Источник:
http://www.memo.ru/history/1937/feb_mart_1937/index.htm
Материалы февральско-мартовского пленума ЦК ВКП(б) 1937 года
Содержание:
[от публикаторов]
Письмо Бухарина в Политбюро ЦК ВКП(б) и его заявление пленуму
ЦК
Примечания
23.II.1937 г. Вечер
• Ежов
• Микоян
• Бухарин
24.II.1937 г. Вечер.
• Рыков
• Шкирятов
• Ворошилов
25.II.1937 г. Утро
• Андреев
• Кабаков
• Макаров
• Косарев
• Молотов
25.II.1937 г. Вечер.
• Быкин
• Калинин
• Ягода
• Чубарь
• Угаров
• Жуков
• Межлаук
• Каганович
26.II.1937 г. Утро
• Осинский
• Ярославский
• Икрамов
• Бухарин
• Рыков
• Ежов
26.II.1937 года. Вечер
• Жданов
• Ярославский
• Варейкис
• Богушевский
27.II.1937 года. Утро
• Эйхе
• Косиор
• Хатаевич
• Калинин.
• Хрущев
• Мирзоян
• Попок
• Кабаков
• От публикаторов
27.II.1937 года. Вечер
• Калыгина
• Стецкий
• Евдокимов
• Постышев
• Крупская
• Жданов
• Подготовка партийных организаций к выборам
• Дело тт. Бухарина и Рыкова
Резолюция по докладу т. Ежова.
28.II.1937 г. Утро
• Молотов
28.II.1937 г. Вечер
• Каганович
27.II.1937 г. Вечер
• Сталин
28.II.1937 года. Вечер
• Саркисов
• Гуревич
• Багиров
1.III.1937 г. Вечер
• Завенягин
• Рухимович
• Антипов
• Пахомов
• Ежов
• Эйхе
• Любимов
2.III.1937 г. Утро
• Левченко
• Микоян
• Калманович
• Ворошилов
• Молотов
• Уроки вредительства, диверсии и шпионажа
японо-немецко-троцкистских агентов
2.III.1937 г. Вечер
• Ежов
• Ягода
3.III.1937 г. Утро
• Заковский
• Агранов
• Балицкий
• Каминский
• Реденс
• Евдокимов
• Литвинов
• Миронов
• Вышинский
• Акулов
• Ежов
3.III.1937 г. Вечер
• Сталин
4.III.1937 г. Утро
• Криницкий
• Прамнэк
• Евдокимов
• Шеболдаев
• Постышев
• Берия
4.III.1937 г. Вечер
• Кабаков
• Яковлев
• Гамарник
• Мехлис
• Кудрявцев
• Рындин
• Осинский.
5.III.1937 г. Утро
• Андреев
• Разумов
• Михайлов
• Хрущев
• Маленков
5.III.1937 г. Вечер
• Любченко
• Шверник
• Угаров
• Полонский
• Косарев
• Хатаевич
• Вегер
• Попов
• Сталин
Краткие биографические справки о выступавших на пленуме
Вопросы
истории, 1992, № 2-3
ПОЛИТИЧЕСКИЙ АРХИВ XX ВЕКА
Материалы февральско-мартовского пленума ЦК ВКП(б) 1937 года
1937 год навечно запечатлен в памяти нашего народа как одна из самых трагичных страниц истории. В это время массовый террор, возведенный в ранг государственной политики, достиг своего апогея. Импульс новому витку широкомасштабных репрессий был дан на печально известном февральско-мартовском пленуме ЦК ВКП(б), на котором рассматривались вопросы:
1. Дело тт. Бухарина и Рыкова.
2. Подготовка партийных организаций к выборам в Верховный Совет СССР по новой избирательной системе и соответствующая перестройка партийно-политической работы.
3. Доклад комиссии Пленума ЦК ВКП(б) по выработке проекта резолюции по делу Бухарина и Рыкова.
4. Уроки вредительства, диверсии и шпионажа японо-немецко-троцкистских агентов по народным комиссариатам тяжелой промышленности и путей сообщения.
5. Уроки вредительства, диверсии и шпионажа японо-немецко-троцкистских агентов по НКВД.
6. О политическом воспитании партийных кадров и мерах борьбы с троцкистскими и иными двурушниками в парторганизациях.
Несомненно, центральным пунктом, с которого пленум начал свою работу, было дело Н. И. Бухарина и А. И. Рыкова. Дело, завершившееся процессом над так называемым антисоветским правотроцкистским блоком 2–13 марта 1938 года.
Это был заключительный акт долго и тщательно готовившейся расправы. Еще в 1929 г. Бухарин, Рыков, Томский, которые расценивались Сталиным как его потенциальные противники на пути достижения единоличной и безграничной власти в партии и в стране, были заклеймены как лидеры «правого уклона» на объединенном пленуме ЦК и ЦКК, на XVI партийной конференции и ноябрьском пленуме (1929 г.) ЦК. Однако ни «разгром» «правого уклона», ни примененные санкции, ни даже публичное отречение от собственных взглядов не подорвали окончательно авторитет Бухарина, Рыкова, Томского и не убрали их с политической сцены. Они были избраны XVI съездом в ЦК и продолжали работать на ответственных постах, были делегатами XVII съезда и избраны на нем кандидатами в члены ЦК.
Однако умело направляемая Сталиным кампания травли Бухарина, Рыкова, Томского, нацеленная на то, чтобы представить их политическими двурушниками, продолжающими скрытую антипартийную борьбу, продолжалась. Особенно накаленная обстановка вокруг Бухарина, Рыкова, Томского сложилась после убийства С. М. Кирова. Из привлеченных к суду по делу «объединенного троцкистско-зиновьевского центра» всеми дозволенными, а подчас и недозволенными методами
{3}
«выколачивались» показания о террористических замыслах и намерениях Бухарина, Рыкова и Томского. В результате в августе 1936 г. в ходе суда над Л. Б. Каменевым, Г. Е. Зиновьевым и другими участниками «объединенного троцкистско-зиновьевского центра» были получены показания (незамедлительно опубликованные в печати) о якобы имевшейся связи с бывшими лидерами «правого уклона». Прокурор СССР А. Я. Вышинский 21 августа, действуя по заранее разработанному сценарию, заявил о начале расследования причастности к «террористическим организациям бывших лидеров „правых".
Не выдержав открытого преследования и шельмования, желая спасти семью, М. П. Томский 22 августа покончил жизнь самоубийством, что незамедлительно было истолковано как неоспоримое признание им своей вины («Правда», 23.VIII. 1936). Бухарин и Рыков сумели выдержать неприкрытую травлю. Они категорически отвергали все обвинения. Не помогла следствию и устроенная очная ставка Бухарина и Рыкова с арестованными по делу «параллельного антисоветского троцкистского центра» Г. Я. Сокольниковым. 10 сентября в газетах было сообщено, что Вышинский вынес постановление о прекращении следствия, так как юридических оснований для привлечения Бухарина и Рыкова к судебной ответственности не обнаружено.
Последующие события показали, что заявление Вышинского было не более чем тактическим маневром. 25 сентября 1936 г., находясь с А. А. Ждановым на отдыхе в Сочи, Сталин направил членам Политбюро ЦК телеграмму, в которой указывал на «необходимость» немедленной замены не оправдавшего доверия наркома внутренних дел Г. Г. Ягоды на более энергичного Н. И. Ежова. И чудовищная машина завертелась с новой силой. Последовали аресты бывших участников «правого уклона», а уже осужденных по другим процессам из лагерей доставили в Москву и добивались любыми методами от них «нужных» показаний. Сталин не выпускал подготовку расправы из своих рук: Ежов пересылал ему лично протоколы допросов, содержавшие обвинения против Бухарина и Рыкова.
Одновременно в прессе развернулась широкая кампания откровенной клеветы на Бухарина и Рыкова, фальсификации их деятельности, начиная с дооктябрьских времен, что проходило на фоне обострения и усиления репрессий, принимавших уже массовый характер. Однако и Бухарин и Рыков оставались еще кандидатами в члены ЦК и для привлечения их к уголовной ответственности, по существовавшим правилам, требовалось согласие членов ЦК ВКП(б). Возможно, Сталин не был до конца уверен в положительном (в его понимании) решении вопроса о Бухарине и Рыкове на пленуме ЦК. Членов ЦК словно приучали к мысли о необходимости выдать бывших лидеров «правого уклона». Вопрос о них рассматривался на двух пленумах.
Первый был созван в начале декабря 1936 года. На нем с докладом «Об антисоветских троцкистских и правых организациях» выступил Ежов. Как раз во время работы пленума была единогласно утверждена на VIII чрезвычайном съезде Советов новая, «сталинская» Конституция СССР, в подготовке которой активное участие принимал Бухарин, хотя он и не был включен в состав комиссии для подготовки окончательной редакции. Несмотря на явную предвзятость, неприкрытый нажим, переходивший подчас в откровенную грубость, сломить Бухарина и Рыкова на этом пленуме не удалось. Не помогли и проводившиеся в перерывах между заседаниями пленума многочисленные очные ставки со свидетелями, «изобличавшими» их. В итоге организаторам расправы пришлось ограничиться половинчатым решением: «Считать вопрос о Рыкове и Бухарине не законченным. Продолжить дальнейшую проверку и отложить дело решением до последующего пленума ЦК».
Последовала новая серия арестов. Машина НКВД работала на полную мощность, добиваясь новых «доказательств». Видоизменилась и тактика давления на Бухарина и Рыкова. Помимо очных ставок, в которых нередко принимал участие и сам Сталин, обвиняемым, видимо, с целью своеобразного морально-психологического прессинга, своего рода душевной пытки, направлялись протоколы допросов лиц, дававших «нужные» показания на Бухарина и Рыкова. Естественно, многие из этих показаний незамедлительно публиковались в центральных газетах. Понимая, что круг замыкается, и предвидя неизбежность расправы, Бухарин использовал, видимо, последние оставшиеся в его распоряжении средства борьбы. В начале 1937 г. он написал письмо членам Политбюро и Пленума ЦК, в котором, опираясь на
{4}
полученные протоколы допросов, попытался аргументированно доказать несостоятельность выдвигавшихся против него обвинений. Одновременно, в знак протеста против неприкрытой травли, он объявил голодовку.
В таких условиях и начал свою работу февральско-мартовский пленум ЦК ВКП(б), материалы которого, ранее доступные лишь ограниченному кругу исследователей, публикуются в журнале впервые.
Документы февральско-мартовского пленума, находящиеся в Российском центре хранения и изучения документов новейшей истории (бывшем Центральном партийном архиве), состоят из нескольких частей. Во-первых, неправленый текст стенограммы заседаний, сохранившийся практически полностью. Во-вторых, стенографическая запись с собственноручной правкой выступавших. Особый интерес представляет текст выступлений Бухарина. Зная порядок, согласно которому по окончании работы пленума, как правило, готовится стенографический отчет и рассылается по спискам, он очень тщательно отредактировал свой текст, пытаясь использовать последний шанс опровергнуть чудовищные обвинения, как-то оправдаться, если не перед партией (стенографические отчеты рассылались под грифом «совершенно секретно»), то хотя бы перед определенной частью руководящих партийных работников, получавших стенографические отчеты пленумов для информации. Однако его надеждам не суждено было сбыться.
В стенографический отчет пленума — третью часть документов пленума — первый вопрос повестки дня «Дело тт. Бухарина и Рыкова» не был включен. Опубликованный стенографический отчет начинается с вечернего заседания 26 февраля. Теснейшим образом с материалами пленума связаны письмо Бухарина в Политбюро ЦК ВКП(б) и его заявление пленуму ЦК. Машинописный текст этих документов был размножен на ротапринте, по решению Политбюро роздан перед началом работы пленума всем его членам и был в центре обсуждения.
При подготовке публикации за основу был взят текст правленой стенограммы февральско-мартовского пленума, а в случае его отсутствия — неправленая стенограмма. Вычеркнутые слова взяты в квадратные скобки. В примечаниях отмечаются выявленные несоответствия и фактические ошибки, содержащиеся в выступлениях участников пленума.
Публикация подготовлена Л. П. Кошелевой, О. В. Наумовым и Л. А. Роговой.
Кошелева Людмила Павловна — старший научный сотрудник Российского центра хранения и изучения документов новейшей истории; Наумов Олег Владимирович — кандидат исторических наук, заместитель директора Российского центра хранения и изучения документов новейшей истории; Роговая Лариса Александровна — старший научный сотрудник Российского центра хранения и изучения документов новейшей истории.
[Письмо Бухарина в Политбюро ЦК ВКП(б) и его заявление пленуму ЦК]
20.II.37 г.
№ П3465
В Политбюро ЦК ВКП(б)
Дорогие товарищи!
Пленуму ЦК я послал «Заявление» почти на 100 страницах, из двух частей, с ответом на тучу клевет, содержащихся в показаниях. Я в течение очень короткого срока должен был проделать эту работу, и она поэтому не претендует на полноту. Но она дает отпор грязному потоку.
Я в результате всего разбит нервно окончательно. Смерть Серго, которого я горячо любил, как родного человека, подкосила последние силы. Положение, в которое поставила меня клевета, когда я не могу ни радоваться вместе с моими товарищами по партии, вместе со всей страной (Пушкинские дни), ни печалиться и скорбеть над телом Серго, есть положение невыносимое, я его больше терпеть не могу.
{5}
Я вам еще раз клянусь последним вздохом Ильича, который умер на моих руках, моей горячей любовью к Серго, всем святым для меня, что все эти терроры, вредительства, блоки с троцкистами и т. д. — по отношению ко мне есть подлая клевета, неслыханная.
Жить больше так я не могу. Ответ клеветникам я написал. Притти на Пленум я физически и морально не в состоянии: у меня не ходят ноги, я не способен перенести созданной атмосферы, я не в состоянии говорить, рыдать я не хочу, впасть в истерику или обморок — тоже, когда свои будут поносить меня на основании клевет. Ответ мой должен быть прочитан, и я прошу вас его распространить. В том положении, когда я, будучи всем сердцем со всеми вами, рассматриваюсь многими уже, как отщепенец и враг, мне остается только: или быть реабилитированным или сойти со сцены.
В необычайнейшей обстановке я с завтрашнего дня буду голодать полной голодовкой1, пока с меня не будут сняты обвинения в измене, вредительстве, терроризме. Жить с такими обвинениями я не буду. Чтобы не было даже видимости борьбы с вами, товарищи, я никому об этом не говорю на сторону; я поэтому не пишу Пленуму; я поэтому же не прибегаю к другим мерам. Эта голодовка направлена против клеветников. Если их можно передопросить под условием, что они будут беспощадно наказаны за клевету, это было бы хорошо: я-то ведь знаю, что здесь (прочитал проект резолюции по докладу т. Ежова) перегнута палка в другую сторону (по отношению ко мне). Я боролся до конца, ни от чего не уклонялся, сносил тяжкие оскорбления, добровольно не выходил из комнаты. Больше не могу. Простите и прощайте. Я горячо желаю вам побед. Я рыдаю о Серго. Я больше не могу.
Просьба моя последняя: сообщите моей жене о решении Пленума по 1-му пункту; дайте мне, если мне суждено итти до конца по скорбному пути, замереть и умереть здесь, никуда меня не перетаскивайте и запретите меня тормошить.
Прощайте. Побеждайте. Ваш Н. Бухарин.
Р. S. Я убедительно прошу ознакомить членов Пленума с моим подробным (поскольку физически было возможно написать ответ за столь короткий срок) ответом. С деловой точки зрения это лучше неизмеримо, чем реплики. Право я имею на это бесспорное. Прошу вас, товарищи, сделайте это, тем более, что я вложил сюда столько последних сил.
Заявление т. Н. Бухарина
Всем членам Пленума ЦК ВКП(б)
Дорогие товарищи!
Я обращаюсь к вам с настоящим письмом прежде, чем вы будете выносить решение по моему делу. Я вновь подтверждаю, что я абсолютно невиновен в возводимых на меня обвинениях, представляющих злостную и подлейшую клевету. Я в течение многих месяцев подвергаюсь мучительнейшей моральной пытке, меня объявляют соучастником троцкистских преступлений, против меня подымаются массы, выносились резолюции самого ужасного свойства, мое имя сделано позорным, меня политически уже убила подлая клевета троцкистов и правых, со мной можно сделать все, что угодно. Но я заявляю всем, что пройдя сквозь строй этих неслыханных мучений, самых страшных, я продолжаю бороться против вредительской клеветы, и никакие силы в мире не заставят меня отказаться от самых резких протестов против этой клеветы.
Значительное количественно число этих клеветнических показаний объясняется тем, что при данной общей атмосфере, созданной троцкистскими бандитами, при определенной политической установке, при осведомленности об уже сделанных показаниях, последующие лжесвидетели считают, что им надо показывать примерно то же, и таким образом одно лжепоказание плодится и размножается, и принимает вид многих, т. е. превращается во многие.
Что в тактику троцкистов входило сознательное оклеветание ряда деятелей СССР, это доказано и это признается партруководством: а) об этом мне было прямо сказано со стороны нашего партруководства, б) об этом было напечатано в
{6}
одной из передовиц «Правды». Я должен еще добавить, что в фашистской немецкой («Фелькишер Беобахтер») и итальянской («Джорнале д’Италиа») печати я самолично читал фамилии: 1) ряда выдающихся наших военных; 2) ряда выдающихся наших дипломатов; 3) ряда старых большевиков, причем все эти лица объявлялись замешанными в троцкистских заговорах. С другой стороны, в показаниях Радека (прот. от 4–5–6.XII. 36 г., стр. 16 и 17) говорится, что Баум заявил ему, Радеку (осень 1934 г.): «...Гитлер не верит эмиграции вообще и имеет большие сомнения, выражают ли взгляды госп. Троцкого больше, чем его мысли, когда ему не спится в эмиграции. Удельный вес Троцкого в СССР Берлину неизвестен, и неизвестно, отвечают ли эти взгляды мнению тех кругов в СССР, которые не находят адекватного выражения в политике советского правительства». И Радек здесь впервые упоминает и о «правых», как, очевидно, входивших в понятие вышеупомянутых «кругов».
Другими словами: «хозяева» — немцы требуют от троцкистов большего «авторитета» и более «широкой базы». Троцкисты заинтересованы прямо и непосредственно в подкрашивании своей «фирмы», и они начинают (или давно начали) создавать миф о том, что с ними идут и другие. Так, вероятно, объясняется торговля моим именем, как и именем вышеупомянутых военных, дипломатов и др. деятелей СССР. Это нужно было негодяям для увеличения их международного авторитета, для увеличения их шансов в гнусной большой торговле, которую они вели. Понятно, что на меня наклеветать было легче: я был лидером правого уклона.
Во всяком случае можно считать доказанным:
1) что троцкисты в числе своих тактических разбойных приемов имели тактику оклеветания честных советских людей;
2) что они это делали и с точки зрения дезорганизации сил Советского Союза (вредительство особого рода), и с точки зрения своей «международной» политики.
Таким образом, аргумент, приводившийся на прошлом пленуме тов. Саркисовым, гласивший, что никого не оговорили, и что все так наз. «оговоры» оказывались правдой, покоится на незнании дела и на излишнем доверии к людям (вернее, к зверям), которые этого доверия отнюдь не заслуживают.
В нижеследующем я, располагая, к сожалению, далеко не полным присланным мне материалом, постараюсь отметить те места, которые проливают свет на злостно-вредительский характер направленных против меня обвинений как со стороны троцкистов, так и со стороны их правых подпевал.
Часть
I. Троцкистско-зиновьевские лжесвидетели
I. Общая характеристика и некоторые явно-жульнические
показания Радека
Самыми утонченно-хитрыми, маккиавелиевскими и обдуманными подлостями являются показания Радека. Как в своей подлой деятельности на свободе он отлично играл роль, очевидно, своеобразно «вживался» в маскировочную сторону (или половину) своей жизни, как и теперь он с большим искусством играет другую роль, выдумывая про меня целые концепции, ловко пуская в ход отдельные мои обороты речи, вставляя в адски-клеветнические фантазии куски действительности и преподнося читателям его показаний шедевры лжи под покровом правдивости и искренности. Смею надеяться, что эти показания когда-нибудь войдут в исторические хрестоматии, как образец классической клеветы, сотворенной мозгами настоящего ее мастера.
1. Об отношении Радека ко мне, о поведении его на следствии и на суде.
На суде в своей речи Радек, проявляя «искренность» (в «японском» понимании этого термина), говорил: «Я признаю за собой еще одну вину: я, уже признав свою вину и раскрыв организацию, упорно отказывался давать показания о Бухарине. Я знал: положение Бухарина такое же безнадежное, как и мое, потому что вина у нас, если не юридически, то по существу, была та же самая. Но мы с ним близкие приятели, а интеллектуальная дружба сильнее, чем другие дружбы. Я знал, что Бухарин находится в том же состоянии потрясения, что и я, и я был убежден, что он даст честные показания Советской власти. Я поэтому не хотел приводить его связанного в НКВД» и т. д. (см. отчет «Правды», № 29).
{7}
Здесь для публики выставлена личность Радека, как любителя высокого и прекрасного: выше всего для него — интеллектуальная дружба, — поэтому он «упорно отказывался давать показания о Бухарине».
Но вот мы берем протокол его допроса на следствии, т. е. до суда (протокол допроса от 27–29 дек. 1936 г. стр. 1 и 2). Здесь нет ни намека на «упорный отказ» в даче показаний, ни намека на «дружбу» с Бухариным. Наоборот, Радек утверждает: «Поскольку я твердо решил, ничего не скрывая, передать следственным органам все... я тем более не заинтересован покрывать правых» (стр. 1). «Я ожидал, что меня будут специально допрашивать о деятельности организации правых и заранее решил рассказать следствию все, что мне известно об этом» (стр. 2).
И вот когда начались вопросы о «правых», Радек моментально вываливает тонны своей паскудной и кровавой клеветы! За короткий срок от цитируемого допроса до суда оборотистый Радек уже придумал другую версию, ибо она убедительнее звучит для публики и выставляет его, Радека, как сложную личность с тягой к святыне интеллектуальной дружбы. Это, так сказать, верх моральной проституции, подделанной под верх искренности!
2. Казус с Даном.
В конце своего допроса 27–29 дек. (см. проток, стр. 24 и 25) Радек утверждает, что, возвратясь из-за границы, я сообщил ему, Радеку, будто бы я, «по поручению центра правых», вошел в связь с Даном, «информировал этого последнего о существовании троцкистско-зиновьевского блока, о существовании организации правых, об их программе и предложил Дану, чтобы ЦК меньшевиков дал инструкции своим наиболее доверенным представителям в СССР войти в контакт с ним — Бухариным, Томским и Рыковым…
Более того, оказывается «Бухарин просил Дана на случай провала «блокистов» в СССР открыть компанию их защиты через II Интернационал. Именно этим и объясняется выступление II Интернационала в защиту первого центра блока троцкистско-зиновьевской организации», — утверждает Радек.
По этому поводу я заявляю, что встречался с Даном, как с членом Комиссии II Интернационала, по поручению ЦК, что при этих встречах присутствовали мои товарищи по делегации, и что они могут подтвердить, что я неплохо торговался с Даном по делу, которое мне было поручено партией. Я говорил Радеку о встрече с Даном, как о курьезе, рассказав диалог, который произошел между нами: я говорю Дану, что он иссох и похудел, а он отвечает: «а Вы так потолстели, очевидно потому, что выпили всю мою кровь».
Для всякого грамотного человека ясно, что кампания II Интернационала — обычная линия его в таких вопросах, и что Радек просто перестарался во лганье. Но здесь интересно другое. А именно: «почему Радек не повторил этого на суде? Почему он не сказал об этом ни единого слова, хотя это исключительно существенное обвинение, да еще международного характера? Да просто потому, что он хорошо понимал следующее: скажи он это открыто на суде, произошел бы настоящий мировой скандал. Ибо Дан и его друзья отлично знали бы, что это — вранье, могли бы убедительно это доказать, и притом в данном случае с полной внутренней моральной правотой. Радек тогда подорвал бы доверие ко всем своим и клеветам, и даже правильным показаниям. Поэтому он убрал со стола эту гнуснейшую и подлейшую ложь (кстати, ни Рыков, ни Томский не были осведомлены мной о моей поездке, я их не видел, ничего с ними обсуждать не мог не только политически, но и физически). Эта история с Даном, где Радеком придуманы и «подробности», проливает свет на всю систему гнусности и подлости этой изощренной провокаторской протобестии.
3. О Радеке и об очной ставке с Сокольниковым.
В начале своего допроса от 27–29 декабря Радек передает якобы бывший у меня с ним разговор следующим образом: «Бухарин в разговоре со мной высказывал надежду, что он избегнет ответственности, поскольку кроме Каменева его видимо никто не разоблачил, но я и тогда с Бухариным не соглашался, обращая его внимание на формулировку: «отсутствие юридических данных»2 и указывал ему, что единственным шансом для него будет, если следственные органы не нащупают рядовых участников организации правых, либо если последние окажутся настолько стойкими, что его не выдадут» (стр. 1 и 2).
Затем, в том же разговоре, я якобы ссылался на исторический опыт организа-
{8}
ции «правых», на ловкий маневр, якобы проделанный с Рютиным, представленным, как «дикая» группа, на стойкость Слепкова и т. д. и т. п.
Логической основой, исходным пунктом этого разговора, якобы бывшего между мной и Радеком, является моя якобы позиция, что кроме Каменева, меня никто «не выдал» (я беру эту терминологию условно, рассматривая внутреннюю логику клеветы). Но Радек здесь проваливается самым позорным образом, ибо он не знает, что у меня была очная ставка с Сокольниковым, который утверждал, будто бы «правые» вошли через Томского в троцкистско-зиновьевский центр и т. д. Как же я мог утверждать, что никто кроме Каменева обо мне не говорил, и делать это исходным пунктом всех дальнейших рассуждений?
Не ясно ли, как солнце, что Радек здесь гнусно лжет? Не ясно ли, что вся дальнейшая цепь заключений падает вместе с падением своего основного звена? Я обращаю особое внимание на этот пункт потому, что здесь Радек попался во лжи с поличными и ему ничем нельзя отвертеться: ведь весь «разговор», все якобы «мои» высказывания связаны необходимой связью с предпосылкой, что «никто, кроме Каменева, не разоблачил» и т. д. Здесь Радек проваливается из-за незнания факта очной ставки с Сокольниковым. Но это значит, что Радек выдумывает целые разговоры, это данным местом доказано целиком и полностью. Факт крайне существенный для понимания всей остальной лжи политического мошенника и бандита. А тот факт, что Радек не знал о моей с Сокольниковым очной ставке, признается и самим Радеком. Здесь он лгать не мог по той простой причине, что не смог бы ответить ни на один вопрос, касающийся содержания этой очной ставки.
В конце допроса (стр. 25 протоколов) Радек снова, в другой связи, выдумывая новую серию лживых утверждений, говорит: «На процессе же, насколько нам было известно, никто, кроме Каменева, не давал показаний о существовании организации правых и поэтому Бухарин думал (слушайте! — Н. Б.), что других данных о нем у следственных органов нет».
Тут следователь говорит об очной ставке с Сокольниковым. И Радек, попав в затруднительное положение, не может объяснить, почему же я ему об этом не сообщил, говоря, что это «объяснить очень трудно» и выдвигая две равно глупые гипотезы: 1) будто я думал, что он скрыл от меня свою очную ставку и 2) будто я не хотел его огорчать (хорош мотив в таких делах для якобы единомышленника!!).
Когда Радек заявил, что я ему ничего не сообщал об очной ставке с Сокольниковым, тов. следователь говорит: «Это неправдоподобно. Вы поддерживали организационную связь с Бухариным, вы взаимно информировали друг друга о работе, которую проводят против ВКП(б) и Советской власти возглавляемые организации. Вы советовались друг с другом, оценивая личное положение каждого из вас, в связи с раскрытием первого центра блока. Как же мог Бухарин не поставить вас в известность, что его изобличал на очной ставке Сокольников?». Постановка вопроса правильная, тем более, что Сокольников говорил о Радеке, как о члене троцк. центра. Но из нее следует вывод, очень естественный. А именно: если Бухарин действительно об очной ставке ничего Радеку не говорил (а это доказано), то неправдоподобным становится все остальное, то есть: организационная связь Бух. с Радеком, взаимная информация, борьба Бух. против ВКП и Советской власти и прочее, что налгано мерзавцем Радеком и его сообщниками. Неужели это так трудно сообразить, если не быть ослепленным предвзятостью и несправедливой по отношению ко мне тенденциозностью?
На самом деле я об очной ставке не рассказывал Радеку потому, что считал партийно-недопустимым разглашение данных следствия и его хода и сообщение этих данных человеку, находящемуся под следствием. Только и всего.
Из этого яркого примера видно, сколь много выдумывает и лжет Радек, с какой конкретной фантазией он это делает, как он не скупится на изобретение огромных разговоров и концепций, вкладываемых им в уста оклеветанной им жертвы. В этом пункте все настолько ясно и убедительно, что не может быть ни грана сомнений во всей чудовищной подлости радековских клевет.
4. Общая характеристика поведения Радека по отношению ко мне с политической точки зрения (до его ареста).
Я утверждаю, что в буквально всех до единого разговорах со мной Радек всегда и без исключений маскировался и меня тем самым злостно обманывал.
{9}
1) Радек усиленно ссылался на то, что он в свое время «выдал» Блюмкина, поставив интересы партии выше жизни своего бывшего товарища, т. е. на крови доказав свою партийность против троцкизма.
2) Он всегда необычайно расхваливал Сталина: «Сталин — девять десятых нашей победы».
3) Он ссылался на свои статьи, говоря о том, что нельзя их писать без глубокой веры и убежденности в правоте партии.
4) Он всегда демонстрировал свою близость к тайнам дипломатии, рассказывая о директивах инстанции и т. д.
5) Он обнаруживал постоянное беспокойство за Сталина, выражая тревогу за аппарат ГПУ, считая его засоренным.
6) Он рассказывал, что сын его жены в свое время предупредил против Мандельштама (расстрелянного по кировскому делу), но что ему тогда не вняли.
7) Он якобы искренне заявлял, что было бы счастьем для него, если бы он мог работать близко к Сталину.
8) Он никогда не делал вида, что у нас «все хорошо», но всегда, ловко «размышляя», неизменно приходит к (показному) партийному решению вопроса.
9) Он внушал мне систематически мысль, что он может стать объектом мести со стороны ненадежных людей нашего госаппарата, говоря о вероятности польской агентуры в ГПУ.
10) Он ругательски ругал Сокольникова, называя его подлецом, с которым он не разговаривает уже несколько лет. (Ругал уже после объявления о предании его суду;
11) Он страшно ругался, что его жена пропустила к нему Мрачковского (после ухода этого последнего).
12) Он говорил мне о надежде, что «Сталин все разберет».
13) После моего приезда из отпуска, тотчас после приговора по делу троцкистско-зиновьевского центра, Радек из «партийных» соображений уговаривал меня ходить на партсобрания и т. д.
14) После ареста Радека его жена пришла ко мне и передала его последние слова: «Пусть Николай не верит никаким оговорам: я чист перед партией, как слеза». И я тогда же, по его и ее просьбе, написал письмо тов. Сталину (кстати: тут особенно ярко видно, что последние слова Радека были бы просто невозможны, если бы я был соучастником преступлений Радека).
15) В моем присутствии Р[адек] с иностранцами держался крайне дерзко-революционно: на приеме в польском посольстве он яростно атаковал польского корреспондента, дерзил Буллиту и даже в пресловутом разговоре с Баумом и др. на даче (о чем позднее) чрезвычайно резко нападал на Гитлера.
16) Рассказал мне однажды, что два его каких-то знакомых слышали антисоветский разговор Корнея Чуковского (писателя), и что он, Радек, посоветовал им немедленно заявить об этом в ГПУ.
17) Весьма хвалил Ромма, как отличного партийца и великолепного нашего разведчика.
18) Рассказывал, что на партсобрании в «Известиях» т. Селих — человек с безупречной партийной репутацией, выступил после заявления Кам[енева] — Зиновьева] за него (что, как я узнал много позднее, оказалось чистой стопроцентной ложью). И т. д.
Для чего нужно было это все проделывать, если бы я был хоть с какой-нибудь стороны прикосновенным к его конспиративной к.-р. работе? На очной ставке Радек выдвинул тезис, что «мы оба» (покорно благодарю!) иногда чувствовали себя людьми и тогда говорили по-человечески, что у него, и у меня была «двойственность». На это скажу: у меня никакой двойственности не было: я стоял и стою на партийной позиции. У Радека она, вероятно, была (если только и это не сплошной обман). Но «двойственностью» нельзя объяснить ни «аргумент», связанный с Блюмкиным, ни последние слова, переданные Радеком мне через его жену о партийной чистоте, ни ругательства по поводу допуска Мрачковского, ни ругательства по адресу Сокольникова, ни афоризма, что «Сталин все разберет», ни вранье о выступлении тов. Селиха на партсобрании, ни многое другое. Нет, дело здесь совсем не в том. Передо мной Радек маскировался, как перед искренним партийцем. Когда ударил гром, Радек думал найти во мне защиту (отсюда и его последние сло-
{10}
ва, и просьба написать Сталину). Когда он сам вынужден был сознаться в своих преступлениях, оговор меня ему помешать не мог, а известный шансик «на пользу» имел. И как только по вопросам он почувствовал, что может начинать игру, он ее начал. А что до жизни, чести и т. д. другого человека, то какое, хотя бы малейшее, значение имеют все эти категории для Радеков? Политически это для троцкистов двойной плюс (1. дезорганизация деятелей СССР. 2. фикция своей широкой базы), лично-маленький шанс премии на «искренность», Радек и поступил соответствующим образом.
II.
О внешней политике, о троцкистских пораженцах, о Бауме и комп. и т. д.
Радек с совершенно безграничным нахальством выдумывает целую теорию, которую я якобы развивал ему в области международной политики: я де говорил о подтверждении теории организованного капитализма, о неизбежности поражения в войне на двух фронтах, о правильности предательской и изменнической политики Троцкого и комп. и т. д. и т. п. Так как негодяй Радек ссылается на якобы разговор, якобы бывший с глазу на глаз, то у меня нет возможности на 100% доказать его вымышленность. Я поэтому должен здесь прибегнуть к сложной аргументации, чтоб не оставлять без ответа эту подлейшую подлость Радека, коих у него, впрочем, целый мешок.
Я, прежде всего, должен сказать несколько слов по существу.
1. Я неоднократно говорил Радеку, что действительная история не только опрокинула тезис Троцкого о невозможности построения социализма в одной стране и о неизбежной якобы гибели нашей без государственно-организованной поддержки зап.-европ. пролетариата. Я говорил, что действительная история привела к тому, что без нашей помощи трудно победить зап.-европ. пролетариату (одну такую статью, разумеется, со смягченными по дипломатическим причинам формулировками, я поместил в свое время в «Известиях»). Самое интересное в том, что Радек со мной соглашался!
2. Я глубоко оптимистически смотрел и смотрю на исход войны, ежели она начнется, несмотря на всю подготовку к войне со стороны германского фашизма. Я не раз говорил, что из боязни быть обвиненным в теории организованного капитализма (неверной), часто у нас не анализируют государственно-капиталистических военных мероприятий фашизма, кои знать необходимо. Оптимизм мой покоится вот на каких основаниях: Япония будет неизбежно иметь против себя нас и миллионы китайцев, которые в нас будут иметь свою организующую силу. Что касается техники и морального состояния вооруженных сил, у нас неизмеримо лучше. Тыл принципиально другой, просто несравнимый (в Японии — огромное перенапряжение бюджета, невероятно тяжелое положение в деревне, общее брожение и политический кризис и т. д.), людская организация на базе общего подъема в СССР гигантски выросла. С германской стороны — труднее. Но Польша, даже при активной прогерманской позиции ее правительства, будет для Германии «твердым орехом»: рабочие, крестьяне, украинские низы, все евреи будут на нашей стороне. На данной базе автаркия в Германии все же на холостом ходу, хотя нехватки продовольствия в значительной мере результат мобилизационной политики. Трусость Англии и Франции велика, надеяться нужно, прежде всего, на свои силы. Но совершенно правильна политика и по линии КИ (поскольку вся проблема революции будет зависеть в случае войны от ее исхода и поскольку СССР — непререкаемый центральный центр и сила сил революции) и по линии дипломатическо-государственной. Я считаю политику нашу блестящей.
Вот о чем, по кускам, я говорил с Радеком. Но как это доказать?
Во-первых, я считаю, что Радеку уже никак нельзя оказывать преимущественного доверия.
Во-вторых, я могу сослаться на то, что в разговоре с О. Бауэром (присутствовал Аросев, который это подтвердит, надеюсь, если не очень испугается) я горячо защищал нашу несомненную победу на обоих фронтах.
В-третьих, у копенгагенского физика Нильса Бора, в кругу датских ученых (присутствовал наш посол) я решительно и с великой настойчивостью громил Гер-
{11}
манию, призывал к борьбе с ней и предрекал нашу победу (в Дании царит пацифизм типа «не тронь меня»).
В-четвертых, я в свое время (говоря с глазу на глаз) сагитировал акад. Ив. Петровича Павлова прежде всего на нашей внешней политике (и в значительной степени, на антифашистских антигерманских тонах).
В-пятых, Ромен Роллан может подтвердить, что с глазу на глаз я ему говорил о вредности троцкистов и о правильности нашей внешней политики (в том числе и политики соглашений с буржуазными государствами, и политики «народного фронта»).
В-шестых, после приезда моего из-за границы, когда ко мне пришел проф. Талмуд, наш физик — коммунист, я, между прочим, сказал ему, что нужно работать, в первую очередь, на оборону, и что самые наши злейшие враги это — троцкисты.
Можно, разумеется, сказать, что все это для маскировки. Но 1. никто меня не заставлял говорить с Нильсом Бором о внешней политике, он очень хотел говорить о причинности в микрофизике и др. ученых вещах. 2. Случаи с Павловым и Ролланом вовсе не подходят ни с какой стороны под этот контраргумент. А они факт: о Павлове стало известным, Роллан, я думаю, всегда бы подтвердил то, что я говорю. Совершенно бессмысленно было бы, если бы я, держась других ориентации, настраивал бы на такой лад людей такого масштаба и такого калибра (оба они, разумеется, никогда бы не пересказывали того, что я им сообщил). Уступать сейчас Германии значит ее вооружать. Я не могу без негодования слышать о подлой линии троцкистских изменников.
И вот меня хотят с ним воссоединить! И подлец Радек делает это своими насквозь лживыми показаниями! И есть люди, которые этому верят! И клеветы Радека без опровержения печатаются в наших газетах и журналах!..
Здесь я перехожу снова к показаниям Радека и прежде всего к случаю с Баумом.
На следствии Радек изображал дело таким образом, что к нему неожиданно, «без предупреждения» (протоколы от 27–29 дек., стр. 17) приехал Баум с еще одним немцем, что я сидел у него без рубашки, когда они приехали, что говорить он не захотел и поэтому стал делать резкие выпады, что я его в этом поддержал, что поэтому немцы уехали, а затем мне Радек якобы рассказал о своих прежних зондажах:
«Я и Бухарин, — говорит он (см. протокол от 27–29.XII.36 г., стр. 17), — в это время сидели на веранде моей дачи. Помнится мне, что Бухарин в это время сидел без рубашки. Не имея никаких полномочий ни от центра, ни от Троцкого на ведение каких бы то ни было переговоров и не считая Баума человеком, достаточно авторитетным для таких переговоров, я решил с ним переговоров не вести. Кроме того, советник президента Коха... мне был совершенно не известен и я не хотел вести в его присутствии подобные разговоры.
