«Русская революция и «немецкое золото»»: Нева; СПБ.; 2002
Соболев Геннадий
Леонтьевич, доктор исторических наук, профессор Санкт-Петербургского
университета. Автор книг «Октябрьская революция в американской историографии»,
«Революционное сознание рабочих и солдат Петрограда в 1917 году»,
«Петроградский гарнизон в 1917 году», «1917. Россия. Петроград», «Александр
Керенский: любовь и ненависть революции» и других. Новая книга Г. Л. Соболева
посвящена вопросу финансирования Германией партии большевиков и других
политических партий России в годы Первой мировой войны. Возникнув еще в
Тот, кто выпил полной чашей
Нашей прошлой правды муть, —
Без притворства может к нашей
Новой вольности примкнуть.
В. Брюсов. Только
русский.
Вопрос о «немецком золоте» и «германских агентах-большевиках», так взбудораживший наше общественное мнение с началом эпохи гласности, имеет давнюю историю и обширную, преимущественно западную, литературу, поскольку в нашей стране эта тема находилась многие годы под запретом. Неудивительно поэтому, что в новой политической ситуации наши оперативные журналисты и публицисты, прогрессивные политики и политологи, нетерпеливые историки и литераторы, все испытавшие радость приобщения к неведомой им дотоле литературе, поспешили выплеснуть ее содержание на страницы журналов, газет и своих сенсационных произведений. Авторы этих отчетливо политизированных публикаций, по авторитетному мнению американского историка С. Ляндреса, «совершенно не стремятся разобраться в существе этой далеко не однозначной темы, над которой вот уже на протяжении 30 лет работают историки и архивисты в Западной Европе и США» [1].
Поиски «немецкого золота»
у большевиков начались еще в
Но парадокс состоял в том, что несмотря на это признание, все, кто писал о «немецком золоте» впоследствии, ссылались на Мельгунова как на открывшего эту тайну. И лишь немногие продолжали собственные поиски по следам документов. Д. А. Волкогонов, заглянувший в поисках компромата на Ленина в самые секретные документы Особого архива, в конце концов был вынужден признать, что феномен «золотого немецкого ключа» представляется ему по-прежнему как «дилемма мистификации и тайны», и он не может категорически утверждать, что с выходом его книги «все в этом вопросе станет ясно»[3].
И в самом деле внести
ясность в этот запутанный вопрос мешают пока господствующие в современной отечественной
литературе заранее обвинительный или оправдательный уклоны, нежелание выслушать
аргументы обеих сторон. Чтобы ответить на вопрос о том, насколько обоснованны
обвинения большевиков «в преступных связях» с Германией, необходимо объективно
проанализировать весь комплекс известных на сегодня документов и фактов,
преодолеть тенденциозный и избирательный подходы к ним, принять во внимание все
достижения новейшей западной и отечественной историографии. Разумеется, главная
проблема состоит в том, чтобы не утонуть в этом море документов и мистификаций,
фактов и мифов, не поддаться соблазну увидеть и услышать в источнике то, что
очень хочется в нем обнаружить. Один из основателей школы «Анналов» Люсьен Февр
предупреждал, что «…несмотря на благие порывы, нет и не может быть истинного
понимания там, где все отмечено печатью неизбежных и роковых симпатий и
антипатий». Чтобы ответить на вопрос о том, что же произошло с Россией в
Мой интерес к проблеме «немецкого
золота» возник в 70-е гг., когда я работал над книгой об американской
историографии Октябрьской революции. Занимаясь тогда в спецхранах научных
библиотек Москвы и Ленинграда, где находилась основная литература по моей теме,
я открыл для себя существование так называемых «Документов Сиссона», о которых
сегодня знают даже люди, далекие от истории. Но в то время меня интересовала в
первую очередь беспрецедентная пропагандистская кампания, которая была
развязана в США в связи с публикацией там этих документов в
На этой благодатной почве сформировались и укоренились многие мифы и легенды, которые спустя много лет, когда на Западе о них почти забыли, наши журналисты и публицисты приняли за чистую правду.
Собирая в течение многих лет материалы для своей будущей книги, радуясь успехам и находкам своих зарубежных и отечественных коллег, огорчаясь из-за конъюнктурных поделок и подделок, я тем не менее считал и продолжаю считать, что время для объективного изучения этой крайне политизированной проблемы не наступило. И только преждевременная смерть моего близкого друга и многолетнего коллеги профессора В. И. Старцева, с которым мы постоянно обсуждали эти проблемы и который сам опубликовал блестящее исследование о подлинном авторе «Документов Сиссона»[9], обязала меня написать эту книгу, и хотя я, как и другие авторы, не утверждаю, что мне удалось раскрыть тайну «немецкого золота», хочу надеяться, что я к ней все же приблизился. Я также хочу верить, что в XXI в. эта проблема наконец-то станет академической и новое поколение историков, преодолев пристрастия и заблуждения своих предшественников, обязательно ее решит.
За несколько месяцев до начала Первой мировой войны один из самых влиятельных царских сановников, бывший министр внутренних дел П. Н. Дурново обратился к Николаю II с запиской, в которой прямо-таки провидчески указал на пагубные последствия разрыва «испытанных, если не дружественных, то добрососедских отношений с Германией». Он предупреждал, что «борьба с Германией представляет для нас огромные трудности и потребует неисчислимых жертв», что «война не застанет противника врасплох и степень его готовности, вероятно, превзойдет самые преувеличенные наши ожидания». Убеждая царя в том, что России во всех отношениях невыгодна война с Германией, П. Н. Дурново обращал особое внимание на экономический аспект сотрудничества с немецкой стороной. «Что же касается немецкого засилья в области нашей экономической жизни», то едва ли это явление вызывает те нарекания, которые обычно против него раздаются, – полагал он. – Россия слишком бедна и капиталами, и промышленною предприимчивостью, чтобы могла обойтись без широкого притока иностранных капиталов. Поэтому известная зависимость от того или другого иностранного капитала неизбежна для нас до тех пор, пока промышленная предприимчивость и материальные средства населения не разовьются настолько, что дадут возможность совершенно отказаться от услуг иностранных предпринимателей и их денег. Но пока мы в них нуждаемся, немецкий капитал выгоднее для нас, чем всякий другой… В отличие от английских или французских, германские капиталисты большею частью вместе со своими капиталами, и сами переезжают в Россию. Этим же свойством в значительной степени и объясняется поражающая нас многочисленность немцев-промышленников, заводчиков и фабрикантов, по сравнению с англичанами и французами. Те сидят себе за границей, до последней копейки выбирая из России вырабатываемые их предприятиями барыши. Напротив того, немцы-предприниматели подолгу проживают в России, а нередко там оседают навсегда. Что бы ни говорили, но немцы, в отличие от других иностранцев, скоро осваиваются в России и быстро русеют. Кто не видал, напр., французов и англичан, чуть не всю жизнь проживающих в России и, однако, ни слова по-русски не говорящих? Напротив того, много ли видно немцев, которые бы хотя с акцентом, ломаным языком, но все же не объяснялись по-русски? Мало того, кто не видал русских людей, православных, до глубины души преданных русским государственным началам и, однако, всего в первом или во втором поколении происходящих от немецких выходцев?».
Главное же предостережение этого видного государственного деятеля состояло в том, что война России с Германией может закончиться социальной революцией для обеих. «Слишком уж многочисленны те каналы, которыми за много лет мирного сожительства незримо соединены обе страны, чтобы коренные социальные потрясения, разыгравшиеся в одной из них, не отразились бы и в другой, – писал он. – Особенно благоприятную почву для социальных потрясений представляет, конечно, Россия, где народные массы, несомненно, исповедуют принципы бессознательного социализма»[10].
Увы, этот
пессимистический прогноз полностью подтвердился: в ходе длительной и
кровопролитной мировой войны Германия и Россия сами загнали себя в тупик, выход
из которого пролегал через социальные потрясения, а для России – социальную
революцию. Война стала последним испытанием царизма, показала его неспособность
спасти от катастрофы страну, которая к этой войне не была готова. Как признавал
позднее начальник штаба Ставки генерал Н. Н. Янушкевич, вопрос о недостатке
снарядов, винтовок и патронов возник в первые же месяцы войны. Мобилизационный
запас снарядов, например, был израсходован в первые четыре месяца войны.
Программа перевооружения была рассчитана на выполнение к
Война легла непосильным
бременем на экономику страны: в
Экономическая неподготовленность к войне была усугублена острым социально-политическим кризисом, расколом российского общества, нежеланием царизма пойти на уступки либеральной оппозиции.
Неслучайно, выступая 1
ноября
Тем не менее, в этой речи будущего министра иностранных дел Временного правительства удивляет то, что тезис о дезорганизаторской работе противника выражен в предположительной форме («если бы германцы захотели…»), и нам в свою очередь остается предположить: либо П. Н. Милюков действительно ничего не знал об этой подрывной работе, либо для него было важнее «свалить» собственное правительство, которое он обвинял в «глупости» или «измене». Но более позднее признание коллеги П. Н. Милюкова и управляющего делами Временного правительства В. Д. Набокова заставляет все же предположить второе. «В какой мере германская рука активно участвовала в нашей революции, – это вопрос, который никогда, надо думать, не получит полного исчерпывающего ответа, – писал Набоков. – По этому поводу я припоминаю один очень резкий эпизод, произошедший недели через две, в одном из заседаний Временного правительства. Говорил Милюков, и не помню, по какому поводу, заметил, что ни для кого не тайна, что германские деньги сыграли свою роль в числе факторов, содействовавших перевороту. Оговариваюсь, что не помню точных его слов, но мысль была именно такова и выражена она была достаточно категорично» [14].
Скорее всего, так оно и
было: вставшему у власти Милюкову теперь не надо было скрывать то, о чем он знал
ранее или в чем был тогда убежден. Думать же, что лидер кадетской партии просто
забыл, о чем он говорил в ноябре
Показательно также с этой
точки зрения и выступление в Москве в декабре
Но так думала не только деревня. Как показало изучение материалов перлюстрации в годы Первой мировой войны, треть всех корреспондентов связывала кризисное состояние России с закулисным влиянием, считала его даже решающим фактором политической и экономической жизни России. Образ «темных сил» эксплуатировался и левыми и правыми политическими кругами, вкладывавшими в него различное содержание. Более половины тех, кто писал о «вражеском влиянии», понимали под этим действия немецких «агентов». Даже депутат Государственной думы протоиерей А. И. Будрин писал из Петрограда своему родственнику в Пермь: «Уж так не во время эти внутренние распри, так некстати, что Боже сохрани, неужели и тут вражеские ковы германского покроя. Очевидно, да»[16]. Чтобы понять этот феномен, необходимо вернуться к началу войны, к тем новым политическим и идеологическим установкам, которые были приняты Николаем II и его правительством.
«Высочайшим» указом от 28
июля
С первых же дней войны на страницах российской прессы стал формироваться неприглядный образ беспощадного и коварного врага. Кампания началась в связи с жестоким обращением немцев с оставшимися в Германии иностранцами. С началом крупномасштабных военных действий рассказы и слухи о «немецких зверствах» умножились. Поступавшие в связи с этим из Ставки в МИД России обширные материалы обрабатывались, а составленные на их основе памятные записки распространялись за границей[19].
Неудивительно поэтому, что и в России были случаи уличных эксцессов, вроде разгрома здания немецкого посольства в Петербурге. Министерство иностранных дел в своей докладной записке Николаю II назвало этот факт «ужасающим и прискорбным событием». Однако, по свидетельству современников, случаев насилия в России было меньше, чем в других странах. Зато огульное отрицание всего немецкого перекинулось и на интеллигенцию: различные научные общества стали исключать из своей среды германских и австрийских ученых. Очень быстро это обличение всего немецкого обратилось и против немецких элементов внутри России.
Пресловутое «засилье
немечества» стало слишком привлекательной темой, чтобы не свалить на вчерашних
желанных союзников ответственности за все беды и неудачи России, а также
поднять в массах шовинистические настроения. С этого времени проживавшие в
России лица немецкой национальности рассматривались властями уже не просто как
одна из категорий иностранцев и русскоподданных, а как подданные воюющей с
Россией державы. Кроме того, резко изменилась внутриполитическая конъюнктура, и
вчерашним высокопоставленным германофилам пришлось срочно открещиваться от
прежних взглядов и искать способы демонстрации своего патриотизма. Поднятая
шумиха вокруг «немецких привилегий» как нельзя лучше этому соответствовала. 10
октября
Однако приоритет в
постановке вопроса о необходимости борьбы с «германизмом в русской жизни»
принадлежал прессе. Наступательный характер здесь задавало «Вечернее время»,
которое 1 сентября
Столь же воинственные
позиции занимало и «Новое время», наиболее значимым вкладом которого в борьбу с
германизмом стала публикация списков сенаторов с немецкими фамилиями летом
Увы, борьба с «немецким
засильем» сразу же вышла из рамок «бескровной»: в результате имевшего место в
мае
Хотя подобные обвинения и
были крайне преувеличены, они способствовали нагнетанию в обществе антинемецкой
истерии, в связи с чем министр внутренних дел Н. Б. Щербатов был даже вынужден
обратиться в августе
Полную поддержку взятого
правительством курса на ликвидацию в России «засилья немечества» выразил
черносотенный лагерь, в котором германофильские настроения до войны были
особенно сильны. Видевшие ранее в «старинных отношениях с Германией могучий
оплот монархического принципа среди кругом бушующего моря революций»[29], правые теперь превратились
в наиболее рьяных обличителей «германизма», именно их представители в
Государственной думе внесли в августе
В результате давления
правых и равнодушия Прогрессивного блока в августе
Тем не менее нельзя не заметить, что неуемная жажда крайне правых как можно скорее покончить с неуловимым и таинственным «германизмом» нашла таким образом понимание на самом высоком правительственном уровне. «Вопрос о немецком засилье, – писало «Новое время» по поводу учреждения Особого комитета, – поставлен не вообще, не в смысле тех или иных влияний на политические и общественные круги России, но в смысле его теснейшей связи с делом войны, с нуждами обороны, с той глубоко продуманной систематичностью, с какой Германия по определенному плану пустила в ход все экономические силы, все влияние и захваты для того, чтобы обеспечить себе победу не только ударом на полях сражений, но и развалом или задержкой во внутренней работе России»[33].
Борьбой с «германским влиянием», разумеется, занимались и органы контрразведки, которым, впрочем, не было особенно чем похвастать. По свидетельству одного из сотрудников петроградской контрразведки, «не обладая средствами к раскрытию германского шпионажа, не имея для этого ни способного руководителя, ни опытных агентов, ни дельных сотрудников, контрразведовательное отделение было вынуждено заниматься делами, не имеющими абсолютно никакого отношения к раскрытию германского влияния»[34]. В контрразведку поступала масса доносов на «подозрительных лиц», что было связано в первую очередь с культивирующейся на страницах газет шпиономанией. Поэтому «почти всякий грамотный человек почитал своим долгом сообщать, кого он считает шпионом или германофилом: обвиняли в шпионаже министра Григоровича, Сувориных, Путилова, почти всех начальников заводов, работающих на оборону, всех генералов с немецкими фамилиями и пр. Фантазия обывателей работала невероятно: о радиотелеграфах, подготовке взрывов и пожаров сообщали ежедневно, что при проверке ни разу не подтверждалось»[35].
По доносам и обвинениям в германофильстве у контрразведки были тысячи подозреваемых в шпионаже, среди которых, как свидетельствует ее сотрудник, были «директора заводов, генералы, инженеры, присяжные поверенные, студенты наряду с рабочими, людьми неопределенных профессий; были католики, православные, лютеране, буддисты, были русские, эстонцы, латыши, китайцы (евреи, конечно, все попадали в списки заподозренных без различия, по какому поводу написан донос)… Для 9/10 этой публики не было абсолютно никаких причин к занесению их в списки германофилов, но для высшего начальства величина списков служила признаком продуктивности работы…»[36].
Шпиономания была напрямую
связана и с поражениями русской армии в начале войны: командным верхам было
выгодно сваливать собственные неудачи на «германских шпионов». Яркий тому
пример судебные процессы, состоявшиеся в
Затем пришла очередь военного
министра В. А. Сухомлинова, которого связали с казненным «германским шпионом»
Мясоедовым и приговорили к пожизненной каторге. Его сделали главным виновником
тяжелых поражений русской армии в Восточной Пруссии, отступления весной
Увы, очень скоро
выяснилось, что дело было не в «продажном» военном министре, а гораздо глубже.
А. А. Поливанов, назначенный военным министром вместо В. А. Сухомлинова, на
секретных заседаниях Совета министров в августе
Разумеется, революционные организации в полной мере использовали и тяжелые поражения русской армии и разоблачение «шпионов» в своей агитационной деятельности. Так, в одной из большевистских листовок, распространявшихся в Петрограде, говорилось: «Правительства воюющих стран никогда не прерывали дружеских отношений между собою, и, в случае революции в одной из них, они всегда соединятся для подавления рабочего класса и трудового крестьянства. Это подтверждает громкое дело полковника Мясоедова, начальника жандармской охраны на прусской границе, полковника Спиридовича, начальника личной охраны царя, генерала Фрейгат, бывшего редактора «Вестника полиции» генерала Фредерикса, барона Карпуса, чиновника болгарского посольства и 40 офицеров генерального штаба, продававших русскую армию немецкому правительству. Пусть каждый рабочий подумает, где нужно искать наших врагов: среди ли австрийских и германских солдат или среди русского и германского правительств…»[41].
В связи с этим работа контрразведки по борьбе с германской агитацией на военных заводах столицы была, по свидетельству ее сотрудников, бесполезной[42].
«Кому вы рассказываете свои басни о «немецких деньгах и агитаторах»? – отмечалось в другой большевистской листовке. – Если рабочему классу, так он только посмеивается над вашим завираньем, так как эти агитаторы работают рядом с ним за одним станком, а «немецкие деньги» рабочие урывают из своего скудного заработка. Быть может, вы хотите скрыть, что Россия подготовляется и уже накануне второй революции?»[43].
Приближение этой
революции теперь предчувствовали все. Грани между «патриотами», «оборонцами» и
«пораженцами» к началу
Глубочайший социально-экономический и политический кризис, охвативший Россию в годы войны, стимулировал и облегчал проведение против нее подрывной работы со стороны Германии, хотя и другие воюющие страны, разумеется, занимались такой деятельностью тоже. «Наряду с аэропланами, танками, удушливыми газами и прочими чудесами военной техники, в последней мировой войне появилось новое могучее средство борьбы – пропаганда, – писал генерал А. И. Деникин. – Широко поставленные технически, снабженные огромными средствами органы пропаганды Англии, Франции и Америки, в особенности Англии, вели страшную борьбу словом, печатью, фильмами и … валютой, распространяя эту борьбу на территории вражеские и нейтральные, внося ее в области военную, политическую, моральную и экономическую»[45].
Разумеется, каждая из воюющих сторон стремилась обвинить в подрывной работе противоположную. Если А. И. Деникин сожалел впоследствии, что Россия не использовала это «новое могучее средство борьбы», то министр иностранных дел Австро-Венгрии О. Чернин утверждал в своих мемуарах, что Россия стала укреплять свое влияние в Румынии еще до начала Первой мировой войны. «Задолго до войны, – писал он, – она не жалела миллионов для того, чтобы создать настроение в свою пользу. Большинство газет было закреплено за русскими, многие лица, игравшие выдающиеся роли в политической жизни страны, были связаны с русскими интересами, в то время как Германия и Австро-Венгрия совершенно пренебрегали этими подготовительными работами. Оттого-то Россия и имела с самого начала войны громадное преимущество перед центральными державами, – преимущество, которое впоследствии стало труднее отбить, что с первого же дня войны Россия еще шире раскрыла свои золотые шлюзы, и Румыния была затоплена рублями»[46].
Но если это и правда, то
это всего лишь частный случай в сравнении с той пропагандистской кампанией,
которая была развернута Германией. По данным Ю. Г. Фельштинского, Германия
потратила на так называемую мирную пропаганду по крайней мере 382 млн. марок,
причем до мая
Не имея возможности
соперничать с английской и французской пропагандой, Германия сконцентрировала
свои усилия на Восточном фронте, против России. Эта подрывная работа шла в
самых различных направлениях – политическом, военном, социальном и др. Немецкие
спецслужбы вели активную революционную и сепаратистскую пропаганду в лагерях
военнопленных. С этой целью были созданы «Комитет революционной пропаганды» в
Гааге, «Союз освобождения Украины» в Австрии, «Комитет интеллектуальной помощи
русским военнопленным в Германии и Австрии» (Женева). Одновременно предпринимались
попытки наладить издание и распространение пропагандистской литературы в самой
России. Но особых успехов, если судить по документам, здесь достигнуто не было.
Руководитель германской контрразведки Штейнвакс, отчитываясь в мае
Особые усилия Германии
были направлены на достижение сепаратного мира с Россией. Начальник Германского
генерального штаба генерал Фалькенгайн в ноябре
Посланный в феврале
Для работы в пользу
сепаратного мира была привлечена и фрейлина императрицы Александры Федоровны
княгиня М. А. Васильчикова, которая с началом войны осталась в своем имении в
Австрии. В марте – мае
Определенные надежды на
достижение сепаратного мира с Россией у немецкой стороны забрезжили в связи с
отставкой министра иностранных дел С. Д. Сазонова и назначением на этот пост в
июле
Хотя некоторые исследователи и склонны верить, что за спиной Колышко действительно стоял Штюрмер, специально добившийся отставки С. Д. Сазонова с поста министра иностранных дел, чтобы развязать себе руки в вопросе о сепаратном мире с Германией, есть серьезные основания в этом сомневаться. Бывший шеф Колышко, С. Ю. Витте писал о нем в своих воспоминаниях, что будучи несомненно способным чиновником, он «держит себя при этом по-хлестаковски, т. е. придает положению, которое он имеет в Петербурге, совсем несоответствующее значение; он играл роль человека, как будто бы имеющего большое влияние, одним словом, изображал из себя очень важного петербургского чиновника, чего на самом деле, конечно, не было»[61].
Точно так же, по-хлестаковски, Колышко вел себя и на переговорах в Стокгольме. Как отмечается в немецких источниках, он представился германскому послу в Стокгольме Люциусу как «русский статский советник Иосиф фон Колышко, заместитель министра финансов при графе Витте и личный доверенный последнего, живущий с начала войны в Стокгольме и пользующийся славой либерального русского писателя…»[62].
Слава «либерального
русского писателя» не помешала однако Колышко предложить свои услуги в качестве
платного германского агента: он выразил готовность вести в России через газету
«Русское слово» пронемецкую мирную пропаганду, но находившийся в Копенгагене
немецкий посланник Брокдорф-Ранцау рекомендовал осторожно отнестись к Колышко и
его планам[63]. В июле
Случайная встреча в
Стокгольме в июле
По ознакомлении с отчетом об этой встрече статс-секретарь иностранных дел Ягов сделал такую помету: «Эти русские полностью выдоили Варбурга, а сами так ничего и не сказали»[70].
Таким образом, предпринимавшиеся правящими кругами Германии попытки склонить Россию к заключению сепаратного мира, опираясь на деловые и финансовые круги, на политических деятелей и случайных посредников не принесли желанного результата. В связи с этим начальник штаба Восточного фронта генерал Э. Людендорф писал: «В возможность мира с Россией никто не верил, имперский канцлер высказался в том духе, что в настоящий момент не имеется никаких видов на сепаратный мир с Россией»[71].
Впрочем, оставался еще один канал, который при стечении благоприятных обстоятельств можно было бы использовать в этих целях, – русские революционеры в эмиграции, и к их «разработке» были привлечены политические деятели, дипломатические работники, финансовые магнаты, военное руководство и контрразведка.
Как известно, радикальное
крыло русских революционеров-эмигрантов открыто выступало за поражение России в
Первой мировой войне, и в их адрес и в первую очередь Ленина и большевиков
высказано со стороны политиков, публицистов, историков немало гневных обвинений
в «измене» и «предательстве», их заклеймили как агентов Германского
генерального штаба, продавшихся за «немецкое золото». Одни писали об этом по
глубокому убеждению, что так оно и было, другие страстно верили, что иначе и не
могло быть, третьи лукавили сознательно, и лишь немногие действительно хотели
докопаться до истины. Здесь представляется оригинальной точка зрения Ю. Г.
Фельштинского, который пишет: «Германия смотрела на русских революционеров как
на подрывной элемент и рассчитывала использовать их для вывода России из войны.
