализация, но и реальный контроль за финансовой системой и её функционированием со стороны демократического, на деле отражающего интересы трудящихся государства.

Этот контроль, однако, может и не ущемлять интересы отдельных частных лиц (например, вкладчиков банков), ибо контроль за финансами и возможность получения доходов от вложений капитала в условиях социализма как переходной эпохи – это два разных вопроса. Достижение первого – власти государства, не мешает сохранению второго – собственности отдельных физических лиц на вклады в банках.

Таковы некоторые дополнительные штрихи к характеристике возможных отношений соединения работника со средствами производства (собственности), которые позволят гражданам социалистических обществ становиться реальными хозяевами экономики в самых разнообразных формах. Они могут быть хозяевами личного частного предприятия и акций, сохозяевами коллективного предприятия, которые работают по общегосударственным правилам и в интересах развития общества в целом. При этом все они будут иметь неограниченный доступ к благам креатосферы (бесплатность знаний, культурных благ, образования и т.п.). Кроме того, как сохозяева общенародных материальных средств производства (в том числе – природных ресурсов) они будут иметь возможность присвоения результатов их функционирования (природной ренты, прибыли государственных предприятий), что позволит получать им социальные гарантии. Не менее важной стороной этой системы отношений станет гарантированная занятость и свободный выбор места приложения своей рабочей силы.

Безусловно, при этом одним из важнейших и наиболее сложных вопросов останется реальное участие каждого гражданина в распоряжении не только коллективными, но и общенародными средствами производства в материальной сфере (как быть с креатосферой, мы уже обсуждали выше). Здесь возможности реального распоряжения средствами производства будут связаны с самоуправлением и демократическим регулированием экономики на общенародном уровне. И если здесь общество будущего не сможет обеспечить реальной демократии участия и самоуправления, экономическая система социализма вновь мутирует и окажется в тупике.

Естественно, что само по себе соединение работника со средствами производства в условиях социализма не обеспечивает достаточной социальной справедливости и эффективности. На это должна быть нацелена и система распределения и мотивации.

Экономика социализма XXI века как мы ее видим сегодня: отношения распределения и мотивация

В этом разделе нам предстоит ответить на едва ли не самый трудный вопрос: какие стимулы могут подвигнуть человека отказаться от максимизации утилитарного потребления и минимизации трудовых затрат, т.е. сделать шаг от «человека рыночного» к «человеку социалистическому»?

Принципиальный ответ на этот вопрос известен. Если мы исходим из того, что человек не обладает некоей вечной и естественной сущностью, обусловливающей его всегдашнее стремление к деньгам как высшему благу (сразу подчеркнем, что для большинства «старых» неоклассиков характерно именно такое понимание человека, но сей подход, не выдерживая столкновения с практикой, все более уходит в прошлое), то мы открываем поле для ответа на поставленный выше вопрос.

Принципиально этот ответ, как мы уже заметили, прост: в той мере, в какой основной потребностью индивида становятся деятельность и общение, развивающие человеческие качества, утилитарные потребности отступают на второй план. Эта закономерность не абсолютна и начинает достаточно явно проявлять себя, как правило, по мере достижения индивидом определенного уровня материального благосостояния. Его можно назвать «рациональным», т.е. таким, который создает достаточные в данном обществе предпосылки для включения в общедоступную творческую деятельность. Соответственно, для имеющих этот уровень лиц, занятых деятельностью в креатосфере, – ученых и художников (мы говорим, естественно, не о масс-культуре), педагогов и воспитателей, социальных работников и экологов – достаточно типично доминирование таких мотивов, как интересная работа, человеческие отношения с коллегами, свободное время. Если эти лица к тому же включены в социальное творчество (например, активно участвуют в деятельности тех или иных институтов гражданского общества), то у них эти мотивы, как правило, становятся доминирующими. И это происходит (NB!) еще в рамках капитализма, где доминирующие общественные отношения, образование, государство, масс-медиа и т.п. активно формируют противоположную – потребительскую установку. Если же предположить, что государство, общество, культурно-идейный фон в стране будут иными, то и мотивы творческой реализации будут активнее вытеснять чисто утилитарные (при условии, напомним, обеспечения рационального уровня потребления).

Тем самым, при абстрагировании от влияния социальной среды, мы можем сформулировать некоторую закономерность: для большинства индивидов утилитарные ценности и мотивы нелинейно вытесняются социально-творческими (деятельность, общение, свободное время) по мере их все более полного включения в творческую деятельность. Эта закономерность, как правило, начинает действовать после достижения рационального уровня материального потребления. Чем активнее данный индивид включен в отчужденные отношения (рыночную конкуренцию, борьбу за власть и т.п.) и чем сильнее влияние на него отчужденных социальных форм (от рекламы и социального манипулирования через масс-медиа, до образования и государственной идеологии), тем слабее действует эта закономерность. И наоборот, чем дальше такой индивид от отчужденных общественных отношений и чем больше он включен в социальное творчество, чем ближе он к подлинной культуре, тем более явно проявляется названная связь.

Следовательно, эти мотивы будет действовать тем активнее, чем далее будет развертываться продвижение от царства необходимости к царству свободы (т.е. они будут усиливаться по мере генезиса и развития социализма). Базой этого продвижения станет, во-первых, расширение креатосферы и круга занятых в ней членов будущего общества (при соответствующем сокращении занятых репродуктивной деятельностью), и, во-вторых, развитие отношений социального творчества и прогресс культуры (при соответствующем свертывании отчужденных социальных форм – рынка, насилия, масс-культуры, идеологического манипулирования и т.п.).

Творческие стимулы и мотивы будут развиваться лишь в той мере, в какой будет развертываться названный выше двоякий материальный и социальный прогресс. В той мере, в какой социализм остается обществом, сохраняющим репродуктивный труд и отношения отчуждения, для него сохранится необходимость в соответствующих отношениях стимулирования и распределения.

Основные черты социалистический системы распределения, характерные для этапа формального освобождения труда, когда он не стал еще для большинства членов общества потребностью, будут определяться распределением по труду при наличии социальных гарантий, которые были описаны выше. В то же время социализм как эпоха перехода от гегемонии корпоративного капитала к формальному освобождению труда, естественно, будет включать и целый ряд более сложных переходных форм, соединяющих распределение, характерное для рождающегося «царства свободы», и механизмы распределения, достающиеся в наследство от буржуазной эпохи[412]. В частности, социалистическая система, по-видимому, будет включать (во всяком случае, на первоначальных этапах) доходы, которые граждане будут получать от частной собственности, будь то трудовая частная собственность, собственность на акции или собственность на деньги, вложенные в банк. Во всех этих случаях доход будет носить нетрудовой характер и сохранять черты дохода буржуа. Однако и здесь возникнут существенные отличия в природе и механизмах получения этого дохода.

Вложения гражданами денег в общенародные финансовые институты (скажем, в государственный банк) или приобретение акций предприятий, которые работают под контролем государства и в рамках общенародных программ, – всё это существенно отличает даже такой доход при социализме от дохода, получаемого на основе эксплуатации труда частным капиталом и присвоения прибавочной стоимости. В то же время этот доход не становится автоматически социалистическим или, тем паче, коммунистическим. Для регулирования такого типа доходов в мире, переходном от буржуазного к новому, потребуется использование сложной системы регуляторов, которые позволят постепенно вытеснять такие доходы и укреплять распределение по труду.

Отметим два важнейших из таких регуляторов.

Первый, известный по опыту социал-демократических стран, – прогрессивный налог на доходы от собственности, от капитала, от инвестиций в финансовую сферу. Если такой доход остается в пределах, характерных для дохода, получаемого в рамках распределения по труду, то налог на него может быть относительно невысок. Если же вы получаете более высокие доходы или доходы, качественно отличающиеся от трудовых, то налогообложение может быть очень высоким, достигая 60-70 и более процентов.

Второй механизм – это так называемый социальный максимум. Его внедрение было предложено не только социалистами, но и учеными-гуманистами, теоретиками Римского клуба, в частности, Аурелио Печчеи. И первые, и вторые показали, что за определенным пределом сверхвысокий личный доход не является стимулом ни для предпринимательства, ни для новаторства, ни для более эффективной трудовой деятельности. Поэтому такой доход может быть изъят (например, через приближающийся к 90% налог на сверхвысокие доходы) относительно безболезненно для этих принципиально важных с точки зрения генезиса креатосферы направлений деятельности.

Существенным для социалистического общества станет вопрос контроля за движением доходов. И здесь нелишне вспомнить о механизмах, которые были отчасти реализованы ещё в период нэпа в СССР[413]. Для такой модели экономической и социальной жизни, привязанной к трудовым и другим легальным доходам, возможно использование различных технических средств контроля за движением доходов. Часть из них достаточно хорошо известна, например, индивидуальные электронные деньги. Если мы перейдем к системе, когда каждое физическое лицо будет обладать только одной банковской карточкой (счетом) только в одном банке, к тому же государственном, то в этих условиях автоматически будет обеспечен учет и контроль за движением доходов и расходов данного физического лица. Каждый из нас с вами, имея такую карточку (счет), будет вынужден фиксировать на нем все свои денежные доходы. И всякий раз будет известно, как и от кого именно вы получили эти деньги: заработную плату, гонорар, доход с банковского вклада, личное пожертвование, взаимопомощь от своих товарищей... Точно так же могут фиксироваться практически все основные траты (за исключением мелких покупок, осуществляемых при помощи наличных денег).

Этот механизм развивает некоторые современные тенденции. Например, сегодня в Западной Европе, в Соединенных Штатах Америки покупки на суммы, превышающие несколько десятков евро (долларов), как правило, осуществляются при помощи банковских карточек. Другое дело, что современный буржуазный мир делает счет каждого человека коммерческой тайной. Кроме того, он позволяет открыть счета не в одном, а в нескольких банках, перевести деньги в банки нейтральных стран и иными путями скрыть свои доходы (или, напротив, расходы). Однако даже в буржуазной системе для того, чтобы отмыть нелегально полученные деньги, приходится предпринимать огромные усилия и тратить немалые суммы, теряя от 20 до 50 процентов полученных доходов на то, чтобы легализовать эти преступные барыши. Тем более возможно создание системы, при которой такое отмывание нелегальных доходов станет чрезвычайно сложным или почти невозможным в условиях социализма, при помощи перехода к индивидуальным счетам и системе открытой, гласной информации о движении средств на них.

При этом, конечно же, возникнет мощное противоречие, которое в целом характеризует использование денежных отношений в условиях социализма. В самом деле, для мещанина (субъекта рынка) его денежный доход и траты, которые он совершает, – это святая святых его личной жизни, главное составляющее его человеческой личности. Для него всякая возможность посторонних лиц (а тем паче общественных организаций) заглянуть в это его сокровенное «Я» и посчитать деньги в его кармане будет восприниматься как покушение на личную свободу, на права человека, на свою не только коммерческую, но и душевную тайну, на то, что на Западе называется privacy – частная жизнь.

В то же время, если мы говорим о социализме как о мире развития творческого человека (мире свободных ассоциаций, мире, который уходит от господства товарного и денежного фетишизма), то в этом случае возможность общественного контроля за движением финансовых средств (причем действительное открытие соответствующей информации должно быть скорее исключением, чем правилом) не будет составлять большой нравственной или личной проблемы, не будет являться угрозой тайне личности, ибо действительная тайна личной жизни для человека творческого – это тайна его общения, его личных отношений с друзьями, его пристрастий и интересов. Впрочем, и эта тайна является весьма условной, и личное дело каждого человека – афишировать или скрывать свои творческие достижения, свою дружбу и свою неприязнь, свою любовь и свою ненависть.

Безусловно, при социализме почти наверняка сохранится масса отклонений от названных механизмов распределения («злоупотреблений») – использование общественных фондов или фондов предприятий, кооперативов и других структур для личного потребления (например, использование служебной машины в личных целях, как это многократно возникало в условиях мутантного социализма). Но для того и необходима система демократического общественного учета и контроля, чтобы предотвратить такого рода бюрократические злоупотребления в массовых масштабах, чтобы квалифицировать их будущим социалистическим обществом как уголовные преступления. Безусловно, существует и угроза вырождения системы общественного учета и контроля в некоторую слежку и подрыв тайны личной жизни.

В заключение заметим: социализм будущего – это мир переходных отношений, который будет наполнен сложными и болезненными противоречиями. Противоречиями, которые, во-первых, достаются в наследство от прошлого (противоречиями сохраняющегося рыночного механизма, пережитками отношения отчуждения в социальной, политической и духовной жизни). Во-вторых, противоречиями нарождающегося мира креатосферы с его конфликтами между творческими личностями, между общественными союзами, борьбой за возможность получить интересный, наиболее уважаемый труд и многими другими, которые сейчас трудно представить. В-третьих, это будет система противоречий между сохраняющимися механизмами отчуждения и нарождающимися отношениями царства свободы.

Этот комплекс противоречий будет образовывать сложный клубок, требующий постоянного демократического разрешения. Именно в силу этой сложной внутренней и внешней противоречивости социализм мыслится нами как эпоха нелинейного перехода к царству свободы. Социализм будет не только обладать потенциалом движения вперед, но и содержать в себе реальные возможности регресса, реверсивного движения к миру отчуждения. В нём будут содержаться постоянные угрозы скатывания в тупик бюрократизма или возврата назад, на дорогу капиталистической эволюции.

В ближайшем будущем надеяться на наиболее благоприятное сочетание объективных условий для успехов социализма в интернациональном масштабе сомнительно. Да и субъективный фактор – наличие достаточно сильных социальных движений, объединяющих трудящихся и граждан на принципах свободной и добровольной ассоциации – пока ещё также развит довольно слабо. Но Крот Истории знает своё дело, а авторы отнюдь не принадлежат к числу исторических пессимистов…

P.S. Эвристический потенциал политической экономии социализма в XXI веке: вопросы методологии и теории[426]

Посвящается памяти моего учителя – профессора Николая Владимировича Хессина

Политическая экономия социализма существовала на протяжении долгих десятилетий. Теперь политической экономии социализма как бы нет. И то, что она, prima facie, ушла в прошлое, является не столько констатацией, сколько вызовом для специалистов в области политической экономии. В этих условиях возникает вопрос: что для нас, ученых, осталось от этой науки? Этот вопрос должен решаться в достаточно широком контексте.

Начну с некоторых предварительных замечаний.

В этом тексте я буду размышлять прежде всего о советской политической экономии, акцентируя внимание, но не исключительно, на политэкономии социализма университетской школы. Между тем эта наука существовала (пусть не имея тогда своего имени) еще в предсоветскую эпоху (в виде некоторых положений, обобщающих объективные тенденции рождения новой, посткапиталистической экономики); существовала и существует политическая экономия социализма, развивавшаяся вне Мировой социалистической системы. В настоящее время на многих языках мира публикуются книги по экономической теории социализма (особенно часто дискутируемая тема – «рынок и социализм»), особенно велик поток работ на эту тему в Китае, Вьетнаме, на Кубе, но и в США, странах Западной Европы на эти темы публикуется не одна сотня текстов ежегодно. Наконец, работы по экономической теории социализма продолжают вестись и публиковаться в современной России.

Свой анализ я начну с конца – с краткой характеристики того, что составляет, на мой взгляд, наиболее важные достижения нашей науки – и лишь затем, зафиксировав их наличие (и тем самым указав читателю на позитивную роль политической экономии социализма), я поставлю наиболее спорные и важные вопросы – о наличие у нашей науки действительного предмета, соотношении нормативного и позитивного подходов и т.п.

О некоторых реальных достижениях политической экономии социализма

В качестве важного предварительного замечания зафиксирую: общей установкой для трактовки нашего прошлого должно быть разграничение апологетической функции политической экономии социализма и ее научного содержания. Позволю себе своего рода параллель с теологией как наукой средневековья. Эта наука достаточно апологетично описывала реальную практику духовной и, отчасти, социальной жизни средневекового общества. Она являлась едва ли не единственной наукой о том, как была устроена эта жизнь. И в ней была масса положений, которые с точки зрения атеиста не выдерживают никакой критики. Тем не менее, эта наука абсолютно необходима для понимания природы капиталистического общества. Надо видеть в ней, с одной стороны, чисто начетническую, апологетическую функцию, а с другой – элементы научных представлений о реальных отношениях того общества, которые она отражала в крайне специфической, превращенной форме.

Точно так же и политическая экономия социализма отражала феномены реальной экономики СССР в крайне специфическом виде, при помощи особого языка, что предполагает умение читать эти тексты. Например, любой ученый или студент, столкнувшись с формулировкой: «в соответствии с решениями ... съезда КПСС происходит то-то и то-то», тут же перестает читать такой текст, поскольку понимает, что экономика развивалась не вследствие решений съезда. Но препарирование этого текста показывает, что и ученые того времени понимали, что экономика развивается объективно, а цитаты вставлялись для того, чтобы текст был опубликован. Если из апологетической шелухи политической экономии социализма «вышелушить» ее реальное содержание, она оказывается очень полезной для понимания той жизни, которая складывалась в реальных условиях советской системы.

Еще один важный дополнительный момент: не только теория, но и сама экономическая жизнь нашего прошлого была устроена как система превращенных форм, скрывающих свое реальное содержание. А наука «политическая экономия социализма» была идеализацией этих превращенных форм. По объективным причинам (в том числе внешней и самоцензуры) наша наука идеализировала экономику мировой системы социализма, выдавая свои теоретические представления об экономике социализма за реально существующие отношения.

Нечто подобное происходит и в западной науке. Скажем, реальные отношения управления фирмами, где есть коррупция, блат, бюрократия, внеэкономическое принуждение (посмотрим на фирму как на реальную систему, уходящую корнями в труд полунаемных, полузависимых работников в странах третьего мира) и масса других отношений, далеких от моделей, предлагаемых теорией менеджмента. Учебник менеджмента всего этого «не видит», рисуя идеализированную картину матричной или гипертекстовой структуры управления, использующей доктрину человеческих отношений и т.д. Реальные процессы функционирования реальной системы управления во всем богатстве западная теория управления (и не только она) не описывает. Эти теории – идеализированная картина превращенных форм реальных отношений внутри корпораций. Точно также политическая экономия социализма давала определенную идеализированную картину превращенных форм нашей прежней реальной жизни.

Позитивный анализ политэкономии социализма я проведу исключительно в том смысле, что наряду с доминировавшей в этой науке апологетикой она содержала и рациональные зерна. Ниже я буду акцентировать внимание именно на этих немногих «зернах», а не многочисленных плевелах (последние критиковались многократно). Вот почему утверждение о сохранении политической экономии социализма как актуальной для нашей современной теории имеет определенное значение, по крайней мере, в трех смыслах.

Первое. Эта наука полезна и необходима для понимания природы экономики «реального социализма» – той экономической системы, которая существовала в СССР и других странах мировой системы социализма.

Второе. Эта наука полезна для понимания будущего, которое называют постиндустриальным, информационным или даже постэкономическим обществом.

Третье. Она полезна и необходима для понимания природы трансформационной экономики.

Обоснование этих тезисов начну с анализа структуры экономической системы (системы категорий и законов политической экономии), предложенной университетской школой политической экономии в «Курсе политической экономии» социализма под редакцией Н.А. Цаголова.

разработка проблем структуры экономической систем: система категорий политической экономии социализма как ключ к структуре экономических систем

Эта структура экономической системы (и, соответственно, системы категорий политической экономии) сама по себе является важным достижением и поэтому следует начинать именно с нее. Ее основными положениями является выделение, во-первых, исходного отношения, характеризующего взаимосвязь производителя и потребителя, форму продукта и определенную социально-экономическую форму труда. Университетская школа политической экономии предполагала, что это планомерная форма связи производителя и потребителя, непосредственно общественный или непосредственно обобществленный (были разные трактовки) характер труда и, соответственно, такая же форма продукта. Во-вторых, предполагалось, что экономическая система включает в себя основное экономическое отношение или способ соединения работника со средствами производства, который отражается в отношении собственности. Университетская школа показала, что в основе общественной собственности лежит непосредственно общественный способ соединения производителей с общественными средствами производства. Далее говорилось об определенной системе параметров распределения общественного дохода (распределение по труду), воспроизводства и, наконец, системе хозяйства (хозяйственном механизме). Эта структура (но не содержание) оказалась на удивление жизненной и на удивление важной для понимания природы экономической системы вообще.

В самом деле, ход радикальных реформ, сломав старую систему, обнаружил ее структуру. Этот слом и логика либеральных реформ, как ни странно, показали правоту университетской школы политической экономии. С чего начинались радикальные преобразования? С замены планомерности товарной системой отношений или либерализации – лозунга, который повторяли все, в том числе и те, кто никогда не был знаком с университетской школой политической экономии.

Следующий шаг реформ: довольно быстро выяснилось, что сама по себе быстрая смена плана рынком не обеспечивает достаточный простор для развития новых отношений, что для такого развития необходимо изменить способ связи производителя со средствами производства, изменить экономическое содержание и формы отношений собственности. Процесс приватизации последовал вслед за либерализацией буквально через несколько месяцев. Либерализация и приватизация, в свою очередь, привели к радикальному изменению системы распределительных отношений, в частности, структуры, источников и способов получения доходов, их иное вторичное перераспределение и т. д.

Наконец, все это сказалось, естественно, на отношениях воспроизводства. Экономика воспроизводства в мировой системе социализма описывалась то ли отношениями и законами социалистического накопления, то ли «формулой» Я.Корнаи «экономика дефицита».Ее трансформировали в новый тип экономики – переходной, – для которой были характерны и кризис, и инфляция, и некоторые другие черты перехода к рынку. Радикальные реформаторы в этих условиях ставили задачу стабилизации, т.е. изменения отношений воспроизводства или макроэкономического функционирования системы.

Тем самым слом экономики советского типа и логика радикальных реформ волей-неволей повторили логику политической экономии социализма, которая наиболее явственно обнаруживает структуру всякой экономической системы. На современный язык эту структуру (исходное и основное производственные отношения, отношения распределения и воспроизводства) можно перевести как способ координации и аллокации ресурсов (исходное отношение), отношения собственности (основное отношение) и т.д.

Итак, первое достижение политэкономии социализма состоит в том, что она в крайне специфическом виде отразила структуру всякой экономической системы.

Теперь по поводу конкретных элементов этой структуры, их трактовки и того, что из этого может быть использовано для решения названных трех проблем: понимания нашего прошлого, понимания экономики будущего и современной российской экономики.

экономика реального социализма: к проблеме пострыночного способа координации («отношение планомерности»)

Под этим углом зрения можно взглянуть и на конкретные достижения политической экономии социализма. Что показывала планомерность как исходная характеристика нашей предыдущей экономической системы? Она показывала, что эта система была плановой. Сколько бы мы ни спорили о природе экономики мировой системы социализма – сейчас для нас очевидно, что она в исходном пункте была именно плановой. И разработка (причем не только теоретическая, но и доведенная до практических рекомендаций) системы методов и форм народно–хозяйственного планирования при всех его противоречиях была одним из реальных достижений нашей теории.

В то же время трактовка этой системы как пропорционально развивающейся (вопреки вопиющей проблеме дефицита, очевидной для всех: и обывателей, и экономистов-профессионалов) была очевидной апологетикой, равно как и игнорирование бюрократизма, блата, «плановых сделок» и т.п. (впрочем, обо всех этих явлениях мы полулегально писали уже в конце 70-х).

Далее, политическая экономия социализма показала, хотя и в крайне идеализированной форме, что плановая система обладает довольно сложной внутренней структурой. Сегодня это принято забывать, причем даже простейшие тезисы, так, до сих пор повторяется, что плановая экономика нежизнеспособна, потому что из одного центра нельзя спланировать двадцать миллионов видов продукции, хотя очевидно, что (1) это была иерархическая система планирования, включавшая много уровней; (2) планировались только важнейшие виды номенклатуры; (3) эта система предполагала наличие договорных отношений и определенной самостоятельности предприятий и т.п. Все это в политэкономии социализма было достаточно общепринятым, но ныне почти забыто. Сегодня забыто и то, что плановая система предполагала определенную систему общественного контроля за органами централизованного управления, что в наиболее интересных разработках писалось об отношениях самоуправления на всех уровнях (от бригады до народного хозяйства в целом) и механизмах, обеспечивающих функционирование системы органов управления как представителя общества в целом и т. п.

Вся эта совокупность параметров сегодня необходима для понимания экономики прошлого, но ее можно использовать только при условии учета того, что она была идеализированной картиной этого прошлого. Проникновение за покровы идеализации позволяет увидеть реальные черты нашей экономики: механизмы бюрократизма, планового фетишизма, блата, плановой сделки, ведомственности, местничества и многих других параметров.

Обратимся к пониманию сегодняшнего дня. Видимо, в сегодняшней трансформационной экономике сохраняются элементы этих отношений, но вот вопрос: в каком виде? Этот вопрос необходимо поставить - и поставить его как проблему сохранения всей системы отношений централизованного управления (включая бюрократизм, ведомственность, местничество, коррупцию и т.д.).

Второй вопрос, касающийся сегодняшнего дня. И методология вообще и методология политэкономии социализма в частности показали, что кроме плановой и рыночной систем существуют и другие способы координации. В частности, в отличие от нынешней mainstream мы не забывали о такой форме координации, как натуральное хозяйство, и переходных формах. Для понимания анализа способов координации в переходной экономике выделение, как минимум, этих трех форм и сложных переходных состояний, по-моему, принципиально значимо. Более того, то, что в результате перехода от плана к рынку может появиться натурально- хозяйственная связь, теоретически можно было прогнозировать, но только в том случае, если мы понимаем историзм развития форм координации (форм связи производителя и потребителя).

Далее, принятие во внимание политической экономии социализма и исторического подхода вообще позволяет понять, что существуют и другие типы координации: дорыночные и пострыночные. Если мы ставим вопрос о том, что существует пострыночный способ координации, то политическая экономия социализма как наука, обращающаяся к определенной практике, в принципе отвечает на этот вопрос положительно. Исходя из этой логики, можно сказать, что система рыночной координации в определенный период возникла; следовательно, можно предположить, что в определенный период она отомрет. Следовательно, мы можем поставить проблему: как взаимосвязана реальная практика нерыночной в своей основе экономики мировой системы социализма (и идеализирующая, но отражающая ее теория планомерности) с будущей пострыночной координацией?

Уже сама по себе постановка этой проблемы существенно изменяет трактовку нынешней экономики. В частности, в этом случае правомерен вопрос: нерыночные механизмы координации, которые существуют сегодня в развитых экономических системах (такие, как государственное регулирование, регулирование со стороны общественных организаций, сложная интернациональная система нормативов в области труда, качества продукции, затрат, экологических ограничений и т.д.) – все это лишь элементы рыночной системы в ее развитии или это зародыши нового пострыночного способа координации?

Еще более интересным этот вопрос становится, если мы вспомним знаменитый спор о планомерности и товарном производстве при социализме. Не секрет, что мера соотношения плановых и рыночных начал – поле вечного спора либералов и социал-демократов, монетаристов и нео-(пост-) кейнсианцев и.т.п. Более того, можно вспомнить, сколько говорилось в политической экономии социализма о системе показателей косвенного планирования, соотношении так называемых «административных» и «экономических» (точнее – прямых и косвенных) методов управления, о системе государственного заказа. «Работают» ли в современных экономиках механизмы госзаказа и косвенного регулирования? Да. Но если посмотреть внимательно на стандартный курс экономической теории, то легко заметить, что система государственного управления и регулирования (через прямые и косвенные методы, включая госзаказ и все остальное) как целостная система и как целостный раздел экономической теории, т.е. как фундаментальная теоретическая проблема, в нем отсутствует. В экономике общественного сектора эта проблема рассматривается, но и то, скорее, в плоскости функционирования, а не как проблема поиска меры развития и субординации различных функций государства в экономике. До сих пор все это рассматривается исключительно как «провал рынка» (подобно тому, как в Европе весь мусульманский мир рассматривался как «провал христианства»). Между тем, система государственного регулирования экономики – это огромная сфера реальной экономической жизни с огромным объемом ресурсов (до 50% ВНП перераспределяется в развитых странах при помощи государства). И многое из сделанного для ее анализа политэкономией социализма можно и должно использовать.