Не желая открыто ему этого сказать, я избрал, как форму отказа, очень острую характеристику гитлеровского режима, в чем мне помогал Бухарин».
Дальше сообщается, что Баум, поняв ситуацию, уехал, Радек ввел меня в курс дела с немцами, я его одобрил и т. д.
Касательно этих немцев Радек делает несколько нарочитых обманов:
1. Немцев приехало не двое, а трое (он мне их представил, как «настоящих фашистских профессоров»).
2. Баум и комп. вовсе не уехали до меня, а я быстро ушел, причем немцы остались у Радека.
3. Весь последующий «разговор» со мной Радека вымышлен от начала до конца.
Но здесь важно отметить вот что. Радек утверждает, что он при мне не вел никаких гнусных переговоров с этой компанией. Это верно. Но чем он объясняет такое обстоятельство? Если прочесть только две страницы протоколов, то сразу видно, как вертится здесь Радек, беспощадно путаясь в поисках вразумительного объяснения:
1) он, Радек, не имел полномочий от центра и Троцкого;
2) он не считал Баума достаточно авторитетным;
3) он не знал советника президента Коха (стр. 17);
{12}
4) однако «видно в Берлине поручили Бауму вести переговоры» (стр. 18);
5) «немцы уже кладут ноги на стол, в частности и по этой же причине я не хотел вступать с ним в переговоры» (стр. 18).
Все это — явный вздор: разве полномочий у Радека не было достаточно для второго «зондажа», если были для первого? Разве во время этого «первого» Баум для него не был достаточно авторитетен? Разве сам Радек не говорит, что Берлин поручил Бауму с ним, Радеком, говорить? И т. д. Видно, как Радек ищет какого-то объяснения и его не находит, набирая целый ассортимент первых попавшихся аргументов. А в чем же настоящая причина?
Она очень простая: мое присутствие. Если бы я был Радековским единомышленником, то все обстояло бы ультра-хорошо: тут представители двух течений, о чем мечтали «хозяева» Радека (см. выше заявление Баума по поводу Гитлера и Троцкого) — вот тут бы и поговорить! Однако, этого не случилось. И не случилось потому, что я никакого отношения к гнусной политике Радеков и комп. не имел и иметь не мог. Радек это прекрасно знал и поэтому в моем присутствии не говорил с Баумом, а на следствии не успел как следует придумать более удачную ложь, чем сказанная им, и запутался.
Мое истинное отношение к фашистской немецкой сволочи явствует вот из какого факта. Однажды Радек проронил два слова, что кто-то ему рассказывал, будто в «Национале» живут два гитлеровские агента, обследующие положение нашей молодежи. Я немедленно позвонил в ГПУ т. Слуцкому (если память мне не изменяет), и там получился какой-то положительный результат. «Маскировки» тут быть никакой не могло по той простой причине, что если бы я был соратником Радека, то мне незачем было бы перед ним ни маскироваться, ни доносить на фашистских союзников. Мне приходится прибегать к упоминанию об этом факте, ибо вся работа моя (статья, речи, доклады, направленные против фашизма) после радековско-пятаковских подлостей не является аргументом, ибо взята под подозрение.
3.
Радековская клевета о терроре и др.
Большей подлости, чем лжесвидетельства Радека о разговорах, якобы имевших место у него со мной после злодейского убийства тов. СМ. Кирова, не может придумать никакое воображение. Если бы не создавшаяся общая обстановка, перепутанность связей и событий, я бы отвечал оскорблением действием всякому, кто осмеливался бы повторять радековскую клевету по моему адресу... Когда-то давно Владимир Ильич говорил мне, что с Радеком нужно осторожно, что он интриган и мерзавец, а я смеялся. Теперь приходится плакать... Смертью Кирова я был потрясен: и политически (потому что считал Кирова исключительно талантливым руководителем партии), и человечески (ибо у меня были очень хорошие отношения личного порядка, и Киров относился ко мне с чуткостью и нежностью большого сердца). Даже Радек, гадина, скрипя вставными зубами, на очной ставке был вынужден сказать, что я «очень тепло» говорил о Кирове. И тут же он показывает, что я якобы заявил, что или нужно прекращать террор или переходить к более массовому террору, что потом я сказал-де ему будто «правый центр» (Томский и Рыков) высказались за последнее, и мои колебания прекратились.
Еще раньше Радек говорит, что я допускал, что т. Кирова убили правые. Все это — кровавая и возмутительная клевета, которую он повторил и на суде. Это просто подлое кощунство, использование трагического факта для низменной и невыразимо коварной клеветы. Я могу только еще раз сказать, что я ни разу ни с Рыковым, ни с Томским в это время и позднее не видался и поэтому говорить с ними и обсуждать какие, бы то ни было вопросы физически не мог. Радек утверждает далее в своих показаниях на следствии, в ответ на вопрос о разделении труда внутри воображаемого «правого центра», что я и Угланов налегали на террор, а Рыков и Томский — на диверсии. Волосы дыбом становятся от всей этой гнусной лжи. Однако никто не сможет доказать, что я даже знал, где находится Угланов, жив ли он и т. д. Я с 32 г. не имел ни малейшего представления даже о его жизни и существовании, не то что о его взглядах. Пусть хоть кто-нибудь попробует показать, где, когда или через кого я имел хотя бы какую-нибудь «связь» с Углановым после 32 г.!
{13}
На очной ставке Радек говорил, что я не сочувствовал диверсиям, но выполнял «приказы»! Чьи? Очевидно Томского и Рыкова, с коими не видался. Как выполнял? Где это выполнение? Это тот «миф», творчеству которого Радек, очевидно, обучился у фашистов.
Радек выдумывает целый «разговор начистоту» (стр. 6 протоколов допроса от 27–29 дек.), в котором я якобы «подтвердил», что «Томский, Рыков, Угланов и он
Бухарин — сохранили организацию, в которую входит ряд бывших деятелей профдвижения и хозяйственников и что организация считает необходимым вести борьбу против руководства ВКП(б) всеми средствами, вплоть до террористических». Здесь я повторяю то, что говорил несколькими строками выше об Угланове
с одной стороны, Рыкове и Томском — с другой. Было бы очень интересно знать имена «хозяйственников» и «деятелей профдвижения», хоть бы один факт их деятельности, хоть один факт их связи со мной, конкретной по времени и месту, хоть один факт их преступной и мне известной деятельности (а Радек утверждает на стр. 7, что я ему сам заявил об их вредительской деятельности — не более не менее!).
Дальше. Выдуманная Радеком «беседа» относится им к лету 34 года. И вот я якобы называю Радеку имена Цетлина, Слепкова и Марецкого потому, что их «провал» «очень нервировал и заботил Бухарина». Но ведь Слепков и Марецкий были арестованы летом 32 г.! И этот арест меня через два года так «нервировал», что я поэтому назвал эти имена (точно об этих арестах в свое время, к тому же, не было известно!). Хорошо, но ведь эти лица так или иначе арестованы (Цетлин был выпущен, но уехал на Урал). Где же организация? Где она? И тут Радек начинает плести свою утонченную ложь с другого конца. После предпоследнего пленума ЦК я рассказал Радеку о докладе т. Ягоды и об арестах в Академии наук, в том числе в моем институте. Рассказал потому, что меня очень мучил вопрос, должен ли я, сомневаясь в виновности некоторых людей, написать об этом в ЦК или нет. Я ни в малейшей степени не знал о разветвленной троцкистской организации, обо всем, что было вскрыто органами НКВД. Особенно меня поразил арест Бусыгина и Кошелева, фамилии которых я и упомянул Радеку. Тов. Кржижановский тоже очень удивлялся аресту Бусыгина (не Кошелева). Тов. Волынский, б. управдел Академии и старый чекист, поселивший в свое время Бусыгина в общежитии Ак. Н., говорил, по словам Кржижановского, что Бусыгин попал, очевидно, случайно. О Кошелеве я знал, что он, б. путиловск. (кажется, путиловский) рабочий, был специально прислан Ленинградским обкомом для оздоровления парторганизации, что он был связан с органами НКВД и т. д. Когда меня стали пощипывать в Ак., я написал письмо т. Кржижановскому и Горбунову (копии т.т. Сталину и Молотову) и, упоминая об аресте Бусыгина и Кошелева, в отпечатанный на машинке текст письма вставил от руки: «если здесь не произошло роковой ошибки» (этот факт можно проверить). Так вот, зная эти фамилии, лжец Радек строит целую версию о том, будто я рассказывал ему, что собираю «принципиально твердые кадры», да еще умеющие владеть оружием! Но кто же они? Радек лжет, когда говорит, что Кошелев и Бусыгин были, по моим словам, правыми. Никогда я ему этого не говорил. С Бусыгиным меня познакомил Волынский. Кошелев, как сказано, был прислан обкомом. Или может быть я организовывал троцкистов, которые арестованы НКВД? Но тогда где же эти найденные мною твердые принципиально кадры из молодежи, о которых говорил Радек? Кто они?
Рассуждения о том, что Бухарин знал Куклина, Бакаева, Евдокимова и др. (стр. 10) не стоят ломаного гроша. Я «знал» очень многих людей, тысячи людей, знал, разумеется, всех бывших когда-либо членов ЦК. Но пускай докажут, что я их последние годы вообще видел, имел с ними какие-либо предосудительные связи или знал об их предосудительной деятельности, — а ведь в этом весь вопрос.
Но вот с Мрачковским мне в прошлом не приходилось встречаться, я как раз о нем, ни как о человеке, ни как о политике, не имел ни малейшего представления. А именно о нем Радек рассказывает выдуманный им мой с ним на квартире у Радека разговор, со спекуляцией на различные словечки для правдоподобия.
Об этом нужно сказать несколько слов. Я однажды случайно встретил у Радека Мрачковского, не зная, что это Мрачковский (мне об этом сказал Радек). Приехал я, чтобы прочитать статью, которая должна была итти в газете. После того, как я ее кончил читать, Мрачковский, пробурчав два-три слова, тотчас ушел, а Радек,
{14}
сказав, что это Мрачковский, стал ругаться, что его жена пропустила М-ого, и дал распоряжение его больше не пускать.
Таковы истинные факты, а не выдумка. Я в первом же письме в ПБ сказал об этом факте. Кстати, Радек ничего от меня не знал о содержании моего письма в ПБ, равно как и я о содержании его писем. Не глупо ли предполагать, что это возможно было бы, если бы мы действовали заодно? Между тем факт незнания — легко доказуемый факт: стоит только спросить Радека о содержании моего письма — если, разумеется, оно ему не было предъявлено, прямо или косвенно, как свидетельское против него показание. Если бы я был единомышленником Радека и вел с Мрачковским тот разговор, который приписывает мне Радек, и вообще знал о роли Мрачковского, то зачем мне нужно было бы сообщать в ПБ о самом факте встречи Мрачк. у Радека? Опять-таки: неужели трудно сообразить, что этот факт моего письма с заявлением о Мрачковском есть опровержение радековской клеветы? Но пойдем дальше. Вот как передает Радек разговор с Мрачковским. Мрачковский-де пытался узнать о террористических группах правых. Бухарин уклоняется и отвечает: «Когда займешь пост главнокомандующего и у нас, тогда узнаешь все» (стр. 14). После ухода Мрачковского — продолжает лгать Радек — Бухарин якобы сказал: «Мрачковский по-прежнему партизан и пистолет» и далее стал развивать террористические идеи (стр. 15).
Я привожу эти места особенно потому, что для людей, знающих различные взаимоотношения, ясна ложь всех этих россказней. Радек спекулирует здесь на якобы «мои» «словечки». Между тем:
1. Т. к. я не знал Мрачковского, то я не мог говорить с ним на «ты».
Т. к. я не знал Мрачковского, то я не мог говорить, что он «по-прежнему» «партизан и пистолет». Да я и сейчас не знаю, почему он был «партизаном» и «пистолетом». Тут Радек свои собственные отношения вкладывает в меня и очень неудачно, несмотря на всю свою обезьянью ловкость.
Во всех показаниях Радека есть одна весьма примечательная тенденция, которая бросает свет на истинные причины его низкой клеветы.
Николаева он не прочь был в своих показаниях подкинуть «правым». Он создает (якобы с моих слов!) правые организации, связанные со мной и мной руководимые.
На суде он говорит, что есть еще много неполноценных троцкистов, но что, кроме троцкистов, есть такая же по силе и руководимая центром правая организация. Вообще он склонен переносить ударение сюда.
Вспомним некоторые факты: На первом процессе Мрачковский клялся, что выблевал из себя все. Однако он ни слова не сказал о Радеке. О Радеке другими говорилось лишь, что на него «рассчитывали». О Пятакове почти ничего не говорилось, в газетах ничего не было из показаний против него на первом процессе.
И много больше говорилось обо мне (хотя все это было выдумано от начала до конца).
Случайно это? Я думаю, что отнюдь не случайно. Радек продолжает ту же тактику. С одной стороны, говорит капиталистическому миру: вот, посмотрите! Вы видели, сколько мы, троцкисты, понаделали, посмотрите на одну только промышленность, на наше вредительство. Но в СССР, по крайней мере, вдвое хуже, ибо еще больше работали наши правые союзники. Вот один политический смысл его речи.
А другой, более прозаический: я еще кое-что знаю, расскажу потом, пригожусь.
Последнему, поскольку не будет клеветы, можно только радоваться. А первое — преступно, как преступна клевета.
Я признаю за собой одну вину, как и другие товарищи, которых обманул Радек, — доверие к этому мошеннику. Я слышал своими ушами, как еще Август Бебель говорил про Радека, что это грязный человек, имя которого не следует произносить. Но я думал, что это лишь ненависть к «левому».
Мне говорил Ленин, что Радек интриган и мерзавец, но я посмеивался, думая, что Ильич не может позабыть старых заграничных «склок».
Сталин когда-то советовал осторожность с Радеком.
А я ему верил, ценил его талантливость, верил в его искренний переход на партийные позиции, заступался за него. Финал известен. Когда Радек в своем
{15}
последнем слове на суде призывает меня «честно» подтвердить его клевету, то это звучит так же, как его замечательное объяснение, что он запирался «из чувства глубокого стыда» (см. протокол от А–5–6 декабря 1936 г.). Когда его уличили, «стыд» исчез в одну секунду. Эта «стыдливость» Радека вполне эквивалентна его «честности».
Клевета
Пятакова, Сокольникова, Сосновского
Я совершенно не исключаю, а наоборот, предполагаю крайне вероятным и почти достоверным, что троцкистские главари заранее обдумывали методику поведения в случае провала, куда входили, вероятно, иногда и весьма конкретные подробности. Маленький штришок: я вспоминаю, что когда я сказал Радеку, что ходят слухи об аресте жены Пятакова, и спросил его, как это возможно, он ответил, что он об этом тоже слышал и «это, вероятно, из-за ее любовных дел»...
А много позднее мне кто-то в редакции сообщил, что Пятаков вначале объяснял арест жены ее любовными связями. Случайно ли такое совпадение первоначальных «объяснений»? Вряд ли. Что в методику действий этих извращенных субъектов входило даже уничтожение их собственных людей, «выдача» своих, уже провалившихся, сваливание вины на других, не их, людей, т. е. метод оклеветания, сеяния недоверия в партии, «стравливание», дезорганизация и т. д., общая, где можно согласованность по некоторым вопросам (напр., об объектах клеветы), — все это, мне кажется, более, чем вероятно.
Так объясняются, возможно, и некоторые вещи, обнаружившиеся на очной ставке с Сосновским.
В самом деле Сосновский показывал, что я вел с ним разговоры о троцкистских установках и соглашался с ними, что я ему помогал, как союзник в его к.-р. деятельности и т. д. И при этом он приводил даже «вещественные доказательства»:
1. Он принес мою записку к нему, где я рекомендую ему в статье вставить абзац о т. Сталине.
2. Он принес записку, где (уже после процесса троцкистско-зиновьевского центра) я пишу ему (после приказа за подписью т. Таля и его, Сосновского, увольнении из редакции), что я — не апелляционная инстанция, и у нас нет предмета для разговора. И, кажется, еще что-то.
Первое он объясняет, как помощь специфически-маскировочного характера. Второе — как тайную директиву, которую я тоже ловко («дьявольски конспиративно», очевидно) ему дал, сообщая, что сношения, мол, надо прервать.
Предположим на минутку, что это все именно так. Но вот вопрос: почему же опытнейший конспиратор Сосновский счел нужным тщательно сохранять эти компрометирующие его якобы сообщника записки? Это в силу «дьявольской конспирации»? Никак это не выходит. Значит, все это было придумано. Сосновский, к счастью, не знал того, что я не захотел с ним разговаривать, предварительно выслушав совет т. Таля (который сказал: «Вам не стоит говорить, а я о работе с ним поговорю»), и что даже записку я написал, согласовав текст с новым секретарем редакции, и он же эту записку переправил Сосновскому.
Такова «тайная директива». Что касается абзаца о т. Сталине, то я дал здесь совет Сосновскому не как троцкисту, а как искренне раскаявшемуся и искренне преданному соввласти и партии человеку, каковым я его считал, как и многие другие. Я думал, что иначе умолчание о роли Сталина будет среди всех сотрудников да и во вне сочтено за какую-то полудемонстрацию: таковы были действительные нормы и сложившаяся практика, я менее всех был подходящим лицом, чтобы их ломать: наоборот, мне самому товарищи неоднократно вставляли соответствующие места, и я с этим соглашался.
Но корень вопроса состоит в любви Сосновского к сохранению якобы компрометирующих документов при «дьявольской конспирации». Я считаю, что это — подсобное орудие для заранее обдуманного случая необходимости в клевете.
1.
О составе центров троцкистско-зиновьевского блока
Дело против меня началось, как известно, с показаний Каменева и др., кои клеветнически обвиняли меня в сотрудничестве с их центром. Я хочу здесь, прежде всего, на показаниях Пятакова, Сокольникова, Радека осветить этот вопрос.
{16}
Сокольников, на очной ставке со мной, показывал, что в состав центра входил от «правых» Томский, что он это сделал не только по своему личному желанию и не только от своего имени, но и от имени моего, Бухарина, и т. Рыкова. При этом Сокольников показывал, что знает это непосредственно от самого Томского.
Итак, Сокольников, один из членов троцкистского центра, говорит, что к ним входил от «правых» Томский. Версия № 1. Но здесь необходимо отметить следующий возмутительный факт. На очной ставке т. Каганович спрашивал Сокольникова: «А может быть Томский один входил в ваш центр, без согласия Бухарина и Рыкова?» На что Сокольников ответил уверенно, что Томский входил и входил от имени троих, и что это он сам слышал от Томского.
А на суде, очевидно, прочтя показания Радека и зная его версию, или будучи об этом информирован заранее по следственному материалу, Сокольников показывает совсем другое: «Но правые не вошли в блок. Они заявили, что будучи согласны со всем, они хотят сохранить свою отдельную организацию, свою центральную группу и поддерживать лишь контакт с объединенным центром». (И, оказывается, что уже не он, Сокольников, разговаривал с Томским!) (см. стен, отчет о суде). Значит, у одного Сокольникова есть целых два, прямо противоположных, мнения. Это уже такое жульничество, какое вообще, пожалуй, не могло бы быть оставлено без возражений во время процесса со стороны прокурора, который присутствовал при очной ставке.
Посмотрим, что показывает Радек (протоколы от 4–5–6 декабря, стр. 5–7). Здесь говорится, что: «В состав центра троцкистско-зиновьевского блока входили: Зиновьев, Каменев, Бакаев, Смирнов И. Н., Мрачковский, Тер-Ваганян». На вопрос: «Известно ли вам об участии в центре еще кого-либо»? Радек отвечает отрицательно. 2) В параллельный центр входили: Пятаков, Сокольников, Серебряков, Радек. Таким образом, в троцкистские центры не входил никто из б. правых. Посмотрим, наконец, что показывает по этому поводу Пятаков (см. протокол допроса от 19–20 декабря, стр. 14): «На первых порах мы — говорит он о членах параллельного центра — предполагали возможным ограничиться установлением системы отдельных встреч членов центра между собой. Так, я дважды встречался в 1935 г. с Сокольниковым, два или три раза с Радеком, а также с Серебряковым, встречался далее с Томским, который формально хотя и не являлся членом центра, но по существу дело шло к тому, что центр сложился с участием правых. Мне известно, что Сокольников поддерживал связь с Радеком, а также встречался с Томским. Кажется, были встречи Радека с Серебряковым (а из правых с Бухариным)».
Итак, по этой версии, хотя Томский формально и не входил в центр, но «дело шло к тому», что центр «сложился с участием правых». Что это значит, понять трудно. Ибо о какой «формальности» вообще могла здесь итти речь? Ее вообще ведь, судя по всем показаниям, не было. Затем, оказывается, центр уже сложился, а с другой стороны — «дело» только «шло к тому». Как понять этот вздор?
Во всяком случае, здесь мы имеем третью версию, отличную и от первой, и от второй.
Спрашивается: возможно ли, чтобы из четырех известных членов троцкистского центра трое имели различное представление о таком важном политико-организационном вопросе, как самый состав этого самого центра, если бы к делу не примешивался какой-то недействительный и лживый якобы факт? Всякий непредубежденный человек скажет: нет, это невозможно. Здесь просто люди не успели спеться во вранье.
Когда люди создают узкую, маленькую, строго законспирированную организацию из 4–5 человек, то совершенно диким является предположение, что трое из четверых толком не знают, есть ли еще пятый. А здесь трое говорят об этом пятом по-разному: один, что он не входил, другой, что он — входил на полных правах, третий — что он формально не входил, но «участвовал» в составе. При этом один из троих, смотря по обстоятельствам, выставляет два противоположных утверждения, ни капли при этом не краснея. Здесь со всей очевидностью выступает та объективная истина, что после показаний на суде во время первого процесса (а может и раньше) троцкистами решено было держать линию на клевету о сотрудничестве с Бухариным, Рыковым и др., но в конкретном вопросе о центре не успели договориться точно об этой клевете или дать друг другу соответствующие сигналы.
{17}
А вопиющая разноголосица по такому вопросу разоблачает клеветников. И тут уж никак нельзя отболтаться таким, скажем, контр-аргументом, что Томский как-то неопределенно был «около» или «почти — входил», и что это объективная неопределенность («организационная нечеткость») сказалась на неопределенности показаний. Ибо Сокольников весьма четко говорит: вошел, и даже с мандатом от своих коллег. Радек отрицает всякое вхождение, отграничивая точно четыре имени. Пятаков занимает третью позицию. Сокольников на суде круто меняет вехи, демонстрируя свою абсолютную лживость.
Неопределенность есть, следовательно, не результат объективной неопределенности положения, а результат субъективной несогласованности клеветы.
Я не могу отвечать за Томского, ибо не знаю, что он делал последние годы, но что он не мог вести от моего лица переговоры с троцкистскими бандитами, ссылаясь на мое согласие, в этом я уверен абсолютно. Сокольников на очной ставке об этом бессовестно лгал. Характерно для Сокольникова, что эту свою ложь на очной ставке он полностью опроверг на суде, заменив ее другой ложью.
В этом вопросе есть, однако, и другая, чрезвычайно примечательная сторона. И в показаниях Радека, и в показаниях Пятакова рассказана длинная история «запасного центра», превратившегося в «параллельный центр». И Радек, и Пятаков показывают, что это превращение отнюдь не случайно, а что оно есть результат превентивных мер троцкистов «чистой крови» против зиновьевцев. Троцкисты боялись такого соотношения сил в их блоке, что зиновьевцы будут командовать. И вот, чтобы обеспечить гегемонию троцкистов, они идею «запасного» (на случай провала) центра превратили в параллельный троцкистский центр, с одобрения и самого обер-бандита Троцкого. При этом следует вспомнить, что, по показаниям Пятакова, Троцкий его учил не все говорить даже ближайшим единомышленникам, и сам Пятаков думал, что Троцкий не все даже ему, Пятакову, говорит о своих действительных установках (хотя, казалось бы, куда уж итти дальше, чем блок с фашистами, интервентами, пораженчество, измена, диверсия, белый террор и т. д.). И вот в центр, конспирирующий от зиновьевцев и долженствующий обеспечить гегемонию «чистого троцкизма» привлекается Томский или «участие правых»! Разве не ясна вся нарочитая придуманность этой лжи, где не сходятся концы с концами самым очевидным образом!3.
Эти три разнородные версии о составе параллельного центра как раз в пункте о правых и эта бессмыслица с привлечением правых для обеспечения гегемонии троцкистов над своей лживой природой, прямо воняют ложью.
2.
О «связях», «контактах», «блоке» и т. д. троцкистов и зиновьевцев с
правыми
Прежде всего я оговариваюсь: когда я говорю о «правых», я ставлю это слово в кавычки, если говорю, прежде всего, о себе (а я себя правым отнюдь не считаю).
Вопрос о соотношениях между троцкистско-зиновьевским блоком и «правыми» не исчерпывается одним лишь вопросом о вхождении или невхождении в общий центр. Что никакого такого вхождения не было и что относящиеся сюда показания членов троцкистского центра явно лживы, доказано, мне кажется, довольно убедительно предыдущим анализом показаний клеветников. Здесь я продолжаю исследовать их показания насчет «связей» вообще.
Начну с показаний Пятакова. На очной ставке Пятаков, правда, без радековского энтузиазма, рассказывал, что с самого начала моей работы в НКТП находился со мной в политически близких отношениях, что он меня информировал о позиции Троцкого, я же высказывал «пессимистические взгляды» о промышленности и т. д. Начал он свой рассказ с того, что я ходил в 1928 г. к нему в больницу и высказывал пессимистические мысли о ходе развития. Это и было-де началом связей.
Каково же было дело в действительности? В 1928 г. (т. е. почти 10 лет тому назад) я действительно прочитал Пятакову, который был в больнице (у него оказался сидящим и Каменев), написанную мной т. н. «платформу» (тезисы о текущем, главным образом, хозяйственном, моменте). Эта «платформа» никуда не пошла, никак не распространялась и не размножалась. Когда в ЦК разбирались какие-то
{18}
дела о правой оппозиции, меня усиленно допрашивали насчет моих тогдашних взглядов, и т. Серго сослался на «безымянного» корреспондента, который сообщал, что я считаю вероятным, в случае войны, что наши новые заводы достанутся белогвардейцам, если мы не помиримся с мужиком. Так как это было выражением из упомянутой платформы, то мне вся кровь бросилась в голову: я понял, что Пятаков и был этим «безымянным корреспондентом». Меня поразило здесь следующее обстоятельство: Пятаков со мной весьма нежничал, успокаивал мои волнения, посылал со мной свою маленькую дочку, чтобы она проводила меня домой, говорил разные хорошие слова — и потом так коварно поступил! — такова была тогдашняя моя психология. Что именно Пятаков сказал о платформе, это он подтвердил, да это и без того знают члены ПБ. Как же считать хоть сколько-нибудь вероятным тот якобы факт, что, после перерыва всяких отношений, придя в НКТП, я сразу же стал перед ним держать оппозиционные («пессимистические», как он говорил на очной ставке) речи. Не ясно ли, что все это вздор?
С другой стороны, разве вероятно, чтобы сам Пятаков начал осведомлять меня о троцкистских планах, когда я пришел в НКТП? Ведь вот что говорит Пятаков (см. протокол от 19–20 декабря, стр. 6) о методах их организации: «...об установках Троцкого нет нужды рассказывать всем: надо людей проверять длительно и только после этого, будучи полностью уверенным, что никаких неожиданностей не будет, знакомить соответствующих троцкистов с подлинными взглядами Троцкого».
Как же можно поверить, чтобы Пятаков по отношению ко мне вдруг проявил такую сугубую неосторожность, которая шла вразрез с их троцкистско-конспиративными нормами? И это тем более, что, по его собственным показаниям, он, в разговоре с Каменевым (1932 г.), сомневался, можно ли итти с правыми, с которыми были чрезвычайно острые политические разногласия. Значит, и с этой точки зрения для всякого непредубежденного человека видна явная надуманность и лживость показаний Пятакова.
Как говорит Пятаков в 1932 г., «Каменев... сказал мне, что у центра установилась связь с правыми (Бух., Рык., Томск.). Хорошо бы, — сказал Каменев, — если бы и вы сейчас поддерживали необходимую связь с Бухариным, с которым у вас хорошие отношения». (Означен. протокол, стр. 10).
Далее Каменев, по словам Пятакова, сообщает, что они «договорились» с правыми насчет общей позиции (об этом речь еще будет ниже). В связи с этим я должен заметить, что и здесь ясно видна ложь Каменева — Пятакова.
В самом деле. После моей (политически преступной) беседы с Каменевым в 1928 г. (прошу помнить, что это все имеет почти десятилетнюю давность!!), ведь Каменев, «приукрасив» ее и препарировав соответствующим образом, записал и дал троцкистам для напечатания. Ведь он таким образом (выражаясь соответственно тогдашней моей психологии) «выдал» мое посещение и поступил еще более коварно, чем Пятаков (с «платформой»).
С другой стороны, он присутствовал и при чтении этой платформы. Так как же я при таких условиях мог бы вступать с места в карьер в блоки и соглашения?
Таким образом, и этот каменевско-пятаковский эпизод звучит крайне не убедительно и говорит сам о своем клеветническом характере. Мне-то представляется очевидным, что Пятаков здесь подхватывает нить, которую начал плести еще Каменев на суде, о чем Пятаков прекрасно знал из газет.
Однако, интересно отметить, что в своей последней, заключительной, предсмертной речи Пятаков ни слова не говорит о правых (не исключено, что все же его в последний момент заела совесть) в противоположность Сокольникову и особенно Радеку.
Посмотрим теперь на дело с другой стороны. Пятаков на очной ставке заявляет, что он был связан со мной с 1931 г. и рассказывал об установках Троцкого. Пятаков же показывает, со слов Каменева, что зиновьевско-троцкистский блок «договорился» в 1932 г. с правыми на общей контрреволюционной платформе.
Л вот что читаем мы на стр. 26 допроса Пятакова от 23 декабря о позиции Троцкого, обер-начальника всех троцкистско-зиновьевских банд. Оказывается, в декабре 1935 г. Троцкий говорит Пятакову, что будто бы правые признали все троцкистские установки, вплоть до террора и вредительства, но что «мне (Троцкому) известно, что у вас там начали дискуссировать по вопросу о том, как далеко
{19}
можно провести это объединение». «Пусть на первых порах это будет контакт — ведь начали же мы в 1926 г. с контакта с зиновьевцами...»
Я оставляю в стороне клеветнический характер всего этого в целом. Здесь я указываю лишь на вопиющее, кричащее противоречие этих реплик атамана бандитов со всем, о чем толкуют Пятаковы и Сокольниковы (Сокольниковы до суда). Троцкий на рубеже 1936 г. требует хотя бы контакта с правыми: «пусть на первых порах это будет контакт!» Ну, не очевидно ли, что Троцкому хочется иметь правых, а ничего, по его же словам, нет! Не ясно ли, как здесь все запутано и налгано? А на стр. 21 допроса Радека (протокол от 4–5–6 декабря) мы читаем изречения того же Троцкого: «Если придет дело к войне, то ряды троцкистов и зиновьевцев расширятся притоком из правых кругов».
Как же это так, если эти самые «правые круги» уже давным-давно в блоке, в тесной «связи» и т. д. и т. п.? Все эти противоречия в показаниях указывают на их глубоко нечестный характер, и из этого нужно делать соответствующие выводы.
Из показаний Пятакова, кроме вышеозначенных мест, обо мне говорится: на стр. 3 протоколов (о том, что Троцкому известно, будто правые — речь идет о 31 г. — «притаились»). Это чтение в душах и мало конкретно. На стр. 14 Пятаков говорит, что, «кажется», Радек встречался в 1935 г. с Бухариным. Всем известно, что я в 1935 г. работал с Радеком в одной редакции. На стр. 26: Троцкий «интересуется» рядом лиц, в том числе и мной (в числе списка есть и тов. Крестинский, например). На стр. 27: Троцкий дает директиву «не ослаблять связи» со мной (вопреки требованию будущего контакта!). Все эти добавочные противоречия только осложняют путаницу, характерную для этого организованного троцкистско-зиновьевского лганья и клеветничества.
3.
Об «общей платформе» по показаниям клеветников-троцкистов
Чрезвычайно поучительно распутывать и распутать дальнейшую гнусную клевету насчет якобы имевшейся общей платформы.
Вот что имеется по этому вопросу в показаниях Пятакова, когда он передает слова Каменева (протокол от 19–20, стр. И). «...Эта общая цель: 1. Свержение Сталина и ликвидация сталинского режима. 2. Отказ от построения социализма в одной стране и, следовательно, соответствующее изменение эконом, политики. На этих двух пунктах мы с правыми легко договорились».
«На мой вопрос, — продолжает Пятаков, — что значит изменение экономической политики, Каменев, со свойственным ему апломбом, ответил: «Ну, знаете, конкретизировать будем тогда, когда будем у власти. Ясно только одно, что нам нужно будет отступить, чтобы ослабить внутреннее положение и выровнять внешнее».
Итак, договорившийся якобы с правыми Каменев выдвигает нечто весьма неопределенное: определенными являются только два вышеприведенных пункта.
Сокольников на очной ставке ничего не говорил насчет общей платформы, но говорил, в ответ на вопрос т. Кагановича, об уступках капитализму, мелкому собственнику и т. д.
А на суде вдруг Сокольников заявляет: «Что касается программных установок, то еще в 1932 г. и троцкисты, и зиновьевцы, и правые сходились в основном на программе, которая раньше характеризовалась, как программа правых. Это — так называемая рютинская платформа; она в значительной мере выражала именно эти, общие всем трем группам, программные установки еще в 1932 г.» («Правда» № от 26 января, стеногр. отчет о процессе).
Почему же Сокольников ни слова не говорил о рютинской платформе во время очной ставки со мной? Почему он ни слова о ней не говорил, когда его много раз спрашивали именно о платформе? (И да позволено будет спросить, почему прокурор не обратил внимание на это исключительно кричащее противоречие?!) Почему Каменев в ответ на вопрос Пятакова ни слова не говорил о рютинской платформе? Почему сам Пятаков ни на следствии, ни во время очной ставки, ни на судебном следствии, ни в заключительной речи ни слова не говорил о рютинской платформе? Почему она вылезла только под самый конец у Сокольникова «второй манеры»? Почему даже Радек, который упоминает о рютинской группе, лжет о ней по другой линии, и ни слова не говорит о ее платформе, как общей платформе трех групп?
{20}
Почему Троцкий, по показаниям и Радека и Пятакова, ни разу не заикается об этой якобы столь авторитетной и важной платформе?
Из этих недоуменных вопросов вытекает и здесь явное жульничество Сокольникова, который сперва играл на Томском, потом его бросил, сперва играл на вхождении правых в их троцкистский центр, а потом пересел на другую лошадь (самостоятельности «правых»), сперва ни слова не говорил о рютинцах, а потом схватился за Рютина на открытом заседании суда. Талантливый клеветник!
Смысл этого танца обнаружится в дальнейшем. Сейчас же достаточно констатировать здесь элементарное, грубое, площадное жульничество Сокольникова.
Возвращаемся теперь снова к исходному пункту, к формулировкам Каменева. Здесь во главу угла поставлена невозможность социализма в одной стране, самая глупая, вдребезги разлетевшаяся и разбившаяся в прах теория Троцкого.
Всякий, кто мало-мальски добросовестно изучал партийную историю и историю борьбы с уклонами, знает, что при всех своих ошибках, при всех своих больших грехах, я на всех этапах был горячим противником этой теории, и еще в совместной борьбе против Троцкого обстоятельно (в том числе и в одной довольно большой работе: «О характере нашей революции» и т. д.) выяснял ее злостную антиреволюционную природу. Поэтому нет ничего более глупого, как подсовывать мне эту «теорию», как базу воображаемых соглашений воображаемого центра правых с подлецами из троцкистско-зиновьевского центра.
Я здесь не хочу вдаваться в какие-то бы ни было теоретические рассуждения; констатирую лишь, что и вопрос об общей платформе при ближайшем рассмотрении оказался точно так же большим мешком, набитым омерзительной троцкистско-зиновьевской клеветой и мелким мошенничеством, из которого клеветники извлекают свой жалкий и недостойный профит.
*
* *
В заключении этой главы я хотел бы остановиться в нескольких словах на двух фактах.
1) Мой спор с Радеком в пленуме Конституционной Комиссии. Здесь Радек очень хитро (и с большой пользой для троцкистов и всех других антисоветских сил) поставил вопрос о праве каждого гражданина выставлять кандидатуры на выборах в Верховный Совет. Я, если не ошибаюсь, трижды выступал против него, мотивируя недопустимость этой нормы, ибо тогда все будут лезть в эту щель и выставлять антисоветских кандидатов и устраивать большие политические скандалы, если мы будем вынуждены в той или иной дозе этих кандидатов ущемлять. Спрашивается, зачем мне нужно было проваливать предложение Радека, если бы я был его единомышленником? Меня за язык никто не тянул.
Как же объяснить все это? Только так, что я стоял и здесь на страже интересов партии и диктатуры пролетариата.
2) Подготовка парижскими троцкистами выступления против меня и физического против меня нападения.
В бытность мою в Париже меня наша секретная служба заставила переехать из гостиницы, где я жил, в посольство, рассказав, что парижские троцкисты готовят против меня большую гадость. Я сам видел, что с определенного времени появились для моей охраны наряды французской полиции. До того, на моем докладе, где была масса народу, троцкисты устраивали мне дикий скандал, и «Последние Новости» писали, как под моим руководством бьют троцкистов на лестницах. Можно ли полагать, что парижские троцкисты хотели меня угробить для «конспирации», т. е. для того, чтобы прикрыть мою «действительную» к ним симпатию? Вряд ли можно об этом даже думать. Что же отсюда вытекает? Отсюда вытекает, что троцкисты считают меня своим смертельным врагом, равно как и я считаю их своими смертельными врагами, ибо они — смертельные враги дела, которому я служу.
Часть II (о правых лжесвидетелях) следует.
Настоящую часть II моего «Заявления» Пленуму ЦК ВКП(б) (стр. 39–93) прошу перепечатать, размножить, присоединить к ранее посланной части I и раздать всем участникам Пленума заблаговременно. Копию на машинке всего документа прошу прислать также и мне.
Я извиняюсь за рукописную (и не очень чистую!) форму этого заявления, но
{21}
все это вызвано крайней спешкой (в связи с весьма поздним получением материала) и моим крайне болезненным нервным состоянием.
20.11.37.
Н. Бухарин
Р. s. Из-за той же спешки я вынужден был из своего прежнего заявления (в связи с показ. Цетлина) вырвать часть и вставить сюда, а не писать заново.
Заявление т. Н.
Бухарина Всем членам пленума ЦК ВКП(б)
Часть
II. Правые лжесвидетели
О
показаниях Куликова.