Удержание социалистов у власти после окончания войны, видимо, не входило в
планы германского правительства. Революционеры же смотрели на помощь,
предложенную германским правительством, как на средство для организации
революции в России и во всей Европе, прежде всего в Германии. Германское
правительство знало, что главной задачей социалистов была организация революции
в Германии. Революционеры знали, что правительство Германии не желает допустить
прихода к власти немецких социалистов, а русских революционеров рассматривает
как орудие для реализации собственных империалистических планов. Каждая из
сторон надеялась переиграть другую. В конечном итоге, в этой игре победила
ленинская группа, переигравшая всех, в том числе и Парвуса, родоначальника идеи
германо-большевистского сотрудничества»[72].
Но чтобы принять эту точку зрения, необходимо, по крайней мере, иметь веские
доказательства в пользу того, что такая игра имела место на самом деле. А что
если в этой игре с самого начала все козыри находились в руках одной стороны, в
то время как другая об этом даже и не подозревала? Наконец, не построена ли
логика этой концепции на ретроспективном подходе, основанном на конечном
результате, т. е. на победе Ленина и большевиков в октябре
Начать надо с Парвуса (А.
Л. Гельфанда), который родился на три года раньше Ленина, раньше проявил себя
на революционном поприще и еще в 90-е гг. законспирировался, став Парвусом, что
в переводе с латинского означает «молодой», «скромный», «незаметный». На самом
деле он очень скоро стал заметной фигурой, его кипучая энергия проявилась в
самых разных направлениях, его бурная жизнь прошла через взлеты и падения, но в
результате он оставил о себе недобрую славу. Писавшие о Парвусе называли его
«злым гением» (С. П. Мельгунов), «злодейски талантливым» человеком (Волкогонов)
и т. д. По характеристике современного исследователя О. Ф. Соловьева, Парвус
«был и революционером, и издателем, и публицистом, и предприимчивым дельцом, и
интернационалистом, великогерманским шовинистом, ставшим эмиссаром
правительства рейха»[73]. Опубликованная об этой
неоднозначной личности обширная литература, в которой выделяется вышедшая в
Израиль Лазаревич
Гельфанд родился в
Впервые Ленин и Парвус встретились в Мюнхене, где издавалась «Искра», и неудивительно, что «талантливый германский публицист» очень скоро стал ее сотрудником. В письме П. Б. Аксельроду Ленин специально отмечает, что в четвертый номер «Искры» есть статья Парвуса «Самодержавие и финансы»[76]. Правда, сам Парвус смотрел на своих обожателей свысока и даже как-то бросил реплику: «Не умеете вы быть редакторами»[77].
Опубликованная Парвусом в
Не игравший
сколько-нибудь заметной роли в революции
Парвус же, вкусив славы
революционного трибуна, пройдя тюремные посиделки и побывав в сибирской ссылке,
охладел к судьбе революционной России, стал активно заниматься коммерческой
деятельностью и посредничеством. Но здесь в погоне за земными радостями и в силу
своего бурного темперамента он совершил проступок, последствия которого круто
изменили его судьбу. Будучи в течение ряда лет успешным литературным агентом М.
Горького в Германии, Парвус собрал за пьесу «На дне» значительную сумму – более
100 тысяч марок – большая часть которой должна была по договору поступить в
партийную кассу социал-демократов. Но вместо денег он прислал «буревестнику
революции» письмо, в котором уведомлял, что деньги ушли на его путешествие с
«дамой сердца». Состоявшийся в начале
В результате недавний
революционер оказался в Константинополе, где, по словам одного из его
биографов, «началась самая сенсационная глава жизни этого человека»[82]. Об этой главе длиною в
пять лет доподлинно известно немного, а все остальное из области слухов и
предположений. По имеющимся сведениям, Парвус с
Эхо артиллерийской
канонады еще не докатилось до Константинополя, а Парвус уже утратил интерес к
турецкой экономике и вновь ударился в политику, чтобы не только напомнить о
себе, но и извлечь пользу из новой ситуации. Он открыто принимает сторону
Германии и начинает активно действовать в ее пользу. В своем обращении к
русским революционерам и социалистам он призывал их способствовать поражению
России в интересах европейской демократии. В январе
В марте
«Меморандум д-ра
Гельфанда» убедил статс-секретаря иностранных дел Ягова просить министра
финансов о выделении 5 млн. марок «на революционную пропаганду в России»[90]. Но он произвел сильное
впечатление не только на политических и военных руководителей Германии, но и на
некоторых историков, которые содержавшиеся в нем намерения связали напрямую с
реальными событиями в Петрограде в февральские дни
Удивительное совпадение,
но именно столько, 20 млн. руб., запросил Парвус у немцев «для полной
организации русской революции», которую он назначил на январь
Но наступил январь
Итак, в России Парвуса
уже не ждали и даже забыли. Неважно обстояло дело и с «разработкой» вождей
большевиков в Швейцарии. В мае
Конечно, Парвус не сидел
сложа руки в Копенгагене, ожидая заказанной им в России революции. Нет, он
занимался своим любимым делом – коммерцией, – проворачивая с размахом
сделки с продовольствием, зерном, углем, медикаментами. А между делом
организовал в Копенгагене в
Оценивая деятельность
Парвуса в пользу Германии, нельзя не отметить, что его грандиозные замыслы
остались нереализованными. Если исходить из исторических фактов, а не домыслов,
то Февральская революция обошлась без помощи Парвуса. Весьма критически
относились к «русскому революционеру» и высокопоставленные сотрудники МИД
Германии. И только немецкий посланник в Копенгагене Брокдорф-Ранцау, который с
ним имел постоянные контакты, защищал его до конца. В этом отношении большой
интерес представляет письмо Брокдорфа-Ранцау новому статс-секретарю иностранных
дел Циммерману от 2 апреля
Поскольку Парвусу не
удалось установить прочных связей с российскими социал-демократами в Швейцарии
и иметь через них постоянную информацию, немецкая контрразведка использовала в
качестве своих агентов эсера Цивина и финского социалиста и сепаратиста
Кескюлу, эстонца по происхождению. Они поставляли немецкой стороне сведения о
политической позиции и настроениях российских эмигрантов, в том числе и
большевиков, Ленина, Зиновьева, Бухарина и др. И на этом основании
недобросовестные авторы причисляют их к большевикам и связывают с Лениным.
Разумеется, и Цивин и Кескюла были на содержании у своих хозяев. Так, Цивин,
прежде чем перейти в
Другой платный агент
финский социалист Кескюла, проходивший у немцев как Штейн, также «кормился»
Лениным, перехватывая при случае его корреспонденцию и литературу для немецкой
контрразведки[110]. Обосновывая необходимость
выплаты Кескюле 20 тыс. марок в месяц, руководитель немецкой контрразведки
Штейнвакс писал в МИД Германии: «За последние несколько месяцев Кескюла завязал
многочисленные связи с Россией… Он также поддерживал весьма полезные контакты с
Лениным и передавал нам содержание отчетов о положении в России, посылаемых
Ленину его доверенными агентами в России»[111].
Сам Кескюла встретился с Лениным всего один раз, но, приехав в конце
Война застала В. И.
Ленина в польской горной деревушке Поронино и сразу же обернулась для него
крупными неприятностями и переживаниями. 7 августа
Обосновавшись в Берне,
Ленин в первые же дни после своего приезда устраивает совещание местной группы
большевиков, на котором выступил с докладом об отношении к начавшейся войне.
Весь пафос его доклада был направлен против вождей европейской
социал-демократии, вставших с началом войны на позиции «гражданского мира» и
поддержки своих правительств. Вождя большевиков особенно огорчала и возмущала
позиция самой влиятельной социал-демократической партии – германской,
представители которой в рейхстаге голосовали вместе со всеми депутатами за
предоставление кайзеровскому правительству пятимиллиардного военного займа.
Объясняя, почему вожди европейских социалистов должны не защищать «свою
буржуазию», а разоблачать ее «подлости», Ленин аргументировал: «Ибо везде
буржуазия и империалисты, везде подлая подготовка бойни: если особенно подлый и
варварский русский царизм (более всех реакционен), то и немецкий империализм
тоже монархический…»[120]. Окончательно свою точку
зрения по этому вопросу вождь большевиков сформулировал в написанном им
манифесте «Война и российская социал-демократия», который был напечатан 1 ноября
Были ли эти лозунги выражением взглядов революционного сектантства и интернационализма, как утверждают одни, или они отражали реальную и возможную перспективу развития событий, как полагают другие? Отвечая на эти вопросы, необходимо принять во внимание, что Первая мировая война знаменовала собой глубокий экономический, политический и духовный кризис общества, поставила под сомнение само существование капитализма, придав революционерам вполне реальные надежды если не на его уничтожение, то, по крайней мере, на его радикальное обновление. «Ретроспективно оценивая шансы революционеров и реформаторов в 1914 – 1918 гг., – пишет в связи с этим видный отечественный историк С. В. Тютюкин, – следует подчеркнуть, что сложившаяся тогда в мире ситуация была крайне противоречивой. С одной стороны, война привела к грандиозной вспышке национализма и шовинизма, которая развела народы по их «национальным квартирам», заслонила на время классовые антагонизмы, подняла на щит идею гражданского мира во имя победы над внешним врагом. С другой – та же война, оказавшаяся на редкость затяжной, изнурительной и кровопролитной, создала в массах совершенно новую психологию «военного коммунизма» с присущими ей настроениями максимализма, нетерпения, всеобщего уравнительства, ориентацией на насилие и прямое революционное действие. Так создавалась мощная социально-психологическая база того нового, коммунистического течения, которое стало складываться в условиях войны в ряде социалистических партий, в первую очередь в РСДРП»[122].
Катализатором этого
«нового, коммунистического течения» стал Ленин, развернувший в Швейцарии
кипучую деятельность по разъяснению и утверждению своих взглядов на войну, по сплочению
большевистских групп за границей. Он оппонирует в Лозанне занимавшему
оборонческие позиции Г. В. Плеханову, выступает со своим рефератом о войне в
Женеве, Кларане, Цюрихе и Берне, организует Бернскую конференцию заграничных
секций РСДРП, участвует в работе Циммервальдской конференции
социалистов-интернационалистов, содействуя выделению из нее так называемой
«Циммервальдской левой». «Эрудиция, внутренняя напряженность и фанатизм Ленина
часто гипнотизировали окружающих, – писал американский биограф вождя
большевиков Луис Фишер. – Суровый образ жизни, целеустремленность и
сокрушительная полемическая мощь поднимали ему авторитет»[123].
Однако здесь будет уместно заметить, что этот авторитет не был абсолютным и
безраздельным. В январе
Для ведения организационной и пропагандистской работы по сплочению своих сторонников Ленину требовались деньги, а их, судя по его переписке, было в обрез. Партийный фонд, состоявший из остатков полученной большевиками части наследства Н. П. Шмита и небольших поступлений от эмигрантов и им сочувствующих, едва обеспечивал издание газеты «Социал-демократ» и ряда сборников, в том числе Ленина и Зиновьева «Социализм и война», вышедшего тиражом 2 тысячи экземпляров. По мнению Г. Каткова, «бедность Ленина во время его пребывания в Швейцарии не подлежит сомнению, как в отношении его личных средств, так и в отношении финансирования его публикаций»[126].
Впрочем, и до войны
финансовое положение большевиков оставляло желать лучшего. В январе
По имеющимся
свидетельствам, Ленин и его близкие приехали в Швейцарию почти без средств к
существованию. Неудивительно поэтому, что, отвечая из Берна в Поронино на
просьбу Я. С. Ганецкого выслать ему денег взаймы, он с сожалением сообщает, что
он бы это сделал, «если бы была какая бы то ни было возможность достать здесь
хоть сколько-нибудь денег»[128]. Вряд ли Ленин мог
лицемерить в данном случае: Я. С. Ганецкий только что помог ему выбраться из
тюрьмы в Новом Тарге и неоднократно и раньше и потом оказывал ему неоценимые
услуги. В ноябре
Сотрудничая с редакцией
словаря Гранат и подготовив по ее заказу статью о Марксе и марксизме, Ленин,
нуждаясь в заработке, предлагает свои услуги редакции, «если есть еще
нераспределенные статьи из последующих томов»[130].
Видимо, не от мелочности, а от привычки жить экономя, ему приходилось
объясняться (не всегда деликатно) по финансовым вопросам. «Дорогая
Ольга! – писал в июне
Возвращаясь к вопросу о
состоянии партийного фонда большевиков в эмиграции, следует признать, что
документов о подозрительных источниках его пополнения пока не обнаружено.
Занимавшийся этими поисками А. Г. Латышев мог похвастать лишь найденным в фонде
Ленина его письмом к неизвестному адресату следующего содержания: «Уважаемый
товарищ! Я думаю, на основании всех Ваших данных и соображений, следует
непременно Вам принять участие и дать доход партии (которая страшно нуждается).
Официально двигать этого вопроса не могу, ибо нет времени созвать собрание, да
и нет надобности, ввиду автономии местных групп. Устраивайте поскорее и шлите
сообщения (а лучше деньги). Лучше передайте все это устно: к чему тут
письменность»[135]. Интересно в этой связи
отметить, что Ленин, опасаясь, что Швейцария может быть втянута в войну,
предполагал сдать партийную кассу И. Ф. Арманд, о чем писал ей 16 января
Из того факта, что
ленинская позиция по вопросу о войне была объективно выгодна Германии, еще не
следует, что между ними было оформлено какое-то секретное соглашение. Это
означало только то, что «их линии в политике», как отметил Л. Д. Троцкий,
«пересекаются». Разумеется, Ленин понимал это не хуже тех, кто пытается это
совпадение сделать едва ли не главным доводом в пользу того, что вождь
большевиков был агентом Германии. Понимая, что такие подозрения могут
возникнуть, он не только сам вел себя предусмотрительно, но и советовал так
поступать своим соратникам по партии. Интересно, что советуя в январе
Однако есть еще один факт,
который требует своего подтверждения. Прославившийся своими разоблачениями
провокаторов и шпионов В. Л. Бурцев, находясь уже в эмиграции, настаивал на
том, что в конце
Известный русский
историк-эмигрант Г. В. Вернадский, выпустивший в
Главным таким событием
стала Февральская революция в России, явившаяся подарком судьбы как для
эмигрантов-большевиков, так и политического и военного руководства Германии.
Первым она позволила не только вернуться на родину, но и взять власть в октябре
15 марта (по новому стилю) Ленин узнает в Цюрихе из швейцарских газет о том, что в России победила революция, что у власти 12 членов Думы, а царские министры арестованы. На следующий день, осознав всю значимость свершившегося события (пускай и без его непосредственного участия), вождь большевиков в письме А. М. Коллонтай реагировал следующим образом: «Ну что ж! Этот «первый этап первой (из порождаемых войной) революции» не будет ни последним, ни только русским. Конечно, мы останемся против защиты отечества, против империалистической бойни, руководимой Шингаревым + Керенским и К°»[144].
Итак, Ленин уже думал о следующем этапе революции, и чтобы он наступил, надо быть там, в России. «Сон пропал у Ильича с того момента, когда пришли вести о революции, – вспоминала Н. К. Крупская, – и вот по ночам строились самые невероятные планы. Можно перелететь на аэроплане. Но об этом можно было думать только в ночном полубреду… Надо достать паспорт какого-нибудь иностранца из нейтральной страны, лучше всего шведа. Паспорт шведа можно достать через шведских товарищей, но мешает незнание языка…»[145].
18 марта Ленин в письме
И. Ф. Арманд в Кларан писал: «Мечтаем все о поездке. Если едете домой,
заезжайте сначала к нам. Поговорим. Я бы очень хотел дать Вам поручение в
Англии узнать тихонечко и верно, мог ли бы я проехать»[146].
На следующий день он просит уже В. А. Карпинского взять документы на проезд во
Францию и Англию на свое имя, чтобы ими мог воспользоваться сам Ленин. Он даже
предусматривает детали этого плана: Карпинский на время должен скрыться из
Женевы, спрятавшись в горах, где за пансион за него заплатит партия[147]. Но Ленин весь в
нетерпении: в России сейчас решается судьба мировой революции, а он сидит здесь
и не знает, как выбраться из опостылевшей сразу Швейцарии. И Ленин снова
обращается к самому близкому для него человеку – И. Ф. Арманд. Только ей он
может доверить свои сокровенные мысли. «Я уверен, что меня арестуют или просто
задержат в Англии, если я поеду под своим именем, – пишет Ленин 19
марта, – ибо именно Англия не только конфисковала ряд моих писем в
Америку, но и спрашивала (ее полиция) Папашу в
19 марта, когда Ленину пришла в голову идея «немецкого вагона», в Берне состоялось частное совещание российских партийных центров, и на нем лидер меньшевиков-интернационалистов Л. Мартов предложил план проезда эмигрантов через Германию в обмен на интернированных в России немцев. Узнав об этом плане, вождь большевиков сразу же за него ухватился. В письме В. А. Карпинскому он писал: «План Мартова хорош: за него надо хлопотать, только мы (и Вы) не можем делать этого прямо. Нас заподозрят. Надо, чтобы, кроме Мартова, беспартийные русские и патриоты-русские обратились к швейцарским министрам… с просьбой поговорить об этом с послом германского правительства в Берне»[150].
В западной литературе уже
давно высказана другая точка зрения, согласно которой инициатива проезда русских
эмигрантов принадлежала немецкой стороне. Автор книги «Жизнь Ленина» Луис Фишер
еще в 60-е гг. писал, что «идея этой знаменитой и роковой поездки принадлежит
Парвусу и Брокдорф-Ранцау»[151]. Однако опубликованные
документы МИД Германии не дают оснований так считать. В телеграмме в МИД
Германии 21 марта
Интересно, что именно в это время Ленин в конфиденциальном письме И. Ф. Арманд еще выражает свои сомнения и опасения: «Вот если ни Англия, ни Германия ни за что не пустят!!! А это ведь возможно!»[155]. Из опубликованной в середине 60-х гг. переписки Ленина видно, что в эти последние дни швейцарской эмиграции он активно переписывался с Я. С. Ганецким, находившимся в то время в Христианин (Осло). Он атакует своего доверенного представителя в Скандинавии самыми различными просьбами и поручениями, советуется с ним, как можно быстрее и безопаснее выбраться из Швейцарии. И в то время как Ленин считает, что «в Россию, должно быть, не попадем!! Англия не пустит. Через Германию не выходит»[156], он получает от Ганецкого предложение, о содержании которого мы можем судить только на основании ленинского ответа. «Берлинское разрешение для меня неприемлемо, – телеграфировал Ленин Ганецкому в Стокгольм 28 марта. – Или швейцарское правительство получит вагон или русское договорится об обмене всех эмигрантов на интернированных немцев»[157]. По всей видимости, предложение «берлинского разрешения» не обошлось без участия Парвуса, у которого в торговой фирме в Копенгагене служил Ганецкий. «Парвус играл в этом деле вполне определенную роль и оказывал в качестве эксперта по русским делам известное влияние на немецкое правительство и высшее военное командование в смысле благоприятного разрешения вопроса о пропуске русских революционеров через Германию»[158], – свидетельствовал Фриц Платтен, один из организаторов этого проезда. Именно это участие Парвуса и заставило большевистского лидера первоначально отказаться от «берлинского разрешения». 30 марта Ленин вновь телеграфирует Ганецкому: «Дорогой товарищ! От всей души благодарю за хлопоты и помощь. Пользоваться услугами людей, имеющих касательство к издателю „Колокола“, я, конечно, не могу. Сегодня я телеграфировал Вам, что единственная надежда вырваться отсюда, это – обмен швейцарских эмигрантов на немецких интернированных»[159]. Одним из таких людей, имеющих отношение к Парвусу, был Георг Скларц, который, как явствует из немецких источников, действительно в эти дни встречался с русскими эмигрантами, но безрезультатно.
Однако немецкий механизм «высадки десанта» русских эмигрантов-революционеров был уже запущен, и обе стороны неотвратимо шли навстречу друг другу. 26 марта заместитель статс-секретаря иностранных дел Бусше сообщил из Берлина по телеграфу в Берн первые детали проезда русских эмигрантов через Германию: «Специальный поезд получит военное сопровождение. Передача произойдет на пограничной станции Гогмадинген или Линдау ответственным сотрудником. Немедленно вышлите информацию о дате отправления и список отъезжающих. Информация должна быть здесь за четыре дня до пересечения границы. Генеральный штаб, скорее всего, не будет возражать против отдельных лиц. Во всяком случае обратный поезд в Швейцарию гарантирован»[160].
Первоначально посредником в переговорах о проезде русских эмигрантов выступил швейцарский социалист, государственный советник Роберт Гримм, к которому Ленин обратился с просьбой представлять его интересы в этих переговорах. Гримм незамедлительно сообщил федеральному канцлеру Швейцарии Гофману о том, что русские эмигранты, в своем большинстве выступающие за заключение мира, просят о содействии в разрешении немедленно вернуться в Россию через Германию. Другой возможности, подчеркивал Гримм, эмигранты не имеют, так как возвращение через страны Антанты для них, выступающих против войны, закрыто. Информировав немецкого посланника в Берне фон Ромберга об этом обращении русских эмигрантов, федеральный канцлер Швейцарии Гофман рекомендовал Гримму убедить представителей комитета по возвращению эмигрантов вступить в прямой контакт с Ромбергом. Хотя 31 марта, как это видно из телеграммы Ромберга в МИД Германии, этот прямой контакт еще не был установлен, в этот день в Германском генеральном штабе состоялось совещание по вопросу о транзитном проезде русских революционеров. Принимавший участие в этом совещании сотрудник имперского разведотдела «Восток» капитан Бурман заявил, что хотя его отдел и не придает этой акции большого значения, он хотел бы получить список проезжающих как можно быстрее. Другой участник этого совещания – начальник Центрального паспортного ведомства ротмистр Цюрн выразил опасение, пропустят ли финские пограничные власти, сотрудничающие с англичанами, противников продолжения войны. При этом он особенно подчеркнул, что немецкая сторона не должна скомпрометировать транзитных пассажиров «слишком активным сотрудничеством с ними»[161].
Захватив инициативу, немецкая сторона стремилась форсировать транзитный проезд русских эмигрантов. 2 апреля заместитель статс-секретаря иностранных дел Бусше телеграфирует из Берлина германскому посланнику в Берне Ромбергу: «Согласно полученной здесь информации желательно, чтобы проезд русских революционеров через Германию состоялся как можно скорее, так как Антанта уже начала работу против этого шага в Швейцарии. Поэтому я рекомендую в обсуждениях с представителями комитета действовать с максимально возможной скоростью»[162]. Отвечая на эту телеграмму, Ромберг на следующий день мог лишь сообщить, что пока с ним никто еще не вступил в непосредственные переговоры и объяснял почему: «…очевиден страх скомпрометировать себя в Санкт-Петербурге»[163]. Только 4 апреля видный швейцарский социалист-интернационалист Фриц Платтен посетил Ромберга и «от имени группы русских социалистов, и в частности, их руководителей Ленина и Зиновьева» обратился с просьбой разрешить проезд через Германию немедленно «небольшому числу самых видных эмигрантов». В своем отчете об этой встрече Ромберг сообщал в МИД: «Платтен утверждает, что события в России принимают опасный для вопроса о мире поворот, и необходимо сделать все возможное для отправки вождей-социалистов в Россию, так как они пользуются там значительным влиянием»[164]. Далее германский посланник излагал условия, на которых эмигранты соглашались принять предложение о проезде через Германию: 1) едут все эмигранты независимо от их отношения к войне; 2) проезд без остановок в опечатанном вагоне, который пользуется правом экстерриториальности; 3) едущие обязуются агитировать в России за обмен пропущенных эмигрантов на соответствующее число интернированных немцев. Фриц Платтен выражал готовность поручиться за каждого из группы и получить разрешение на проезд через Германию, а также обязался сопровождать вагон до границы вместе с немецкими представителями. «Поскольку их немедленный отъезд в наших интересах, – резюмировал Ромберг, – я настоятельно рекомендую выдать разрешение сразу же, приняв изложенные условия»[165]. Германский генеральный штаб так и поступил 5 апреля, гарантировав безопасный проезд, обязавшись не предъявлять никаких паспортных формальностей на границе и установив максимальное число пассажиров – шестьдесят»[166].