Многие из названных выше механизмов государственного регулирования, конечно же, хорошо известны и экономикс, но я хотел сделать в данном случае иной акцент, опирающийся на методологию политической экономии социализма, а именно: во всех этих случаях за конкретными экономическими функциями государства скрывается новый пласт экономической реальности – отношения сознательного регулирования экономических процессов в общенациональном (региональном, международном) масштабе. Эти функции государства качественно отличны от традиционных (акцентируемых экономикс) функций государства как института волевого (не-экономического) поддержания условий функционирования рынка, капиталистической системы хозяйствования (функции по защите прав собственности, регулированию денежного обращения и т.п.). Этот водораздел – отнюдь не теоретическая конструкция. Именно здесь проходит линия, разграничивающая рыночников-либералов и государственников-социалистов (от социал-демократов и далее влево). Первые стремятся всячески ограничить роль государства исключительно не-экономическими функциями по созданию условий для развития рынка, вторые (часто даже не осознавая этого теоретически наподобие мольеровского героя, не знавшего, что он говорит прозой) стремятся к развитию новых, пострыночных экономических отношений, реализуемых при помощи государства (но, как я покажу ниже, не сводимых к деятельности этого института).

Вот почему спор на протяжении десятилетий и в мире, и в России идет не том, сильное или нет государство нам нужно – сильным может быть и фашистская пиночетовская диктатура, защищающая модель «Чикаго-бойз», – а о том, повторю, развивать или нет в экономике новые, пострыночные отношения. Либералы не- случайно столь активно выступают против осуществления государством селективного и антициклического регулирования, развития социальных трансфертов и бесплатного распределения общественных благ – во всем этом они «нутром чуют» действительно угрожающие всевластию рынка и капитала зародыши новых общественных отношений. И именно для исследования последних нам может быть полезна политическая экономия социализма (естественно, опять же намеренно повторюсь, при условии отделения ее апологетической шелухи от ростков научной теории пострыночной экономики).

присвоение и отчуждение: противоречия человеческого измерения экономики («основное производственное отношение» и «основной экономический закон»)

Следующий компонент – так называемое основное производственное отношение, основной экономический закон «социализма».

Да, мы безусловно должны признать, что важнейшей стороной «реального социализма» было отчуждение трудящихся от средств производства, а официальная политэкономия социализма на это закрывала глаза.

Да, идеализированная картина, нарисованная политэкономией социализма, не соответствовала действительности (кстати, наша наука полулегально показала это сначала в 20-е гг, а затем в начале 1980-х гг. Но она поставила важнейшую проблему: как в сущности были устроены отношения собственника и работника. Политическая экономия социализма (в ее университетской трактовке) поставила проблему исторического понимания содержания собственности. Какое экономическое содержание, какие реальные отношения, какие реальные лица скрываются за той или другой формой собственности? Так ставилась проблема в рамках университетской школы политической экономии. Не какая форма собственности господствует, а какие реальные отношения, какие реальные лица, какие механизмы присвоения и отчуждения скрываются за этими формами.

При таком подходе уже недостаточно утверждать, что вся тайна советской экономики состоит в господстве государственной формы собственности.

Для сегодняшней ситуации, опять-таки, необходимо использовать исторический подход к содержанию отношений собственности, понимая, что содержание («начинка») отношений собственности, скрытое за теми или иными формами, может быть различно и исторически изменяется; не только частная, но и государственная собственность требуют изучения в переходной экономике с точки зрения выявления их реального содержания. За многообразием форм собственности скрыто многообразие производственных отношений, включая отношения и добуржуазного присвоения (отчуждения), и пережитки «реально-социалистического» присвоения (отчуждения), и элементы частнокапиталистического отчуждения и присвоения и т.д. Если взглянуть вглубь этих отношений, то окажется, что та методология, которая была нами использована в прошлом для создания идеализированной картины «социализма», позволяет (при творческом, критическом использовании этих наработок) понять реальную картину экономических отношений собственности нашего настоящего гораздо глубже, нежели на основе типичного ныне формального подсчета того, какова доля частной собственности, сколько акционировано предприятий и т.д.

Далее. Из анализа «основного отношения» политическая экономия социализма делала вывод о том, что экономика этого общества подчиняется задаче роста благосостояния и свободного всестороннего развития человека (это был так называемый основной экономический закон социализма). Сама по себе эта постановка является (что достаточно понятно) идеализацией. Но по преимуществу постановка проблемы, сформулированной в этом законе, – обеспечения свободного всестороннего развития человека и роста его благосостояния – требует соизмерения этой цели с реальными достижениями «реального социализма». Надо посчитать, как росло благосостояние и в каких показателях его измерять, как развивался человек и какие результаты (какие реальные элементы развития «человеческих качеств») были достигнуты в наших странах.

Если пойти еще дальше, то надо вспомнить, что мы исходили из более полной (сегодня уже почти утерянной) трактовки результатов экономического развития. Мы включали тогда в результат не только уровень потребления, но и меру развития творческого содержания труда и объем свободного времени. Сегодня эти параметры меры экономического развития крайне редко используются для оценки и прошлого, и настоящего, и будущего. Лишь отчасти они используются и для оценки экономики развитых стран, мировой экономики. Индекс человеческого развития, который относительно недавно стал использоваться в статистике ООН, учитывает лишь относительно ограниченный спектр этих результатов, он гораздо беднее того интегрального показателя благосостояния, который использовался политэкономией социализма для оценки результата развития экономической системы. И если по этим параметрам пересчитывать результаты и сравнивать экономики Советского Союза, развитых, развивающихся стран и нынешнюю Россию, то мы можем получить показатели, существенно отличные от того, что мы получаем при оценке объемов потребления или ВНП на душу в долларовом исчислении (даже при учете паритета покупательной способности).

экономика сверхдержавы – экономика дефицита («закон социалистического накопления»)

Следующий компонент системы категорий политической экономии социализма – так называемый «закон социалистического воспроизводства». Апологетическая функция политэкономии социализма не позволила ей открыто проанализировать одну из главных черт воспроизводства прошлого – дефицит (хотя в полулегальных работах конца 70-х – начала 80-х мы об этом писали). Однако были и достижения. К сожалению, сегодня мы потеряли много постановок, которые тогда были хорошо известны, в том числе, и в рамках университетской школы политической экономии. Это, например, трактовка двоякой воспроизводственной связи, которая в упрощенном виде звучала так: чем выше экономический потенциал социалистической экономики, тем больше возможности роста благосостояния и всестороннего развития человека; чем выше уровень благосостояния и потенциал развития человека, тем больше возможности для развития экономики.

В этой двоякой связи в достаточно специфической (идеализирующей практику социализма) форме была выражена общая универсальная закономерность воспроизводства экономики постиндустриального типа, где главным фактором (источником, «ресурсом») и высшей ценностью экономического развития является человек и его качества. Фактически политической экономией социализма было показано, что экономический потенциал может и должен «работать» прежде всего на развитие человеческих качеств, потенциала и креативных способностей личности, каковые и есть главный источник роста экономики в будущем. Замечу, что эта связь была сформулирована в виде противоречия: чем больше мы потребляем сегодня, тем меньше у нас возможностей для развития экономики будущего (количественное противоречие), а также в виде качественной противоположности этих двух параметров, с выходом на трактовку социальной воспроизводственной эффективности при выделении этой связи на макроуровне, на уровне хозяйственных звеньев и т.д.

Эти параметры очень важны для оценки реального развития реальной экономики «реального социализма». Если принять их во внимание, то можно показать, в какой мере действительно «работало» это отношение воспроизводства, а в какой мере в мировой системе социализма «работали» другие механизмы воспроизводства. Кроме того, можно показать, в какой мере эта связь «работает» сегодня и в какой мере разрушение экономического потенциала ведет к разрушению человеческих качеств и обратно; в какой мере преодолевается эта негативная взаимосвязь в трансформационной экономике и т. п.

И это принципиально значимо, ведь главные потери нашей страны – это именно потери человеческого потенциала, невосполнимых природных ресурсов, разрушение высоких технологий и т.д. Наконец, эта фундаментальная связь, хотя и кажется совершенно очевидной, но не отображается в современной теории в явном виде, как воспроизводственная закономерность, как закон воспроизводства экономики, основанной на творческом труде. Этого нет даже в работах по постиндустриальному обществу; тем более в этих работах не найти тех выводов, которые из этого следуют.

А теперь обратимся к главному вопросу, который мы обсуждали: являлась ли эта политическая экономия наукой или нет?

Идеализация несуществующего объекта или позитивный анализ посткапиталистической экономики?

Основные аргументы, высказанные против: первое – у политической экономии не было и нет адекватного объекта исследования и, следовательно, предмета для этой науки. Второй аргумент – эта наука не может быть использована для решения практических задач как инструмент теоретический, позволяющий развивать практику.

Я бы хотел прокомментировать оба вопроса. Прежде всего, об объекте, который может исследовать наука, размышляющая о будущей экономической системе социализма как начала нового общества.

об объекте политической экономии социализма

Вопрос о том, есть ли некое общество, приходящее на смену капитализму, возможно ли оно вообще, является принципиально значимым. Нами предполагается, что рыночная капиталистическая система исторически ограничена и в какой-то момент времени на ее базе вырастет некоторая новая экономическая система. Теперь вопрос о том, что можно исследовать сегодня? Как минимум можно исследовать следующие процессы.

Первый – те реальные противоречия буржуазной системы, которые требуют своего разрешения, рождения нового качества экономики и социально-экономических отношений. Диалектический метод позволяет так ставить эту проблему и так решать задачу. Это – реальный объект. Мы можем показать и эти противоречия, и то, в каком направлении можно искать их разрешение.

Второй реальный объект, который мы может исследовать – развитие материально-технической базы экономической системы (производительных сил) и культуры человека как тех «под» и «над» экономикой лежащих пластов, которые требуют определенных изменений в экономических отношениях. Своего рода «вызов» новой, посткапиталистической и пострыночной экономике со стороны развивающейся материально-технической базы, с одной стороны, и культуры человека – с другой стороны. Это тоже реальный объективный процесс, который мы можем изучать и на этой базе делать выводы: такая-то экономическая система может дать ответ на эти вызовы, а такая-то – не может.

И именно здесь именно политическая экономия социализма в ряде своих наиболее творческих работ по теории труда, проблеме человека, НТР и т.п. показала, почему и как производительные силы и Человек новой эпохи (то, что на Западе, сильно сужая проблему, назвали «постиндустриальной системой») требуют ориентации экономики на обеспечение свободного развития человека и социальной справедливости (реализации т.н. «основного экономического закона социализма»). И в этом наша наука совпадала в своих выводах с работами таких западных теоретиков, как Аурелио Печчеи и мн.др. Более того, не следует забывать, что при всех недостатках потребительской сферы по параметрам человеческого развития СССР был далеко не на последнем месте даже среди развитых стран. Так что никакой необходимости в пересмотре модели социалистической экономики при апелляции к постиндустриальным тенденциям я не вижу. Другое дело, что автор ведет речь о работах творческого марксизма, а не сталинистских брошюрах.

Третий объект, который может изучаться, – реальные ростки нерыночных, некапиталистических отношений в современной глобальной мировой экономике. Настоящее «беременно» будущим и есть ключ к пониманию его генезиса (мы об этом уже писали в 3 и 4 частях данной книги).

Четвертый объект, который мы можем изучать, – это экономика Мировой социалистической системы и, в частности, СССР. Как бы мы ни характеризовали эту систему, достаточно очевидно практически для всех – правых, левых, центристов, – что эта система существенно отличается (не будем забывать, что экономики, ориентированные на создание социализма, сохраняются и ныне) от классической рыночной капиталистической экономики, а о том, социализм ли это был или нет – чуть ниже.

Таковы основные реальные объекты, которые можно изучать. Вопрос – как их изучать и что из этого можно извлечь – это вопрос принципиально важный, но иной. Вот почему говорить, что нет объектов, по меньшей мере, некорректно.

Другое дело, что у политической экономии социализма, действительно, нет готового ставшего предмета. Однако науке известно изучение процессов, которые не существуют в развитом виде. Например, наука об освоении космоса при помощи искусственных аппаратов (причем именно наука!) была создана задолго до того, как началось освоение космоса при помощи искусственных аппаратов. Исследовались внешние условия движения космических тел, некоторые противоречия системы, которые должны быть разрешены. Была создана наука о том, какими могут и должны быть космические аппараты, и лишь после многих десятилетий неудач первая ракета вышла в космос.

Конечно, в социальных науках прямые аналогии с естественными науками вообще малоупотребимы. Но, тем не менее, эта аналогия еще раз указывает на наличие реальных объективных процессов, которые можно и должно исследовать с тем, чтобы строить и обосновывать научные гипотезы и теоретические выводы, создавая элементы научной политической экономии социализма.

нормативная или позитивная?

И все же моя основная задача состояла не в том, чтобы абстрактно размышлять о том, наука политэкономия социализма или нет, а в том, чтобы, исходя из некоторых абстрактно-методологических критериев, сделать акцент на соотношении нормативного и позитивного начал в нашей науке. Выше я попытался показать, что если мы можем при помощи некоторой теории лучше понять закономерности функционирования экономических объектов в прошлом и настоящем и прогнозировать их развитие на будущее, что будет подтверждено в недалеком прошлом, значит это – наука. И все остальные размышления об объекте становятся как бы уже вторым делом.

Выше автор показал, какие именно понятия, категории, связи, закономерности могут быть использованы для понимания природы советской системы, понимания природы нашей российской трансформационной экономики и понимания мировой экономики.

Однако здесь возникает ряд проблем.

Проблема идеальной модели социализма и «реального социализма». Я не хочу сейчас вступать в спор о том, что у нас реально было в СССР, – на эту тему я уже многократно высказывался в печати[427]. Но когда я говорил об идеализации превращенных форм, я имел в виду следующее. Политэкономия социализма, вырастая из исследования не столько нашей реальности (это существенный момент, который прозвучал в дискуссии, и я благодарен за это участникам дискуссии), сколько из анализа противоречий производительных сил и производственных отношений, внутренних противоречий капитализма, в том числе постиндустриальной эпохи, и общих противоречий экономической формации конструировала модель экономической системы социализма.

Так, основной экономической закон социализма выводился не столько из исследования реальных процессов в СССР, сколько из анализа противоречий производительных сил и производственных отношений и закономерностей заката «царства необходимости», экономической системы, основанной на ограниченности ресурсов. Точно так же планомерность выводилась главным образом из противоречий процесса обобществления, противоречий развития рыночной системы, тенденций подрыва рынка и развития неполной планомерности при империализме и т.д.

Данная модель, как правило, апологетически сопрягалась с реальностями нашей эпохи, когда мы утверждали, что именно этот идеал реально воплощен в СССР. Мы некритически переносили теоретическую модель, выработанную определенным образом, на реальность. Но при этом мы изучали и реальные экономические отношения нашего общества, что помогало эту теоретическую модель существенно уточнить, детализировать и сделать более реальной. В какой мере кто сумел это сделать – вопрос очень интересный. Спор рыночников кронродовской школы и университетской школы, и, более широко, рыночников и нерыночников, – лишь один из аспектов этой проблемы. И ныне даже многие из экс-рыночников признают, что цаголовская трактовка социализма как плановой в своих исходных определениях системы была ближе к реальности, нежели модель рыночного социализма. При этом они, однако, настаивают на том, что единственно жизненной и стабильной системой может быть исключительно рыночный социализм (с чем не согласен), – но это опять же особый вопрос.

Продолжим. При таком подходе, при отделении нашего исследования идеализированных форм от анализа реальных процессов очень важно показать, что это на самом деле плодотворный подход, что кроме апологетики он может содержать в себе большой позитивный заряд, если мы отличаем идеализированную модель от реальности и не подменяем реальности ее идеализированной моделью, поскольку он позволяет показать, каков объективный «заказ», требования современных производительных сил, культуры и т.п. к оптимальному (исходя из критерия прогресса Человека как высшей ценности и главного ресурса развития новой эпохи) облику экономических систем. Затем мы можем сравнить эту модель с тем, что мы имеем реально. И это сравнение нормативного теоретического исследования с позитивным анализом реальных процессов принципиально важно.

Самое интересное то, что нормативный подход (если он исходит не из утопий и благопожеланий, обслуживая заказ той или иной господствующей силы – например, лозунг построить за 20 лет материально-техническую базу коммунизма или за 500 дней рыночную экономику, – а из анализа объективных законов развития метасистемы, например – экономической формации) позволяет анализировать сущность реальных процессов, а не только их эмпирически данные формы.

Так, в товарном мире эмпирически данным является то, что вещь правит человеком, и в отношения вступают вещи, а не люди. Это эмпирически дано, это факт. И исследователь это должен отразить: вещи относятся с вещами, товары – с деньгами и т.п. Но исследователь, который понимает, что экономика в целом является отношениями людей (а это продукт теоретического обобщения марксизма), может увидеть за отношениями вещей отношения людей и показать их реальные противоречия. Точно так же экономика реального социализма была дана как система директивного планирования, в котором основные параметры определялись в центре, товарные отношения регулировались Госкомцен, и т.д. и т.п. Но исследователь, который понимает, что это превращенная форма реальных объективных процессов, мог понять, что за этим скрывалась плановая сделка, дефицит, псевдо-административные цены (я выражаюсь на языке Корнаи, можно было бы сказать это на другом языке).

Методология соединения нормативного и позитивного подходов, различения сущности и явления принципиально значима для понимания сегодняшней реальности, если мы не хотим быть такими же апологетами «успешных рыночных реформ», как ранее были апологетами «развитого рыночного социализма».

Так, мы можем некритически использовать данные, которые нам дал Госкомстат, – у нас приватизирован 71% предприятий (на самом деле это значит, что им присвоили вывеску акционерных предприятий) – и сделать вывод, что частная собственность восторжествовала в экономике России. Но серьезный исследователь, использующий методологию анализа сущностных процессов, будет «копать вглубь», исследуя, как реально устроены эти предприятия, как там работник соединяется со средствами производства, какие механизмы присвоения и отчуждения (быть может, феодальные или государственно-патерналистские) там на самом деле господствуют и т.д.

Иными словами, понимание апологетичности политэкономии социализма реверсивно очень важно для понимания нашей сегодняшней экономической теории, тоже во многом апологетической. То же самое касается и политэкономии, описывающей западную хозяйственную систему.

При этом, когда ты говоришь, что политэкономия социализма была апологетичной, с этим все соглашаются очень легко, но с апологетичностью неоклассики сегодня никто не хочет соглашаться. И здесь перед нами всего лишь кривое зеркало нашего прошлого: тогда власть принадлежала «социалистам» и апологетической была буржуазная теория, сейчас – «капиталистам», и печать апологетики применима лишь к политэкономии социализма. На самом же деле проблема всякой политической экономии состоит в различении (1) научного анализа сушностных процессов, (2) позитивно-некритического описания превращенных форм и (3) прямого обслуживания правящих слоев при помощи абсолютно некритической интерпретации специально подобранных фактов.

В этой связи не могу не заметить, что политическая экономия социализма, конечно же, использовала (как минимум, в лице университетской школы) метод, примененный ранее в «Капитале». Но именно политическая экономия социализма с наибольшей очевидностью высветила как возможные позитивные результаты, так и проблемы, ошибки, связанные с использованием этого метода. Вот почему мы столь большое внимание уделяем как достижениям (построение структурированной модели «исходного», «основного» и т.п. производственных отношений, выделение механизма функционирования экономики и т.п.) так и фундаментальным «порокам» (апологетика и т.п.) нашей науки в области методологии.

О некоторых конкретных проблемах политической экономии социализма: трактовка государства и его функций

Прежде всего, мне хотелось бы акцентировать принципиально значимый для современной экономической теории (включая теорию рыночной экономики современной эпохи) подход к трактовке государства – его экономической природы и функций. Политическая экономия социализма показала, что это не вмешательство внешних политических сил в экономику, а рождение нового экономического субъекта новых (нерыночных по своей природе, более того, как я постарался показать выше – пострыночных, компенсирующих «провалы» рынка) производственных отношений. В том и смысл политэкономии социализма, что она перераспределение ресурсов при помощи государства трактует не как административный процесс, а как объективное экономическое отношение, которое вызвано к жизни современным развитием производительных сил, культуры и мирового сообщества. И это ее достижение сегодня необходимо применить для трактовки государства.

Я готов поспорить, что без политэкономии социализма мы сегодня целостную модель экономических функций государства в развитой рыночной экономике не нарисуем, что любой учебник экономикс систему экономических функций государства трактует уже, чем политэкономия социализма. Сравните, как описаны «провалы» рынка в этих учебниках и как это может быть сделано с использованием политэкономии социализма. В написанной совместно с А.И.Колгановым книге «Теория социально-экономических трансформаций» (М., 2003) я предложил такую схему и сейчас отмечу лишь некоторые ее крупные блоки. В основу систематизации этих блоков положим основные параметры структуры экономической системы, выделенные нами выше (кстати, то же опираясь на достижения политической экономии социализма).

Так, «исходное производственное отношение» или, на современном языке, отношения координации (напомним, что их видами являются натуральное, товарное и плановое хозяйство) предполагают наличие определенных функций государства по участию в процессах (ниже дается минимальный перечень таких функций) формирования пропорций в экономике, отношений обмена и трансфертов, качества и цен. По всем этим параметрам в современной рыночной экономике государство ведет определенную деятельность. Это (1) прямое (государственный заказ, инвестиции, закупки, направленные, например, на развитие ВПК, образования, фундаментальной науки, аэрокосмических программ и т.п.) и косвенное (налоговые и таможенные льготы, дешевые кредиты и т.п. средства структурной политики) регулирование пропорций; (2) нормативы качества почти на все виды сельскохозяйственной продукции и продуктов питания и мн.др.; (3) государственное регулирование цен и правил ценообразования (являющееся правилом в области цен на многие тарифы, потребительские товары и т.п.); (4) определение правил и механизмов взаимодействия рыночных агентов в широком диапазоне – от правил торговли до антимонопольного законодательства (это один из подвидов более многообразной функции регулирования институтов, о которой ниже) и мн. др.

«Основное производственное отношение» и весь комплекс оформляющих современную экономику отношений собственности предполагает политико-экономическое исследование не только (1) государственной собственности (о ней как особой сфере экономических отношений, а не просто «провале рынка» экономикс как таковой тоже предпочитает не распространяться; политическая же экономия социализма показала, что за формой государственной собственности скрывается область новых экономических отношений, возникающая там и тогда, где и когда государство действует не как особый «сверх-капитал», а как действительный представитель общенародных интересов; кстати, выделение этих интересов и их реального экономического содержания – тоже одна из заслуг нашей науки) и (2) функций государства по охране прав собственности (здесь неоинституционализм сделал немало), но и (3) включение государства в регулирование распределения прав собственности (я нарочито использую современный язык для обозначения того, что наша наука исследовала в связи с проблемами хозрасчета и распределения экономических правомочий в отношениях между государством и предприятием; а ведь ныне государство существенно ограничивает права частного собственника в области распоряжения его же собственным имуществом), а также (4) регулирование деятельности по использованию такого государственного имущества, как земля, недра, культурные ценности и т.п. блага, значительная часть которых находится в государственной собственности разных уровней, (5) поддержка малого бизнеса (как известно, в условиях нынешней конкуренции этот тип собственности не может выжить без поддержки государства), (6) содействие демократизации отношений собственности (например, планы ESOP в США и Западной Европе) и многое другое. Конечно же, прямо политическая экономия социализма эти функции не исследовала, но именно она дала ту методологию исследования экономических функций государства – а именно, отношение к государству как субъекту нового типа экономических отношений, – которая подталкивает исследователя к поиску именно этих отношений и, как следствие нахождению все новых и новых «забытых» неоклассической теорией, но в жизни развивающихся объективных экономических процессов.

Блок социальных параметров экономики («основной экономический закон») выявит огромный пласт отношений по сознательному регулированию (1) трудовых отношений, отношений труда и капитала (от социальных норм до трехстронних коллективных договоров), а также (2) занятости (не только пособия по безработице, но структурная политика и стимулирование занятости в современных секторах, например, бесплатные компьютерные курсы), опосредуемые государством (3) пострыночные механизмы распределения, такие как бесплатное общедоступное распределение многих благ (например, бесплатное среднее, а во многих странах – ФРГ и др. – высшее образование и мн.др.), социальные трансферты, налоговое перераспределение доходов и т.п.

Еще более многообразны функции государства в области регулирования отношений воспроизводства и функционирования экономики. В частности, именно здесь «располагается» весь объем функций государства по регулированию макроэкономической динами (роста и т.п.), финансово-кредитной системы и мн. др. Я не буду здесь уходить в детали – это не предмет данного текста.

Многие из названных выше механизмов, конечно же, хорошо известны и экономикс, но я хотел сделать в данном случае иной акцент, опирающийся на методологию политической экономии социализма, а именно: во всех этих случаях за конкретными экономическими функциями государства скрывается новый пласт экономической реальности – отношения сознательного регулирования экономических процессов в общенациональном (региональном, международном) масштабе. Эти функции государства качественно отличны от традиционных (акцентируемых экономикс) функций государства как института волевого (не-экономического) поддержания условий функционирования рынка, капиталистической системы хозяйствования (функции по защите прав собственности, регулированию денежного обращения и т.п.).

Этот водораздел – отнюдь не теоретическая конструкция. Именно здесь проходит линия, разграничивающая рыночников-либералов и государственников-социалистов (от социал-демократов и далее влево). Первые стремятся всячески ограничить роль государства исключительно не-экономическими функциями по созданию условий для развития рынка, вторые (часто даже не осознавая этого теоретически наподобие мольеровского героя, не знавшего, что он говорит прозой) стремятся к развитию новых, пострыночных экономических отношений, реализуемых при помощи государства (но, как это было показано выше, не сводимых к деятельности этого института).

Вот почему спор на протяжении десятилетий и в мире, и в России идет не о том, сильное или нет государство нам нужно – сильным может быть и фашистская пиночетовская диктатура, защищающая модель «Чикаго-бойз», – а о том, повторю, развивать или нет в экономике новые, пострыночные отношения. Либералы не случайно столь активно выступают против осуществления государством селективного и антициклического регулирования, развития социальных трансфертов и бесплатного распределения общественных благ – во всем этом они «нутром чуют» действительно угрожающие всевластию рынка и капитала зародыши новых общественных отношений. И именно для исследования последних нам может быть полезна политическая экономия социализма (естественно, опять же намеренно повторюсь, при условии отделения ее апологетической шелухи от ростков научной теории пострыночной экономики).

Но к экономическим функциям государства отнюдь не сводятся пострыночные отношения, исследованные (частично, не полностью, перемежая теоретические достижения и апологетику мутантного, бюрократического «социализма») нашей наукой. Из числа конкретных проблем укажу также на разработку проблемы нерыночных ценностей и стимулов. К аксиомам нашей науки относилось выделение творческого труда, свободного времени и неотчужденных социальных отношений («коллективизм», свободная работающая ассоциация) как важнейших слагаемых экономической жизни эпохи рождения постиндустриального общества (эпохи НТР). Не менее интересные разработки были сделаны в области выделения социально-экономической (выдвигающей интегральный фонд благосостояния и свободного гармоничного развития личности, а не только денежного дохода в качестве соизмеряемого с затратами результата развития), экономической теории самоуправления и мн.др.

Позволю себе также дополнительно аргументировать кажущуюся очевидной, но редко акцентрируемую (если вообще упоминаемую) тезу, сформулированную выше: если развитие государственного и социального (сознательного, централизованного, во многом планового) регулирования; широкое внедрение экологических, социальных, гуманитарных норм; все более широкое распространение общественной собственности во всем многообразии ее форм; передача общественным (не-частным, некоммерческим структурам) ряда прав собственности даже на предприятия рыночного сектора (контроль, ограничения и т.п., находящиеся в руках государства, профсоюзов и других НПО); производство, распределение и использование общественных благ (в том числе наиболее значимого для постиндустриального общества ресурса – культурных ценностей, фундаментальных знаний, базовых «человеческих качеств» – общедоступность большей части образования и здравоохранения в развитых европейских странах) и т.п. есть «провалы рынка» (термин неоклассики; я бы сказал – рынка и капитала), то…

То эти феномены можно и должно считать ростками именно пострыночных и посткапиталистических отношений. Аргументация здесь проста: все названные феномены явно нельзя причислить к до-рыночным, до-капиталистическим (рабовладельческим, феодальным) экономическим феноменам; они стали массовым явлением и научной проблемой лишь на этапе позднего капитализма, развитого рынка и являются сферами, где рынок уже не эффективен (с точки зрения новых – социальных, гуманитарных, экологических и т.п. критериев), следовательно, это более развитые, более прогрессивные (с точки зрения названных выше новых критериев, обретающих все большую актуальность по мере движения к постиндустриальному обществу), чем рынок, т.е. пострыночные отношения.