Я могу писать о Куликове лишь на основе воспоминаний об очной ставке с ним4.
Здесь не место повторять историю возникновения правой оппозиции. Здесь я хочу выделить лишь несколько наиболее ярких пунктов, связанных с наиболее тяжкими, направленными против меня обвинениями.
Но предварительно я должен остановиться на одном политическом эпизоде, который освещает все дальнейшее совершенно определенным светом.
Еще до того, как я и др. подали (в 1930 г.) заявление о признании своих ошибок (это было 7 лет тому назад!), совершенно неожиданно для меня тогдашние мои единомышленники, Угланов и Куликов, подали заявление о капитуляции (отдельно Котов, отдельно В. Михайлов, вместе Угланов и Куликов). Но что меня в те поры особенно огорчило, так это был текст углановско-куликовского заявления. Этот текст был подчеркнуто-враждебной по отношению ко мне демонстрацией. Я об этом на очной ставке с Куликовым упоминал и на этом настаивал. Куликов это на очной ставке отрицал. Но позднее я достал старую «Правду» (№ от понедельника, 18 ноября 1929 г., стр. 2) и в «Заявлении т.т. Угланова и Куликова» обнаружил следующее место: «Перед нами встает вопрос, что дальше? Быть ли на отлете от партии и рабочего класса и поддерживать т.т. Бухарина, Рыкова и Томского или итти в ногу со всей партией? Мы считаем нужным быть вместе с партией и рабочим классом и победоносно бороться за социалистическое строительство. Н. Угланов, Е. Куликов».
Когда, совершенно для меня неожиданно, появилось такое заявление Угланова и Куликова, то я, вполне естественно, преисполнился к ним величайшего недоверия, и наши отношения фактически оборвались. Дело, повторяю, было не в самом факте подачи ими заявления, а в той форме, какую они избрали. (Я здесь говорю, как всякому понятно, о своей тогдашней психологии). В результате был разрыв, да еще осложненный различными подозрениями. «Подальше от Угланова», — таково было тогда настроение и у меня, и у Рыкова, и у Томского. Потом (в 1930 г.) мы подали свои заявления, но с Углановым я почти не виделся.
Летом 32 года, когда было известное брожение, я, боясь, что Угланов, в силу своей болезне-неустойчивости, вновь колебнется вправо, и что его срыв будет приписан и мне, специально зашел к нему его предупредить (я сам уезжал в отпуск). В сохранившейся у меня копии заявления в ПБ от 7 октября 1932 года сказано по этому поводу: «Я, зная болезненную неуравновешенность Угланова и опасаясь каких-либо случайных отрицательных влияний на него (с Углановым вне служебной обстановки я виделся за почти 2 года только один или 2 раза), предупреждал его против такой опасности, указывая на абсолютную необходимость дружно «тащить телегу», изо всех сил работать и т. д., несмотря на любые трудности. Но я думаю, что это нужно счесть моим элементарным долгом, а не ставить мне этого в вину. Говорил я с Углановым исключительно по своей инициативе, а вовсе не потому, что он искал со мною какого-либо разговора. Против какой-либо иной интерпретации данного пункта я протестую, как против злостной выдумки».
Вот каков был фон действительных отношений в это время. Должен сказать, что после подач мною и др. заявления я не всегда достаточно резко ставил вопрос о ликвидации всяких остатков групповщины (это относится, главным образом, к молодежи), боясь, что в противном случае я оттолкну людей, а постепенно они все
{22}
перейдут на правильные рельсы. Объективно, таким образом, был процесс изжития различных хвостов плохого наследства 28/29 г.г., а не однократный акт абсолютной их ликвидации.
В свете этих положений рассмотрим показания Куликова. Главным пунктом обвинения против меня служит его рассказ о случайной (как он сам говорит) встрече на улице весной 1932 г. (это дата Куликова, я даты не помню, позднее дело быть не могло, раньше могло).
Коротко содержание этого рассказа таково: Куликов встречает меня случайно на улице, нападает за бездействие и слабость; я иронизирую над его кадрами, говорю: Да где они у вас и т. д. А потом заявляю о решении «правого центра» перейти к террору и передаю конкретную террористическую директиву против т. Кагановича. После этого Куликов, который, по его же словам, кипел и сам хотел выполнять такие директивы... уехал в отпуск.
Вот суть этого рассказа, который, как видит всякий, в целом, если бы не было действительно трагической стороны во всем этом деле, годился бы для юмористического журнала.
В самом деле. Посмотрим на все звенья цепи. Исходный пункт — величайшее недоверие с моей стороны к Куликову из-за характера его заявления. Фактический разрыв. Случайная уличная встреча. Нападение Куликова за фактический отказ от продолжения борьбы. И тут же в ответ террористическая директива. И — конец венчает дело — отъезд пылающего жаждой «дела» Куликова после этого на покой. Стоит только изобразить этот ход событий, как становится ясным, что здесь выдумано как раз самое острое, что составляет суть обвинения. Что встреча была, это верно. Что нападал на меня Куликов — тоже верно. Дело было как раз в том, что я действительно прекратил борьбу, что оставались кое-какие хвосты, которые я не рубил с должной силой и определенностью. И тут я не пошел против Куликова в лоб, а стремился внутренне дискредитировать скепсисом его домогательство. При такой установке и при общем недоверии к Куликову как вообще могла явиться означенная директива, ее передача, да еще именно Куликову? Это противоречит настолько тому, что рассказывает сам Куликов о бездействии и т. д. и о случайном характере встречи, что не может быть рассматриваемо серьезно. (Я уже не говорю здесь о гнусном предположении насчет моих якобы террористических установок). Нужно сказать, что даже терминология носит следы подделки. Никогда, даже когда у нас, тогда правых, в 1928/29 гг. фактически была «тройка», не употреблялся термин «центр» или тем более «правый центр». И когда Куликов показывает, будто я говорил ему: «Теперь правый центр решил» и т. д., то ясно видно, что это все «решил» Куликов или какие-либо его друзья, а не «правый центр», и не тогда, а теперь, на потребу моего изничтожения.
Не более удачно скомпонован и второй тяжкий обвинительный пункт, а именно пункт о рютинской платформе. Куликов делает круглые глаза и с сожалением на меня посматривает, когда я утверждаю, что рютинскую платформу видел только в ЦК. «Да ведь она была основой нашей работы, да что Вы, Ник. Ив.!» И т. д. Может она и была основой куликовской работы, но к этой работе я не имел никакого касательства, о ней не знал и за нее ни прямо, ни косвенно ответственности не несу.
Как Куликов может здесь меня вообще обвинять? Он видел меня последний раз, по его собственным словам, весной 1932 года: больше мы с ним не видались до того самого дня, когда сошлись на очной ставке. Весной же 1932 г. никто не слышал ни о какой рютинской платформе. Не случайно, что на очной ставке, подробно передавая разговор на улице, Куликов ни словом не упомянул об этой платформе, в связи с этим разговором. Между тем, мы с ним давно не виделись, это должно было бы быть новинкой и т. д., если бы эта платформа тогда была ему известна. Но, следовательно, тогда она была ему неизвестна. А потом он меня не видал. Как же он может удивляться, что я ее не читал? Обо мне у него не может быть сведений. Вскоре я уехал. Что без меня появились какие-то новые явления, и Куликову или его друзьям была доставлена эта платформа, и что, возможно, они ее читали и с ней соглашались, — всего этого я не знаю до сей поры и судить об этом не могу5.
К этому вопросу о платформе Рютина я буду еще не раз возвращаться. А теперь перехожу к показаниям Е. Цетлина, которые были мне присланы, и которые мне поэтому легче подвергнуть соответствующему критическому разбору.
{23}
Показания
Цетлина
Прежде чем перейти к подробному разбору показаний Е. Цетлина, носящих явно бредовой характер, я должен сказать несколько слов об их авторе. Цетлин был ряд лет (примерно, до начала 1933 г.) близким мне и мною любимым человеком, который, в бытность мою в НКТП, был моим замом и фактически личным секретарем. Однако после январского пленума 1933 г. у него наметилось по отношению ко мне серьезное внутреннее охлаждение в связи с тем, что на пленуме я не отделил его от слепковцев и ничего не сказал о нем в его защиту в ответ на реплику т. Ворошилова. В связи с этим он уже тогда решил от меня уйти, но я уехал в Нальчик, и вопрос остался открытым. Когда он, подозреваемый в связи со Слепковым и др., был сам арестован (кажется в феврале 1933 г.), а затем выпущен, он вскоре стал осыпать меня оскорбительными письмами и речами, возмущался тем, что я из протеста против его необоснованного ареста не арестовался сам (чтобы все выяснить и способствовать его скорейшему освобождению), что я за него не заступался (это было кстати неверно!!), что я не помогал его семье. С другой стороны, он рассказывал о непорядках в ГПУ, говорил, что «они у меня все в руках», и если Сталин узнает, то будет им плохо, и требовал, чтоб я устроил ему свидание со Сталиным на этот предмет. При этом все — и устная речь, и письма Цетлина — носили характер явно патологической возбужденности, буквально были на грани ненормального. Его любовь ко мне перешла в ненависть и, несмотря на все мои старания примирить его со мной, он ушел от работы со мной в состоянии глубокой вражды, с оттенком мстительности. Он работал на Урале и вскоре был восстановлен в партии.
Прежняя биография у него была отличная (участник октябрьского восстания, гражданск. война, тюрьма в Германии, один из основателей КИМ’а и т. д.). Задолго до своего ареста Цетлин уговаривал меня рвать всякие отношения с молодежью около Слепкова, говорил, что они гнилые и т. д., обвинял меня в либерализме по отношению к ним (и здесь был, по сути дела, прав). Именно потому я тогда, вопреки его мнению, неоднократно за него заступался, даже после того, как по отношению к другим из молодых убедился, что они действительно пошли по контр.-рев. пути.
Перехожу к показаниям Цетлина. Здесь я хочу рассмотреть прежде всего два, на первый взгляд, несущественных пункта: 1) о составе группы («школы») молодых; 2) об архиве (все цитаты по протоколу допроса Е. В. Цетлина от 22.XII.36 г.). Давая показания о составе группы молодежи, Цетлин почему-то пропускает т. А. Стецкого, К. Розенталя, В. И. Межлаука, который когда-то дружил со Слепковым. Мог ли он забыть? Никак не мог забыть. Всем известно, что названные товарищи, давно отошедшие от группы молодых, выполняют в партии и в аппарате государства важные политические функции, пользуются большим доверием со стороны партруководства и занимают крупные и ответственные посты. Если бы Цетлин о них упомянул, то это помешало бы ему искажать историю так, как он ее клеветнически искажает.
Итак: есть тут определенная тенденция или это умолчание случайно? Это умолчание не случайно. Здесь есть определенная тенденция, явная и нехорошая. Она состоит в том, чтобы с самого начала представить группу молодежи, как контрреволюционную группу, а меня — как контрреволюционера от природы.
Посмотрим, как это связано со смежными проблемами. Следователь задает вопрос: «Когда вы примкнули к организации правых?» Ответ: «К организации правых я примкнул в 1926 г., когда приехал в Москву, где сблизился с одним из руководителей этой контрреволюц. организации — Н. И. Бухариным» (стр. 1). Итак: 1) в 1926 году была правая организация, 2) она была контрреволюционной, 3) она имела руководителей, 4) одним из этих руководителей был я, Бухарин.
Таковы исторические показания Еф. Цетлина, относящиеся к 1926 году!
Всякий, кто хоть чуточку знает историю партии, без труда видит всю бездонную безграмотность этих утверждений и явную клеветническую их тенденцию. В 1926 г. никаких правых не было вообще; никакой организации антипартийного или даже, даже просто оппозиционного характера, под моим руководством в 1926 г. не было и быть не могло, как это понимает всякий не сошедший с ума человек и не злостный клеветник. В 1926 г. не было даже у меня более тесных личных и иных
{24}
отношений с Рыковым и Томским; наоборот, они были от меня дальше, чем другие члены ПБ. Цетлин вовсе не малограмотен, и здесь нужно просто удивляться его смелости играть роль малограмотного и убогого. Оказывается далее, что «бухаринская школа» еще в 1925 году «фактически выступала против ВКП(б)». Это где? Это по какому случаю? У Цетлина исчезает вся история: если Слепков и др. оказались в тридцатых годах контррев. группировкой, то значит они были уже «готовыми» в 1925 году. Выходит, что люди, помогавшие составлять, например, съездовские резолюции, сидевшие в редакции «Правды», «Большевика» и т. д., люди, которых ответственнейшие товарищи предлагали в состав ЦК, все они тогда уже были контрреволюционерами? А где же история образования и развития правого уклона? Где базис его появления, вопросы, по которым шли разногласия и т. д.? Все это исчезает.
Тенденция ясна: нужно «показать», что с самого начала, чуть ли не со дня моего рождения, я — контрреволюционер. Жалкая, клеветническая попытка! Большое падение Цетлина, моральное падение.
Понятно теперь, почему вычеркнуты (или не упомянуты) вышеприведенные фамилии? Весьма понятно и всякие комментарии здесь поистине излишни.
Еще, пожалуй, характернее диалоги по поводу моего архива. Я должен привести прямо поразительные, на мой взгляд, выдержки из протокола допроса Цетлина (стр. 18, 19, 20). «Вопрос: Вам известно, что ваша организация (!!) располагает архивом, в котором собраны документы контрреволюционного содержания? Что собой представляет этот архив и где он хранится в настоящее время? Ответ: В архиве находились следующие документы: проект платформы организации правых, составленный в конце 1928 г.; бухаринские наброски к проекту программы Коминтерна; отдельная папка с материалами по различным вопросам, обсуждавшимся в разное время на заседании ПБ ЦК ВКП(б) и на пленуме (каком? — НБ) ЦК. Отдельные письма, в том числе и письма от Слепкова, Марецкого и других активистов нашей организации... Хранился этот архив у Бухарина в шкафу».
Далее тов. следователь интересуется, в каком именно шкафу, и вновь повторяет свой вопрос, «из чего именно этот архив состоял» (19). «Ответ: Архив состоял из нескольких папок, одна папка толстая содержала первый набросок программы К. И. (рукопись Бухарина), второй вариант, частью писанный рукой Бухарина, склеенный с другим печатным текстом и, кажется, окончательный текст программы К. И. Не помню, в форме ли рукописи или печатный. В другой папке были разные письма к Бухарину, сейчас мне трудно вспомнить какие, но там были, между прочим, письма Слепкова и Марецкого, а также и других. Остальной архив — бумаги разного содержания: заметки, наброски, в том числе материалы к апрельскому пленуму ЦК, были тоже в отдельной папке; платформа, составленная в 1928 г. (не помню точно, была ли это рукопись или отпечатанная на машинке), написанная от руки Бухариным листов 17–20 на четвертушках».
Я в сущности не понимаю, как мог допустить тов. следователь (да и Еф. Цетлин) такой диалог. Оказывается в числе важнейших документов якобы архивы контррев. организации (а именно этот вопрос был задан) перечисляются: проект программы К. И.; второй его вариант; окончательный текст программы К. И. (обязательной в том числе и для допрашивающего тов. Глебова!); материалы к ПБ и пленумам ЦК и проч.: «заметки, наброски, в том числе материалы к апрельскому пленуму ЦК»! Что это такое! Ведь, в крайнем случае предосудительной являлась бы «платформа» 1928 г. (о которой как раз Цетлин не помнит, что это было, рукопись или нечто переписанное на машинке; т. е. он забыл — и не мудрено!), да письма Слепкова (если они были) неизвестного содержания. А подавляющее большинство материала, это — материалы КИ (программа!), ЦК и ПБ ЦК. И это смеют называть архивом контрреволюционной организации! Далеко можно пойти при таком понимании дела!
Я прохожу мимо злобных характеристик со стороны Цетлина, где известная доля правды в характеристике группы разогревается ненавистью до невероятных размеров и превращается в ложь и клевету, и хочу отметить сначала некоторые сравнительно мелкие ошибки фактического характера: На стр. 3 протоколов говорится, что «в начале 1929 г. ...к этому времени окончательно оформился... общесоюзный центр организации правых в составе: Бухарина, Рыкова, .Томского, Угланова и Смирнова А. Н. (нужно А. П. — Н. Бух.)».
{25}
Это не так. Угланов стоял сбоку, а Смирнов (Фома) вообще держался в стороне. Он не был участником разных совещаний, и даже в самом начале оппозиции, помню, уговаривал меня не выступать даже на пленумах ЦК. Я точно никогда и не знал его действительных взглядов в тот период (известно было «вообще», что он весьма право настроен; против него в «Правде» еще давно писали слева не то Марецкий, не то кто-то другой).
На стр. 4. Возмутительной клеветой является утверждение о «нашей ставке на повстанческое движение» (речь идет о 1929 г.). Я боялся крестьянских восстаний, а не ставил ставку на них. Из-за этой боязни я и проповедывал оппортунистические уступки, чтобы предупредить возможные волнения и сократить их размеры. Что я очень следил за «выборками» и «исследованиями» в этой области, это — понятно: каждый политик должен был следить. Корень всех моих беспокойств был в беспокойном состоянии деревни. Из него я делал неверные, политически вредные оппортунистические выводы, приведшие меня к тяжелому конфликту с партией и к различного рода антипартийным шагам. Но нужно потерять стыд и совесть, чтоб утверждать, будто я и др. ставили ставку на повстанческое движение крестьян (даже в 1929 г., т. е. 8 лет тому назад, в период наиболее острых отношений с партией). Но если программу КИ можно почти превратить в контрреволюционный документ, то что говорить о такой «мелочи» как эта!!
Клевета
о блоке с эсерами
С конца 4 стр. и далее Цетлин сочиняет целую новую, доселе неизвестную мне, тактическую главу в истории правого уклона, а именно главу о якобы проповедывавшемся блоке с эсерами. Оказывается (стр. 4), «в связи со ставкой... на повстанческое движение, среди руководящих деятелей правых раздавались отдельные голоса (Слепков, Сапожников, Кузьмин) о том, что в обстановке нарастающих крестьянских волнений неизбежно усиление эсеровского влияния в деревне, и что с этим нам, как реальным политикам, придется считаться и пойти на деловой контакт с ними».
«Впоследствии (в 1932–1933 г.) вопрос об отношении к эсерам встал в плоскость организационной связи с ними» (4 стр.). Я пока отмечаю: а) клевету со ставкой на повстанческое движение (см. выше); б) клевету о блоке с эсерами (глупость еще в том, что повышение роли эсеров вообще высосано из пальца); в) передержку с фамилиями: никогда ни Сапожников (над которым всегда все издевались и смеялись), ни Кузьмин (который был где-то в Сибири и очень редко бывал в Москве) не числились в «руководящих», что очень хорошо известно Цетлину.
Но вся лживость утверждений об этих «установках», весь их клеветнический характер выясняется, когда мы переходим к анализу цетлиновских показаний о практических выводах из этих якобы имевшихся планов. Цетлин показывает (на стр. 7 протокола): «Я должен сказать, что уже в октябре 1932 г. Бухарин сообщил мне, что по вопросу об установлении контакта с эсерами он говорил с Рыковым и Томским и что этот вопрос не только получил положительное разрешение, но был признан одним из актуальных. Тогда же в октябре 1932 г., по предложению т. Бухарина было приступлено к практическим переговорам с лидерами эсеров, бывшими членами ЦК. Эти переговоры велись одновременно по нескольким линиям. Вопрос: По каким линиям? Ответ: Слепкову было поручено Бухариным выяснить состояние эсеровской ссылки и место нахождения цекистов Гоца, Тимофеева и М. Спиридоновой».
Сперва остановимся на этой части цетлиновских откровений. Только что (28 сент. — 2 окт.) был пленум ЦК, где говорилось о вскрытых перед тем контрреволюц. организациях (речь шла о рютинцах, об аресте Слепкова, Марецкого и др., о рютинской платформе и проч.). И вот как раз теперь, очевидно, для возмещения убыли в кадрах, начинаются поиски эсеров («цекистов»), у которых и за которыми ровно ничего нет (ибо не было никаких сигналов о возрастании роли эсеров, да и в 1932 г. уже были пройдены критические точки трудностей). Уже это одно делает все показания Цетлина чрезвычайно маловероятными. Но он сам хочет их сделать явно нелепыми и показать их клеветнический характер во всей красе.
{26}
В самом деле. Как мы видели, по Цетлину выходит, что уже (обратите внимание на это «уже»!) в октябре 1932 г. Бухарин сообщил о якобы договоренности с Рыковым и Томским на предмет эсеров.
После этого («тогда же в октябре», т. е. очевидно, уже не в первых числах октября) я, Бухарин, по словам Цетлина, поручаю Слепкову связаться с эсерами.
Однако, здесь-то и получается громаднейший конфуз. Ибо Слепков и др. были арестованы гораздо раньше. Они были арестованы до пленума ЦК. Пленум ЦК происходил 28 сент. — 2 окт.! Я из отпуска приехал после пленума, если не ошибаюсь, 6 октября, когда Слепков и др. уже сидели.
Существует постановление ЦКК ВКП(б) от 9 октября 1932 г., коим Слепков, а также Рютин были исключены из партии (эти постановления отпечатаны) уже на основе их ареста. На самом пленуме об этом шла речь, и поэтому я, еще не зная всего дела, тотчас же по приезде подал заявление в ПБ, которое датировано 7 октября 1932 г.
Так как же это я мог давать поручения давно уже арестованному Слепкову? Не ясно ли, что это — не только клеветническая стряпня, но и неряшливая клеветническая стряпня, которая у каждого мало-мальски объективного человека подрывает всякое доверие и всякое уважение к показаниям Цетлина.
Таким образом, доказано, что цетлиновский тезис о поручении Слепкову рушится и подрывает самым основательным образом и свои посылки, т. е. рассуждения о блоке с эсерами вообще, о ставке на повстанческое движение и тому подобную чепуху.
Но протокол дает мне в руки и другие аргументы по данному вопросу. Оказывается далее, что «сам Бухарин имел в виду, через бывшего эсера Семенова, с которым он был близко связан (!), выявить подходящих людей, через которых тоже можно будет вступить в переговоры с Тимофеевым и М. Спиридоновой» (стр. 7).
На стр. 8 читаем: «Бухарин мне говорил, что при помощи Семенова организации правых удалось собрать нужные сведения о составе эсеровской ссылки в средне-азиатских и уфимской местностях (!!), где были сконцентрированы крупные силы из эсеровского руководства.
На основании этих сведений уже по линии Слепкова и Смирнова вели переговоры с лидерами эсеров Гоцем и Тимофеевым».
Разберем пока эти перлы. Во-1) Малограмотно и неумно выбирать для клеветы о поисках эсеров Семенова. Семенов фактически выдал советской власти и партии боевые эсеровские группы. У всех эсеров, оставшихся эсерами, он считался «большевистским провокатором». Роль разоблачителя он играл и на суде против эсеров. Его эсеры ненавидели и сторонились его как чумы. Как же это Цетлин не сообразил?
Во-2) Малограмотно выражаться «цекисты Гоц, Тимофеев и М. Спиридонова», ибо здесь — разные партии. Вряд ли Цетлин мог это позабыть.
В-3) Обращаться к М. Спиридоновой вообще мог только сумасшедший, ибо она была психически больна, как это было давно мне известно от чекистов.
В-4) (самое интересное): Слепков (арестованный!) оказывается, продолжает действовать и много позднее; в самом деле: я даю, по Цетлину, поручение Семенову (в октябре, очевидно, уж позднем), потом проходит период розысков, потом Семенов приносит сведения; а затем Слепков ведет переговоры. Недурная картина? А Слепков и не знает, какими сверхбожественными и чудесными качествами награждает его Цетлин!
Так рушится и эта клевета, о Семенове, эсерах и Слепкове, что бы ни показывали заинтересованные лица. Нельзя пройти мимо чудовищного обвинения меня в том, что я, якобы, давал Семенову террористические директивы. Здесь клеветничество Цетлина (во всяком случае по протоколу) достигает своего бешенства. К этой клевете Цетлин подползает через соответствующие ответы на соответствующие вопросы с постепенностью. Цетлину задают вопрос: «О каком Семенове идет речь?» Ответ: «Семенов — бывший руководитель боевой организации эсеров, осуществивший террористическое покушение на Ленина, а также убийство Урицкого и Володарского» (стр. 8). На стр. 9 «вопрос» тов. следователя формулирован так: «Какие еще подробности о характере связи Бухарина с эсером Семеновым вам известны?»
По этому поводу можно только возмутиться. Здесь умолчано о том, что Семе-
{27}
нов был коммунистом, членом партии. На Ленина покушалась Каплан. Урицкого убил Канегиссер. Володарского — не помню кто. Семенова я защищал по постановлению ЦК партии. Партия наша считала, что Семенов оказал ей большие услуги, приняла его в число своих членов. Но я встречал Семенова, вопреки Цетлину, крайне редко и случайно, в Кремле он у меня не бывал, и никаких вообще поручений ему не давал, а что до террора, то повторяю, я с возмущением и негодованием отвергаю всякие разговоры на этот счет6. Далее, на стр. 8, Цетлин продолжает: «Кто персонально вел переговоры с Гоцем и Тимофеевым, я не знаю, могу лишь сообщить, что переговоры Слепкова (арестованного!) и Смирнова А. П. с эсерами Гоцем и Тимофеевым велись через ряд посредствующих звеньев, состоявших из тщательно проверенных людей. Вопрос: Кто эти посредствующие звенья? Ответ: Они мне неизвестны. Знаю только, что эти переговоры велись в октябре-декабре 1932 г.» (далее сообщается, что цель была достигнута).
Здесь опять полно белых ниток. Во-первых, Слепков фигурирует уже даже в декабре (а сидел он уже в сентябре!). Но он все же, оказывается, цели «достиг»!!! Во-вторых, как же это Цетлин не знает, что за звенья? Ведь Цетлин был самым близким мне человеком, замом и секретарем. Уж ему-то знать было — первое дело, если б что-либо было. Но он назвать здесь ничего не может, потому что все это миф. В-третьих, кто же «тщательно проверял» людей? Слепков, который сидел? Или кто? Или я, который якобы поручал Семенову совершать терр. акты и извещал об этом Цетлина (стр. 9), но «звеньев» ему не доверял? Со Смирновым я ни разу ни о каких эсерах не говорил. Какой сущий вздор! Какая наглая и циничная ложь! (или бред?).
Правые
и троцкисты
Цетлин сообщает: «Мне известно, что, начиная с 1929 г., центр нашей организации в лице Бухарина наладил прочный организационно-политический контакт с троцкистами в лице Пятакова и зиновьевцами в лице Каменева, Зиновьева и Сокольникова... Начало этому было положено совещанием, состоявшимся в Кремлевской больнице в 1928 г., во время болезни Пятакова» (стр. 14). Это то самое свидание, когда я прочитал «платформу», а Пятаков о ней сообщил, а я про это вскоре узнал. Это — начало «тесного контакта». Вранье № 1.
На следующей (15 стр.) говорится: «В конце того же 1932 г. Бухарин сообщил мне, что наша организация находится накануне больших событий, так как в результате состоявшегося объединения троцкистов, зиновьевцев и правых предполагается повсеместная активизация борьбы и что в недалеком будущем мы придем к власти». И тут же снова о терроре.
Вдумаемся в дело. Поздним летом 1932 г. арестована вся «наша организация» («молодежь»), арестованы рютинцы, выслан (по-видимому) Угланов — а «наша организация» «находится накануне больших событий». Да кто же это такие? Ведь нужно же знать меру во вранье! Повторяю здесь еще раз: мне неизвестно, были ли связаны слепковцы с рютинцами (мне известны только партрешения, а не я сам знал). Но все это может относиться ко времени до ареста этих людей. А Цетлин говорит о «ноябре или декабре 1932 года»! (см. стр. 15, строка 12 сверху). Вранье, явное, № 2.
Далее. На той же 15 странице говорится, что переговоры «в конце 1932 г. велись Бухариным и Томским с Каменевым, Сокольниковым, а также с Радеком и Пятаковым».
Опять вспомним непреложные факты. Постановлением ЦКК ВКП(б) от 9 октября 1932 г. Зиновьев и Каменев были исключены из партии и, кажется, высланы из Москвы. А Цетлин, ничтоже сумняшеся, говорит о свиданиях на квартире Бухарина и на даче Томского. Это он говорит не о 1929 годе, а о конце 1932, когда Зиновьев и Каменев были, повторяю, уже исключены из партии. Радек показывает, что он вошел в связь со мной на предмет контрреволюции только в 1934 году (тоже вранье, но другое, и это, радековское, вранье, исключает вранье цетлиновское и наоборот). Куча вранья № 3.
Далее, на стр. 16, сообщается, что опять-таки «в конце 1932 года» состоялось террористическое совещание на квартире Астрова, где я, Бухарин, будто бы произнес контрреволюционную речь лично против Сталина.
{28}
И здесь то же. Ведь к концу 32 года весь «актив» сидел арестованным. Как же он мог быть у Астрова? Вранье № 4.
Вокруг
рютинской платформы
Здесь точно так же целый воз несусветного лганья. Разберем все по пунктам.
Во-1) Цетлин утверждает, что он сам платформы не читал, а знает о ней и о ее содержании лишь с моих, Бухарина, слов. Это для всякого, знавшего наши отношения, звучит, как злостная неправда. Все шло от меня через руки «Ефима». Если бы у меня была бы платформа, она не могла бы миновать рук Ефима. Но ее у меня не было.
Во-2) Вопрос о сроках. До моего отъезда в отпуск в Среднюю Азию не было никаких слухов ни о какой рютинской платформе. Я приехал из отпуска 6 октября (Ефим был в это время в Москве). К этому времени слепковцы и рютинцы уже сидели арестованными. Когда же я и др. «одобряли» еще не пущенный в оборот документ? И как же это, если он проходил через стадию «одобрения», его не видел Цетлин?
В-3) Цетлин утверждает, что не обратился ко мне с вопросом, почему платформа (стр. 17 его показаний) выпущена, как рютинская, как групповая, на что я-де ему ответил, что это — в целях конспирации. Не ставя вопроса о достоинстве самого ответа, я ставлю другой вопрос: кто знал наши отношения, тот никогда не поверит, чтобы Цетлин меня спрашивал, якобы не будучи никак в курсе дела. Если бы действительно я знал о платформе, ее одобрил и т. д., то первым советчиком, как выпускать и т. д., был бы Ефим. Но этого ничего не было вообще.
Повторяю здесь то же, что говорил раньше: я рютинскую платформу видел только в ЦК, когда мне ее показал Сталин. Если бы я был против партии, я сам бы писал платформу, а не ходил бы по рютинской. Рютина я видел только в самом начале оппозиции, потом он отошел и исчез, и я ни разу его нигде не видел и никаких «указаний» ему давать не мог.
О
платформе 1928 года
Верно, что я был в больнице у Пятакова. Верно, что там сидел Каменев. Неверно, что было «совещание». Верно, что я прочитал платформу. Факт, что Пятаков об этом сообщил в ЦК. Факт, что я (при обсуждении вопроса в ПБ) это узнал по некоторым специфическим выражениям. На этом «платформа» приказала долго жить.
Тов. следователь задает Цетлину (стр. 18) вопрос: «В каком количестве экземпляров была размножена эта платформа? Была ли она распространена? Ответ: Платформа не была размножена из соображений конспирации».
Я ни в малой степени не собираюсь прикрывать грехи 1928/29 годов. Но я должен сказать, что платформа, которая никак не распространяется, фактически есть нуль. Но это — 1928 год.
Еще
раз террор, дворцовый переворот и прочие бредни, Кузьмин, Сапожников и
т. д.
Дикой клеветой является вся выдумка о терроризме чуть ли не всех участников группы, да еще относимом к весне 1929 года (стр. 11). Я узнал о каких-то бывших разговорчиках 1) из показаний арестованных (речь шла, если не ошибаюсь, о В. Кузьмине) и 2) из показаний Астрова в связи с конференцией и из показаний Сапожникова. И то, и другое было мне показано т. Сталиным (в марте 1933 г. и много позднее, когда я однажды был вызван в Политбюро). Кузьмин редко бывал в Москве; мне в свое время (года не помню, что-нибудь около 1931) передавали, что Кузьмин заявил где-то, что не будет подавать мне руки (за мое партийное поведение), Сапожников всегда занимал особое место: над ним смеялись все, кому не лень, всерьез никто к нему не относился никогда. Это Цетлин прекрасно знает. Более того, во времена оппозиции Цетлин советовал мне держаться подальше от Сапожникова, как «ненадежного» в правом отношении. А в показаниях он Кузьмина и Сапожникова делает центральными фигурами. Все одно к одному: фальшь
{29}
и ложь на фальшь и ложь. В частности, никакого совещания Слепков + Сапожников + Цетлин, на котором велся якобы разговор о терроре, вовсе не было.
Что можно сказать насчет «дворцового переворота»? Да еще двух вариантов? (это Цетлин относит к 1930 г.). Кто же готовил этот переворот? Какие люди были втянуты? Оказывается, что все оказалось мыльным пузырем, по Цетлину. Почему же потерялись «надежды»? Кто пробовал и как их осуществить? Ведь Цетлин бы прекрасно знал об этом? Ни слова. О терроре ни с кем я никаких разговоров не вел, не вел их и с Ефимом, который об этом рассказывает.
Цетлин хорошо знал, что я всегда боялся даже простой фракционной борьбы, постоянно удерживал от ее развития. Что в самом начале оппозиции у меня было чувство горечи, обиды (я не понимал тогда своей вины), резкой оппозиционности, враждебное чувство к руководству — это верно. Что я делал легкомысленно — преступные шаги — тоже верно. Что позиция правых в своем развитии привела бы к победе контрреволюции, — все это тысячу раз верно. Но когда теперь пытаются (и Цетлин) изображать дело так, что я был террористом, повстанцем и т. д. — я не могу не протестовать всеми силами; когда хотят меня изобразить двурушником (за последние годы) — я не могу не протестовать всеми силами; когда меня сближают с подлецами зиновьевско-троцкистского толка — я не могу не протестовать всеми силами.
От клеветы всегда что-нибудь остается. Если кому угодно показать показания Радека, Цетлина других клеветников, и если эти люди не знают деталей хронологии и т. д., они придут в ужас — и понятно; если такие документы показать свидетелям, другим подследственным, подсудимым и т. д., они будут неизбежно итти по этим же дорожкам. Я все это понимаю. Но тем больше я буду давать отпор всему этому потоку. Многие на меня просто злы: я от них давно ушел, их осудил. Так теперь можно легко мстить...
*
* *
16.11. в 61/2 час. вечера я получил 20 различных показаний (к сожалению не получил важных, вероятно, показаний А. Слепкова, Айхенвальда, Д. Марецкого, упомянутого выше Семенова и др.). Понятно, что не располагая временем, необходимым даже для беглого анализа этой груды материалов, я не могу дать исчерпывающий ответ, и это не моя вина. Между тем подозреваемый или обвиняемый имеет право на изучение всех относящихся к нему материалов и это есть элементарная норма всякого (и официального государственного, и партийно-политического) судопроизводства.
О большом количестве клеветы. Большое количество унифицированной клеветы со стороны правых объясняется следующими обстоятельствами: почти все клеветники (весьма многие из них) сидели, сидят или подвергались др. репрессиям; я давным давно от них («молодежи») отрекся и публично называл их деятельность контрреволюционной; они читали газеты, имели перед собой 2 процесса и две порции расстрелов; они знали, что меня обвиняют в самых ужасных преступлениях; к ним применялся метод: «нам уже известно», «такие-то уже показали», «следствие требует полного признания» и т. д.
(Что это так, приведу хотя бы пример из допроса Левиной: «Следствие располагает данными, что вы были осведомлены о том, что рютинская платформа составлялась с ведома центра правых»... протоколы стр. 22. «Мы располагаем данными, что вам об этой (террорист. — Н. Б.) деятельности не только было известно, но что вы лично в ней принимали участие» — прот. допроса Зайцева от 24–27.XII; «Материалами следствия вы изобличаетесь в том, что длительное время активно боролись против ВКП(б) и советской власти. Следствие требует»... и т. д. —протокол допроса Афанасьева от 23.XII. 1936 г. и т. д. Таких и еще более ярких примеров целое множество. Сами по себе такие вопросы вполне допустимы и необходимы, но вся беда в сложившейся объективной обстановке. Точно также обстоит дело и с предъявлением показаний других, как это не трудно видеть по протоколам). Прошло два процесса: в связи с одним — про меня сказано: «нет юридических данных»; но на втором снова показания против меня, да какие! Вся атмосфера после речей Радека такова, что если бы я пошел на демонстрацию, то, при возбуждении злобы против меня, меня могли бы линчевать. Сидящие вероятно считают, что
{30}
вновь арестованы из-за меня. (Не говорят ли иным, что я в чем-то сознался и на них показываю? И это возможно).
В таких случаях человек здесь по отношению ко мне, в теперешней обстановке почти неизбежно оговаривает, врет. В огромнейшем большинстве случаев он, подчеркиваю, в такой обстановке, будет не говорить правду, а чернить меня (иначе подозрение в неискренности). Мне, например, сейчас трудно было бы найти свидетеля защиты (каждый думает: к чему связываться?!); а если человек просто молчит, не говорит, значит он «покрывает». Чтобы не быть заподозренным и в укрывательстве, он говорит. А так как он прекрасно знает, о чем «нужно» говорить (ибо обвинения сформулированы и гуляют через газеты по всему миру, как якобы почти доказанные), то он и «формулирует», тем более, что речь идет об ответах на весьма определенные вопросы, прямо задаваемые следствием. Таким образом, по-видимому, возникает 1) большое количество показаний, 2) их — в ряде пунктов — однотипность. Это не значит, что здесь не может быть противоречий. Полной согласованности, в особенности по конкретным вопросам, достигнуть трудно. А противоречия часто (не всегда, конечно) раскрывают лживость показаний, что вскрывается их критическим анализом (и на что, повторяю, требуется время и минимум спокойствия).
Об исторических периодах и специально о двурушничестве. Необходимо сделать еще одно общее замечание в связи с той ложью, которая содержится в показаниях.
Я считаю, что в возникновении, развитии и ликвидации правого уклона было три периода:
I период: от 28–1930 гг. (семь — девять лет тому назад!). Это был период возникновения правого уклона и борьбы с партией. Эта борьба, однако, не была со стороны «тройки» борьбой с дискуссией по районам и т. д.: все документы «тройки» вносились в ЦК (на пленумы или Политбюро). Собрания членов ЦК и др. вовсе не были, как изображается теперь в показаниях, все нелегальными и конспиративными: они большей частью были в Кремле, где всегда имелся достаточный контроль и все знали, кто к тебе ходит, и кто от тебя уходит. (У меня, и у Рыкова была еще охрана из чекистов). Я этим отнюдь не хочу умалить фракционности этих совещаний, но я уточняю их действительный характер в моменты рождения правой оппозиции. У меня бывали и правые из молодежи и я часто бывал у них. Потом выделилась (без всякого оформления) «тройка» (я, Рык., Томский). Об этом все знали. В официальных партийных документах она фигурирует, как «группа тов. Бухарина» (т. е. группа членов Политбюро). Никто этого не скрывал. А теперь следователи ставят по отношению к тому времени вопросы вроде: кто входил в правый центр контррев. организации? Это ли не издевательство над историей? Здесь думают по шаблону; к контрреволюции известная часть правых скатилась, это верно. Но это — другое дело.