Наиболее нетерпеливые и
решительные эмигранты во главе с Лениным стали собираться в дорогу. В связи с
этим В. Хальвег в предисловии к документальной публикации «Возвращение Ленина в
Россию в 1917 году» пишет: «Для Ленина, стремящегося изо всех сил дать толчок
большевистской мировой революции, решающим является как можно скорее достичь
России; то, что эту возможность предлагает ему противник, «классовый враг», для
него как раз никакой роли не играет. Вот почему большевистский вождь изъявляет
готовность принять немецкое предложение, однако при этом ничем ни в какой форме
себя не связывая. Даже путевые расходы революционеры оплачивают из собственных
средств»[167]. Действительно в
опубликованных Хальвегом документах не содержится и намека на денежные субсидии
отъезжающим эмигрантам. Поэтому выдвинутая еще в
Чтобы обеспечить себе и
своим спутникам по проезду через Германию алиби, Ленин решил накануне отъезда
составить подробный протокол, который бы подписали авторитетные социалисты из
Швейцарии, Франции. В телеграмме французскому социалисту А. Гильбо 6 апреля
Конечно, это было не обычное путешествие не совсем обычной группы, за передвижением которой негласно наблюдали многие заинтересованные лица. Еще эмигранты не успели выехать из Швейцарии, а германский посланник в Копенгагене Брокдорф-Ранцау уже телеграфировал в Берлин: «Д-р Гельфанд просит, чтобы ему немедленно сообщили о прибытии в Мальме или Засниц русских эмигрантов, едущих из Швейцарии через Германию. Гельфанд хочет встретить их в Мальме. Пожалуйста, телеграфируйте немедленно»[174]. 10 апреля видные германские социал-демократы Ф. Шейдеман и Ф. Эберг выехали с одобрения статс-секретаря иностранных дел Циммермана в Скандинавию[175]. Одновременно немецкая сторона принимала все меры, чтобы никакая информация о проезде русских эмигрантов через Германию не просочилась в печать. По этому поводу германский посланник в Берне Ромберг специально телеграфировал 9 апреля в Берлин: «Эмигранты считают, что им придется встретиться с огромными трудностями и даже судебным преследованием со стороны российского правительства по причине проезда через вражескую территорию. Поэтому им очень важно иметь право утверждать, что они не общались в Германии ни с одним немцем. Платтен объяснит это Янсону. Важно также, чтобы немецкая пресса не касалась этого дела до того времени, пока о нем не заговорят за границей. Если избежать участия в обсуждении этой темы не удастся, то следует воздерживаться от ее комментариев и особенно от намеков на заинтересованность Германии, что могло бы компрометировать эмигрантов…»[176].
«Запломбированный» вагон с русскими эмигрантами в сопровождении двух немецких офицеров, уполномоченных Верховного военного командования, без всяких инцидентов пересек территорию Германии. Только однажды Платтену пришлось действительно объясняться с видным деятелем немецких профсоюзов В. Янсоном, пытавшимся вступить в разговор с пассажирами запломбированного вагона во время одной из его остановок, но все обошлось и никакого разговора не состоялось. 12 апреля вагон благополучно достиг побережья Балтийского моря в г. Засниц, откуда его пассажиры перебрались на шведский рейсовый паром, доставивший их в шведский город Треллеборг, где их встречал Я. С. Ганецкий. Почти сразу же Ленин и его спутники выехали поездом в Стокгольм, где они были радушно встречены не только большевиками-эмигрантами, но и шведскими левыми социал-демократами. В центре внимания был Ленин, который встречается с представителями шведской прессы, организует здесь Заграничное бюро ЦК РСДРП, участвует в совещании шведских левых социал-демократов, беседует с видным левым социал-демократом и публицистом Ф. Стрёмом о перспективах социалистической революции в России и мирового революционного движения, присутствует на банкете, устроенном шведскими левыми социалистами в честь приехавших русских революционеров. Пожалуй, можно согласиться с тем, что в Стокгольме Ленин начал чувствовать себя в роли вождя будущей революции. Здесь с Лениным попытался встретиться Парвус. «Я был в Стокгольме, когда Ленин находился там во время проезда, – вспоминал он. – Он отклонил личную встречу. Через одного общего друга я ему передал: сейчас прежде всего нужен мир, следовательно, нужные условия для мира; спросил, что намеревается он делать. Ленин ответил, что он не занимается дипломатией, его дело – социальная революционная агитация»[177]. Возможно, эта красивая фраза приписана Ленину самим Парвусом, но факт их несостоявшейся встречи был позднее засвидетельствован К. Радеком, находившимся с Парвусом в доверительных отношениях. «В Стокгольме Парвус хотел встретиться с Лениным от имени ЦК Германской социал-демократической партии, – писал Радек. – Ильич не только отказался видеть его, но попросил меня, Воровского и Ганецкого вместе со шведскими товарищами засвидетельствовать это»[178]. Но Парвус переносил и не такие удары и всегда искусно маскировал свои неудачи. И на этот раз, вернувшись в Копенгаген, он сообщил своему шефу – германскому посланнику Брокдорф-Ранцау о том, что вел в Стокгольме переговоры с русскими эмигрантами из Швейцарии, а теперь вызван в Берлин телеграммой от исполнительного комитета социал-демократической партии. В Берлине Парвуса ожидала встреча с статс-секретарем иностранных дел Циммерманом[179]: он все-таки не был простым агентом.
Ленину же предстояло преодолеть на пути в Россию последний барьер – финскую границу. Направив предварительно телеграмму председателю Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов Н. С. Чхеидзе о необходимости обеспечить группе возвращающихся в Россию политических эмигрантов беспрепятственный проезд через русскую границу, 15 апреля Ленин выезжает из Стокгольма, а через два дня он уже проходил последний контроль на финской пограничной станции Торнео. Однако опасение быть арестованным не покидало вождя большевиков вплоть до самого прибытия в Петроград поздним вечером 16 апреля. И только тогда, когда на перроне Финляндского вокзала он увидел почетный караул, а на площади перед вокзалом сотни встречавших его рабочих, солдат и матросов, Ленин окончательно поверил, что ему не придется больше писать письма из «проклятого далека». В России, жившей тогда по старому стилю, 5 апреля – дата возвращения вождя большевиков из эмиграции – на долгие годы станет событием исторического значения.
Для немецкой стороны это событие, как выяснится позднее, имело тоже историческое и практическое значение. Пока же начальник германской контрразведки Штейнвакс направил из Стокгольма 17 апреля в Главную штаб-квартиру следующую телеграмму: «Проезд Ленина в Россию прошел удачно. Он действует так, как мы хотели бы. Поэтому негодование социал-демократов, сторонников Антанты в Стокгольме. Платтен задержан англичанами на границе и отправлен обратно, что привлекло здесь большое внимание. Платтен – известный лидер швейцарских социалистов, который сопровождал русских революционеров из Швейцарии через Германию в Стокгольм и хотел проехать в Петроград»[180]. Тщательно разработанный представителями дипломатических и военных кругов Германии план «высадки десанта» революционеров-радикалов в России и его четкая реализация в исторической ретроспективе превратились в операцию гигантских масштабов, в которую «по предложению Парвуса включились не только генеральный штаб и министерство иностранных дел, но и сам кайзер Вильгельм II»[181]. При этом авторы такой точки зрения стыдливо умалчивают (или не знают?), что кайзер узнал об этой операции только 12 апреля, когда Ленин и его группа уже были в Стокгольме. Поэтому его пожелание о том, чтобы русским социалистам были выданы «Белые книги» и другая подобная литература для ведения разъяснительной работы в своей стране, могли носить всего лишь гипотетический характер. Что же касается заверения Вильгельма II, что «в случае, если русским откажут въезд в Швецию, Верховное командование будет готово переправить их в Россию»[182], то достаточно познакомиться с составом первой группы проехавших через Германию эмигрантов[183], чтобы убедиться в полной абсурдности такого предложения, а следовательно, и в неосведомленности кайзера относительно деталей этой операции.
Зарубежные и
отечественные авторы любят цитировать генерала Э. Людендорфа, который в своих
военных мемуарах писал: «Помогая Ленину проехать в Россию, наше правительство
принимало на себя особую ответственность. С военной точки зрения это
предприятие было оправдано. Россию было нужно повалить»[184].
По крайней мере, историк обязан принять во внимание, что это мнение было
высказано после того, как все случилось. Чтобы «повалить» Россию, нужно было
сочетание целого ряда социальных, политических, экономических, военных и других
факторов, которые в своем историческом сцеплении дали 25 октября
Февральская революция расширила перспективы Германии и Австро-Венгрии на достижение сепаратного мира, и они интенсифицировали свои усилия на самых различных направлениях. «Русская революция поставила нас в совершенно новое положение, – писал министр иностранных дел Австро-Венгрии О. Чернин. – Но все же оставалось несомненным, что наибольшее число шансов заключения мира лежит на востоке, и все наши усилия были, следовательно, направлены к тому, чтобы использовать первый удобный момент, который царь не успел закрепить»[185].
Как явствует из опубликованных
немецких источников, Германия внимательно следила за развитием событий в России
после Февральской революции и, пытаясь противодействовать влиянию стран
Антанты, стремилась установить контакты не только с радикальным крылом
социалистов, но и с социалистами в целом. На одной из телеграмм, полученной из
Стокгольма о событиях в Петрограде в марте
В своих официальных
документах правящие круги Германии заявляли о полном невмешательстве в дела
России и своей заинтересованности установить с ней мирные отношения. Выступая
29 марта
Под завесой подобных
заявлений германские правящие круги стремились использовать в своих интересах
новую политическую ситуацию в России. 1 апреля
2 апреля
«По отношению к русской революции мы можем принять, по моему мнению, одно из следующих исходных положений: если мы экономическими и военными средствами продолжаем войну до осени, то очень важно сейчас способствовать усилению хаоса в России, и любое явное вмешательство в ход русской революции не должно иметь места. Но скрытно, по моему мнению, нам надо способствовать углублению раскола между умеренными и партией экстремистов. В наших интересах, чтобы последние взяли верх, так как в этом случае драматические изменения станут неизбежными и могут принять формы, которые потрясут само существование Российской империи. Разумеется, даже если умеренное крыло останется у власти, трудно представить себе переход к нормальным условиям без больших беспорядков. Тем не менее я считаю, что, с нашей точки зрения, предпочтительнее поддержать экстремистов, так как именно это быстрее всего приведет к определенным результатам. Со всей вероятностью, месяца через три можно рассчитывать на то, что дезинтеграция достигнет стадии, когда мы сможем сломить Россию военной силой. Если же мы сейчас начнем преждевременное наступление, то это может лишь объединить различные противодействующие пока друг другу политические силы, сплотить их решимостью к борьбе против Германии и даже, возможно, повысить боеспособность армии.
Если же мы не сможем успешно продолжать войну до конца этого года, то нам надо прийти к сближению с партиями умеренных, находящихся у власти, и убедить их, что, настаивая на продолжении войны, они действуют заодно с англичанами, открывая дорогу реакции и тем самым рискуя свободой, которую уже завоевали. В качестве дополнительного аргумента следует указать Милюковым и Гучковым, что, в свете неясности ситуации в России, англичане могут попытаться достичь соглашения с нами за счет русских»[191].
Итак, ставка была сделана на «экстремистов», с которыми германские правящие круги ассоциировали Ленина и его сторонников. Надо признать, что вождь большевиков был настроен весьма решительно. Еще находясь в Цюрихе и имея крайне скудные сведения о событийной стороне Февральской революции, он тем не менее уже определил свое отношение и к этой революции и к той власти, которая была создана в результате нее. Ленину еще в Швейцарии стало ясно, что «новое правительство» состоит из заведомых сторонников и защитников «империалистской войны» с Германией, и потому оно «не может дать ни народам России (ни тем нациям, с которыми связала нас война) ни мира, ни хлеба, ни полной свободы, и потому рабочий класс должен продолжить свою борьбу за социализм и за мир, должен использовать для этого новое положение и разъяснить его для самых широких народных масс»[192]. Это правительство, настаивал Ленин, не в состоянии сделать то, что теперь необходимо народам: немедленно и открыто предложить всем воюющим странам осуществить перемирие тотчас и затем заключить мир на основе полного освобождения колоний и всех зависимых и неполноправных наций. А для осуществления этого, заключал он, нужно рабочее правительство в союзе с беднейшим крестьянством и революционными рабочими всех воюющих стран[193].
Следует подчеркнуть, что
в вопросе об отношении к войне петроградские большевики с самого начала заняли
бескомпромиссную позицию. Еще в манифесте ЦК РСДРП 27 февраля
Антивоенная пропаганда большевиков учитывала усталость народа от войны, военные поражения и огромные потери на фронте, непонимание солдатами целей войны. Один из меньшевистских лидеров И. Г. Церетели впоследствии признавал, что после Февральской революции солдатская масса «жадно ловила слова о мире, о таком мире, который избавил бы их и от угрозы порабощения и от необходимости воевать. Здесь они видели просвет из сумерек окопной жизни, просвет, который они инстинктивно искали в революции»[195].
Отражая негативное
отношение народа к продолжающейся войне, Петроградский Совет рабочих и
солдатских депутатов принял 14 марта
Отношение к продолжающейся войне стало первым и главным положением Апрельских тезисов, с которыми Ленин выступил на следующий день после приезда в Петроград на собрании большевиков – участников Всероссийского совещания советов рабочих и солдатских депутатов в Таврическом дворце. Признав, что широкие слои рабочих и солдат занимают позиции «революционного оборончества», он призывал терпеливо и настойчиво разъяснять им, что кончить войну истинно демократическим миром нельзя без свержения капитала. «Войну можно кончить лишь при полном разрыве с международным капиталом, – убеждал Ленин своих товарищей по партии. – Порвать с международным капиталом – нелегкая вещь, но и нелегкая вещь – закончить войну. Ребячество, наивность предполагать прекращение войны одной стороной…»[198]. Столь же решительно вождь большевиков выступил и против «доверчиво-бессознательного» отношения масс к новой власти. Никакой поддержки Временному правительству! – выдвигает он лозунг и готов даже остаться пока в меньшинстве: «один Либкнехт стоит дороже 110 оборонцев типа Стеклова и Чхеидзе»[199]. Напечатанные в «Правде» Апрельские тезисы вызвали ожесточенную полемику, критику и непонимание не только со стороны политических противников Ленина, но и в самом руководстве большевиков.
Но для того, чтобы
пропагандировать свои взгляды и агитировать за свою программу действий, Ленину
предстояло сначала реабилитировать себя в глазах общественного мнения за проезд
через Германию[200]. Разумеется, политические
оппоненты Ленина не упустили шанса начать в прессе кампанию по его
дискредитации. «Приехал из Германии? Мир привез? А почем продает – не слыхали?»
– такие вопросы задавала не одна «Петроградская газета»[201].
Предвидя такое развитие событий, Ленин, как уже отмечалось, составил «Протокол
о поездке», который был утвержден всеми отъезжавшими и засвидетельствован
швейцарскими, немецкими и французскими социалистами; еще в Стокгольме он
передает коммюнике – «Проезд русских революционеров через Германию» газете
«Politiken», где оно появилось еще до его возвращения в Россию. Интересно, что,
получив текст коммюнике через Петроградское телеграфное агентство, орган ЦК
кадетской партии «Речь» и орган социалистической мысли «День» напечатали его 5
апреля
4 апреля Исполком Петроградского Совета обсуждал на своем заседании вопрос о проезде политических эмигрантов через Германию, и Ленин выступил на нем с сообщением, предложив принять резолюцию, одобряющую обмен политических эмигрантов на интернированных в России немецких и австрийских подданных. «Никаких споров и недоразумений в Исполнительном комитете на этот счет не возникло, – вспоминал Н. Н. Суханов. – Несмотря ни на отношение к Ленину, ни на отношение к факту его проезда через Германию, ему было тут же заявлено, что шаги в желательном ему направлении будут немедленно приняты. Это была, конечно, не только услуга Ленину и его партии: это был акт необходимого отпора грязной политической игре, уже начатой клеветнической кампании против одной из фракций социализма в Совете… Ленин же, убедившись в том, что эта услуга ему обеспечена, что отпор буржуазной травле рассматривается в советских сферах не только как услуга его партии, но и как политический акт, отбыл из Исполнительного комитета, чтобы больше никогда не появляться там…»[202].
Сообщение Ленина на заседании Исполкома Петроградского Совета на следующий день, 5 апреля, было напечатано в «Правде» и в «Известиях Петроградского Совета» под заголовком «Как мы доехали». В нем отмечалось, что автором плана проезда русских эмигрантов через Германию в обмен на интернированных в России германских подданных являлся Л. Мартов; что, не дождавшись ответа из России, эмигранты решили сами провести этот план. Единственным посредником был назван Ф. Платтен, который «заключил точное письменное условие с германским послом в Швейцарии». Далее перечислялись условия, на которых был организован проезд через Германию и кратко излагался «Протокол о поездке». Опытный политик Ленин главный оправдательный аргумент приберег на конец, вложив его в уста подписавших этот протокол «иностранных социалистов-интернационалистов»: «Если бы Карл Либкнехт был сейчас в России, Милюковы охотно выпустили бы его в Германию; Бетман-Гольвеги выпускают вас, русских интернационалистов, в Россию. Ваше дело – ехать в Россию и бороться там и с германским и с русским империализмом»[203].
Но не только Ленин и его
сторонники вернулись из эмиграции таким образом: через Германию проехали три
поезда с политическими эмигрантами; после группы Ленина проехали еще две,
организованные Цюрихским комитетом по эвакуации русских эмигрантов. Эти группы,
состоявшие главным образом из социал-демократов меньшевиков и
социалистов-революционеров, вынуждены были воспользоваться маршрутом через
Германию после того, как выяснилось, что другого пути в Россию действительно
нет. 16 апреля в петроградских газетах была напечатана подписанная П. Б.
Аксельродом, Л. Мартовым, Д. Б. Рязановым, А. В. Луначарским, М. А. Натансоном
телеграмма: «Констатируем абсолютную невозможность вернуться в Россию через
Англию». Возвращаясь через Германию вслед за Лениным, они тоже стремились
обеспечить себе алиби. Среди приехавших таким образом были многие видные
революционеры, представители самых различных политических партий. Их полные
списки опубликовал В. Л. Бурцев в газете «Общее дело» в октябре
Германия была крайне
заинтересована в том, чтобы в Россию вернулось как можно больше противников
продолжения войны. Об этом прямо писал германский посланник в Берне Ромберг
канцлеру Бетман-Гольвегу 30 апреля
Возглавляемая Ромбергом
германская миссия в Берне продолжала быть важным центром получения информации
как об оставшихся еще в Швейцарии русских социалистах, так и о том, что
происходило в России. Ключевую роль в контактах с русскими политэмигрантами
играл швейцарский социал-демократ Карл Моор, немец по национальности,
обосновавшийся с
Нам еще предстоит познакомиться с тем, как осуществлял эти принципы на практике сам К. Моор.
Еще одним «нейтральным»
лицом, работавшим на Германию, был видный швейцарский социал-демократ и
председатель Интернациональной социалистической комиссии Роберт Гримм, к
которому в марте
Попавший на страницы петроградских газет скандал с Гриммом был явно некстати для Ленина. В переписке со своими соратниками по партии, находившимися еще в эмиграции, он признается: «Буржуазия (+ Плеханов) бешено травят нас за проезд через Германию. Пытаются натравить солдат. Пока не удается: есть сторонники и верные»[210]. Но 16 апреля в печати появилась резолюция исполнительной комиссии солдатской секции Петроградского Совета, в которой пропаганда так называемых ленинцев называлась «дезорганизаторской» и «не менее вредной, чем всякая контрреволюционная пропаганда справа». Выступая против принятия репрессивных мер в борьбе с этими вредными взглядами, руководство солдатской секции выражало настойчивое пожелание, чтобы Исполком Петроградского Совета в целях борьбы с дезорганизаторской пропагандой открыл планомерную агитацию как в печати, так и в особенности в воинских частях[211]. На следующий день Ленин разъяснял свои взгляды на заседании солдатской секции. Отвечая на главный вопрос, как ускорить дело мира, вождь большевиков отвечал, что «войну невозможно кончить ни простым втыканием штыков в землю, ни вообще односторонним отказом одной из воющих стран. Практическое, немедленное средство для того, чтобы ускорить мир, есть и может быть только одно (кроме победы рабочей революции над капиталистами), именно: братанье солдат на фронте»[212]. Ленин посчитал необходимым высказаться и по поводу заключения сепаратного мира с Германией, заявив, что «Вильгельма считает кровопийцей, и конечно, не может быть разговоров о сепаратном мире с ним, – это бессмысленно… Ленинцы против сепаратного мира. Об этом они заявили еще в 1915 году…»[213].
Ленин откликается и на опубликованное в «Маленькой газете» обращение группы солдат, потребовавшей расследования обстоятельств проезда Ленина и его сторонников через Германию. Назвав это обращение «честным голосом, выделяющимся из потока грязной лжи, мутной клеветы и погромной агитации», он вместе с тем спрашивал, правильно ли поступили товарищи солдаты, которые уже торопятся и «клеймить» проехавших, и бранить их «предателями», и посылать им «проклятие», не познакомившись с тем разъяснением, что было опубликовано в «Известиях Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов»[214].
Столичная пресса не упустила случая поместить и прокомментировать резолюцию матросов Балтийского флотского экипажа, встречавших Ленина 5 апреля на Финляндском вокзале в составе почетного караула. «Узнав, что господин Ленин вернулся к нам в Россию с соизволения его величества императора германского и короля прусского, – говорилось в резолюции, – мы выражаем свое глубокое сожаление по поводу нашего участия в его торжественном въезде в Петербург. Если бы мы знали, какими путями он попал к нам, то вместо торжественных криков «ура», раздались бы наши негодующие возгласы: «Долой, назад в ту страну, через которую ты к нам приехал»«[215].
Организатором погромных
выступлений против Ленина и его сторонников стала кадетская партия, лидер
которой П. Н. Милюков усмотрел «германские козни» еще в забастовках
петроградских рабочих в февральские дни
Эта шумная акция не осталась не замеченной и в Германии. Ссылаясь на сообщение петроградского телеграфного агентства из Петрограда о состоявшейся там демонстрации раненых и увечных воинов с числом участников до 50 тыс. человек за продолжение войны, статс-секретарь иностранных дел Германии Циммерман в телеграмме германскому посланнику в Стокгольме Люциусу с беспокойством сообщал, что демонстрация направлена против Ленина и его сторонников и просил как можно скорее сообщить ему подробности[217]. Отвечая на эту телеграмму, Люциус писал, что полученная Циммерманом информация о событиях в Петрограде, «по-видимому, соответствует действительности, поскольку и политическая линия, которой придерживается Ленин и его пропаганда мира совершенно независимы, и он таким образом находится в резкой оппозиции к правительству»[218].
20 апреля
Грозные признаки утраты влияния Петроградского Совета и нависшей угрозы над Временным правительством проявились не только в самостоятельном выходе ряда воинских частей на улицы Петрограда с оружием в руках, но и в бурном обсуждении ноты Временного правительства на солдатских митингах и собраниях, особенно после того, как стало известно о вооруженной демонстрации перед резиденцией Временного правительства – Мариинским дворцом. Судьба Временного правительства висела на волоске. По оценке военного министра А. И. Гучкова и командующего столичным гарнизоном Л. Г. Корнилова, военные власти располагали в дни апрельского кризиса всего 3,5 тыс. надежных войск против многотысячного гарнизона[221]. Вот почему члены Временного правительства, собравшиеся днем 20 апреля на квартире А. И. Гучкова, отклонили его предложение разогнать силой солдатскую демонстрацию как крайне опасное по своим непредсказуемым последствиям[222]. Хотя в конце концов лидерам Петроградского Совета удалось обуздать солдатскую стихию и запретить на время все демонстрации и манифестации в Петрограде, Временному правительству пришлось пожертвовать двумя ключевыми фигурами – П. Н. Милюковым и А. И. Гучковым и пойти на приглашение в свой состав представителей социалистических партий. Особенно укрепил свое положение социалист-революционер А. Ф. Керенский, получивший в новом, коалиционном правительстве пост военного министра. В этой связи можно было бы сказать, что эти события в России происходили как бы по «германскому сценарию», хотя правильно будет сказать, что они развивались в направлении, выгодном для Германии.
Интересно все-таки, как могут иногда предстать события в совершенно ином свете, если их главные действующие лица заинтересованы в том, чтобы скрыть в них свою истинную роль. А. Ф. Керенский, который в значительной степени был повинен во внутреннем конфликте в самом Временном правительстве, соперничая с Милюковым за власть и многоходовой интригой спровоцировав отставку министра иностранных дел[223], впоследствии попытался свалить всю вину за возникший политический кризис на Ленина. «Через две недели после его прибытия, когда город захлестнули вооруженные демонстрации солдат и матросов, организованные штабом Ленина, к немцам на линии фронта под белыми флагами явились никому не известные парламентеры, – писал он позднее. – Я считаю этот инцидент, о котором в то время ничего не знал, еще одним свидетельством того, что перед своим возвращением в Россию Ленин взял на себя обязательство заключить как можно скорее сепаратный мир с Германией. Упоминание об этом странном случае, которое я обнаружил в германских секретных архивах всего несколько лет назад, содержится в телеграммах, которыми обменялись между собой штаб Гинденбурга и имперское правительство»[224]. Поскольку основанные на этих документах обвинения в адрес Ленина более чем серьезны, нам придется хотя бы частично их здесь воспроизвести.