Вот почему я хочу повторить еще раз, что политэкономию социализма как науку, дающую объяснение реальным экономическим связям при помощи определенной системы категорий и понятий, можно использовать для, во-первых, понимания нашего прошлого (с учетом того, что она дала очень специфическую картину этого прошлого); во-вторых, для понимания природы нашей переходной экономики, и, в-третьих, для понимания черт пострыночной, посткапиталистической экономической жизни в сегодняшней реальной экономике, в экономике будущего. В частности, я берусь утверждать, что в сегодняшней мировой экономике существуют пострыночные, посткапиталистические отношения в области координации, собственности, распределения доходов, воспроизводства, мотивации и т.д. Для понимания этих механизмов политэкономия социализма (при ее критическом использовании) полезна и необходима, поскольку она наработала многое такое, чего не знают современные теоретики или что они узнали позже и в ограниченных масштабах и под очень специфическим углом зрения.

При этом я хочу вновь повторить: прежде чем использовать какие-либо достижения политической экономии социализма, мы должны проделать тяжелую, но абсолютно необходимую работу по нелицеприятной критике нашей науки как ненаучной в той мере, в какой она ориентировалась на обслуживание самосознания правящего класса советской системы.

В то же время не следует впадать в чрезмерную эйфорию, останавливаясь лишь на внешней характеристике прежней системы как плановой, опирающейся на общественную собственность и распределение по труду, быстро растущей и якобы пропорциональной. Не столько сравнение с абстрактным идеалом (кстати, и этот идеал, как я постарался показать выше, был не придуман, а главным образом абстрагирован из реальных процессов и явлений), сколько анализ реальных отношений. Мы не можем забывать, что экономика МСС была полна глубоких противоречий, в том числе и тех, что тормозили технический, социальный и гуманитарный прогресс, обуславливали политический и идеологический авторитаризм (и воспроизводились им), вплоть до чудовищных форм сталинизма. Противоречие централизованного планирования и плановых сделок, бюрократизма, ведомственности; ростки гармоничного развития личности и чудовищные провалы в сфере личного потребления; опережающее развитие ключевых отраслей и повсеместный дефицит… – все это практика нашей экономики прошлого, адекватно отображавшаяся лишь в некоторых полудиссидентских работах, открыто появившихся в малотиражных научных изданиях только в начале 80-х годов, но игнорировавшаяся нашей официальной наукой.

Есть у нашей науки и ее собственно теоретические глубинные недостатки, недоработки. Не менее чем любая другая сфера научной деятельности, политическая экономия социализма включала огромное количество низкокачественных, вторичных и просто халтурных работ, ориентированных на реализацию чисто карьерных целей (вот почему, говоря о достоинствах нашей науки, мы имели в виду наиболее интересные тезисы наиболее интересных работ, а не все те сотни тысяч книг и статей, что выходили в странах МСС). Более того, и специфика ее объекта (ростки, тенденции, мутантные формы…), и особые условия работы ученых (авторитарный режим и цензура в МСС, где номенклатура была не заинтересована в истинном отображении дел; отторжение этих разработок профессиональным сообществом и вытекающая из этого маргинализация на Западе вследствие подчинения науки и образования капиталу), и – главное – распад и кризис первых экономических систем, называвших себя социалистическими, – все это не могло не привести к фрагментарности и недостроенности здания нашей науки (хотя даже эти ростки являются одним из высоких примеров стремления к системности), переплетению крупиц истины и научных открытий с (повторю) откровенной апологетикой и прямым недомыслием.

Тем важнее серьезный анализ достижений нашей науки и (особенно!) ее ошибок и трагедий для современной науки, учет обеих неразрывно связанных сторон нашей науки. Другое дело, что выше я постарался выявить, прежде всего, позитивные достижения нашей науки, хотя никогда не забывал оговорить реальные противоречия прошлого.

[1] Тексты 2.1. части 2; 3.3., 3.4., 3.5., 3.6., и P.S. части 3; 4.1., 4.2. и P.S. части 4 написаны при поддержке РФФИ.

[2] Автор текста – А.В.Бузгалин. Текст написан в связи со 190-летием со дня рождения К.Маркса и 140-летием публикации I тома «Капитала». Фрагменты текста опубликованы в журналах «Вопросы экономики» (2007, № 9) и «Свободная мысль» (2008, № 3).

[3] На протяжении 2000-х годов даже в центральных академических изданиях («Вопросы философии», «Вопросы экономики» и т.п.) регулярно публикуются статьи по проблемам марксизма. Систематически они появляются и на страницах журнала «Свободная мысль». Школа критического марксизма представлена статьями, публикующимися едва ли не в каждом номере журнала «Альтернативы» вот уже 17 лет.

[4] Гайдар Е., Мау В. Марксизм: между научной теорией и "светской религией" (либеральная апология) 2004, № 5-6; Кудров В. К современной научной оценке экономической теории Маркса-Энгельса-Ленина // Вопросы экономики, 2004, № 12; Нуреев Р. Исторические судьбы учения Карла Маркса // Вопросы экономики, 2007, № 9. Заметим, что если В.Кудров однозначно негативно относится к марксизму как апологии советского тоталитаризма, то Р.Нуреев стремится занять более взвешенную позицию.

[5] В этом ключе пишут В.Афанасьев, А.Вебер, А.Галкин, Ю.Красин, В.Медведев, Р.Медведев, Б.Орлов, Ю.Плетников, В.Толстых, Г.Цаголов и мн. др. Одной из нашумевших работ этого направления стала книга Т.Ойзермана «Марксизм и утопизм» (М.: 2003), в которой экс-идеолог марксизма-ленинизма повторил основные направления критики Маркса, типичные для теоретиков правого крыла европейской социал-демократии. Эта книга вызвала определенный интерес и получила в кругах российской философской общественности в целом позитивную оценку (см. серию статей в журнале «Вопросы философии» 2004 года). Впрочем, была и лево-радикальная критика этой работы, к сожалению, во многом воспроизводящая штампы советской поры – столь же старомодные, сколь и тезисы самого Ойзермана.

[6] Среди таких левых интеллектуалов очень разные авторы: философы, тяготеющие к постмодернизму (А.Пензин и другие представители группы «Что делать?»), а так же позиционирующие себя вне всяких течений и направлений – В.Межуев (См.: Межуев В.М. Маркс против марксизма. М., 2008), К.Кантор (См.: Кантор К.М. Двойная спираль истории. Историософия проектизма. М.: 2002); историки, более близкие к теориям анархизма, чем марксизма – В.Дамье (серия работ по истории анархизма), А.Шубин (См.: Шубин А. Социализм: золотой век теории. М., 2008), Я.Леонтьев и др.; политологи, работающие в широком спектре левых идей – Б.Кагарлицкий (См.: Кагарлицкий Б.Ю. Марксизм: не рекомендовано к прочтению. М., 2007), М.Малютин, А.Тарасов и др.; экономисты, не акцентирующие своей марксистской парадигмы, но тяготеющие к левым идеям (Г.Гловели, С.Губанов, М.Павлов, Ю.Павленко, Э.Соболев и др.) или ориентированные на разного рода варианты интеграции марксизма с неоклассикой (О.Ананьин, Л.Гребнев, Е.Красникова, А.Сорокин, К.Хубиев и др.), интституционализмом (А.Московский), славянофильством (А.Волконский, В.Кульков и др.).

Среди последних работ, посвященных собственно марксизму, назову, в частности, статьи Л.Гребнева ("Мавр" возвращается? А он и не приходил… (к дискуссии о значимости научного наследия К. Маркса) // Вопросы экономики, 2004, №9) и О.Ананьина (Карл Маркс и его «Капитал»: из девятнадцатого в двадцать первый век // Вопросы экономики, 2007, №9), а также книгу А.Сорокина «Экономическая структура общества» (М., 2004), в которой делается одна из наиболее интересных попыток показать возможный выход из марксизма на неоклассику.

[7] См, в частности: Баллаев А. Читая Маркса. М.: 2004; Дмитриев А.Н. Марксизм без пролетариата: Георг Лукач и ранняя Франкфуртская школа 1920-1930-е гг. СПб.: 2004; Келле В.Ж. Марксизм и постмодернизм // Альтернативы, 2006, № 3; Клоцвог Ф.Н. Социализм: теория, опыт, перпективы. М., 2008; Котельников М.Е. Основное противоречие марксизма: социально-философская экспликация. М., 2005; Курашвили Б.П. Новый социализм. К возрождению после катастрофы. М., 1997; Плетников Ю.К. Материалистическое понимание истории и проблемы теории социализма». М., 2008; Семенов В.С. Социализм и революции XXI века. Россия и мир. М., 2009; Шевченко В.Н. Советская модель социалистического общества: причины поражения // Исторические судьбы социализма. М., 2004 и др.

Особо хотелось бы выделить два весьма разнородных, но в целом весьма близких к марксизму сообщества философов. Одно – исследователи наследия величайшего советского философа Э.В.Ильенкова (В.Лазуткин, Г.Лобастов, С.Мареев, Е.Мареева, А.Сорокин и др.; особняком среди них стоит профессор Л.К.Науменко, более близкий по взглядам к постсоветской школе критического марксизма).

Другое сообщество – исследователи творчества не менее известного советского философа М.М.Лифшица. Лидером этой группы давно и бессменно является В.Г.Арсланов.

Среди авторов, работающих на стыке экономики, социологии, политики и культуры обращу внимание на работы А.Баранова, В.Баранова, А.Пригарина, Г. и Б. Ракитских, В.Хазанова, С.Черняховского, А.Шендрика; среди историков – А.Гусева, С.Новикова, В.Логинова, Д.Чуракова и др.

[8] В данном случае хотелось бы назвать, прежде всего, работы Р.И.Косолапова (обратим внимание на серию статей этого автора, опубликованных в конце 2007 – начале 2008 г. в «Экономической и философской газете») и сборники материалов конференций по проблемам марксизма, вот уже много лет выходящие под редакцией Д.В.Джохадзе. Весьма интересен один из них – «Марксизм и будущее цивилизации». М.: 2006. См. так же: Сапрыкин В.А. Антикоммунизм, оппортунизм, контрреволюция. М., 2007. Есть немало других авторов, принадлежащих к данному течению. Прежде всего, это ученые, включенные в организацию «Российские ученые социалистической ориентации».

Среди политико-экономов, тяготеющих к этому направлению, особо хотелось бы подчеркнуть важность работ В.Н.Черковеца, Р.Т.Зяблюк и их коллег по книгам «”Капитал” и экономикс», вышедшем в Москве в 2002 и 2007 годах.

[9] См., например: Нуреев Р.М. Курс микроэкономики. М., 2002.

[10] См., например: Бузгалин А., Колганов А. «Рыночноцентрическая» экономическая теория устарела // Вопросы экономики, 2004, № 3.

[11] А всемирный экономический кризис, начавшийся в 2008 г., показал, что родовая сущность капитализма при всех ее модификациях еще отнюдь не ушла в прошлое…

[12] Подробнее см.: Бузгалин А.В. Частная собственность устарела // Отечественные записки, 2004, №6,

[13] А. Бузгалин, А. Колганов – К критике economics // Вопросы экономики, 1998, № 6; Бузгалин А., Колганов А. Экономикс с точки зрения одного из течений современной неомарксистской теории // «Капитал» и экономикс: Вопросы методологии, теории, преподавания. Выпуск 2. – М.: Экономический факультет МГУ, ТЕИС, 2006.

[14] В последние десятилетия развитие информационной революции, рост многообразия экономической жизни, развитие творческого содержания труда (человеческого и социального «капитала») и феномены «ограниченно-рационального» поведения, теоретико-методологическая критика микроэкономических оснований неоклассической теории и ряд других причин побудили экономистов, принадлежавших к «мэйнстриму», постепенно начать искать выходы за пределы прежней аксиоматики, что само по себе знаменательно. Разбор результатов этих поисков не входит в задачу данного текста, смысл которого, в частности, показать, что ответ «Капитала» на вопрос о теоретико-исторических границах товарных отношений не устарел.

[15] Многочисленные иллюстрации, характеризующие ситуацию последних лет нового века, можно найти в ежегоднике Globalization of Resistance, выходящем на нескольких языках мира.

[16] Обзор дискуссии «Кэмбридж – Кэмбридж» и обоснование названных выше выводов можно найти, в частности, в подготовленной профессором С.С.Дзарасовым коллективной фундаментальной работе «Теория капитала и экономического роста» (М., 2004).

[17] Ответ авторов на вопрос о природе экономической системы, сложившейся в СССР, можно найти, в частности, в нашей статье «Мутантный капитализм как продукт полураспада мутантного социализма» (Вопросы экономики, 2000, № 6)

[18] Авторское видение перспектив разработки и реализации стратегии опережающего развития для будущей России раскрыты, в частности, в статьях: Бузгалин А.В., Колганов А.И. Тупики российских имперских проектов и перспективы реализации стратегии культурной российской экспансии на основе сильного гражданского общества // Философия хозяйства, 2005, № 1; Бузгалин А.В. Новая Касталия // Философия хозяйства, 2006, № 3.

[19] Наша позиция по этим вопросам изложена, в частности, в упомянутой выше монографии «Глобальный капитал» (М., 2004). Из работ зарубежных марксистов назову лишь некоторые, на наш взгляд, наиболее характерные: Altvater E. Das Ende des Kapitalismus, wie wir ihn kennen. Eine radikale Kapitalismuskritik. Muenster, 2006; Bensaid D. Marx for our Times. L., 2002; Haug W. High-Tech Capitalism. L., 2004; Lebowitz M. Beyond Capital. N.Y., 2003; Meszaros I. Beyond Capital. L., 1995; Schweikart D. Against Capitalism., Oxford, 1996.

Отмечу также, что значительная часть авторов, ставших пионерами в разработке проблем постиндустриального общества (начиная с работ Д.Белла), мир-системного подхода (прежде всего, его автор – И.Валлерстайн), генезиса «Империи» (М.Хардт и А.Негри) и другим актуальнейшим вопросам современности во многом базируются на теории и методологии марксизма, о чем они прямо сами пишут.

[20] Авторская позиция по этому вопросу представлена в серии статей, в частности, «Человек, рынок и капитал в экономике XXI века» (Вопросы экономики», 2006, № 3)

[21] См., например: Бузгалин А. Постиндустриальное общество – тупиковая ветвь социального развития? // Вопросы философии, 2003, № 2. Анализ противоречий финансового капитала в современной отечественной марксистской литературе дан в статье И.Левиной «К вопросу о соотношении реального и финансового секторов» («Вопросы экономики», 2006, № 9).

[22] Обзор позиций по этому вопросу см в: Альтерглобализм. М., 2003; Глобализация сопротивления. М., 2004.

[23] См.: Бузгалин А.В., Колганов А.И. Социализм после «социализма»: ответы на вызовы неоэкономики // Альтернативы, 2006, № 4.

[24] Это типично, в частности, для большинства исследователей генезиса постиндустриальной (информационной, знаниеинтенсивной и т.п.) экономики, начиная с Д.Белла, если не раньше…

[25] Подробнее об этом в первом тексте 3 части.

[26] Подробнее анализ этой связи см. в: Бузгалин А.В. Постиндустриальное общество – тупиковая ветвь социального развития? – Вопросы философии, 2003, № 2.

[27] Следует отметить, что эта постановка проблемы содержится и в работах самого К.Маркса (особенно его экономико-философских и экономических рукописях), и в работах ряда его последователей в ХХ веке.

[28] Отдавая дань политико-экономической специализации авторов, заметим, что, например, методология неоклассической экономической теории, восходя к философии позитивизма (а уж тем более постмодернизм) вообще отрицает прогресс, а реальная экономическая политика, основанная на неоклассических постулатах, в качестве критерия прогресса рассматривает меру приближения экономических систем к идеалу свободно-конкурентного рынка. Особенно явно это проявляется в неоклассических трактовках трансформаций в России, где «переход к рынку» есть самоцель, которая, как показала практика, оправдывает любые средства (в том числе, грандиозный регресс «человеческих качеств») безо всяких оговорок, в точном соответствии с буквой и духом Макиавелли-Сталина.

[29] См.так же: Бузгалин А.В., Колганов А.И. Теория социально-экономических трансформаций. М., 2003.

[30] Не случайно даже ортодоксальные либералы, исследуя фундаментальные вопросы трансформаций, оказались вынуждены обращаться к некоторым аспектам марксистской методологии – проблемам исторических и логических границ экономических систем, диалектике производительных сил и производственных отношений, исследованию отношений собственности и т.п. Так, тезис неолибералов о том, что реальный социализм погиб, т.к. не смог справиться с новой волной технологических изменений, в точности (и даже несколько вульгарно) воспроизводит ортодоксальный марксистский тезис о том, что старая система производственных отношений сменяется качественно новой тогда, когда она становится тормозом развития переросших ее производительных сил.

[31] В уже упомянутой нашей работе «Глобальный капитал» дан анализ этих результатов со ссылками на широкий круг источников.

[32] Кроме данной работы представителями нашей школы написано и немало других коллективных и авторских работ. В том числе: Критический марксизм. М., 1998; Критический марксизм: продолжение дискуссий. М., 2001.

Среди основных работ представителей этой школы я бы назвал так же ряд авторских публикаций. Среди них: Предисловие и комментарии Г.А.Багатурия к работе: Маркс К., Энгельс Ф. Первая программа Союза коммунистов. Манифест коммунистической партии в контексте истории. М., 2007; Булавка Л.А. Феномен Советской культуры. М., 2007; Булавка Л.А. Нонконформизм. М., 2002; Воейков М.И. Споры о социализме. М., 2002; Воейков М.И. Политико-экономические эссе. М., 2004; Истягин Л.Г. Пацифизм и социализм (в производстве); Славин Б.Ф. Россия и социализм. М., 2004; Славин Б.Ф. Общественный идеал Маркса. М., 2006; Смолин О.Н. Излом. Иное было дано. М., 2001.

Кроме того, мы хотели бы подчеркнуть тесную связь наших современных исследований с работами тех наших коллег, с кем вместе мы начинали этот проект, и кого уже нет с нами: крупнейшего советского и постсоветского знатока современного западного марксизма М.Н.Грецкого и выдающегося философа культуры Н.С.Злобина.

На границе нашей школы, частью принадлежа к ней, частью выходя за ее рамки, лежат работы В.Г.Арсланова («Постмодернизм и русский “третий путь”». М., 2007), Г.Г.Водолазова («Дано иное. От номенклатурного социализма к номенклатурной демократии. М., 1996»; «Об идеалах и идолах». М., 2007), С.С. Дзарасова («Капитал и экономический рост». М., 2004); В.М. Межуева («Маркс против марксизма». М., 2007) и др.

Кроме того, в различных регионах России так же есть немало ученых, работающих в тесном диалоге с нашей школой: И.Абрамсон, Д.Воронин. И.Готлиб, В. Корняков, Н.Хлыстова, А.Штырбул и др.

Авторы этой книги так же немало работ посвятили этой теме. Большая часть из них уже называлась и еще будет названа в этой книге.

[33] Выше автор не упомянул в качестве представителей школы 3-х членов редколлегии журнала, о деятельности которых хотелось бы сказать несколько слов особо. Э.Н.Рудык – ученый, работающий на стыке экономической теории и теории управления – непосредственно не включен в разработку фундаментальных основ марксизма, но является, пожалуй, ведущим специалистом в России по проблемам развития собственности работников, участия трудящихся в управлении и смежным с ними вопросам. Его вклад в разработку этих проблем и практическую помощь социальным движениям России трудно переоценить. А.А.Сорокин ведет главным образом организационную работу, но так же является автором ряда текстов по теории и истории левого движения в России и экономическим проблемам образования. Г.Д.Гловели, не акцентируя своей марксистской методологии, активно разрабатывает проблемы истории Российской социально-экономической мысли.

[34] Отметим и еще одну «деталь»: марксистская теория есть плоть от плоти всей классической общественной теории и является важнейшим направлением ее критического развития. Поэтому, развивая марксизм, мы развиваем и классику, реактуализируя ее для XXI века.

[35] Автор текста – А.В.Бузгалин. Сокращенный вариант текста впервые был опубликован в журнале «Альтернативы» (2008, № 4).

[36] Автор текста – А.В.Бузгалин. Текст ранее не публиковался.

[37] См.: Цивилизация. Культура. Личность. Под ред. Келле В.Ж., М., 1999, гл. 2 и 3.

[38] Об этой категории марксизма смотри в книге «Духовное производство» (М., 1984).

[39] Авторы – А.В.Бузгалин и А.И.Колганов. Некоторые фрагменты текста опубликованы на немецком языке в «Критическом историческом словаре марксизма» (т. 7, Берлин, 2008). В статье, опубликованной в Словаре текст авторов дополнен профессором Гюнтером Майером. Ряд разделов текста написан специально для данного издания и ранее не публиковался.

[40] Эти соображения публиковались в нескольких вариантах в разных книгах. Наиболее полный – в книге А.Бузгалина «Ренессанс социализма» (М., 2003); наиболее современный – в коллективном сборнике «Социализм-XXI» (М., 2009).

[41] Маркс К. и Энгельс Ф., Соч., т. 42, с. 114.

[42] Там же. С. 115.

[43] Там же. С. 116.

[44] Маркс К. и Энгельс Ф., Соч., т. 8, с. 338.

[45] Маркс К. и Энгельс Ф., Соч., т. 18, с. 414.

[46] Эти положения были последовательно развиты в работах многочисленных критических марксистов (см., например: Ollman B. Alienation. N.Y.-Cambridge, 1971, 1990; Meszaros I. Marx’s Theory of Alienation. L., 1970), в том числе, в СССР (См., например, Батищев Г.С. Коммунистический труд. Философская энциклопедия. Т. 3., М., 1965) и постсоветской России (См., например, Бузгалин А.В. Ренессанс социализма. М., 2003). .

[47] Указываемые ниже черты экономической, социальной и политической организации «реального социализма» постоянно акцентируются всеми либеральными критиками социализма (об этом ниже), которые, в то же время, не замечают и существенных различий между КК и «реальным социализмом». В марксистской литературе были наиболее подробно выделены в работах Л.Д.Троцкого («Преданная революция». М., 1991 и др.) и его последователей, ведших по всему миру многочисленные дискуссии по проблемам природы СССР, но всегда критиковавших черты этой системы, сходные с чертами казарменного коммунизма. В странах бывшей Мировой социалистической системы такая критика первоначально прозвучала в самиздатовских (неопубликованных) работах дессидентов-социалистов (П.Абовина-Егидеса и других авторов самизатовского журнала «Поиски», Б.Кагарлицкого и др.; авторы этого текста так же издали в позднезастойные времена несколько полулегальных брошюр на эту тему). Позже появились многочисленные работы этих и других авторов, развивающие данные положения (См.: Абовин-Егидес П. Наш звездный час. М., 2000; Бузгалин А.В., Колганов А.И. Трагедия социализма. М., 1992; Кагарлицкий Б. Расколотый монолит. М., 1996; Критический марксизм. Российские дискуссии. М., 1998; Критический марксизм. Продолжение дискуссий. М., 2001; Славин Б.Социализм и Россия. М., 2004 и др.).

[48] Различия практики реального социализма и теоретической модели КК легко обнаруживаются при анализе действительных достижений СССР и других стран «Мировой социалистической системы». Критический анализ этих достижений содержится, в частности, в работах: Колганов А. Путь к социализму. Трагедия и подвиг. М., 1999; Воейков М. Споры о социализме. М., 2001;

[49] Хайек Ф. Пагубная самонадеянность. М., 1996; Пайпс Р. Собственность и свобода. М., 2001.

[50] Мизес Л. Социализм. М., 1997; Поппер К. Открытое общество и его враги. М., 1992. Авторская критика данных идей содержится в книге: Бузгалин А.В. Анти-Поппер (М., 2003).

[51] См. Суханов Н. Записки о революции, кн. 3 и 4. Берлин, П. – М., 1922-23

[52] Яковлев А. Омут памяти. М., 2000.

[53] В предыдущих текстах этой книги мы уже ссылались на наши работы по этой теме – «Ренессанс социализма» и др.

[54] Автор данного текста – А.В.Бузгалин; тест публикуется впервые.

[55] В последние 15 лет на русский язык переведены основные работы Ж.Дерида, Ж.Делеза, Ф.Гваттари и других столпов постмодернизма. (См.: Деррида Ж. О грамматологии. Пер. с фр. М., 2000; Лиотар Ж.-Ф.. Состояние постмодерна. СПб., 1998; Делез Ж., Гваттари Ф. Что такое философия? СПб, 1998). Вышло множество комментаторских работ, в том числе характеризующих основные принципы и природу постмодернизма В их ряду хотелось бы выделить содержательную и методически очень удачную брошюру В.А.Кутырева «Философия постмодернизма» (Нижний Новгород, 2006). Далеко не во всем соглашаясь с автором в трактовке глубинных основ постмодернизма (которые В.А.Кутырев сводит к развитию информационного общества с его виртуальной реальностью), мы во многом согласимся с кратко данными в этой небольшой книге трактовками основных постмодернистских понятий и используем ряд положений автора ниже. Кроме того, в этой работе дан и неплохой очерк истории проблемы. Весьма интересны также аналитико-обзорные работы (Терещенко Н.А., Шатунова Т.М. Постмодерн как ситуация философствования. СПб.: АЛЕТЕЙЯ, 2003). Подробнее, но без каких-либо цитат и аппарата, в гораздо менее четком виде обзор постмодернистских терминов содержится в энциклопедиях, издаваемых в Минске. Несколько особняком стоит теоретическая работа В.Г.Арсланова «Постмодернизм и русский «третий путь». Tertium datur российской культуры ХХ века» (М., 2007). В ней автор не столько исследует постмодернизм как таковой, сколько ищет его «рациональное (с точки зрения автора как ученика одного из крупнейших марксистов современности – М.Лифшица) зерно». Марксистская критика постмодернизма достаточно развита в Европе (См., например: F. Jameson. Postmodernism or the Cultural Logic of Late Capitalism. VERSO. London-NY Callinicos A. Against Postmodernism. A Marxist Critique. L., 1988).

[56] Авторское видение проблемы глобальной гегемонии капитала представлено в нашей совместной с А.И.Колгановым работе «Глобальный капитал» (М., 2004, 2007).

[57] Существует довольно распространенное мнение, что постмодернизм – это левое, оппозиционное интеллектуальное течение. В заключительном тексте этой части книги мы покажем, что для этого есть некоторые основания: Бодрийяр и Джемиссон, Дерида и Жижек, Хардт и Негри – все они, при существенных различиях, могут быть отнесены к левому крылу интеллектуалов. Но все они в той или иной мере отрицательно относятся к диалектике прежде всего потому, что она несет с собой потенциал конкретного, системного и – главное – позитивного отрицания как снятия-созидания мира активным и ассоциированным субъектом. Для постмодернизма же приоритетным является а-системная (построеная по принципу монад и основывающаяся на детерриализации и децентрации) деконструкция и десубъективация. Впрочем, обо всем этом подробнее ниже.

[58] Так, Ж.Дерида прямо говорит о задаче «…деконструировать все то, что связывает концепты и нормы научности с онтотеологией, с логоцентризмом, с фонологизмом. Это работа громадная и нескончаемая… Деконструировать оппозицию – значит сначала в определенный момент перевернуть иерархию. … Как это видно в названных текстах и в «Белой мифологии» всякому пожелавшему ее прочесть, наиболее общим заглавием для всей проблемы было бы: кастрация и мимесис. Я могу здесь только отослать к этим анализам и к их последовательности. Концепт кастрации по существу неотделим в этом анализе от концепта рассеивания.» (Деррида Ж. Позиции. М.: Академический Проспект. 2007. сс. 43, 50, 99, 107).

[59] Крах официального советского марксизма и едва ли не абсолютное доминирование на протяжении вот уже нескольких десятилетий позитивизма и постмодернизма в методологии общественных наук привело к тому, что в мире вообще и в России, в частности, остались едва ли не несколько десятков ученых, акцентировано использующих диалектический метод и почти совсем не соатлось ученых, этот метод развивающих. Из числа зарубежных ученых, посвятивших развитию диалектики значительные работы на протяжении последнего десятилетия-двух автору известны только Б.Олман (США) и С.-М.Михаил (Греция). В России и Украине некоторые тексты на эту тему можно найти в сборниках общества «Философия и культура», в рамках которого объединены ученые, относящие себя к последователям выдающегося советского диалектика Э.В.Ильенкова, а так же текстах об этом ученом.