Борьба велась «тройкой» до 1930 года. Была организация сил, выступления правых на периферии и т. д. Неожиданно для «тройки» (а вовсе не по соглашению, как значится в некоторых показаниях) в конце 1929 г. подали заявление Котов, Михайлов, Куликов + Угланов, последние двое с резкой мотивировкой против Бухарина, Рыкова, Томского персонально. В 1930 году тройка капитулировала.
II период: от 1930 до 1932 г. включ. Этот период был периодом полного изживания прежних взглядов и ошибок, изживания борьбы против партии и т. д. В нем были элементы известной двойственности. Если подходить не формально, а по существу, то не трудно понять, что для внутреннего психологического переворота необходим известный период, что сдача (капитуляция) не может не быть началом этого процесса: сдача знаменует перелом, за которым дело, так сказать, доделывается. За это время я помогал, напр., Рыкову и Томскому при составлении речей на пленумах ЦК и т. д. Из теоретико-политических вещей для меня не ясен был вопрос о стимулах в сельском хозяйстве (до законов о советской торговле). Я смотрел сквозь пальцы на групповщину у молодежи, на разговоры о том, что все же кадры нужно попридерживать: я лишь иронизировал по поводу «кадришек», думая, что если я займу здесь крутую линию, то от меня все люди уйдут, а так они логикой вещей убедятся и постепенно все придут к партийной позиции целиком. Когда меня стали на собраниях и в резолюциях называть контрреволюционером, был случай, что Слепков отказался признать меня таковым, на этом вопросе дал бой, получил
{31}
в каком-то Самарском вузе большинство. Потом в связи с этим началась было целая кампания. Я не считал себя контрреволюционером. Но я сказал, чтоб люди перестали выступать и не вели борьбы и согласились называть меня как угодно. Здесь у меня был и личный момент: я вовсе не хотел, чтобы люди страдали за меня и из-за меня. В то же время — не скрою — заступничество за меня привязывало меня к этой молодежи, и все это мешало рассасыванию остатков групповщины. Огромное значение лично для меня имело законодательство о советской торговле, ибо тогда мне все стало абсолютно ясно. К этому времени, я помню, относится мой разговор со Слепковым, где я говорил, что партруководство доказало свою большую маневроспособность (в хорошем смысле практической диалектики), что из ситуации было выжато все, что можно, а теперь в связи с советской торговлей издаются, на достигнутых предпосылках, прочные основы мощного подъема, что нужно без всяких оговорок бешено работать с партией и т. д. И Слепков со мной согласился так же, как и Розит, который давно вел такую линию (как он мне говорил, и я думаю, что это было правдой).
В таком положении, когда и у меня не было никаких неясностей, я уехал в отпуск. А когда приехал, оказалось, что Слепков, Марецкий и К0 арестованы, что обнаружена рютинская платформа и т. д. и т. п.: очевидно, что «молодые» меня обманули, вырвались и пошли по своим путям.
III период: от 1932 по сие время. Бывшие связи, даже личные, прекращаются: молодых я открыто политически осудил, физически они тоже были далеки. Одни из них сидят, другие — работают вне Москвы; с Томским и Рыковым они становятся все реже; в 1934 году — почти ничего. В 1935 году ни одного раза. В 1936 г. — ни одного раза. Это — период дружнейшей и безоглядочной работы с партией, быстрого возрастания глубокого уважения и любви к партийному руководству, — вместо озлобленности первого периода. Вот действительное положение вещей. Все многочисленные гнусные показания о терроре, блоках с троцкистами, даче террористических и вредительских директив якобы существовавшим правым центром, — все это — подлейшая клевета перепуганных людей, которые делали что-то контрреволюционное помимо меня и вне моей о том осведомленности, может быть, в связи с Углановым и кем-либо еще; а Угланов, очевидно, действовал «для авторитета» и моим именем (с ним я, как сказано, не виделся с лета 1932 г.).
В этот период у меня не было уже ни малейших признаков двойственности в отношении к партии и партийному руководству; я и в прошлом не могу говорить о двурушничестве в собственном смысле слова: ибо двурушничество есть маскировка для обостряющейся или остающейся прежней антипартийной позиции по существу, а у меня все развитие шло в сторону изживания всех, неясностей и остатков старого и давно уже ни в мысли, ни в действии не осталось следов бывшего тяжкого наследства.
Теперь я постараюсь — ограниченный немыслимо коротким временем — ответить на некоторые основные вопросы, поскольку обнаруживается гнусная ложь показаний правых контрреволюционных клеветников.
О
рютинской платформе
Вопрос о рютинской платформе принадлежит к числу очень важных вопросов, потому что по нему, по ответу на то, кто ее авторы и т. д., можно судить о политических ориентациях ряда лиц.
Один из специалистов клеветы против меня, В. Астров, который с особым удовольствием делает сенсационные «разоблачения», говорит по поводу авторства платформы следующее (протоколы, стр. 19): «Рютинская платформа по существу явилась документом не Рютина, а центра правых,... В частности, Слепков сказал, что рютинская платформа так же, как и наше решение (речь идет о решениях т. наз. «конференции». — Н. Б.), содержит в себе требование применения в борьбе против руководства ВКП(б) всех средств, вплоть до террора. (Кстати сказать, в материалах о конференции, кот-ые были мне показаны в 1933 г., ничего подобного не было, а были показания самого Астрова о каких-то пьяных разговорчиках на вечеринке. — Н. Б.). Слепков далее сообщил, что главными авторами рютинской платформы были Рыков, Бухарин, Томский и Угланов и что было обусловлено в случае провала изобразить этот документ, как документ только
{32}
Рютина, дабы не поставить под удар руководящую верхушку правых». Версия № 1.
Теперь берем Угланова (протокол допроса от 23 сентября, стр. 5): «Вопрос: К какому времени относится появление т. н. Рютинской платформы? Ответ: К лету 1932 г. Вопрос: Кто являлся непосредственным автором этой платформы? Ответ: Непосредственным автором платформы были Рютин, Галкин, Каюров». Версия № 2.
Цетлин (протоколы, присл. из ЦК, допр. от 22.XII.36, стр. 17). «Этот составленный Рютиным документ был выпущен после одобрения Бухарина и других членов центра нашей организации». Версия № 3.
Куликов: «Программный документ организации, т. н. рютинская платформа, был выработан не только правыми, как это мы хотели изобразить. В выработке этого документа принимали участие по договоренности с нами троцкисты, зиновьевцы и леваки». И ниже: «Т. н. рютинскую платформу я не читал». (Затем Куликов подробно ее излагает «со слов Угланова»). Версия № 4.
Наконец, берем показания Зайцева (протоколы от 24–27.XII, стр. 11): «На мой вопрос о «рютинской платформе» Угланов подтвердил сказанное мне Слепковым, что составление платформы — дело рук правых, что в нем принимали участие, как выразился Угланов, «наши ребята», что, в частности, к нему дважды приходил по этому вопросу Слепков». И ранее, со ссылкой на Слепкова: «Слепков подтвердил наличие платформы и сообщил, что непосредственными авторами ее являются Рютин, он — Слепков, и Марецкий, но что «вожди» также знают эту платформу, в частности, ее читали и одобрили Бухарин и Томский. Относительно содержания платформы Слепков сказал, что оно соответствует выводам конференции» (проток., стр. 10). Версия № 57.
Итак: Угланов заявляет, что авторы — Рютин, Галкин, Каюров. Куликов, будто бы со слов того же Угланова, утверждает, что это — плод коллективного творчества троцкистов, зиновьевцев, леваков и правых. Зайцев, якобы со слов опять-таки того же Угланова, говорит о «наших ребятах», в том числе Слепкове и Марецком. Цетлин говорит об одном Рютине, но говорит об одобрении ее Бухариным и др. В. Астров, якобы со слов Слепкова, сообщает, что главными авторами являются Бухарин, Рыков, Томский и Угланов. Наконец, Т. Левина (человек очень близкий Слепкову, работавшая с ним в той же Самаре) говорит, что ей ничего не было известно ни об отношении «центра правых», ни о прикосновенности к авторству Слепкова (протоколы, стр. 22). Куликов подробно ее излагает, но заявляет, что он ее не читал. Цетлин утверждает, что она получила мое одобрение, а он, Цетлин, ее не видал (хотя он был моей правой рукой).
Особенную старательность проявляет Астров, который бьет прямо в лоб, как и в других вопросах, объявляя меня и проч. главными авторами. А, с другой стороны, рвение проявляет Куликов, объявляющий платформу платформой целого огромного блока троцкистов-зиновьевцев-леваков-правых и продуктом их коллективного творчества.
Афанасьев (протокол допроса от 23.XII.36) показывает о рютинской платформе: «В августе 1932 года эту платформу к Угланову для согласования принес Галкин. Я был тогда в квартире Угланова и хорошо помню, что уходя Галкин платформу прятал на животе под брюками».
Итак, первый раз Галкин принес к Угланову эту платформу для согласования в августе (это подтверждает и Угланов, прот., стр. 6). Меня, Бухарина, в это время в Москве уже не было. Далее, Угланов сообщает: «В сентябре 1932 г. в Болшеве у Томского собрались — Томский, Рыков, Шмидт В. В. и я — Угланов. Я сообщил собравшимся, что платформа уже выпущена, и изложил им ее содержание» (проток., стр. 6).
Из этого вытекает:
1) что меня на этом собрании не было (я был в Азии);
2) что, даже если такое собрание было, и там шел разговор о платформе, то никто из присутствовавших (за исключением Угланова) не мог быть ее ни главным, ни второстепенным автором. Ибо: в противном случае, зачем было бы Угланову оповещать о выходе платформы и рассказывать ее содержание?! Разве авторам рассказывают содержание их статей? А авторам платформ — содержание их платформ?
Я приехал в начале октября (если не ошибаюсь, 6 октября, после двухмесяч-
{33}
ного отпуска и с опозданием из-за задержки в горах). В Москве в это время произошел арест рютинцев, Слепкова и К0 и т. д., и на Пленуме ЦК уже шла об этом речь. Как же я мог эту платформу видеть? У кого? Искать ее у знакомых арестованных? Или как?
Вышеприведенное с полной ясностью доказывает:
1) что никто из бывшей тройки не мог быть ни прямым, ни косвенным ни автором, ни соавтором платформы Рютина и Кo;
2) что я этой платформы не видел в глаза (мне ее показывал позднее тов. Сталин в ЦК и только там, у Сталина, я ее и видел).
Отсюда очевидна вся бездонная глубина мерзости в показаниях Астрова и Зайцева, кои хотят изобразить меня одним из главных авторов этой платформы или ее редактором. Так же, как Сокольников и Кo, так же как и Радек, они лгут изо всех сил, лишь бы произвести впечатление искренности, хотя у них одна подлость.
Так же гнусно и поведение Е. Цетлина, который рассуждает о рютинской платформе якобы с моих слов: он-то был все это время в Москве, и если бы я имел к этому делу хоть какое-нибудь отношение, то он-то об этом знал бы все до последней запятой.
Но вышеприведенные показания Угланова в корне подрывают всякое доверие к его дальнейшим рассуждениям, а именно, что Рыков и Томский сразу же, со слуха, одобрили (после рассказа Угланова!!) эту платформу, особенно за террор. Поистине, подходящий метод обсуждения и принятия платформы!
Таким образом, я, помимо общего категорического отрицания какого бы то ни было существования тогда правого центра, установки на террор, положительного отношения к рютинской платформе, на конкретных фактах и на показаниях самих клеветников разрушаю их подлую клевету.
Я слышал позднее от Цетлина как раз, что Томский интересовался платформой с той точки зрения, что боялся, как бы она провокаторски не была бы приписана бывшей тройке. Я, когда ходил к Угланову перед отъездом (об этом было выше) тоже предупреждал его, внутренне боясь какой-нибудь провокации. Я знал, что около него крутится некий Ванька Короткое, который однажды был у меня с подозрительными разговорами: я его выгнал, а не донес на него потому, что знал о его специфической службе: было позабыто, что я его вместе с Дзержинским вводили в партию и определили на специальные виды работы. Ходили слухи, что он принимал горячее участие в выработке заявления Угланова — Куликова (а, с другой стороны, мог толкать и на борьбу против партии, неверно понимая свою роль). Угланов и Куликов давали террорист, директиву против т. Кагановича Афанасьеву. А Афанасьев считал, что около Куликова и Котова есть предатель (протоколы, стр. 7).
Конференция
слепковцев
В числе многих вопросов, стоящих в связи с показаниями клеветников, существенным вопросом является вопрос о конференции слепковцев поздним летом 1932 года, т. е. примерно в то же время, когда выплыла на свет божий пресловутая рютинская платформа.
Вот что показывает Зайцев об этой сентябрьской конференции (проток., 24— 27 сент. 1936 г., стр. 9): «Мне совершенно ясно сейчас, что данная конференция являлась сборищем подлинных, вполне законченных буржуазных реставраторов, террористов. Должен чистосердечно заявить, что с этими выводами конференции я был согласен целиком. Вопрос: Какова была роль Бухарина в этой конференции бухаринцев? Ответ: Слепков мне говорил, что этой конференцией руководил Бухарин. Впрочем до этого Петровский мне также передавал, что Бухарин виделся с рядом участников этой конференции и был им очень рад. Вопрос: Выступал ли Бухарин на этой конференции? Ответ: Этого точно я не знаю».
Итак, Зайцев утверждает, что 1) я был около конференции, 2) я ею руководил, 3) я виделся непосредственно с ее участниками, 4) был им очень рад, 5) неизвестно только, выступал ли сам, 6) что о моем руководстве говорил ему, Зайцеву, Слепков, 7) что я встречался с участниками конференции и что об этом сообщил ему, Зайцеву, П. Петровский.
Как видим, чистосердечный Зайцев говорит вполне определенные вещи о том,
{34}
как Бухарин руководил «сборищем подлинных, вполне законченных буржуазных реставраторов, террористов». Т. е. — вывод: Бухарин — руководитель. Поэтому Зайцев, подражая некоторым зиновьевцам, в конце одного из протоколов проклинает час, когда со мной встретился и требует уничтожить его, Зайцева, как гадину.
Но беда «чистосердечной» «гадины» в том, что во время конференции я был или на ледниках Тянь-Шаня или во Фрунзе, во всяком случае не в Москве. И поэтому мне нельзя было ни руководить конференцией, ни видеться с ее участниками, ни радоваться им. Зайцев гнусно, воровски, разбойнически на меня налгал; не знаю, налгал ли он на Слепкова и на Петровского, или они все лгали, — это дела не меняет. У меня нет сейчас непосредственного интереса к тому, чтобы разбирать внутренние дела лжесвидетелей: достаточно с меня того, что и это важнейшее показание против меня рушится, как гнусная клевета на основании сопоставления с непреложными фактами, которые можно всегда проверить с абсолютной точностью (я приехал 6 октября или около этого числа).
Всякий добросовестный человек скажет после этого, что таким людям верить нельзя ни на йоту. При спросе на показания о терроре они лгут о нем с невероятной готовностью и невероятным усердием. Если они могут так нагло и цинично лгать о террористической платформе Рютина, приписывая ее мне (Астров); если они могут так лгать о конференции слепковцев, приписывая руководство ею тоже мне, то скажите, почему они не могут лгать по другим вопросам, о терроре, вредительстве и прочем, по коим меня уже оболгали умудренные большим опытом и еще более квалифицированные лжецы из троцкистского лагеря? Об этом нужно прежде всего помнить всем, кто призван решать мое дело.
О
«центре»
Выше мы видели, что в период борьбы против партии у правой оппозиции была руководящая «тройка» (Бухарин, Рыков, Томский), которая после капитуляции (1930) самоликвидировалась. Оставались известное время лично-политические связи, потом они стали тоже таять и затем совсем исчезли. Вот правда, а не провокационная ложь, которой набиты показания лжесвидетелей.
Но я должен отметить, как эта подлая лживость показаний все же прорывается неожиданно для их авторов.
Остановлюсь здесь на вопросе о составе «центра» по этим показаниям (кстати, вопрос о «центре» неизменно предлагался допрашиваемым со стороны следствия и притом в форме, предрешающей характеристику оного «центра», как контрреволюционного).
Некоторые из показаний говорят о Бух-не, Рыкове и Томском. Другие прибавляют сюда еще Угланова. Затем идут следующие варианты: Козелев (протокол допроса от 25.XII.36, стр. 2). «Вопрос: Вам известен персональный состав союзного центра организации правых? Ответ: Да, известен. Вопрос: Назовите его. Ответ: В состав союзного центра организации правых входили Бухарин, Рыков, Томский, Шмидт В., Угланов, Сырцов». Котов (проток. от 5.11.37) заявляет: «В 1930 г. я узнал от Угланова, что Смирнов вошел в состав союзного центра организации и что он возглавляет группу правых по линии НКЗ» (стр. 1). След., оказывается, что во «всесоюзный центр» входил и Смирнов. В более ранних показаниях (от 19.XII.36) Котов говорит: «Угланов мне рассказал, что в центр организации вошли Бухарин, Рыков, Томский, Шмидт, Угаров и он, Угланов» (стр. 3 протокола). Сам Угланов показывает: «Во главе существовавшей до последнего времени (мой курсив. — Н. Б.) организации правых стоял всесоюзный центр. В состав центра входили: Бухарин Н. И., Рыков А. И., Томский М. П., Шмидт В. В. и я — Угланов».
Наконец, есть еще одно любопытное показание «чистосердечного» Зайцева о «сверхцентре», о коем он якобы узнал от меня (!!): «В связи с осенним провалом Зиновьева и Каменева, я поинтересовался у Бухарина вопросом о судьбе заключенного летом (или осенью) блока с зиновьевцами. Бухарин отвечал, что блок продолжает существовать, что с Зиновьевым и Каменевым (находившимися в ссылке) удалось установить связь, что с осени 1932 г. блок заключен также и с Троцким через Смирнова И. Н. — «примерно» на тех же основаниях, что и с Зиновьевым и Каменевым» и что уже существует единый террористический центр, который должен
{35}
увязывать деятельность отдельных центров (центра правых, центра зиновьевцев и троцкистов с леваками)» (стр. 14 протокола от 24–27.XII).
О том, что правая оппозиция в 28 — нач. 30 г.г. возглавлялась Бух., Рык. и Томским было общеизвестно: об этом писали все газеты, этот факт был фактом, никем не оспаривавшимся.
Но лжесвидетели суть лжесвидетели. Козелев «вводит» Сырцова. Но он вводит Сырцова с целью: а именно с целью доказать наличие блока. Он, как и Угланов, вводит В. Шмидта, хотя тот всегда держался в стороне. Котов вводит Смирнова (А. П.) и Угарова и т. д. Эта разноголосица крайне показательна. Определение состава «центра» диктуется авторам их мнениями о «полезной цели» и они поступают соответствующим образом. Но так как они противоречат друг другу, то, значит, они почти все лгут (они ведь не говорят, что могут ошибиться, что говорят приблизительно и т. д.; нет, они твердо и уверенно называют фамилии и противоречат друг другу).
Следует отметить и их подлую ложь о времени существования «тройки» (по-ихнему, не тройки, а более широкой организации).
Угланов (см. выше) нарочито подчеркивает, что «центр» существовал до последнего времени.
Я заявляю, что Угланов меня не видел с 1932 года, то есть почти 5 лет. Как он смеет утверждать, что я входил в какой-то центр — да еще вместе с ним — «до последнего времени»? Это наглая клевета, которая подло приспособляется к уже пущенным в ход обвинениям.
(В присланном мне лишь 19.11.37 протоколе допроса Кашина говорится: «Из целого ряда моих бесед с Томским на протяжении 1934–1936 г. г. мне известно, что руководство всей подпольной террористической организации правых возглавляли: Томский, Сырцов и Угланов» (стр. 4). Это — совершенно новая трактовка вопроса, которая все ставит на совершенно иные рельсы. Она находится, однако, в противоречии со всеми другими показаниями: в частности, она совершенно опровергает утверждение Котова о том, что террором «заведывал» т. А. И. Рыков. Я, многажды оклеветанный, не имею оснований верить в правдивость Кашина и в его обвинения против Томского, но констатирую, что эта версия стоит в противоречии с центральным обвинением против Рыкова, выдвигаемым Котовым).
Но всего возмутительнее зайцевский сверхцентр, да еще террористический, о котором никто, кроме Зайцева, не заикался. Здесь, как на ладони, видна механика показаний клеветников. Допрос с Зайцева снят 24–27.XII.36. Это было время, когда троцкистские клеветники напирали на центральную близость с б. правыми: именно с этой клеветы началось дело на 1-ом процессе. Эти клеветнические положения создавали и соответствующий спрос. Зайцев здесь старался дать максимум и дал «объединенный террористический центр».
Но, увы! За это время положение несколько изменилось. Радек лгал по-другому. Радек подчеркивал, что речь шла только о контакте, что я, Бухарин, ему говорил: «врозь итти, вместе бить» и т. д. Все это — тоже гнусная ложь, ибо я вообще ни о чем подобном с этой змеей не говорил, но эта ложь находится в вопиющем противоречии с ложью Зайцева. На суде и Сокольников, как я говорил и доказал уже выше, снял свое показание, данное им на очной ставке со мной, и стал равняться по Радеку. А показание Зайцева было приноровлено к другой конъюнктуре, к другим требованиям, к другому спросу, и поэтому оно теперь висит, как всем видимая, явная, никакими побрякушками не прикрытая, отвратительная ложь.
Так же, как с конференцией, где Зайцев перенес меня за тысячи километров в Москву и явно для всех налгал, так и здесь его преступно-позорная клевета выступила наружу во всей своей бесстыдной наготе.
Клеветники не могли спеться и в определении функций членов воображаемого центра: так, Радек утверждал, что террор — у меня, а у Рыкова — вредительство. Котов же утверждает, что весь террор сосредоточен у Рыкова (протоколы допр. Куликова от 30 нбр. 36 г.). Это как будто мелочь. А на самом деле далеко не мелочь: с одной стороны — якобы мой «интеллектуальный друг», с другой, — правая рука Угланова. Как же это они утверждают самые различные вещи о «разделении труда» внутри «центра»? Это потому, что не могли спеться относительно такой «подробности» на основе общей кровавогрязной клеветы о терроре и вредительстве. Хочется плюнуть в глаза этим бессовестным негодяям.
{36}
Клевета
о терроре
Я не буду говорить о всей силе негодования и возмущения по поводу самого факта предъявления ко мне возмутительных обвинений. Я постараюсь и здесь остановиться на некоторых примерах противоречий, которые приоткрывают двери в лабораторию клеветы и обмана.
Вот что показывает Зайцев (протокол от 24–27.XII.36 г., стр. 2 и 3). Угланов, рассказав о своей встрече с троцкистом И. Н. Смирновым, показывает Зайцев, «сообщил нам, что в конце 1931 г. центр правых по его, Угланова, докладу также принял решение о переходе к террору, как методу борьбы против сталинского руководства».
А вот что показывает Куликов по поводу встречи со мной в 1932 г. весной (об этой встрече было выше, на основании очной ставки): «Я в резкой форме заявил Бухарину, что на нас, т. е. на меня, Угланова, Котова, как членов моек, центра, нажимают участники организации, которые требуют перехода к решительным действиям по отношению к руководству ВКП(б), я сказал Бухарину, что вы, т. е. союзный центр, с такими решениями не считаетесь и почему-то медлите». Потом на мой вопрос о кадрах Куликов назвал-де мне фамилии Матвеева. Котова, Невского и т. д. В ответ на это я якобы дал террорист, директиву против Сталина (см. стр. 2 прот.): «Таким образом, — заключает Куликов, — Бухарин лично мне подтвердил директиву союзного центра, ранее мною полученную через Угланова, о необходимости перехода к наиболее решительным средствам в борьбе с руководством ВКП(б), о необходимости убийства Сталина» (там же). В этом куске куликовских показаний заложено несколько моментов, раскрывающих позорную их лживость и клеветнический их характер.
На очной ставке Куликов рассказывал, что я ему якобы дал директиву об убийстве тов. Л. Кагановича, причем он, Куликов, распространялся и о том, что тов. Каганович — бывший сапожник, и что он его хорошо знал, и что т. Каганович был особенно ненавистен правым и т. д. А здесь, на допросе, Е. Куликов утверждает, что я ему передал директиву об убийстве Сталина. Речь идет об одном и том же разговоре, об одной и той же директиве. Так как же это возможно? Может быть Куликов «забыл»? Но во-первых, такие вещи не забываются. Во-вторых, что еще более знаменательно, допрос Куликова происходил 6 декабря, а очная ставка — 7 декабря, то есть всего-навсего одним единственным днем позже. Так что же, за один день у Куликова так отшибло память? А с какой самоуверенностью Куликов говорил, точно об аксиомах! Даже возмущался, что я не признаю его клеветы.
О чем это все говорит? Это говорит за то, что обе версии в равной мере выдуманы. Куликов в один день сочинил одну кровавую клевету, а в другой день — другую. Что из того? Лгать, так лгать! Это — прямо вопиющее дело. Оно раскрывает подлейшую механику клеветы. За это нужно было бы карать, ибо такие вещи суть прямо государственная опасность.
Но вопрос имеет и другую сторону. Куликов жалуется, что на него, Котова и Угланова нажимают, а «всесоюзный центр» (смешные слова, придуманные по аналогии, и никогда в действительности ни в одном разговоре даже во времена действительного существования «тройки» не употреблявшиеся) медлит и молчит. Позвольте, но ведь Угланов, по его собственным словам, член всесоюзного центра! Но ведь Угланов, по показаниям Зайцева, еще в 1931 г. сам якобы провел директиву о терроре через «всесоюзный центр»? Как же это Угланов жалуется, что «союзный центр — не считается с настроениями»?! Нескладное вранье глядит здесь через все четыре окна.
Выше, в начале всей части о правых клеветниках, я уже останавливался на других сторонах куликовских высказываний. Здесь к ряду абсурдов присоединяются еще новые и новые и ложь обнаруживается, как ложь.
Теперь несколько слов о хронологии. Мы видели, что: Зайцев, со слов Угланова, утверждает, что он, Угланов, провел директиву о терроре в конце 1931 года через «всесоюзный центр». Куликов утверждает, что он весной 1932 года получил от меня подтверждение о якобы террористической позиции «центра». Яковлев (протокол допр. от 16.XI.36 г.) сообщает, что «на путь подготовки и совершения террор. актов... наша организация правых стала в 1932 г.» (стр. 3). Котов (протокол допроса от 19.XII.36, стр. 4, 5) показывает, что Угланов получил директиву о
{37}
терроре «в конце 1932 года» «от центра организации в лице Бух., Рык., Томского; что «центр организации вынес по этому поводу специальное решение» (5). Пожалуй, довольно.
По Угланову, директиву он провел сам, после своего соглашения с И. Н. Смирновым. По Котову, эту директиву ему дали. По Угланову, это было в 1931 году. По Котову, это было в 1932 г. По Котову и Яковлеву, это было в конце 1932 г. А Куликов получил весной 1932 г. подтверждение уже бывшего якобы решения. И т. д. Разве можно не видеть, что когда перед нами такие противоречия в показаниях, то это означает подлинную гнилость самих этих показаний? Не знаю, что кто решал, может Углановы и К0 что-либо решали, но я здесь абсолютно не при чем и, мне кажется, довольно убедительно доказываю лживость направленных против меня обвинений. (В полученном мною только 19.11. протоколе допроса Д. Матвеева дается такая картина: «Осенью 1932 года... Угланов сделал большую информацию о положении дел в организации. Он говорил, что начался окончательный разгром правых, что в создавшейся обстановке старые методы борьбы против партии уже не годятся, и что необходимо перейти к более активным методам борьбы... Помню, что Куликов (!!) и еще кто-то спросил Угланова, является ли это лично его точкой зрения или это исходит от «тройки» (Бух., Рыков, Томский), Угланов ответил: «Кому надо, тот знает», это дословное выражение Угланова». Здесь в высшей степени интересно, что Куликов осенью спрашивает Угланова о террорист, директивах и о моем мнении, а про весну Куликов показывает, что ему эти якобы директивы были известны, в том числе и от меня. Таким образом осеннее совещание у Угланова раскрывает весеннюю ложь Куликова).
Лжесвидетели делают из меня прямо-таки разносчика террористических директив. Я их раздаю, по словам клеветников, направо и налево, оптом и в розницу. «Инициатором идеи дворцового переворота был лично Н. И. Бухарин», — заявляет Е. Цетлин, относя оную идею к 1930 году (протоколы, присл. из ЦК ВКП(б), стр. 12).
Петровский (в октябре или ноябре 1929 г.), «вернувшись из Москвы связывал установку на «дворцовый переворот» прямо с именем Рыкова, называя его автором этой установки и главным (предполагаемым) исполнителем „дворцового переворота"» — сообщает Зайцев от 11–19.1.37 г. Этот дворцовый переворот, по Цетлину, должен был привести... к захвату власти слепковцами!!! Так и пишется: «Пост секретаря ЦК займет Томский, остальные руководящие места в аппарате ЦК займут Слепков и участники его группы»! (протоколы, стр. 13).
Весь этот дикий и противоречивый вздор с различными аксессуарами и подробностями, взятыми из совсем других разговоров, с серьезным видом преподносится серьезным людям! Введение воинской части, — взятие власти извнутри Кремля, мобилизация 200 «правых», которые ворвутся, — и тому подобная галиматья имеется в показаниях различных клеветников. При этом интересно то, что, напр., Кузьмин делает несколько раз в разных местах одни и те же истерические террористические выкрики (по Астрову, прот. стр. 13, это произошло якобы на кв. Марецкого, и даже в моем присутствии в 31 г.; по Розиту и Сапожникову на квартире у Розита, без меня — в 1929 г.; по тому же Астрову — на даче у Слепкова в 1930 г.), и в то же время подчеркнутыми формулами он изображается, как один из ближайших к Бух-у людей. Эта маленькая клеветническая подробность нужна маленьким и низким людям для большей убедительности их лганья. Я уже отмечал, что ни Кузьмин (который отказывался подавать мне руку и обретался далеко от Москвы), ни Сапожников, который был объектом всяческих насмешек и которого никто не брал всерьез никогда — вовсе не были мне близки, даже в период моих тесных отношений с этой группой молодежи.
Показания Сапожникова относительно того, что он при каком-то Трепалове говорил о терроре и что он мне об этом сообщал, приехав ко мне на квартиру в Кремль, является вымыслом: я от него ничего подобного не слыхал, и это может подтвердить Надежда Мих., на присутствие которой он обычно ссылается. О самом Трепалове, вопреки Сапожникову, я до сих пор не имею ни малейшего представления и никогда не слышал ни о нем вообще, ни о его правооппозиционной роли — в частности. Характерно, однако, что, вопреки своим прежним показаниям, Сапожников здесь уже прямо переходит к лжесвидетельству на тему, что я давал ему тоже террористические директивы...
{38}
В клеветах о терроре и «дворц. перевороте» характерно также то, что здесь вполне отсутствуют технические подробности: неизвестно, как же, какими средствами и т. д. должны были быть произведены акты; если готовился дворцовый переворот, то неизвестно, какие войсковые части, какие люди и с кем были связаны; кто готовил выступления; почему дело провалилось; какие были силы; где было оружие; кто должен был командовать и т. д. Это указывает на литературно-клеветнический характер показаний.
Петровский, по словам Зайцева, относит дворцовый переворот к 1929 г. и связывает его с именем Рыкова.
А Радин (протокол, стр. 11), б. секретарь Рыкова, утверждает, что как раз в это время («начиная с осени 1929 г.») началось двурушничество для накопления сил (стр. 12), что я, мол, говорил: «Надо врабатываться в режим», а Рыков: «само время работает на нас» (стр. 11). Так как же это совместить? Все буквально люди слепковского кружка производятся в террористы, начиная с давних времен. Все в течение многих лет занимаются террором. Но странным образом у них не находят ни одного револьвера, ни какого бы то ни было другого оружия, никаких технических приготовлений. И все время: директивы центра правых, директивы Бухарина и т. д.
Возмутительная бездарная стряпня!! Я не имею сейчас времени опровергать каждую конкретную ложь в отдельности (я бы это сделал, если бы получил материалы хоть сколько-нибудь своевременно) и ограничиваюсь суммарным протестом против этой возмутительно подлой клеветы: никогда никому никаких террористических директив ни в какой период своей жизни я не давал и давать не мог. Все утверждения противоположного характера суть грязная ложь клеветников и их помощников и покровителей. Никогда за все время действительного существования «тройки» у нас не было ни намека на террористические установки.
До чего доходит прямая глупость лганья, видно хотя бы на показаниях Вас. Слепкова, который, напр. (см. протоколы, стр. 17), рассказывает, что некий Медведев, первый раз меня в жизни увидавший, немедленно получает от меня террористическую директиву против Сталина.
Удивительно только, как вообще мог уцелеть вообще хоть один человек, начиная с меня!! Это уже тип лжи наивной, неопытной, но глупой и в то же время преступной. Нет, это не Радеки, еще не мастера своего дела, а только ученики!
Или, напр., другой факт: Котов, напр., сообщает, что Цетлин ненавидел Сталина в 1931–32 г.г., и даже, что он, Цетлин, готовил «по прямой директиве Бухарина (sic!) убийство Сталина» (протоколы от 5.11.37).
После подлостей Цетлина у меня не может быть к нему никаких сантиментов. Но здесь все налгано: Цетлин один из первых понял значение Сталина. Однако, это — лишь голословное утверждение. А вот что интересно: во-первых, Цетлин сам об этом ничего не показывает; во-вторых, зачем ему нужно было от меня отцепляться (еще до своего первого ареста он от меня все время хотел уйти, а после — разругался и уехал, порвавши со мной окончательно)? К чему бы все это, если он действительно бы занимался приписываемой ему Котовым деятельностью? Разве сам факт ухода Цетлина по его желанию не говорит за себя? Единственный человек, который остался при мне из б. правых и мог быть (если исходить из предположений о контррев. центре, его работе и т. д.) человеком связи, уходит и уезжает на Урал? Не для того ли, чтобы там выполнять якобы данную мною директиву (по Котову) о терр. акте против Сталина? Какой махровый вздор!
И таких вопросов можно было бы задать множество.
По недостатку времени не могу останавливаться на мизерабельной и жалкой клевете о вредительстве и на жалких потугах наскрести здесь какие-то факты, якобы касающиеся меня. Во всяком случае я к вредительству имею ровно такое же отношение, как любой из членов ЦК.
Люди
и годы:
Вот список «школы», составленный Цетлиным:
А. Слепков (арест. в 1932 г.);
Д. Марецкий (« « «);
Астров (« « « , потом выпущен, потом опять арестов.);
{39}
Зайцев (« « « или в 1933 г.);
Сапожников (« « « « « );
Краваль — занимает отв. пост;
Розит — нач. Чирчикстроя (Ташкент) (теперь арест.);
Александров (арест, в 1932 г. или в 1933 г.)
Айхенвальд (« « );
Гусев — занимает отв. пост, отошел раньше;
Кармалитов (« « «);
Гольденберг — (нач. одного из строительств) (теперь арест.(?);
Борилин — заним. отв. пост (отошел раньше);
Мендельсон —« « « (« «);
Беленко и Шибанов (Ленинград, не знаю)
Добавл.:
Стецкий — заним. отв. пост
В. Межлаук — « « « отошли раньше.
К. Розенталь — « « «
Итак, нужно констатировать, что в конце 1932 года примерно подавляющее большинство б. «школки» было арестовано. Осенью, в мое отсутствие, они ориентировались, вопреки обещаниям Слепкова, на линию против партии и без всякого моего ведома и без всякой связи со мной — пошли по контр, рев. пути, вероятно, не без влияния Угланова, а может быть и Невского и Кo, и даже Рютина (сужу на основе критического анализа показаний).
Отсюда вытекает, что при всем ко мне недоверии (пусть оно будет даже абсолютным) нельзя отрицать, что у меня с конца 1932 — начала 1933 года не осталось «возможных людей», даже если бы я стоял на антипартийной точке зрения. Но это последнее предположение ложно. Я сам работал и в НКТП, и в «Известиях» целиком и полностью (и с радостью, несмотря на тысячи неприятностей и подвохов, отравлявших жизнь) на основе партийности и защиты партийной линии. Я старался ни с кем из своих бывших единомышленников не видеться. Я вместо Цетлина взял испытанного и замечательного молодого партийца тов. Ляндреса, никогда ни в каких уклонах не бывавшего, человека с военным опытом и чекистскими связями; я предпринимал все возможное, чтоб не входить в соприкосновение с б. правыми.
О Рыкове и Томском я писал. Угланова я не видал с лета 1932 г., Куликова — с весны 1932 г. И т. д. Поэтому для лиц, заинтересованных в моей компрометации и в моей гибели, нужно было изобрести какие-либо якобы факты, которые могли бы сойти за факты моих правых (да еще террористических по теперешним временам) связей — за самое последнее время. Это делается в показаниях Грольмана, Розита, Котова.
Я остановлюсь на каждом из этих возмутительных показаний, любое из которых есть верх пресмыкающейся низости. Грольман. Сперва факты. Я в 1935 году был с женой на Алтае. Так как она должна была сдавать дипломную работу о Кузбассе (его металлургии: работа была сделана, в этом году кончена, предъявлена и зачтена, как дипломная работа), то мы решили осмотреть завод, благо у меня были хорошие отношения с ак. И. П. Бардиным, техническим его директором. Благодаря любезности сиб. товарищей нам дали вагон, в котором мы и жили.
Так вот Грольман, бывший в Сталинске, когда я туда приезжал, поговорив в показаниях о том, что Угланов в свое время давал якобы террористические директивы (Угланов их давал якобы и от моего имени, чего я ему отнюдь не поручал, ибо никогда с ним на эти темы не говорил и говорить не мог), заявляет: «В Сталинск Бухарин приехал в отдельном вагоне и в сопровождении нескольких других лиц. Я имел с ним встречу в его вагоне. Хотя обстановка и не позволяла нам вести откровенные разговоры (ввиду нахождения в вагоне посторонних лиц), однако нам все же удалось поговорить наедине по вопросам, касающимся борьбы правых против ВКП(б). Именно во время этого разговора Бухарин совершенно недвусмысленно дал мне понять, что в борьбе с ЦК ВКП(б) правые должны итти на организацию индивидуальных террористических актов» и т. д. (Далее речь, конечно, о Сталине и т. д.).
Не знаю, на каких дураков рассчитывает Грольман. Нельзя было вести, видите ли, откровенные разговоры, но разговоры о терроре вести было можно «наедине»?
{40}
Где это «наедине»? Мы стояли у окна и сидели за столом при всех. В особенности забавно выглядит эта ложь, если я скажу, что «посторонние» — это были, между прочим, чекисты, которые все время ездили со мной и по Алтаю, и по Сибири, затем была жена и др. Так вот, при чекистах Грольман ведет со мной разговор о терроре против Сталина. Ну, и перестарался Грольман на базе своей новой профессии гнусного клеветника! Далее. Ему, конечно, надо было выдумать и реставраторство. Я говорил ему, как Садуль на одном дипломатическом приеме познакомил меня с Л авалем, и какой Л аваль жулик. И Грольман тут же превращает меня в апологета парламентаризма, да еще приписывает мне разговор с Эррио, которого я никогда в жизни не видел.