25 апреля
Как заключал А. Ф. Керенский, «из всех этих документов со всей очевидностью вытекает, что Гинденбург, Людендорф, Бетман-Гольвег, Циммерман и даже сам кайзер готовились вести серьезные переговоры о сепаратном мире с теми лицами в Петрограде, которых считали способными навязать стране свою волю. Генерал Гофман, который, по сути дела, осуществлял командование Восточным фронтом, отнесся к приказу отправиться с Эрцбергером в Стокгольм для получения соответствующих инструкций столь скептически, что в своей книге «Война упущенных возможностей» приходит к абсурдному выводу, что «Керенский посылает нам своих людей будто бы для ведения мирных переговоров, чтобы усыпить бдительность германских военных властей и тем самым подготовить наступление русских армий». Однако люди, создавшие генеральный план (к этой группе генерал Гофман не относился), заранее знали, кто подпишет договор о перемирии или мире – Ленин»[226]. Как мне все же представляется, здесь бывший глава Временного правительства сильно домыслил за своих противников, а их желание иметь дело с Лениным выдал за тайную договоренность.
Опубликованные документы
МИД Германии показывают, что немецкая сторона серьезно отнеслась к возможности
переговоров о сепаратном мире с Россией и разработала секретную директиву на их
проведение. 9 мая
Хотя дальнейшего развития событий не последовало и никаких переговоров со Стекловым не состоялось, интересно познакомиться с теми условиями, которые поручалось обсудить представителям германской стороны. Они включали урегулирование торговых отношений и поставку зерна Германии по льготным ценам, урегулирование возмещения убытков, прекращение конфискации частной собственности немцев в России и возмещение убытков от этой конфискации, обмен гражданскими пленными, отказ России от Курляндии и Литвы («в противном случае к России будет предъявлено требование о денежном возмещении за военнопленных численностью более 1 млн. человек, все еще находящихся у нас») и др. Последнее условие было сформулировано в категоричной форме: «Вопрос о созыве всеобщей мирной конференции не подлежит обсуждению, Германия и Россия сами скорее договорятся друг с другом»[228].
Интересно, что Ленин
резко отрицательно отнесся к планировавшейся в Стокгольме международной
социалистической конференции. Инициатором этой конференции выступил
Объединенный комитет рабочих партий Дании, Норвегии и Швеции, от имени которого
в Россию во второй половине апреля приехал датский социал-демократ Боргбьерг,
чтобы пригласить ее социалистические партии участвовать в конференции. Выступая
25 апреля
Не питая особых иллюзий
относительно возможностей международной социалистической конференции,
политическое руководство Германии предполагало тем не менее использовать ее в
своих целях. В Стокгольм был направлен с секретной миссией Парвус, о приезде
которого туда информировал 9 мая
Что касается ленинских
установок достижения мира, то они стали предметом ожесточенных споров на
митингах, собраниях, демонстрациях, манифестациях и особенно в печати. В первое
время после революции солдаты ловили каждый печатный клочок бумаги, гонялись за
газетами, с живейшим интересом обсуждали прочитанное, черпали в прессе
руководящие начала по самому жгучему для них вопросу – отношение к войне. Это
лучше других поняли большевики, которые первыми среди политических партий и
групп сумели возобновить и наладить издание своего центрального органа. 5 марта
В действительности
партийная касса большевиков в Петрограде в начале
Но и после возвращения
Ленина в Россию, судя по тревожной переписке, которую он вел по приезде в
Петроград с Ганецким и Радеком, находившимися в Стокгольме, финансовое
положение большевиков оставалось затруднительным. «Дорогие друзья! –
обращается к ним Ленин 12 апреля
Как бы то ни было, 2
тыс., даже если это не последние 2 тыс., которые передал Ганецкий на нужды
партии, это не те деньги, на которые можно было учреждать и издавать десятки
большевистских газет. Партийная касса большевиков, если основываться на
опубликованных еще 25 лет тому назад приходно-расходной книге и месячных
Финансовых отчетах ЦК РСДРП(б), была почти пуста, как бы ни пытались утверждать
обратное те, кто в это не верит. Для того, чтобы возобновить издание «Правды»,
пришлось занять 20 тыс. руб. в союзе трактирщиков. Приход кассы ЦК за март –
апрель составил всего около 15 тыс. руб., а расходы – почти 10 тыс. руб. Не
лучше обстояло дело и в мае, когда приход составил 18 тыс. руб., а расход 20
тыс. [238]. Поэтому, когда в апреле
встал вопрос о приобретении собственной типографии для издания «Правды»,
пришлось снова прибегнуть к уже оправдавшей себя в 1912 – 1914 гг. практике – к
добровольным пожертвованиям со стороны рабочих и солдат. Кстати, к таким же
методам поддержки своей печати обращались тогда и другие политические партии –
социал-демократы меньшевики, социалисты-революционеры. Опубликованное на
страницах «Правды» обращение к рабочим и революционным солдатам помочь в
покупке типографии нашло широкий отклик. Регулярно помещаемые в «Правде» сводки
о ходе сбора средств показывают, что в нем только в Петрограде участвовали
рабочие и служащие 500 фабрик и заводов, почти 100 воинских частей и кораблей. В
результате в мае
Можно подвергать критике
и сомнению приведенные выше сведения, но других конкретных данных о
финансировании «Правды» не удалось обнаружить даже Д. А. Волкогонову, искавшему
их в самых секретных архивах. Поэтому, принимая во внимание все имеющиеся на
сегодня источники, по крайней мере, можно утверждать, что «Правда» издавалась
не только на немецкие деньги. Кстати, статс-секретарь иностранных дел
Циммерман, отмечая в конфиденциальном документе от 5 июня
Для партии, в рядах которой в это время состояло свыше 200 тыс. членов, иметь такое количество печатных изданий, почти половина которых выходила на латышском, литовском, эстонском, армянском, азербайджанском, грузинском и польском языках, было необходимостью, вызванной ее нацеленностью на завоевание политической власти. Ни одна политическая партия не имела в то время такой влиятельной Военной организации со своим печатным органом, как большевики.
Неудивительно поэтому, что, когда социалистическая и в первую очередь большевистская печать хлынула на фронт, остановить ее распространение не было никакой возможности. По свидетельству генерала А. И. Деникина, эта литература попадала в окопы «частью – стараниями всевозможных партийных и «военных бюро» и «секций» Петрограда и Москвы, частью при посредстве «культурно-просветительных» комиссий и войсковых комитетов. Средства были разнообразные: одни исходили из темных источников, другие – взяты полупринудительно из войсковых экономических сумм, третьи – легально отпущены старшими военными начальниками, из числа оппортунистов»[242]. Командующий Юго-Западным фронтом генерал А. Е. Гутор даже открыл на эти цели кредит в 100 тыс. рублей, а командующий Северным фронтом генерал В. А. Черемисов субсидировал из казенных средств издание большевистской газеты «Наш путь»[243]. Как видно даже из этого, источники финансирования большевистской печати были не только «темными».
Политические противники Ленина и большевиков видели в них главных виновников развала фронта и поражений русской армии. Однако в действительности было все сложнее: восприятие антивоенной пропаганды в окопах было подготовлено самим характером кровавой и изнурительной войны, Размышляя о причинах разложений армии, военный министр Временного правительства А. И. Гучков, продержавшийся на этом посту всего два месяца, считал необходимым признать перед своими коллегами по Государственной думе суровую правду: «Не нужно, господа, представлять себе, что это болезненное явление было результатом исключительно какой-то агитационной работы каких-то злонамеренных людей вроде Ленина и его соратников, или просто легкомысленных или несведущих людей, которые не ведают, что творят. Господа, эта болезнь является не только результатом этих заразных начал. Несомненно, что почва была подготовлена давно и общим укладом нашей жизни, и постановкою народного воспитания, которое мало развило в массах чувство сознательного, деятельного и пламенного патриотизма, а главное – чувство долга, и этой тягостной войною, продолжающейся почти три года и истощившей морально и физически народные массы»[244].
В этом мог воочию
убедиться и новый военный министр А. Ф. Керенский, приехавший в мае
В этих условиях у командных верхов появился большой соблазн свалить всю вину за развал армии на левые партии и в первую очередь на большевиков. Верховный главнокомандующий генерал Д. Д. Брусилов в телеграмме на имя министра-председателя Временного правительства подчеркивал, что «оздоровление в армии может последовать после оздоровления тыла, признания пропаганды большевиков и ленинцев преступной, караемой как за государственную измену!»[247] Более объективно, хотя столь же пессимистично смотрел на положение в армии командующий Западным фронтом генерал А. И. Деникин, который писал: «Позволю себе не согласиться с мнением, что большевизм явился решительной причиной развала армии: он нашел лишь благодатную почву в систематически разлагаемом и разлагающемся организме»[248].
Яркий и вместе с тем
типичный документ солдатской психологии привел командующий 9-й армии генерал
Лечицкий в письме военному министру Д. И. Гучкову от 20 апреля
Массовый и все более организованный характер начинало приобретать братание, которое, по свидетельству генерала А. И. Деникина, случалось и раньше, до революции, но вызывалось оно тогда исключительно беспросветным состоянием в окопах, любопытством и просто чувством человечности русского солдата даже в отношении к врагу. «Теперь же, – отмечал Деникин, – немецкий генеральный штаб поставил это дело широко, организованно и по всему фронту, с участием высших штабов и командного состава, с подробно разработанной инструкцией, в которой предусматривались: разведка наших сил и позиций; демонстрирование внушительного оборудования и силы своих позиций; убеждение в бесцельности войны; натравливание русских солдат против правительства и командного состава, в интересах которого, якобы, исключительно продолжается эта «кровавая бойня». Груды пораженческой литературы, заготовленной в Германии, передавались в наши окопы. А в то же время по фронту совершенно свободно разъезжали партизаны из Совета и Комитета с аналогичной проповедью, с организацией показного братанья и с целым ворохом «Правд», «Окопных правд», «Социал-демократов» и прочих творений отечественного социалистического разума и совести…»[250].
Глубокий анализ боевого и
морального состояния русской армии и потрясающую картину ее разложения в
Возвращение Ленина в Россию создало новую политическую ситуацию как для Временного правительства, так и для его союзников в войне против Германии и Австро-Венгрии. Выдвинутый в Апрельских тезисах лозунг «Вся власть Советам!» определил линию политического и социального размежевания в стране, усилил раскол общества, вызванного Февральской революцией. 13 апреля рабочие завода «Старый Парвиайнен», обсудив на своем собрании «текущий момент», приняли резолюцию, впервые столь решительно выдвигавшую целую систему самых радикальных мер. Важнейшими среди них были «смещение Временного правительства, служащего только тормозом революционного дела», и передача власти Советам, окончание империалистической войны и опубликование тайных военных договоров; организация Красной гвардии и вооружение народа, реквизиция продуктов питания и установление твердых цен на товары широкого спроса, конфискация помещичьих и монастырских земель, передача орудий производства в руки рабочих[253]. И это не было мнением только одной группы рабочих, как пытались в этом уверить эсеро-меньшевистские лидеры Петроградского Совета: резолюции подобного характера начинают обсуждаться и приниматься рабочими других предприятий столицы и в скором времени приобрели массовый характер.
Союзников России особенно
волновала проблема, как удержать ее в войне. «Те из нас, кто питал надежду, что
русская революция упрочит и вновь оживит боевую мощь России в последней
войне, – писал позднее английский премьер-министр Ллойд Джордж, – с
течением времени весьма неохотно пришли к сознанию того, насколько не поддается
учету ход развития революции»[254]. Оценивая шансы тех, кто
мог бы повлиять на этот ход, английский премьер-министр с сожалением признавал,
что единственно действительно сильная личность, вознесенная русской революцией,
была больше заинтересована в свержении существующего общественного строя, чем в
поражении немцев. «Вскоре после того как разразилась революция, тень огромной
фигуры Ленина начала подниматься над горизонтом, – писал Ллойд
Джордж. – Впервые она упала на покрытый зеленый стол на Даунинг-стрит в
виде донесения сэра Джорджа Бьюкенена» [255].
В этом донесении 30 апреля
«Господа министры»
Временного правительства, находясь в глубоком убеждении, что Ленин – германский
агент и что его возвращение в Россию связано с интересами германского
генерального штаба, тем не менее не решались на принятие против него
репрессивных мер не только потому, что в их распоряжении еще не было каких-либо
доказательств «государственной измены» вождя большевиков; и даже не потому, что
могли натолкнуться на противодействие Петроградского Совета, под влиянием
которого находился столичный гарнизон. Мешал в первую очередь крайне
неблагоприятный экономический фактор: в глазах народных масс все более
очевидным представал крах народного хозяйства под влиянием войны. Угрожающие
сведения о разрухе и тяжелом продовольственном положении не сходили со страниц
газет. Министр финансов М. И. Терещенко публично признавал, что государственный
долг России уже приблизился к 40 миллиардам рублей, что, оказывается, по
окончании войны придется платить одних процентов два с половиной миллиарда
ежегодно[257]. И потому не только солдаты
и рабочие, но и широкие обывательские круги начинали все более недоверчиво
относиться к политике Временного правительства, призывавшего к новым жертвам во
имя интересов революционной России. 8 мая
Поэтому действительно был
нужен психологический перелом, и его стали готовить в недрах Временного
правительства с помощью представителей многочисленных миссий и делегаций, направленных
в Россию из Англии, Франции, Соединенных Штатов Америки и др. 11 апреля
В качестве одного из таких средств в Россию была послана миссия Э. Рута. Но США располагали и более мощным средством воздействия – это финансовый рычаг. Признав Временное правительство 9(22) марта первыми, правящие круги США еще до своего вступления в войну с Германией обещали России открыть кредит для закупки военного снаряжения[260]. Но это обещание финансовой помощи было обставлено рядом ультимативных требований, которые были выражены в телеграмме директора «Сити бэнк» Мак-Робертса в Петроград. «Конгресс вотировал военный заем в семь миллиардов, три из которых предназначены России и союзным правительствам, – говорилось в этой телеграмме. – Здесь наблюдался большой энтузиазм по поводу русских правительственных реформ, но получившие широкое распространение в прессе последние сообщения о том, что новое правительство находится под контролем радикальных социалистов, которые стремятся к сепаратному миру с Германией, серьезно вредят здесь интересам России. Если эти сообщения не прекратятся, они могут воспрепятствовать участию России в займе, предоставляемом союзникам…»[261]. В результате в течение первых двух послереволюционных месяцев Временное правительство не получило от США ни доллара. Американская сторона прекратила в это время даже упоминания о полумиллиардном долларовом кредите, который считался делом уже решенным. И в то время как англичане стали пользоваться американскими кредитами, Россию перестали кормить даже обещаниями. И только накануне прибытия миссии Рута в Россию в середине мая Временное правительство получило кредит в 100 млн. долларов на размещение заказа на подвижной состав[262].
Однако теперь только что сформированному Временному правительству на коалиционной основе с представителями социалистических партий нужна была еще более срочная помощь от союзников, а именно: как, оставаясь верным своим обязательствам не выходить из войны, выглядеть дома сторонником заключения «мира без аннексий и контрибуций». По многим причинам это была сверхзадача, и чтобы попытаться ее решить, были нужны необычные ходы. Между тем Великобритания, Франция и Соединенные Штаты продолжали оказывать непрерывное давление на Временное правительство, требуя от него активизации военных усилий на фронте. По словам французского генерального консула в Москве Гренара, «союзники были ослеплены в своем желании продлить любой ценой военное сотрудничество с Россией. Они совершенно не видели, что возможно, а что нет. Таким образом, они играли на руку Ленину и отчуждали Керенского от народа»[263]. Британский генеральный консул в Москве Локкарт впоследствии сравнивал действенность союзнических делегаций с «каплей пресной воды в самом соленом из морей»[264].
Впрочем, нашлась и
«капля» сильно действующего яда, которую имел в своем багаже французский
министр по делам вооружений Альбер Тома, прибывший специально в Россию, чтобы
поддержать Временное правительство и выяснить степень готовности русской армии
к наступательным операциям. «В середине апреля в Петроград прибыл французский
министр снабжения Альбер Тома, – вспоминал в 60-е гг. А. Ф.
Керенский. – Он привез с собой и передал князю Львову некоторую в высшей
степени важную информацию о связях большевистской группы во главе с Лениным с
многочисленными немецкими агентами. Однако французский министр обусловил это
требованием, чтобы о том, что он – источник информации, сообщили лишь тем
министрам, которые займутся расследованием обстоятельств дела. Через несколько
дней на секретном совещании князь Львов с согласия Тома поручил расследование
столь серьезного дела Некрасову, Терещенко и мне»[265].
Еще раньше, в начале 50-х годов бывший министр-председатель Временного
правительства признал, что мысль устроить судебную расправу над Лениным и
большевиками возникла у него в результате встречи с А. Тома, который
посоветовал ему называть большевиков «агентами германского генерального штаба»[266]. В действительности, как показывает
С. С. Попова в своем исследовании «Французская разведка ищет „германский след“»
[267], основанном на изучении
материалов Центра хранения историко-документальных коллекций, дело обстояло
несколько иначе. Скорее всего, считает она резонно, в апреле А. Тома серьезными
уликами еще не располагал и основывался на догадках и предположениях в связи с
проездом Ленина через Германию. Только в Петрограде в ходе многочисленных
встреч и наблюдений Тома убеждается, что большевистская оппозиция представляет
собой серьезную силу. «Французский министр с видом российского мужиковатого
земца энергично агитировал, убеждал, опровергал, полемизировал, – писал в
связи с этим Н. Н. Суханов. – С ним за компанию снова приходили Кашен,
Муте и Лафон. Но их посещения и все эти разговоры не могли по существу дела
дать уже ровно ничего. Осадок же они оставляли неприятный: люди, с ног до
головы опутанные тенетами империализма, ходят к нам просить поддержки своему
неправому делу и томительной, никчемной фразеологией пытаются убедить нас
забыть хорошо усвоенную нами грамоту»[268].
По-видимому, это понял и А. Тома, направив в начале июня
Так французская разведка
вышла на Я. С. Фюрстенберга (Ганецкого), члена заграничного представительства
ЦК РСДРП(б) в Стокгольме. Собранная о нем по различным каналам информация
поступала к А. Тома и межсоюзную секцию военного министерства Франции, в
которую входили начальники разведок союзных военных миссий во Франции. Россия
была представлена там Павлом Игнатьевым, братом начальника русской военной
миссии во Франции Алексея Игнатьева. Что же удалось выяснить французской
разведке в результате наблюдения за главными подозреваемыми в Стокгольме? 24
июня
Резидент французской
разведки в Дании направляет в конце июня в свое военное министерство отчет под
названием «Немецко-русские агентства пропаганды». О самом Фюрстенберге
сообщалось, что он занимался в Копенгагене контрабандой немецких товаров и был
выдворен из Дании, а его фирма распущена. То, что не удалось выяснить в
Самым существенным аргументом, работавшим на полученное от А. Тома задание «доказать в интересах Временного правительства, что группа большевиков из окружения Ленина получает немецкие деньги»[273], стали перехваченные французской разведкой телеграммы, которыми обменивались из Копенгагена, Христиании и Петрограда наблюдаемые ею лица. Хотя петроградская контрразведка, по утверждению ее начальника Б. В. Никитина, уже взяла «под колпак» эту переписку, расследование, по его же признанию, «приняло серьезный характер лишь после того, как блестящий офицер французской службы, капитан Пьер Лоран вручил мне 21 июня первые 14 телеграмм между Стокгольмом и Петроградом»[274]. «Блестящий офицер» Пьер Лоран возглавлял в Петрограде филиал разведслужбы генерального штаба Французской армии и, скорее всего, получил эти телеграммы от французского военного атташе в Стокгольме Л. Тома, получившего задание от своего шефа А. Тома «явиться лично к М. И. Терещенко в Петроград, чтобы реорганизовать службу контроля за пассажирами, которым разрешен въезд в Россию»[275]. Французская разведка первой высказала мнение, что перехваченные ею телеграммы носят зашифрованный характер и что в них использовался условный телеграфный код для отправки денег и уведомления об их получении[276].
Петроградская контрразведка сразу же ухватилась за эту версию, и, как был убежден Б. В. Никитин и в 30-е гг., часть из полученных от французских коллег 29 телеграмм была «иносказательного характера». По признанию начальника петроградской контрразведки, главная ценность этих телеграмм «заключалась не в тексте, который можно было без конца комментировать, а в адресах лиц, которым они посылались»[277].
Однако здесь следует
сказать об одном чрезвычайно важном документе, который не получил огласки ни в
Таким образом справка телеграфного контроля «Переписка Ленина» не подтверждала подозрений в зашифрованном характере переписки между Стокгольмом и Петроградом, но она уже не имела никакого значения ни для французской разведки, ни для петроградской контрразведки, взявших «германский след». Французский военный атташе в Петрограде Лавернь за неделю до того, как Ленин и другие руководители большевиков будут официально названы «германскими шпионами», сообщал своему руководству о первых результатах, которых удалось получить «в изучении дела Ленина и большевиков благодаря помощи Копенгагена и Стокгольма». Основными результатами, по мнению Лаверня, были следующие: 1. Главным политическим агентом большевиков в Скандинавии является Яков Фюрстенберг, который служит посредником и для социалистических партий нейтральных стран. 2. Фюрстенберг – немецкий агент, передающий Берлину информацию о намерениях большевиков. 3. Предположительно многие из его окружения, связанные с Лениным, также являются немецкими шпионами. 4. «По еще не уточненным, но правдоподобным данным», сестра Ленина занималась шпионажем в восточной армии, а муж его другой сестры – управляющий самого подозрительного страхового общества «Волга»[279].
Итак, введенные С. С.
Поповой в научный оборот документы убедительно свидетельствуют, что инициатором
поисков «германского следа» в Скандинавии был Альбер Тома, а эти поиски велись
французской разведкой, один из представителей которой – Л. Тома в своих
мемуарах затем писал по этому поводу: «На пути к пропасти, куда необдуманно
устремилась Россия, только один человек попытался приостановить безрассудное,
безоглядное движение вперед мужиков и интеллигенции, лишенных рассудка от
слишком легкого и полного осуществления их надежд. Этим человеком был Альбер
Тома»[280]. Оценка хотя и сильно
преувеличенная, но достаточно яркая той роли, которую сыграл французский
социалист в борьбе против русских социалистов радикального направления и о
которой тогда, в
Готовившаяся в тайне
акция против Ленина и большевиков получила и, весьма вероятно, неслучайно
психологическую подготовку в прессе. В начале июня
В результате обсуждения «дела Ганецкого» ЦК принял 13 июня следующее постановление: «Передать документ, полученный от поляков в юридическую комиссию для обсуждения в кратчайший срок»[284].
17 июня в петроградской газете польских социал-демократов «Трибуна» было опубликовано специальное заявление, в котором говорилось, что клеветой на циммервальдистов (в том числе и на Ганецкого) буржуазная печать стремится подорвать доверие рабочих к революционной социал-демократии. 22 июня по «делу Ганецкого» выступила и «Правда», которая в рубрике «Телеграммы из Стокгольма» опубликовала: 1) заявление Я. Ганецкого и 2) заявление В. Воровского, К. Радека и М. Бронского против статей Д. Заславского. Вот их тексты: 1. «Разоблачение Заславского в «Дне» – нечестная клевета. Никогда не судился за контрабанду и за мошенничество. Как заведующий экспортной фирмой был административно оштрафован за несоблюдение экспедиентом формальностей при отправке медикаментов в Россию. Травля Заславского как политическая кампания ясна. Моя деятельность в Копенгагене хорошо известна всем знающим меня там товарищам. Считаю недостойным оправдываться перед клеветническими нападками бульварного журналиста. Ганецкий». 2. «Прочли в «Дне» грязные нападки Заславского на Ганецкого. Зная двадцатилетнюю партийную деятельность Ганецкого и ознакомившись с фактами его жизни в Копенгагене, считаем выпад Заславского неопрятным политическим маневром для опорочения интернационалистов. Не сомневаемся, что все партийные товарищи дадут решительный отпор этим растлевающим приемам политической борьбы. Бронский, Орловский, Радек».