[60] Этой теме посвящена, в частности, II часть нашей книги «Глобальный капитал».

[61] Эти положения, в частности, представлены в известной работе Ленина «Империализм как высшая стадия капитализма» и его тетрадях по империализму. В СССР об этом писали Н.А.Цаголов, С.Е.Янченко, В.В.Куликов, А.А.Пороховский и др. авторы, принадлежавшие к т.н. «Цаголовской школе». Подробнее об этой проблеме см.: Бузгалин А.В., Колганов А.И. Становление планомерной организации общественного производства. Томск, 1985.

[62] Эти тезисы развиты в IV части упоминавшейся выше нашей книги «Глобальный капитал» и серии статей в журнале «Альтернативы» (Бузгалин А.В. Социальные революции: ассоциированное социальное творчество и культура // Альтернативы, 2005, №1; Бузгалин А.В. Революция: взгляд через 90 лет // Альтернативы, 2007, №3). Положение о революции как периоде социальных бифуркаций аргументируется и раскрывается так же в работах О.Н.Смолина. Эти положения были сформулированы нами, конечно же, не на пустом месте. В многочисленных работах К.Маркса, Ф.Энгельса, В.Ленина, А.Грамши, Р.Люксембург и советских авторов (в частности, Г.Водолазова, стоявшего в советское время на позициях революционного марксизма), писавших по проблемам теории революции отнюдь не только апологетические тексты, содержатся немалые основания для названных выше выводов.

[63] Кстати, здесь мы можем и должны отдать должное постмодернизму. Для многих представителей его левого крыла характерно не полное отрицание каких-либо закономерностей эволюции, но «всего лишь» акцент на наличии многочисленных, более того, бесконечно открытых, не ограниченных и потому до конца (или вообще) не познаваемых вариантов развития. Этот акцент в свете всего сказанного выше очевидно неслучаен. Более того, на наш взгляд, именно этот аспект постмодернизма объективно обусловлен тем, что на нынешней стадии «заката» капиталистической системы становится скорее правилом, чем исключением упомянутая выше объективная мультивариантность (мультисценарность) процессов заката и рождения систем, их взаимоперехода. Этот объективный процесс и находит свое несколько мистифицированное и абсолютизированное отражение в постмодернизме.

[64] Укажу в качестве примера на многочисленные работы Ю.М.Осипова, в которых подробно раскрывается эта позиция (См.: Империя Россия \ Под ред. Ю.М. Осипова, И.Р. Бугаяна, Е.С. Зотовой. – М. – Ростов-н\Д: Изд-во РГЭУ «РИНХ», 2005. – 400 с.)

[65] См.: Поппер К. Открытое общество и его враги. Т.2., М., 1992.

[66] Хорошо известны работы таких западных авторов как Д.Белл, М.Кастельс, О.Тоффлер и др. (См.: Белл Д. Грядущее постиндустриальное общество. М., 2000; Кастельс М. Информационная эпоха. Экономика, общество и культура. М., 1990; Тоффлер Э. Футурошок. М., 2004.). В России за последние 10-15 лет так же вышло немало работ на эту тему (См.: Социум XXI века. Под ред. Колганова А.И., М., 1998; Хорошо известны работы таких авторов как В.Иноземцев, Ю.Яковец, и др.). Авторская позиция по этому вопросу изложена в работе «По ту сторону царства необходимости» (М., !998) и уже упоминавшихся более поздних работах.

[67] См, например: Бузгалин А.В. Постиндустриальное общество – тупиковая ветвь социального развития? // Вопросы фмлософии, 2003, № 2.

[68] Замечу: «классическая» диалектическая логика требует своего развития не только в этом направлении. Выше автор отметил возможные дополнения и модификации, необходимые для развития диалектики «заката» и генезиса систем, их взаимоперехода. Кроме того, следует помнить и о том, что диалектический метод вообще нельзя использовать как догму: он требует творческого развития и модификации в соответствие с природой исследуемого объекта в каждом конкретном случае его применения.

[69] Понятия диалога, со-творчества, субъект-субъектных отношений раскрыты в работах М. Бахтина, Г. Батищева, В. Библера и др. (Бахтин М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1962; Батищев Г. Диалектика творчества. СПб., 1997; Библер В.С. Мышление как творчество. М., 1975). Авторская позиция по этому вопросу представлена в книге «Глобальный капитал» (часть IV).

[70] В определенной мере отношения со-творчества – это уже сегодняшняя реальность: «человеческая революция» и генезис «общества знаний», а так же бурный рост различных форм социального творчества – от местного самоуправления до новых социальных движений (Подробнее о новых формах социального творчества см.: Альтерглобализм. Теория и практика «антиглобалистского» движения. М., 2003; Глобализация сопротивления. П.р. Амина С., Утара Ф., М., 2004 и др.) – оказывается полем различных видов со-творчества. В этой мере оказываются актуальны и названные выше интенции поиска нового метода. В той мере, в какой мы остаемся в мире отчуждения, «старая» диалектическая логика во всей ее современной актуальности остается важнейшим рабочим инструментом любого социального исследования.

[71]Автор сразу хочет предуведомить читателя: без проникновения в творческую мастерскую марксизма 60-х годов сказанное ниже будет малопонятно и малоинтересно.

[72] Понимание культуры как процесса, результата и исходного пункта творческой деятельности общественного Человека развито в работах Н.Злобина, В.Межуева и др. Этот смысл вкладывает в понятие “культура” и автор, однако, чтобы избежать многозначности понятия “культура”, я чаще использую категорию “креатосфера” – мир (сфера) культуры, сотворчества.

[73] Эти положения весьма ярко раскрыты, в частности, в уже упомянутой выше работе С.Жижека. Весьма содержательно об этом пишет так же В.Кутырев.

[74] Автор данного текста – А.В.Бузгалин; тест публикуется впервые.

[75] Начавшись с работ Огюста Конта и Дж.С.Миля, позитивизм прошел длинный путь развития к логическому позитивизму Карнапа, аналитической философии и неопозитивизму. И хотя идеи абсолютизации принципа верифицируемости были подвергнуты критике даже внутри этого направления еще в прошлом веке, последний остается по сути дела ключевым пунктом критики любых диалектических построений в общественных науках как не отвечающих критериям четкого фактологического обоснования с последующими «строгим» выведением следствий при помощи едва ли не исключительно математического, формально-логического аппарата.

В общественных науках, особенно в близкой автору экономической теории, позитивизм оказался вытеснен близким к нему прагматизмом (известным, прежде всего, по работам Пирса), который поставил во главу угла возможность практической реализации результатов исследовательской деятельности, используя методологию инструментализма Дж. Дьюи. Весьма показательна в этой связи приводимая в одной из самых удачных русскоязычных философских энциклопедий цитата Ч.Пирса: «…Если бы я стал входить в практические дела, то преимущества прагматизма при рассмотрении важных практических вопросов стали бы еще более очевидными. Но здесь прагматизм обычно применяется преуспевающими людьми. Фактически, род удачливых людей отличается от неудачливых, главным образом, именно этим» (Цит по: Философская энцкилопедия. Т.4, М., 1967, с. 338; Подробнее см.: Moore E.C., American pragmatism: Peirce, James and Dewey, N.Y., 1961; Smith J.E., The spirit of American philosophy, N. Y., 1963/

[76] Типичный пример здесь – К.Поппер: «Еще одна опасность, исходящая от диалектики, связана с ее туманностью. Она предельно облегчает применение диалектической интерпретации ко всякой разновидности развития и даже к тому, что не имеет никакого отношения к диалектике… Диалектика была представлена мною как некий способ описания событий – всего лишь один из возможных способов, не существенно важный, но иногда вполне пригодный.» Современная философия. Феникс, Ростов-на-Дону. 1996 с 492.

[77] Алле М. Основные направления моей работы. Из сборника: Мировая экономическая мысль. Сквозь призму веков. Т. V. Книга 1. – М. Мысль, 2004. – С. 605.

[78] Среди многочисленных работ представителей творческого советского марксизма я, несколько субъективно, хотел бы выделить, прежде всего, работы Э.Ильенкова (См.: Ильенков Э.В. Диалектическая логика. М.,1984; Ильенков Э.В. Философия и культура. М.,1991), прологом к которым стали тексты М.Розенталя (См.: Розенталь М.М. Марксистский диалектический метод. М., 1952), 2002, а так же книги В.Вазюлина (См.: Вазюлин В.А. Логика «Капитала». М., 1968). Из немногочисленных западных работ по диалектике хотелось бы обратить внимание на исследования Б.Оллмана и др. (См.: Bertell Ollman, Dance of the Dialectic. Steps in Marx’s Method University of Illinois Press 2003; Christopher J. Arthur, The New Dialectic and Marx’s Capital, Brill 2004).

[79] Обращу в этой связи внимание на работы А.Зиновьева, красиво, хотя и несколько гротесково, показавшего в многократно издававшейся книге «Homo Soveticus» основные черты «человека советского».

[80] Вот типичное определение предмета учебника по экономической теории (т.н. «Экономикс»), в котором реально исследуется экономика развитой капиталистической страны (на примере США), но текстуально провозглашается исследование… экономики. Какой именно – вообще? Рыночной? Капиталистической? – так вопрос даже не ставится.

[81] См.: Диалектическое противоречие. М., 1979.

[82] Строго говоря, диалектическое противоречие как категория наиболее точно раскрыто во II томе «Науки логики» Г.В.Ф. Гегеля. При этом классик диалектики показал развертывание того, что в XX веке обобщенно (и не точно) называется «противоречие» от взаимоотрицания бытия и ничто к развертыванию диалектики качества, количества, меры («бытие») к сущности (видимость, явление, действительность) и далее…

Соответственно, серьезное использование диалектического метода предполагает различение всех этих взаимодействий, часто не точно названных «видами противоречий».

[83] Диалектика развития «клеточки» в систему была красиво раскрыта нашим учителем, профессором Н.В.Хессиным еще в начале 60-х гг. (См.: Хессин Н.В. Вопросы теории товара и стоимостив «Капитале» К.Маркса. М., 1964; Хессин Н.В. Понятие «клеточка» и его методологическое значение // Вопросы экономики, 1964, № 7).

[84] Подробнее об этом см.: Ильенков Э.В. Диалектическая логика. М., 1984; Науменко Л.К. Монизм как принцип диалектической логики. Алма-Ата, 1969.

[85] Очень точно об этом пишет Э.В.Ильенков: «В науке дело ведь не обстоит так (хотя такое очень часто и случается), будто мы сначала бездумно аналитически разлагаем целое, а потом стараемся опять собрать исходное целое из этих разрозненных частей; такой способ «анализа» и последующего «синтеза» больше подобает ребенку, ломающему игрушку без надежды снова «сделать, как было», чем теоретику.

Теоретический анализ с самого начала производится с осторожностью – чтобы не разорвать связи между отдельными элементами исследуемого целого, а, как раз наоборот, выявить их, проследить. Неосторожный же анализ (утративший образ целого как свою исходную предпосылку и цель) всегда рискует разрознить предмет на такие составные части, которые для этого целого совершенно неспецифичны и из которых поэтому снова собрать целое невозможно, так же как невозможно, разрезав тело на куски, снова склеить их в живое тело.

Каждая порознь взятая абстракция, выделяемая путем анализа, должна сама по себе («в себе и для себя» – в своих определениях) быть по существу конкретной. Конкретность целого в ней не должна гаснуть и устраняться. Наоборот, именно эта конкретность в ней и должна находить свое простое, свое всеобщее выражение.

Таковы именно все абстракции «Капитала», начиная с простейшего – с абстрактнейшего – определения всей совокупности общественных отношений, называемой капитализмом, вплоть до самых конкретных форм этих отношений, выступающих на поверхности явлений и потому только и фиксируемых сознанием эмпирика.

Эмпирик, в отличие от автора «Капитала», и эти конкретные формы отношений, вроде прибыли, процента, дифференциальной ренты и тому подобных категорий, фиксирует столь же абстрактно, т. е. не постигая и не отражая в определениях их внутреннего членения, их состава, а тем самым – и неверно.» (Ильенков Э.В. Философия и культура. М.: 1991, сс. 291-292).

[86] «Способ восхождения от абстрактного к конкретному – это и есть способ (выделено мной – А.Б.) научно-теоретической переработки данных (выделено мной – А.Б.) созерцания и представления в понятия (выделено мной – А.Б.) способ движения мысли от одного фактически фиксируемого явления (выделено мной – А.Б.) (в его строго абстрактном, определенном выражении) к другому фактически данному явлению (выделено мной – А.Б.) (опять же в его строго абстрактном, определенном выражении).

Это ни в коем случае не чисто формальная процедура, совершаемая над готовыми «абстракциями», не «классификация», не «систематизация» и не «дедуктивное выведение» их. Это осмысление эмпирических данных фактов, явлений, совершающееся последовательно и методически. Ибо понять, т. е. отразить в понятии ту (выделено мной – А.Б.) или иную сферу явлений, – значит поставить эти явления в надлежащую связь (выделено мной – А.Б.), проследить объективно необходимые взаимоотношения, взаимозависимости между ними.» (Ильенков Э.В. Философия и культура. М.: 1991, сс. 290-291.

[87] Поскольку, как уже было сказано, в данной статье мы ограничиваемся лишь авторской трактовкой, укажем на одну из наших работ: Бузгалин А.В. Анти-Поппер. Социальное освобождение и его друзья. М., 2004

[88] Вот как это положение комментирует Э.В.Ильенков: «На чем же основывается – в объективном смысле – эта способность логического анализа настоящего давать историческое по существу понимание этого настоящего. А через него – прошлого, т. е. реального генезиса, породившего это настоящее? Естественно, что данная особенность логического развития понятий, способа восхождения от абстрактного к конкретному может быть объяснена и объективно оправдана лишь в том случае, если допустить, что само настоящее (т. е. исторически высшая фаза развития конкретного) в самом себе – в своем развитии – содержит свое прошлое и обнаруживает его в каком-то измененном, «снятом» виде.» (Ильенков Э.В. Философия и культура. М.: 1991, сс. , 301-302).

[89] Очень точно это положение высказано Э.В.Ильенковым: «Без принципа историзма само восхождение от абстрактного к конкретному лишается ориентира и критерия, становится неясно, какое же именно понятие надо логически развить раньше, а какое позже, какое считать абстрактным, а какое более конкретным.

Здесь задачу решить может только непосредственное эмпирически-историческое исследование, опирающееся на «логические» соображения. История и показывает, что стоимость (т.е. товар и деньги) не только может, но и должна в ходе восхождения от абстрактного к конкретному была понята раньше, чем капитал. Они в истории реально существовали гораздо раньше, нежели вообще появился хоть какой-то намек на специфически капиталистическое развитие, – существовали как частные и побочные формы других, ныне отживших свое формаций.» (Ильенков Э.В. Философия и культура. М.: 1991, с. , 303).

[90] По поводу этих положений более полувека назад началась достаточно жесткая полемика, восходящая к попыткам Л.Альтюссера показать, что марксово исследование «антиисторично» на том лишь основании, что оно не воспроизводит все богатство исторического процесса со всеми его зигзагами. Но марксов метод тем и отличается от эмпиризма, что не описывает, а теоретически обобщает практику=историю. «Капитал» – это не история, но и не «антиистория». Это логика, закономерность истории. Отрицая эту сторону марксовой логики и акцентируя логико-аналитический аспект, Альтуссер и большая часть аналитического марксизма по сути смыкается с позитивизмом в своем отказе от возможности выделять законы, логику истории.

Не могу не отметить, что в 60-е – 70-е годы ХХ века в СССР шла весьма содержательная и острая дискуссия о соотношении исторического логического. Представленная выше позиция была характерна для уже упоминавшихся Э.Ильенкова и Н.Хессина. Им противостояли подходы В.Вазюлина, К.Тронева, В.Шкредова и некоторых других авторов, стремившихся доказать, что «Капитал» К.Маркса, как и вообще метод восхождения от абстрактного к конкретному есть исключительно логическое исследование зрелой системы.

[91] Выступая в Китае, я специально подчеркивал эту мысль. В Поднебесной любят повторять слова Дэн Сяо Пина: не важно, какого цвета кошка, лишь бы она ловила мышей (неважно, социалистический или нет по своей природе тот или иной экономический механизм; важно, чтобы он был эффективен). Так они оправдывают все более широкое развитие рынка. Опираясь на диалектику развития товарных отношений, я предупреждал китайских коллег: рынок – не кошка. Это, скорее, тигр, который съест своего хозяина, если тот выпустит его из клетки. Если Китай даст свободу развертыванию товарных отношений, то они в силу внутренней логики своего развития породят капитализм, а этот «тигр» неизбежно будет стремиться «съесть» интенции социалистического развития, провозглашаемые руководством этой страны.

[92] См.: Бузгалин А.В. Трагедия социализма. М., 2003, 2007

[93] Укажу в этой связи на еще одну книгу Э.Ильенкова: «Об идолах и идеалах». К счастью, эта уже давно ставшая библиографической редкостью работа, совсем недавно была переиздана (Киев, 2006).

[94] Автор данного текста – А.В.Бузгалин; тест публикуется впервые.

[95] Понятие конкретно-всеобщего в марксизме точно и полно раскрыто Э.В.Ильенковым в его критике как позитивисткого акцента на выделении внешне-общих, «одинаковых» признаков объектов, так и гегелевского подхода, относившее всеобщее в сферу идеального. В отличие от Л.Альтюссера (См.: Альтюссер Л. За Маркса. М., 2006. с. 261-276) Э.В.Ильенков показал всеобщее как реальную, материальную, конкретную связь, единство элементов системы, создаваемую их отношениями, вырастающими из единого генетического основания. Для пояснения этой ныне мало кому известной мысли приведу несколько ключевых положений Ильенкова («Между тем это и есть пункт, в котором обозначаются две несовместимые позиции в логике, в том числе и в понимании «общего» («всеобщего»), – позиция диалектики и законченно-формальное понимание проблемы «общего», не желающее впускать в логику идею развития, органически – и по существу, и по происхождению – связанную с понятием субстанции, т. е. принципа генетической общности явлений, представляющихся на первый взгляд совершенно разнородными (поскольку абстрактно-общих «признаков» между ними обнаружить не удается). Враждебное – чтобы не сказать раздраженно-злобное – отношение лидеров неопозитивизма к этой почтенной категории объясняется именно этим обстоятельством.» (Ильенков Э.В. Философия и культура. М.: 1991, с., 323).

И еще одно важное положение: «Что «общего» у работодателя и работополучателя? У потребления и производства?

Совершенно ясно, что конкретно-эмпирически-очевидное существо их связи, объединяющей различные явления (индивиды) в некоторое «одно», в общее «множество», полагается и выражается отнюдь не в абстрактно-общем для них признаке, не в том определении, которое одинаково свойственно и тому и другому. Это единство (или «общность») создается скорее тем «признаком», которым один индивид обладает, а другой – нет. И это отсутствие известного признака привязывает одного индивида к другому гораздо крепче, чем одинаковое наличие его у обоих… Это прежде всего – та закономерная связь двух (или более) особенностей индивидов, которая превращает в моменты одного и того же конкретного, реального – а отнюдь не только номинального – единства, которое гораздо резоннее представлять в виде некоторой совокупности различных особенных моментов, нежели как неопределенное «множество» безразличных друг к другу «единиц» («атомарных фактов» и т. п.). Всеобщее выступает тут как закон или принцип связи таких деталей в составе некоторого целого, «тотальности», как предпочитал выражаться вслед за Гегелем К. Маркс.» (Ильенков Э.В. Философия и культура. М.: 1991, с., 325) «Всеобщее» заключает, воплощает в себе «все богатство частностей» не как «идея», а как вполне реальное особенное явление, имеющее тенденцию стать всеобщим и развивающее «из себя» – силой своих внутренних противоречий – другие столь же реальные явления, другие «особенные» формы действительного движения.» (Ильенков Э.В. Философия и культура. М.: 1991, с., 338)

[96] На мой взгляд, наиболее точно эта проблема раскрыта в книге Д.Лукача «К онтологии общественного бытия».

[97] В частности, я писал об этом в уже упоминавшейся книге «Ренессанс социализма»

[98] Это отмечается в его не раз издававшейся в последние 15 лет на русском языке книге «Что такое СССР» («Преданная революция»).

[99] Авторская аргументация данного тезиса дана в упомянутой выше книге «Анти-Поппер».

[100] Эту связку, кстати, можно найти даже в «умных» советских учебниках, например, в том же «Курсе политической экономии». В этой связи остается только удивляться тому упорству, с каким иные из нынешних критиков марксизма вновь и вновь ломятся в открытую дверь, пытаясь доказать, что марксизм устарел на основании того, что в середине ХХ века росло благосостояние наемных работников развитых стран. Этот плоский прагматизм, некритическое воспроизведение некоторых односторонне выделенных фактов – довольно типичный пример тех угроз, которые могут подстерегать исследователя-позитивиста. В отечественной литературе такую «критику» марксизма несколько лет назад вновь воспроизвел В.Кудров, продолжая не лучшие традиции пропагандистов-антимарксистов 90-х годов и наиболее примитивных советологов 60-70-х (См.: Кудров В. К современной научной оценке экономической теории Маркса-Энгельса-Ленина (десять пунктов для размышления) // Вопросы экономики, 2004, №12). Автор специально показал ограниченность подхода профессора Кудрова в своей статье « Еще раз к критике ортодоксального антимарксизма в социально-экономической теории» (Альтернативы, 2005, № 4, СС. 30-41).

[101] Хорошая критика этой позиции дана С.Жижеком (См.: Жижек С. 13 опытов о Ленине, М., 2003, с. 23.).

[102] «Диалектика вредна конформистам» – так назвал автор один из разделов своей книги «Ренессанс социализма».

[103] Здесь следует сразу сделать оговорку: даже в мире отчуждения далеко не все эмпирически данные феномены могут трактоваться как формы и не все формы являются превращенными. Так, восхождение от абстрактного к конкретному в начале фиксирует в качестве предельной абстракции бытие системы, имеющее как свое наличное бытие (то, что непосредственно дано в практике), так и внутреннюю противоположность в-себе-бытия и бытия-для иного. Поэтому строго говоря товар – этот факт практики рыночной системы – есть не форма, а наличное бытие этой системы. Другое дело – товарный фетишизм. Это уже феномен превращения товара (наличного бытия системы) в социальный фетиш – превращенную форму общественной жизни. Почему эта превращенная форма нашла свое место в I томе «Капитала» весьма интересный вопрос. Но это уже тонкости, которые интересны едва ли не исключительно для узкого круга специалистов по логике «Капитала».

Почему, когда и как содержание обретает именно превращенные формы мы рассмотрим чуть ниже.

[104] Автор данного текста – А.В.Бузгалин; первоначальная версия теста опубликована в журнале «Философия хозяйства» (2008, № 5).

[105] В своем анализе я буду обращаться к уже упомянутой брошюре В.А.Кутырева «Философия постмодернизма» (Нижний Новгород: Издательство Волго-Вятской академии госслужбы, 2006).

[106] Интересна в этом отношении работа В.Г.Арсланова «Постмодернизм и русский «третий путь». Tertium datur российской культуры ХХ века» (М., 2007). Автор, ученик Лифшица, существенно отличен от «обычных» позитивистски-постмодернистских современных писаний. Он одновременно и критикует постмодернизм и ищет его «рациональное зерно», справедливо показывая неслучайность этого течения, его укоренненость в реалиях постмодерна, но как-то неопределенно и неакцентированно бродит вокруг идеи: если реалии таковы, что они порождают «ложное сознание», то, следовательно, необходимо понять как и кто может изменить и эти реалии, и это сознания, возрождая в новом качестве Истину, Добро и Красоту…

[107] См.: Хардт М., Негри А. Империя. М., 2004; Хардт М., Негри А. Множество. М., 2006. Критический анализ этих работ можно найти, в частности, в дискуссии, опубликованной в журнале «Альтернативы» (2005, № 4), где представлена и авторская позиция по основным вопросам поднимаемым Хардтом и Негри.

[108] Приводимые ниже тезисы развернуты в книге: Бузгалин А.В., Колганов А.И. Глобальный капитал. М.: УРСС, 2004, 2007.

[109] Этот глобальный рынок с его видимостным «плюрализмом» и действительным всеобщим утилитаризмом (=культурной унификацией), скрываясь за маской «мультикультуризма», создает мощные онтологические предпосылки постмодернистского безразличия. С. Жижек прав, когда замечает: «Мультикультуризм в общепринятом смысле этого слова полностью соответствует логике глобального рынка.» (Жижек С. 13 опытов о Ленине. М.: «Ад Маргинем», 2003, с. 23.)

[110] «Нужно ли напоминать еще и об интернациональных войнах, гражданских интернациональных войнах, об экономических войнах, о национальных войнах, о войнах национальных меньшинств, о разгуле расизма и ксенофобии, об этнических столкновениях, культурных и религиозных конфликтах, раздирающих сегодня так называемую демократическую Европу и мир? Возвратились целые полки призраков, армии всех эпох, скрытые под арахаическими симптомами пост-модерной парамилитаризации и сверхвооружения (информатика, спутниковая разведка, ядерная угроза и т.д.).» (Деррида Ж. Призраки Маркса. М.: 2006, с. 120).

[111] Ж.Деррида в этой связи отмечает: «… трудно не заметить, что три места, три формы и три способности культуры, которые мы только что обозначили (политически маркированный курс «политического класса», медийный дискурс и дискурс интеллектуальный, научный или академический), спаяны воедино – невиданным прежде образом – общими для всех них механизмами, также неразрывно связанными между собой. …эти механизмы взаимодействуют и соперничают друг с другом, постоянно стремясь к точке наибольшей силы, чтобы обеспечить гегемонию или империализм…» (Там же, с. 82.)

[112] См. об этом Fredric Jameson. Postmodernism or the Cultural Logic of Late Capitalism. VERSO. London-NY, p. 276-277.

[113] См.: Sim S. The Routledge Companion to Postmodernism. London, NY, p. 66/

[114] Ж.Деррида не случайно пишет именно о «всевозможных формах наваждения, которое… организует те формы, которые господствуют в сегодняшнем дискурсе». И Чуть ниже: «Гегемония всегда организует реперессии, а значит, подтверждает наличие наваждений.» (Деррида Ж. Призраки Маркса, с. 56)

[115]«Мы теперь живем не реальностью, а гиперреальностью: обозначаемое заменено знаками.» (Харт К.. Постмодернизм. М.: «Гранд-Фаир». 2006, с. 45.)

[116] Как отмечают современные исследователи, в этом случае «… отношения между предметом и его символом-образом переворачиваются: не образ репрезентирует продукт, а скорее продукт репрезентирует образ.» (С.Жижек. 13 опытов о Ленине, с. 157)

[117] В результате, перефразируя работы С.Жижека и упомянаемого им Дж. Рифкина, мы можем сказать, что в современном мире человек покупает не столько товары и услуги, сколько продукты рекламы, симулякры, причем даже сам процесс потребления превращается в символический товар (ужин в престижном ресторане, релаксация в символически-«крутом» клубе…). Приведу в подтверждение еще один пассаж Жижека, цитирующего известного автора: «Так, Кристофер Ишервуд выразил эту нереальность американской повседневной жизни в своем описании комнаты мотеля: “Американские мотели нереальны!... Они специально сделаны так, чтобы быть нереальными… Европейцы ненавидят нас за то, что мы ушли в мир, созданный рекламой, подобно отшельникам, уединяющимся в пещерах для созерцания”» (Жижек С. 13 опытов о Ленине, с. 197)

[118] Ф. Джеймисон. Мир симулякров прямо связывает с обществом, где меновая стоимость генерализирует все общественное бытие. (Fredric Jameson. Postmodernism, or, The Cultural Logic of Late Capitalism. VERSO. London-NY, p. 18)

[119] «Это, конечно, заставляет нас полностью пересмотреть традиционную марксистскую проблему «овеществления» и «товарного фетишизма», поскольку эта проблема по-прежнему основывается на представлении о фетише как о целостном объекте, неизменное присутствие которого маскирует его социальную опосредованность. Парадоксальным образом фетишизм достигает пика своего развития именно тогда, когда сам фетиш «дематериализуется», превращается в изменчивую «бесплотную» виртуальную сущность; денежный фетишизм достигает своей кульминации с переходом денег к электронной форме, когда исчезнут последние следы их материальности – электронные деньги представляют собой третью форму после «настоящих» денег, которые олицетворяют собственную стоимость (золото, серебро), и бумажных денег, которые, хотя и являются «всего лишь знаком», лишенным внутренне присущей ему стоимости, все еще существуют в материальной форме. И только на том этапе, когда деньги станут виртуальной точкой референции, они примут форму нерушимого призрачного присутствия.» (Жижек С. 13 опытов о Ленине, сс. 162-163). Мне так же довелось специально акцентировать виртуальность как отличительную черту денег капитализма новой эпохи (См.: Бузгалин А.В., Колганов А.И. Глобальный капитал. Ч. II),

[120] «Я постарался провести различие между постмодернизмом и постмодерном, и, если взглянуть с достаточного расстояния, станет ясно, что между ними существует четкая граница. В конце концов, сегодня есть много тех, кто не любит постмодернистское искусство, отвергает постмодернистское отношение к культуре и обществу. Тем не менее, нравится им это или нет, они живут в мире масс-медиа, виртуальных денег и гипереальной рекламы.» (Харт К. Постмодернизм, с. 45.)