Грольман утверждает, что в конце 1935 г. меня видел Гольденберг, и что я был напуган. Не знаю таких фактов. Гольденберга я видел на том же заводе, что и Грольмана, но при всем честном народе, а больше я его не видал.
Выходит, как будто, что лганье Грольмана вышло не особенно удачным. Не могу пройти мимо того, что в своем усердии Грольман называет контрреволюционной мою работу даже во время VI конгресса, говорит о дыхании терроризма в 28 г. и т. д., хотя известно, что во время VI конгресса как раз меня чуть не убил стороживший меня агент польской дефензивы: он вместо меня убил некоего тов. Шапошникова. Весьма недопустимо клеймление контрреволюционерами таких товарищей, как Эверт, который сейчас мученически страдает в Бразилии и которого горячо поддерживает вся честная печать, во главе с коммунистической и т. д. Но это — особая тема, и приходится только сожалеть, что в протоколах НКВД, благодаря неосведомленности, фигурируют с такими клеймами такие имена, как имя Эверта.
Функцию Грольмана выполняет, со своей стороны, и Розит. Оказывается, я пытался все время свернуть Розита (за самое последнее время) с партийных позиций. Между тем я искренне радовался успехам Чирчикстроя, радовался, что дело идет (не сам был инициатором поездки, а ташкентские товарищи, и ездил не один, а с Ляндресом, беседовал с Розитом в присутствии Цехера и Файзуллы; по просьбе Розита, да и по собственной воле, написал письмо т.т. Серго и Сталину о нуждах Чирчика — его читал и т. Цехер), — словом не только не пытался свернуть Розита с партийного пути, а хотел ему помочь, чем могу. Выражение о терроризме: «Борьбу нужно продолжать до конца, даже если Сталин меня осудит как террориста» (!) — которое мне вкладывает в уста этот клеветник (относя это к началу 1933 г.), есть гнусная выдумка злодейского порядка. Последний раз я виделся с Розитом в Ташкенте и на Чирчике, по дороге на Памир.
Наконец, в каком-то из показаний (кажется, Котова), мелькает имя Матвеева, который в последние годы якобы получил от меня тоже специфическую директиву. Матвеева я, действительно, секунду одну видел. Он приходил с какой-то делегацией — в «Известия», был в костюме с светлыми пуговицами, сказал: «Не узнаете? А я теперь инженер». Я с ним поздоровался при большом количестве народа и тотчас вышел из этой комнаты по каким-то делам. Думаю, что можно было бы, при большой, впрочем, затрате труда, полностью восстановить эту картину.
На протяжении весьма короткого времени, к великому моему удивлению, после гигантского перерыва во времени, ко мне в редакцию звонили: Астров (который, кроме того, заходил, но меня не застал), Семенов, Гольденберг, кто-то от Котова. Я уклонился от всех этих приемов и разговоров. Не сомневаюсь теперь, что поступи я иначе, и в 1936 году я многажды оказался бы раздатчиком террористических и вредительских директив. Спрос рождает предложение, и я бы подвергся, выражаясь философски, финальной, конечной, клевете, которая бы покрыла своим чудовищным куполом все здание всех предыдущих клевет, превзойдя все своей «актуальностью» и «законченностью».
Итак, даже если верить клеветникам последней марки, у меня после 32 года остались кадрами Грольман и Розит. Какая, в сущности, громадная растрата сил на опровержение жалких негодяев!
*
* *
В 1933 г., когда раскрылась история со слепковской конференцией я решительно отмежевался от всех этих людей; за их деятельность, которую они разви-
{41}
вали помимо меня и за моей спиной, я ответственности не несу и ее не знаю. Я вместе со всеми осуждаю самым суровым образом все антипартийные группы и стою за суровую расправу со всеми действительными врагами нашей страны.
Заключение
Какова общая диспозиция клеветнических сил?
Вредительскую атаку начали троцкистско-зиновьевские бандиты. Мотивы их теперь уже известны (о них было выше). Содержание их клеветы имело своей осью наитеснейшую связанность «правых» с их центром или их центрами. Именно сюда были направлены усилия этих клеветников.
После ликвидации первого их центра «главной фигурой» против меня выступил на первом этапе Сокольников. Что хотел доказать Сокольников? Вернее, в чем была суть его клеветы? Он стремился наговорить максимум по вопросу об участии «правых» в троцкистском центре. Он утверждал на очной ставке, что «правые» в центр входили. Он утверждал, что персонально входил Томский. Он утверждал, что Томский входил и как представитель Бух. и Рыкова. Он утверждал, что «правые» согласны со всеми троцкистскими установками, организационно входят в центр и, следовательно, в блок. На основе очной ставки с Сокольниковым были сделаны некоторые заключения.
Но потом началась клеветническая бешеная атака со стороны Радека и «главной фигурой» (Пятаков посередине) против меня стал Радек. Радек занял другую позицию в показаниях, не успев спеться с Сокольниковым и, крайне расширяя тематику клеветы, в то же время поставил в нелепое положение Сокольникова. Поэтому Сокольников на суде занял позицию совсем другую, чем во время очной ставки, выравнивая фронт клеветы по линии радековских показаний (противоречия и нелепости все время указывались мной в соответствующих письмах и заявлениях).
Но если первоначальная концепция троцкистской клеветы потерпела крупнейшее поражение, то была выдвинута вторая, с переносом центра тяжести на «самостоятельную» организацию «правых». Так в этой плоскости образовалась большая группа правых подпевал троцкистских клеветников.
Я в данном письме даю критический разбор всех основных клевет троцкистов и их правых подпевал. На примере особенно Цетлина, Зайцева и др. я показываю, насколько жалки приемы, фальшивы аргументы, низка клевета и с этой стороны. К чему ни прикоснись, все кровавая, плохо сделанная клевета.
Я стою против нее один: у меня нет ни достаточного материала, ни аппарата, ни помощников. Но я уверен, что если бы у меня были люди и несколько месяцев времени, я бы обнаружил целый мир дикого клеветнического вранья и не оставил бы без удовлетворительного ответа ни одного вопроса. Однако, я полагаю, что и то, что я предлагаю вниманию ЦК ВКП(б), является материалом, разбивающим самые основные клеветнические положения моих троцкистско-зиновьевских и правых обвинителей. (Показаний около 400 страниц: на подробный их анализ нужны месяцы).
Итак: 1) во время реального, а не мифического существования «тройки» никогда не было каких бы то ни было мыслей о терроре, вредительстве и т. д.;
2) после ее самоликвидации до 1932 г. был процесс изживания старых ошибок, были элементы двойственности (групповщина), но вся динамика направлялась у меня (и я думал, у других) в сторону полного слияния с партией;
3) в конце лета 1932 г. (когда я был в отъезде) произошла конференция слепковцев, аресты рютинцев и т. д.; очевидно, слепковцы пошли здесь под влиянием Угланова и др.; я от всех них публично отрекся и осудил их поведение; с этих пор я никаких сведений о бывших правых и о правых не имел и их деятельностью не интересовался, живя совершенно другими интересами;
4) не исключаю, что ряд элементов из прежде шедших за мной правых, продолжая борьбу, превратились в оголтелых контрреволюционеров со всеми вытекающими отсюда последствиями; но это не имеет ко мне никакого отношения;
5) в частности не исключаю, что, напр., Угланов злоупотреблял моим именем: можно видеть по показаниям, что он делает это неоднократно, и что уже давно он имел «свои счеты» с руководством, «свои группы» (напр., Рютинскую, по его соб-
{42}
ственному признанию) и т. д. (о существовании рютинской группы я вообще ничего не знал);
6) категорически отвергаю всякие обвинения в блоках с троцкистами, зиновьевцами и прочими;
7) никогда никаких ориентации на восстания, на террор, на вредительство, на «дворцовые перевороты», на блоки с с-рами и т. д. у меня не было и быть не могло. Никому никаких директив в этом духе я не давал и давать не мог, о соответствующих намерениях отдельных лиц или групп не знал и знать не мог. Все показания, противоречащие данному моему заявлению, являются ложными и клеветническими;
8) по существу я вел энергичным образом довольно значительную работу по сплочению вокруг партии и партийного руководства, не имея абсолютно никаких разногласий с линией партии и всей душой радуясь ее успехам и победам.
Слава наших органов заключается не только в том, что они разыскивают виновных, но и что они охраняют невиновного. Нет ничего зазорного в том, что кто-то подозреваемый и подозревавшийся оказывается невинным. Доказательство этого и помощь этому доказательству есть дело нисколько не менее славное, чем обнаружение и наказание действительного врага.
Я довольно настрадался по милости врагов нашей страны и прошу ЦК положить конец этим незаслуженным страданиям.
Строго секретно
Пролетарии всех стран, соединяйтесь!
Всесоюзная Коммунистическая Партия (большевиков) Центральный Комитет
№ П46/35
22.11.1937 г.
Выписка
из протокола № 46 заседания Политбюро ЦК от 193 г.
Опросом членов ПБ от 22.11.37 г.
25. — Заявление т. Бухарина в Политбюро ЦК ВКП(б).
Разослать членам и кандидатам ЦК ВКП(б) следующее решение Политбюро ЦК ВКП(б):
В связи с заявлением т. Бухарина, что он «будет голодать полной голодовкой, пока с него не будут сняты обвинения в измене, вредительстве, терроризме», а также в связи с его отказом притти на Пленум ЦК ВКП(б) и держать перед ним ответ Политбюро ЦК ВКП(б) считает нужным заявить следующее:
1) Политбюро отклоняет предложение т. Бухарина не сообщать Пленуму ЦК его заявление о «голодовке» и рассылает его заявление всем членам ЦК ВКП(б), ибо считает, что Политбюро не может и не должно иметь секретов от ЦК ВКП(б);
2) Политбюро считает себя обязанным передать все вопросы по делу т. т. Бухарина и Рыкова, в том числе вопросы о «голодовке» и об отказе т. Бухарина притти на Пленум, — на рассмотрение Пленума, который открывает свою работу завтра, 23 февраля.
Секретарь ЦК.
1. Уже начал с 12 ч. ночи. Прим. в 10 ч. у. 21.11.37 г.
2. В одном из разговоров (в присутствии других лиц) после заявления прокуратуры Радек действительно говорил о термине «юрид. данные», на что я заявил, что это или специфически-прокурорский язык, или же есть какие-либо сомнения.
3. Если предположить, что Сок-в говорил о 1-м центре, это не спасает дела: тогда у Сок-ва два варианта, Пятаков говорит все же об участии именно во П-м центре, Радек отрицает это участие и в 1-м, и во
{43}
II-м. Масштаб и объем жульничества Сокольникова остается в полной неприкосновенности.
4. Первые разделы этой части были написаны до получения показаний, кои я получил 16.11.37 г.
5. В присланных напечатанных показаниях есть материал для суждения по этому поводу.
6. Если я не ошибаюсь, Семенов довольно долгое время был в Китае, на секретной работе. Сам Цетлин заявляет: «Я помню (в 1928 г.) я видел Семенова у Бухарина, а затем больше не встречал» (стр. 9). Если бы я часто видел Семенова, то это не могло бы итти помимо Цетлина. Это очевидно для всех.
7. В полученном мною 19.11.37 протоколе допроса Я. Стэна есть еще новый вариант: авторами платформы здесь называются неведомые мне правые профессора ИКП во главе с неведомым мне Рохкиным, причем якобы было благословение мое, Рык., Томского.
{44}
Вопросы
истории, 1992, № 4-5
ПОЛИТИЧЕСКИЙ АРХИВ XX ВЕКА
Материалы февральско-мартовского пленума ЦК ВКП(б) 1937 года
23 февраля 1937 г. Вечернее заседание
Молотов. Товарищи, разрешите объявить заседание пленума открытым. К повестке дня есть замечания у членов пленума? (Голоса с мест. Нет.) Нет возражений? (Голоса с мест. Нет.) Утверждается. Начнем с первого вопроса — Дело Бухарина и Рыкова. Доклад т. Ежова.
Товарищи, на прошлом Пленуме Центрального Комитета партии, на основании показаний Каменева, Пятакова, Сокольникова, Сосновского, Угланова и Куликова, я докладывал о существовании антисоветской организации правых, которую возглавлял центр в составе: Бухарина, Рыкова, Томского, Угланова и Шмидта. Я тогда докладывал Пленуму ЦК партии о том, что члены центра — Бухарин, Рыков, Томский, Угланов: во-первых, знали о существовании подпольного антисоветского троцкистско-зиновьевского объединенного блока; во-вторых, знали о существовании подпольного антисоветского троцкистского параллельного центра; в-третьих, были осведомлены о том, что троцкистско-зиновьевский объединенный блок и троцкистский параллельный центр в своей борьбе против партии и Советского правительства перешли к методам террора, диверсии, вредительства; в-четвертых, были осведомлены об изменнической платформе троцкистско-зиновьевского блока, направленной к реставрации капитализма в СССР при помощи иностранных фашистских интервентов и, наконец, в-пятых, члены центра Бухарин, Угланов и Рыков стояли на той же платформе, контактировали антисоветскую деятельность своей правой организации с организацией троцкистов.
В виду серьезности тех обвинений, которые были предъявлены Бухарину и Рыкову, предыдущий пленум Центрального Комитета партии, по предложению т. Сталина, вынес постановление о том, чтобы вопрос о конкретной вине кандидатов в члены ЦК ВКП(б) Бухарина и Рыкова перенести на настоящий пленум с тем, чтобы за это время произвести самое внимательное и добросовестное расследование антисоветской деятельности правых, в частности, конкретной вины Бухарина и Рыкова. Руководствуясь этим постановлением пленума ЦК, за это время расследована деятельность организации правых и причастность к ней Бухарина и Рыкова, которая выразилась в основном в следующем:
1. В Москве, Ленинграде, Ростове-на-Дону, Свердловске, Саратове, Иваново-Вознесенске, Хабаровске и в некоторых других городах были допрошены и передопрошены вновь троцкисты Пятаков, Радек, Яковлев, Белобородов и многие другие активные участники организации правых, большинство из которых, известные вам Угланов, Котов, Яковлев, Слепков Александр, Слепков Василий, Астров, Цетлин,
{3}
Луговой, Розит, Сапожник[ов]... (перечисляет), Козлов, Шмидт Василий и многие другие. Все перечисленные участники организации правых, равно как и троцкисты дали исчерпывающие показания о всей антисоветской деятельности организации правых и своем личном участии в ней. Они целиком подтвердили те обвинения, которые были предварительно предъявлены Бухарину и Рыкову на предыдущем пленуме и дополнили большим количеством новых фактов.
Эти факты не оставляют сомнения в том, что до последнего времени существовала относительно разветвленная организация правых во главе с Бухариным, Рыковым, Томским и Углановым. Расследование деятельности правых, по нашему мнению, произведено с достаточной тщательностью и объективностью. Объективность этого расследования подтверждается следующими фактами: во-первых, совершенно в различных городах, различными следователями, в разное время опрошены десятки активнейших участников организации правых, которые в разное время и в разных местах подтвердили одни и те же факты. Таким образом, у следствия имелась возможность объективного сопоставления показаний десятков арестованных, которые подтвердили в основном — с отдельными мелкими отклонениями применительно к индивидуальной антисоветской деятельности каждого — все показания.
Во-вторых, товарищи, многие из активнейших участников организации правых, и в частности такие ближайшие друзья Бухарина, его ученики, как Ефим Цетлин, Астров, сами изъявили добровольное согласие рассказать Наркомвнуделу и партийному органу всю правду об антисоветской деятельности правых за все время их существования и рассказать все факты, которые они скрыли во время следствия в 1933 году. В-третьих, для объективности проверки показаний Политбюро Центрального Комитета устроило очную ставку Бухарина с Пятаковым, Радеком, Сосновским, Куликовым, Астровым. На очной ставке присутствовали т.т. Сталин, Молотов, Каганович, Ворошилов, Орджоникидзе, Микоян и другие члены Политбюро. Все присутствовавшие на очной ставке члены Политбюро ЦК неоднократно ставили перед всеми арестованными троцкистами и правыми вопрос, не оговорили ли они Бухарина и Рыкова, не показали ли лишнего на себя. Все из арестованных целиком подтвердили свои показания и настаивали на них.
Вы сами понимаете, товарищи, что у арестованных, которые говорят не только о деятельности других, не в меньшей мере, а в большей о своей собственной антисоветской деятельности, соблазн был большой, когда задавался такой вопрос, ответить отрицательно, отказаться от показаний. Несмотря на это, все подтвердили эти показания.
Рыкову была дана очная ставка с людьми, с которыми он сам пожелал иметь очную ставку. Ближайшие его работники в прошлом, лично с ним связанные Нестеров, Рагин, Котов, Шмидт Василий, — все они подтвердили предварительные показания на очной ставке, причем несмотря на строжайшее предупреждение о том, что ежели они будут оговаривать и себя и Рыкова, то будут наказаны, они тем не менее свои предварительные показания подтвердили. Больше того, в этих очных ставках дали целый ряд новых фактов, напоминая Рыкову об отдельных разговорах, об отдельных директивах, которые от него получали, и об отдельных фактах, которые не смог даже отрицать Рыков.
Таким образом, товарищи, мы считаем, что документальный и следственный материал, которым мы располагаем, не оставляет никаких сомнений в том, что до последнего времени существовала и действовала антисоветская организация правых, члены которой, подобно троцкистам и зиновьевцам, ставили своей задачей свержение советского правительства, изменение существующего в СССР советского общественного и государственного устройства. Подобно троцкистам и зиновьевцам, они встали на путь прямой измены родине, на путь террора против руководителей партии и советского правительства, на путь вредительства и диверсий в народном хозяйстве. Из этих же материалов следствия и документов вытекает, что виновность Бухарина и Рыкова вполне доказана, виновность в тягчайших преступлениях против партии и государства, которые им предъявлялись на предыдущем пленуме и о которых я собираюсь докладывать сейчас.
Переходя к конкретному изложению следственных и документальных материалов, которые имеются в нашем распоряжении, я считаю необходимым оговориться, что я не буду касаться истории вопроса, хотя имеется очень много интерес-
{4}
ных с точки зрения исторической фактов развития организации правых и ее борьбы против партии. Я буду этих фактов касаться только постольку, поскольку они имеют отношение к обсуждению сегодняшнего вопроса.
Если остановиться на возникновении и развитии антисоветской организации правых, то на основании материалов следствия и документальных материалов ее деятельность можно разбить примерно на три этапа. Первый этап — это 1924— 27 г.г., когда зародилась организация правых в виде школки Бухарина, с одной стороны, и в виде известных тред-юнионистски настроенных кадров профсоюзников, возглавляемых Томским, — с другой, которые впоследствии превратились в одну из основных и главных частей организации правых. Второй этап — 1927–30 г.г., когда к школке Бухарина, к профсоюзникам потянулись все правооппортунистические группы, возглавляемые Рыковым в советском аппарате, Томским — в профсоюзном, Углановым — в московской партийной организации. Все вместе они к июньскому пленуму ЦК 1928 года образовали вполне сколоченную фракцию со своей платформой, внутрифракционной дисциплиной и своим централизованным руководством. Наконец, третий этап — 1930–37 г.г. (я здесь объединяю), когда организация правых уходит в подполье, отказывается от открытого отстаивания своих взглядов, двурушнически маскируя свое отношение к линии партии, к руководству партии и постепенно скатывается к тактике террора, к организации повстанчества в деревне, к организации забастовок и, наконец, к диверсии и вредительской деятельности в народном хозяйстве.
Разрешите мне на первых двух этапах не останавливаться, взяв здесь только два наиболее важных факта. Первый факт, имеющий отношение к первому этапу развития организации правых, следующий. Из всей своей многолетней борьбы против Ленина Бухарин, к сожалению, вынес один урок: он своей школке прямо говорил, что Ленин бил меня потому, что я не имел организованной группы своих единомышленников. Поэтому, после смерти Ленина он сразу же начинает сколачивать группу своих единомышленников (Микоян. Герой большой он.), которая впоследствии оформляется в известную всем школку Бухарина. Уже тогда эта школка представляла совершенно законченную фракционную группу со своей программой, со своей внутрифракционной дисциплиной. Вся эта школка воспитывалась на противопоставлении Бухарина Ленину. Вся школка считала, что Бухарин в своей борьбе и в своих взглядах по вопросам советской экономики, по вопросам учения о государстве, об империализме был прав, тогда как Ленин ошибался. Об этом говорят все участники бухаринской школки до единого. Причем Бухарин этого и не скрывал. Он прямо воспитывал их в этой школе на таком противопоставлении себя Ленину. Больше того, он себя воспитывал не только на противопоставлении Ленину, но и на противопоставлении Центральному Комитету партии, считая, что Центральный Комитет партии тоже проводит неправильную политику. От этой школки молодых бухаринцев никаких секретов буквально не существовало. Все секреты, все вопросы Политбюро, которые обсуждались, — а как известно Бухарин был членом Политбюро, — они обязательно обсуждались и в школке.
Второй факт, товарищи, имеющий отношение ко второму этапу. Всем известно, что лидеры правой оппозиции в 1928 году и позже доказывали, что у них никаких фракций не существует, тем более не существует никакой нелегальной организации. Они утверждали, что все дело сводится к тому, что правые по-своему честно, каждый в отдельности, не связанные фракционной дисциплиной, отстаивали и защищали свои неправильные взгляды. Факты говорят обратное. Уже к 1928 году вполне сложилась законченная фракция правых, которая противопоставляла свою линию линии ЦК ВКП(б). Сложилась она, как я уже говорил, с одной стороны, из школки Бухарина, из правооппортунистических тред-юнионистов профсоюзников, из некоторых работников-хозяйственников из хозяйственно-советского аппарата, и наконец, из некоторых руководящих партийных работников Московской партийной организации.
Факт третий, имеющий отношение к этому же периоду, — это тот, что уже в 1928 году правые для руководства всей фракционной деятельностью и борьбой своей против партии создали руководящий центр, в который вошли Рыков, Бухарин, Томский, Шмидт, Угланов и Угаров. Как сейчас установлено материалами следствия и документами, этот центр руководил всей фракционной борьбой правых. Все выступления правых на пленумах ЦК, на активах партийной организации
{5}
в течение 28–29 г.г. предварительно обязательно обсуждались в этом центре. Больше того, известная антипартийная вылазка правых на съезде профсоюзов, где они пробовали свои силы, руководилась целиком этим фракционным центром. Во время заседаний съезда центр почти беспрерывно заседал на квартире у Томского, установив дежурства. Все время дежурили либо Рыков, либо Бухарин, либо Томский, либо другие. Такие выступления, например, как выступления Котова и Розита на апрельском пленуме Центрального Комитета в 1929 году, тезисы их утверждались, предварительно центром просматривались, и только после этого они выступали.
Вот таковы основные факты, которые я считал необходимым отметить из деятельности правых на первом этапе развития этой организации и на втором. Что касается третьего, основного и главного этапа, то он рисуется примерно в следующем виде. После поражения правых на ноябрьском пленуме ЦК в 1929 году центр правых приходит к убеждению, что открытая атака против партии безнадежна и обречена на провал. Продолжая стоять на своих правооппортунистических позициях, центр правых, в целях сохранения своих кадров от окончательного разгрома, встал на путь двурушнической капитуляции. В надежде, что удастся в ближайшее же время начать новую атаку против партии, центр обсуждает целый план, всю тактику двурушничества. Здесь учитываются ошибки троцкистов, ошибки зиновьевцев и разрабатывается буквально до деталей план двурушнической подачи заявлений. План этот заключается в следующем: первое — всем причастным к организации правых членам партии, которые не известны еще партийным организациям как активно связанные с правыми, дается директива конспирировать свои связи до поры до времени и никуда не вылезать, никаких заявлений не подавать. Особая тактика вырабатывается для москвичей, в особенности для членов Центрального Комитета от московской организации.
Во время ноябрьского пленума ЦК в 1929 г. заседает центр и в центре предлагают Угланову, Котову и Куликову на ноябрьском пленуме ЦК выступить с покаянными речами и подать заявление. Какая цель преследуется? Цель следующая: во что бы то ни стало сохранить московскую группу работников, сохранить Угланова, так как на ближайшее время намечалась, когда оправятся, новая драка, новая атака против ЦК партии. Как известно, Угланов, Котов и Куликов, тогдашние члены Центрального Комитета, выступили с таким заявлением и подали покаянное заявление с отказом от своих правооппортунистических взглядов и о разрыве с правой оппозицией. Известно также, товарищи, что Бухарин, Рыков и Томский подали эти заявления значительно позже. Сейчас вот этот факт и Рыков и Бухарин не прочь изобразить следующим образом: «Что же, де, вы нам приписываете существование какой-то фракции со своей дисциплиной и т. д., а я вот узнал относительно подачи заявления с капитуляцией, с отказом от правых взглядов только на самом пленуме ЦК. Даже больше того, я был настолько возмущен, считая это ударом в спину». На деле этот «удар в спину» был довольно мягким, потому что он обсуждался заранее, да и никакого удара здесь не было. Весь план строился только с расчетом сохранить во что бы то ни стало верхушку московской организации правых, упрочить их положение с тем, чтобы при первой возможности начать новую атаку против ЦК партии.
Дальше, товарищи, уже после подачи заявления Рыковым, Бухариным и Томским центр дает указание своим сторонникам на местах немедленно капитулировать. Кстати сказать, в то время проходили пленумы крайкомов, обкомов и ЦК нацкомпартий, собирались активы, где обсуждался вопрос, связанный с борьбой правой оппозиции против партии и с осуждением этой борьбы. На большинстве этих пленумов и активов активные правые, в особенности из числа бухаринских учеников, самым ярым образом выступали в защиту своих старых правых позиций, в защиту Бухарина, Рыкова и Томского. И для них «приказ», как его называет Слепков, приказ по фракции относительно немедленной подачи заявления с отказом был совершенно неожиданным. Не обошлось и без курьезов, например, такой курьез: Слепков, будучи на пленуме крайкома в Самаре... утром выступает с речью в защиту своих позиций, в защиту правых позиций, в защиту Бухарина, Рыкова и Томского; во время обеденного перерыва приходит к себе в гостиницу, или к себе на квартиру, получает директиву от Бухарина с нарочным немедленно капитулировать. На вечернем заседании он выступает с покаянной речью, отказывается от
{6}
всех своих убеждений, осуждает правых. И как он теперь говорит: «до того обидно было, что я всю ночь проплакал, потому что меня поставили в такое идиотское положение». Вот, товарищи, таким образом и в момент подачи покаянных заявлений никакого сомнения не было, что действовало централизованное руководство фракции правых, которое давало приказ капитулировать, разрабатывая в то же время план этой капитуляции во всех деталях.
Так, товарищи, обстоит дело с якобы искренним отказом Бухарина, Рыкова и Томского от отстаивания своих позиций в борьбе против партии. Они встают на путь двурушничества, переходят в подполье с тем, чтобы при первой возможности активизировать свою антисоветскую деятельность.
К этому времени, товарищи, т. е. к началу 1930 года, или к 1930 году, принимая во внимание все маневры правых, мы имели сложившуюся организацию правых, примерно в следующем виде. Правые имели свой центр в составе Бухарина, Рыкова, Томского, Угланова и Шмидта. Второе — для объединения руководства подпольной деятельностью правых, работающих в Москве, был образован так называемый московский центр, в состав которого входят: Угланов, Куликов, Котов, Матвеев, Запольский, Яковлев. В то же время на местах, на периферии складываются группы правых из числа активнейших участников организации и, главным образом, учеников школки Бухарина, которые решением ЦК были посланы для работы на местах. Такие группы складываются: в Самаре — группа Слепкова, в которую входят Левин, Арефьев, Жиров; в Саратове — группа Петрова [Петровского П. Г.] в составе Зайцева, Лапина [Лапкина В. С.]; в Казани — группа Васильева; в Иванове — группа Астрова; в Ленинграде — группа Марецкого в составе Чернова и др.; в Новосибирске — группа Яглома и Кузьмина; в Воронеже — группа Сапожникова и несколько позднее Нестерова; в Свердловске — группа Нестерова.
Вот эти группы к 1930 году более или менее оформились, организовались с своей фракционной дисциплиной и делали все попытки для того, чтобы вербовать себе сторонников. Они существовали вплоть до 1932 г. с небольшим изменением в своем составе, когда многие из этих участников были изобличены в антисоветской деятельности, подверглись репрессиям, значительная часть была арестована после известной всем конференции правых, состоявшейся в Москве в августе 1932 года. Часть была арестована в связи с разоблачением группы Рютина, и после 1932— 33 г.г. члены организации уходят в еще более глубокое подполье. Члены центра и их сторонники на местах поддерживают связь друг с другом только по цепочке. Если в 1932–33 г.г. мы имели большое количество фактов совещаний, собраний и даже конференцию, то в последующие годы всякие совещания запрещаются и связь налаживается только на началах персональных встреч. Так, товарищи, обстоит дело с возникновением и развитием антисоветской организации правых, так, как она рисуется по материалам следствия и тем документам, которые имеются в нашем распоряжении.
Какова же политическая платформа организации правых на протяжении ее существования? Я, товарищи, здесь не стану касаться всем известных отдельных документов, которые подавали правые в свое время ЦК партии, а начну с характеристики тех документов, которые имеются, по крайней мере, в нашем распоряжении сейчас.
В 1929 году, мысли были такие и до 1929 года, правые считали нужным обобщить отдельные разрозненные свои записки, свои разногласия с партией в какой-то единый документ. Была попытка составить такой платформенный документ с тем, чтобы подать его в Центральный Комитет партии. Такой документ был составлен. Однако члены центра правых не решились его подать в ЦК партии, скрыли его от Центрального Комитета партии. Правда, они его не скрывали от троцкистов и зиновьевцев. Бухарин, например, показал этот документ Пятакову. Осведомлен был об этом документе и Каменев. Однако Центральному Комитету партии они не представили его. Достаточно осведомлены об этом документе, обобщающем, были и члены своей организации.
Я не стану в подробностях касаться этого документа. Скажу только, что он не имеет актуального значения для обсуждения сегодняшнего вопроса. Скажу только одно, что документ более или менее откровенно излагает предложения, которые по существу вели к капиталистической реставрации в СССР, обвиняя всякого рода совершенно нетерпимыми, гнусными выпадами Центральный Комитет партии. В
{7}
том числе сползая на троцкистские рельсы, правые излагают в нем несогласие по всем коренным вопросам нашего социалистического строительства и вносят свои предложения.
Этот документ не увидел свет. Правые его скрыли. Актуального значения, повторяю, для обсуждения сегодняшнего вопроса он не имеет. Я его коснулся только мельком и хочу перейти к более поздним документам. В первую очередь необходимо остановиться на так называемой рютинской платформе. Прежде всего она объединяет и таинственную рютинскую платформу. Появление этой платформы трактовалось по-разному. Основное, что было выявлено, это то, что существовала какая-то дикая группа, связанная с правыми, которая была более репрессивно настроена. Они решили обобщать все свои настроения и умонастроения в качестве платформы. Итак, эта дикая группа пускает в распространение эту платформу. Эту платформу распространили и правые, и сами рютинцы, и зиновьевцы, и троцкисты. Немножечко, так сказать, была, диковина такова, что, например, Рыков давал такие указания своим ближайшим помощникам связаться с правой организацией. Бухарин говорит, что это документ не существующий, говорит, что его ГПУ выдумало.
А вот какова же картина появления этого документа, его природа, на самом деле как она рисуется на основании следственных материалов, которыми мы располагаем. Сейчас, товарищи, совершенно бесспорно доказано, что рютинская платформа была составлена по инициативе правых в лице Рыкова, Бухарина, Томского, Угланова и Шмидта. Вокруг этой платформы они предполагали объединить все несогласные с партией элементы: троцкистов, зиновьевцев, правых. По показаниям небезызвестного всем В. Шмидта, дело с ее появлением рисуется примерно следующим образом.
В связи с оживлением антисоветской деятельности различного рода группировок, правые весной 1932 года решили во что бы то ни стало составить политическую платформу, на основе которой можно было бы объединить всю свою организацию и привлечь к ней все группы.
С этой целью весной 1932 года на даче у Томского в Болшеве был собран центр правых в составе: Бухарина, Рыкова, Томского, Угланова и Шмидта. На этом совещании члены центра договорились по всем основным принципиальным вопросам платформы, набросали ее план. Шмидт рисует, что даже нечто вроде тезисов было набросано. Затем центр правых поручил Угланову связаться с Рютиным, привлечь кое-кого из грамотных людей, оформить эту платформу, составить и представить на рассмотрение центра. Платформа на основе вот этих предварительных записей, указаний центра, была составлена и осенью 1932 г. Угланов получает эту платформу, первоначальный набросок этой самой платформы уже в законченном виде и предлагает опять собраться центру. По предложению Угланова опять собираются в Болшеве на даче у Томского под видом вечеринки или выпивки какой-то и там подвергают этот документ самой тщательной переработке и чтению. Читали по пунктам, вносили поправки. На этом втором заседании центра присутствовали: Угланов, Рыков, Шмидт, Томский. Тогда Бухарина не было, он был то ли в отпуску, то ли в командировке. Так объясняет Шмидт.
Картину обсуждения этой платформы Василий Шмидт рисует следующим образом, поскольку он сам принимал участие в утверждении и рассмотрении этой платформы. При рассмотрении этой платформы Алексей Иванович Рыков выступил против первой части, которая дает экономическое обоснование, и сильно ее браковал. «Не годится, она уж слишком откровенно проповедывает, это уж прямо восстановление капитализма получается, слишком уж не прикрыта. Надо ее сгладить. Что касается практической части, там где говорится об активных методах борьбы против правительства, там, где говорится о переходе к действенным мероприятиям против партии, тут она написана хорошо и с ней надо согласиться».
Томский выступил: «Экономическая часть — это чепуха, будет она поправлена или нет, потом можно поправить. Главное не в ней (Смех.), главная вот эта часть, которая говорит об активных действиях». Причем, как говорил Шмидт, назвал эту часть террористической частью. «Эта часть хорошо написана, а раз хорошо написана, давайте согласимся с ней и утвердим». Все согласились с Томским, платформа была утверждена и судя по примерным срокам, которые мы имеем сейчас возможность проверить по данным следствия, — Шмидт не помнит в какой именно
{8}
день это было, — но по сопоставлению следствия можно установить, что это совпадает как раз с моментом обсуждения этой платформы на даче в Болшеве у Томского.
Таким образом, товарищи, материалы следствия, по-нашему, бесспорно доказывают то; что фактическими авторами действительной рютинской платформы является не какая-то дикая группа Рютина, нечаянно свалившаяся с неба, а центр правых, в том числе Рыков, Бухарин, Томский, Угланов и Шмидт, они являются действительными авторами и то, что они передоверили свое авторство Рютину, это дело не меняет. На этом же совещании было решено, что ежели где обнаружится эта платформа и будут спрашивать на следствии, что Рютин должен обязательно скрыть и выдать за свою, объявив, что это дикая платформа и т. д. Вот, товарищи, истинное происхождение рютинской платформы.
Само собой разумеется, что Бухарин и Рыков отрицают это дело. Хотя вчера на очной ставке со Шмидтом Рыков вынужден был признать, что на даче Томского он действительно читал рютинскую платформу, правда, он это изображает невинно и говорит, что там были члены ЦК, видимо, члены ЦК получали рютинскую платформу. Я не знаю, рассылалась ли членам ЦК рютинская платформа? (Голоса с мест. Нет, нет.) Дальше он говорит, что читали под пьянку рютинскую платформу и характеризует ее шляпниковско-медведниковским документом. (Голоса с мест. Сообщал ли он кому-нибудь об этом?) Он не сообщил. Он говорит, что члены ЦК имеют право читать любые документы. (Голос с места. Вчера сообщил.) Да, вчера сообщил.
Я, товарищи, напомню для того, чтобы увязать с последующим основные положения рютинской платформы. Рютинская платформа отрицает социалистический характер Советского государства, требует роспуска колхозов и отказа от коллективизации, отказа от линии ликвидации кулачества, от советской индустриализации, предлагает для борьбы против партии и советского правительства объединить все оппозиционные группы, в том числе троцкистов, зиновьевцев, шляпниковцев, правых, леваков и т. д. ив качестве практических мер откровенно формулирует и предлагает индивидуальный террор, требует также, как и троцкисты в известном своем письме — убрать Сталина, под этим подразумевают — убить Сталина, предлагает всем своим единомышленникам выпускать листовки, прокламации, организовывать забастовки на заводах и требует, наконец, свержения советского правительства путем вооруженного восстания.
Если внимательно вчитаться в отдельные предложения этой платформы, то там в такой завуалированной, туманной форме содержится призыв к вредительству и саботажу мероприятий партии и правительства. Эта платформа, товарищи, по существу представляла документ, выражающий собою чаяния, настроения, взгляды, которые требовали прямо капиталистической реставрации в СССР. Если приложите туда последние издания соглашения Троцкого с Гитлером... (Голос с места. Одно и то же.) Это одно и то же. Так обстоит дело с рютинской платформой.
После рютинской платформы, после выпуска ее прошло, примерно, 5 лет. За эти годы, товарищи, страна гигантски ушла вперед. Для всех победа социализма стала совершенно очевидной. В условиях окончательной победы социализма продолжать активную борьбу с советским правительством, прикрываясь советской фразеологией, не выйдет дело. Дело безнадежно, разоблачить сумеет любой. Поэтому неизбежно должны были возникнуть в группе отдельных правых настроения сформулировать свои настроения более откровенно. Такую попытку составить платформу мы обнаружили сейчас при следствии. Она имеет отношение к 1936— 37 г. Эта платформа сама по себе чрезвычайно характерна. Эта платформа имеет обращение ко всем народам Советского Союза и ко всей молодежи. Авторами платформы являются Слепков Александр, небезызвестный ученик Бухарина, Кузьмин, ученик Бухарина, наконец — Худяков. Сидя в тюрьме, в изоляторе они написали эту программу, эту платформу и при освобождении Худякова предложили ему, так как он выезжал в ссылку в Зап. Сибирь, в Бийск, предложили ему связаться, дали ему адреса, предложили связаться с организацией правых, обсудить эту платформу и высказать свои соображения.
Я, товарищи, зачитаю вам некоторые положения этой новой платформы. Прежде всего, ее философская часть. В ней говорится следующее: «Марксизм, как
{9}
цельное мировоззрение… и, наконец, учение о классовой борьбе». Все это по мнению авторов платформы жизнью опровергнуто, марксизм себя изжил окончательно. Дальше идут рассуждения о высказываниях Спенсера, Герцена и Бакунина и т. д., которые себя оправдали и жизнью перекрыты. Критикуя политическую часть нашего строя они в программе говорят следующее:
«Социалистическая система хозяйства оказалась на деле самой бюрократической... в своих кольцах удава задушила все живое». И дальше: «Диктатура пролетариата с его монопольным положением...» (Голос с места. Сволочи.) «Философия марксизма превратилась в самую реакционную закостенелую догму... защиты и нападения». Исходя из этого, авторы платформы считают священным и неуклонным долгом свержение такой деспотической власти. И дальше они предлагают образовать новую партию под названием «Народная демократическая партия России». (Возмущение в зале.) Так бывший кадет Слепков формулирует сегодня свои взгляды, собака вернулась к своей блевотине.