По поручению ЦК РСДРП(б)
Заграничное представительство в Стокгольме также занялось «делом Ганецкого», о
чем Радек сообщал Ленину письмом от 28 июня
Не менее опытным
конспиратором был и управляющий коммерческой фирмой Парвуса – Я. С. Ганецкий
(Фюрстенберг), о котором самое время рассказать более подробно, тем более, что,
помимо документов следственной комиссии и свидетельств знавших его лиц, мы
располагаем теперь его собственными показаниями, представленными в ноябре
Но в июне
При всем уважении к
боевому генералу эпизод о Ермоленко не принадлежит к числу убедительных фактов
в его воспоминаниях. Приведенные в них показания пленного прапорщика носят,
мягко выражаясь, неубедительный характер, ничего конкретного и вразумительного
не содержат и напоминают своей фантазией показания подпоручика Колаковского
против жандармского полковника Мясоедова в
Наконец, нельзя не принять во внимание то, что сообщает о Ермоленко начальник контрразведки Петроградского военного округа Б. В. Никитин. По его мнению, Ермоленко едва ли можно считать главным обличителем, поскольку он «кроме голословных заявлений, не дал ничего», а «все обвинение, построенное на его показаниях, по справедливости, осталось неубедительным». Более того, Никитин считал необходимым отметить, «что петроградская контрразведка категорически отмежевывается от Ермоленко» и что у нее даже не было на него досье. «Я увидел до смерти перепуганного человека, который умолял его спрятать и отпустить, – вспоминал он о своей первой встрече с Ермоленко. – П. А. Александров записал показания, а я его спрятал на несколько часов и отпустил. Пробыв в Петрограде не больше суток, он уехал в Сибирь»[293]. Такой «свидетель» был больше не нужен, но его показания, как выяснилось из дальнейшего развития событий, сыграли свою роль.
Главным из них стала
неудача июньского наступления русской армии и связанные с ним последствия.
Решиться на это наступление Временное правительство и Ставку заставило не
только давление союзников, но и стремление остановить процесс разложения армии.
«Ни одна армия не может оставаться в праздности беспредельно, – писал
впоследствии А. Ф. Керенский, – восстановление боеспособности русской
армии и ее переход в наступление было неотложной, основной, необходимой задачей
свободной России. Ради своего будущего Россия должна была совершить героический
жертвенный акт»[294]. Но тогда, в июне
Командные круги также
считали, что наступление, в случае его успеха, может излечить армию от
тлетворного влияния революции. Начальник штаба Верховного Главнокомандующего
генерал А. И. Деникин видел необходимость наступления в том, что «…в пассивном
состоянии, лишенная импульса и побудительных причин к боевой работе, Русская армия
несомненно и быстро догнила бы окончательно, в то время как наступление,
сопровождаемое удачей, могло бы поднять и оздоровить настроение, если не
взрывом патриотизма, то пьянящим, увлекающим чувством победы. Это чувство могло
разрушить все интернациональные догмы, посеянные врагом на благородной почве
пораженческих настроений социалистических партий»[296].
Но и здесь не было трезвого расчета, а всего лишь надежда на удачу. Понесенное
русской армией в апреле
Поэтому не трудно было
предвидеть, чем может обернуться для русской армии и наступление, которое
началось 18 июня
Наиболее заметных успехов
в первые дни наступления на Юго-Западном фронте добилась наступавшая на его
левом фланге 8-я армия под командованием генерала Л. Г. Корнилова. Действуя
против австро-венгерских частей, она захватила 7 тысяч пленных и 48 орудий,
проникнув глубоко в расположение противника. Но затем повторилась та же
картина, что на других участках фронта: по мере продвижения вперед отборные
части тают от потерь, а идущая сзади остальная пехота приходит в такой
беспорядок, что первая же контратака неприятеля заставляет всю 8-ю армию
отступить назад в полном расстройстве ее рядов. Судя по всему, это не было
неожиданностью и тем более ударом для генерала Корнилова, принявшего в мае 8-ю
армию в тяжелом состоянии. По свидетельству служившего под его началом капитана
Нежинцева, «знакомство нового командующего с его пехотой началось с того, что
построенные части резерва устроили митинг и на все доводы о необходимости
наступления, указывали на ненужность продолжения «буржуазной» войны, ведомой
«милитарищиками». Когда генерал Корнилов, после двухчасовой бесплодной беседы,
измученный нравственно и физически, отправился в окопы, здесь ему представилась
картина, какую вряд ли мог предвидеть любой воин эпохи». Картина, которую далее
описывает Нежинцев, хотя не была уникальной для русской армии
При таком морально-волевом настрое солдатской массы начатое 18 июня на Юго-Западном фронте наступление было заранее обречено на неудачу, и к 1 – 2 июля оно на этом направлении замерло окончательно. Потери всех трех армий за время этой операции составили 37 500 солдат и 1222 офицера. «По сравнению с потерями, которые выдерживала Русская армия до революции, эти цифры невелики, – писал в связи с этим военный историк Н. Н. Головин. – Но дело в том, что эти потери должны быть отнесены всецело на долю отборных частей и тех немногочисленных полков пехоты, которые устояли еще от заразы разложения. В этом случае приведенные выше цифры велики, ибо они означают почти полное уничтожение элементов долга и порядка, посредством которых командный состав мог еще кое-как поддерживать в армии хотя бы небольшой порядок»[300].
К началу июля эхо поражения на Юго-Западном фронте докатилось и до Петрограда, где обстановка к тому времени и без того уже накалилась. Дело в том, что наступление на фронте послужило Временному правительству удобным поводом для того, чтобы попытаться избавиться от наиболее революционных частей Петроградского гарнизона. Реальная угроза расформирования и разоружения встала перед 1-м пулеметным, 1-м, 3-м и 180-м пехотными полками, запасными батальонами Гренадерского, Московского и Павловского полков, которые по разверстке штаба округа должны были направить в составе маршевых рот почти весь свой наличный состав. Особенно напряженное положение сложилось в 1-м пулеметном полку, из которого военный министр А. Ф. Керенский распорядился направить на фронт 500 пулеметов. План реорганизации 1-го пулеметного полка предусматривал его сокращение в три-четыре раза. Сложившуюся в 1-м пулеметном полку обстановку решили использовать в своих целях анархисты. Под влиянием их агитации пулеметчики высказались на своем общем собрании 20 июня за выступление против Временного правительства[301]. Однако прибывшим в 1-й пулеметный полк представителям Военной организации большевиков вместе с большевиками-пулеметчиками с трудом удалось удержать солдат от выступления на улицу. Но овладеть положением и охватить многотысячный гарнизон Петрограда своим влиянием Военная организация большевиков, в которой насчитывалось 1600 солдат столичного гарнизона и около 4 тыс. человек состояли членами солдатского клуба «Правда», к этому времени еще не могла. И очень скоро события приняли неуправляемый характер.
Настроения недовольств и озлобления в столичном гарнизоне еще больше усилила весть о расправе с солдатами Гренадерского, Финляндского и Павловского полков, отказавшимися идти в наступление на Юго-Западном фронте. 1 июля общее собрание запасного батальона Гренадерского полка после выступления делегатов с фронта приняло резолюцию, в которой выражалось «полное недоверие Временному правительству, министру Керенскому и партиям, его поддерживающим»[302]. С призывами к вооруженному выступлению против Временного правительства вновь выступили солдаты 1-го пулеметного полка, находившиеся в сильном возбуждении в связи с упорно распространявшимися слухами о том, что выделенные полком для отправки на фронт 350 пулеметов задержаны штабом округа для расправы с революционными массами. Возбуждение солдатских масс использовала в своих целях Петроградская федерация анархистов-коммунистов, которая на тайном совещании 2 июля решила начать на следующий день агитацию за вооруженное восстание, сделав особую ставку на 1-й пулеметный полк[303].
Здесь следует снова
вернуться к воспоминаниям начальника петроградской контрразведки Б. В.
Никитина, который приводит, на мой взгляд, чрезвычайно важные факты того, как
готовилась июльская акция против большевиков. Он рассказывает о своей встрече 1
июля
События 3-5 июля
Сегодня хорошо известно,
что каждая из противоборствующих сторон, исходя из своих интересов, шла к
открытому столкновению, провоцируя друг друга и маскируя свои истинные цели. 1
июля
О выходе министров-кадетов из правительства в столице стало известно утром 3 июля. В рабочих кварталах и казармах это известие было воспринято как намеренное обострение политической обстановки, как дальнейшее наступление против революции. «Сообщение об уходе кадетов было понято так, что фактически угрожает контрреволюция, – свидетельствовал один из солдат 176-го запасного пехотного полка. – Наша рота была все время в ожидании чего-то»[310]. Возмущение рабочих и солдат этой кадетской акцией было столь сильным, что они вышли со своими требованиями на улицу, создав в стране новый политический кризис. Инициатором выступления стал 1-й пулеметный полк, где на созванном утром 3 июля полковом митинге выступили анархисты, делегаты с фронта, представители Путиловского и Трубочного заводов, призывавшие к свержению Временного правительства, к передаче власти Советам. Участники митинга высказались за выступление, которое было намечено на 17 часов 3 июля, и создали вместо распущенного полкового комитета «Временный революционный комитет» во главе с А. Я. Семашко[311].
В 3 часа дня представители пулеметчиков явились на проходившее во дворце Кшесинской заседание Второй Петроградской общегородской конференции РСДРП(б), где им было заявлено, что партия большевиков в сложившейся обстановке против выступления. Состоявшееся часом позднее экстренное совещание членов ЦК, ПК и Военной организации подтвердило это решение, но здесь следует отметить, что, в то время как Ленин и большинство ЦК большевиков считали вооруженное восстание преждевременным, многие видные работники Военной организации начали еще в июне разработку плана восстания. Поэтому нет серьезных оснований утверждать, что большевики проводили единую линию на восстание. И если оставаться на почве реальных фактов, то 3 июля тон задавали анархисты. Неслучайно идея выступления против Временного правительства была всецело одобрена Кронштадтским гарнизоном, в котором еще до приезда делегатов от 1-го пулеметного полка анархисты вели агитацию за присоединение к якобы уже начавшемуся восстанию в Петрограде. Матросы и солдаты, собравшиеся на Якорной площади днем 3 июля после приезда пулеметчиков, не хотели слушать не только представителей большевиков, призывавших воздержаться от выступления, но и одного из своих кумиров анархиста Х. Ярчука, поддержавшего на митинге большевиков. Депутатам Кронштадтского Совета с большим трудом удалось уговорить собравшихся на митинге отложить отъезд в Петроград до утра 4 июля[312].
Однако к назначенному сроку выступления – 17 часам – 1-й пулеметный полк все же не смог заручиться поддержкой большинства частей Петроградского гарнизона, и это обстоятельство не могло не отразиться на настроении пулеметчиков. «Было уже 5 час. вечера, а полк еще не выступил и как будто колебался, – отмечал один из участников этих событий. – Понемногу удалось успокоить массу»[313]. Но в этот момент решающее слово сказали петроградские рабочие и в первую очередь рабочие Выборгской стороны. Откликнувшись на призыв пулеметчиков, рабочие находившихся по соседству с ними заводов «Новый Лесснер», «Новый Парвиайнен», Нобеля и др. первыми вышли на улицы города, положив конец колебаниям солдатской массы и дав решающий толчок резкому проявлению протеста против политики Временного правительства. Об этом моментально стало известно в 1-м пулеметном полку, который через несколько минут в количестве 5 – 5,5 тыс. солдат с винтовками и 20 – 25 пулеметами был уже на улице. Теперь, после почина передовых заводов и пулеметчиков, к ним присоединились почти все предприятия и воинские части Выборгской стороны. Построившись в колонны, рабочие и солдаты направились к Таврическому дворцу, увлекая своим примером заводы и воинские части других районов.
В 9 часов вечера первые колонны рабочих и солдат Выборгской стороны подошли к дворцу Кшесинской. Перед собравшимися выступили Я. М. Свердлов, М. И. Калинин, Н. И. Подвойский, В. И. Невский и другие ораторы, предлагавшие рабочим и солдатам избрать делегацию для посылки в ЦИК Советов, а самим вернуться на заводы и в казармы. Однако, по свидетельству Н. И. Подвойского, «отношение к ораторам было настолько враждебное, что многие пулеметчики для демонстрации этого настроения взяли свои винтовки на изготовку»[314].
К этому времени у дворца Кшесинской собралось до 50 автомобилей, на которых находилось 200 – 250 пулеметов. И независимо от желания большевиков, стремившихся предотвратить выступление, их штаб оказался политическим и военным центром, от которого рабочие и солдаты хотели получить руководящие указания. Когда стало очевидным, что выступление революционных масс уже не остановить, во дворце началось совещание членов ЦК, ПК, делегатов общегородской конференции большевиков, представителей полков и заводов. Совещание высказалось за «немедленное выступление рабочих и солдат на улицу» в поддержку лозунга «Вся власть Советам!» и решило взять руководство движением в свои руки[315]. «С этого момента вся большевистская партия открыто встала во главе вооруженных масс, вышедших на улицу с требованием образования советского правительства», – так расценит впоследствии это решение лидер меньшевиков И. Г. Церетели[316].
Но, как выяснилось 3 июля, ни анархисты, ни большевики не владели положением в солдатских казармах и рабочих кварталах. По свидетельству современника, «с раннего вечера по городу стали летать автомобили, легковые и грузовики. В них сидели военные и штатские люди с винтовками наперевес и с испуганно-свирепыми физиономиями. Куда и зачем они мчались, никому не было неизвестно…»[317]. Вооруженные люди на автомобилях примчались на Варшавский вокзал, чтобы задержать и арестовать направлявшегося на фронт военного министра А. Ф. Керенского, но опоздали: он уехал накануне вечером. Арестовать правительство могла в этот день любая вооруженная группа. Но имевшая место единственная попытка носила несерьезный характер. Около 10 часов вечера к квартире Г. Е. Львова, на которой заседало правительство в усеченном после ухода кадетов составе, примчался автомобиль с пулеметом и вооруженными людьми. Они потребовали у швейцара выдачи министров, но пока вызвавшийся с ними переговорить И. Г. Церетели дошел до подъезда, неизвестные успели скрыться вместе с реквизированным автомобилем Церетели[318].
И все же поведение солдат полков и батальонов, вышедших на демонстрацию, не давало серьезных оснований утверждать, что они выступили с целью вооруженного ниспровержения Временного правительства. Несмотря на спровоцированные 3 июля столкновения и стрельбу в районе Невского проспекта, многократные случаи стрельбы по демонстрантам с чердаков и верхних этажей, которые были зафиксированы управлением Петроградской милиции, демонстранты применяли оружие в исключительных случаях. Чтобы избежать жертв, солдаты были даже вынуждены уступить несколько пулеметов нападавшей на них буржуазной публике. К тому же из более чем 200-тысячного гарнизона столицы на улицу из казармы 3 июля выступили, по данным следственной комиссии, не более 15 тысяч солдат[319].
Поздно вечером 3 июля колонны демонстрантов стали подходить к Таврическому дворцу. Прибывшие первыми пулеметчики направили во дворец своих делегатов, которые потребовали от ЦИК Советов арестовать министров-капиталистов, передать власть Советам, прекратить наступление, конфисковать земли у помещиков, установить контроль над производством. Подобные же требования были предъявлены и другими воинскими частями[320]. Ответом на эти требования было принятое на совместном заседании ЦИК Советов и Исполкома Всероссийского Совета крестьянских депутатов воззвание «Ко всем солдатам», призывавшее к беспрекословному подчинению командованию. Одновременно эсеро-меньшевистские лидеры Советов заверяли демонстрантов, что ЦИК будет рассматривать вопрос о власти «сегодня и завтра» и что «решение может быть, конечно, только в интересах революционной демократии»[321].
Впечатляющая солдатская демонстрация перед Таврическим дворцом и, особенно, прибытие туда многотысячной колонны путиловцев убедили, по свидетельству Г. Е. Зиновьева, большевистский ЦК в необходимости санкционировать и возглавить «мирную, но вооруженную демонстрацию» рабочих и солдат. Было также принято решение послать немедленно за Лениным, находившимся в те дни в Финляндии[322]. Состоявшееся в ночь с 3 по 4 июля совместное совещание членов ЦК, ПК, Военной организации большевиков, Комитета межрайонцев и комиссии рабочей секции Петроградского Совета приняло решение о проведении 4 июля мирной демонстрации под лозунгом «Вся власть Советам!». «Дневное воззвание Центрального комитета о прекращении демонстрации вырезается из стереотипа, но уже слишком поздно, чтобы заменять его новым текстом, – вспоминал Л. Д. Троцкий. – Белая страница „Правды“ станет завтра убийственной уликой против большевиков: очевидно, испугавшись в последний момент, они сняли призыв к восстанию, или, может быть, наоборот, отказались от первоначального призыва к мирной демонстрации, чтобы довести дело до восстания»[323].
И все же руководство большевиков сумело довести свое решение до рабочих и солдат, обратившись к ним с воззванием, которое к утру 4 июля было отпечатано отдельной листовкой. Партия большевиков призывала в этом воззвании стихийно начавшееся движение за передачу власти в руки Советов «превратить в мирное и организованное выявление воли всего рабочего, солдатского и крестьянского Петрограда». Но в накаленной многочисленными вооруженными столкновениями демонстрантов с контрреволюционными элементами обстановке 5 июля уговорить рабочих и солдат выйти на следующий день на демонстрацию без оружия было делом нереальным. Более того, представители ряда рабочих районов, прежде всего Выборгской стороны, настаивали именно на вооруженной демонстрации. Их опасения, что безоружная демонстрация может быть встречена «по-военному» не были безосновательными. К тому же радикальные элементы в Петербургском комитете большевиков выход на демонстрацию с оружием рассматривали как гарантию своего права в любой момент превратить ее в вооруженное восстание.
По указанию ЦК РСДРП(б)
при Военной организации большевиков был создан оперативный штаб для руководства
революционными частями Петроградского гарнизона. В ночь на 4 июля этот штаб
провел совещание представителей воинских частей, на котором обсуждались меры по
обеспечению революционного порядка среди солдат. О характере этого обсуждения
можно судить по инструкции, которая была разослана в воинские части. В ней, в
частности, предлагалось: «1. Организовать руководящий комитет для командования
батальоном из членов нашей организации. 2. В каждой роте должны быть
руководители. 3. Устроить ротные собрания и на них прочесть наше обращение. 4.
Установить связь с Военной организацией, назначив для этого немедленно двух
товарищей к нам. 5. Поддерживать связь с соседними частями. 6. Проверять куда и
кто отправляет команды из частей, командам давать наши инструкции. 7. Быть наготове
и не выходить из казарм без призыва Военной организации»[324].
Меры, как видно, были рассчитаны на приведение в готовность и действия воинских
частей в чрезвычайной ситуации, а сама инструкция напоминала известные
предписания Военно-революционного комитета в октябрьские дни
В то время как радикальная часть большевистского руководства и особенно его Военная организация направили свои усилия на организацию «мирной, но вооруженной демонстрации», Временное правительство решило «списать» все события 3 июля на большевиков. «Ранним утром 4 июля мы получили первое официальное сообщение о вооруженном восстании рабочих и солдат Петрограда, организованном Лениным»[325], – писал позднее А. Ф. Керенский, находившийся в те дни на Западном фронте. Правда, военный министр здесь не хочет признать, что он в свою очередь решил свалить на большевиков всю ответственность за неудачу июньского наступления, пойдя в этих целях на подтасовку фактов. «Петроградские беспорядки произвели на фронте губительное, разлагающее влияние, – телеграфировал 4 июля Керенский министру-председателю Г. Е. Львову. – Необходимо ускорить опубликование сведений, имеющихся в руках министра иностранных дел»[326]. Хотя вопрос о том, как «петроградские беспорядки» 3 июля смогли оказать «губительное, разлагающее влияние» на июньское наступление русской армии, так и остался открытым, Керенский использовал их в качестве главного аргумента для ускорения публикации собранного на большевиков компромата.
Однако события 4 июля в Петрограде приняли столь катастрофический для власти характер, что «бомбу» пришлось взорвать, с точки зрения ее главных изготовителей, даже преждевременно. Хотя с утра было напечатано во всех газетах постановление Временного правительства, безусловно воспрещавшее «всякие вооруженные демонстрации», на улицы города снова вышли рабочие и солдаты. Существенным обстоятельством, повлиявшим на решение ряда воинских частей участвовать в демонстрации 4 июля, стало прибытие из Кронштадта около 10 тыс. вооруженных матросов, солдат и рабочих, которые высадились на Университетской набережной между 10 и 11 часами утра[327].
Среди встречавших кронштадтцев были и вышедшие на демонстрацию солдаты 180-го пехотного полка. Но главным фактором, определявшим участие в демонстрации ряда запасных полков и батальонов столичного гарнизона, был пример питерских рабочих, сотни тысяч которых направились в этот день из различных концов города к Таврическому дворцу с требованием перехода власти к Советам. В многотысячной колонне рабочих Выборгской стороны, как и накануне шли солдаты 1-го пулеметного полка. Рабочие-путиловцы склонили к демонстрации те роты 2-го пулеметного полка, которые квартировали в Лигове. Для участия в демонстрации из пригородов столицы прибыли также солдаты 5-го и 176-го пехотных полков, 5-го батальона 1-го пулеметного полка, расположенного в Ораниенбауме. Во второй половине дня из казарм выступила колонна солдат запасного батальона Московского полка со знаменем, подаренным рабочими Патронного завода[328]. После прибытия в казармы запасного батальона Гренадерского полка солдат-московцев, пулеметчиков и матросов часть гренадер вышла на демонстрацию вопреки принятому утром решению не выступать на улицу без призыва ЦИК Советов[329].
4 июля, как и накануне, демонстрация началась на Выборгской стороне. Возглавляемая большевиками многотысячная колонна рабочих-выборжцев и солдат 1-го пулеметного полка около 11 часов утра была у дворца Кшесинской. Затем стали подходить демонстранты из других рабочих районов. Выступая перед прибывшими на площадь кронштадтцами и рабочими-василеостровцами, Ленин, только что вернувшийся в Петроград, выразил уверенность в том, что лозунг «Вся власть Советам!» «должен победить и победит, несмотря на все зигзаги исторического пути», призвал революционные массы к «выдержке, стойкости и бдительности»[330]. Собравшиеся перед дворцом ожидали услышать от вождя большевиков призыв к решительным действиям и, по воспоминаниям очевидцев, были явно разочарованы его выступлением. Но оно уже не могло повлиять на боевой настрой демонстрантов.
В демонстрации 4 июля
участвовало до 550 тыс. рабочих[331], подавляющее большинство
столичного пролетариата, что придало ей большую организованность и
целеустремленность, чем накануне. Но контрреволюционные элементы и на этот раз
прибегли к провокационному обстрелу по пути их следования. Острота борьбы на
улицах Петрограда 4 июля по-разному запечатлелась в сознании участников
движения и его наблюдателей. Рабочий-большевик и через 20 лет с гордостью
вспоминал «эти дни, прошедшие красной нитью» в его жизни, показавшие силу и
мощь пролетариата[332]. «На всю жизнь останутся в
памяти отвратительные картины безумия, охватившего Петроград днем 4
июля, – писал М. Горький. – Вдруг где-то щелкает выстрел, и сотни
людей судорожно разлетаются во все стороны, гонимые страхом, как сухие листья
вихрем, валятся на землю, сбивая с ног друг друга, визжат и кричат: „Буржуи
стреляют!“. Стреляли, конечно, не „буржуи“, стрелял не страх перед революцией,
стрелял страх за революцию. Он чувствовался всюду и в руках солдат, лежащих на
рогатках пулеметов, и в дрожащих руках рабочих, державших заряженные винтовки и
револьверы, со взведенными предохранителями, и в напряженном взгляде
вытаращенных глаз. Было ясно, что эти люди не верят в свою силу да и едва ли и
понимают, зачем они вышли на улицу с оружием»[333].
А вот впечатления высокопоставленного чиновника МИД Г. Н. Михайловского, еще с
апреля
Рабочие были убеждены, что они вышли защищать революцию, которой угрожала опасность справа, и «буржуи» все-таки стреляли в них в этот день неоднократно. В результате вооруженных столкновений на улицах Петрограда 5 и 4 июля было убито и ранено, по официальным данным ЦИК, около 400 человек, а по сведениям Центрального пункта медицинской помощи, их число превысило 700[336].
Прибывающие к Таврическому дворцу в течение всего дня 4 июля новые и новые колонны рабочих и солдат во что бы то ни стало желали получить от ЦИК ответ на свое требование о переходе власти в руки Советов. Какой-то рабочий, потрясая мозолистым кулаком перед В. М. Черновым, сказал: «Бери власть, коли дают». Под напором революционных масс на открывшееся вечером совместное заседание ЦИК Советов и исполкома Всероссийского Совета крестьянских депутатов были допущены 90 делегатов от 54 крупнейших заводов и фабрик, а также воинских частей и пригородов столицы, от имени которых на этом заседании выступили 5 человек. Примечательно, что рабочие-ораторы, излагая требования, отражавшие интересы революционных масс не только Петрограда, но и страны в целом, весьма отчетливо сознавали этот факт и выступали от имени рабочих и солдат всей России. Они настаивали на передаче всей власти Советам, на прекращении политики соглашательства с буржуазией, на установлении контроля над производством, на принятии действенных мер по борьбе с голодом, на немедленной передаче земли крестьянам, на отмене приказов, направленных против революционных воинских частей и др. Эсеро-меньшевистский ЦИК Советов, заседавший под охраной солдат-преображенцев, гвардейской конной артиллерии и броневиков, решил не считаться с волей революционных масс, требовавших перехода власти к Советам, выступил за сохранение полноты власти «в руках теперешнего Временного правительства, которое должно действовать последовательно, руководствуясь решениями Всероссийского Совета рабочих и солдатских депутатов и Всероссийского Совета крестьянских депутатов»[337].