[121] «Интересно, что А.Кроукер проводит параллель между телевидением и постмодернистской ситуацией, говоря, что не телевидение сегодня является отражением жизни, а жизнь есть отражение телевидения: «….телевидение усугубляет эту становящуюся коллажность сознания, создает эффект привыкания к совмещению несовместимого. Все годится и все сочетается. Высокая классика и рекламный ролик. Своеобразный триумф феномена «всякого-любого». Коллажность, фрагментарность сознания и культуры, игра смыслами, образами становится нормой. Все не просто имеет право на существование, а мирно уживается рядом друг с другом, не сливаясь, однако, в единое целое, оставаясь самостоятельными фрагментами…. Лиотар пишет, что эклектизм есть “нулевая ступень всеобщей культуры наших дней”… И дальше: “Эклектическим творениям легко найти себе публику”». (Терещенко Н.А., Шатунова Т.М..Постмодерн как ситуация философствования. СПб.: АЛЕТЕЙЯ, 2003, сс.96-97, 98)

[122] См. Fredric Jameson. Postmodernism, or the Cultural Logic of Late Capitalism, p. 400. Критика постмодернизма дана также в работе А. Калиникоса «Против пост-модернизма». (См.: Callinicos A. Against Postmodernism. A Marxist Criticue. L., 1989).

[123] Точнее Маркса следовало бы перевести иначе – превратных форм; В.А.Кутырев использует остроумное написание для этого термина – преврат(щен)ные формы.

[124] «Здесь нет больше ни времени, ни места.» (Ж. Деррида. Эссе об имени. Издательство «АЛЕТЕЙЯ». СПб. 1998. с. 48). Для Ж. Деррида детерминация раскрывается при помощи взятого у Платона имени Хора (Там же, с. 143)

[125] Ср.: Ж. Деррида. Ук. Соч., с. 155-156. Вот небольшой типичный отрывок, посвященный этой «щели»: «Все выглядит так, как если бы – и это «как если бы» очень здесь для нас важно – разлом данной пропасти заявлял о себе глухо и подпольно, заранее подготавливая и распространяя свои симулякры и бесконечно умножающиеся вглубь образы: серию мифических вымыслов, вложенных одни в другие.» (Там же, с. 167). В.Арсланов цитирует еще один типичный отрывок: «дойдя до середины цикла, речь о хоре кажется все еще открытой, между чувственным и умопостигаемым, не принадлежащей ни тому, ни другому, а следовательно, ни космосу как чувственному богу, ни умопостигаемому богу, – пространству с виду пустому, несмотря на то, что оно конечно же не пустота. Но разве она уже не названа зияющей дырой, пропастью или щелью? И разве не начиная с этой щели «в» ней, может состояться и иметь место расслоение между чувственным и умопостигаемым или даже между телом и душой? Не будем слишком близко приближать эту щель, называемую хорой, к такому хаосу, который к тому же открывает зияние пропасти. Не станем подгонять под нее антропоморфическую форму и пафос ужаса. Но не для того, чтобы установить на ее месте безопасную опору…» (Деррида Ж. Хора // Социо-логос постмодернизма, М., 1996. с. 139)

[126] См.: Арсланов В.Г. Постмодернизм и русский «третий путь». М., 2007, с. 563-579.

[127] Весьма типичными в этом отношении являются почти все учебники по экономической теории, основанные на неоклассическом синтезе и восходящие к «Экономикс» П. Самуэльсона. Их предмет не имеет четких границ (это и экономика вообще, и рыночная экономика, и – что является реальным предметом – североамериканская модель рыночной экономики второй половины XX века). Принципы и критерии структуризации этих работ строго не задаются. И даже слово «система» используется едва ли не случайно.

[128] Последнее превращение остроумно и точно характеризует Кутырев (Кутырев В.А. Философия постмодернизма, с. 32.), пишущий, что универститеты в этих условиях превращаются в супер (мини-, мега-) маркеты по продаже даже не знаний, а их симулякров. И в этом смысле методология децентрации оказывается вполне прагматична.

[129] Понятия диалога, со-творчества, субъект-субъектных отношений раскрыты в работах М. Бахтина, Г. Батищева, В. Библера и др. (Бахтин М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1962; Батищев Г. Диалектика творчества. СПб., 1997; Библер В.С. Мышление как творчество. М., 1975). Авторская позиция по этому вопросу представлена в книге «Глобальный капитал» (часть IV).

[130] Характерна следующая теза Ж.Ф. Лиотара, апеллирующего к Хабермасу: «Старый принцип, по которому получения знания неотделимо от формирования (Bildung) разума и даже от самой личности, устаревает и будет выходить из употребления. Такое отношение поставщиков и пользователей знания к самому знанию стремится и будет стремиться перенять форму отношения, которое производители и потребители товаров имеют с этими последними, т.е. стоимостную форму (forme valeur). Знание производится и будет производиться для того, чтобы быть проданным, оно потребляется и будет потребляться, чтобы обрести стоимость в новом продукте, и в обоих этих случаях, чтобы быть обмененным. Оно перестает быть самоцелью и теряет свою «потребительскую стоимость». (Лиотар Ж.-Ф.. Состояние постмодерна. СПб.: Издательство «АЛЕТЕЙЯ». 1998, с. 18; Habermas J. Erkenntnis und Interesse. Frankfurt a/M., 1968.)

[131] «Концепт нетелесен, хотя он воплощается или осуществляется в телах. Но он принципиально не совпадает с тем состоянием вещей, в котором осуществляется. Он лишен пространственно-временных координат и имеет лишь интенсивные ординаты. В нем нет энергии, а есть только интенсивности, он анергетичен (энергия – это не интенсивность, а способ ее развертывания и уничтожения в экстенсивном состоянии вещей). Концепт – это событие, а не сущность и не вещь. Он есть некое чистое Событие, некая эгость, некая целостность – например, событие Другого или событие лица (когда лицо само берется как концепт). Или же птица как событие. …Концепт определяется как нераздельность конечного числа разнородных составляющих, пробегаемой некоторой точкой в состоянии абсолютного творения с бесконечной скоростью… Он реален без актуальности, идеален без абстрактности… У него нет референции; он автореферентен, будучи творим, но одновременно сам полагает себя и свой объект. В его конструировании объединяются относительное и абсолютное… Концепт – это конфигурация, констелляция некоторого будущего события… Всякий раз выделять событие из живых существ – такова задача философии, когда она создает концепты и целостности». (.Делез Ж., Гваттари Ф. Что такое философия? СПб, 1998, с. 32. См. также: Кутырев В.А Философия постмодернизма, с. 25.)

[132] В этой связи весьма примечательна даваемая Аленом Бадью характеристика метода Делеза: «Подлинный философский метод должен полностью воспрещать себе всякий раздел смысла Бытия с помощью категориальных распределений, любое приближение к его движению с помощью предварительных формальных расчленений, сколь бы тонки они ни были. Следует мыслить однозначность Бытия и неоднозначность сущностей «вместе» (поскольку вторая является лишь имманентным продуктом первой) без посредничества пород или видов, типов или ярлыков: словом, без категорий, без отвлеченностей. Метод Делеза, стало быть, – это метод, отказывающийся от посредничеств. Поэтому-то он существенно антидиалектичен». (Бадью А. Делез «Шум бытия». М.: Logosaltere. 1998, с. 47).

[133] «Лиотар совершенно прав, когда говорит, что его нельзя сравнивать с традиционным представлением о прошлом, настоящем и будущем, которое всецело является порождением «современной», то есть модернистской мысли, привыкшей все культурные и исторические феномены ставить в историческую перспективу». (Терещенко Н.А., Шатунова Т.М. Постмодерн как ситуация философствования, с. 60).

[134] Весьма симптоматична в этой связи позиция М. Фуко, который не только стремится к де-субъективированию философии и культуры, к отказу от поиска истины как сферы властных отношений (Фуко М. Воля к истине: По ту сторону знания, власти и сексуальности. Работы разных лет. М.: 1996; Фуко М. Интеллектуалы и власть. Ч. 1. Статьи и интервью 1970-1984. м.: 2005.), но и принципиально отвергает «…попытки упрятать присущие этим формам условия духовности внутри некоторых социальных форм. Идея классового подхода, партийного, принадлежность к общественной группе, школе, посвящение, подготовка аналитика и т. п. – все это имеет прямое отношение к требованию формирования субъекта для получения доступа к истине, но мыслится в социальных понятиях, в организационных терминах». (Фуко М. Герменевтика субъекта. СПб.: «Наука», 2007, с. 44). Для Фуко же есть только один вопрос – «вопрос о цене, которую должен уплатить субъект за то, чтобы сказать правду, и вопрос о том, какое обратное действие на субъекта оказывает то обстоятельство, что он сказал, мог сказать и сказал правду о себе самом» (Там же, с. 45). В конечном итоге окажется, что любое стремление к истине есть стремление ее навязать, воля к власти; истина станет сферой властных отношений; субъект же уйдет в область само-психо-анализа, перестав быть социокультурным субъектом. «Я» Фуко уйдет не только из сферы практики, но и из сферы мышления в сферу письма, которое это «Я» … уничтожит. (См.: Харт К.. Постмодернизм, с. 39).

[135] Бодрийар Ж. В тени молчаливого большинства, или конец социального. Екатеринбург, 2000.

[136] Рухнула ли она окончательно – это большой вопрос. Она действительно потеряла большую часть своих сторонников, но в то же время освободилась от огромного дискредитировавшего ее балласта и получила новые импульсы развития. «Большой нарратив» марксизма в новом столетии продолжает развиваться и весьма интенсивно. Автор и его постоянный со-автор не раз высказывали свою позицию по этому мнению в печати (См: Бузгалин А.В., КолгановА.И. Нужен ли нам либеральный марксизм? // Вопросы экономики, 2004, №7; Бузгалин А.В., Колганов А.И. Политическая экономия постсоветского марксизма // Вопросы экономики, 2005, №9; Бузгалин А.В., Колганов А.И. «Капитал» в XXI веке: pro et contra // Вопросы экономики, 2007, № 9).

Достаточно широкие дискуссии о марксизме идут в настоящее время в среде и философов, и экономистов. Упомянем лишь некоторые основные статьи и книги на эту тему. См.: Критический марксизм. М., 1998; Критический марксизм: продолжение дискуссий. М., 2001; Кантор К.М. Двойная спираль истории. Историософия проектизма. М.: 2002; Ойзерман Т.И. Марксизм и утопизм. М.: 2003; Славин Б.Ф. О социальном идеале Маркса. М.: 2004; Баллаев А. Читая Маркса. М.: 2004; Дмитриев А.Н. Марксизм без пролетариата: Георг Лукач и ранняя Франкфуртская школа 1920-1930-е гг. СПб.: 2004; Котельников М.Е. Основное противоречие марксизма. Социально-философская экспликация. М.: 2005; Межуев В.М. Маркс против марксизма. М., 2007; Обсуждение книги Т.И. Ойзермана "Марксизм и утопизм" // Вопросы философии 2004, № 2.; Ань Цинянь. Академик Ойзерман: новые размышления о марксистской философии // Вопросы философии 2004, № 5; Самарская Е.А. Маркс, Гегель и коммунизм. // Вопросы философии 2004, № 8; Гайдар Е., Мау В.. Марксизм: между научной теорией и "светской религией" (либеральная апология) 2004, № 5-6; Гребнев Л. "Мавр" возвращается? А он и не приходил… (к дискуссии о значимости научного наследия К. Маркса) // Вопросы экономики, 2004, №9; Кудров В. К современной научной оценке экономической теории Маркса-Энгельса-Ленина // Вопросы экономики, 2004, № 12; Марксово наследие и современная экономическая наука («Круглый стол» журнала «Вопросы экономики») // Вопросы экономики, 2005, №№ 1, 2; Нуреев Р. Исторические судьбы учения Карла Маркса // Вопросы экономики, 2007, №9, сс. 87-103; Ананьин О. Карл Маркс и его «Капитал»: из девятнадцатого в двадцать первый век // Вопросы экономики, 2007, №9, сс. 72-86 и др.

Постоянные дискуссии по проблемам современной марксистской теории ведутся на страницах журнала «Альтернативы».

В США и Западной Европе, Японии и Латинской Америке, Индии и Китае издаются десятки журналов и книг, в которых критически развиваются идеи современного марксизма.

[137] Ж.Деррида. Золы угасший прах. СПб., 2002.

[138] См.: Деррида Ж. О грамматологии. Пер. с фр. М.: Ad Margenem, 2000. 512 с.; Деррида Ж. Письмо и различие. Пер. с фр. СПб.: Академический проект, 2000. Вот что говорит о грамматологии и деконструкции сам Ж.Деррида: «Грамматология должна деконструировать все то, что связывает концепты и нормы научности с онтотеологией, с логоцентризмом, с фонологизмом. Это работа громадная и нескончаемая… Деконструировать оппозицию – значит сначала в определенный момент перевернуть иерархию. … Как это видно в названных текстах и в «Белой мифологии» всякому пожелавшему ее прочесть, наиболее общим заглавием для всей проблемы было бы: кастрация и мимесис. Я могу здесь только отослать к этим анализам и к их последовательности. Концепт кастрации по существу неотделим в этом анализе от концепта рассеивания. … Мне тогда хотелось бы у вас спросить, каково вводимое вами соотношение между рассеиванием и влечением к смерти. – Соотношение самое необходимое.» (Деррида Ж. Позиции. М.: Академический Проспект. 2007. сс. 43, 50, 99, 107).

[139] Некоторая попытка его определения есть у К.Харта. «Деконструкция – производный от Destruktion Хайдеггера термин Дерриды, указывающий на способы формирования дискурса из ряда более ранних дискурсов и вскрывающий наличие разного рода совмещений и сглаживаний. Не будучи ни методологией, ни набором тезисов, деконструкция для ее использования не может быть изолирована. Не исходит она и просто из внешнего по отношению к тексту, как в случае с традиционной «критикой». Скорее уж она кроется в шероховатостях текста и улавливается бдительным читателем. Возникающий из текста намек на деконструкцию фиксируется читателем и порождает модель двойного утверждения («да, да»). Деконструкция выполняется многими способами, хотя ряд прочтений Дерриды считаются образцовыми. См. «Аптеку Платона» (Derrida J. Plato’s Pharmacy) в его «Рассеивании» (Dessimenation, 1981), «Подпись события контекст» (Signature Event Context) в «На полях философии» (Margins of Phylosophy, 1982), а также «Грамматология» (On Grammatology, 1976) и «Из духа» (On Spirit, 1989).» (Харт К.. Постмодернизм, сс. 239-240).

[140] Обратим внимание на приводимую В.Г.Арслановым цитату Делеза: «…в бесконечном движении убывающего от копии к копии подобия мы достигаем той точки, где все сущностно меняется, сама копия превращается в симулякр, где наконец подобие, духовная имитация, уступает место повторению» (Делез Ж. различие и повторение. СПБ., 1998, с. 162; См. так же: Арсланов В.Г. Цит. Соч., с. 10).

[141] См. Деррида Ж. Письмо и различие. СПб, 2000. Примерно в том же русле лежит и мысль Ж.Дерида с его идеей «прививок», приводящих к мутации (это уже наш термин – См.: Бузгалин А.В., Колганов А.И. Мутантный капитализм как продукт полураспада мутантного социализма. // Вопросы экономики . 2000, №6, сс. 102-113.) первоначальных теорий.

[142] Характерно в этом отношении высказанное Ж. Деррида в Москве мнение о своих собственных текстах: «… другие читатели, люди, не подготовленные к чтению, по крайней мере, не являющиеся знатоками Гуссерля или Ницше, те, что читают мои тексты, скажет так, по-варварски, наивно, более восприимчивы к трепетанию плоти текста, к тому текстовому воздействию, которое в конечном счете связано с телом, телом читателя или же моим телом; они извлекают некий ценный для себя опыт из этого бес-смысленного текста или из этой микроструктурности смысла…» (Жак Деррида в Москве: деконструкция путешествия. М.: РИК «Культура», 1993. с. 180.)

[143] «Рисуя общую логику постмодернистского философско-эстетического дискурса, Ролан Барт обозначил ее в названии одной из своих самых известных статей: «От произведения к тексту».» (Терещенко Н.А., Шатунова Т.М.. Постмодерн как ситуация философствования. СПб.: АЛЕТЕЙЯ, 2003, с. 126); «В наши дни произведение исполняет один лишь критик – как палач исполняет приговор» (Барт Р. От произведения к тексту // Избранные работы: Семиотика. Поэтика / Пер. с фр.М.: Прогресс, Универс, 1994. сс. 421-422)

[144] «Рассуждая о судьбе философии в эпоху постсовременности, Зигмунд Бауман отмечал, что философской парадигмой, наиболее адекватной этой эпохе, является герменевтика как философия понимания, пытающаяся переводить некоторую культурную реальность с языка одной культуры на язык другой. Бауман даже говорит, что герменевтика ведет за собой ситуацию.» (Терещенко Н.А., Шатунова Т.М.. Постмодерн как ситуация философствования. СПб.: АЛЕТЕЙЯ, 2003, с. 49; Бауман З. Философские связи и влечения постмодернистской социологии // Вопросы социологии. 1992., Т. 1, № 2, С. 15)

[145] «Научное знание – это вид дискурса. Поэтому можно сказать, что на протяжении сорока лет так называемые передовые науки и техники имеют дело с языком: фонология и лингвистические теории, проблемы коммуникации и кибернетика, современные алгебры и информатика, вычислительные машины и их языки, проблемы языковых переводов и исследование совместимости машинных языков, проблемы сохранения в памяти и банки данных, телематика и разработка «мыслящих» терминалов, парадоксологи – вот явные свидетельства и список этот неисчерпан.» (Лиотаро Ж.-Ф. Состояние постмодерна. СПб.: Издательство «АЛЕТЕЙЯ». 1998. сс. 15-16)

[146] «…нужно перестать подчинять язык и имя в языке (впрочем, находится ли имя, имя собственное или имя истинное в языке, и что означает такое включение?) какому бы то ни было обобщению, изображению или топологической схеме.» (Деррида Ж. Кроме имени. М.: с. 101)

[147] Кутырев В.А.Философия постмодернизма, с. 22.

[148] «Переключаться в дневное время с канала на канал – значит встречаться с ангелами и вампирами, пришельцами и киборгами, убеждающими в скором конце света проповедниками и, казалось бы, с образованными гостями ток-шоу, со всей серьезностью обсуждающими предсказания Нострадамуса. Постмодерн можно определить как то, что явилось миру, когда мы перестали верить в модерн, когда порядок и здравый смысл, моральное совершенство и просвещенность перестали быть общими для всех нас высшими ценностями. Мы осознали, что модерн, возможно, снабжал нас иллюзиями по поводу того, чего может достичь человек, однако он же оберегал от многих религиозных и политических кошмаров… что эпоха постмодерна может предложить нам все, что предлагал модерн, но без его абстракций, несбыточных общественных идеалов и морализаторства». (Харт К. Постмодернизм, сс. 34-35.)

[149] Бузгалин А.В. Постмодернизм устарел //Вопросы философии, 2004, № 2

[150] Интересно в этой связи, что заигрывающий с постмодернизмом С. Жижек все же ставит как ключевую проблему поиска природы свободы и др. фундаментальных понятий, адресуясь при этом к В.И. Ленину и В.Беньямину как первоисточникам: «… куда более важно то, каким образом сегодня, быть может впервые в истории человечества, наш повседневный опыт (биогенетика, экология, киберпространство и виртуальный мир) вынуждает всех нас столкнуться с основными философскими вопросами о природе свободы, человеческой идентичности и т.д. Возвращаясь к Ленину, его «Государство и революция» в точности соответствует этому разрушительному опыту 1914 года…» (С.Жижек. 13 опытов о Ленине, с. 8); «Сегодня как никогда более актуальны слова Вальтера Беньямина о том, что недостаточно просто задать вопрос о том, что та или иная теория (или искусство) говорит о своем отношении к социальной борьбе, – нужно также задать вопрос о том, какую роль она на самом деле играет в этой борьбе.» (Там же, с. 19).

Любопытно, что и ищущий в постмодернизме рациональное зерно В.Арсланов в самом конце своей книги все же обращает внимание и на проблему активного отношения к действительности: «Если опыт «активного отношения к действительности», приведшего к поражениям, что выше иных побед, …будет усвоен, то можно смело ввязываться в бой, воссоздавая глубокий сократовский смысл формулы: дело наше правое…» (Арсланов В.Г. Цит. Соч., с. 632)

[151] Авторская гипотеза ответа на эти вопросы представлена в уже упоминавшейся книге «Глобальный капитал», а так же в монографии «Ренессанс социализма» (М.: 2003).

[152] «В нашем мире ничегониделанье не является пустым, оно уже обладает значением – это значит говорить «да» существующим властным отношениям.» (Жижек С..13 опытов о Ленине. Издательство «Ад Маргинем», 2003, с. 57)

[153] Такая постановка проблемы еще двадцать лет назад выглядела едва ли не банальностью и ее можно было найти в любом серьезном учебнике философии или даже в предисловии, посвященном методу общественных наук, к любому серьезному учебнике по социальным наукам (В качестве примера отошлю читателя к одному из лучших советских учебников по политической экономии: См.: Курс политической экономии. Под ред. Н.А.Цаголова. Т. I. М., 1973) . Ныне такая постановка превратилась в малознакомую молодому поколению методологов гипотезу. Отсюда и необходимость некоторого повторения азов «старой» советской школы творческого марксизма.

[154] Замечу, что для подавляющего большинства постмодернистов эта ориентация на мир симулякров заканчивается, как только встает вопрос об их гонорарах: здесь уже никто из них не захочет оказаться в постмодернисткой реальности, где за Вашу работу Вам может быть заплатят может быть деньги, а может быть деконструируют смысл Вашего текста и превратят его в не-текст, за который вы (не?) получите некий симулякр денег…

[155] Эта тема интересно развита в книге С.Жижека с едва ли не эпатирующим современного серьезного ученого названием «13 опытов о Ленине» (М., 2003).

[156] Неслучайно величайший диалектик XIX века Г.В.Ф.Гегель свою «Науку логики» начинает именно с качества (этой первый раздел первого тома его трехтомного труда).

[157] Автор эту тему подробнее развивает в совместной с А.И.Колгановым книге «Сталин и распад СССР» (М., 2003)

[158] В данном случае автор использует термин протоимперия в смысле зарождения (процесс еще не завершен) именно имперских порядков с их будущей метрополией (на эту роль претендует сверх-государство США, сращенное с большей частью глобальных игроков – от транснациональных корпораций до МВФ, ВТО и НАТО) и реколонизируемыми странами периферии. Этот взгляд принципиально отличен от особого модного в настоящее время среди части заигрывающих с постмодернизимом левых Запада подхода М.Хардта и А.Негри (См.: Хардт М., Негри А. Империя. М., 2004; Хардт М., Негри А. Множество. М., 2006). Критический анализ этих работ можно найти, в частности, в дискуссии, опубликованной в журнале «Альтернативы» (2005, № 4). Хардт и Негри. По сути дела сводят империю к некой аморфной массе глобализованных сетей. Подробнее авторская позиция представлена в: Бузгалин А.В. Постмодернизм устарел (Вопросы философии, 2004, №2, СС. 3-15).

[159] Авторы – А.В.Бузгалин и А.И.Колганов. Сокращенный вариант впервые опубликован в «Независимой газете»

[160] Авторы – А.в.Бузгалин и А.И.Колганов. Предлагаемая ниже гипотеза была впервые представлена научной общественности в 1994 г. и несколько раз перерабатывалась. Первая версия была опубликована в нашей работе «Введение в компаративистику» (М., 1997). С тех пор эта гипотеза была существенно доработана и развернута до текста, который был опубликован в сокращенном виде в журнале «Вопросы экономики» (2001, № 12) и полностью в журнале «Вестн. Моск. Ун-та. Сер. Экономика» (2002, № 3,4,5).

Авторы выражают искреннюю благодарность своим коллегам по кафедре политической экономии за критические замечания и помощь в работе над текстом и особо – М.Ю. Павлову за консультации по вопросам методологии построения периодической системы элементов Менделеева.

[161] Эта марксистская методология была развита в СССР в 1960-е – 70-е годы. Авторы в данном случае относят себя к ученикам Э.В. Ильенкова и Н.В. Хессина.

[162] Заметим: подавляющее большинство учебников economics не акцентирует того, что экономика – это совокупность локализованных во времени и пространстве систем, часто даже не дает определения экономической системы.

[163] Авторы высказали свое мнение по этому поводу в ряде публикаций, в частности, в журнале «Вопросы экономики» (2000, №6).

[164] С учетом социопространственных вариаций, следовало бы сказать – систем.

[165] Мы пока оставим в стороне анализ институтов.

[166] Понятие экономического пространства-времени раскрыты нами в упомянутой работе «Введение в компаративистику».

[167] Эта гипотеза была впервые представлена авторами в форме докладов на ряде конференций в МГУ (1995-96 гг.) и позже – в учебном пособии «Введение в компаративистику».

[168] Ее более сложный вид построен для переходных экономик в названной выше нашей работе «Введение в компаративистику».

[169] Подробнее об этих типах систем см.: Бузгалин А. Мутантный капитализм как продукт полураспада мутантного социализма // Вопросы экономики, 2000, №6.

[170] Курсивом выделены теоретически прогнозируемые на основе продолжения логики развития экономических систем и их технологических основ «чистые» модели возможных в будущем экономических (точнее уже в данном случае – постэкономических) систем.

[171] Позиция авторов и отсылки на соответсвующие работы их коллег, в том числе – за рубежом, можно найти, в частности в вышедшей под нашей редакцией книге «Критический марксизм. Продолжение дискуссий» (М., Слово, 2001).

[172] Здесь требуется существенная оговорка: экономические системы мы рассматриваем как подсистемы экономической общественной формации, которая в своем историческом развитии существенно усложняется, прогрессируя от первоначального синкретичнеого единства (сращенности) различных экономических отношений в относительно простом механизме экономической жизни общины и вплоть до многосложной структуры современной глобальной экономики. Вспомним, что мы говорили об n-мерном социально-экономическом пространстве, можно показать, что число n (многообразие параметров, измерений экономической жизни) растет по мере прогресса общественной экономической формации.

[173] Подчеркнем: аналогия с периодическим законом Менделеева здесь далеко не полная и прежде всего потому, что экономика – это совокупность исторически развивающихся систем, а не «рядоположенных» видов элементов; отсюда иной принцип объединения элементов в системы (не «похожесть» свойств, а реальное содержательное историческое единство, «избирательное сродство» элементов) и иной вариант периодичности.

[174] Под мутантным социализмом нами понимается тупиковый в историческом смысле слова вариант общественной системы, находившейся в начале общемирового переходного периода от капитализма к коммунизму; это общественная система, выходящая за рамки капитализма, но не образующая устойчивой модели, служащей основанием для последующего движения к коммунизму (подробнее об этом – в указанной выше статье А.Бузгалина в «Вопросах экономики» 2000, № 6).

[175] Так, предположим, что мы не знаем какой-либо конкретной системы, но имеем информацию о некоторых ее чертах: развивается как периферийная, базируется преимущественно на ручном труде, но исторически принадлежит к эпохе индустриализации. В этом случае мы можем предположить, что это регрессивная мутация «поздней» добуржуазной экономики, в которой господствует натуральное хозяйство, дополняемое «верхушечным» развитием рынка, внеэкономическое присвоение включает элементы наемного труда, развитие допотопных форм капитала существенно ограничено типом воспроизводства и институтами поздней добуржуазной экономики.