Дальше, каковы же основные задачи на ближайший период они предлагают. Они считают первым и основным долгом свержение сталинского режима. Какими средствами? Предлагают они следующее: «Это уничтожение может произойти в результате различных причин и способов, из которых мы наиболее удачными и целесообразными считаем следующее: 1) В результате внешнего удара, т. е. в результате наступательной войны Германии и Японии на СССР. (Антипов. Знакомое нам дело.) 2) В результате дворцового переворота или военного переворота, могущего быть совершенным одним из красных генералов. (Межлаук. Тоже знакомое дело.) Дело с дворцовыми переворотами, оно вам достаточно известно из протоколов, которые вам переданы, и надо сказать, что Рыков, Бухарин и другие с этим делом очень долго носились. Таким образом, товарищи, эта программа на первое место выдвигает военное нападение фашистской Германии и Японии на Советский Союз. Они неприкрыто формулируют свое пораженческое отношение к этому.
Кроме того, программа не отказывается и от индивидуального террора. Правда, они называют, видимо, на опыте Кировских событий, это «террористической партизанщиной» и предлагают перейти к групповому террору. (Шкирятов. Это тоже нам знакомо.) Тоже довольно знакомо из рассуждений, которые были у Бухарина с Радеком и с другими. Но, правда, они не отвергают и отдельных убийств. Однако говорят, что самая последняя «современность», т. е. убийство Кирова — не свидетельствует в ее пользу. Но, однако, рассуждают они — «появление Цезаря всегда неизбежно влечет за собой и появление Брута». (Шум, движение в зале.) Они говорят: «Мы — террористы к террору относимся совсем по-другому, чем так называемый официальный марксизм». Вот, товарищи, последнее откровение этой, дошедшей до конца, группы правых.
Кстати сказать, сегодня мы получили телеграмму из Новосибирска, где продолжается следствие, и оказывается, зам. пред. Западно-Сибирского Госплана, как его? (Эйхе. Эдельман.) Зам. пред. Госплана Эдельман принял эту платформу и проводил ее в своей группе правых. (Ворошилов. А где составлялась эта платформа?) В изоляторе. (Смех.) (Косиор С. Интересный это изолятор.) (Смех.) (Лозовский. Это платформа школки Бухарина.) Да, ее составляли Слепков, известный вам Кузьмин и Худяков. Это очень близкие Слепкову люди, вовлеченные в организацию, его воспитанники. Вот, товарищи, таковы программные политические установки правых, которые нам рисуются на основании тех следственных и документальных материалов, которые мы сейчас имеем в нашем распоряжении.
Перехожу к фактической стороне антисоветской деятельности правых, которую они смогли развернуть в наших своеобразных тяжелых условиях, к их работе за эти годы. Поставив своей целью восстановление капитализма в СССР и захват власти, они по мере успехов нашего социалистического строительства с каждым -днем падали все ниже и ниже и переходили к наиболее обостренным формам борьбы.
Прежде всего, товарищи, о террористической деятельности правых. На основании всех следственных материалов, которыми мы сейчас располагаем, не оставляет никакого сомнения, что правые уже давно стали признавать возможность террора в отношении вождей партии и правительства. В условиях полной политичес-
{10}
кой изоляции и невозможности как-либо активно другими способами проявить свое подлинное лицо, правые в конце концов так же, как и троцкисты и зиновьевцы, перешли на позиции индивидуального террора. Тут товарищам известны некоторые факты по протоколам, но я хочу сказать, что террористические настроения у правых зародились значительно раньше. Первые террористические высказывания и разговоры довольно откровенного порядка, которые вскрывались в организации правых, мы имели уже в 1928 году. Небезызвестный вам этот же Кузьмин — автор этой платформы — еще в 1928 г. высказал прямо мысль о необходимости убийства т. Сталина. Он высказал вслух то, о чем тогда поговаривали, не желая сказать этого прямо, окружавшие его люди, в том числе Слепков и другие. Кузьмин еще в 1928 г. прямо поставил вопрос, он ставил этот вопрос, и это был не вообще выкрик взбесившегося молодого парня, вовлеченного в антисоветскую организацию, это — было убеждение человека. Он говорил это уже в 28 г., достаточно прочитать его дневник, чтобы представить себе все настроения его в те годы.
Могут сказать: Кузьмин — одиночка, по русской пословице — «в семье не без урода». К сожалению слишком много уродов в семье правых... (Эйхе. Сплошь одни уроды.) Слепков еще в 1927–28 г., Сапожников прямо поставили этот вопрос, а затем позже они перешли к организации террористических актов. Ну, товарищи, здесь могут поставить такой вопрос: а при чем здесь Бухарин и Рыков? (Голоса с мест. О-о-о!) Может быть это настроения отдельных сторонников их? К сожалению, я должен сказать, что наиболее активно организовывались террористические группы там, где они организовывались по прямому указанию либо Бухарина, либо Рыкова, либо Томского. Все вы получили следственный материал по делу правых. Поэтому я ограничусь только тем, что укажу на наиболее характерные, с моей точки зрения, факты.
Что говорит Розит, небезызвестный вам Розит, один из ближайших учеников и друг Бухарина? Он показывает: «террор у нас явление не случайное. Бухарин воспитывал у нас и культивировал исключительную ненависть к Сталину и его соратникам. Я не помню ни одного совещания, ни одной встречи с Бухариным, где бы он не разжигал этой ненависти. В связи с этим мне припомнилось выражение Слепкова о том, что ненависть к Сталину — священная ненависть». Кстати сказать, что по этой ненависти к Сталину определялась преданность Рыкову, Бухарину и Томскому, — это был критерий.
В 1930 году на даче Слепкова в Покровско-Стрешневе Бухарин уже лично даст установку на террор и мотивирует это тем, что ставка правых на завоевание большинства в ВКП(б) бита. Тот же Розит дает следующее показание: «Бухарин прямо сказал, что необходимо приступить к подготовке террористической группы против Сталина и ближайших его соратников»... (читает). То есть, у людей даже не вызывало это никакого сомнения потому, что уже до этого почва была уже вполне подготовлена. Почему я привожу это показание Розита? Мы имеем и Слепкова, и Марецкого, и всех остальных из школки Бухарина. Я привожу показания Розита потому, что он один из тех людей, которые ближе были связаны с Бухариным до последнего времени. Таков, товарищи, Бухарин.
Что касается Рыкова, то на первый взгляд вроде как он ни при чем. Правда, из последних показаний, которые вы читали, известно, что он тоже при чем, имеет прямую причастность к этому делу. Правда, Рыков, если взять в сумме членов этого центра, гораздо более осторожный, гораздо более конспиративный, не болтун, знает, где что можно делать, и умеет конспирировать, тогда как Бухарин иногда и взболтнуть любит. Томский дошел вплоть до того, что в своих записочках, довольно откровенных, записывал невероятную чепуху. Мы можем встретить в них антипохабные выражения (так в тесте. — Ред.), махровые выражения по адресу не только отдельных руководителей партии и правительства, но даже и по адресу нашей страны. Человек, который имел переписку до последнего времени с самыми махровыми белогвардейцами, которые ругали и калили советскую власть типично фашистскими выражениями, этот человек считал возможным получать эту переписку, читать ее и, больше того, хранить в квартире и подшивать.
Так вот, о Рыкове. Несмотря на всю его конспиративность и осторожность, я хочу привести следующие показания бывшего заведующего секретариатом Рыкова в Совнаркоме Нестерова, человека, лично очень близкого к Рыкову. Он дает следующие показания: «Вокруг Рыкова мы, правые, пытались создать такие настрое-
{11}
ния». ..(читает).В соответствии с этим Рыков, несмотря на свое особое положение, не стесняется давать прямые указания об организации террористических групп. Вот этот же Нестеров рассказывает, как он перед отъездом в Свердловск в мае 1931 г... (Молотов. Какой это Нестеров?) Заведующий Секретариатом Рыкова. Рыков обрадовался приходу Нестерова и сказал, что из пред. совнаркомов он попал в почтмейстеры. Вот, говорит, вам и Политбюро, вот, говорит, и линия на сработанность, попал в почтмейстеры. Рисовал он довольно в мрачных красках положение в стране и предложил ему организовать в Свердловске группу единомышленников, подобрать боевиков террористов с тем, чтобы при случае послать их в Москву. Нестеров показывает: «как партия училась организации вооруженных сил в эпоху... (читает). Нам нужно учиться стрелять по-новому». И далее, Рыков дал прямое указание организовать террористические группы. И далее: «в этой беседе Рыков дал мне прямую директиву...» (читает). Немало изобличающих показаний дает и другой бывший «ученый» секретарь Рыкова Радин. Он показывает, что «в одном из разговоров со мной Рыков мне сказал...» (читает).
В показаниях Радина, Котова и других вы найдете достаточно изобличающих материалов. Я хочу остановиться только на одном факте. При очных ставках чрезвычайно трудно отрицать все эти факты, которые прямо предъявляются Рыкову. Кстати сказать, он сам лично просил об очных ставках с определенными лицами. Радина он характеризовал мне предварительно, как человека чрезвычайно умного, спокойного и талантливого и просил раньше устроить очную ставку с ним. Когда устроили очную ставку с ним, после этого или предварительно он заявил, что действительно в 1932 г. Радин приходил к нему на квартиру и у Радина были такие настроения антипартийные, антисоветские. Он требовал от Рыкова, якобы: «Что же вы тут в центре сидите, ничего не делаете. Давайте вести борьбу, активизироваться» и т. д. Словом, нажимал на Рыкова Радин. Вообще Рыков жаловался, что Радин провоцировал его на такие резкие выступления. Но я, говорит, его отругал, выругал, выгнал и т. д. В частности, когда Радин хотел уходить из партии, я его обругал. Словом, Рыков хочет изобразить дело так, что не он влиял на Радина, а Радин влиял на Рыкова. Но при этом он ограничивался такими отеческими внушениями. А сказал ли он партии об этом? Не сказал. В этом, говорит, моя ошибка.
Несколько фактов, показывающих, что речь идет не только о разговорах по вопросам террора, а речь идет о практической деятельности. Из фактов этого порядка я привожу следующие. В 1931 году по директиве Рыкова Нестеров сорганизовал в Свердловске террористическую группу в составе: Нестеров, Карболит (Кармалитов А. И. —Ред.), Александров. Нестеров, Карболит, Александров, все признали свое участие в террористической организации, все показали, что они дали свое согласие вступить в террористическую организацию, все признали, что по первому вызову они обязались прибыть в любое место Советского Союза для того, чтобы пожертвовать своей жизнью в пользу своей правой организации.
Второй факт. Член Московского центра правых Куликов, а также Котов по поручению Угланова создали в 1931 году террористическую группу в Москве в составе Котова, Афанасьева, Носова. Котов, Угланов, Афанасьев и Носов — все сознались в этом. Я не буду приводить конкретных показаний, они известны вам из разосланных протоколов. Далее установлено, что в начале 1933 г. Бухарин поручил бывшему троцкисту и бывшему эсеру Семенову подготовить террористический акт против т. Сталина. Об этом дает показания Цетлин — достаточно близкий Бухарину человек, который знал всю подноготную, что творится у Бухарина, самый преданный ему человек.
Наконец, по личному поручению Рыкова вела наблюдение, устанавливая наиболее легкие способы совершения террористического акта, некая Артеменко — близкий человек Рыкову, жена этого самого Нестерова. Далее, по личному поручению Рыкова активный участник организации правых Радин вместе со Слепковым вел тоже подготовку по вербовке членов для совершения террористического акта против тов. Сталина.
Я, товарищи, совершенно исключаю здесь четыре террористических группы, организованные Томским, ограничусь пока что теми показаниями, теми фактами, которые я здесь изложил. Такова, товарищи, документальная, фактическая сторона террористической деятельности организации правых. Мне кажется, что на основе показаний всех участников, на основе документов, которые мы имеем,
{12}
эта сторона подлой антисоветской деятельности правых и членов этого центра Бухарина, Рыкова и других совершенно доказана.
Далее, товарищи, я хочу в нескольких словах остановиться на идее так называемого «дворцового переворота». Наряду с идеями индивидуального террора в 1930-31 гг. правые усиленно поговаривали о возможности реального осуществления идеи так называемого «дворцового переворота». Мыслилась она в разных вариантах, но в основе своей она заключалась в том, что надо арестовать правительство, ввести какую-то воинскую часть, уничтожить правительство и назначить свое. Так они предполагали, что им удастся коротким таким ударом по руководству партии и правительства быстро приблизиться к власти. Эта идея, довольно распространенная одно время, широко обсуждалась в кругах правых. Я думаю, что, товарищи, мы до конца еще не докопались во всех фактах, сопутствующих обсуждению этих планов, но я не исключаю, что кое-какие реальные перспективы, они может быть маячили в те времена перед ними. Достаточно сказать, что мы сейчас арестовали одного бывшего работника ЧК в Ленинграде, который работал в нашем аппарате, он присутствовал на совещании в группе правых и усиленно поддерживал эту самую идею «дворцового переворота», как наиболее легко осуществимую. Причем предлагал им свои услуги в деле установления связи... (Голос с места. Кто это?) Это — рядовой работник, бывший белорусский работник, сейчас в Ленинграде в пожарной команде работает.
Каковы же варианты этой идеи «дворцового переворота»? Я здесь не буду останавливаться на показаниях Сапожникова, они известны вам, я приведу только наиболее характерные показания Цетлина. Он дает следующие показания: «Инициатором идеи «дворцового переворота» был лично Бухарин и выдвинул ее с полного согласия Томского и Рыкова».. .(читает). «Выдвигался второй вариант для осуществления «дворцового переворота»: во-первых, — распространить наше влияние на охрану Кремля, сколотить там ударные кадры, преданные нашей организации, и совершить переворот путем ареста... (читает, кончая словами: «используя служебное положение Рыкова, как председателя Совнаркома, ввести эту воинскую часть по приказу в Кремль»). В случае удавшегося переворота они распределяли посты. Предлагался на пост секретаря ЦК Томский, остальные посты в ЦК займут Слепков и вообще все другие участники правых. Таковы факты. Из тех идей, которые особенно характерны были в 1930–31 гг. для Бухарина, была идея «дворцового переворота».
Я, товарищи, затянул несколько доклад, разрешите мне дальше совершенно выпустить этот раздел, где говорится о блоке с троцкистами и зиновьевцами, ибо новых материалов в сравнении с теми, которые были на процессе и которые всем известны, я ничего прибавить не могу. Следует только сказать об этом самом блоке с троцкистами и зиновьевцами, о его некотором своеобразии, как оно рисуется по материалами следствия и как оно мне представляется.
Видите ли, то, что правые после поражения в 1929 г. сразу же встали на путь поисков связей с зиновьевцами и троцкистами, это показывают всем известная встреча Бухарина, его переговоры и т. д. и т. п. Сейчас мы располагаем еще одним новым фактом. Тот же Шмидт Василий сообщил нам следующую новость о том, что в конце 1930 г., насколько я помню по его показаниям, вызвал Шмидта к себе Томский и говорит ему: «Нужна дача мне твоя на вечер один». Тот его спросил: «Зачем?» Он говорит: «Не твое, — говорит, — дело». «Нет, скажи». «Для нашего собрания надо». Он членом центра был, спрашивает: «А я могу?» «Нет, — говорит, — нельзя. Дай дачу». Я вначале немножко поартачился, обиделся, говорит он. «Не хочешь дать? Найдем другую, другую квартиру найдем». Ну, потом, говорит, я предоставил, уехал сам. «Затем на второй день я насел на Томского, устроил ему истерику. Что же такое получается? Вы там, тройка, что-то такое решаете. Я сам член центра, что я идиот, дурак что ли, я вам только подчиняться должен. В чем дело, расскажи. Нажимал на Томского, и Томский проболтался, говорит: было свидание у нас, был Рыков, был Бухарин и был я, и был Каменев на даче. На все мои расспросы, о чем говорили, он сказал: я не скажу, не могу сказать».
Рыков, понятно, и Бухарин это отрицают, но у меня имеется один чрезвычайно любопытный объективный факт. На днях жена Томского, передавая некоторые документы из своего архива, говорит мне: «Я вот, Николай Иванович, хочу рассказать вам один любопытный факт, может быть он вам пригодится. Вот в конце
{13}
1930 г. Мишка — она называет своего мужа так — очень волновался. Я знаю, что что-то такое неладно было. Я увидела, что приезжали на дачу Васи Шмидта такие-то люди, он там не присутствовал. О чем говорили, не знаю, но сидели до поздней ночи. Я это дело, говорит, увидела случайно. Я почему это говорю, что могут теперь Васю Шмидта обвинить, но он ничего не знает». Я говорю: «А почему вы думаете, что он ничего не знает?» «Потому, что я на второй день напустилась на Томского и сказала: ты что же, сволочь такая, ты там опять встречаешься, засыпешься, попадешься, что тебе будет?» Он говорит: молчи, не твое дело. Я с ним поругалась и сказала, что я еще в ЦКК скажу. Потом пришел Вася Шмидт, я на него набросилась: ты почему даешь квартиру свою для таких встреч? Он страшно смутился и говорит: я ни о чем не знаю. Вот она какой факт рассказала. Таким образом это не только показание этого самого Шмидта, но это совпадает и с тем разговором, который у меня с ней был при встрече.
Таким образом, товарищи, уже в конце 1930 года, как видите, они считают возможным встретиться за городом, в конспиративной обстановке, поговорить. Я не думаю, чтобы это был душевный разговор и чаепитие. Если бы это было так, то вероятно, Василия Шмидта пригласили бы. Видимо, разговор был серьезный, о котором они даже не сочли возможным сообщить Шмидту. Тут Шмидт говорит: я им сказал — дураки, вас же Каменев выдаст. Они говорят — ничего, не выдаст. Ну, а если он выдаст, мы его уничтожим физически. Так Шмидт говорит. Это первое.
Связь правых с троцкистами и зиновьевцами отмечена и в 1932 году. Факты эти известны. Но вот настороженность, чем объясняется та известная осторожность или настороженность, когда люди не шли на прямое слияние? Мне кажется, что здесь наверху они не шли, они давали прямую директиву на блок с троцкистами внизу и фактически мы имели в Самаре, Саратове и Свердловске прямое объединение их с троцкистами. Они объединяются в блок, действуют и работают вместе, там их трудно разобрать кто правый, различия между ними никакого нет, они работают вместе. А здесь, наверху, они осторожничали. Почему осторожничали? Исходили из следующего: они считали, что Зиновьев, Каменев и другие троцкисты и зиновьевцы настолько дискредитированы, что связывать свою судьбу с ними небезопасно. Поэтому они установили взаимную информацию, взаимное осведомление, взаимный контакт. Но дальше этого они не шли для того, чтобы блокироваться прямо. Как некоторые правые поговаривают, в частности, из школки Бухарина, здесь имелась известная боязнь правых того, чтобы как-нибудь их не вышибли в случае захвата власти, как бы не слишком много мест досталось троцкистам и т. д. Хотя это второстепенное. Мне кажется, что главное в том, что они не шли на организационное слияние с троцкистами — это боязнь. Есть еще последний момент, когда установилась прямая связь. Хотя можно считать, что формально ни Бухарин, ни Рыков, ни другие не входили в параллельный или в объединенный троцкистско-зиновьевский центр, но то, что они были вполне осведомлены о всей их деятельности, то, что они были целиком информированы и согласны, это у меня не вызывает никакого сомнения.
Хочу остановиться, товарищи, на позиции правых, на деятельности правых в их отношении с эсерами и, в частности, хочу остановиться на их отношении к кулацким восстаниям. На основе материалов следствия, которыми мы сейчас располагаем, должен прямо сказать, что правые своим сторонникам на местах давали прямые указания относительно того, что в случае деревенских восстаний, которые, они предполагали, будут широко развернуты в 1930-31–32 г.г., чтобы не остаться в стороне от этих движений, мы должны возглавить эти движения. Из тех фактов, которые вам известны, я не буду их повторять, я только хочу сказать следующее, что в 1930–31 гг. по показаниям арестованного ныне известного Яковенко, партизана... (Голос с места. Наркомзем что ли? Молотов. Не все вы знаете.) Да, совершенно верно. Так вот этот самый Яковенко в своих показаниях говорит о том, что в 1930–31 г.г. он имел неоднократные беседы с Бухариным, высказывал свое несогласие с политикой партии в деревне, считал, что в вопросе коллективизации партия особенно ошибается, считал неизбежным кулацкие восстания, считал нужным ввести эти кулацкие и иные восстания в какое-то организованное русло. Бухарин его усиленно поддерживал. Когда он сообщил Бухарину, что имеет связь, очень близкую связь с сибирскими партизанами «Ко мне без конца наез-
{14}
жают люди, и что я имею возможность организовать их». Был образован партизанский центр.
Сам Яковенко более или менее регулярно осведомлял Бухарина, что он имеет возможность организовать восстание в некоторых районах Западной Сибири, Красноярского края, Восточной Сибири. Бухарин тогда высказал такую мысль: что если бы успешно удалось организовать восстание, то не исключена возможность, что можно было бы там организовать известную автономию — Сибирское государство, которое бы давило на сталинский режим (Смех.), помогало бы нам в вопросах колхозной политики. (Ворошилов. Государство в государстве. Каганович. Вроде как у Колчака). Они ставили вопрос о создании этого государства. Дальше, я, товарищи, не буду зачитывать вам те показания, которые имеются у вас на руках. Я должен сказать, что самое горячее, активное участие во всех таких событиях — затруднение с хлебозаготовками на Кубани, во всех сибирских волынках, самое активное участие, где только можно приложить, правые обязательно принимали как директиву — ввязаться в это дело.
Фактов с эсерами я не буду перечислять, здесь нового ничего нет. Кроме показания Цетлина мы ничего не имеем. Зачту только одно предварительное показание Яковенко. Он показывает: «Я рассказал Бухарину свою отрицательную точку зрения на политику ЦК ВКП(б). Информировал о своем впечатлении о моем приезде в Сибирь, откуда я недавно вернулся»... (читает). Установка Бухарина, говорит, полностью совпадала с моими взглядами и я их принял.
Таковы факты, которыми мы располагаем в отношении правых к вопросам крестьянских восстаний, которые имели место в 1930–31 г.г., в ряде которых они участвовали. Также они принимали участие в организованных волынках на промышленных предприятиях. Мы сейчас находимся в стадии расследования чрезвычайно важных вичугских событий и вообще событий в Иванове. Они были по существу организованы правыми. (Голос с места. В 1932 году?) Да, в 1932 году — вичугские события были организованы правыми. Об этом дают показания активнейшие участники правых, Башенков и другие. (Сталин. Какие события? Мы не знаем. Ворошилов. Не все знают.) События, о которых было решение ЦК партии, они всем известны. (Косиор. Они были опубликованы в печати.) Да, опубликованы в печати. Это событие в связи с некоторыми хлебными затруднениями, как сейчас выяснилось, начались искусственные забастовки. (Шкирятов. На текстильных предприятиях.) Волынки на текстильных предприятиях. Оказывается, как сейчас установлено, к этому прямую руку приложили правые, организовали вичугские волынки.
О вредительской деятельности правых. Наряду с линией на террор, правые считали возможным принять тоже линию на вредительство. Мы имеем десятки показаний сейчас, в том числе таких активнейших участников правых, как Яковлев, Кротов, Шмидт Василий, которые проводили активнейшую линию на вредительство. В частности, Шмидт Василий, будучи директором Трансугля на Дальнем Востоке, он вел этот развал, за который его снял Центральный Комитет с работы. Он говорил, что этот развал был произведен сознательно. «Развалил я трест сознательно по директиве правых, имел людей своих, вредителей, которые вредили каждый день».
Выводы какие? Таким образом, товарищи, мы на основании всех материалов следствия считаем установленным, во-первых, что центр антисоветской организации правых в лице Бухарина, Рыкова, Томского, Угланова, Шмидта двурушнически отказался в конце 1929 года с маневренной целью от своих правых взглядов, обманывал партию, не выдавал своей подпольной организации, сохранил ее и продолжал борьбу с партией до самого последнего времени. Поставя своей основной целью добиться захвата власти насильственным путем, изложив свою открыто буржуазно-реставраторскую платформу, так называемую платформу Рютина, они вступили фактически в блок с троцкистами, антисоветскими партиями эсеров и меньшевиков и вместе с ними возглавляли антисоветские осколки разгромленных классов в нашей стране и превратились в конечном итоге в агентуру фашистской буржуазии.
Для осуществления своих буржуазно-реставраторских планов центр правых в лице Бухарина, Рыкова, Томского и других встал на путь организации террора в отношении партии и правительства, на путь вредительства, на путь блока с антисо-
{15}
ветскими партиями, на организацию кулацких восстании и на организацию волынок на заводах.
Мне кажется, что все это ставит в отношении Бухарина и Рыкова, людей, которые целиком отвечают за всю деятельность правых организаций вообще и за свою антисоветскую деятельность в частности, — ставит вопрос о возможности пребывания их не только в составе Центрального Комитета партии (Голос с места. Правильно.), но и в составе членов партии. (Голос с места. Правильно. Голоса с мест. Этого мало.)
Молотов. Товарищи, поступило предложение — сделать перерыв на 10 минут.
[перерыв]
Молотов (председательствующий). Слово имеет т. Микоян.
Товарищи, дело Бухарина, Рыкова мы обсуждали еще на предыдущем пленуме ЦК, но обсуждение вопроса было прервано и отложено до этого пленума, и решение также было отложено до этого пленума по предложению т. Сталина, который в интересах того, чтобы еще более подробно разобраться и дать возможность Бухарину и Рыкову все силы мобилизовать, все факты собрать, и для того, чтобы проверить правильно ли обвинение на них возлагаемое, желая проявить большую осторожность, чем поспешность в этом деле, — этот вопрос был перенесен на этот пленум ЦК ВКП(б). Тогда, на том пленуме ЦК, Бухарин и Рыков держались тактики слез и мольбы, чтобы повлиять на чувства членов ЦК, выступая по адресу ЦК с некоторыми упреками, что не дали им возможности иметь очные ставки с троцкистами, что не дали им возможности во всех материалах разобраться и просили дать время разобраться в делах и проверить все факты. Теперь, когда за эти 2 месяца еще новое, большее количество неопровержимых доказательств найдено и имеются в руках у следствия, когда уже устроены очные ставки с обвиняемыми, когда на очных ставках троцкистов, правых вместе с Бухариным и Рыковым, на очных ставках участвовали члены Политбюро и сами проверяли и вопросы задавали, т. е. когда вопрос выяснен досконально, до такой степени объективности, до такой степени проверенности, что никто не может бросить хотя бы малейшего упрека в поспешности, наоборот, пожалуй, люди говорят, что зачем так долго возимся, так долго тянем этот вопрос, не вредно ли это для партии, имея такие доказательства тянуть с решением такого важнейшего вопроса, не есть ли урон для нашей партии, что люди с таким грязным обвинением находятся в составе членов ЦК нашей партии.
Бухарин после этого пленума, увидав, что тактика слез не помогает запутать вопрос, он перешел к тактике угроз... (Голос с места. К тактике вымогательства. Петровский. Ультиматума.) к тактике угроз в отношении ЦК партии. Бухарин, идя по стопам врага народа Троцкого, направил против ЦК его оружие, это Троцкий всегда ставил ЦК ультиматумы, Троцкий всегда забрасывал нас записками, Троцкий старался путать всю обстановку, опорочивая аппарат ЦК и НКВД, теперь все оружие Троцкого против нас обратил Бухарин. Троцкий еще организовывал демонстрацию против партии на улице, но у Бухарина нет возможности устроить демонстрацию, теперь у него нет масс, времена другие, но вот такая демонстрация Бухарина в НКВД, когда он организовал политическую демонстрацию, как же иначе объяснить эту угрозу голодовки и угрозу неявки на пленум ЦК. Когда нет массы, нет других способов протеста, то Бухарин берется за голодовку в виде протеста.
А разве раньше голодовка не была в руках революционеров средством протеста против царского самодержавия? И Бухарин пишет в ЦК партии такие строки. Я не знаю, как может член партии, большевик такие слова направить по адресу ЦК? Он пишет: «В необычайнейшей обстановке я с завтрашнего дня буду голодать полной голодовкой, пока с меня не будет снято обвинение в измене, во вредительстве, в терроризме». Таким образом, Бухарин предъявил нам наглый ультиматум вместо просьбы обсудить все эти вопросы. Он говорит — нет, не хочу с вами обсуждать пока не снимете обвинения с меня. Разве может пленум ЦК под страхом угрозы, под давлением ультиматума разбирать какой-нибудь вопрос? Это разве не желание запутать вопрос? Вместо детального разбора дела, путем запугивания, путем угроз он пытается запутать все дело. Это ясно. Против него имеются теперь такие улики, что всякий разбор может Бухарина еще больше разоблачить и боясь этого он хочет Центральный Комитет брать страхом. Голодовка и новое оружие
{16}
борьбы — отказ от явки на Пленум ЦК. Он говорит: «Вот, я написал вам 100 страниц, прочтите». Разве обсуждение на Пленуме ЦК состоит в том, что один написал, другой ответил, и этим решается вопрос? А почему вас не интересовало и не интересует, что скажет докладчик, что скажут члены Центрального Комитета, которые выступят и обсудят вопрос? Разве это обсуждение заменят всякие ваши бумажки, которые вы стряпаете, разве на ваше поведение не повлияет обсуждение на Пленуме ЦК? Или то, что мы скажем здесь вас не интересует?
Это поведение Бухарина совершенно нетерпимо и в большевистской среде это не имело прецедента. Правда, Троцкий, будучи в составе ЦК пытался эти методы внедрять как средство борьбы. Это заброшенное, заржавевшее оружие Троцкого в его борьбе с Партией поднято сейчас Бухариным. Это есть новое доказательство того, что он продолжает сейчас бороться против ЦК. Иначе, как же у него поднялась бы рука написать такие строки с угрозой, с ультиматумом, с требованием снять с него обвинение без обсуждения вопроса на пленуме, накануне созыва пленума ЦК, с требованием, чтобы политбюро накануне пленума ЦК сняло с него обвинение и этим самым предрешило бы обсуждение вопроса на пленуме ЦК. Это мог сделать лишь тот, кто совсем разоблачен до конца и никак не может прикрыть свои враждебные позиции. (Буденный. Наготу свою прикрывает.) Собственную наготу.
Он потом прислал другое письмо, сегодня. Вообще он забрасывает письмами, думает, что ЦК только и должен делать, что все время читать его письма. Это тоже из арсенала Троцкого. Троцкий ничего не делал и требовал, чтобы читали его бесконечные письма. Это тоже средство борьбы против партии. Он знал, что если много будет писать и рассылать, а при рассылке это пойдет кой-куда, кой-кому, просочится кое-где, — при отсутствии масс это тоже есть средство борьбы, испытанное врагами партии. Вообще, когда читаешь записки Бухарина, то страшно становится — за кого он принимает Центральный Комитет партии. Как будто у нас нет опыта борьбы с врагами партии, как будто мы не знаем, как раскусить врага. Нам трудно было разоблачить новый вид врага в нашей партии, двурушника, потому что мы привыкли бороться с людьми, высказывающими хотя и неправильные, но те взгляды, которые у них имеются. Когда же нам пришлось иметь дело со скрытыми врагами, которые защищали партийные взгляды и в то же самое время боролись против партии, мы были настолько неопытны против этих двурушников, что оказались разоруженными против озверелых врагов.
Как можно рассчитывать на успех таких заявлений против большевистской партии, которая имеет за своей спиной борьбу с меньшевиками, троцкистами, зиновьевцами и, наконец, Бухариным.
Сегодня он написал второе письмо. Это письмо есть попытка изобразить себя несколько наивным, а скорее он хитрит. Думает, что мы не понимаем его тактики. Вместо того, чтобы признать ошибки, он виляет все время неприлично, недостойно. Вот что он прислал в Политбюро ЦК ВКП(б). «Дорогие товарищи, я должен сообщить. ..(читает)...в теперешнем состоянии». (Межлаук. Вот тебе раз.) Решение ЦК членам ЦК разослано? (Голоса с мест. Разослано.) «Первое, я никогда и нигде... (читает)... да еще в состоянии крайне далеком от нормального (Смех.)... ибо можно человека принести»! Смотрите... (Смех.) (Буденный. Двуличное письмо.) потерял память, хотя когда ему нужно что-нибудь, так он все прекрасно вспоминает (читает)... «иногда не находишь слов»... Не видно этого по его длинным запискам. ...«Поймите, что я не тактикой какой-то занимаюсь...» Он сам видит, что это тактика, глупая тактика... «Я очень прошу сообщить членам ЦК настоящее мое письмо». Я забыл прочитать примечание. Я его прочту: «Если только нервное возбуждение не превратится в последнюю вспышку энергии, а может быть наоборот».
Это попытка затушевывания своих ошибок, увиливания, жульничества, вместо того, чтобы притти и сказать, что я ошибся, это небольшевистский подход, прошу прощения. Это говорит о том, что оружия против нас он не сложил. Может быть он не умно борется, глупо, но оружие он держит против нас и силы у него для этого хватит.
Бухарин взял манеру Троцкого опорочивать все документы и факты. Он в своих документах делает выпады по адресу аппарата Наркомвнудела. Он имеет право критиковать Наркомвнудел. В розданных тезисах по докладу тов. Ежова
{17}
критика аппарата дана очень жесткая. Но мы критикуем для того, чтобы исправлять аппарат, а он всякими намеками, прямыми выпадами, гнусными, наглыми хочет опорочить весь аппарат, и в особенности обновленный аппарат. Тов. Ежов по-большевистски всю душу вложил в улучшение работы аппарата. Я должен прямо признать, что ошибки в аппарате были, но сейчас я был поражен точностью между показаниями письменными и теми показаниями, которые давались на очной ставке, во время которой я был. Я потом тов. Ежову сказал, что я должен признаться, что аппарат, который вел это следствие, выдержал большевистский экзамен правдивости и точности.
И вот Бухарин делает выпады против этого аппарата: «Ах, сами следователи дают показания», новые обвинения вроде того, что толкает, что ты должен сказать... Словом, вроде того, что это сочинено против него. Только враждебный человек может относиться так к нашему органу НКВД, который старается всемерно и успешно старается быть орудием партии, быть орудием защиты нашего советского государства. (Каганович. То, что фашисты пишут в газетах.) Это тоже Троцкий так делал, потом к этому прибегали Зиновьев и Каменев.
Он не щадит при этом и нашу партию. Он говорит о политической установке современности, намекает, что следователи наталкивают своими особыми допросами людей, что есть какая-то политическая установка и получается вроде того, что ЦК организует специально против него обвинение, что ЦК не хочет по-настоящему разобраться во всех материалах, что у него нет желания спасти человека, если есть хоть малейшая возможность его спасти, а наоборот, ЦК собирает против него материал. Это гнуснейший выпад против нашего Центрального Комитета. И это говорится после того, как Центральный Комитет нянчится с этими людьми черт знает сколько времени. Члены партии начинают заявлять, что нельзя столько времени нянчиться. (Общий шум, возгласы: Правильно! Довольно нянчиться!) И вот он делает такой выпад против ЦК.
Это именно троцкистский метод опорочивания аппарата, компрометация людей, опорочивание ЦК нашей партии. Он к этому прибегает потому, что бессилен опровергнуть факты и документы. И это бессилие он хочет чем-нибудь прикрыть и для того, чтобы попытаться запутать дело, и для того, чтобы продолжать борьбу против ЦК: а, вы меня обвиняете, я перехожу в контрнаступление против вас. Он путает с датами, хотя все это записано и проверено. Он хочет доказать, что врут, сочиняют и прочее. Он хочет сказать, что нельзя верить показаниям. Конечно, нужно относиться с величайшей осторожностью к показаниям уже разоблаченных врагов. Но, товарищи, у нас есть некоторая практика, некоторый опыт по части проверки подобных показаний. Центральный Комитет принял все меры для того, чтобы всесторонне проверить эти показания. Один показал, другой показал, третий, четвертый, десятки людей дали показания, которые совпадают. Это говорит об их правильности. Наконец, очные ставки, которые были проведены, также подтвердили показания. И после этого он пытается попросту отмести все эти показания.
Конечно, товарищи, врагу нельзя полностью верить, нельзя сказать, что враг полностью сказал всю правду. Они многое спрятали, чтобы не все концы выдавать, они признали только то, что уже было полностью доказано, чего не признать нельзя было (Голоса с мест. Трудно отрицать.), но доказано, что подавляющее большинство сообщенных фактов и фамилий — это правда. Поэтому так просто бросаться обвинениями, что всем этим показаниям нельзя верить — в этом заинтересован только Бухарин, партия в этом не заинтересована. Много раз проверенные показания говорят о том, что в этой части они в большинстве своем — правда. Не все правда, но в этой части, к сожалению, правда. Это удар по нашей партии, по нашему Центральному Комитету, но нельзя отрицать фактов, которые признаны и никто не может их опровергнуть.
Бухарин требует, чтобы мы верили ему как члену Центрального Комитета. Можно было верить, если бы факты говорили за Бухарина. Но эти факты за него не говорят. Имело бы вес, если бы он мог сказать, что я никогда не врал партии... но ведь Бухарин прямо поразительно умеет врать, прямо мастер вранья. Я не буду удаляться в старые времена — в 1927, 28, 29 г.г., но могу простой факт привести — я приведу живой пример последнего пленума. Вы помните, он выступал со слезами на глазах, рыдая говорил, —я утверждаю (из речи его можно зачитать, чтобы не
{18}
было ошибок, по его исправленной стенограмме): «Я не видал Куликова с 1929 года». Тов. Сталин реплику дал: Как, верно ли относительно Куликова? В ответ на реплику т. Сталина Бухарин говорил: «Надо выяснить, где и когда Куликов меня видел, и выяснится, что с конца 1929 года он меня не видел». Эти слова из исправленной им стенограммы. А вот мы были на очной ставке, и Бухарин признал, что в 1932 году он Куликова видел, говорил с ним. Он сказал, где и когда. Они около Александровского сада ходили, говорили о политике, говорили о кадрах, твердые они или не твердые. Это он сказал. Я потом прочитаю. А помните на пленуме ЦК, — казалось, человек был в самом апогее откровенности, человек в слезах, рыдал, казалось бы, как можно врать? Наврал! Через день когда уже многое открылось, признал.
Против фактов трудно идти, когда они прут. Как же можно верить? Теперь Бухарин говорит, что виделись не в начале октября, а в середине октября. А ведь это такая вещь, встреча с Куликовым, которую нельзя забыть. Ведь был политический разговор. Это не обывательская встреча, которую легко забыть. Они говорили о кадрах, твердые они или не твердые, Куликов упрекал Бухарина, что, мол, мало сравнительно делается, надо быть активнее. Он его успокаивал. Но все-таки факт остается фактом — он наврал пленуму ЦК. И пожалуй я лично тогда поверил Бухарину — черт его знает, может быть Куликов и врет. Оказалось, что не врет. Выходит, то, что он сказал, подтвердилось, а то, что Бухарин сказал, не подтвердилось. Как же можно верить ему. Имеем ли мы право верить, если у нас душа такая — политиков и острая? Мы не имеем права верить. Мы — политики, мы несем ответственность перед ЦК, мы не имеем права идти против этих фактов, которые доказаны.