Но в эти часы Временное правительство не обладало властью вообще. Английский посол Джордж Бьюкенен сообщал в Лондон в связи с событиями 4 июля в Петрограде: «Во вторник к вечеру я испытал настоящий страх по поводу того, что правительству придется капитулировать, так как оно по существу находилось во власти мятежных войск, у которых не оказалось, однако, ни капли храбрости и которые не имели надлежащего руководства»[338]. В самом деле 4 июля на стороне Временного правительства были только казачьи полки, 9-й кавалерийский полк, юнкера, отряд «увечных воинов» и запасной батальон гвардейского Преображенского полка[339]. Штаб округа отдал распоряжение о вызове в Петроград школ прапорщиков из Петергофа, Ораниенбаума и Гатчины, запасной батареи гвардейской конной артиллерии из Павловска, батареи 3-го гвардейского артиллерийского дивизиона. Чувствуя всю шаткость своего положения, Временное правительство, командование военного округа и лидеры эсеров и меньшевиков договорились о вызове в столицу войск с Северного фронта, но пока карательные части еще не прибыли, нужно было предпринять что-то экстраординарное.
И здесь в роли спасителя
выступил министр юстиции П. Н. Переверзев, который на свой страх и риск решил
предать гласности материалы контрразведки о «преступных связях» большевиков с
германским генеральным штабом. По свидетельству А. Ф. Керенского, эти сведения,
предназначенные для проведения соответствующих арестов большевистских
руководителей, не могли быть разглашены без разрешения председателя Временного
правительства Г. Е. Львова[340]. Хотя Переверзев был
человеком Керенского и стал в мае
И вот теперь 4 июля, в критический для Временного правительства момент, Переверзев решил действовать самостоятельно, спасая страну и своих коллег по правительству. Под его руководством было подготовлено специальное сообщение для печати, в основу которого были положены известные нам показания прапорщика Ермоленко и перехваченная контрразведкой коммерческая переписка между Стокгольмом и Петроградом. «Я полагал, что обнародование этих сведений вызовет в гарнизоне настроения, которые сделают дальнейший нейтралитет невозможным, – писал через несколько дней Переверзев. – Я находился перед выбором: либо предать огласке все корни и нити этого чудовищного преступления через неопределенное время, либо незамедлительно подавить восстание, чреватое свержением правительства»[345]. Воздействие составленного в министерстве юстиции «документа» было первоначально проверено на солдатах запасного батальона гвардейского Преображенского полка, специально собранных на Дворцовой площади к вечеру 4 июля для его оглашения, и надо признать, что «разоблачения» Ленина и других руководителей большевиков как агентов Германского генерального штаба произвели на солдат прямо-таки шокирующее впечатление, и тогда было решено провести «разъяснительную работу» и в других частях столичного гарнизона. По свидетельству эсера Н. Арского, «весть о том, что большевистское восстание служит немецким целям, немедленно стала распространяться по казармам, всюду производя потрясающее впечатление»[346]. В результате этой акции командованию Петроградского военного округа удалось добиться психологического перелома в колеблющихся и нейтральных частях, сформировать вечером 4 июля специальные наряды для патрулирования на улицах города в запасных батальонах гвардейских Семеновского, Волынского, Павловского и Литовского полков, в Гвардейском и 2-м Балтийском флотских экипажах. К вечеру эсеро-меньшевистским лидерам удалось заручиться поддержкой комитета автобронедивизиона, выделившего в их распоряжение 6 бронемашин[347].
Политическая сенсация была с удовлетворением принята и в Таврическом дворце, где продолжали заседать ЦИК Советов и исполком Всероссийского съезда крестьянских депутатов. Хотя эсеро-меньшевистское руководство, узнав о том, что материалы об «измене» большевиков уже направлены в редакции целого ряда петроградских газет, и приняло меры, чтобы задержать их публикацию до выяснения обстоятельств этого дела в «ответственных советских сферах», оно получило хороший шанс осадить не в меру зарвавшихся большевиков, подрывавших все сильнее и сильнее их влияние в советах, рабочих кварталах и солдатских казармах. По свидетельству начальника петроградской контрразведки Б. Н. Никитина, находившегося вечером 4 июля в Таврическом дворце, один из членов ЦИК, первым узнавший эту сенсационную новость, вбежал в зал заседаний и закричал: «Мы спасены! У Временного правительства есть точные данные об измене большевиков!». Выступая в этот вечер перед солдатами запасного батальона гвардейского Измайловского полка и гвардейского саперного батальона, эсеро-меньшевистские ораторы всякий раз начинали так: «Временное правительство несет сведения, что Ленин продался немцам»[348]. Той же ночью большевистский ЦК постановил «прекратить демонстрации в виду того, что политическими выступлениями рабочих и солдат 3 и 4 июля самым решительным образом подчеркнуто то опасное положение, в которое поставлена страна, благодаря губительной политике Временного правительства». В связи с этим Н. Н. Суханов писал: «Вот какая гримаса должна была изобразить улыбку удовлетворения… Да, урон был тяжелый и материальный, и моральный, и идейный. Но это были еще цветочки…»[349].
Ранним утром 5 июля правительственные силы перешли в наступление против большевиков. Были разведены мосты через Неву, выключены телефоны предприятий и воинских частей. В первую очередь была захвачена редакция «Правды», где был учинен настоящий погром. Начальник отряда по выполнению задания представил командующему Петроградским военным округом генералу П. А. Половцову рапорт: «Доношу: к 4 часам утра 5 июля я получил словесное приказание обезоружить всех находившихся в редакции газеты «Правда» солдат, а также захватить переписку и документы. Означенное поручение мною выполнено. Документы и 10 винтовок доставлены моими людьми в штаб»[350]. Захваченные документы и литература, по некоторым сведениям до 50 пудов весом, составили затем значительную часть следственного дела. Окончательный разгром редакции «Правды» довершила толпа, которая ломала, рвала и жгла все, что попадалось на ее пути, дабы не осталось и следа от «германской заразы». Еще бы: в этот день обыватель был под впечатлением от только что опубликованной в одной-единственной газете – бульварном «Живом слове» политической сенсации, выпущенной накануне в ведомстве П. Н. Переверзева при участии «общественных деятелей». На первой странице самой популярной 5 июля газеты было набрано крупным жирным шрифтом: «Ленин, Ганецкий и К° – шпионы!». Далее сообщалось:
«При письме от 16 мая 1917 года за № 3719 начальник штаба Верховного главнокомандующего препроводил военному министру протокол допроса от 28 апреля сего года прапорщика 16-го Сибирского стрелкового полка Ермоленко. Из показаний, данных им начальнику Разведывательного отделения штаба Верховного Главнокомандующего, устанавливается следующее. Он переброшен 25 апреля сего года к нам в тыл на фронт 6-й армии для агитации в пользу скорейшего заключения сепаратного мира с Германией. Поручение это Ермоленко принял по настоянию товарищей. Офицеры Германского генерального штаба Шигицкий и Люберс ему сообщили, что такого же рода агитацию ведет в России агент Германского генерального штаба и председатель украинской секции Союза освобождения Украины А. Скоропись-Иолтуховский и Ленин. Ленину поручено стремиться всеми силами к подрыву доверия русского народа к Временному правительству. Деньги на агитацию получаются через некоего Свендсона, служащего в Стокгольме при германском посольстве. Деньги и инструкции пересылаются через доверенных лиц.
Согласно только что поступившим сведениям, такими доверенными лицами являются в Стокгольме: большевик Яков Фюрстенберг, известный более под фамилией Ганецкий, и Парвус (доктор Гельфанд). В Петрограде – большевик, присяжный поверенный М. Ю. Козловский, родственница Ганецкого – Суменсон. (Козловский является) главным получателем немецких денег, переводимых из Берлина через «Disconto Gesselschaft» в Стокгольм («Nya-Banken»), а отсюда – в Сибирский банк в Петрограде, где в настоящее время на его текущем счету имеется свыше 2 000 000 рублей. Военной цензурой установлен непрерывный обмен телеграммами политического и денежного характера между германскими агентами и большевистскими лидерами».
Правда, сам министр
юстиции предпочел не «засвечиваться», и потому этот сенсационный документ был
напечатан от имени известных общественных деятелей, требующих немедленного
расследования, бывшего депутата II Государственной думы Г. А. Алексинского и
народовольца и узника Шлиссельбургской крепости В. С. Панкратова. Выбор,
особенно в отношении Г. А. Алексинского, был совсем не случаен: ранее он был
видным большевиком, хорошо знакомым с Лениным, членом социал-демократической
фракции в Государственной думе, представителем редакции газеты «Пролетарий» за
границей, одним из организаторов группы «Вперед», разошедшейся с Лениным.
Именно Алексинский первым в апреле
Предпринятая министром юстиции публикация антибольшевистского материала определенно оказала сильное воздействие на солдат Петроградского гарнизона, но она, по всей видимости, расстроила планы руководящей группы во Временном правительстве во главе с Керенским. И дело было не только в том, что Переверзев воспользовался компроматом на большевиков, не имея на то разрешения свыше, и стал разоблачителем и спасителем страны «не по праву», но и в том, что он сорвал рассчитанную на эффект неожиданности операцию, спугнув главных действующих лиц, и прежде всего Ганецкого, которого собирались арестовать прямо на границе. И потому эта акция Переверзева вызвала гнев М. Л. Терещенко и Н. В. Некрасова, которым было поручено проведение этой тайной операции. Что же касается самого Керенского, то он, как уже отмечалось, еще 4 июля настаивал на ускорении публикации собранных против большевиков материалов, но, вернувшись 5 июля в Петроград, он остался над схваткой своих министров, в результате которой Переверзеву все же пришлось подать в отставку.
Однако запущенный в печать документ о «продажности» и «подкупе» большевиков уже не могли остановить никакие протесты ЦИК Советов и его лидеров, ни разъяснения, оправдания и аргументы самих большевиков. На страницах петроградских газет началась настоящая вакханалия. Известный публицист и литератор Р. В. Иванов-Разумник оставил нам свои наблюдения над столичной июльской прессой тех дней.
«Во главе этой разнуздавшейся ныне улицы идут в ногу «Маленькая газета» и «Живое Слово». Ограничусь первой из них. Вся первая страница занята своеобразной передовицей, набранной огромным жирным шрифтом и посвященной событиям последних дней. Газета безграмотно восхищается, что «заткнули ватой ухо в говорильню Таврического дворца, где агенты Вильгельма захватили наглыми речами всю трибуны», то есть иначе говоря, называет «агентами Вильгельма» все социалистические партии и группы. И неудивительно, – продолжает газета, – ибо что же такое та власть, «которая создана Всероссийским Съездом С.Р. и С.Д.?» «Это, – собрание людей, среди которых большинство составляют евреи… Мы не разжигаем национальной розни, храни вас Бог!» – восклицает газета, но тут же рядом прибавляет: «куда же дальше?! Что же за правительство родится из Советов такого состава! Тоже с большинством евреев?! Мы не антисемиты, но – благодарим покорно за Русь!» Так, не за страх, а за совесть «работает» газета, в подзаголовке которой стоит: «газета внепартийных социалистов». Конечно, за такой газетной «работой» часто может последовать совсем иного рода «работа» черной сотни, громил и хулиганов. Свое дело газета делает с усердием. В таком же роде работает и «Живое Слово». Вот другой излюбленный листок улицы – «Петроградский Листок». Он приспосабливает на уличные вкусы другую тему. Тоже громадным шрифтом «Листок» по поводу событий последних дней восклицает: «Ужас! Петроград был захвачен немцами!». А собрат «Листка» «Петроградская Газета» провозглашает решительно и безапелляционно: «Ленин и его шайка – заведомые немецкие шпионы, посланные кайзером в Россию для нанесения революции отравленного удара ножом в спину». И отсюда делает понятный для уличной логики вывод: «интернационалистам не место в Совете Р. и С.Д!» В марте улица лебезила перед «интернационалистами» в июле – вы видите ее новый лозунг»[352].
Надо признать, что сочиненный в министерстве юстиции «документ» произвел сильное впечатление не только на обывательские круги и солдатские массы, но и на интеллигенцию. Известный историк Ю. В. Готье записывает в это время в своем дневнике: «Участь России, околевшего игуанодона или мамонта, – обращение в слабое и бедное государство, стоящее в экономической зависимости от других стран, вероятнее всего от Германии. Большевики – истинный символ русского народа, народа Ленина, Мясоедова и Сухомлинова – это смесь глупости, грубости, некультурного озорства, беспринципности, хулиганства и, на почве двух последних качеств, измены… Кстати об измене. С большевиков маска сорвана, а с украинцев еще нет. Чем более я думаю, тем более убеждаюсь, что и там все дело не обходится без немецких денег»[353].
Антибольшевистская кампания в печати и связанный с нею резкий перелом в настроении и поведении солдат позволили Временному правительству и командованию Петроградского военного округа начать восстановление своей власти еще до прихода вызванных с Северного фронта войск. В ночь на 6 июля по распоряжению генерала Половцова было проведено собрание представителей 20 воинских частей, училищ и школ, которые заявили о своей поддержке Временного правительства или были нейтральны. На этом собрании, проходившем в запасном батальоне Преображенского полка, член ЦИК Советов В. С. Войтинский сообщил о мерах, предпринимаемых для расправы с участниками демонстрации 3 – 4 июля. Участники этого собрания приняли резолюцию, требовавшую «немедленного ареста всех подстрекателей и вдохновителей темной массы, толкавших ее на безответственные шаги и действия, вызвавшие народное кровопролитие», закрытия «Правды» и «Солдатской правды», разоружения Красной гвардии, расформирования 1-го пулеметного полка[354]. Утром 6 июля правительственные войска захватили особняк Кшесинской, подвергнув разгрому помещение Военной организации при ЦК РСДРП(б). Одновременно была взята Петропавловская крепость, где находилась еще часть кронштадтских матросов и пулеметчиков. Большевикам удалось уговорить находившихся в крепости не оказывать сопротивления, к тому же среди пулеметчиков начались разногласия, 16-я рота пулеметчиков заявила, что она вошла в крепость исключительно с целью несения караульной службы. В операции по захвату Петропавловской крепости участвовали солдаты запасных батальонов Петроградского, Преображенского, Семеновского и Волынского полков, которым были приданы 8 бронемашин и 2 орудия. Однако после этой карательной акции солдаты-петроградцы, возвратившись в свои казармы, раскаивались в том, что «пошли против своих». Испытывали угрызения совести и солдаты-измайловцы, участвовавшие в захвате дворца Кшесинской, они объясняли это участие тем, что поверили слухам о том, будто во дворце укрывались лица, получившие от Германии 2 млн. рублей[355].
6 – 7 июля в Петроград прибыла рота самокатчиков, 14-й Донской казачий, 14-й Митавский гусарский полки и другие части 14-й кавалерийской дивизии, 5-я Кавказская казачья дивизия, пехотная бригада 45-й дивизии, 14-й Малороссийский драгунский полк, которые были объединены в «Сводный отряд действующей армии». Командование попыталось сразу же настроить прибывших солдат против революционных частей гарнизона столицы. В многочисленных приказах, обращениях, беседах им внушали, что они пришли избавить столицу от «насилия и смуты», «германских шпионов», «безответственных элементов», «безумных предателей», увлекших за собою солдат, не желающих идти на фронт. Власти явно рассчитывали на озлобление сидевших в окопах солдат против находившихся на «привилегированном положении» «смутьянов» столичного гарнизона. И в первое время эти расчеты частично оправдались. Прибывшие с фронта солдаты Московского полка, осуждая выступление революционной части своего полка, говорили: «…теперь, когда на демократических началах им приходится по-братски ехать сменить своих товарищей на фронте, которые всю тяжесть войны вынесли на своих плечах, они ранее кричавшие «Война до победного конца», теперь требуют поскорее кончить войну и даже безрассудно задумали кончать ее на улицах Петрограда[356].
Изменившееся соотношение сил в Петрограде позволило Временному правительству приступить к расправе с «повстанцами». 5 июля военный и морской министр А. Ф. Керенский, находившийся в это время в Ставке, в разговоре по прямому проводу со своим заместителем Г. А. Якубовичем потребовал «в полной мере использовать создавшееся положение и не только разоружить, но и лишить, как врагов революции, участвовавшие в бунте полки всех привилегий, данных гарнизону за участие в Февральской революции»[357]. 7 июля Временное правительство приняло постановление о расформировании воинских частей, «принимавших участие в вооруженном мятеже»[358].
7 июля в петроградских газетах было опубликовано следующее постановление Временного правительства: «Всех, участвовавших в организации и в руководстве вооруженным выступлением против государственной власти, установленной народом, а также всех призывавших и подстрекавших к нему, арестовать и привлечь к судебной ответственности, как виновных в измене родине и предательстве революции»[359]. На основании этого постановления прокурор Петроградской судебной палаты подписал ордер на арест Ленина и других большевистских руководителей «за государственную измену и организацию вооруженного восстания»[360]. Начальник контрразведки Петроградского военного округа со своей стороны отдал распоряжение о производстве обыска по месту проживания Ленина и его аресте. Но обнаружить вождя большевиков на квартире Елизаровых по Широкой улице, где проживали Ленин и Крупская, военному наряду не удалось, Ленин, как и Зиновьев, скрылся. «Бегство Ленина и Зиновьева, не имея практического смысла, было предосудительно с политической и моральной стороны, – писал в связи с этим Н. Н. Суханов. – Ведь помимо обвинения в восстании на Ленина была возведена чудовищная клевета, которой верили сотни тысяч и миллионы людей. Ленина обвиняли в преступлении, позорнейшем и гнуснейшем со всех точек зрения: в работе за деньги на германский генеральный штаб. Просто игнорировать это было нельзя. И Ленин вовсе не игнорировал. Он прислал Зиновьева в ЦИК с требованием защищать его честь и его партию. Это было совсем нетрудно сделать. Прошло немного времени, и вздорное обвинение рассеялось как дым. Никто ничем не подтвердил его, и ему перестали верить. Обвинение по этой статье Ленину уж ровно ничем не угрожало. Но Ленин скрылся с таким обвинением на своем челе. Это было нечто совсем особенное, беспримерное, непонятное. Любой смертный потребовал бы суда и следствия над собой в самых неблагоприятных условиях. Любой сделал бы лично, с максимальной активностью, у всех на глазах все возможное для своей реабилитации»[361].
Но дело было не только в
личной реабилитации вождя большевиков, но и всей его партии. Показательно, что
большевистский коллектив Металлического завода опубликовал 16 июля
Вопрос о явке Ленина на
суд имел общепартийное значение и обсуждался неоднократно большевистским
руководством. Состоявшееся 13 – 14 июля
Согласившись с решением большевистского руководства о неявке на суд, Ленин отнюдь не уклонился от борьбы за свою политическую реабилитацию, выступив с целым рядом статей против выдвинутых в его адрес обвинений. В выпущенном 6 июля «Листке «Правды»« было напечатано сразу пять его статей: «Где власть и где контрреволюция?», «Гнусные клеветы черносотенных газет и Алексинского», «Злословие и факты», «Близко к сути» и «Новое дело Дрейфуса»[369]. Некоторые современные биографы Ленина полагают что в этих и других статьях вождь большевиков защищался вяло и неубедительно. С высоты сегодняшних знаний, представлений и предпочтений может казаться и так. Но публично поставленные в них вопросы относительно сути и формы выдвинутых против большевиков обвинений, а также их аргументации имели принципиально важное значение для формирования общественного мнения. Ленинские характеристики Алексинского и Ермоленко поставили под сомнение достоверность и ценность составленного в министерстве юстиции «документа». При этом заданный Лениным в одной из этих статей вопрос – «Разве же мыслимо, при сколько-нибудь правильном ведении дела, чтобы протоколы допроса, принадлежащие штабу, печатались в черносотенной прессе до назначения следствия или до ареста подозреваемых?»[370] – заранее ставил следствие в трудное положение. Вместе с тем нельзя не отметить, что категорическое отрицание Лениным всяких отношений с Ганецким, его утверждение, что «никаких денег ни от Ганецкого, ни от Козловского большевики не получали»[371], ставило в ложное положение его самого, по крайней мере, с точки зрения современного исследователя. Что же касается до обвинений в пособничестве германскому генеральному штабу организацией восстания в Петрограде, то здесь Ленин в своем отрицании имел основания стоять до конца. Ибо обнаружить реальный «германский след» в событиях 3 – 5 июля даже по опубликованным теперь документам МИД Германии не представляется возможным: они позволяют говорить о заинтересованности немецкой стороны в большевистском движении, о стремлении помочь Ленину в связи с выдвинутым против него обвинением в том, что он немецкий агент. В самом деле вот что, например, сообщает советник германского представительства в Стокгольме Штоббе канцлеру Бетман-Гольвегу накануне июльских событий: «Согласно сообщениям из Петрограда, в здешних газетах, а также из других источников явствует, что влияние группы Ленина, к сожалению, уменьшилось… Ослабление влияния большевиков вызвано частично наступлением, а частично необычностью требований группы Ленина. Эти требования, наиболее крайним из которых является экспроприация крупных капиталистических концернов (особенно всех банков и крупных промышленных и коммерческих предприятий) и крупной земельной собственности, имеют целью отделение всех входивших в империю народов от России и их формирование в самостоятельные республики»[372]. Увы, об организации восстания в Петрограде на немецкие деньги или с помощью военной силы советник не сообщает, хотя канцлеру следовало бы представлять самую важную и конфиденциальную информацию. По меньшей мере, замедленной может показаться реакция немецкой стороны на июльские события в Петрограде. Спустя почти месяц (!) после того, как Ленин и другие руководители большевиков были объявлены германскими шпионами, германский посланник в Копенгагене Брокдорф-Ранцау направляет в Берлин следующую телеграмму: «20 июля русская газета „Речь“ объявила, что два немецких офицера генштаба по фамилии Шигицкий и Люберс рассказали русскому прапорщику Ермоленко, что Ленин – немецкий агент. Там говорится также, что Яков Фюрстенберг (Ганецкий) и д-р Гельфанд (Парвус) тоже немецкие агенты, действующие в качестве посредников между большевиками и немецким имперским правительством. Я считаю необходимым, во-первых, выяснить, существуют ли в генштабе офицеры Шигицкий и Люберс и затем, если это вообще возможно, категорически опровергнуть сообщение „Речи“. „Речь“ также заявляет, что, согласно телеграфным сообщениям из Копенгагена, Гаазе, немецкий социал-демократ и член рейхстага, сказал в беседе с одним русским журналистом, будто Гельфанд был посредником между правительством и русскими большевиками и доставлял им деньги»[373]. Представляет интерес, что же ответил заместитель статс-секретаря Бусше на эту телеграмму, спустя неделю: «По нашему наущению подозрения, что Ленин – немецкий агент, энергично опровергаются в Швейцарии и в Швеции. Таким образом, впечатление от этого сообщения, исходящего якобы от немецких офицеров, разрушено. Утверждение, якобы высказанное Гаазе, отрицается»[374].
Хотя оба этих документа дают пищу для самых различных утверждений и предположений, вряд ли на их основании можно говорить о глубокой вовлеченности немецкой стороны в июльские события в Петрограде. Даже если к тому добавить сообщаемый Г. Катковым факт о том, что как только немцы узнали об обвинении Гельфанда в финансовой помощи большевикам, они потребовали от него немедленного опровержения[375], все равно доказательств получается маловато. «Германский след» в организации восстания против Временного правительства пока не обнаружен. Но, может быть, это удалось сделать Особой следственной комиссии, созданной Временным правительством по делу «О вооруженном выступлении 3-5 июля в Петрограде», а мы до сих пор пребываем в неведении?