[176] Подробнее см.: Бузгалин А.В. По ту сторону царства необходимости. М., 1998; Колганов А.И. (ред.) Социум ХХI века. М., 1998; Иноземцев В.Л. За пределами экономического общества. М., 1999; Новая постиндустриальная волна на Западе. М., 2000.

[177] Кстати, именно такой подход, включающий учет всего многообразия факторов, вызывающих отклонения от абстрактной модели способа производства под влиянием, в том числе, надэкономических факторов, всегда был характерен для «умного» марксизма, изложенного в любой грамотной книге ученых этого направления, включая советский «истмат», но исключая работы критиков марксизма и сталинских апологетов марксизма, ибо и те и другие марксизм не знали, знать не хотели и не хотят.

[178] Авторы отнюдь не настаивают именно на этих обозначениях; возможно, читатели, признавшие правомерность нашего подхода в основном, предложат более совершенную модель.

[179] Реальное многообразие видов систем, их мутации и переходных состояний столь же велико, сколь велик ряд реальных конкретных экономик.

[180] Авторы, к сожалению, не могут здесь детально обосновать предлагаемую ниже структуру. Укажем лишь на то, что история экономической жизни и экономической мысли в конечном итоге акцентирует именно эти параметры. Не секрет, что в основу этой структуры положена структура классического вида наиболее развитой и изученной системы – индустриальной рыночной буржуазной в ее классически-марксистском отображении.

[181] Мы уже не раз упоминали нашу книгу «Введение в компаративистику»; обновленная версия основных параметров переходной экономики отображена в упомянутой выше нашей статье в журнале «Вопросы экономики», 2000, №6.

[182] Некоторые из них, особенно для ранне-классовых систем, должны остаться пустыми, ибо для этих эпох было характерно синкретичное единство, сращенность многих параметров, которые дивергировали, породив сложные структуры, лишь в рамках буржуазных систем.

[183] Напомним сказанное выше: эти координаты могут задаваться количественно, если, скажем, измерением является экономический рост (в этом случае можно, например, сказать что перед нами система с 5-процентным спадом или с 7-процентным ростом валового продукта). Эти координаты могут задаваться качественно, если речь идет, например, о таком измерении, как отношения собственности.

[184] О понятии «конкретно-всеобщее» см.: Ильенков Э.В. Диалектическая логика. М., 1974; Бузгалин А.В., Колганов А.И. Введение в компаративистику…с. 10-33.

[185] Авторы – А.В.Бузгалин и А.И.Колганов. Впервые данный текст был опубликован в сокращенном виде в журнале «Вопросы экономики» (1998, № 6).

[186] См., например: Аккерман Ф., Ананьин О., Вайскопф Т., Гудвин Н. Экономика в контексте {вопросы преподавания экономической теории). – Вопросы экономики, 1997, № 2; позднее эти авторы выпустили учебник с аналогичным названием. См также: Ноув А. Какой должна быть экономическая теория переходного периода (критический обзор). Вопросы экономики, 1993, № 11; Ormerod P. The Death of Economics. 2d edition. New York, John Wiley & Sons: 1997 и мн. др.

[187] Для отечественных исследований характерны немалые различия в классификации основных направлений экономической науки. Мы воспользовались одной из наиболее распространенных и близких к западным «образцам» (Нуреев Р. Основы экономической теории. М., 1996).

[188] Но не Запада: там этот термин обозначает поле экономико-политических взаимодействий, экономической политики, общественного выбора.

[189] Так, наиболее известные авторы, пишущие по проблемам постиндустриального и информационного общества, весьма далеки от собственно экономической науки и отнюдь не принадлежат к ее направлению, называемому mainstream (Bell D. The Coming of Post-Industreal Society. N.Y., 1976; Drucker P. Post-Capitalist Society. N.Y. 1993; Sakaya T. The Knowledge-Value Revolution or a History of the Future. N.Y., Tokyo, London, 1991). Из числа профессиональных экономистов эту проблематику разрабатывают в основном приверженцы различных ветвей институционализма (А.Этциони, Дж.Стиглер и др.).

[190] Подчеркнем в этой связи, что здесь имеются весьма опасные тенденции: во-первых, стремление считать значимыми только легко измеряемые параметры – параметры же, которые трудно выразить количественно, даже если они очевидно важны для исследования реальных экономических проблем, игнорируются; во-вторых, действует как бы общепринятое правило – чем сложнее инструментарий, тем проще и ýже реальное проблемное поле, моделируемое при помощи этого математического аппарата (См.: Вопросы экономики, 1997, № 2, с. 139).

[191] См., например: Критический марксизм. Продолжение дискуссий. М., 2001.

[192] Подобное понимание практики восходит к классическому марксизму и развито в работах таких последователей марксизма, как Д. Лукач, Ж.-П. Сартр и др. на Западе, а также в работах таких советских ученых, как Э. Ильенков, Г. Батищев, Н. Злобин и др. (Lukacs G. History and Class Consciousness. L., 1983; Sartre J.-P. Critique de la raison dialectique. Paris, 1960; Ильенков Э. Философия и культура. М., 1991; Батищев Г. Диалектика творчества, ч. 2. М., 1974; Злобин Н. Культура и общественный прогресс. М., 1979).

[193] Капелюшников Р. Экономическая теория прав собственности. М., 1990; Шаститко А. Теоретические вопросы неоинституционализма. В кн.: Введение в институциональный анализ. М., 1996. В последние годы вышло немало учебников и монографий в этой области; в России здесь тон задают Р. Капелюшников, А. Шаститко, Р. Нуреев, А. Аузан, А. Олейник и др.

[194] См. также: Радаев В. Обновление экономической теории: пути и проблемы. Вопросы экономики, 1992, № 10.

[195] Подробнее эта гипотеза будет развернута и аргументирована в тексте этой книги, посвященном проблемам трудовой теории стоимости.

[196] Гегель Г. Энциклопедия философских наук, т. 3. М., 1977; Маркс К. и Энгельс Ф., Соч., т. 42, т. 46, ч.1 и 2; а также Marcuse М. One-Dimensional Man. Boston, 1968; Ollman B. Alienation. N.Y., 1990; Meszaros I. Marx's Theory of Alienation. L., 1970; Нарский И. Отчуждение и труд. М., 1983; Кузьминов Я., Набиулина Э., Радаев Вад., Субботина Т. Отчуждение труда: история и современность. М., 1989.

Авторы под отчуждением понимают такую систему общественных отношений, при которой сущностные силы человека (труд, управление, продукт труда, межличностные отношения и т.п.) не принадлежат человеку, не подконтрольны ему, чужды и присвоены внеличностными феноменами – вещами и т.п.

[197] Обоснование тезиса о рождении качественно новой реальности, связанной с прогрессом, лежащим «по ту сторону собственно материального производства» (К. Маркс), предлагается в ряде работ отечественных и зарубежных авторов (Bell D. Coming of Post-Industrial Society. N.Y., 1976; Masuda Y. Informational Society as PostIndustrial Society. Wash., 1983; Иноземцев В. За пределами экономического общества. М., 1998; Бузгалин А. По ту сторону «экономической необходимости». М., 1998 и др).

[198] Вопросы экономики, 1997, № 2, с. 139.

[199] Mulgan GJ. Communication and Control: Networks and the New Economics of Communication. – Oxford: Polity, 1991, p. 174; Crawford R. In the Era of Human Capital. N.Y., 1991,p. 11.

[200] На место обмена товаров-эквивалентов в этом случае приходит тиражирование материальных носителей информации и характерное для этого распределение издержек, когда рост числа потребителей данного (информационного) продукта (увеличение «спроса» ) вызывает снижение удельных издержек и может тем самым вызывать снижение цены (этот вывод сформулирован, в частности, П. Боккара. См: Альтернативы, 1996, № 2, с. 174 – 176).

[201] Woodward К. (ed.) The Myth of Information. Nadison, 1980.

[202] Печчеи А. Человеческие качества. М., 1985; Фромм Э. Иметь или быть. М., 1990; Etzioni A., Lawrence P.L. (eds.) Socio-Economics: Toward a New Synthesis. Armonk. N.Y., 1991).

[203] Bell D. The Coming of Post-Industrial Society. N.Y., 1976; Naisbitt J. Megatrends. The New Directions, Transforming Our Lives. N.Y., 1984; Sakaya T. The Knowledge-Value Revolution or a History of the Future. N.Y., Tokyo, London, 1991.

[204] Toffler A. The Adaptive Corporation. Aldershot, 1985; Drucker P. Post-Capitalist Society. N.Y., 1993.

[205] Ormerod P. The Death of Economics. 2d edition. N. Y., 1997, p. 176-177.

[206] Vallerstain I. The Modern World System, vol. 1, 2. N.Y., 1974, 1980.

[207] Economics даже обычную фирму рассматривает как «черный ящик», что явно противоречит требованиям изучения многообразных реальных экономических отношений (Вопросы экономики, 1997, № 2, с. 145). Кстати, даже политическая экономия социализма рассматривала как свой предмет и отношения в рамках хозяйственного звена.

[208] В некоторых современных учебниках, не сводящих свое содержание к изложению стандартной микро- и макроэкономической теории и опирающихся на более широкий круг теоретических представлений, эти вопросы отчасти включаются в учебный курс (Samuelson P., Nordhaus W. Economics. 12th edition. N.Y., 1985).

[209] Бузгалин А. Переходная экономика. М., 1994; Бузгалин А., Колганов А. Теория социально-экономических трансформаций. М., 2003; Бузгалин А. (ред.) Трансформационная экономика России. М., 2006.

[210] Акцент на этом слове-понятии «страньше» мы позаимствовали из блестящего выступления Д.Г. Плахотной на методологическом семинаре кафедры политической экономии экономического факультета МГУ.

[211] Отчасти это показано в последнем томе «Всемирной истории экономической мысли» (под. ред. Черковца В., Радаева В. М., 1997) и нашей статье о «зернах и плевелах» политической экономии социализма, публикуемой в этой книге.

[212] Авторами подготовлены и учебные материалы по этим курсам (программы, учебники); их практическая апробация прошла на экономическом факультете МГУ.

[213] Авторы – А.В.Бузгалин, А.И.Колганов. публикуется впервые.

[214] См.: Бузгалин А.В., Колганов А.И. «Капитал» в XXI веке: pro et contra // Вопросы экономики, 2007, № 9.

[215] Несколько иной вариант решения проблемы связи «Капитала» и основных положений современной микроэкономики предлагает А.В.Сорокин, стремящийся вывести многие микроэкономические параметры из различных разделов «Капитала», считая, что едва ли не каждая значимая категория марксистской политической экономии капитализма есть глубинное основание более или менее соответствующей ей микроэкономической категории. (См.: Сорокин А.В. Теория общественного богатства. Основания микро- и макроэкономики. М., 2009).

[216] В последние десятилетия развитие информационной революции, рост многообразия экономической жизни, развитие творческого содержания труда (человеческого и социального «капитала») и феномены «ограниченно-рационального» поведения, теоретико-методологическая критика микроэкономических оснований неоклассической теории и ряд других причин побудили экономистов, принадлежавших к «мэйнстриму», постепенно начать искать выходы за пределы прежней аксиоматики, что само по себе знаменательно.

[217] Авторы – А.в.Бузгалин и А.И.Колганов. Впервые некоторые фрагменты этого текста были опубликованы в журнале «Вопросы экономики» (2004, № 3).

[218]Существуют, однако, и исключения. Кроме уже упомянутого марксизма и других социалистических течений признают наличие не-рыночных отношений (и не только в виде «провалов рынка» – это-то как раз классический пример «рыночноцентризма», о чем ниже, а как самостоятельных феноменов) такие направления экономической мысли, как историческая школа, классический институционализм (чего стоит хотя бы выделение плановой подсистемы капитализма Гэлбрейтом), некоторые работы по неоинституционализму, компаративистике и экономике развития (большинство из них все же «пляшет» от рыночной экономики, рассматривая остальные либо как ее разновидности, либо как (1) исключения и (2) переходные неразвитые состояния). Но эти «ереси» в настоящее время если и терпимы (в Москве мы живем в мире «терпимой» ортодоксии), то лежат сугубо на периферии и теоретических разработок, и преподавания.

[219] Отчасти такой анализ проделан в статье А.Бузгалина «Эвристический потенциал политической экономии социализма в XXI веке» (Вопросы экономики, 2003, № 3).

[220] См. подробнее: Трансформационная экономика России. М., 2006; Бузгалин А.В. Мутантный капитализм как продукт полураспада мутантного социализма //Вопросы экономики, 2000, №6, с. 102-113; Колганов А.И. К вопросу о власти кланово-коорпоративных групп в России // Вопросы экономики, 2000, №6, с. 114-125.

[221] См.: Критический марксизм. Продолжение дискуссий. М., 2001, с. 74 – 127. Подробнее об этом в тексте о человеке и капитале, публикуемом ниже.

[222] Цаголовская школа политической экономии называла этот феномен «неполной планомерностью»; наиболее полно эта тезиса была развита учеником Н.А.Цаголова В.В.Куликовым. На конкретные механизмы такого воздействия раскрыты, в частности, в книге Н.Кляйн No Logo. (М., 2003)

[223] В рамках цаголовской школы политической экономии этот тезис был, в частности, развит учеником Н.А.Цаголова А.А.Пороховским.

[224] CECOP., 2002, p.3

[225] Подробнее см. Политическая экономия социализма в экономической теории XXI века. М., ТЕИС, 2003.

[226] О различии содержания планомерного способа связи производителей и потребителей и бюрократических превращенных форм последнего см.: Бузгалин А.В. Противоречия самоуправления в плановой экономике. М., 1988.

[227] См.: Бузгалин А.В., Колганов А.И. Теория социально-экономических трансформаций. Прошлое, настоящее и будущее экономик «реального социализма» в глобальном постиндустриальном мире. М., ТЕИС, 2003.

[228] См.: Бузгалин А.В., Колганов А.И. Экономика: периодическая система элементов // Вопросы экономики, 2001, № 12.

[229] Пожалуй наиболее полно и точно (из числа источников, известных автору) природа сетевого общества раскрыта в работах Мануэля Кастельса (Castels M. The Rise of the Network Society, Oxford, 1996).

[230] Теория «неполной планомерности» была развита рядом ученых МГУ (Н.А.Цаголов, В.Н.Черковец, В.В.Куликов, А.А.Пороховский и др.), а также С.Е.Янченко, опираясь на работы по империализму В.И.Ленина. Авторская позиция по этому вопросу изложена в книге: А.Бузгалин, А.Колганов, В.Шухтин «Становление планомерной организации общественного производства» (Томск, 1985, ч. 1).

[231] Как отмечает Т.Фридман, «Тайная рука рынка никогда не работает без тайного кулака. Макдональдс не может расцветать без МакДоннел-Дуглас, производителя F-15. И тайный кулак, который поддерживает безопасность технологий Силиконовой долины, называется армия, флот, ВВС США». (New York Times Magazine, 1999, March 28).

[232] Характерно, например, что З.Бжезинский одну из своих работ завершает постановкой двух ключевых, на его взгляд, проблем современного мира: глобального беспорядка и иллюзий контроля (См.: Brzezinsky Z. Out of Control. Global Turmoil on the Eve of the 21^st Century. N.Y., 1993, p. 201).

[233] В этой связи возникает вопрос: насколько эти отношения продолжают оставаться экономическими? На наш взгляд, отношения в сферах, где господствует творческая деятельность, действительно, точнее назвать пост-экономическими. Однако в данном случае для нас важно другое: они не заменяют, а снимают классические экономические механизмы, решая сходные общественные задачи (мотивации деятельности, распределение ресурсов и т. п.). В данном случае нам важно показать, что эти функции могут и должны выполняться пост-рыночными отношениями (Подробнее эти тезисы, известные еще из работ К. Маркса, были прокомментированы в работах советских марксистов-шестидесятников. В настоящее время авторы этого текста, а также В.Л. Иноземцев и др. вновь вернулись к этой теме. См.: Бузгалин А.В. По ту сторону «царства необходимости». М., 1998; Иноземцев В.Л. За пределами экономического общества. М., 1999 и др.).

[234] Обзор литературы и обоснование этого тезиса можно найти нашей работе «Глобальный капитал», книгах В.Л.Иноземцева, а так же в вышедшем под редакцией А.И.Колганова сборнике «Социум XXI века» (М., 1998) и ряде других работ.

[235] В рамках марксистской парадигмы эти вопросы широко обсуждались, начиная с 60-х годов в советской политической экономии и философии (См. Работы Г.Батищева, В.Вазюлина, Э.Ильенкова, Р.Косолапова, И.Чангли и многих других). Авторы то же немало высказывались по этому поводу и в советский период, и в последнее время. Среди серьезных работ, выросших из марксизма, но существенно ушедших от него, выделим серию работ на эту тему В.Иноземцева.

[236] Идея распределения издержек была «открыта» авторами самостоятельно едва ли не десять лет назад. Впрочем, уже тогда мы догадывались, что она должна быть известна мировой науке. С одним из разработчиков этой проблемы – известным французским марксистом Полем Баккара – А.В.Бузгалин столкнулся на международной конференции в 1995 году (подробнее см.: Альтернативы, 1996, № 2, с. 174 – 177).

Конкретные формы возможной практической реализации механизма распределения издержек описаны нами в работе: А.В.Бузгалин, А.И.Колганов «Шансы Росси в глобальной неоэкономике» (М., Слово, 2002).

[237] Одной из практических проблем реализации механизма «распределения издержек» является очевидность конкретных, «технических» механизмов его реализации. В самом деле, как определить, сколько появится пользователей того или иного продукта, среди которых следует распределять его издержки? в течение какого периода времени? как следует поступить, если через некоторое время появится некоторое количество дополнительных пользователей и т. п.?

Одним из вариантов решения всех этих проблем может быть модель, которую мы бы назвали «банком проекта». Ее суть достаточно проста. Предположим, что издержки создания продукта «x» (проекта «x2) составили 100 000 рублей, и именно эта сумма должна быть компенсирована пользователями этого информационного продукта (между ними распределяются эти издержки). Продукт выставляется на реализацию, и одновременно создается «банк проекта» (для этого достаточно открыть счет с определенным механизмом учета потенциальных и актуальных пользователей и зачисления средств). Как только собирается первая группа пользователей (скажем, 10 человек), они вносят по 10000 рублей каждый и оставляет свои координаты (с какой целью, мы покажем чуть ниже).

С этого момента издержки компенсированы (сумму в 100000 рублей получает разработчик проекта), но «банк проекта» продолжает функционировать. При появлении каждого нового пользователя (группы пользователей) общая сумма на счету «банка» не изменяется, но определенные финансовые операции будут происходить. Предположим, у проекта «x» появилось еще 10 заказчиков. Каждый из этих новых потребителей внесет уже по 5000 рублей (100 000 : 20 = 5000), а каждый из первых 10-ти получит обратно (в виде «компенсации») по 5000 рублей. Следующий «сет» позволит каждому из первоначальных участников получить еще один «транш» компенсации. В пределе (при росте числа пользователей «хотя бы» до 10 000) каждый из участников почти целиком компенсирует свои первоначальные затраты.

Конечно, с точки зрения рыночных критериев те, кто первыми вносят относительно крупные суммы, как бы беспроцентно кредитуют проект. Но при этом они раньше других получают доступ к этому продукту (скажем, know how), а в рыночной системе это может принести выгоды, вполне компенсирующие потери от неполученных процентов.

Технические проблемы функционирования «банка проекта» (например, как часто должны происходить возвраты и т. п.) мы сейчас обсуждать не будем, заметив лишь, что даже современный уровень развития информационных технологий вполне позволяет обеспечить автоматическое функционирование «банков проектов».

Гораздо сложнее социально-экономические проблемы, но они упираются не столько в трудности создания и использования «банков», сколько в общие противоречия фундаментальных принципов механизмов распределения издержек и рынка.

[238] Хорошо известны работы «радикальных гуманистов» (Э.Фромм и др.), подчеркивавших ограниченность и преходящий характер homo economicus.

Следует так же подчеркнуть, что в десятках сильных работ советских марксистов 60-х – 70-х годов тезис о движении от «экономического» человека к свободной, гармонично развивающейся личности рассматривался как на философском, так и на прикладном, социологическом уровне (См., напр.: Проблема человека в современной философии. М., 1969; С чего начинается личность. М., 1984 и мн. др.), а также в политико-экономических работах, посвященных проблемам цели социалистического производства и т.н. «основного экономического закона социализма» (работы В.Черковца, К.Тронева, Г.Латышевой, А.Мелентьева и др.).

[239] Авторы – А.В.Бузгалин, А.И.Колганов. Значительные фрагменты теста были впервые опубликованы в книге «Глобальный капитал».

[240] Одним из источников для предлагаемых выводов послужили солидная коллективная работа Money and the Nation State. The Financial Revolution, Government and the World Monetary System. (L., 1998) и известная статья П.Суизи (Sweezy P. The Triumph of Financial Capital // Monthly Review, 1994, vol. 46). Кроме того, важным источником для работы стали следующие работы: Левина И.Г. К вопросу о соотношении реального и финансового секторов // Вопросы Экономики, 2006, №9; Российская экономика: финансовая система, М., ТЕИС, 2000; Осипов Ю.М. Эпоха Постмодерна. – М.: ТЕИС, 2004; Пороховский А.А. Вектор экономического развития. – М.: ТЕИС, 2002; Binswanger, Mathias. Stock Markets, Speculative Bubbles and Economic Growth: New Dimensions in the Co-evolution of Real and Financial Markets, Cheltenham: Edward Elgar Publishing, 1999; Guttmann, Robert. Cybercash: the Coming Era of Electronic Money, Palgrave, 2003; Tobin, James. World Finance and Economic Stability: Selected Essays of James Tobin. Cheltenham, Glos. et al.: Elgar, 2003.

[241] Понятие фиктивного капитала здесь и ниже используется в марксовом смысле, раскрытом в III томе «Капитала».

[242] В России эпохи «реформ» эта виртуальность денег (в том числе, и старомодно-бумажных) была нам продемонстрирована не раз самым наглядным образом. Впрочем, в нашем случае мы имели дело в большей степени с «обычной» инфляцией, известной еще с позапрошлого века. А вот «азиатский» и прочие финансовые кризисы конца 90-х, равно как и «гиперреализованная» угроза краха доллара, о чем написаны сотни работ – это уже более близкие примеры такого вероятностного бытия всеобщего эквивалента, о котором мы ныне не знаем, где, когда и насколько он есть мера стоимости, а где, когда и насколько уже не-есть.

Дополним: приведенные выше положения были сформулированы до финансового (а затем и экономического) кризиса, начавшегося в 2008 г. Этот кризис стал прямым подтверждением приведенных выше тезисов.

[243] Подчеркну, что сегодня институты, регулирующие денежную систему (национальные государства, МВФ и т.п.), зачастую в своих действиях преследуют узкокорпоративные интересы, а не интересы тех сил, которые они формально представляют (например, всех граждан данной страны).

[244] Монетаризм – теоретическая фетишизация денег как главного и едва ли не единственного параметра, который должен быть объектом регулирования в экономике – тем самым отражает в превращенной форме объективные процессы: (1) экспансию не регулируемого (в своих основах) обществом тотального рынка; (2) восстановление роли денег как стихийного регулятора (в том числе вследствие отступления социального государства и других механизмов неденежного регулирования экономики) и (3) реальную власть финансового капитала, скрытого за формой виртуальных денег. При этом третий аспект монетаристы, как правило, не осознают, но «социальный заказ» этого капитала выполняют, «подсознательно» чуя его власть и сознательно получая от него деньги на исследовательскую и преподавательскую деятельность.

[245] Деньги – это стихийная объективная мера и регулятор рыночных процессов. Беря в свои руки власть над виртуальными деньгами, финансовые структуры превращают себя в своеобразный всемирный групповой «Госплан», различные отделы которого ведут непримиримую борьбу друг с другом, и при этом этот «Госплан» берется регулировать стихийный по своей природе процесс.

[246] Парето еще в начале века заметил, что число финансовых трансакций растет быстрее числа товарных, что приводит к образованию (по его же терминологии) множества финансовых «пузырей». В конце ХХ столетия этот процесс многократно интенсифицировался, на что указывают многие зарубежные и отечественные (академики Львов и Моисеев, например) исследователи.

[247] Данный тезис впервые был опубликован автором в 2004 г. в книге «Глобальный капитала».

[248] См.: Baudrillard J. The Transparency of Evil. L., N.Y., 1993.

[249] Сделано собственноручно (лат.).

[250] Здесь требуется некоторое дополнение, подсказанное автору его коллегами, прежде всего В. Красильщиковым. Виртуальный капитал живет не просто в мире трансакций, но и в мире виртуальных игр (в том числе – биржевых), протекающих как в социальном, так и в астрономическом времени, а не только пространстве. В этом смысле виртуальный капитал, с одной стороны, еще более мультиплицирует свое вероятностное, искусственное бытие, но, с другой втягивает в свою орбиту мощный творческий потенциал человечества, «уводя его» из креатосферы, играя, как крысолов, на заколдованной дудочке мелодию легкой наживы.

[251] Подробнее об изменениях «носителей» финансового капитала можно узнать из массы работ по теории информационного общества. Наиболее интересна, на мой взгляд, книги Кастельса и Этциони. Подробнее обзор литературы можно найти в сборнике «Социум XXI века» (М., 1998) и нашей книге «Глобальный капитал».

[252] Более того, сегодня мы видим много попыток ввести «единый» критерий оценки произведений искусства – они должны продаваться и их денежная оценка – это оценка последней инстанции.

Космические и фундаментальные научные исследования столкнулись с тем же самым – их все время пытаются оценить через окупаемость и прибыль. При этом, однако, сама эта оценка весьма дорогостояща и потому попадает в руки к влиятельным финансовым институтам. Так складывается ситуация, когда от милости хозяев виртуальных денег зависят высшие достижения человечества, поскольку не имеющие столь значительных сумм в принятии решений не участвуют.

[253] Автор вполне осознает ограниченность такого определения, дающего всего лишь перечень взаимосвязанных черт; впрочем, выше я постарался показать и противоречия, суть виртуального капитала. Подчеркну также вновь, что мир ныне движется (но еще не пришел) к гегемонии корпоративного капитала вообще и виртуального в частности, поэтому все сказанное выше является отображением не более чем одной из доминирующих траекторий развития, которой противостоят достаточно мощные контртенденции и силы.

[254] Выделение так называемых «первичных» (определяющих бытие и сущность системы) и «вторичных», «третичных» и т.п. (характеризующих механизм функционирования системы) производственных отношений является одним из малоизвестных и ныне практически полностью забытых методологических достижений университетской (имеется в виду МГУ им. М.В.Ломоносова) школы политической экономии. Ниже автор под «вторичными» (и т.д.) производственными отношениями будет иметь в виду не отношения по поводу производства материальных благ, а по поводу деятельности, объектами и результатами которой являются социально-экономические формы предметов (деньги, ценные бумаги и т.п.).

[255] Позволю себе две оговорки. Необходимо принять во внимание, что, во-первых, во всех этих сферах создаются продукты и услуги, абсолютно необходимые для воспроизводства отношений отчуждения, а значит, и для жизнедеятельности современного общества – общества, основанного на отчуждении (но это блага, которые абсолютно не нужны миру, лежащему «по ту сторону» отчуждения); во-вторых, в этих сферах как побочный продукт их деятельности (трактор на танковом заводе) создаются и общественно-полезные блага.

[256] Попутно замечу, что реклама – это прежде всего способ манипулирования клиентом, а не информирования покупателя, что заметил еще Д.К.Гелбрейт. Более того, значительная часть рекламы строится на прямом (как, например, повсеместная реклама зубной пасты актерами со вставными зубами) или косвенном (утверждение, что съев шоколадку, вы испытаете «райское блаженство») обмане, о чем, правда, не принято писать в учебниках по маркетингу.

[257] Следует иметь в виду, что ВПК (как и вообще превратный сектор) в условиях сохраняющейся гегемонии глобального капитала с его постоянной системой локальных войн и угрозой мировой относительно полезен – обеспечивает национальную безопасность. Посему до тех пор, пока сохраняется эта гегемония, ВПК можно и должно лишь сокращать до уровня минимальной достаточности при параллельной конверсии оборонных производств, науки и т.п.

[258] Подчеркну, что массовая культура есть не просто субститут, но и механизм активного разрушения культуры подлинной (это разрушение осуществляется через формирование дурновкусия у граждан, скупку талантов, выдавливание подлинной культуры в маргинальную сферу «элитарной» культуры и т.п.)