Наконец, Бухарин сказал (я зачитаю дословно, чтобы нельзя было сказать, что, мол, я сказал иначе и прочее и прочее). «До 1930 года я бузил против партии, а после честно работал вместе в партией, поэтому нечего на меня набрасываться. Я уже шесть лет работаю вместе с партией. Когда я сделал последнее мое заявление — по поводу «организованного капитализма» зимой 1930 года, я абсолютно всякую борьбу против партии прекратил. Я заверяю честным словом (вот его честное слово!), что все последние годы я не только просто формально выполнял работу, но с огромной душой, с огромным увлечением работал». Вот что он сказал. Казалось бы, слушайте, как не верить такому человеку, если не быть опытным, если не знать с кем дело имеешь. (Голос с места. Клялся гробом Владимира Ильича.) Так много сволочи воспользовалось нашим человеческим доверием к ним, вроде Пятакова и других, что мы не имеем права просто верить.
Этот же Бухарин написал свое заявление к нам в ЦК, оно вам разослано. Он сказал — с 1930 года я всей душой работал. Я читал его слова. Теперь же, после того, как он приперт фактами, очными ставками, он говорит: «После самоликвидации оппозиции... до 1932 года... (не с 1930 года, а до 1932 года) был процесс изживания старых ошибок... (процесс изживания! значит, еще не изжит был тогда, узнаем мы сегодня этот процесс изживания) были элементы двойственности...» (двурушником он боится себя назвать, а какая между ними разница — двойственность в политике и двурушничество). Двойственность в политике это двурушничество. А он признает, была у него двойственность до 1932 г., в скобках групповщина. Значит, не только идейное двурушничество — высказать одно, а думать другое, но организационное двурушничество, групповщина. А тов. Бухарин, вы же знаете, что групповщина осуждена нашей партией, запрещена. Вы же в свое время обещали ликвидировать групповщину и вы же признаете в своем заявлении пленуму сейчас наличие элементов групповщины. Он добавляет: «Но вся динамика направлялась у меня, я думаю и у других, в сторону полного слияния с партией». Это для того, чтобы хвосты спрятать получше. Это же неважно. Ну, как же можно так врать и требовать, чтобы партия верила при наличии таких улик?
Наконец, на очной ставке с Куликовым он сам подробнее этот тезис развернул. Разрешите тоже прочитать, чтобы демонстрировать, как Бухарин умеет врать пленуму ЦК в самые сокровенные моменты его жизни, в такой момент, когда члены пленума находятся в тяжелом настроении и не хотят поднять руку на Бухарина, чтобы считать его врагом. Но мы жалеем человека, хотя не имеем права этого делать. Вот что говорил он. Я сам присутствовал и считаю, что все это абсолютно правильно, он сказал следующее: Ежов его спросил: «Бухарин, нельзя ли конкрет-
{19}
нее о разговоре с Куликовым в 1932 г. рассказать». Бухарин сказал: «Я действительно встретил Куликова в переулке, где жил Угланов в 1932 г. Он взял меня под руку. Правильно и то, что я страшно субъективно эту историю переживал, даже плакал». (Голоса с мест. Он и сейчас все плачется.) Когда потом заявлял, что после 1929 г. никогда не видел Куликова. Вы видите, как часто он плачет. (Голоса с мест. Крокодиловы слезы.)
И какая цена этому плачу! «Я разводил руками, не знал, что делать». Он подавал заявление о верности партии и разводил руками — не знал что делать. (Бухарин. Это же не про то совсем.) Подожди, ты потом можешь сказать, эти выкрутасы мы знаем, тут документ. Я до конца прочитаю, если хочешь. Прочитаю, сколько тебе надо. Дадим тебе полную возможность еще раз прочитать. Эти глухие намеки, якобы для того, чтобы опровергнуть все эти показания, надо еще месяц работать. Два месяца ему мало. Когда ты запутался здесь в контрреволюционных штуках, никакие месяцы тебя не спасут. Если ты, идя против партии, спутался с контрреволюцией и хочешь месяцем спастись, это не выйдет. Это тоже гнусный намек, что вы раньше, [чем] разберетесь, не можете судить. Мы знаем, что это тоже адвокатская попытка опорочения этого документа и материала. Это косвенно есть признание неудовлетворительности ответа. Чтобы дать удовлетворительный ответ, надо еще работать. Просит еще месяц для опровержения.
Разрешите дальше прочитать, что он говорит: «Куликов говорил, когда Бухарин спрашивает что делать, Куликов говорит, ничего, можно действовать. Я действительно спрашивал, говорит Бухарин, где же у вас крепкие люди». Для чего? «Мы никогда не произносили слово террор, а говорили о твердых людях». Я не утверждаю, что вы слово «террор» произносили. Вообще вы умеете со словами обращаться. Вам незачем говорить, когда вы можете понимать друг друга с полуслова. А зачем твердые люди, когда вы решили работать вместе с партией, зачем твердые люди, для чего. Смотри, много ли нашлось этих твердых людей? Здесь ты сколько хочешь можешь искать. Ты не нашел их, потому что наша партия сильна.
И много ли нашел, потому что наша партия сильна, для таких гнусных дел у нас в партии людей не ищи. И дальше он говорит несколько позже, когда Ежов стал его донимать вопросами. Бухарин говорит: «сейчас я ничего не скрываю, а тогда я считал возможным скрыть и я объясняю почему». (Голос с места. На пленуме считал возможным скрыть?) Видите, в 1930 году. (Голос с места. Когда это было — после пленума ЦК?) После пленума ЦК и на пленуме скрывал. Я читаю точную цитату из его речи, его рукой правленной стенограммы. Бухарин говорит: «Сейчас я ничего не скрываю, а тогда я считал возможным скрыть и я объясняю почему». Значит, тогда он скрыл. Но мы не уверены, что он и сегодня не скрывает. Нельзя скрывать, уже все открыто. А завеса у него большая и он все скрывал. «Это была может быть моя ошибка, которую я делал по отношению к своим ученикам, и углановских людей. Дело в том, что я надеялся на изживание у них этого самого процесса. Я старался подводить их к этому, агитировал. Тут был и личный мотив. До 1932 года у меня не было ясности в вопросе о стимулах в земледелии». Я повторяю, товарищи, еще раз: «До 1932 года у меня не было ясности в вопросе о стимулах в земледелии». Я еще вернусь к этому вопросу. «Я не понимал, как пойдет дело с коллективизацией с точки зрения товарооборота», и т. п. (Берия. И поэтому крепких людей искал?)
Что же, товарищи, получилось? Главный камень преткновения — это вопрос коллективизации, наступление на кулака. Это — целая программа. Оказывается, заявивши в 1930 году о полной солидарности с линией партии, он до 1932 года признает, что в основном оставался на своих прежних позициях. Если не была ясна наша линия, значит, не была ясна ему его линия. Это есть двурушничество настоящее. Это не ученик двурушник, а учитель двурушник. Он говорит: «У меня не хватило присутствия духа сказать своим людям, что все, что я говорил раньше, это абсолютная чепуха». А у него хватило присутствия духа наврать всей нашей партии, сказать, что он порвал с оппозицией. А здесь у него не хватило духа сказать своим отщепенцам, что он стоит на неправильной позиции. (Голос с места. А врать ЦК хватило духа?)
Да, в этом-то и есть гвоздь. «Это был у меня ложный педагогический метод». (Смех.) Он любит словечки вообще. Выпустит одно словечко, дураки за ним
{20}
погонятся, а нам нечего обращать внимание на эти слова. И говорит, что это был ложный педагогический метод. «Они сразу могли сказать — это есть измена, ты переходишь на сторону противника». Я спрашиваю Бухарина: а партия — это противник? Бухарин говорит: «Я боялся, что мне так скажут». Значит, подавая в 1932 году заявление в уверении партии, он боялся, что его назовут изменником, который изменил нашей позиции и перешел на сторону партии. Это значит, что Бухарин сам признает без всяких показаний, самолично признает, что до конца 1932 года, до 1933 года он пишет в другом месте, он стоял не на линии партии, а на старых своих позициях. Второе — он не порвал со своими сторонниками. Третье — не говорил, что согласен со старыми позициями, а говорил, что согласен с нашей партийной позицией. Теперь он клевещет на аппарат НКВД, что там подсказали так-то, написали так-то. А это кто подсказал? Вы сами рассказали. Предположим, будто ничего нет. А это что, разве может член ЦК говорить такие вещи. (Косиор. И член партии.) За такие вещи в партии нельзя держать ни часу. (Голоса с мест. Правильно.) Вот видите, товарищи, я и хотел иллюстрировать только одно, что Бухарин не имеет права требовать от нас, чтобы мы ему поверили. Мы должны проверять во сто крат больше, именно его больше всего проверять.
Я не говорю о том случае, когда Бухарин был пойман с поличным, когда он организовал блок с Каменевым, когда обнаружилась запись беседы. (Голос с места. Он говорил, что это не так.) Вы помните, как он тогда плакался, как он это отрицал, а потом оказалось, что это была настоящая беседа, запись стенограммы. Вы видите три важнейших факта, которые совершенно ясно говорят о том, что Бухарин врет без стеснения, врет в лицо партии. У него не хватает духа сказать своим сторонникам, что он бросает оппозицию, встает на позицию партии. Но зато у него хватает духу врать партии, обманывать партию. Вот почему он не имеет права от нас требовать абсолютного доверия. Он никакого доверия не заслуживает. (Голос с места. Правильно.) Я должен прямо сказать, что и троцкистские и зиновьевские и правые контрреволюционные деятели, которые нанесли нашей партии большой ущерб, которые нанесли большой ущерб нашей власти, они нанесли тяжелейший удар нашей партии. Правильно, как мы считали, что если человек член партии, имеет партийный билет, а если он член партии, значит, он имеет какие-то политические взгляды, он их высказывает, значит он за них стоит. Бухарин все время обманывал партию.
Тут, товарищи, самая большая беда заключается в том, что Троцкий, Зиновьев, Каменев и Бухарин, они получили от нашей партии партийный билет и этот билет они опорочили. Партия им дала партийный билет, они этот партийный билет опорочили. Они недовольны линией партии, нанесли партии большой удар. Нам придется многое исправлять, очиститься от этих сволочных элементов. Партия, это есть доверие, это есть добровольный союз единомышленников. Они это доверие потеряли. Бухарин не имеет сейчас права рассчитывать на доверие к нему. Они нанесли немалый ущерб нашей партии.
Вот Бухарин, он был одним из учителей этого двурушничества. Троцкий, Зиновьев и Бухарин, они этот яд внедрили в нашу партию. Они создали новый тип людей, извергов, а не людей, зверей, которые выступают открыто за линию партии, на деле проводят другое, которые высказывают принципиальное согласие за линию партии, а на деле ведут беспринципную подрывную работу против партии.
Ведь бухаринская школа когда-то была партийной школой вначале, там были некоторые товарищи, которые ни в какой оппозиции не были, которые раньше ушли. Тогда эта школа из партийной превратилась в антипартийную. Бухарин там внедрял идеологию антипартийную, антиленинскую, правый уклон, реставрация капитализма, фашизм. Этого мало, это мы знали раньше. Мы раньше знали, что Бухарин учит не ленинской теории в этой школе, поэтому его своевременно одернули. Теперь стало ясно, что Бухарин учил искусству двурушничества. Он учил людей так, как и Зиновьев, и в результате не случайно то, что вся бухаринская школа сидит в тюрьме, почти все признались, что они были двурушниками, врагами, потому что они учились у Бухарина. Бухарин сумел разложить многих людей в нашей партии.
Партия не видела еще такого типа врагов — двурушников, которые говорят одно, а делают другое. Партия их кадры разоружила для того, чтобы быстрее их
{21}
поймать, не дать им разрастись. И вот мы имеем такой удар, нанесенный нашей партии Бухариным. Он есть учитель искусства двурушничества, его школа есть двурушническая. Он считает, что не отвечает за учеников, он говорит, что он порвал сними, с 1932 г. их не видел, значит, за них не отвечает. Как это не отвечает?!
Вот, товарищи, когда мы подходим к делам и документам, я уже сказал, что данные все проверены, пленум ЦК со спокойной совестью, без сомнения, хотя всякие случаи сомнения всегда были законными, как товарищ Сталин на пленуме сказал — проверим еще. Теперь нет сомнений. Тов. Ежов сделал доклад с фактами, даже привел не все факты, потому что фактов уйма, много показаний. Это ясно показано, это минимум. Но если взять этот минимум, то даже слепому должно быть ясно. Это минимум, но я считаю на деле есть не минимум, а может быть максимум, потому что не все доказано, враг не все говорит, Бухарин и Рыков не все открывают, они открывают только там, где их прижмут или поймают. Поэтому трудно судить, отдельные сомнения может быть остаются насчет организации террора, насчет вредительства, может быть не все доказано, но, товарищи, то, что доказано, для слепого ясно, что Бухарин знал, был в курсе дела, держал контакт с троцкистскими, зиновьевскими, . контрреволюционными, террористическими, диверсионно-вредительскими группами, знал их деятельность и об этом не сообщил ни слова ЦК партии.
Это такой факт, который никто не может оспаривать. Знать о терроре против руководства партии, о вредительской деятельности на наших заводах, о шпионаже, об агентуре гестапо и ничего не говорить партии — это что такое?! Это член ЦК и член партии. Это доказано бесспорно, это доказано очной ставкой и материалами, в присутствии членов Политбюро доказано, что правым террористическая деятельность была известна, это было известно ученикам Бухарина, сторонникам Бухарина. Это было известно Бухарину, он знал, что готовится террористический акт против руководства партии, он знал и не сообщил об этом ЦК партии. Разве это можно допустить для члена ЦК и члена партии?! Это уже доказано и это ясно для слепого. Если отбросить все остальное, хотя мы не имеем право отбрасывать, но если взять минимум того, что уже доказано на 100%, я уже не говорю о том, что Бухарин подготовлял террористические антисоветские группы, их воспитывал, это тоже доказано, но можно это не предъявлять. (Голос с места. Как не предъявлять?)
Но то, что я сказал, это не может его очистить, так, чтобы никто палец не мог , приткнуть. Он написал записку в 100 страниц, эта записка совершенно несостоятельная, вот почему эта записка никакого доверия не заслуживает с нашей стороны. Бухарин ведет себя очень нехорошо. Вы знаете, что позавчера мы похоронили товарища Серго Орджоникидзе, и Бухарин хочет спекулировать на имени Орджоникидзе, объясняется в любви. (Шкирятов. Он на это не имеет право.) Он на это не имеет право. Он этого права не имеет. Бухарин называл когда-то Серго Орджоникидзе «византийским князьком». Как будто он не знает, что все скажут, что любой из нас скажет, что если бы был бы среди нас Орджоникидзе, то он бы яростным большевистским огнем обрушился на него, — и нечего спекулировать свежей могилой Серго Орджоникидзе. (Голос с места. Правильно.) Он облыжно ссылается на Ленина, что Ленин умер у него на руках.
Какое Бухарин имеет право ссылаться на Ленина. Он, видимо, рассчитывает на отсутствие памяти у нас, что мы истории партии не знаем. Он говорит, что на его руках умер Ленин, — мы знаем, кто были самыми близкими к Ленину. Он не может отрицать, что он при жизни Ленина боролся больше всех против него. Некоторые стараются сказать, что если бы был жив Ленин, то не было бы борьбы в партии. (Шкирятов. Есть такие.)
И это мы считаем большим острием борьбы, направленной против Ленина, против нашей партии. Возьмите Бухарина. Бухарин был против Ленина еще при жизни Ленина. Бухарин был против ленинской теории, ленинско-марксистской теории до революции, еще до Октябрьской революции. Наконец, после Октябрьской революции (Голос с места. Даже арестовать хотели.) во время Брестского мира он пошел с левыми коммунистами. Он организовал блок с эсерами против Ленина. Какое же право имеет Бухарин после этого говорить, что у него Ленин умер на руках. Он облыжно это заявляет. Наконец, при разработке партийной программы Бухарин был против Ленина, у него своя программа была.
{22}
По национальному вопросу, коренному вопросу диктатуры пролетариата, также по крестьянскому вопросу он был против Ленина. (Шкирятов. В 1921 г.) Это была не дискуссия о профсоюзах, а дискуссия о диктатуре пролетариата. В вопросе о судьбах революции он был против Ленина, против партии. И это не случайно было. А теперь он облыжно заявляет, что Ленин умер на его руках. Это спекуляция именем Ленина. Кто такое право дал Бухарину. Как бы ни плохи его дела, ему не надо было бы это делать, если он не хотел, чтобы его сразу не обвинили в этом нечестном поступке.
Я говорю, что и по крестьянскому вопросу Бухарин встал против линии партии, против коллективизации. Против индустриализации. Он пошел на блок с эсерами, он пошел на блок с Каменевым, с Зиновьевым. Если раньше он пошел с эсерами, то нечего удивляться, что и теперь в 1932 году, когда в деревне были нехорошие настроения в связи с коллективизацией, когда после первой успешной борьбы за коллективизацию, появились трудности, был некоторый отрыв от этого движения в деревне, мы не справлялись как следует, вот тогда Бухарин, ожидая крестьянских восстаний, направлял своих учеников на сговор с эсерами. Он это отрицает. Но это очень правдоподобно. Если при жизни Ленина он имел блок с эсерами, то почему бы ему теперь при нас не иметь блока с эсерами — привык. Это более вероятно, хотя он отрицает. (Голос с места. Слепков не хуже эсеров.) Очень трудно грань между ними проводить, но все же грань есть. Нельзя все смешивать. Это враг один, а это враг другой. Нужно против каждого врага иметь орудие. Нужно разное орудие направить.
Надо оттенки, подход в какой угол нужно ударить и в какую сторону бить, — это надо знать. Надо применять оружие, считаясь с особенностями, с оттенками, исходными позициями и проч. Поэтому, товарищи, падение Бухарина вовсе не случайно, не то что неожиданно человек свалился с высоты партийной. Бухарин член ЦК — и то, что он свалился в контрреволюционное болото, — это не случайно. И все его попытки сказать, что он ни в чем не виноват (Шкирятов. Он так и пишет.) ни к чему не приводят. Он пытается сослаться на Ленина, на Серго. Это, товарищи, говорит о том факте, что Бухарин не случайно так низко пал. Его падение не случайно и не является неожиданностью.
Насчет Рыкова, товарищи. Рыков тоже сам знал, имел контакт, знал, что троцкисты готовят диверсию, террор, вредительство против нашей партии, знал и нам не сообщил. (Калинин. И даже больше того.) Это я с тобой согласен, т. Калинин, но я хочу привести самый минимум-миниморум того, что уже доказано и того, что не может слепой отрицать. Наконец, он не мог не знать того, что правые террористы — Угланов, Котов и другие, Нестеров и его сторонники, что они готовили террор против нашего партийного руководства, он знал это хорошо, это доказано бесспорно, но он партии ничего не сказал. Разве это, товарищи, допустимо в рядах партии. Рыков даже на том пленуме что заявлял? Я, говорит, три раза виделся с Томским, но ни разу с ним не говорил о политике. Правда, он потом признался, что по телефону Томский с ним советовался о том, что итти или не итти к Зиновьеву на свидание, но правда, это у него неожиданно выскочило, бывает, что не выдержит человек.
Но разве не странно, что члены ЦК, друзья встречаются в течение 2-х лет 3 раза и ни слова о политике не говорят, что за члены ЦК странные. (Смех.) Этого не бывает, чтобы ни с того ни с сего друзья, члены ЦК встречались и не говорили о политике. Или, видимо, они друг друга понимают с пол слова, или может быть потому мало разговаривают, что все им понятно, зачем, мол, болтать зря, тем более, что опасно, могут услышать. Рыков конспиратор более опытный, чем Бухарин, но все же, несмотря на всю свою конспирацию, он пойман с поличным. Что Томский унес с собой в могилу много тайн, тайн о штаб-квартире правых, это несомненно. (Лозовский. Это безусловно.) Рыков этим пользуется и говорит, что он виделся с ним только три раза и ни слова о политике не говорил.
Наконец, ошибка Рыкова не случайна, что он борется с партией. Что это, случайно? Нет, не случайно, он не только в вопросе коллективизации свихнулся. Он и раньше так же работал и в 28 и в 30 году, разве у него только эта связь с террористами? Нет. И при Ленине и против Ленина он боролся, он боролся с партией и до Октябрьской революции и после Октябрьской революции. Он по коренным вопросам революции боролся против нее. Наконец, когда власть захватили, когда власть
{23}
была уже в наших руках, когда нельзя было обратно восстание отдавать другим, он стал по-своему требовать, он снова стал срывать нашу работу, и требовал, чтобы правительство организовало «однородное социалистическое правительство» вместе с предателями меньшевиками. Правда, это правительство не было бы однородным, так как там большевики были. И Ленин так и говорил, что оно было бы не однородным. Он тогда требовал привлечения к коалиции эсеров и меньшевиков, агентуры капитала, империалистической буржуазии. А что, это случайно? Нет, это не случайно. (Буденный. Штрейкбрехеры они.) Правильно, т. Буденный. Поэтому нечего им теперь на Ленина ссылаться и против Ленина идти, он против Ленина боролся самыми недопустимыми мерами и в самые острые моменты партийной жизни.
Теперь, товарищи, возникает вопрос после всего того, что доказано бесспорно — какие же это кандидаты в члены ЦК? Какие же они члены партии? (Петровский. Какие граждане?) Да, какие они кандидаты в члены ЦК и какие члены партии?
Стеногр. мною поправлена. Н. Бух. (Автограф. — Ред.)
Молотов. Слово имеет тов. Бухарин.
Товарищи, я хочу сперва сказать несколько слов относительно речи, которую здесь произнес товарищ Микоян. Товарищ Микоян, так сказать, изобразил здесь мои письма членам Политбюро ЦК ВКП(б) — первое и [другое] второе, как письма, которые содержат в себе аналогичные троцкистским методы запугивания Центрального Комитета.
Я прежде всего должен сказать, что я достаточно знаю Центральный Комитет, чтобы просто заранее отрицать, что ЦК вообще можно чем-либо запугать [ничем запугать нельзя]. (Хлоплянкин. А почему писал, что пока не снимут с тебя обвинения, ты не кончишь голодовку?) Товарищи, я очень прошу вас не перебивать, потому что мне очень трудно, просто физически тяжело, говорить; я отвечу на любой вопрос, который вы мне зададите, но не перебивайте меня сейчас. В письмах я изображал свое личное психологическое состояние. (Голос с места. Зачем писал, что пока не снимут обвинения?)
Я не говорил этого по отношению к ЦК. Я [обращался] говорил здесь не по отношению к ЦК, потому что ЦК, как ЦК, меня в этих вещах официально еще не обвинил. Я был обвинен различными органами печати, но Центральным Комитетом в таких вещах нигде обвинен не был. Я изображал свое состояние, которое нужно просто по-человечески понять. Если, конечно, я не человек, то тогда нечего понимать. Но я считаю, что я человек, и я считаю, что я имею право на то, чтобы мое психологическое состояние в чрезвычайно трудный, тяжелый для меня жизненный момент (Голоса с мест. Ну, еще бы!), в чрезвычайно, исключительно трудное, время, я о нем и писал. И поэтому здесь не было никакого элемента ни запугивания, ни ультиматума. (Сталин. А голодовка?) А голодовка, я и сейчас ее не отменил [я четыре дня ничего не ел]; я вам сказал, написал, почему я в отчаянии за нее схватился, написал узкому кругу, потому что с такими обвинениями, какие на меня вешают, жить для меня невозможно.
Я не могу выстрелить из револьвера, потому что тогда скажут, что я-де самоубился, чтобы навредить партии; а если я умру, как от болезни, то что вы от этого теряете?(Смех. Голоса с мест. Шантаж! Ворошилов. Подлость! Типун тебе на язык. Подло. Ты подумай, что ты говоришь.) Но поймите, что мне тяжело жить. (Сталин. А нам легко? Ворошилов. Вы только подумайте: «Не стреляюсь, а умру».)
Вам легко говорить насчет меня. Что же вы теряете? Ведь, если я вредитель, сукин сын и т. д., чего меня жалеть? Я ведь ни на что не претендую, изображаю то, что я думаю, и то, что я переживаю. Если это связано с каким-нибудь хотя бы малюсеньким политическим ущербом, я безусловно, все что вы скажете, приму к исполнению. (Смех.) Что вы смеетесь? Здесь смешного абсолютно ничего нет.
То же самое относительно «отказа» прихода на Пленум. Я все время выступал со своими ответами и все время посылал даже весьма многочисленные письма, которые так надоели т. Микояну; но последнее время я действительно
{24}
чувствовал себя физически так, что я едва-едва мог сюда приволочиться. Когда мне сказали: ты обязан сюда придти, пришел. Какое же тут увиливание? Какое тут настаивание на ошибках?
Третье. «Спекуляция» именем Ленина и именем Орджоникидзе. При смерти Ильича я действительно присутствовал, при его последнем вздохе, и бесконечно его любил, в чем же тут «спекуляция»? Вы, может быть, думаете, что для меня смерть Орджоникидзе ничего? Что я просто мимо нее прохожу и только? Пожалуйста, не верьте, если не хотите. Но я вам говорю, что я Серго глубоко и горячо любил. Мало ли между кем и у кого бывали какие конфликты [и у вас можно найти много конфликтов] на протяжении истории партии. Смерть его произвела на меня тяжелое впечатление, я его всей душой любил (тов. Микоян это отлично знает) и спекулировать его именем я не намерен. (Калыгина. Реплика не уловлена.)
[Я это потом скажу] Мне хочется, говорит Микоян, опорочить органы Наркомвнудела целиком. Абсолютно нет. Я абсолютно не собирался это делать. Место, о котором говорит т. Микоян, касается [того, что я говорил вообще] некоторых вопросов, которые задаются следователями. Что же я говорю о них? Я говорю: такого рода вопросы вполне допустимы и необходимы, но в теперешней конкретной обстановке они приводят к тому-то и к тому-то.
Относительно политической установки. Тов. Микоян говорит, что я хотел дискредитировать Центральный Комитет. Я говорил не насчет Центрального Комитета. Но если публика все время читает в резолюциях, которые печатают в газетах и в передовицах «Большевика», о том, что еще должно быть доказано, как об уже доказанном, то совершенно естественно, что эта определенная струя, как директивная, просасывается повсюду. Неужели это трудно понять? Это же не просто случайные фельетончики. (Петерс. Реплика не уловлена.) Я скажу все, не кричите пожалуйста. (Молотов. Прошу без реплик. Мешаете.)
Товарищ Микоян сказал, что я целый ряд вещей наврал Центральному Комитету, что с Куликовым я 29 год смешал с 32 годом. Что я ошибся — это верно, но такие частные ошибки возможны. (Гамарник. Прошибся.) Я сказал на очной ставке с Куликовым: «Я не помню детально, но это могло быть в 32 г., не могло быть позже, но это могло быть раньше». Я ни капельки не настаивал на маленькой частной ошибке памяти. (Микоян. Не мог отрицать.)
Почему не мог? Если бы я хотел отрицать, то я бы отрицал, но я не отрицал, так как это была правда. То же самое я ошибся, когда хотел уличить Радека с Николаевым; я тогда же ссылался на то, что можно забыть целый ряд фактов. Я ссылался также на то, что т. Молотов позабыл, что я под его председательством делал доклад в Большом театре о политическом завещании Ленина, а он говорит, что не помнит. И это вовсе не мудрено, за 10 лет разбирается дело, и отдельные факты можно забыть. Но не это существенно. У тов. Микояна существенно другое. Это относительно того, как он издевался, что я [здесь] признал в определенном году известную двойственность [признал], по его мнению двурушничество, тогда, как в 30 г. подал заявление. Я очень подробно рассказал об этом. Когда человек подает заявление, скажите пожалуйста, он в 24 часа внутренне переделывается? Бывают такие случаи, бывают такие люди, что сегодня говорят одно, завтра их прижимают, они подают заявления и говорят совсем противоположное. Предшествующее не связывает такого человека и последующее его не связывает: он просто беспринципен. (Гамарник. Это продолжалось 2 года после заявления.)
Позвольте я вам расскажу, как я объяснил это дело. Тов. Микоян говорит так: по самому основному вопросу у него, у Бухарина, остались разногласия с партией: он остался по существу на прежних позициях. Это не верно. Я вовсе не оставался на прежних позициях ни насчет индустриализации, ни насчет коллективизации, ни насчет переделки деревни вообще. А вот насчет стимулов в сельском хозяйстве для меня вопрос был не ясен до того, как дело стало приходить к [был издан] законодательству о советской торговле. Я считаю, что проблема вся, в целом, была разрешена после того, как появились законы о советской торговле. До этого для меня этот вопрос, очень важный, но не всеобъемлющий, был не ясен. Когда дело стало
{25}
подходить к товарообороту на новой основе, к советской торговле, для меня весь рисунок экономических отношений стал ясен. Разве это большое преступление? Разве можно сказать, что это есть старая позиция? Это — минимум миниморум — тов. Микоян, есть с твоей стороны крайнее преувеличение, чтобы не говорить ничего другого.
Я говорил также, чем объясняется целый ряд явлений, который шел по линии групповщины. Я не оправдываю себя, что я не сразу понял, как у нас будут развиваться отношения между городом и деревней по линии советской торговли. Но я думаю, что этот факт нужно отмерить тем масштабом, который соответствует действительности, удельному весу этого вопроса во всем комплексе хозяйственных проблем. Я также ни капельки не оправдываю себя, что я терпел и тем самым способствовал сохранению известных элементов групповщины. Но я хочу объяснить, как было дело, и это я уже объяснял на очной ставке. Дело было так, что я с группой молодежи был связан и персонально. Они часто за меня заступались, когда на меня были ^нападения, которые я считал несправедливыми. Был такой случай, когда требовалось в резолюции, чтобы меня называли контрреволюционером. Тогда некоторые из молодежи за меня заступились, не соглашались, не соглашались принять такую резолюцию. Я им говорил, чтоб они из-за меня не артачились. Но в то же время я считал себя им обязанным. Была такая сверхкомплектная связь.
Плохо это? Плохо. Но я надеялся, что логика развития, как меня уже привела, так и всех других приведет в «христианскую веру». Я старался не отпугивать их излишней резкостью. Это было глупо, неправильно с моей стороны, но объяснение здесь именно таково, а не какое-нибудь иное. Даже больше того — это могут засвидетельствовать очень компетентные товарищи, — даже позже я всегда за них заступался, потому что у меня было дурацкое смешение личных отношений с политическими. Я считал, что в личных отношениях нужно их привести целиком, пожалеть, кое-что простить. Это было неправильно, но это было именно так. Потом, что получилось? Сказалось [получилось] то, что политически я тут был глубоко не прав. Это моя вина. Я этого не отрицаю, но я категорически отрицаю, когда этому придается злостный характер, о котором здесь говорил тов. Микоян.
Я еще одно замечание хочу сделать. Кажется, Микоян говорил: как же ты, мол, не отвечаешь за людей, ведь, вся эта школка сидит? Я отвечаю за это. Но вопрос заключается в мере ответственности, в том, какова качественная характеристика этой ответственности. Я на очной ставке говорил т. Кагановичу: я отвечаю и за смерть Томского, потому что, если бы я не возглавлял в 1928–29 гг. группы правых, может быть судьба Томского была бы тоже иной. Я и за этот факт несу ответственность. Но дело в том, что нужно установить меру и характер этой ответственности. Ответственность за то, что произошло с этой молодежью через энное количество лет, качественно и количественно отлична, скажем, от той ответственности, когда человек поручает другому человеку что-то сделать, и тот это поручение выполняет. Ответственности я с себя не снимаю, больше чем кто-либо другой тяжесть этой ответственности признаю за собой. Но я хочу сказать, что доза ответственности, и характеристика этой ответственности совершенно специфична, она должна быть изложена так, как я ее здесь излагаю.
Микоян дальше говорит, что я стремлюсь опорочить показания. Но, товарищ Микоян, все же, как же быть? Если я хочу что-нибудь опровергнуть, я тем самым опорочиваю: опровержение есть своеобразное опорочение. Опровергать какие-либо аргументы, значит не улучшить их, а их разрушить [Не опорочиваю с каких-нибудь других сторон документ, я не опорочиваю их по определенным аргументам]. Мне кажется, что высказанное тов. Микояном пренебрежение к сличению различных дат и фактов — в корне неправильно. Сам же Микоян при очной ставке моей с Куликовым в качестве моей якобы лживости привел пример с датами. Он аргументирует датами. Разрешите и мне известную критику в этом вопросе, критику на материалы, которые здесь представлены. Иначе всякая самозащита становится бессмысленной: ибо защищаться значит разрушать обвинения. (Микоян. Я сказал, что имеешь право критиковать, но по-большевистски, а не по-антипартийному.) Я критикую не по-антипартийному. Тут говорят, что употребляются какие-то адвокатские словечки. Но адвокат это есть человек, который опровергает что-то и защищает что-то. (Общий сдержанный смех, возглас: адвокат все защищает.) Бывает «адвокат дьявола», но бывают и другие адвокаты.
{26}
Тов. Микоян выдвинул еще один тезис, который я слышал несколько раз. Этот тезис гласит: может быть враги, которые показывают, чего-нибудь и не договаривают и даже наверное не договаривают, но зато то, что они говорят — это правда. Я с этим тезисом абсолютно не согласен. Я хочу привести несколько примеров из следствия, примеров, которые были представлены каждому из вас для суждения в разосланных показаниях и других материалах.
Я прежде всего хочу сказать относительно показаний Сокольникова. Первый этап развития всех показаний — это были показания, которые Сокольников дал на очной ставке со мной. На этой очной ставке одним из важнейших тезисов Сокольникова, который он выставил, был тезис, что была полная согласованность в действиях между так называемыми правыми и троцкистами, и что Томский входил в качестве представителя правых в троцкистский верхушечный центр. Тов. Каганович на очной ставке его несколько раз спрашивал: скажите, пожалуйста, Томский входил от своего имени, или как представитель группы? На что Сокольников ответил: как представитель группы. Каганович спрашивал: может быть, об этом не знали Бухарин и Рыков, не знали о том, что Томский входил в качестве представителя группы? На это Сокольников говорил: нет, я сам от самого Томского слышал, что Томский входил в качестве представителя от тройки — Томского, Рыкова и Бухарина. (Каганович. Не так он ответил!) Как? (Каганович. Я скажу.) Примерно так: в качестве представителя от правых. (Каганович. Я так понял, что Томский представлял правых, иначе это для нас интереса не представляет. Голос с места. А в стенограмме?)
Я слышал, как я слышал, и настаиваю на полной правильности своей передачи. Но это в конце концов подробность: существенно, что, по Сокольникову, Томский вошел как представитель правых в троцкистский центр. На основе этого самого показания на очной ставке с Сокольниковым было вынесено предварительное заключение, что я и Рыков что-то знали и не могли не знать. (Каганович. Сокольников говорил — он от Куликова знает, что у вас был с ними контакт, а потом Томский вошел в центр Пятакова. Это разные периоды.) При мне о Куликове Сокольников не говорил. Но факт тот, что Томский, по Сокольникову, вошел в качестве представителя от правых. (Каганович. Когда Томский вошел?) Этого я не знаю. (Каганович. В 1935 году.) Таково было показание Сокольникова на очной ставке. На суде Сокольников говорил совершенно противоположное. На суде Сокольников говорил, что правые заявили, что они не желают входить ни в какие центральные организации, что они желают иметь только контакт и разводил по этому поводу бобы.
Ну, скажите, пожалуйста, как все это одно с другим примирить? Сперва человек выдвигает в качестве основного одну версию, на суде же он выдвигает совершенно другую версию, и никто на это не делает никаких замечаний, и это считается как будто в порядке вещей! Как же можно этим оперировать? Или это, может быть, тоже придирка, опорочивание, когда речь идет о самом существенном и основном показании, крупнейшем показании, которое дается?
Второе показание — показание Куликова, насчет того, как я ему якобы давал террористическую директиву. На очной ставке он показывает, что я ему давал террористическую директиву против Кагановича, причем рассказывал, что он знал Кагановича, — со всяким таким обыгрыванием этого предмета; а в показаниях своих он утверждает, что я дал террористическую директиву против Сталина. Ну, скажите, пожалуйста, товарищи [причем все это с большими подробностями, с большими украшениями, с большими инкрустациями и прочее, — когда же], если бы даже в стариннейшие времена кто-нибудь обвинял человека в покушении на одно лицо, а через день того же самого человека — в покушении на другое лицо — как это бы квалифицировали? (Ежов. Это адвокатский пример передергивания. Зачем тебе это нужно?) Как же, когда я сам это слышал? Я еще сам не оглох и не умер. Я сам собственными ушами слышал. (Каганович. Шесть членов Политбюро слышали, что основное показание Куликова касается т. Сталина, а обо мне мимоходом.) Он прямо говорил только о вас, на очной ставке говорил исключительно о вас. Он даже приводил пример, что он с вами знаком, что вы тоже [он тоже сапожником был] были кожевником, что вы-де были особенно ненавистны правым и т. д.
(Голос с места. Главное тоже. Смех.) Это совершенно недопустимая и
{27}
возмутительная вещь. Нельзя здесь в таких важных вопросах, когда речь идет о совершенно неслыханном, совершенно ужасающем обвинении [совершенно менять позицию] так не видеть лживости обоих утверждений, разделенных друг от друга одними лишь сутками. А тов. Микоян говорит, что все, что утверждают эти люди — правда, что они, очевидно, не способны на ложь, а только на умолчание. Я никак не мог бы ни на йоту верить подобного рода показаниям.
После Сокольникова и Куликова с их вопиющими противоречиями, я беру показания Зайцева, касающиеся так называемой конференции слепковцев. Зайцев показывает от 24–27 сентября. Он говорит, прежде всего, что эта конференция была сборищем вполне законченных буржуазных реставраторов, террористов и т. д. Вопрос ему товарищ следователь задает: какова была роль Бухарина в этой конференции слепковцев? Он отвечает: «Слепков мне говорил, что этой конференцией руководил Бухарин. Впрочем, до этого Петровский мне также говорил, что Бухарин виделся с участниками этой конференции и был им очень рад». Вопрос: «Выступал ли Бухарин на этой конференции?» «Этого я точно не знаю». Выходит, что он знал, что я где-то крутился около этой конференции, что я ею руководил, что я виделся с ее участниками, что я был страшно рад участникам этой конференции, и что он слышал это от двух человек — от Слепкова и Петровского. А меня в это время совершенно в Москве не было. Я был в это время в Северной Киргизии. (Голос с места. Подготовил и уехал.) Не о подготовке речь идет, потому что говорят о том, что я встречался и был рад участникам конференции. (Голос с места. А если бы был в Москве, был бы на конференции.)
[Простите, а почему же здесь не говорится, выступал я или не выступал.] Я говорю здесь о ложности данных показаний. Здесь вранье совершенно ясное. Оно просто лежит на ладони, причем распространяется вранье по цепочке: с одной стороны Зайцев — с другой стороны Зайцев говорит, что это говорил Слепков. С третьей стороны говорится — Петровский — минимум три человека запутаны и запутаны на совершенно ясной белиберде.