С самого начала расследования событий 3 – 5 июля в Петрограде возникло соперничество между Временным правительством и ЦИК Советов. Последний, опасаясь полной утраты доверия рабочих и солдат, создал 5 июля свою Чрезвычайную комиссию, в состав которой вошли представители Советов, политических партий, профсоюзов, фабзавкомов и солдатских комитетов. Однако 7 июля Временное правительство постановило «все дело расследования организации вооруженного выступления в Петрограде 3 – 5 июля против государственной власти сосредоточить в руках прокурора Петроградской судебной палаты»[376]. Интересно, что к этому времени Временное правительство было настроено на решительную расправу с «бунтовщиками» и даже имело в своем распоряжении обвинительный акт против большевиков в «государственной измене и сотрудничестве с врагом», подготовленный французским разведчиком Пьером Лораном по просьбе министра-председателя Г. Е. Львова и министра иностранных дел М. И. Терещенко[377].
Но А. Ф. Керенский, ставший
с 8 июля после отставки Г. Е. Львова фактически главой правительства, посчитал,
по всей видимости, не совсем приличным, что ему выпускнику юридического
факультета Петербургского университета и первому министру юстиции Временного
правительства, придется воспользоваться в данном случае услугами французского
разведчика. Тем более что приходилось реагировать на вмешательство ЦИК Советов,
ради нейтрализации которого Временное правительство и создало Особую
следственную комиссию под руководством прокурора Петроградской судебной палаты
Н. С. Каринского, в недавнем прошлом присяжного поверенного из Харькова,
заменившего на этом посту в мае
Возвращаясь к июлю
Знакомство с опубликованными и архивными материалами показывает, что Особая следственная комиссия в первую очередь принялась «искоренять большевизм», привлекая в ряде случае к следствию революционные части, их роты и команды в полном составе. После того как из запасного батальона Гренадерского полка под следствие была взята вся 4-я рота и команда разведчиков – всего 1100 человек, даже батальонный комитет, заявивший о своей преданности эсеро-меньшевистскому ЦИК Советов, должен был заявить, что «про всех них пока еще нельзя сказать, что они сплошь большевики»[382]. 18 июля было принято постановление следственной комиссии по делу об участии в июльских событиях 1-го пулеметного полка. В нем, в частности, отмечалось, что выявленные в ходе следствия зачинщики во главе с прапорщиком Семашко (всего 20 человек, главным образом члены Военной организации большевиков) «достаточно изобличаются в том, что в период времени с 3 по 5 июля в Петрограде, заранее согласившись между собой и другими лицами и действуя заведомо сообща с ними, принимали участие в вооруженном выступлении для насильственного свержения власти Временного правительства и передачи всей государственной власти Советам солдатских и рабочих депутатов и оказали вооруженное сопротивление войскам, высланным Временным правительством для подавления восстания»[383]. При этом никакого упоминания о каких-либо «германских агентах» или «немецких деньгах» в обвинительном заключении не было. Организатор выступления пулеметчиков Семашко обвинялся в том, что вывел полк на улицу под лозунгом «Вся власть Советам рабочих и солдатских депутатов!», вооружал прибывавших на автомобилях рабочих пулеметами, поддерживал постоянную связь с Военной организацией большевиков и «лидером большевиков Лениным»[384]. Младшие унтер-офицеры Петрунин и Яковлев обвинялись в том, что, возглавляя вооруженную роту, на ее пути к Таврическому дворцу несли плакат с надписью: «Помни, капитализм, булат и пулемет сокрушат тебя». Подобные постановления следственной комиссии были вынесены и по другим воинским частям, принимавшим активное участие в июльских событиях.
Судебное преследование
зачинщиков выступления столичного гарнизона сопровождалось активными попытками
военных властей расформировать революционные части, ослабить их путем вывода
маршевых рот на фронт. С 10 июля по 7 августа из Петрограда было отправлено 126
маршевых рот и 18 команд общей численностью 55 850 солдат[385].
В результате переформирования 16 запасных гвардейских батальонов в 16
гвардейских резервных полков численность гвардейской пехоты в столичном
гарнизоне сократилась со 100 тыс. в феврале
На проходившем 16 июля
20 июля фракция эсеров в Петроградском Совете приняла резолюцию, в которой признала нецелесообразным и опасным полное расформирование воинских частей, принимавших участие в июльских событиях. Этот демарш эсеров был вызван не только опасениями оказаться под ударами военной реакции, но и стремлением сохранить свое влияние на столичный гарнизон, скрыть свою политическую ответственность за карательные акции против революционных масс. 21 июля вопрос о расформировании полков обсуждался на заседании солдатской секции Петроградского Совета. Докладчик эсер Е. И. Огурцовский признал, что штаб Петроградского военного округа, отвергая необходимость тщательного расследования событий 3 – 5 июля, встал на путь массовых репрессий против столичного гарнизона. При этом он выразил опасение, что «контрреволюционные силы хотят использовать расформирование полков Петроградского гарнизона с целью агитации против Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов»[388]. Подавляющим большинством голосов солдатская секция приняла предложенную фракцией эсеров резолюцию, выражавшую протест против полного расформирования военных частей, осуждавшую требование штаба Петроградского военного округа «выдать зачинщиков», настаивавшую на тщательном судебном расследовании, без которого не могла быть наказана ни одна часть, ни одна группа, ни один солдат[389].
22 июля
«По этому поводу, – говорилось в сообщении, – следствием добыты данные, которые указывают, что в России имеется большая организация шпионажа в пользу Германии. Не имея возможности по самому характеру этого преступного деяния (измены) и в интересах следствия сообщить более подробные сведения по этому обвинению, приходится по необходимости ограничиться в настоящее время сообщением лишь следующих данных. Ряд допрошенных по делу свидетелей удостоверили, что в начале 1917 года Германия дошла до крайнего предела напряжения и ей был необходим самый скорый мир, что Ленин, проживая в немецкой Швейцарии, состоял в общении с Парвусом (он же Гелъфанд), имеющим определенную репутацию немецкого агента, что Ленин посещал лагеря, в которых находились пленные украинцы, где и вел пропаганду об отделении Украины от России. В связи с его приездом в Германии, не стесняясь, открыто говорили: «Ленин – это посол Вильгельма, подождите и увидите, что сделают наши деньги»«.
Знакомый с нашим очерком о пребывании Ленина в Швейцарии в 1914 – 1917 гг. читатель согласится, что здесь следствие сделало немало «открытий». Но главная интрига прокурорского «откровения» состояла в уверении, что «в данных предварительного следствия имеются прямые указания на Ленина как германского агента» и что, «войдя с германским правительством в соглашение по поводу тех действий, которые должны способствовать успеху Германии в ее войне с Россией, он прибыл в Петроград, где при денежной поддержке со стороны Германии и стал проявлять деятельность, направленную к достижению этой цели».
Сношения с Германией, утверждалось далее, шли через Стокгольм, который является крупным центром германского шпионажа и агитации в пользу сепаратного мира России с Германией. Из имеющейся в распоряжении судебных властей многочисленной телеграфной корреспонденции усматривается, что между проживавшими в Петрограде Суменсон, Ульяновым (Лениным), Коллонтай и Козловским, с одной стороны, и с Фюрстенбергом (Ганецким) и Гельфандом (Парвусом), с другой, существовала постоянная и обширная переписка. Хотя переписка эта и имеет указания на коммерческие сделки, высылку разных товаров и денежные операции, тем не менее представляется достаточно оснований заключить, что эта переписка прикрывает собою сношения шпионского характера. Тем более, что это один из обычных способов сокрытия истинного характера переписки, имеющей шпионский характер. По имеющимся в деле данным видно, что некоторые русские банки получали из скандинавских банков крупные суммы, выплаченные разным лицам, причем в течение только полугода Суменсон со своего текущего счета сняла 750 000 руб., внесенных на ее счет разными лицами, и на ее счету в настоящее время числится остаток в 180 000 руб.
Прокурор счел нужным подчеркнуть, что «при расследовании настоящего дела следственная власть руководствуется материалами, добытыми только следственным путем. И материал этот даст вполне достаточные основания для суждения как о наличности преступного деяния, так и для установления многих лиц, принимавших участие в его совершении. Предстоящие же многочисленные допросы свидетелей, осмотры найденных при обысках вещественных доказательств, детальное обследование денежных операций – вся эта сложная работа будущего – должна дать еще больший материал для раскрытия преступной организации, шпионажа и его участников».
Наконец, следовало главное обвинение: «На основании изложенных данных, а равно данных, не подлежащих пока оглашению, Владимир Ульянов (Ленин), Овсей Гирш-Аронов-Апфельбаум (Зиновьев), Александра Михайловна Коллонтай, Мечислав Юльевич Козловский, Евгения Маврикиевна Суменсон, Гельфанд (Парвус), Яков Фюрстенберг (Куба-Ганецкий), мичман Ильин (Раскольников), прапорщик Семашко, Сахаров и Рошаль обвиняются в том, что в 1917 году, являясь русскими гражданами, по предварительному между собою и другими лицами уговору, в целях способствования находящимся в войне с Россией государствам во враждебных против нее действиях, вошли с агентами названных государств в соглашение содействовать дезорганизации русской армии и тыла для ослабления боевой способности армии. Для чего на полученные от этих государств денежные средства организовали пропаганду среди населения и войск с призывом к немедленному отказу от военных – против неприятеля – действий, а также в тех же целях в период времени с 3-го по 5-е июля 1917 года организовали в Петрограде вооруженное восстание против существующей в государстве верховной власти, сопровождавшееся целым рядом убийств и насилий и попытками к аресту некоторых членов правительства, последствием каковых действий явился отказ некоторых воинских частей от исполнения приказаний командного состава и самовольное оставление позиций, чем способствовали успеху неприятельских армий»[391].
Скрывавшийся в это время в Разливе Ленин, ознакомившись с этим обвинением, решает немедленно ответить на него публично, т. е. через прессу: 26 – 27 июля «Ответ тов. Н. Ленина» будет опубликован в большевистской газете «Рабочий и Солдат». Сегодня, когда мы знаем об июльских событиях в Петрограде больше, чем даже вождь большевиков, представляется интересным с точки зрения историка познакомиться с теми аргументами, которые выдвигал в свое оправдание искушенный в революционной борьбе политик. Прежде всего Ленин обращает внимание на прямую связь опубликованного сообщения «От прокурора Петроградской судебной палаты» с «гнусным делом», «подделанным при участии клеветника Алексинского во исполнение давних пожеланий и требований контрреволюционной кадетской партии». Тем самым он как бы дезавуировал серьезность выдвинутых против большевиков обвинений в измене и организации вооруженного восстания: ведь вовлеченность в это «гнусное дело» Алексинского и кадетов, громче всех кричавших о «предательстве» большевиков, была уже хорошо известна из печати. Беря на себя полную и безусловную ответственность «за все решительно шаги и меры» как Центрального Комитета, так и партии в целом, Ленин тем не менее считал необходимым отметить такой важный и неизвестный для общественности факт, как свое отсутствие в Петрограде «по болезни» с 29 июня по 4 июля. Это ставило под сомнение утверждение властей о том, что 5 июля в столице началось вооруженное восстание под руководством Ленина. Далее он обвинял следствие «в обходе им вопроса о том, когда именно, в какой день и час, до большевистского воззвания или после него, выступление началось». Это имело принципиально важное значение для определения меры ответственности большевиков, руководство которых призвало в ночь на 4 июля к «мирному и организованному выступлению» после того как движение рабочих и солдат уже началось. Хотя в действительности, как уже было показано выше, все обстояло гораздо сложнее: Военная организация большевиков, в отличие от ЦК, была готова к решительным действиям и далеко не во всех случаях была сдерживающим тормозом для стихийно разраставшегося движения. Опровергая обвинение в «организации вооруженного восстания», Ленин писал: «никто не оспаривает, что 4-го июля из находящихся на улицах Петрограда вооруженных солдат и матросов огромное большинство было на стороне нашей партии. Она имела полную возможность приступить к смещению и аресту сотен начальствующих лиц, к занятию десятков казенных и правительственных зданий и учреждений и т. п. Ничего подобного сделано не было». В самом деле почему не было попыток к захвату Мариинского и Таврического дворцов, вокзалов, телеграфа и телефонной станции, как это было сделано в дни Октябрьского вооруженного восстания, с которым западные историки часто сравнивают июльские выступления рабочих и солдат? Этот весьма существенный вопрос следствие предпочло обойти, как и те авторы, которые безоговорочно называют июльские события неудавшимся большевистским восстанием. В связи с этим Ленин поднимал в своем «Ответе» еще один немаловажный вопрос, обойденный следствием – о том, кто первым начал стрельбу на улицах Петрограда. Он привлекает здесь в свидетели газету «Биржевые ведомости», которая, ведя постоянно «огромную агитацию против большевиков», в своем вечернем выпуске за 4 июля сообщила, что стрельбу начали не демонстранты, что первые выстрелы были по демонстрантам. «Будь это событие вооруженным восстанием, – снова возвращался Ленин к главному обвинению, – тогда, конечно, повстанцы стреляли бы не в контрманифестантов, а окружили бы определенные казармы, определенные здания, истребили бы определенные части войск и т. п. Напротив, если бы событие было демонстрацией против правительства, с контрдемонстрацией его защитников, то совершенно естественно, что стреляли первыми контрреволюционеры отчасти из озлобления против громадной массы демонстрантов, отчасти с провокационными целями, и так же естественно, что демонстранты отвечали на выстрелы выстрелами».
Во второй части своего
«Ответа» Ленин бегло касался обвинений его в шпионаже в пользу Германии,
называя это «чистейшим делом Бейлиса». Он категорически отрицал какие-либо
отношения с Парвусом, утверждая, что «ничего подобного не было и быть не
могло». Одновременно Ленин стремился дистанцироваться от Ганецкого, и это, надо
откровенно признать, получалось у него не очень убедительно. «Прокурор играет
на том, что Парвус связан с Ганецким, а Ганецкий связан с Лениным! – писал
он. – Но это же прямо мошеннический прием, ибо все знают, что у Ганецкого
были денежные дела с Парвусом, а у нас с Ганецким никаких». Это было, по
крайней мере, неосторожным заявлением: ведь какая-либо информация о финансовых
отношениях с Ганецким могла всплыть самым случайным образом. Как напоминал К.
Радек Ленину в своем письме от 28 июня
В самом деле, что же удалось вскрыть следственной комиссии и в какой мере результаты ее работы подтвердили или опровергли «темные намеки», содержавшиеся в обвинении? Прежде всего следует отметить, что круг лиц, помогавших это выяснить, был достаточно широк: в процессе следствия свидетельские показания дали около 200 человек из самых различных социальных и политических слоев общества. Среди них были товарищ министра МВД царского правительства Белецкий, начальник Петроградского охранного отделения Глобачев, начальник штаба Верховного главнокомандующего Алексеев, начальник контрразведки Генерального штаба Медведев, начальник контрразведки Петроградского военного округа Никитин, лидеры различных политических партий и течений – Милюков, Плеханов, Чернов, Скобелев, Дан, Богданов, Мартов, журналисты и писатели – Горький, Алексинский, Заславский и др. Разумеется среди них были и деятели большевистской партии – Троцкий, Луначарский, Рошаль, Козловский, Коллонтай, Уншлихт, Рахья, Сахаров. К материалам следствия была приобщена перехваченная переписка между Петроградом и Стокгольмом, большевистская пресса и документы, захваченные при разгроме редакции «Правды» и др. Все это вместе взятое и составило 21 том[395], который ряду современных авторов представлялся «пропавшей грамотой», похоронившей тайну «немецкого золота».
В действительности же эти
материалы находились в советское время на особом хранении, как и все то, что
могло бросить хотя бы тень на вождя мировой революции и его партию. Разумеется,
это исключало и саму возможность появления публикаций документов следственной
комиссии. Одним из немногих здесь исключений является опубликованный в
С конца 80-х гг.
исследователи получили, наконец, возможность познакомиться с материалами
следственной комиссии и, в свою очередь, познакомить с ними общественность.
Судя по тому, что извлекли из них Н. Л. Анисимов, Д. А. Волкогонов, Ю. В.
Идашкин, В. И. Кузнецов и др., каких-либо сенсационных открытий им сделать не
удалось. Теперь мы знаем, что содержащиеся в первом томе делопроизводства
показания прапорщика Ермоленко добавляют мало что нового к тому, что было
опубликовано в печати в
Знакомясь с кругом лиц,
дававших свидетельские показания по делу об июльских событиях в Петрограде,
нельзя не обратить внимания на то, что это были по преимуществу политические
противники большевиков либо преследовавшие их по долгу службы. Товарищ министра
внутренних дел С. П. Белецкий мог бы много рассказать о большевиках на
основании собственного опыта борьбы с ними в качестве директора Департамента
полиции, но предпочел в данном случае сослаться на агента царской охранки Р.
Малиновского, доносившего в
В сентябре
Ценность собранных следственной комиссией материалов может представлять интерес для историка, на мой взгляд, прежде всего как единый комплекс документов, который необходимо подвергнуть историческому и источниковедческому анализу. Выхватывание же из этого комплекса отдельных документов и фактов вряд ли перспективно[402].
Возвращаясь к вопросу о
ценности собранных следствием материалов, необходимо ответить на вопрос о том,
в какой степени они подтверждали, а точнее говоря, подтверждают выдвинутые
против Ленина и других руководителей большевистской партии обвинения. Дело в
том, что сама следственная комиссия на этот вопрос официально так и не
ответила, поскольку в силу целого ряда причин дело не было доведено до конца.
Правда, мы располагаем показаниями ведшего это дело следователя П. А.
Александрова, но показаниями особого рода: они были даны в
Весьма диалектическую точку зрения высказал по этому вопросу Д. А. Волкогонов, больше чем кто-либо из современных авторов интересовавшийся этой проблемой. С одной стороны, он отмечает, что «начавшееся следствие быстро собрало 21 том доказательств связей большевистской партии с германскими властями. Но затем дело стало глохнуть. Керенский видел в то время главную опасность справа, а не слева и в складывающейся обстановке рассчитывал в определенной ситуации на поддержку большевиков». С другой стороны, он далее пишет: «Следствие пыталось создать версию прямого подкупа Ленина и его соратников немецкими разведывательными службами. Это, судя по материалам, которыми мы располагаем, маловероятно»[406]. Если 21 тома «доказательств связей большевистской партии с германскими властями» не хватает для обоснования версии прямого подкупа Ленина и его соратников, то, по крайней мере, она должна быть выведена из разряда политических аксиом или доказана новыми источниками.
Следственной комиссии не
удалось документально подтвердить и версию об участии германского капитала в
издании «Правды», хотя в ее распоряжении оказались захваченные в результате
разгрома редакции и типографии, где печаталась «Правда», многие финансовые
документы. Как уже отмечалось, обвинения в том, что «Правда» издается на
немецкие деньги, появились в печати сразу же после возвращения Ленина в
Петроград в апреле
В распоряжении следственной комиссии оказались не только финансовые документы, но и арестованный контрразведкой главный финансовый распорядитель «Правды» и заведующий ее издательством К. М. Шведчиков. После физической обработки арестованного в контрразведке следствие приступило к психологической, задавая ему в течение нескольких дней один и тот же вопрос: «Откуда брались деньги на издание Правды?». К. М. Шведчиков, в свою очередь, упорно стоял на том, что все финансирование шло по открытым, легальным и юридически законным источникам, о чем постоянно сообщалось на страницах «Правды». Оперируя данными расходов по изданию газеты и доходов от ее реализации, он доказывал следствию, что большевистская партия не только не терпела убытка при издании «Правды», но и имела даже определенный доход, хотя сегодня в это трудно поверить. Шведчиков показал, что месячные расходы на издание Правды составляли в среднем 100 тыс. рублей и расписал их по статьям (от набора до доставки), в то время как реализация тиража в июне дала более 150 тыс. руб. (в июне месячный тираж «Правды» составил 2 млн. 262 тыс. экземпляров, которые поступили индивидуальным подписчикам и в розничную продажу по оптовой цене 6 коп. за экземпляр)[408]. Шведчиков не скрывал, что «Правда» имеет свой фонд, но он состоит не из немецких денег, а пожертвований рабочих и солдат, собравших более 140 тыс. рублей только на приобретение типографии для «Правды». После пяти допросов Шведчикова следствие было вынуждено освободить, не предъявив ему никаких обвинений[409].
Следственной комиссии
предстояло выяснить, насколько обоснованна предложенная контрразведкой и
подхваченная прессой версия о том, что основным каналом для перевода «немецких
денег» большевикам в Петроград до июльских событий служила экспортно-импортная
фирма Парвуса, директором-распорядителем которой был Ганецкий, юрисконсультом
М. Ю. Козловский, одним из основных партнеров В. В. Воровский, а финансовым
агентом Е. М. Суменсон. Основным доказательством этой версии были перехваченные
телеграммы между Стокгольмом и Петроградом, которые, как отмечалось,
контрразведка сразу же квалифицировала как «закодированные» и имевшие целью
скрыть их подлинное содержание политического и финансового характера. Напомним,
что прокурор Петроградской судебной палаты Н. С. Каринский в своем
постановлении от 21 июля
Тем не менее следственная
комиссия получила возможность докопаться до реального содержания телеграфной
переписки, поскольку в ее руках оказались два основных обвиняемых по этому делу
– М. Ю. Козловский и Е. М. Суменсон. Именно они были названы главными
получателями немецких денег, предназначенных для большевистской партии. Имя
Суменсон впервые попало на страницы петроградских газет вместе с именами
Ганецкого и Козловского 5 июля
На допросе у следователя
Александрова Суменсон сразу же заявила, что «не признает себя виновной ни в
каких отношениях с неприятелем»[413]. Но, рассказывая о своей
деятельности в Петрограде, она была достаточно откровенна, и ее показания имели
первостепенное значение для понимания реального содержания телеграфной
переписки между Стокгольмом и Петроградом. Отвечая на вопрос о происхождении
денежных сумм, упоминавшихся в телеграммах, Суменсон поясняла: «Денежные
переводы были не за каждую продажу товара, а периодически. Все эти операции шли
с начала 1916 года. При этом должна объяснить о несоответствии размеров сумм,
мною внесенных, с теми ценами на товар, которые были назначаемы Я.
Фюрстенбергом. Он назначал прямо чудовищные цены…»[414].
Как видно, Ганецкий, он же Фюрстенберг, был достойным учеником Парвуса по
бизнесу и, несмотря на свою принадлежность к большевикам, действовал как
заядлый спекулянт и эксплуататор. Суменсон также признала, что по распоряжению
Ганецкого выдавала в Петрограде деньги М. Ю. Козловскому без расписок. С начала
То, что не смогла сделать
следственная комиссия и «запутал» Никитин, осуществил американский историк С.
Ляндрес, который впервые провел историческое и источниковедческое исследование
всего комплекса телеграфной переписки между Стокгольмом и Петроградом,
оказавшейся в распоряжении следственной комиссии. Вышедшая в
Основываясь на
источниковедческом анализе всех телеграмм, отобранных и подготовленных к публикации
в июльские дни
Без сомнения, выводы и наблюдения американского историка С. Ляндреса имеют принципиальное значение для пересмотра проблемы «немецкого золота» большевиков и всей литературы по этой проблеме. Конечно, они не совсем отвечают современной политической конъюнктуре, тому, что уже успело укорениться в общественном мнении, но хочется надеяться, что принцип Джона Мильтона – «Я предпочитаю королеву Истину королю Карлу» – со временем победит и здесь.
И все же процесс познания
столь же необратим, как и сам исторический процесс. То, что вчера было
достоянием наших специальных и особых архивов и недоступно даже специалистам,
сегодня может узнать каждый заинтересованный читатель и составить о прочитанном
собственное представление. В частности, мы имеем теперь возможность
познакомиться с беспристрастным анализом телеграмм, послуживших материалом для
обвинений большевиков в «шпионских сношениях», благодаря тому же С. Ляндресу, в
книге которого они воспроизводятся впервые после публикации в
Телеграммы, которыми
обменивались находившиеся под наблюдением контрразведки, можно условно
разделить на три группы: деловые, партийные и смешанные. Вот, например, самая
ранняя по времени деловая телеграмма, посланная Фюрстенбергом-Ганецким Суменсон
4 мая
Из всего комплекса
телеграфной переписки, попавшей в поле зрения контрразведки, наиболее
подозрительной, пожалуй, была одна из последних телеграмм, посланная 5 июля
Хотя партийная переписка
между большевистским руководством в Петрограде и Ганецким в Стокгольме носила
вполне реальный и естественный характер (Ганецкий был членом заграничного бюро
ЦК большевиков), она вызвала не меньшее подозрение, чем коммерческая. Типичным
примером может служить интерпретация следствием телеграммы, посланной из
Стокгольма 9 мая
Интересно, что в числе
«криминальных» телеграмм оказалась и адресованная 11 мая
Большой интерес
представляют телеграммы, связанные с визитами Ганецкого в Петроград и
опасениями его представителей по поводу возможного ареста их шефа. В одной из
них Суменсон срочно сообщала: «юрисконсульт (М. Ю. Козловский) просит ни под
каким видом не приезжать ждите письма»[429].