[259] Здесь, естественно, возникает вопрос: в чем же причина «жизненной силы» этой «поздней» системы? Один из ответов наших оппонентов таков: превратный сектор (и прежде всего финансовый рынок) есть управляющая подсистема современной рыночной экономики. Этот ответ отчасти верен, на что я уже неоднократно указывал, подчеркивая двойственность этой подсистемы. Поздний капитализм, действительно, без нее существовать не может. Вопрос в том, может ли он быть заменен другой системой. Но этот вопрос мы еще обсудим ниже. Пока же вывод таков: превратный сектор служил и будет служить делу укрепления гегемонии корпоративного капитала, но очень дорогой и все более возрастающей ценой – ценой высасывания гигантских ресурсов, достаточных, как было показано выше, для решения основных глобальных проблем человечества (последние, кстати, порождаются именно этой гегемонией как высшей формой мира отчуждения – этот тезис я раскрою в конце данного текста).

[260] Вообще следует заметить, что всякая социально-экономическая система в период своего «заката» порождает гигантский превратный сектор (напомним: выше мы его сравнили с паразитической опухолью). Так, поздний феодализм (например, во Франции XVIII века) отличался безграничной пышностью монархически-дворянской «надстройки» (двора и т.п.), которая оправдывала свое расточительство необходимостью выполнения функций управления страной, поддержания ее обороноспособности и т.п. (вплоть до этой эпохи едва ли не всем «просвещенным» слоям общества, за исключением разве что «вольтерьянцев», казалась очевидной неспособность недворян осуществлять функции управления, обороны и т.п., подобно тому, как ныне неспособными к этому считают всех, кто не принадлежит к высокооплачиваемым категориям – не обязательно к касте «профессионалов»).

Подобные же процессы легко проследить и в СССР в период «застоя» и т.п.

Все это позволяет автору вновь подчеркнуть правоту определения позднего капитализма (империализма) как паразитического, что было блестяще показано, в частности, В.И.Лениным. Другое дело, что этот паразитизм проявляется ныне не столько в показной роскоши (ее тоже хватает, особенно у нефтяных шейхов, да «шутов» нынешних «королей» – звезд массовой культуры и т.п.), сколько в паразитизме «финансовых пузырей», оружия массового уничтожения и других крайне дорогостоящих и глобально-опасных феноменах.

[261] Текст написан А.В.Бузгалиным и А.И.Колгановым. Сокращенная версия текста впервые опубликована в журнале «Вопросы экономики» (2006, № 3).

[262] См.: Вереникин А.О. Человеческий потенциал экономического развития. Автореферат диссертации на соискание ученой степени доктора экономических наук. М., 2005; Маркарян К.В. Человеческий капитал в постиндустриальной экономике. Автореферат диссертации на соискание ученой степени доктора экономических наук. М., 2005.

[263] См. например: Человеческий капитал и Россия. Материалы теоретического семинара ИМЭМО. М.: ИМЭМО РАН, 2005.

[264] Развернутое обоснование этого, равно как и основные параметры стратеги приоритетного развития человеческих качеств раскрыты в книге без преувеличения выдающегося российского специалиста в области проблем образования О.Н.Смолина (См.: Смолин О.Н. Образование для всех. М., 2007).

[265] Речь идет прежде всего о работах Г.Беккера, Т.Шульца и Э.Денисона начала 60-х гг ХХ века (Becker G. Investment in Human Capital // The Journal of Political Economy, 1962, №10; Denison E. The Sources of Economic Growth in US and Alternative before US. N.Y., 1962; Schultz T. The Economic Value of Education. N.Y., 1963), а также о более поздних работах, связывающих концепцию «человеческого капитала» с концепцией «информационного общества» и «общества знаний» (Becker G.S. Human Capital. A Theoretical and Empirical Analysis with Social Reference to Education. Chicago-London, 1993; Hudson W.J. Intellectual Capital: How to Build It, Enchance It, Use It. N.Y., 1993; Machlup F. Economics of Information and Human Capital. Princeton, 1994; etc.). Аналитический обзор основных течений по проблеме человека в экономической теории и оригинальная авторская позиция представлена в работах В.С.Автономова «Человек в зеркале экономической теории» (М., 1993) и «Модель человека в экономической науке» (М., 1998).

[266] Подробнее эти тезисы обоснованы в нашей работе «Глобальный капитал» (М.: УРСС, 2004).

[267] К этой проблеме мы уже обращались в одном из текстов этой части, а также в статье: Бузгалин А.В. Колганов А.И. «Рыночноцентрическая» экономическая теория устарела // Вопросы экономики, 2004, №3.

[268] См.: Батищев Г.С. Диалектика творчества. СПб, 1997; Библер В.С. Мышление как творчество. М., 1975; Ильенков Э.В. Философия и культура. М., 1991 и др. Авторская позиция по этому вопросу была сформулирована в работах «По ту сторону отчуждения» (М., 1990) и «По ту сторону царства необходимости» (М., 1998). Анализ зарубежных авторов, акцентирующих роль творческой деятельности как одной из важнейших характеристик возникающего постиндустриального общества, и своеобразный собственный взгляд, отчасти воспроизводящий старый марксистский тезис о неотчуждаемости творческой деятельности можно найти, в частности, в работах В.Иноземцева («По ту сторону экономического общества». М., 1999 и др.).

[269] Авторы, однако, считают, что забывать о нем не следует, хотя следует существенно обновить. (См.: Бузгалин А.В., Колганов А.И., Глобальный капитал…, с. 145-159).

[270] Эти тезисы можно найти в: Ollman B. Alienation. N.Y. – Cambridge: Cambridge University Press, 1971; Meszaros I. Marx’s Theory of Alienation. L., 1970.

[271] Понятие «капиталоподобности» труда введено и раскрыто И.Г.Левиной в статье «Природа и структура труда в экономике XXI века» («Философия хозяйства», 2006, №1). Данное понятие, однако, трактуется И.Г.Левиной не как внешнее сходство творческой деятельности и капитала, а как особое качество превратного труда (например, труда в финансовом секторе).

[272] Аналогичная аргументация развивается в: Марцинкевич В.И. Человек в экономической науке и в российской экономике (что скрывается за термином «человеческий капитал») // Человеческий капитал и Россия. Материалы теоретического семинара ИМЭМО. М.: ИМЭМО РАН, 2005, с. 26, 30.

[273] Колганов А.И. Собственность на знания как тормоз экономического и социального развития // Альтернативы, 2002, №1.

[274] Упомянутый в начале работы К.Маркарян, развивая положения зарубежных теоретиков человеческого капитала, делает на этом основании вывод, что в получаемой наемным работником заработной плате есть две составляющих: собственно заработная плата (амортизация «человеческого капитала») и прибыль.

[275] «…Накопление знаний и навыков, накопление всеобщих производительных сил общественного мозга поглощается капиталом в противовес труду и поэтому выступает как свойство капитала…» (Маркс К. Экономические рукописи 1857-1859 годов. // Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2-е изд. Т. 46, ч. II, с. 205).

[276] Эта идея проводится, в частности, в уже упоминавшейся диссертации К.В.Маркаряна.

[277] Неоклассический подход к капиталу, как к некоему стоимостному (денежному) фонду, приносящему добавочный доход – неважно, в чем воплощен этот фонд, – позволяет «безразмерно» расширять понятие капитала (см, например, трактовку капитала в известной работе: Хикс Дж.Р. Стоимость и капитал. М.: Изд группа «Прогресс», 1993, с. 265-266). Но и в этом случае применительно к способностям человека возникают затруднения в трактовке их как некоего денежного фонда (хотя бы потому, что, в отличие от денежного фонда, человеческие способности не могут сменить владельца – ведь мы имеем дело не с рабовладением!).

[278] Подробнее обоснование выводов данного раздела содержится в работе: Бузгалин А.В., Колганов А.И. Глобальный капитал. М.: УРСС, 2004.

[279] Эти механизмы были описаны еще В.И.Лениным для условий начала века, их современный вид, характерный для периода глобализации, представлен в работах С.Амина и мн.др.

[280] Показанная еще в классических марксистских работах причина этого была раскрыта в первой части нашей книги «Глобальный капитал».

[281] Зарубежный опыт в этой сфере проанализирован многими учеными. Обобщение эмпирического материала и массы зарубежных и отечественных работ можно найти в книгах А. Колганова и Э. Рудыка, а так же в работе Дж.Симмонса и У.Мэрса «Эффективное предприятие. Американский опыт участия работников в управлении» (М., 2002) и коллективных работах «От наемного труда к свободному» (М., 2000); «На пути к рабочему контролю и самоуправлению трудящихся» (М., 2001) и др.

[282] Трактовка предпринимателя как новатора, восходящая к идеям А. Маршалла, содержится в работах Й. Шумпетера (этот акцент ныне подчеркивается и развивается рядом отечественных авторов, в частности А. Московским). На мой взгляд, предприниматель есть превращенная форма новатора, характерная для капитала-функции, ибо предприниматель как функция капитала, во-первых, подчинен последнему; во-вторых, реализует превратные цели (прежде всего – извлечение прибыли, обеспечение устойчивости корпорации и т.п.), рассматривая развитие человека и культуры как средства для их достижения; в-третьих, он взаимодействует не с культурными благами, а с миром фетишей – товаров, денег, капиталов.

[283] В этом феномене, в принципе, нет ничего нового: господствующая социальная сила во всяком обществе отчуждения контролирует эти процессы; ныне эстафету принял корпоративный капитал.

[284] Позволю себе аналогию с поздним феодальным обществом, например Россией, где таланты и способности потенциальных буржуа-предпринимателей утилизировались феодальной системой и служили ее укреплению. Можно предположить, что ныне так же утилизируются на пользу позднему капитализму таланты потенциальных свободных творцов-новаторов.

[285] Характеристика этой тенденции дана в: John de Graaf, David Wann, Thomas H. Naylor. Affluenza: The All-Consuming Epidemic. San Francisco: Berret-Koehler Publishers, 2001.

[286]Как я уже отметил, анатомия бюрократизма как не просто относительно неэффективного управления, но определенного социального феномена (а именно – системы отношений, отчуждающих управление от трудящихся и превращающих его в монопольную функцию привилегированного, замкнутого и самовоспроизводящегося социального слоя, обособленного от реального трудового процесса), была раскрыта в работе, написанной мной совместно с А. Колгановым («Анатомия бюрократизма». М., 1988). Новая версия этого теста, учитывающая работы М. Вебера, Д. Гелбрейта, Э. Мандела и др. авторов, содержится в моей книге «Переходная экономика» (М., 1994).

[287] Обобщенная характеристика этих работ была дана нами в I части уже упоминавшейся книги «Глобальный капитал».

[288] Реальные механизмы жизни внутри штаб-квартир западных ТНК (именно как своего рода аналоги АКС советского типа) замечательно описаны нашим философом-диссидентом А. Зиновьевым, о чем многократно (и что удивительно – в положительном плане) писала даже пролиберальная пресса. Не менее впечатляющи и картины внутрикорпоративного подчинения человека иерархии, показанные в произведениях К. Воннегута.

[289] Выделение этих слоев проведено в соответствии с классическими марксистскими критериями, прежде всего – местом в системе общественного разделения труда и системе производственных отношений.

[290] Упомяну вновь книгу М.Паренти «Демократия для немногих», где он делает вывод: «…власть в Америке распределена между прочно утвердившимися, крепко организованными и хорошо обеспеченными политико-экономическими конгломератами, которые способны воспроизводить социальные условия, необходимые для сохранения авторитарной гегемонии» (Паренти М. Демократия для немногих, с. 403).

[291] О механизмах манипулирования см.: Лимнатис Н. Манипулирование. М., 1999.

[292] Данный термин взят в кавычки как образное выражение. Но оно неслучайно: долгосрочный контракт с творческим работником, обязывающий последнего предавать фирме все свои разработки, по сути дела есть элемент именно личной зависимости. Можно, конечно, считать, что «человеческий капитал» вообще не может быть продан, а могут быть проданы лишь его услуги («не продается вдохновенье, но можно рукопись продать»). Но тогда что же это за капитал, который нельзя продать? Системное качество капитала здесь отсутствует…

[293] Мы уже специально подчеркнули, что в данной статье мы не намерены вести полемику по поводу правомерности использования теорий прибавочной стоимости и факторов производства. Авторы лишь подчеркивают: термин «человеческий капитал» неадекватен для анализа всех тех пластов подчинения труда капиталу, которые кратко были выделены выше.

[294] Упомянем в этой связи работу В. Грейдера, который специально подчеркивает, что основным конфликтом современного мира вновь является противоречие труда и капитала, а К. Маркс может с улыбкой взирать на всех кричащих о смерти марксизма (Greider W. One World, Ready or Not. The Manic Logic of Global Capitalism. N.Y. 1997, p. 39).

[295] А это, напомним, общедоступные, независимые от дохода индивида, образование, воспитание, здравоохранение, культура; формы свободного (а не наемного) труда креативных работников в рамках общественных организаций, ассоциаций (кооперативов), индивидуальной деятельности; не-рыночная оценка общественной значимости творческой деятельности (когда воспитатель детсада или лесник оценивается обществом как не менее значимый для социума, чем финансист) и мн. др. (Подробнее об этих альтернативах см.: Бузгалин А.В., Колганов А.И. Глобальный капитал, М., 2004, с. 494 – 501; Глобализация сопротивления. М., 2004).

[296] Авторы – А.Бузгалин и А.И.Колганов. Сокращенная версия статьи впервые опубликована в журнале «Вопросы экономики» (2009, № 1).

[297] Как уже было отмечено выше, в работе «Глобальный капитал» (часть 2) еще в 2004 году была обоснована высокая вероятность наступления мирового финансового кризиса.

[298] Бузгалин А.В., Колганов А.И. Глобальный капитал. М., 2004, с. 228-229.

[299] Колганов А.И. Пример классового анализа российского капитализма (кое-что о макроэкономической мудрости журнала «Эксперт») // Альтернативы, 2004, №2. С.89-90.

[300] Подробную библиографию работ и развернутое изложение позиции авторов по проблемам развития нового – глобального – капитала можно найти, в частности, в книге: Бузгалин А.В., Колганов А.И. Глобальный капитал. М.: УРСС, 2004, 2007.

[301] См.: http://www.quote.ru/rbc100/2008/11/index.shtml

[302] РБК, 2008, итоговый выпуск / 2009, № 1, с. 84.

[303] См.: http://www.lenta.ru/news/2008/11/19/deflation/

[304] См.: www.worldcrisis.ru.

Ведомости, 19 ноября 2008.

[306] Делягин М. Неотвратимые последствия Конец «непадавшего поколения» // Русская жизнь, 19 ноября.

[307] См.: http://www.prime-tass.ru/news/show.asp?id=3023&ct=articles

[308]. См.: www.hbr-russia.ru Октябрь 2008 Harvard business Review – Россия.

[309] Подробнее см.: Глазьев С.Ю. О кризисе Глобальной финансовой системы. www.alternativy.ru.

[310] Развернутый анализ этой проблемы дан в работе: Левина И. К вопросу о соотношении финансового и реального секторов // Вопросы экономики, 2006, № 9.

[311] Следует сделать одну важную оговорку: в некоторой степени финансовый сектор выполняет роль «управляющей подсистемы» макроэкономики, реализует те функции, которые марксизм еще в позапрошлом веке обозначил как «общественное счетоводство». Эти функции – как и всякий труд по управлению, обусловленный необходимостью обеспечения воспроизводства производительных сил (не капитала как особого производственного отношения) – является производительным и создает стоимость. Но доля такого труда и созданной им стоимости весьма мала в совокупных доходах финансового сектора (условно ее можно приравнять к некоторой части ВВП в пропорции, которую примерно составляет управленческий труд в общем объеме трудозатрат на «обычном» предприятии реального сектора. В любом случае эта доля будет меньше в несколько раз мирового ВВП, тогда как финансовый капитал больше ВВП во много раз.

[312] При этом, однако, по мнению ряда экономистов США (Р.Бренер, Дж.Домениль и Д.Леви и др.) и российского профессора Г.Г.Чибрикова тенденция нормы прибыли к понижению была реальностью на протяжении второй половины ХХ века, в частности, в США с 1950-х до 1980-90-х гг. примерно в 1,5-2 раза по разным секторам экономики (См.: Чибриков Г.Г. Норма прибыли: происходит ли ее понижение? // Вестник Моск. Ун-та. Сер. Экономика, 2008, № 4).

[313] См. Хазин М. Теория кризиса. Доклад на конференции в г. Модена, Италия. 9 июля 2008 г. С. 9-10. – http://worldcrisis.ru/files/473153/Теория_кризиса.doc

[314] Анализ этих данных см. в: Антипина О.Н. Что такое «новая экономика»? // Инновационное развитие экономики России: национальные задачи и мировые тенденции. Материалы конференции 23-25 апреля 2008 г. Сборник статей в 2-х томах. Т. 1. М.: МАКС Пресс, 2008. С. 14–23.

[315] Сегодня к этому следует добавить инсайдерскую информацию и другие параметры, позволяющие, например, «рейнмеркерам» (rein-makers – те, кто «делает погоду» на финансовых рынках, непосредственно управляя потоками активов; термин введен профессором Университета штата Массачусетс в Амхерсте Дж.Р.Кротти) получать (в отличие от «обычных» акционеров) сверхприбыль; государственное регулирование; рыночную власть и другие формы не-рыночного воздействия крупнейших корпораций и т.д.

[316] Основные характеристики финансиализации авторами даны на основе работы: Levina I. What is Financialization: New Phenomenon, or Periodically Occurring Process? (Manuscript), в которой обобщен широкий круг зарубежных исследований по данной проблемам.

[317] Термин, который на русский язык, наверное, лучше всего перевести как «отверженные». Это те жители (преимущественно городские) в странах третьего и, отчасти, первого мира, а также России, кто «исключен» из сферы «легитимного» социально-экономического бытия. Их созидательный, позитивный потенциал прекрасно показан британским социологом Дж.Лестером на основе многомесячного встроенного наблюдения (См.: Философия хозяйства, 2008, № 6).

[318] Автор – А.В.Бузгалин. Текст впервые опубликован в журнале «Свободная мысль» (2007, № 4).

[319] См., напр.: Каллиникос А. Антикапиталистический манифест (М.: 2005). Аналитический обзор этой книги дан, в частности, Л.Истягиным (См. Истягин Л. Отвергая логику капитала // Альтернативы, 2005, №3).

[320] Об этом журнале и его публикациях см. в: «Альтернативы», 2007, № 2.

[321] Одна из наиболее известных – Книга В.Хуга «Хай-тек капитализм» (Haug W. High-tech capitalism).

[322] См. Хардт М., Негри А. Империя (М., 2005) и Хардт М., Негри А. Множество (М., 2006).

[323] См.: «Империя»: Pro et Conra // Альтернативы, 2005, №4.

[324] Подробнее об этих книгах см. в: Колганов А.И. (ред.) Социум XXI века. М., 1998; Бузгалин А.В., Колганов А.И. Глобальный капитал. М., 2004; Иноземцев В.Л. За прелами экономического общества. М., 1998; Иноземцев В.Л. (ред.). Новая постиндустриальная волна на Западе (М., 1999) и мн.др.

[325] См.: Бузгалин А., Колганов А. Сталин и распад СССР. М.: 2003.

[326] См., напр.: Альтерглобализм. Теория и практика «антиглобалистского» движения (под ред. А.Бузгалина). М.: 2003; Глобализация сопротивления (под ред. С.Амина и Ф.Утара) М.: 2004.

[327] Укажу лишь на имена таких авторов, как Н.Злобин, В.Келле, В.Межуев, В.Толстых и др.

[328] Автор к этой теме обращался начиная с 1992 года. Позднее эти черты были систематизированы в книге «Переходная экономика» (М., 1994). В 1995 году вышла работа «Экономика переходного периода» (под ред. В.Радаева и А.Бузгалина), в которой В.В.Радаев и автор этой статьи изложили свое видение общих черт любых трансформационных состояний. Позднее на эту тему были опубликованы десятки статей и книг.

В советской политической экономии некоторые общие черты любых переходных отношений были показаны в работах Н.А.Цаголова, В.В.Куликова, С.Е Янченко и др. ученых.

[329] Автор ниже указывает страницы по второму (2006 г.) изданию этой книги.

[330] Назову имена столь разных ученых, как Р.Косолапов и Г.Батищев, В.Межуев и Н.Злобин, Э.Ильенков и И.Чангли… В последние годы эта идея развивается в работах В.Иноземцева, А.Колганова, автора этих строк и др. ученых.

[331] В книге «Глобальный капитал» (М., 2004), написанной мной совместно с А.И.Колгановым, показаны строгие критерии отнесения этих и ряда других сфер к сектору, который мы назвали «превратным» – тем, где создаются и «перерабатываются» лишь превратные социальные формы, созданные капиталом и не удовлетворяющие потребности развития материального производства и человеческих качеств, культуры.

[332] См. Бузгалин А. Новая Касталия. На пространстве постсоциализма может родиться новая интеллектуально-культурная сеть прогрессоров // Политический класс, 2006, № 9 (краткая версия статьи); Бузгалин А. Новая Касталия // Альтернативы, 2006, № 2 (полная версия); Бузгалин А., Колганов А. Социализм после «социализма»: ответы на вызовы неоэкономики // Альтернативы, 2006, № 4.

[333] Автор текста – А.И.Колганов. Впервые опубликовано в журнале «Альтернативы».

[334] Разумеется, эта обособленность не была абсолютной, сочетаясь долгое время с сохранением общинных структур, и лишь целую эпоху спустя капитализм создал действительно частного человека, свободного от личной зависимости.

[335] Маркс. К. Экономические рукописи 1857-1859 гг./Маркс К., Энгельс Ф. Собр. Соч., 2-е изд. Т.46. М: ИПЛ, 1969, ч. I, с. 280; ч. II, с. 110; ч. II, с. 221; ч. II, с. 35, ч. I, с. 476.

[336] См.: Энгельс Ф. Анти-Дюринг./Маркс К., Энгельс Ф. Собр. Соч., 2-е изд. Т.20. М: ИПЛ, 1961, с. 292, 294.

[337] См.: Маркс. К. Экономические рукописи 1857-1859 гг./Маркс К., Энгельс Ф. Собр. Соч., 2-е изд. Т.46. М: ИПЛ, 1969, ч. II, с. 217, 221.

[338] См.: Маркс. К. Экономические рукописи 1857-1859 гг./Маркс К., Энгельс Ф. Собр. Соч., 2-е изд. Т.46. М: ИПЛ, 1969, ч. I, с. 476.

[339] См.: Энгельс Ф. Анти-Дюринг./Маркс К., Энгельс Ф. Собр. Соч., 2-е изд. Т.20. М: ИПЛ, 1961, с. 305.

[340] К. Маркс пишет об объективной задаче: «частичного рабочего, простого носителя известной частичной общественной функции, заменить всесторонне развитым индивидуумом, для которого различные общественные функции суть сменяющие друг друга способы жизнедеятельности». (Маркс К. Капитал, т. I / Маркс К., Энгельс Ф. Собр. Соч., 2-е изд. Т.23, с. 453).

[341] Маркс. К. Экономические рукописи 1857-1859 гг./Маркс К., Энгельс Ф. Собр. Соч., 2-е изд. Т.46. М: ИПЛ, 1969, ч. II, с. 110.

[342] Эти новые явления уже анализировались ранее (См., например: Бузгалин А., Колганов А. Глобальный капитал. М.: УРСС, 2004, с. 53-85; Антипина О.Н., Иноземцев В.Л. Диалектика стоимости в постиндустриальном обществе / Иноземцев В.Л. За десять лет. К концепции постэкономического общества. М.: Academia, 1998, с. 375-465).

[343] См.: Энгельс Ф. Анти-Дюринг./Маркс К., Энгельс Ф. Собр. Соч., 2-е изд. Т.20. М: ИПЛ, 1961, с. 295.

[344] Это отрицание было политически обусловлено сталинской системой, поскольку позволяло настаивать на достаточности предпосылок строительства социализма в СССР, создаваемых индустриализацией, и снимало проблему ответственности сталинизма за реальное разрушение по меньшей мере части экономических предпосылок социализма, происходившее в ходе его «строительства».

[345] Маркс К. Капитал, т. III / Маркс К., Энгельс Ф. Собр. Соч., 2-е изд. Т.25, ч. I, с. 483-484.

[346] Маркс К. Капитал, т. III / Маркс К., Энгельс Ф. Собр. Соч., 2-е изд. Т.25, ч. I, с. 481-482.

[347] Там же.

[348] Майкл Хардт, Антонио Негри. Империя. М,: Праксис, 2004; Майкл Хардт, Антонио Негри. Множество. М.: Культурная революция, 2006.

[349] Одним из первых среди марксистов обратил внимание на эти обстоятельства американский социолог Чарльз Райт Миллз (См., например: Ch. Wright Mills. The Marxists. N.Y. 1962, p. 116).

[350] В этой связи следует указать на крайне важный вопрос, который выходит за рамки моей статьи, но без решения которого невозможно верно определить перспективы движения к социализму – вопрос о конфликте между развитым ядром капитализма и менее развитой полукапиталистической периферией.

[351] Автор – А.В.Бузгалин. Сокращенная версия текста впервые была опубликована в журнале «Отчечественные записки» (2004, № 6).

[352] Более подробно см.: Бузгалин А.В., Колганов А.И. Глобальный капитал (М.: УРСС, 2004); Бузгалин А.В. Анти-Поппер. Социальное освобождение и его друзья (М.: УРСС, 2003); Альтерглобализм. Теория и практика «антиглоабалисткого» движения (М.: УРСС, 2003); Глобализация сопротивления (М.: УРСС, 2004).

[353] Эти цифры общеизвестны и приводятся, в частности, в работе А.А.Пороховского «Вектор экономического развития» (М., 2003). В этой работе показаны , в частности и страновые вариации: от 35-40% в странах с либеральной моделью экономики (например, США) до 50% и более в скандинавских странах.

[354] См., например: Батищев Г.С. Введение в диалектику творчества. СПб, 1997; Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1962.

[355] Подробнее позиция автора по данной проблеме представлена в статье: Бузгалин А.В. Социальные революции: ассоциированное социальное творчество и культура // Альтернативы, 2005, № 1.

[356] На русский язык в советские времена эта теза была ошибочно переведена как «уничтожение».

[357] Этот тезис раскрыт, в частности, в учебнике «Экономика переходного периода» (М., 1997)

[358] В данном случае автор следует известной со времен просвещения парадигме, понимающей прогресс как свободное гармоничное развитие человека. В разных вариациях она представлена в работах практически всех марксистов, большинства экзистенциалистов (прежде всего – Ж.-П. Сартра), а так же Э.Фромма, А.Печчеи и десятков других ученых-гуманистов.

[359] Автор – А.В.Бузгалин. Текст скомпанован как коллаж из нескольких ранее написанных работ и новых материалов. Фрагменты текста впервые опубликованы в журнале «Альтернативы» (2001, № 2 и 2007, № 3).

[360] Неплохой обзор работ советской эпохи по этой проблеме содержится в монографии «Отчуждение труда при социализме» (М., 1988). Позиция автора по этому вопросу была высказана в книге «По ту сторону отчуждения» (М., 1990)

[361] Обобщение и анализ основных позиций по этому вопрпосу были проделаны в книге «Теория социально-экономических трансформаций» (М., 2003). Есть немало других работ, рассматривающих эти трактовки, в частности, Воейков М.И. Споры о социализме. М., 1998.

[362] Эту параллель мы предложили еще в начале 90-х годов ХХ века. Подробно она была раскрыта в книге «Ренессанс социализма» (М., 2003). В 2007 г. ее заново открыл Самир Амин; в последнее время эта идея встречается все чаще.

[363] Авторы после визита на Кубу подготовили краткий анализ достижений и противоречий в развитии этой страны. Что касается Венесуэлы, то здесь мы отсылаем читателя к текстам одного из лучших знатоков и друзей этой страны К.Л.Майданика. Впрочем, авторы также немало писали об этой стране (См. серию статей в журнале «Альтернативы» в 2001 и 2006-2008 гг.).

[364] Из фундаментальных зарубежных работ на эту тему выделим: Schweicart D. Against Capitalism. Oxford, 1996; Meszaros I. Beyoned Capital. London, 1995. Из работ отечественных авторов отметим коллективную монографию «Критический марксизм: продолжение дискуссий» (М., 2001). Наша позиция полнее всего отражена в монографии «Глобальный капитал» и предшествующих частях этой книги.