Ганецкий напрасно считал, что «телеграммы Козловского совсем неосновательны»,
поскольку последний был осведомлен о наблюдении контрразведки за Ганецким[430]. Именно эти предупреждения
помогли Ганецкому избежать ареста в Петрограде в июле
Особое внимание следствия
привлекало в телеграммах каждое упоминание «Ниа банкен», шведского
коммерческого банка, через который, как оно предполагало, проходили «немецкие
деньги» большевикам в Петрограде. Но телеграммы как раз свидетельствовали об
обратном: деньги переводились из Петрограда в «Ниа банкен», через который фирма
Парвуса – Ганецкого осуществляла свои финансовые операции. В июне
«Именно торговые книги
«Ниа банкен» позволили нам обнаружить тайную сделку, которая существовала между
Германией и большевиками», – писал позднее военный атташе Франции в
Стокгольме Л. Тома. Но если о деталях этой «тайной сделки» он почему-то
предпочел умолчать, то о «многом другом» он сообщил прямо-таки сенсационные
подробности: «Там же мы нашли много другого и, в частности, вещественные
доказательства в форме чековых книжек, которые перед революцией марта
Однако деятельность «Ниа банкен»
не была столь уж криминальной и тем более направленной против России, как это
может показаться в изложении французского разведчика. Начать с того, что его
владелец банкир Олоф Ашберг получил в
Видимо, по этой причине
большевистские руководители, непосредственно обвиненные в «шпионских
сношениях», держались в период развязанной против них оголтелой кампании
достаточно уверенно, но уклоняясь от публичной полемики и требуя объективного
разбирательства «дела Ганецкого». В частности, М. Ю. Козловский еще 5 июля
Показательно, что
избранный на VI съезде РСДРП(б) новый состав ЦК также решил вернуться к «делу
Ганецкого». На состоявшемся 8 августа
Возвращаясь к итогам
деятельности следственной комиссии Временного правительства, следует отметить,
что формально она завершила свою работу к концу сентября, и прокурор
Петроградской судебной палаты Н. С. Каринский даже объявил о назначении
представителей обвинения и защиты на судебный процесс, который должен был
состояться в конце октября
В октябре
По свидетельству товарища министра юстиции А. Демьянова, «Малянтович находил, что так как большевизм есть политическое учение, то как таковое не подлежит, как и всякое другое учение, какому бы то ни было преследованию со стороны власти»[450]. Фактически это означало политическую амнистию большевиков со стороны главного юриста и прокурора России, и большевики воспользовались ею в полной мере.
Скрываясь в августе
По всей видимости, Ленин
в данном случае был искренен в своих подозрениях: он действительно мог только
догадываться об источнике происхождения предлагаемых Моором денег и потому,
особенно после июльских обвинений в «шпионских сношениях» с Германией,
стремился не дать повода для новых обвинений. Столь же осторожную позицию в
этом вопросе занял и Центральный Комитет большевиков, который на своем
заседании 24 сентября
Опубликованные в
Что же касается Третьей Циммервальдской конференции, то члены Заграничного бюро ЦК большевиков выступали на ней в самых различных ролях: В. В. Воровский и Н. А. Семашко представляли РСДРП(б), а Я. С. Ганецкий и К. Б. Радек – польских социал-демократов, но всем им вместе пришлось отбиваться от прозвучавших и на этой конференции обвинений в шпионаже в адрес большевиков. Однако требование Заграничного бюро ЦК большевиков принять специальную резолюцию о положении дел в России было отклонено центристским большинством конференции по причине недостаточной осведомленности в русских делах. В принятый на конференции манифест против войны не попали большевистские лозунги о превращении империалистической войны в гражданскую и о поражении «своего» правительства в каждой воюющей стране. Можно сказать, что деньги, полученные от Моора, были потрачены впустую. Неудивительно, что Ленин, внимание которого было поглощено организацией и проведением этой конференции, откликнулся на ее завершение одной незаконченной статьей «Задачи нашей партии в Интернационале (по поводу III Циммервальдской конференции)». Остановившись в ней только на характеристике представленных на конференции партий и групп, вождь большевистской партии делал суровый вывод о том, что «состав конференции был чрезвычайно пестрый, – даже нелепый, ибо собрались люди, не согласные в основном, поэтому неспособные действовать действительно дружно, действительно сообща, люди неминуемо расходящиеся между собой в коренном направлении своей политики…»[466]. Но похоже, Ленина это в данный момент уже не волновало, ибо в самой России в результате «мятежа» генерала Л. Г. Корнилова произошел «крайне неожиданный» и «прямо-таки невероятно крутой поворот событий»[467].
В последние дни августа
Ленин не мог упустить такой шанс, и он обращается 30 августа из Гельсингфорса с письмом ЦК своей партии, предлагая изменить ее тактику и в первую очередь форму борьбы с Керенским. «Ни на йоту не ослабляя вражды к нему, не беря назад ни слова, сказанного против него, не отказываясь от задачи свержения Керенского, – писал он, – мы говорим: надо учесть момент, сейчас свергать Керенского не станем, мы иначе теперь подойдем к задаче борьбы с ним, именно: разъяснять народу (борющемуся против Корнилова) слабости и шатания Керенского»[469]. Вождь большевиков предлагал еще активнее вовлекать рабочих, солдат и крестьян в борьбу против Корнилова, «поощрять их избивать генералов и офицеров, высказывавшихся за Корнилова, настаивать, чтобы они требовали тотчас передачи земли крестьянам, наводить их на мысль о необходимости ареста Родзянки и Милюкова, разгона Государственной думы, закрытия „Речи“ и других буржуазных газет, следствия над ними»[470].
Проводить в жизнь свою новую тактику большевики могли теперь вполне легально: в созданный по решению ЦИК Советов Комитет народной борьбы с контрреволюцией были приглашены и их представители. Это позволило ЦК большевистской партии обратиться к министру юстиции с просьбой освободить всех большевиков, которым не предъявлено обвинение. В числе первых был выпущен из тюрьмы Л. Б. Каменев. Еще более важным было то, что Комитет народной борьбы с контрреволюцией сразу же признал «желательным вооружение отдельных групп рабочих для защиты рабочих кварталов под ближайшим руководством Советов и под контролем Комитета». В считанные дни вооруженные рабочие формирования (рабочая милиция, Красная гвардия, боевые дружины и др.) были созданы во многих районах Петрограда, а общее число в них записавшихся составило не менее 25 тыс. человек[471]. На рабочих митингах и собраниях вновь зазвучало требование о переходе власти к Советам, хотя еще более распространенным стало требование о создании власти «революционных классов» – в одних случаях из представителей пролетариата и крестьянства, в других – из пролетариата и беднейшего крестьянства.
Новая политическая
ситуация вывела партию большевиков не только из политической изоляции, но и на
авансцену политической жизни столицы. В ночь на 1 сентября
Корниловщина, таким образом, окончательно поляризовала политические и социальные силы, изменила их роли, открыла новые возможности в политическом развитии России. Анализируя эти возможности, один из лидеров кадетской партии В. Д. Набоков рассматривал три выхода из кризиса власти. Первый – создание однородного буржуазного правительства – не имел шансов, по его мнению, ввиду «непримиримости» народа к «кругам буржуазным, особенно к кадетам». Второй – создание однородного социалистического правительства – исключался самими меньшевиками и эсерами по причине его гибельности для них. Оставался единственно возможный путь спасения власти буржуазии – «возвращение к принципу коалиции».
Но мог ли этот путь
привести к спасению страны, которая к осени
Особая опасность состояла
в том, что политические партии, претендовавшие на роль выразителей интересов
рабочего класса и его поддержку, стали ориентироваться прежде всего на авангард
и его революционные качества. В марте
Поставленный Лениным по возвращении из эмиграции вопрос о социализме как реальной для России перспективе и о переходе к социалистической революции положил начало новому этапу политической борьбы, прежде всего в Петрограде, где в первую очередь произошло резкое размежевание политических и социальных сил. Революционная активность рабочих столицы становится для Ленина барометром политических настроений рабочего класса в целом. Опасность политики, ориентированной только на пролетарский авангард осознавали и некоторые руководители петроградских большевиков. «Мы не должны быть политиками своей округи, а должны смотреть вширь и вглубь. Нельзя повторять опыт Парижской Коммуны, – предупреждал А. Е. Аксельрод на заседании Петербургского комитета большевиков. – Петроград не вся Россия и увлекаться настроением Выборгской стороны нельзя»[472]. На опасность имевшей место в июльские дни определенной изоляции Петрограда от провинции указывал на VI съезде РСДРП(б) Е. А. Преображенский, призывавший ЦК в связи с этим «считаться с положением на местах и принимать решения в соответствии с соотношением сил во всероссийском масштабе»[473].
В то же время Ленин,
оценивая перспективы развития событий после июльских событий, связывал их с
«выдержкой и стойкостью рабочего авангарда», с «подготовкой сил к вооруженному
восстанию»[474]. Вождь большевиков, хорошо
разбираясь в общественной психологии, лучше других понял, что отказ
эсеро-меньшевистских лидеров Советов от власти настроил этот авангард на
бескомпромиссную борьбу, зарядил его радикальную психологию новой энергией,
которую можно и нужно использовать для взятия власти. Вошедший летом
Констатируя начало
гражданской войны в России, Ленин, под впечатлением практически бескровной
ликвидации корниловщины, считал в сентябре
Политические оппоненты
большевиков усмотрели в этом предупреждении всего лишь претензии на власть со
стороны партии, находившейся еще недавно, в июльские дни, в меньшинстве и
изоляции, а теперь занявшей ведущее положение в Советах и рабочих организациях
Петрограда. Однако осенью
Катастрофическое падение эсеро-меньшевистского авторитета в рабочих массах и неуклонное усиление большевистского влияния были переменными величинами одного политического уравнения, от решения которого зависела судьба революции. Между тем вожди меньшевиков и эсеров не хотели ничего менять в собственной позиции, недооценивая как новые настроения рабочих, так и способность большевиков учитывать их в своей борьбе за массы. Г. В. Плеханов как более дальновидный политик еще в начале сентября предупреждал, что большевики уже не есть то меньшинство, с которым можно было на считаться, и даже высказывал предположение, что недалек тот день, когда Ленин займет место Керенского[477]. Но и это предупреждение не было принято во внимание. Упуская шанс за шансом, лидеры меньшевиков и эсеров не нашли ничего лучшего, как взвалить ответственность за свои ошибки на большевиков. Видный деятель партии эсеров Н. Святицкий, констатируя реальный и вместе с тем печальный для своей партии факт («петроградский пролетариат теперь почти сплошь идет за большевиками»), видел главную причину усиления большевизма в привлечении им на свою сторону «с.-р. и меньшевистских трудовых масс»[478]. Указывая на пагубные последствия приверженности руководства партии меньшевиков коалиции с буржуазией, представители ее левого крыла предупреждали, что «оппортунизм одной части социал-демократии неизбежно питает революционный авантюризм другой, соблазняя рабочие массы искать выходы из хозяйственного кризиса и ужасов войны в единоспасающем чуде захвата власти и немедленной социализации»[479].
В самом деле, в
Петрограде раньше, чем где бы то ни было, появились признаки того, что
невозможность разрешить насущные проблемы начинает восприниматься как крах
капитализма. Все это создавало благоприятную почву для распространения
представлений о том, что только на путях отрицания капиталистического общества
может быть найден выход из безнадежного положения. Отсюда и возросшая
популярность социалистических лозунгов среди рабочих. Причем им казалось, что
социализм должен был заменить капитализм теперь же, немедленно. Вопрос о том,
есть ли для «введения социализма» условия и каким будет этот новый строй, как
правило, не возникал и объяснялось это не верой рабочих в «светлое будущее», а
растущим убеждением, что хуже быть уже не может (потом выяснится, что может).
Экономическое положение рабочих становилось настолько нестерпимым, что
рисовавшиеся политическими партиями перспективы начинали вызывать у них раздражение.
«Политические организации только играют рабочим классом. Все партии, не
исключая и большевиков, завлекают рабочих обещанием царства божия на земле
через сотни лет, – говорил на третьей конференции фабзавкомов Петрограда в
сентябре
Оправдывая и одновременно
направляя эти социальные устремления, Л. Д. Троцкий, выступая в сентябре
Обострение социальной и
политической борьбы в стране сопровождалось прогрессирующим разложением русской
армии и новыми поражениями на фронте, примером чего стала сдача Риги и высадка
немецкого десанта на остров Эзель и в район Моонзундских укреплений, несмотря
на проявленный героизм матросов Балтийского флота. После корниловского
выступления произошел окончательный разрыв между офицерским составом и
солдатской массой, которая видела в своих командирах не только
«контрреволюционеров», но и главную помеху к немедленному прекращению войны.
Как отмечалось в сводке донесений военно-политического отдела Ставки о настроении
армии с 14 октября по 30 октября
Военные и политические круги Германии, крайне заинтересованные в развитии событий в России по худшему сценарию и стремившиеся помочь их форсировать, увидели наконец-то реальную перспективу достижения сепаратного мира с Россией. «К сожалению, разложение на фронте в России и успехи немцев (из них первейший – взятие Риги) позволили германскому правительству возложить все надежды на большевиков и поставить дерзкую, но, увы, осуществившуюся задачу вынудить Россию выйти из войны не путем соблазнов правительства, как это практиковалось до сих пор, а путем его свержения и замены таким, которое могло бы решиться на сепаратный мир, – писал впоследствии видный российский дипломат Г. Н. Михайловский. – Это была новая тактика германского правительства. Она давала ему возможность игнорировать, как и в бисмарковские времена, парламентскую оппозицию, которая, по нашим сведениям, была бы не прочь сговориться с Временным правительством на умеренных началах. Если бы Временное правительство захотело последовать примеру германского вмешательства в русские дела и поддержать парламентскую оппозицию так, как германское правительство поддерживало большевиков, то финал войны мог бы быть иным»[485]. Хотя Михайловский и не привел в своих обширных «Записках» ни одного конкретного и достоверного примера того, как германское правительство поддерживало большевиков, его мнение представляет для нас интерес прежде всего потому, что позволяет получить представление о том, что мог тогда знать об этих отношениях правительственный чиновник, не имевший возможности познакомиться с материалами следственной комиссии или с документами МИД Германии.
Впрочем, и теперь, когда
эти документы опубликованы, мы не так уж много знаем о формах и размерах
поддержки большевиков со стороны Германии. Если говорить о самом критическом
периоде – кануне прихода большевиков к власти – то нам известен здесь лишь один
документ – это телеграмма статс-секретаря иностранных дел Кюльмана
представителю МИД при Ставке от 29 сентября
Вместе с тем вызывает удивление полное отсутствие в служебном документе всякой конкретики и фактуры. Казалось бы, после июльского поражения большевиков было столько важных позитивных, в том числе и для германской стороны, событий, что можно было бы записать их и на свой счет, и уж, конечно, высказаться более определенно о перспективах большевистского движения, но для этого надо было, по крайней мере, владеть детальной информацией. Кюльман же просто констатирует возросшее влияние большевиков и связывает это с поддержкой немецкой стороны. В данном случае мне это представляется не очень убедительным, и создается впечатление, что германский МИД делил лавры с большевиками без веских на то доказательств.
Нет сомнения, что
спецслужбы Германии вели подрывную работу против России в широких масштабах, ее
многочисленные агенты, шпионы, диверсанты, провокаторы действовали на фронте и
в тылу, и это не было большим секретом. 17 октября
Что же касается еще
одного документа о финансовой поддержке большевиков – упоминавшейся ранее
телеграммы Кюльмана представителю МИД при Ставке от 3 декабря
Подрывной работой
Германии против России было озабочено не только Временное правительство, но и
его союзники. Если Франция активно использовала в целях противодействия ей свою
разведку, то США стремились нейтрализовать немецкую пропаганду посылкой в
Россию многочисленных миссий различного назначения и характера. Прибывший в
июне
Руководитель миссии
американского Красного Креста директор Федерального резервного банка Нью-Йорка
У. Томпсон, проникнувшийся вскоре после прибытия в Петроград пониманием
опасности большевизма, предлагал бороться с ним путем «просветительной работы в
русском народе». Агитируя за план Томпсона в Вашингтоне, один из его
помощников, Г. Хэтчинс излагал его суть следующим образом: «Если удастся с
помощью воспитательных мер отвратить русских от большевиков, Россия будет
продолжать войну, Восточный фронт будет опасен, война будет выиграна. Если же
предоставить дела их естественному течению, Россия впадет в состояние хаоса, к
власти придут экстремисты, а немцы победят в войне»[495].
Чтобы этого не случилось, Томпсон создал в Петрограде Комитет гражданского
просвещения, на финансирование которого для начала он хотел получить у
президента США В. Вильсона 1 млн. долларов, а начиная с октября
Действительно, «бабушка
русской революции» распорядилась американским миллионом по-своему, употребив
его не только на нужды возглавляемого ею Гражданского комитета грамотности, но
и своей фракции «Воля народа» в эсеровской партии. На американские деньги
осенью
Как известно, в середине
сентября
Но какое это уже имело
значение, когда большевистская фракция под давлением Ленина и при поддержке
Троцкого все-таки вышла из Предпарламента, когда сам большевистский лидер тайно
вернулся в Петроград и сразу же потребовал собрать немедленно ЦК с целью
решить, наконец, судьбу восстания. И она была решена 10 октября
Тем не менее исходившее
от двух авторитетных членов ЦК и получившее распространение в большевистских
кругах предостережение не переоценивать степень готовности рабочих и солдат
идти на восстание вызывало необходимость обсудить этот вопрос более
обстоятельно на всех уровнях большевистского руководства. Нельзя было не
считаться и с тем, что против восстания выступали левые эсеры, сотрудничавшие с
большевиками в Петроградском Совете и стремившиеся к образованию
социалистического правительства на Втором Всероссийском съезде Советов. Орган
левых эсеров «Знамя труда» предупреждал, что «выступление рабочих и солдат в
данный момент было бы злейшим преступлением», что «те, кто призывает массы к
выступлению… для захвата власти, лгут: их призыв есть призыв не к победе
народной воли, но к ее самоубийству»[507].
В том же духе высказался в середине октября
Состоявшееся 15 октября
Но главным фактором
вооруженного восстания стал Петроградский гарнизон, в котором большевики заняли
ведущее положение не без помощи властей. Хотя Военная организация большевиков в
Петрограде и увеличила свои ряды в три раза по сравнению с июлем
С октября солдатская секция Петроградского Совета высказалась за всемерную защиту столицы от немецкой угрозы, против планов Временного правительства переехать в Москву. В принятой на этом заседании большевистской резолюции отмечалось, что «если Временное правительство не способно защитить Петроград, оно обязано либо заключить мир, либо уступить свое место другому правительству[514]. На состоявшемся 9 октября общем собрании Финляндского полка было принято решение предложить Петроградскому Совету «собрать представителей полковых комитетов Петроградского гарнизона для выработки практических мер для защиты Петрограда». 11-я рота Измайловского полка 10 октября постановила: «В связи с тем, что Петербургу и революции грозит опасность не только извне, но и изнутри, мы требуем немедленно сформирования революционного штаба, который дал бы нам возможность вполне готовыми и с оружием в руках встретить опасность, грозящую задушить нашу революцию»[515].
Впервые предложение об организации революционного штаба обороны Петрограда было внесено большевиками 9 октября на заседании Исполкома Петроградского Совета, где оно было отвергнуто меньшевиками и эсерами, сумевшими получить большинство в один голос (13 против 12). Но состоявшийся в тот же день пленум Петроградского Совета подавляющим большинством одобрил большевистскую резолюцию о создании революционного органа обороны столицы. «Петроградский Совет, – отмечалось в этой резолюции, – поручает Исполнительному комитету совместно с солдатской секцией и представителям связанных с Петроградом гарнизонов организовать революционный комитет обороны, который сосредоточил бы в своих руках все данные, относящиеся к защите Петрограда и подступов к нему, принял бы меры к вооружению рабочих и таким образом обеспечил бы и революционную оборону Петрограда и безопасность народа от открыто подготовляющейся атаки военных и штатских корниловцев»[516]. Принятием большевистской резолюции было положено начало созданию Петроградского военно-революционного комитета. Активным сторонником организации ВРК выступила солдатская секция Петроградского Совета. 13 октября солдатские депутаты, несмотря на противодействие меньшевиков и эсеров, одобрили проект положения о ВРК, принятый накануне на закрытом заседании Исполкома Петроградского Совета[517]. Неотъемлемой частью Военно-революционного комитета стало гарнизонное совещание, решение о создании которого было принято 11 октября коллегией военного отдела Исполкома Петроградского Совета. Гарнизонное совещание было образовано в первую очередь для «надлежащего взаимодействия и установления самого тесного контакта революционного штаба по обороне Петрограда со всеми войсковыми частями, находящимися в связи с военным отделом Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов»[518].
16 октября
Вышедшие 17 октября утренние газеты были полны предупреждениями о большевистской опасности. «Большевики ушли от организованной демократии, – писала правоэсеровская газета «Воля народа», – организованная демократия обязана проложить непроходимую грань между собою и большевизмом и мобилизовать свои силы, чтобы дать ему дружный и единодушный отпор. Нужно быть ленинцем или антиленинцем». Правоменьшевистская газета «День» призывала: «Демократия обязана сильной и властной рукой предупредить большевистское восстание. Необходимы действия власти твердой и неколеблющейся, которая импонировала бы как сила, с которой нужно считаться». Как бы откликаясь на эти призывы, главнокомандующий Петроградским военным округом Г. П. Полковников приказал направить броневые машины к таким стратегическим объектам, как Государственный банк, Экспедиция заготовления государственных бумаг, Главный почтамт, Центральная телефонная станция, Центральная телеграфная станция, Николаевский вокзал и др. Одновременно Полковников заверил Временное правительство, что «не существует никаких опасений относительно выполнении приказов петроградским гарнизоном на случай возникновения каких бы то ни было беспорядков»[520]. Увы, это заверение носило всего лишь пропагандистский характер и было рассчитано на устрашение большевиков.
Разумеется, Временное
правительство не могло быть безучастным к своей судьбе, и на его заседании 17
октября со стороны ряда министров прозвучали призывы дать отпор большевикам,
закрыть призывающие к восстанию газеты, запретить митинги в цирке «Модерн»,
собирающие многочисленных сторонников большевиков[521].
Министр труда К. А. Гвоздев уверял, что на заводах «настроение благоприятное» и
нужно ждать только выступлений солдат, которые «хотят погромов». Он предлагал с
особой ответственностью подойти к назначению лица, которое будет руководить
подавлением выступления: «Нельзя допустить перехвата власти, чтобы не очутиться
в руках победителя». Министр иностранных дел М. И. Терещенко предлагал «идти на
верную победу», вызвав большевиков на выступление, а в качестве повода для
репрессий называл «погромные митинги», призывы к свержению Временного
правительства, антиправительственные выступления в печати и др. Но,
удивительное дело, он ни словом не обмолвился о «шпионских сношениях»
большевиков с Германией, которые можно было бы использовать в качестве повода
для их преследования. Не подхватил этой темы и министр юстиции П. Н.
Малянтович, который сказал: «Я боюсь перехитрить. Когда будет голод, будет
поздно. Поэтому проверить свои силы, принять меры, вызвать выступление и его
подавить!». Однако пыл воинственных на словах министров охладил их же коллега –
военный министр А. И. Верховский. Тридцатилетний генерал, командовавший ранее
Московским военным округом и назначенный Керенским 30 августа
Что же касается принимавшихся Временным правительством мер по собственному спасению, то нельзя не признать, что в его распоряжении их не оказалось. Оно не нашло ничего лучшего, как попытаться через министра труда К. А. Гвоздева отменить Второй Всероссийский съезд Советов, с началом которого оно связывала возможное выступление большевиков. Но большее, что могли сделать для своего министра меньшевики и эсеры, заседавшие в бюро ЦИК Советов, – это отложить съезд с 20 октября до 25 октября под тем предлогом, что не все делегаты, особенно с фронта, успеют прибыть в столицу до 20 октября. И все же это был шанс для Временного правительства, которое давно уступило инициативу большевикам и запаздывало с принятием ответных мер. Ленин уже вторую неделю находился тайно в Петрограде, развил бурную деятельность по подготовке восстания, открыто призывал в печати помочь немецким революционерам-интернационалистам восстанием в России, а Временное правительство спохватилось только 20 октября, издав распоряжение об аресте Ленина «в качестве ответственного по делу о вооруженном выступлении 3 – 5 июля в Петрограде». Распоряжение было подписано А. Ф. Керенским и министром юстиции П. Н. Малянтовичем[524]. И опять же это было сделано в целях устрашения большевиков, которые, как считали власти, собирались выступить именно 20 октября. Этого к удовлет