[365] Одна из наиболее известных работ на эту тему на западе – книга А.Ноува «Экономика возможного социализма» (Nove A. Economics of Feasible Socialism. Cambridge, 1991). Подробный обзор зарубежных работ на эту тему (начиная с О.Ланге – O.Lange. On the Economic Theory of Socialism. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1938) содержится в книге Флакиерски Г. Рыночный социализм: новый взгляд. М., 2001. В нашей стране теория рыночного социализма восходит к работам Бухарина и затем на протяжении всей истории СССР эта модель пользовалась то большей, то меньшей популярностью. Пики внимания к ней приходятся на конец 60-х и 80-х годов прошлого века. В постсоветской России также немало сторонников идеи рыночного социализма. На эту тему писал Б.Курашвили, М.Воейков, Ф.Клоцвог (последний склоняется к идее планово-рыночной экономики) и др.

[366] Среди наиболее известных авторов, писавших на эту тему – Эрнест Мандел (в 80-е годы журнал New left Review публиковал немало статей, в которых этот ученый полемизировал с А.Ноувом) и К. Самари. См.: Мандел Э. Власть и деньги. Общая теория бюрократии. М., 1992; Самари К. План, рынок и демократия. М. 1994.)

[367] Позиция авторов по этому вопросу и анализ широкого круга западных работ на эту тему представлен в книге: Колганов А.И. Коллективная собственность и коллективное предпринимательство. М., 1993. Обновленная краткая версия этого обзора предствлена в: Бузгалин А.В., Колганов А.И. Экономическая компаративистика. М., 2005. Кроме того, на русском языке в постсоветский период вышли работы П.Абовина-Егидеса, В.Белоцерковского, М.Воейкова, Б.Курашвили, Б.Славина и м.др. Обобщение этих позиций и практического опыта содержится в монографии «От наемного труда к свободному. Производственное самоуправление или «третий путь» в экономике» (М., 2001). Наиболее развернутый анализ отечественной и зарубежной практики коллективных предприятий содержится в книгах Э.Рудыка. Среди множества западных работ о практике рабочей собственности можно назвать: Michael W. Howard. Sel-Management and the Crisis of Socialism. New York – Oxford: Rowman&Littlefield Publishers, 2000; Frank T.Adams and Gary B.Hansen. Putting Democracy to Work. San Francisco- Eugene: Berret-Koehler Publishers; Hulogosi Communications, 1992; When Workers Decide. Ed. By Len Krimerman and Frank Lindenfeld. Philadelphia, PA – Gabriola Island, BC: New Society Publishers,m 1992; Understanding Employee Ownership. Ed. By Corey Rosen and Karen M. Young. Ithaca, New York: ILR Press, 1991.

[368] Анализ этого вклада содержится, в частности, в монографии «Политическая экономия социализма в экономической теории XXI века» Под ред. А.В.Бузгалина. М., ТЕИС, 2003; Бузгалин А. Эвристический потенциал политической экономии социализма в XXI веке // Вопросы экономики, 2003, №3; вариант этого текста публикуется ниже в этой книге. См. так же Дзарасов С., Меньшиков С., Попов Г. Судьба политической экономии. М., 2004.

[369] Отнюдь не странно, что ортодоксальные либералы и ортодоксальные марксисты методологически сталкиваются здесь на одном пятачке апелляций к субъективным флюктуациям, «заговорам» и «предательству», пятясь спинами навстречу друг другу в своем стремлении выдать свою плоскую позицию за истину в последней инстанции.

[370] Среди известных нам трактовок природы «реального социализма», пожалуй, наиболее близка к авторской позиции трактовка СССР как в определенной мере вырождающегося рабочего государства, предложенная Л. Троцким в работах «Преданная революция» и др., послуживших одним из исходных пунктов нашего анализа. Другим источником стали наши разработки 1983-87 годов (когда мы отчасти по невежеству, отчасти в силу цензурных ограничений еще не знали многих работ о природе СССР), где мы постарались обосновать вывод о социально-экономическом строе СССР как деформированном социализме. В определении экономического строя наша позиция оказалась близка к позиции Э.Мандела, трактующего советский «социализм» как своеобразный незавершенный переходный период.

[371] Одним из парадоксов этого процесса является обусловленность процессов некоторой социализации и гуманизации капитализма в 50-е – 60-е годы не только внутренними противоречиями этой системы, но и влиянием МСС.

[372] Эта идея развита в работах Л.А.Булавки, в частности, в ее разделе в монографии «Критический марксизм. Продолжение дискуссий». М., 2001.

[373] Кстати, современным либералам тоже бы не грех «покаяться»: рынок и капитал также рождались и рождаются первоначально в весьма примитивных и уродливых формах, включающих массу пережитков насилия и личной зависимости, вырастая из крови, революций и массовых преступлений. Не менее кровавой была дорога колониализма; кровавой стала нынешняя эпоха «локальных» войн… Но что-то не видно среди нынешних апологетов капитализма энтузиазма анализировать меру закономерности преступлений капитала, совершенных им на протяжении столетий своего развития. О них либералы всех мастей – фридманы, хайеки, попперы и их российские ученики - помалкивают в тряпочку: память отшибло?

[374] Эти положения развиты в работах Г.Батищева, В.Вазюлина, Н.Злобина, Р.Косолапова, В.Межуева и др.

[375] Bell D. The coming of Post-Industrial sociaety. N.Y., 1973. Подробнее об этом в мы писали в 4 части этой книги.

[376] Авторская версия решения этих проблем изложена в монографиях «Ренессанс социализма» (М., 2003) и «Глобальный капитал» (М., 2004).

[377] О не менее значимых социо-политических и социо-культурных предпосылках – в следующем подразделе текста.

[378] Подробнее см.: Бузгалин А.В. Частная собственность устарела // Отечественные записки, 2004, № 6, а также тексты 4 части этой книги.

[379] Ангализ этих проблем и возможных теоретических и практических путей их решения содержится в изданной на многих языках мира (в том числе – русском) монографии «Глобализация сопротивления» (М., 2004).

[380] Подробнее о глобальных угрозах пандемии насилия см.: Бузгалин А.В. Основные «пласты» глобализации и ее конфликтогенный потенциал // Международные процессы, 2003, № 2.

[381] Данные взяты из последнего доклада Мирового банка «Справедливость и развитие». М.: Изд-во «Весь Мир», 2006, с. 273.

[382]Заметим, что для современной экономики характерны, как правило, компромиссные тенденции, особенно типичные для стран с социал-демократической политикой. Анализ опыта такой политики см. в: Бузгалин А.В., Колганов А.И. Экономическая компаративистика.

[383] Авторы в данном случае хотели бы сослаться не только на классические марксистские работы и советских ученых-«шестидесятников», о которых шла речь выше, но и на разработки в этом вопросе одного из ведущих пост-советских марксистов О.Н.Смолина (См., например, его текст в книге «Социализм- XXI», М., 2009).

[384] Им являются те трудящиеся, кто не только (а) создает общественное богатство, будучи отчужден от возможности его присваивать [«класс-в-себе»] и (б) осознает свою историческую миссию [«класс-для-себя»], но и (в) способен в силу высокого уровня культуры и опыта сознательного творчества («реформ») на осуществление позитивной освоб деятельности.

[385] Напомним, что «победное шествие» капитализма началось, например, в Англии, когда адекватным для него индустриальным трудом была занята меньшая часть жителей этой страны, а в мире – так и вообще несколько процентов населения.

[386] Другое дело, что ближайшей задачей будущего станет ускоренное развитие таких ключевых для креатосферы и к тому же общедоступных видов деятельности, как образование, воспитание, здравоохранение и т.д.

[387] Расшифровка этого тезиса дана в одном из последующих текстов этой части книги.

[388] Воейков М. 13 тезисов о классовой борьбе в России // Альтернативы, 2006, № 2; Воейков М. Средние слои в социальной структуре современной России // Альтернативы, 2000, № 2; Колганов А. Почему погибла Советская держава? (тезисы к дискуссии) // Альтернативы, 2001, № 3; Колганов А. Границы капитализма // Альтернативы, 2006, № 3.

[389] Славин Б. Кто сегодня определяет ход истории? // Альтернативы, 2000, № 2; Славин Б. Еще раз о природе социализма // Альтернативы, 2000, № 4; Славин Б. Почему советское общество не было буржуазным // Альтернативы, 2002, № 4; Славин Б. Социализм и Россия // Альтернативы, 2004, № 4.

[390] Булавка Л. Коммунизм возвращается. Маяковский // Альтернативы, 2006, № 2.

[391] Выше я постарался коротко показать, что это в любом случае это была революция против капитала. Да, она выродилась в конечном итоге, но это не отменяет собственной природы этой революции. Что же касается того, насколько Октябрьская революция произошла в соответствии с буквой и духом марксизма, то здесь следует помнить, что революции – объективное слагаемое исторического процесса. Они происходят, как мы вслед за Марксом отметили выше, не потому, что группка теоретиков и практиков от революции решила, что ее нужно совершить. Это взрыв социального котла с перегретым паром общественных противоречий.

Именно этот взрыв и произошел в России 1917 года, и неслучайно его кульминацией стали октябрьские события.

[392] Диалектика «опережающих» и «отстающих» мутаций раскрыта в наших статьях в журналах «Вопросы экономики» (2001, №12) и «Вестник Моск. Ун-та. Сер. Экономика» (2002, № 3, 4, 5).

[393] Полемика с В.Межуевым по затрагиваем ниже вопросам представлена в работах Б.Ф.Славина. См.: Межуев В., Славин Б. Диалоги о социализме. М., 2001; Славин Б. Бегство от реальности, или Новая теория социализма Вадима Межуева // Альтернативы, 1999, № 4.

[394] В журнале «Альтернативы» этот тезис также звучал неоднократно. См.: Злобин Н.С. Коммунизм как культура (1995, № 1); Межуев В.М. Социализм как пространство культуры (1999, № 2). Автор тезу о коммунизме как мире со-творчества, креатосферы развил, в частности, в книгах «Будущее коммунизма» (М., 1995) и «По ту сторону царства необходимости» (М., 1998).

[395] См.: Хазанов В.Е. Основы социального оптимизма. Миры Ивана Ефремова и пути человечества в будущее. М.: КомКнига, 2006; Колганов А. Редкий жанр: утопия // Альтернативы, 2005, № 3.

[396] Еще раз повторю: будет она исторически одномоментной или постепенной – это второй вопрос. Уход от крепостничества мог быть постепенным или одномоментным – в любом случае это была социальная революция.

[397] Автор эту известную марксистскую тезу развивал (так же как и В.М.Межуев, только с отставанием на десятилетие), начиная со второй половины 70-х годов прошлого века. В наиболее законченном виде эти положения представлены в уже упомянутой не раз книге «По ту сторону царства необходимости» (М., 1998).

[398] Я уже не раз писал, что советская система при всех ее достижениях в области науки, образования и искусства была весьма далека от создания адекватных социально-экономических и политических предпосылок для прогресса культуры. Но поражение первой попытки разработать и практически реализовать модель нового общества не может служить для ученого аргументом принципиальной неосуществимость нового проекта: ученый прекрасно знает, сколь долог и многотруден путь разработок и реализаций новых стратегических проектов в любой сфере деятельности человека.

[399] Вклад В.И.Ленина в эту проблему раскрыт, в частности, в книге Н.С.Злобина «Культура и общественный прогресс» (М., 1979).

[400] Авторы – А.В.Бузгалин и А.И.Колганов. Текст впервые в сокращенном виде опубликован в журнале «Альтернативы» (2006, № 4).

[401] Это понятие раскрыто в упомянутых выше работах Э.Мандела.

[402] См, например, Альтерглобализм. Теория и практика «антиглобалистского» движения (под ред. Бузгалина А.В., М., 2003)

[403] Заметим, что еще 30-40 лет назад требования к европейскому сообществу жить по экологически корректным правилам казались утопией, а выдвигавших эти требования «зеленых» считали романтическими мечтателями, оторванными от жизни.

[404] К числу наиболее известных вариантов этой модели следует отнести модель экономики, основу которой составляют самоуправляющиеся коллективные предприятия и кооперативы, рынок является основной формой связи между производителями и потребителями, наемный труд является исключением, государство осуществляет косвенное регулирование воспроизводственных процессов и обеспечивает социальную защиту. Круг основных работ на эту тему был назван в 1 разделе статьи.

[405] Общие теоретические соображения о характере пострыночного регулирования авторы изложили в: Бузгалин А., Колганов А. «Рыночноцентрическая» экономическая теория устарела // Вопросы экономики, 2004, №3 и в одном из текстов 3 части этой книги.

[406] Авторы изложили свое решение проблемы в работах: Бузгалин А.В., Колганов А.И. Реализация общенародных интересов. М., 1985; Бузгалин А.В. Противоречия самоуправления, централизма и самостоятельности в плановом хозяйстве. М., 1988.

[407] См.: Кастельс М. Информационная эпоха. М., 2000, гл. 3. Подробный анализ западных источников по данной теме и авторская модель управления постиндустриальной корпорацией содержится в работах М.Павлова.

[408] Возможное решение этой проблемы авторы предложили в статье «Гордиев узел (к проблеме нестоимостной редукции труда)» // Философия хозяйства, 2001, № 6. Этот текст публикуется ниже в данной книге.

[409] Этот подход базируется на кратко аргументированном во 2 части статьи выводе о креатосфере как адекватной базе пострыночного регулирования и прямо отрицает известный тезис либеральных экономистов о том, что именно постиндустриальные, информационные технологии создают адекватные основы для ренессанса свободного рынка. Разбор аргументов сторон не входит в задачу данной статьи, ибо в названных выше работах авторы достаточно подробно обосновали правомерность своей позиции, дав развернутую критику либерального подхода.

[410] Эта классическая марксистская постановка развита, в частности, в трудах нашего учителя – Н.В.Хессина (См.: Хессин Н.В. Вопросы теории товара и стоимости в «Капитале» К.Маркса).

[411] Отсюда встает вопрос не о том, нужен или не нужен современный набор рыночных механизмов для социализма как переходного общества (оно потому и переходное, что содержит элементы прежней системы). То, что в переходный период они нужны, признают все. Вопрос в другом.

Вопрос в том, что большинство сторонников рыночного социализма считают этот период не переходным, а единственно возможным, то есть они его рассматривают как единственно возможное будущее, а все остальное относят к области утопии, о которой можно говорить, а можно не говорить: это безразлично. У нас же иной взгляд. Нам вопрос о перспективе развития социализма как переходной эпохи (равно как и сам акцент на том, что социализм есть переходное общество) кажется принципиально важным.

Если мы считаем, что развитие идет в направлении генезиса пострыночных и постбуржуазных отношений, то вытеснение собственных основ рыночных форм, товарных и буржуазных отношений пострыночными и постбуржуазными (естественно, лишь в той мере, в какой это обеспечивает большие результаты – социальные, технологические, экологические и т.д.) мы можем квалифицировать как объективно необходимый, прогрессивный процесс.

Вот эта динамика есть объект спора: признаем ли мы возможность и необходимость вытеснения товарных, капиталистических отношений пострыночными, посткапиталистическими, или мы считаем, что рыночный социализм есть не переходный процесс, а некоторое органичное, финальное состояние будущего общества. Говоря о рыночном социализме, на какой бы позиции мы ни стояли, мы всегда должны учитывать, что рыночные отношения всегда порождают определенные (а именно – не- и анти-социалистические) социальные последствия. Мы может говорить о том, что их надо ограничивать, регулировать и т.п., но важно подчеркнуть: мы признаем, что рынок порождает определенные социальные тенденции и мы их считаем несоциалистическими.

Далее. В любом случае мы можем признать, что рынок порождает моральный, нравственный климат, который, вообще говоря, не является социалистическим. И это признает практически каждый, кому всерьез задаешь этот вопрос. Наконец, сказанное означает, что система отношений товарного производства и рынок как их форма будут порождать и политические силы, которые не являются по сути социалистическими. (Подробнее эти тезисы развиты в статье: Бузгалин А.В. Десять тезисов о рыночном социализме // Альтернативы, 2001, № 1).

[412] В этих связках нет ничего особенно нового – они хорошо известны любому грамотному теоретику социализма. Однако ныне таковых становится все меньше, а лиц, утверждающих, что социализм – это общество бездельников, – все больше. Именно поэтому мы взяли на себя труд несколько освежить «азы», показав их связь с концептуальной моделью социализма как не просто посткапиталистического общества, а процесса перехода от экономической общественной формации к царству свободы.

[413] Нам хотелось бы напомнить читателям роман Ильфа и Петрова «Золотой теленок», где подпольный миллионер Корейко, имея гигантские по тем временам (несколько миллионов рублей) денежные накопления, не имел возможности потратить хотя бы малую часть из этих денег, ибо он жил в стране, где общепринятой нормой поведения были трудовые доходы и отсутствие чего-либо сверх этого.

[414] Автор – А.В.Бузгалин; текст публикуется впервые.

[415] См.: Бузгалин А.В., Колганов А.И. Экономическая компаративистика. М., 2005. Методология этого подхода раскрыта также в 1 тексте 3 части этой книги.

[416] См.: Бузгалин А.В., Колганов А.И. Глобальный капитал. М., 2004, 2007; Бузгалин А.В. Анти-Поппер. Социальное освобождение и его друзья. М., 2003.

[417] Авторы текста – А.В.Бузгалин и А.И.Колганов. Текст впервые опубликован в журнале «Философия хозяйства» (2001, № 6).

[418] Предлагаемая ниже статья выдержана в марксистской традиции и будет не до конца понятна читателю, незнакомому с классической марксистской политической экономией и, хотя бы отчасти, политической экономией социализма. Позиция авторов по этому вопросу подробнее всего изложена в книге «Глобальный капитал» и частично в ряде текстов 3 и 4 частей этой книги. Эти тексты, по сути дела, являются тем теоретическим фундаментом, на котором покоится предлагаемая в статье гипотеза, и без обращения к этой работе (или, по меньшей мере, ее первой части) основные из предлагаемых ниже тезисов будут просто непонятны.

[419] Авторы отобразили свое видение этой проблемы в серии работ 80-х – 90-х годов (См. Бузгалин А. В., Колганов А. И. Реализация общенародных интересов. М., 1985.; По ту сторону отчуждения. /Под ред. Бузгалина А. В. М., 1994; Бузгалин А.В. По ту сторону «царства необходимости». М., 1998; Социум XXI века /Под ред. Колганова А.И. и др.). Эта тема так же подробно рассматривается в работах В.Л.Иноземцева (См.: Иноземцев В.Л. За пределами экономического общества. М., 1999), где этот ученый предлагает свое видение проблемы.

[420] Исключение составляют теоретики рыночного социализма (как тут не вспомнить просьбу героя известного в застойные годы анекдота оставить и при коммунизме остров, где будет капитализм, чтобы знать, что сколько стоит).

[421] Соизмерение затрат свободного и рабочего времени в расчете на 1 миллион жителей как квантифицируемый критерий эффективности коммунистического общества было предложено П.Г.Кузнецовым (См., например: По ту сторону отчуждения. М., 1990).

[422] См., напр.: Бузгалин А.В., Колганов А.И. Реализация общенародных интересов. М., 1985; Бузгалин А.В. Противоречия самоуправления, централизма и самостоятельности в плановом хозяйстве. М., 1988 и др.

[423] Это предполагает сохранение стимулов к повышению эффективности труда за счет сокращения индивидуальных трудозатрат по сравнению с нормативами.

[424] Мы собственно говоря, предлагаем весьма хорошо известную модель, подобную оплате труда крупных ученых западных университетах или в престижных советских НИИ, где вы, получив должность «полного профессора» (или подобную ей), обязаны выполнить некоторый необременительный минимум нагрузки, ведя в остальное время свободную деятельность; кстати, подобные же принципы предложены для обитателей «страны духа» Касталии Германом Гессе в его «Игре в бисер». Подробнее эта идея была развита нами в статье «Новая Касталия», опубликованной в журнале «Альтернативы» (2006, № 2).

[425] Подробнее об этом в наших работах 80-х гг. прошлого века, названных выше.

[426] Автор – А.В.Бузгалин. Данный текст является переработанным вариантом доклада и заключительного слова, с которыми автор выступал на круглом столе «Политическая экономия социализма: наука или?», проходившем в течение двух дней в МГУ им. М.В.Ломоносова. Автор выражает свою искреннюю благодарность всем участникам дискуссии за высказанные замечания и предложения. Текст впервые был опубликован в книге «Политическая экономия социализма в экономической теории XXI века» (М., 2003); сокращенный вариант текста опубликован в журнале «Вопросы экономики» (2003, №3). Основные положения текста были разработаны совместно с А.И. Колгановым.

[427] См, например, мою статью «Мутантный капитализм как продукт полураспада мутантного социализма» (Вопросы экономики, 2000, №6) и второй текст 5 части данной книги.

Элементы Системы	Производственно-техническая основа (технологические уклады и т.п.)	Способ координации	Отношения присвоения/ отчуждения (собственности)	Тип воспро-изводства
1
2
3
4
5

элементы системы	Господствующий технологический уклад	Способ координации	Присвоение / отчуждение (собственность)	Воспроизводство
добуржуазные	(1) доиндустриал.	(1) Натурал. хозяйство, насилие	(1) Внеэконом. (личная) зависимость	(1) Природный (азиатский и т.п.) цикл
переходные	(2) индустриализация	(2) Генезис национальных рынков	(2) Генезис вещн. зав-ти (формал. подч. труда капиталу)	(2) Первоначальное накопление капитала
буржуазные	(3) индустриал-й	(3) Всеобщий рынок	(3) Вещная зав-ть (реальн. подчинен. труда капиталу)	(3) Бизнес-цикл
поздне-буржуазные	(4)-(5) позднеинд. (фордизм), генезис постинд.	(4) Регулир-й рынок с несовершен. конкуренцией	(4) "Социализация" к-ла, госп-во фин. к-ла	(4) Госуд. регулирование цикла
Мутантно-социалистические	(1)-(4)	(1), (5М), (2) Бюрократ. регулир. с эл-ми нат.х-ва и рынка	(1), (5М) Мутации своб. труда, гос.-кап. и внеэк. принуждение	(1), (5М) "Экономика дефицита" с эл-ми нат. хоз. замкнутости
Переходные от мутантного соц-ма к кап-му	(3)-(1) деиндустр-я	(1), (4М) мутации рынка с элементами нат.х-ва	(1), (3М) мутации кап-ма с элементами внеэк. прин-я	(3М), (5М) мутации бизнес-цикла, пережитки "эк-ки деф-та"
переходные от капитализма к посткапитализму[170]	(4)-(6) позднеинд; генезис постинд.	(4)-(5) Переход от регул. рынка к пострын. регулированию	(4)-(5) переход от социал. кап-ма к форм. освобождениютруда	(4)-(5) программируемое устойчивое развитие
Посткапиталистичекие	(6) генезис и развитие постинд.	(5)-(6) пост-рыночное рег-е	(5)-(6) переход от форм. к реал. освобожд. труда	(5)-(6) переход к ноосферному типу воспроизводства

[А^г]: [А], [А], …	(ранние добуржуазные системы и их виды)
[А]: [А₁], [А₂], …	(классические добуржуазные системы и их виды)
[+МА]: [+МА₁], [+МА₂], …	(положительные мутации классических добуржуазных систем и их виды: Древняя Греция, например)
[А^п]: [А], [А], …	(поздние добуржуазные системы и их виды)
[A^п®Б^г]: [А®Б], [А®Б] …	(переходные к капитализму системы и их виды)
[+М(A^п®Б^г)]: [+М(А®Б)], [+М(А®Б)] …	(положительные мутации этого класса переходных систем, например, ренессансная Италия)
[Б^г]: [Б], [Б], …	(ранние буржуазные системы и их виды)
[–МБ^г]: [–МБ], [–МБ], …	(отрицательные мутации, связанные с запоздалым генезисом капитализма, например в Восточной Европе XIX в.)
[Б]: [Б₁], [Б₂], …	(классический капитализм и его виды)
[–МБ]: [–МБ₁], [–МБ₂], …	(регрессивные мутации классического капитализма, например, рабство на юге США в XIX в.)
[Б^п]: [Б], [Б], …	(поздний капитализм и его виды)
[–МБ^п]: [–МБ], [–МБ], …	(регрессивные мутации позднего капитализма; к ним, видимо, будут относиться многие страны 3-его мира, кроме тех, что находились или находятся в переходном состоянии)
[Б^п® +МВ^г]: [Б® +МВ], [Б® +МВ], …	(переходные от позднего капитализма [возможно регрессивно-мутантного] к мутантной форме раннего посткапиталистического строя [мутантного социализма])
[+МВ^г]: [+МВ], [+МВ], …	(различные виды мутантного социализма)
[+МВ^г® –МБ^п]: [+МВ® –МБ], [+МВ® –МБ], …	(трансформационные экономики экс-МСС)
[В^г]: [В], [В], …	(гипотетические «чистые» виды генезиса посткапиталистических систем, адекватных вызовам постиндустриальной эпохи)
……..	……………….

№	Параметры \ теоретические модели систем	Значения для современной России
1.1.	Уровень производительности общественного труда (в отраслях материального производства и креатосферы – образование, наука, искусство и т.п. за исключением превратного сектора) (высший достигнутый уровень принимается за высокий и оценивается в 8 баллов) [в финальный рейтинг включать с коэффициентом * 2]	3
1.2.	Мера технологического развития (доля доиндустриальных ( в том числе – в сфере услуг), индустриальных (в том числе – в сфере услуг) и постиндустриальных технологий, в частности, доля ручного / машинного / постинд. труда	4
1.3.	Мера продвижения к креатосфере: доля лиц, занятых деятельностью с элементами творчества и творческой (квалифицированные рабочие и инженеры, работники сферы культуры, образования, здравоохранения, спорта, занятые в рекреации общества и природы)	4
1.4.	Мера продвижения к креатосфере: уровень образования (доля неграмотных – лиц с образованием 8-10 лет – 14-16 лет – более 16 лет, включая кандидатов и докторов наук)	5
1.5.	Мера продвижения к креатосфере: средняя продолжительность жизни	3
1.6.	Мера продвижения к креатосфере: уровень решения экологических проблем	4
2.1.	Способ координации: Тип рынка и мера его социализации	2
2.2.	Способ координации: мера развития демократического общественного регулирования (селективное регулирование)	1
2.3.	Способ координации: мера развития демократического общественного регулирования (программирование и планирование)	1
2.4.	Отношения собственности (соотношение частной – государственно-бюрократической –демократически управляемой общественной)	2
2.5.	Отношения присвоения: Мера отчуждения работника (содержание, формы, мера эксплуатации и подчинения труда)	2
2.7.	Мера развития социальной справедливости: Степень дифференциации (децильный коэффициент)	2
2.8.	Мера развития социальной справедливости: Концентрация богатства в руках 1% богатейших семей	У автора пока нет данных
2.8.	Мера развития социальной справедливости: доля бедных (лиц, не обеспеченных базовыми благами: качественное питание, одежда, жилье с удобствами около 10 кв. м. на чел.)	3
2.10.	Уровень материального благосостояния средних 70% [в финальный рейтинг включать с коэффициентом * 2]	3
2.11.	Мера социального перераспределения (в частности, величина прогрессивного подоходного налога на богатейшую часть населения)	1
3.1.	Мера развития традиционных институтов демократии (права человека, гласность, выборность, разделение властей и т.п.) [в финальный рейтинг включать с коэффициентом * 1,5]	2
3.2.	Мера развития гражданского общества и базисной демократии [в финальный рейтинг включать с коэффициентом * 1,5]	1
3.3.	Мера развития самоорганизации и социального творчества [в финальный рейтинг включать с коэффициентом * 2]	1
4.1.	Мера развития идейного манипулирования / активного личностного самосознания [в финальный рейтинг включать с коэффициентом * 1,2]	1
4.2.	Уровень культурного развития личности [в финальный рейтинг включать с коэффициентом * 1,2]	4
4.3.	Уровень включения граждан в различные формы культурной жизни [в финальный рейтинг включать с коэффициентом * 1,2]	3
4.4.	Мера идеологизации и/или коммерциализации культуры, развития масс-культуры [в финальный рейтинг включать с коэффициентом * 1,2]	2
4.5.	Мера зависимости индивида от добуржуазных социальных форм (общинная, клановая, семейная, религиозная) [в финальный рейтинг включать с коэффициентом * 1,2]	1

Схема 2