Т.т. Микоян и Ежов ссылались на показания Цетлина, в особенности по вопросу относительно блока с эсерами. И там выходит, что я давал поручения Слепкову по этому поводу в октябре м-це. А он был арестован не то в августе, не то в сентябре. Все это идет дальше и дальше. Скажите, имею ли я право рассматривать этот ряд фактов или это тоже адвокатство или передержка? Я считаю, что имею это право. Если здесь говорят, что я будто бы давал террористические директивы, одному давал на улице — Куликову, другому давал — один на один во время охоты, третьему еще где-то болтал случайно, тогда я могу только отрицать эти якобы факты. Подумайте, пожалуйста, в чем может состоять моя самозащита, если речь идет о такого рода «фактах», где что якобы было сказано с кем-то наедине. Я могу только сказать — нет, этого не было и больше ничего. (Каганович. Десятки людей это говорят.)
Об этих десятках людей я тоже скажу. Является ли порочным, является ли недопустимым, что я конфронтирую различных людей и стараюсь показать [несогласованность] противоречивость их показаний, чтобы доказать их неправильность? Это есть единственный метод, это единственный способ самозащиты. Что я могу доказывать? (Микоян. Этого у тебя никто не отнимает.) Нет, ты сказал, что тебя страшно поразило показание Куликова, которое совсем совпало с очной ставкой. Я указываю, что у Куликова насчет Сталина и Кагановича полностью далеко не «совпало». (Каганович. Нет.) Как же нет, это абсолютно так. (Каганович. Нет, это документ есть.) Хорошо, если бы был документ моих показаний, подписанный мною. [Вот, например, здесь цитировался, я же сам слышал] (Каганович. Мы слышали, шесть членов Политбюро слышали.) Не знаю, что вы слышали, может быть, у меня по другому совершенно уши устроены, я абсолютно отчетливо помню. (Каганович. Стенограмма есть.) Я отлично помню. Я знаю, что он целый ряд аксессуаров приводил. Он даже говорил о том, что Каганович был особенно ненавистен московским правым, и целый ряд других вещей. Не могло это все мне послышаться. Извините, как вам угодно, но то, что я слышал своими собственными ушами, то я слышал своими собственными ушами.
Показания Радека. Я на них останавливаться не буду. Я подробно обо всем этом написал, но ведь я же там убедительно доказал, каким образом Радек выдумал целый разговор, якобы бывший со мной. Я показал, что он его действительно
{28}
выдумал, потому что весь этот разговор построен на предпосылках, что против меня говорил один только Каменев, потому что Радек не знал, что у меня была очная ставка с Сокольниковым. Он этого не знал и исходя из этой предпосылки, построил [целую платформу] целую сеть вложенных в мои уста положений, где был и Рютин и ряд других вещей. В конце концов и следователь должен был сказать: что же это такое, это неправдоподобно, вы взаимно информировали друг друга, вы советовались друг с другом, как же мог Бухарин вас не поставить в известность, что его изобличал на очной ставке Сокольников? Радек на это ничего не сказал. Но я должен сделать заключение, что если я действительно об этой очной ставке не говорил, то все, что Радек наговаривает, именно оно становится неправдоподобным. И таких вещей здесь сколько угодно.
Я не могу здесь [и это совершенно не входит в мою обязанность] перечитывать все эти случаи [документы], но я взял наиболее кричащие. И эти кричащие случаи все говорят об одном и том же. Они говорят, не знаю как это назвать, о легкомыслии или [еще о чем-нибудь] лживости в даче этих самых показаний. Как может Зайцев говорить, ссылаясь на два лица? Это явная [неправдоподобность] ложь. Каким образом мог Куликов выставлять два варианта по совершенно исключительно ужасному вопросу? Каким образом Сокольников мог выдвигать сразу две концепции? (Голос с места. Об этом говорят и Розит, и Слепков, и другие.) О чем об этом? Если так «вообще» говорить, то это все равно что, когда ученика спрашивают, где на карте Москва, он сразу закрывает ладонью всю карту. Это значит ничего не говорить.
Относительно рютинской платформы. Она и Ежовым ставилась в качестве одного из крупнейших вопросов, который подлежит обсуждению. Это очень понятно с точки зрения построения обвинения. Рютинская платформа (если бы вы доказали, что я имел к ней какое-нибудь [соприкосновение] отношение) это сущий клад, потому что там есть и относительно самых острых моментов борьбы с советской властью, есть и относительно террора, и [социализма] цезаризма и т. д. и т. п. Я специально, под углом зрения рютинской платформы изучил огромнейшее количество страниц [этих материалов] показаний. И я все-таки считаю, что тут нужно присмотреться к этому делу, что же в конце концов есть в показаниях?
Астров показывает, что авторами являются Рыков, Бухарин, Томский, Угланов. Должен вам сказать, что если бы, вообще говоря, эта четверка занималась сочинением платформы, то как все вы должны отлично понимать, вероятно, писал бы это я. (Сталин. Почему? Обсуждали вы, писал другой.) Я хочу выяснить одно: он заявляет [пишет], что главными авторами; я же расчленяю, я хочу взять одно за другим. Астров утверждает, что мы были главными авторами. Если эта четверка была главными авторами, то наверняка должен был писать я, не Угланов же стал бы писать. (Сталин. Кто-то был один.) Я говорю про вариант Астрова, это можно литературной экспертизой подтвердить, что составлял ее не я, чтобы доказать, что я ее не мог писать. (Ежов. А разве Слепков не составлял документ, который подписал?) Я рютинской платформы не подписывал. Я говорю о рютинской платформе, говорю о стиле. Можно доказать по стилю, что я ни в коем случае ее не писал. (Молотов. Нас не стиль интересует, а террор интересует.) Я совершенно не участвовал в этом деле. (Молотов. Вы лучше расскажите.)
[Это есть платформа обоснованная.] Угланов что показывает? Угланов показывает, что непосредственными авторами платформы были Рютин, Галкин и Каюров. Цетлин показывает, что Рютин составлял платформу после одобрения Бухарина и др. Куликов говорит, что составлял целый блок антипартийных течений [людей]. Зайцев говорит, что в этом принимали участие Марецкий и Слепков. Как же можно говорить, что это все правильные показания? Кто же в конце концов составлял? (Шверник. Когда вы публично возражали против этой платформы?) Я сделал совершенно открытое по этому поводу заявление. Я платформу увидел только первый раз в ЦК. (Шверник. Она по душе вам была?) Я ее не читал, по душе она мне не была, я ее осудил на основании материалов ЦК. (Голос с места. А откуда вы знаете ее стиль?) Я знаю, что я ее не писал (Смех.) и поэтому могу сказать, что это стиль не мой. (Голос с места. Содержание ваше.)
Какие же есть показания насчет происхождения этой платформы? Я слышал, что говорил т. Ежов, будто есть ряд других показаний. Я хотел сказать, что Афа-
{29}
насьев говорил в показании, что впервые принес рютинскую платформу Угланову для согласования Галкин. Причем он даже говорил, что эту платформу он прятал под жилет. С другой стороны, Угланов говорит по этому поводу, что в сентябре 1932 года они собирались у Томского и Болшеве. Меня в это время не было — я отсутствовал. (Ежов. Шмидт говорит, что ты первый формулировал платформу.) Когда? (Молотов. В апреле.)
[Я в это время отдыхал.] Ничего подобного не было. (Молотов. Сформулировал и поехал отдыхать.) Простите, я уехал чуть ли не в июле [в июне] месяце. (Молотов. Устал, вот и уехал в отпуск.) Если тебе хочется шутить, твое дело: я не особенно в веселом настроении. Я хотел бы только сказать, что если бы я или кто-либо из «тройки» был автором этой платформы, то Угланову нечего было бы излагать ее содержание, потому что Угланов говорит, что [что я сообщил] он в Болшеве сообщил о платформе и изложил ее содержание. (Сталин. Коллективный труд.) Я не читал этого коллективного труда. (Ежов. А Рыков говорит, что читали вместе. Шмидт говорит.) Я не был в Болшеве. Меня не было тогда в Москве. Я говорю, что Угланов сказал, что изложил [изложил мне] бывшим в Болшеве ее содержание. Единственно, что я знаю относительно этого, я об этом подробно пишу. (Калинин. А Шмидт говорит, как намечалось первое заседание.) Я этого абсолютно не [припоминаю] знаю: никаких тезисов для рютинской платформы не делал и не мог делать.
Единственный раз шла речь о составлении платформы в 1928 году, были товарищи у меня на квартире, тогда речь шла о выработке тезисов. Я написал платформу; ее судьба известна и больше никакой платформы не обсуждал. (Сталин. Между прочим она найдена у Томского.) Возможно. Вот, больше ничего. Николай Иванович (Ежов. — Ред.), можно все, что угодно, относительно человека наговорить, но я рютинской платформы не знал [абсолютно] (кроме беглого знакомства с нею в ЦК). (Голос с места. А какую платформу вы читали у Пятакова?) У Пятакова я читал не рютинскую платформу, а платформу 1928 года, ту самую, о которой говорил товарищ Сталин, что она найдена и получена от Томского. Если она найдена, ее можно прочесть. (Сталин. Очень плохая платформа.) Наверное плохая. (Смех. Косиор. Стоять на этой платформе сейчас нельзя.)
Я прежде всего должен сделать некоторые суммарные заявления. Вот те самые пункты, о которых Николай Иванович Ежов говорил в самом начале, т. е., что я знал о существовании троцкистско-зиновьевского блока, что я знал о существовании террористического параллельного центра, что я знал об установках на террор, диверсию и вредительство, что я знал тоже об этих самых установках и стоял на этой же самой платформе. Вот в этом утверждении нет ни единого слова правды. Я не знал ни о троцкистско-зиновьевском блоке, ни о параллельном центре, ни об установках на террор, ни об установках на вредительство, никаких таких вещей, и не мог быть причастным каким бы то ни было образом к этим подлым делам. Я протестую против этого самым решительным образом. Тут может быть миллионы разносторонних показаний и все-таки я не могу этого признать. Этого не было. (Сталин. О террористических настроениях правых молодых не слышали? Ворошилов. При тебе никогда не разговаривали?) При мне никогда не разговаривали. Я узнал о террористических настроениях из одной вещи, из одной большой кипы материалов, которые были связаны с этой конференцией, о которой показывал Астров, где шла речь о дневнике [данных] Кузьмина и, м. б,, еще о чем-то; и из записки о допросе Сапожникова, показанной мне в ПБ.
(Сталин. А о террористических настроениях правых молодых не слышали?) Я о террористических настроениях не слышал. (Сталин. И не договаривались?) И не договаривался. (Смех.) Товарищи, вы можете смеяться сколько угодно, но я в 1932 году со спокойной душой уехал в отпуск. (Каганович. На очной ставке с Куликовым Бухарин сказал, что в 1932 году он узнало тяжелых решительных настроениях Угланова, испугался, что они могут пойти на острое, что он пошел к Угланову на квартиру.) Нет, товарищи, нельзя же так! Тут нужно как-то уточнить: [Решился на острое. Я об этом показывал и тут об этом есть. Я ссылался на определенный дневник. Я говорил о дневнике 1932 года, что были некоторые волынки и я боюсь настроения Угланова] я говорил не о решительных настроениях Угланова, а о его болезненной неустойчивости. Я говорил о волынках и о боязни, что Угланов сорвется. (Ежов. Ты давал директиву Угланову возглавлять.) Ну,
{30}
возглавлять? Наоборот. Я сказал, что нужно дружно работать с партией, нужно не заниматься никакой оппозиционностью, чтобы не сорваться, и он согласился. Вот как было дело. Это просто черт знает что! Есть по этому поводу показания Угланова 1933 года, потому что это дело разбиралось. Но скажите, пожалуйста, как он мог врать, если он со мной не виделся? (Голос с места. Угланов может врать.)
Может врать. Итак, говорят, что я ходил к нему и говорил, чтобы он согласился «возглавить». Я категорически это отрицаю. Я говорил ему совершенно обратное, чтобы он отказался от оппозиционности. Он со мной согласился. После моего отъезда произошел какой-то сдвиг. Я сам не понимаю: схлестнулся ли он с Невским или с Куликовым, но здесь произошло перемещение сил. (Голос с места. А куликовские кадры?) Я на очной ставке с Куликовым очень [просто] подробно говорил об этом. Я говорил такую вещь. У меня сохранились некоторые элементы групповщины. Я пытался разложить Куликова скептическими замечаниями: спрашивал, какие у вас данные есть? Он же мне говорил, что я не прав. (Голос с места. Ай, яй, яй! Смех. Голос с места. Разложил называется. Молотов. Товарищ, не мешайте говорить. Калинин. Не мешайте говорить, товарищи.) Я отвечаю за то, что я занимал неправильную позицию, что я не отталкивал людей резкой постановкой вопросов, разлагал их только скептицизмом. Я думал, что они пойдут все целиком. (Голос с места. К построению социализма.) Здесь говорилось относительно того (Николай Иванович говорил здесь об этом, если не ошибаюсь) про какую-то платформу Слепкова, Худякова и проч. Против этой платформы, о которой он нам сообщил, я буду возражать с такой же энергией, как любой из вас [я ни в коем случае не могу с этим согласиться]. Я самым бешеным образом боролся бы с такой платформой, если бы она ко мне попала, — как иронически ни смотрит Николай Иванович.
Я должен сказать, что в показаниях сгреблено в одну кучу все что угодно, все мыслимое и немыслимое. Тут есть и то, что я разговорился с Эррио (это на предмет буржуазной демократии), в то время, как я и в глаза Эррио не видел: тут есть даже, что я имел связь со Скрыпником (на правом уклоне я не должен был бы быть связан и со Скрыпником), установлено де, что я стою на позициях демократической республики (в то же самое время известно, что я говорил о ней, скажем, на Учредительном собрании) — и целый ряд других вещей; я по отдельности не могу ответить на все эти вопросы, потому что для этого требуется очень много времени, я беру только основные.
Хочу сказать несколько слов о терроре. Товарищи, мне кажется просто наивным вопрос о членстве в партии; если человек стоит на террористической точке зрения против руководства партии, то вопрос, может ли он быть членом партии, это наивный вопрос. Я абсолютно никакого отношения к террору ни одним словом, ни помышлением — не имею. Когда я слышу эти вещи, мне кажется, что идет разговор о других людях, может быть, что я присутствую и слышу о другом человеке. Я не понимаю, каким образом может быть предъявлено ко мне такое обвинение, мне это абсолютно не понятно, я смотрю на все это как «баран на новые ворота». (Позерн. Не новые ворота — вот в чем дело.) Тебе виднее, может быть не новые ворота, но я все-таки не баран. Теперь я должен сказать, что серьезные показания как будто бы заключаются в том, что как будто бы я дал целый ряд террористических директив. (Молотов. А ты не знал и не давал.)
Да, не знал и не давал. Но нельзя же мне всерьез приписывать всю эту эпопею с «эсером» Семеновым о том, что у меня был блок с ними. Это просто смехотворная вещь. Говорят, что Семенова через Слепкова я [науськивал, когда] посылал для связи с эсерами, и это в то время, когда Слепков давным-давно сидел. Здесь надо сказать, что у Цетлина ни одна почти дата не связана с другой и черт знает, что получается. Это я доказал убедительнейшим образом; а что сейчас говорит человек, которого я когда-то защищал на эсеровском процессе, что он говорит теперь — мне это все равно. Надо сказать, что теперь народ очень навостренный, и они носом чувствуют, что им надо говорить. (Шум в зале, смех.) Насчет Зайцева это все доказано. (Голос с места. Ничего не доказано.) То есть, как же не доказано? (Лозовский. Это же все твои ученики и друзья.) Ах, боже мой, ученики и друзья... Ведь я же их несколько лет не видел, я их клеймил как контрреволюционеров устно и печатно. (Ежов. Ты пишешь личные письма твоим друзьям,
{31}
которых ты клеймишь в 34, 35 году.) Когда? (Ежов. В 34, 35 году.) Кому? (Ежов. Твоим друзьям. Клеймишь их контрреволюционерами, а пишешь им личные письма. Вот я тебе приведу их.)
Пожалуйста, приведи. Но я могу на одном примере доказать, на примере, можно сказать, самом убедительном — это на Ефиме Цетлине. Он был мне самым близким человеком, а он меня буквально возненавидел бешеной ненавистью. Это можно доказать? Можно доказать, вам желательно, чтобы я покопался в письмах его. Это известно и многим членам Политбюро. (Сталин. Откуда у него ненависть такая?) Вот почему. Это появилось когда он был арестован. После этого он стал говорить, что я за него не заступался, он мне прямо говорил, что я должен был сам арестоваться из протеста для того, чтобы доказать его невиновность. (Смех.) Я не знаю, почему это, вы его спросите. Но, говорил он, я за него ни капли не заступался и не помогал ему и на январском пленуме, когда т. Ворошилов подал реплику насчет Цетлина, я не отгородил его от Слепкова. После этого он ко мне воспылал бешеной ненавистью и писал много писем. Вот вам один пример.
(Петровский. Что же он будет выдумывать про террор и другие вещи?) Насчет Цетлина я вам на [цифрах] датах доказал, что не может быть того, что он говорил. (Петровский. А 25, 30 допросов то же самое ведь говорят. Ну, я понимаю один, два.) Очень просто. Хорошо, если вас интересует этот вопрос, то это очень просто [потому что] объяснить, дело бывает обычно так; им показывают [они указывают прежде всего] показания других, потому что при допросах прямо говорится: «Вы изобличены в террористической, скажем, деятельности, против вас имеются такие-то и такие-то показания». (Ежов. Не ври по крайней мере, если не знаешь. Вот Рыков вчера убедился. Петровский. Бухарин опять переходит к опорочиванию.) Я же вам цитирую эти вопросы, я же их выписал из протокола, я же не выдумал. (Сталин. После того, как признал.) Да нет же. Да неверно это. Я же выписал целый ряд таких вещей из протоколов показаний. Для того, чтобы понудить, чтобы они признались, задаются такие вопросы. И я тут пишу, что, вообще говоря, такого рода вопросы совершенно допустимы и даже необходимы для того, чтобы ловить. Разве нельзя? (Сталин. Не всегда. В редких случаях.)
Но я говорю, что при таком положении вещей, когда есть определенная политическая атмосфера, когда все глаза и пальцы на меня направлены (ведь когда Радек говорил, что я такой-то и такой-то, этот указательный палец Радека, направленный на меня, он перед всем миром висит); когда речь идет о каком-нибудь из подследственных, в особенности о правом, тогда задают ему вопрос — «кто вами руководил?», то перст указующий, перст двух процессов, перст Радека показывает на меня. (Рудзутак. Называют адреса собраний, называют числа. Почему?) Там, где называют собрания и там, где называют различные числа и прочее, это в значительной степени относится к периоду 1928–29 гг. (Шум в зале.) Да, да. Я вовсе этого совершенно не отрицаю. (Сталин. Это относится и к 1932 году. Вышинский. А Радек указывал на 1934–35 и 1936 гг. Чубарь. А Сосновский?)
Я беру два показания. Это показания Грольмана и Розита. Я о них подробно пишу, насчет Грольмана я показываю вздорность его клеветы и думаю, что это можно проверить; потому что в вагоне, когда я с ним говорил, присутствовали другие люди, в том числе один или два чекиста, которые постоянно со мной ездили, которые меня сопровождали, ни на минуту от меня не отходили. Относительно Розита. Я с Розитом вел разговор в присутствии т. Цехера и Файзуллы. [Розит, в отношении его.] Мы говорили м. п. и о Чирчике, и в связи с этим я написал письмо Серго и товарищу Сталину, письмо относительно Чирчикстроя. Вот какие у нас были разговоры. [Так что я не могу опровергнуть.] Если кто-нибудь повторит, что я говорил с ним наедине на охоте, как я могу опровергнуть это? Я могу только отрицать. Я могу только сказать: нет, этого не было.
Сталин. Почему должен врать Астров?
Бухарин. Астров почему должен врать? Я думаю...
Сталин. Слепков почему должен врать? Веди это никакого облегчения им не дает.
Бухарин. Я не знаю.
{32}
Сталин. Никакого.
Бухарин. После того, как Астров показывал, вы же сами говорили, что его можно выпустить.
Сталин. Его же жуликом нельзя назвать?
Бухарин. Не знаю. (Смех.) Вы поймите, пожалуйста, сейчас психологию людей. Вы объявляете сейчас меня уже террористом, вредителем вместе с Радеком и все прочее...
Сталин. Нет, нет, нет. Я извиняюсь, но можно ли восстановить факты? На очной ставке в помещении Оргбюро, где вы присутствовали, были мы — члены Политбюро, Астров был там и другие из арестованных: там Пятаков был, Радек, Сосновский, Куликов и т. д. Причем, когда к каждому из арестованных я или кто-нибудь обращался: «По-честному скажите, добровольно вы даете показания или на вас надавили?» Радек даже расплакался по поводу этого вопроса — «как надавили? Добровольно, совершенно добровольно». Астров на всех нас произвел впечатление человека честного, ну, мы его пожалели: Астров честный человек, который не хочет врать. Он возмущался, он обращался к тебе несколько раз: «ты нас организовал, ты нас враждебно наставлял против партии и ты теперь хочешь увиливать от ответа. Как тебе не стыдно?»
Бухарин. К кому он обращался?
Сталин. К тебе.
Бухарин. А что я ответил, т. Сталин?
Сталин. Ты что ответил? У тебя ответы были двух родов: первые ответы ты вел в отношении троцкистов: «врете, мерзавцы»; то же и по другим.
Бухарин. Совсем нет.
Сталин. Наша попытка что показала? Когда мы устроили очную ставку вашу с Астровым и Куликовым, то, я думаю, что даже на вас подействовали показания Астрова и Куликова.
Бухарин. Ничего подобного, абсолютно нет. Радек прожженный мерзавец.
Сталин. Я Радека не беру.
Бухарин. Ты делишь всех на троцкистов и правых.
Сталин. Я не касаюсь троцкистов.
Бухарин. Это все врожденные негодяи. Куликов прежде всего рабочий. Вот почему я к нему относился иначе.
Сталин. Астров не рабочий.
Бухарин. Астров не рабочий, но когда на очной ставке говорили троцкисты, я с ними ругался, и когда они нагло врали, я их прерывал. Наоборот, я мягко говорил с Куликовым, хотя тоже несколько раз выкрикивал: «бессовестно врете». Так что градация, оттенки были и в моих ругательствах по отношению к их показаниям, как против врожденных протобестий. Наиболее мягко я держался в отношении Куликова и Астрова. Астрову же я сказал, что перед ними виноват, что когда-то сбил их с истинного пути.
Сталин. Очень мягко против Астрова, хотя Астров вас топил.
Бухарин. Не знаю почему он меня топил, но он топил, они все меня топят и, возможно, потопят.
Шкирятов. Правду говорят.
Бухарин. Правду, тебе Шкирятов лучше знать, правду или нет.
Сталин. Я не понимаю, почему Астров должен врать на вас. Почему Слепков должен врать на вас, ведь это никакого облегчения не дает. Цетлина нет, вы его не защищайте и не выгораживайте, но Астров более честный человек, его лжецом нельзя назвать. Слепков был вам самый близкий человек, почему он должен врать на вас? Моральная физиономия Слепкова мне известна, она оставляет желать очень много лучшего. Что касается Астрова, то у меня впечатление такое, что он человек искренний и мы с Ворошиловым его пожалели — как этот человек загублен, из него мог выйти настоящий марксист.
Бухарин. Я считаю, что из этой молодежи все врут на меня по очень простой причине.
Ежов. Почему они гробят?
Бухарин. Во-первых, кто вновь арестован, они считают, что я причина их ареста.
{33}
Шкирятов. Так они же на себя сами все говорят.
Бухарин. Не то что я на них донес, а то, что я нахожусь под следствием и поэтому их притянули.
Ворошилов. Они были раньше арестованы.
Сталин. Наоборот, на последней очной ставке мы не только Бухарина привлекли, но и известного военного работника Пугачева проверили. Ведь очная ставка отличается тем, что обвиняемые, когда приходят на очную ставку, то у них у всех появляется чувство: вот пришли члены Политбюро, и я могу здесь рассказать все в свое оправдание. Вот та психологическая атмосфера, которая создается в головах арестованных при очной ставке. Если я мог допустить, что чекисты кое-что преувеличивают, — таков род их работы, что они могут допустить некоторые преувеличения, я в искренности их работы не сомневаюсь, но они могут увлечься, но на последней очной ставке, где было полное совпадение старых протоколов с показаниями в нашем присутствии, я убедился, что очень аккуратно и честно работают чекисты.
Петровский. Честно?
Сталин. Честно. Вот здесь для Радека и для всех была возможность сказать правду. Мы же просили — скажите правду по чести. Я говорю правду, и глаза его, тон его рассказа, — человек я старый, людей знаю, видал, ошибаться я могу, но здесь впечатление — искренний человек.
Бухарин. Я не могу тебя переубедить, если ты думаешь, что он говорил правду, что я на охоте давал террористические директивы, а я считаю, что это чудовищная ложь, к которой я серьезно относиться не могу.
Сталин. Была у тебя с ним болтовня, а потом забыл.
Бухарин. Да ей-богу не говорил.
Сталин. Много болтаешь.
Бухарин. То, что я много болтаю, я согласен, но то, что я болтал о терроре, это абсолютная чепуха. Вы подумайте, товарищи, если мне приписывают план дворцового переворота, в результате которого Томский становится секретарем Центрального Комитета и весь аппарат ЦК занимается слепковцами! Бухарин был всегда против Ленина, он оппортунист и все прочее, но весь аппарат ЦК занимается слепковцами...
Каганович. На очной ставке вы не отрицали, что свою школку воспитывали так, что вы все должны расти, как руководители партии, как члены Политбюро. И Астров тут правду говорил.
Бухарин. Я об этом не говорил, но я напоминаю факт, что я высказался в таком духе, когда товарищи выставили в Центральный Комитет двух или трех, я высказался против этого.
Стецкий. Томский подготовлялся в секретари ЦК. Я об этом говорил еще в 28 году, вы тогда не посмели отрицать.
Бухарин. А вы какую должность должны были занимать?
Стецкий. Я не знаю, какой пост я должен был занимать, но что Томский подготовлялся в секретари ЦК, я говорил в 28 году на июльском пленуме.
Бухарин. В том, что Томского готовили в секретари ЦК, комичного ничего нет, а комичное то, что весь аппарат занимается слепковцами. Речь шла о дворцовом перевороте в 1929–30 г. ...Речь шла о «дворцовом перевороте» в 1930 или 1929 г.
Молотов. А как вы расцениваете все показания бывших ваших друзей из школки — показания Астрова, Зайцева, Цетлина и других о самих себе, об их участии в террористической деятельности?
Ворошилов. Для какой цели им на себя наговаривать?
Бухарин. Моя оценка? Я насчет Цетлина, что он занимался террором, не верю.
Молотов. Значит он неправду говорил про себя? А Астров почему?
Сталин. Розит стоял во главе комбината,, зачем человек станет клепать на себя?
Бухарин. Если бы я знал, у кого какие соображения в связи с этим, почему они на себя показывали, я бы сказал об этом. Но я не знаю.
Молотов. У вас нет мнения — правда это или неправда?
Бухарин. Теоретически можно предположить, что люди могли докатиться
{34}
до этого по той простой причине, что кто продолжает борьбу дальше, тот имеет гораздо больше шансов к такого рода выводам.
Сталин. Вот если бы в свое время вы предупредили нас, хорошо было бы, услуга была бы хорошая.
Ворошилов. И их спасли бы.
Бухарин. Вот когда был арестован Слепков и другие в связи с этой конференцией, то так как до этого я со Слепковым говорил относительно того, что вся эта борьба с партией — чепуха и он сказал, что согласен со мной, что надо с партией [действовать] идти, то я не верил, что они могли что-нибудь скверное устроить. Я продолжал заступаться за них вплоть до того, когда в 1933 г. мне показали их показания по этой конференции. Я сам тогда не верил.
Молотов. А вот теперь, после многочисленных показаний, как это оценивать, что на себя они говорят?
Бухарин. Я не знаю.
Сталин. Нейтралитет?
Бухарин. Я вам говорю: я могу выставить несколько гипотез, какие могут быть здесь причины. Первая. Я считаю, что в глазах их я был погибшим человеком, человека растрезвонили по всем газетам, хуже ему не могло быть. Вторая. Здесь могли быть элементы мести.
Гамарник. А о себе скажите.
Микоян. Почему это люди говорят на себя?
Бухарин. Я не знаю. Часть занималась разговорами — это может быть. При этом они боятся быть неискренними, преувеличивают, возможно, кое-что. Я же не знаю, не могу влезть в их душу. А насчет некоторых я просто не верю. Я не думал, чтобы Розит занимался этим.
Чубарь. Почему вы все время психологическими вопросами здесь занимаетесь, а не говорите о себе?
Молотов. Еще один вопрос: помните ли, вы, что после очной ставки на Оргбюро ЦК, где мы все присутствовали, Рыков заявил, что теперь он думает, что Томский знал о терроре и о прочем? Было это дело? Рыков знал об этом?
Бухарин. А скажите, пожалуйста: любой человек, который прочтет 400 страниц показаний против меня без моих контраргументов, скажет: Бухарин — сукин сын. Относительно этого вопроса — о Томском, вы меня также расспрашивали. Я сказал, что я ни за кого другого ручаться не могу, но это мне кажется очень мало вероятным. Я одно время колебнулся. Вдруг мне пришла такая мысль... Товарищи, человек имеет право в таких вещах колебаться?
Сталин. Конечно, имеет право.
Бухарин. Я говорил не на улице, а с членами Политбюро. У меня были [большие] колебания, но когда я вижу, какое большое количество лжи накапливается, и после того, когда Сокольников отказался от своего показания...
Сталин. Но ведь от этого не легче.
Бухарин. Но Сокольников сперва сказал, что он член...
Сталин. Потом сказал, что был контакт.
Бухарин. Значит, он первый раз врал, он же был членом этого центра.
Сталин. Он контакта не отрицает, разве от этого легче?
Бухарин. Я не то говорю. Могут быть две версии в равной степени одиозные, в равной степени контрреволюционные, но все-таки, если одна из них противоречит другой, это противоречие подрывает доверие к тому человеку, который это говорит. А как же нет? То же самое относительно Яковенко. Это действительно что-то вроде слепковского ЦК, что я выдвинул план отложения самостийной Сибири.
Гамарник. А разговор был такой с Яковенко?
Бухарин. Не было такого разговора.
Гамарник. Вообще не было?
Бухарин. Вы за десять лет по памяти историю партии делаете. Мне пришлось видеть тысячи людей, скажите, пожалуйста, как я могу сказать, видел я того или другого человека в течение этих десяти лет? Это просто немыслимо. И никто из вас не может сказать, что он помнит.
Быкин. Такие вещи не забываются.
{35}
Бухарин. Такой вещи не было. Это дурацкая совершенно вещь. Нельзя же мне приписывать совершенно идиотские вещи.
Голос с места. Теперь дурацкие, а шесть лет назад были не совсем дурацкие.
Бухарин. Что я ориентировался шесть лет тому назад на отложение самостоятельной Сибири для давления на РСФСР?
Голос с места. С мужиками разговаривали?
Каганович. Кабардинское восстание вы использовали?
Голос с места. Сколько угодно!
Бухарин. Это Стецкий говорил, что это аплодисменты.
Каганович. И вы говорили.
Бухарин. Я не о кабардинском восстании говорил, а я говорил о грузинском восстании, и не с точки зрения, что его нужно возглавить, а совершенно с другой точки зрения...
Шкирятов. Надо сказать правду.
Бухарин. Кончать надо?
Сталин. Как хотите.
Жданов. Потом еще можете.
Сталин. Речей можешь наговорить, сколько хочешь.
Шкирятов. Правду надо сказать, а ты не говоришь ее.
Бухарин. Я говорю здесь правду, но никто меня не заставит говорить на себя чудовищные вещи, которые обо мне говорят, и никто от меня этого не добьется ни при каких условиях. Какими бы эпитетами меня ни называли, я изображать из себя вредителя, изображать из себя террориста, изображать из себя изменника, изображать из себя предателя социалистической родины не буду.
Сталин. Ты не должен и не имеешь права клепать на себя. Это самая преступная вещь.
Молотов. То, что ты говорил о голодовке, это просто антисоветская вещь.
Голоса с мест. Контрреволюционная вещь!
Сталин. Ты должен войти в наше положение. Троцкий со своими учениками Зиновьевым и Каменевым когда-то работали с Лениным, а теперь эти люди договорились до соглашения с Гитлером. Можно ли после этого называть чудовищными какие-либо вещи? Нельзя. После всего того, что произошло с этими господами, бывшими товарищами, которые договорились до соглашения с Гитлером, до распродажи СССР, ничего удивительного нет в человеческой жизни. Все надо доказать, а не отписываться восклицательными и вопросительными знаками.
Молотов. А антисоветскими вещами заниматься не следует. Разрешите объявить перерыв, товарищи. Следующее заседание завтра в 6 часов вечера.
Рыков. Я прошу слово.
Молотов. Вы не записались.
Рыков. Я извиняюсь, это еще одна моя ошибка. (Оживление в зале.)
Молотов. Это не самая главная.
Сталин. А записаться нужно обязательно.
Рыков. Я коротко буду говорить.
Голоса с мест. Отложить на завтра.
Молотов. Заседание на этом закрывается.
{36}
Вопросы
истории, 1992, № 6-7
ПОЛИТИЧЕСКИЙ АРХИВ XX ВЕКА
Материалы февральско-мартовского пленума ЦК ВКП(б) 1937 года
24 февраля 1937 г. Вечернее заседание.
Молотов. Разрешите заседание пленума объявить открытым. Слово имеет тов. Бухарин.
Бухарин. Я, товарищи, имею сообщить вам очень краткое заявление такого порядка. Приношу пленуму Центрального Комитета свои извинения за необдуманный и политически вредный акт объявления мною голодовки.
Сталин. Мало, мало!
Бухарин. Я могу мотивировать. Я прошу пленум Центрального Комитета принять эти мои извинения, потому что действительно получилось так, что я поставил пленум ЦК перед своего рода ультиматумом и этот ультиматум был закреплен мною в виде этого необычайного шага.
Каганович. Антисоветского шага.
Бухарин. Этим самым я совершил очень крупную политическую ошибку, которая только отчасти может быть смягчена тем, что я находился в исключительно болезненном состоянии. Я прошу Центральный Комитет извинить меня и приношу очень глубокие извинения по поводу этого, действительно, совершенно недопустимого политического шага.
Сталин. Извинить и простить.
Бухарин. Да, да и простить.
Сталин. Вот, вот!
Молотов. Вы не полагаете, что ваша так называемая голодовка некоторыми товарищами может рассматриваться как антисоветский акт?
Каминский. Вот именно, Бухарин, так и надо сказать.
Бухарин. Если некоторые товарищи могут это так рассматривать... (Шум в зале. Голоса с мест. А как же иначе? Только так и можно рассматривать.) Но, товарищи, в мои субъективные намерения это не входило...
Каминский. Но так получилось.
Шкирятов. И не могло быть иначе.
Бухарин. Конечно, это еще более усугубляет мою вину. Я прошу ЦК еще раз о том, чтобы простить меня.
Каганович. Объективное от субъективного не отделено каменной стеной, согласно марксизму.
{3}
Молотов. Тов. Рыков здесь находится? (Голоса с мест. Здесь.) Слово имеет тов. Рыков.
Товарищи, я сначала хотел сказать несколько слов о голодовке Бухарина. Теперь надобность в этом отпадает. (Шум в зале, голоса с мест. Нет, все-таки скажите. Интересно, как вы думаете?) У меня это записано в таком виде, что голодовка Бухарина является антисоветским актом, является совершенно недопустимым средством давления на Центральный Комитет. И я лично сомневаюсь в том, искренне или нет написана эта записка в ЦК. Потому что если человек хочет умереть, так зачем заранее писать об этом в ЦК партии? (Общий смех. Голос с места. Это хорошо сказано. Ворошилов. Это значит умереть со звоном. Петровский. Не со звоном, а со скандалом. Голос с места. Самоубийство в рассрочку.) Товарищи, мне очень трудно говорить. После последнего пленума прошло два месяца с лишним. На прошлом пленуме я лично просил подробного обследования всей своей деятельности за возможно долгий период времени. Это обследование теперь произведено, во всяком случае в своей подавляющей части, и материалы у всех на руках.
Вчера здесь была небольшая дискуссия по вопросу о том, как ведется это расследование, каково качество материалов, которые получены в его результате. Я должен сказать, что расследование производилось очень быстро и, по-моему, хорошо. Производилось оно так, что о людях, которые участвуют в этом обследовании, нет никаких данных, нет никакой возможности сказать, что они как-то заинтересованы в неправильном обвинении или меня или Бухарина. Мне кажется, что это совершенно несомненно. Совершенно несомненно. Сам факт, что три заседания посвящаются обсуждению этого вопроса, точно так же целиком говорит именно за это. И со стороны тех кадров, тех людей, которые проводят это обследование, при таком внимании к нему Центрального Комитета партии, при такой настороженности аппарата, который был недавно совершенно обновлен, конечно, о нем то же самое можно только сказать, что он стремится, конечно, всеми средствами к тому, чтобы сказать Центральному Комитету только правду, только то, что они по совести нашли. Но как раскрыть это — тут, конечно, встают значительные затруднения и перед самим следственным аппаратом, который совершенно честен. Мне кажется, что здесь есть трудности значительные.
Эти трудности, в первую очередь, заключаются в том, что речь идет о большом периоде времени, приблизительно, в 8 лет, о большом количестве участников и о бесчисленном количестве встреч этих участников и самых разнообразных разговорах между ними. Вот у меня была очная ставка с моим бывшим секретарем, неким Нестеровым, который очень «подробно» изложил два мои разговора с ним: один, по его словам, был 6 лет тому назад, другой разговор был 5 лет тому назад. Разговор на тему, о которой несомненно он после этого думал, с кем-то говорил, что-то по этому вопросу обсуждал. На мой вопрос, не думает ли он, что то, что он вкладывает мне в уста, оно потом было нанесено, он говорит: «Нет, помню все. Я думаю, что может быть то или другое слово было не так сказано, но за смысл этого я ручаюсь, все совершенно точно». Причем речь идет о человеке, который систематически хворал психическим заболеванием. (Шверник. Хорошие у вас помощники.) За один год он был психически ненормальным 8 месяцев. (Голос с места. К какому это году относится?) У меня было записано. Этот разговор со мною, кажется относится к 1931 году.
Я хочу вам привести, вот вчера у Бухарина и т. Кагановича была дискуссия на тему, что показал Куликов, и один оспаривал другого, причем этот разговор был совсем недавно по сравнению с теми 6 годами, он был совсем недавно, а один говорит одно, а другой — другое. Нельзя сказать, что так, если можно спутать или иначе понять, или как-то спутать на протяжении месяца или нескольких месяцев, я не знаю, сколько прошло, то какие же наслоения и изменения должны были произойти за 8 лет или за 6 лет.
Мне кажется, совершенно несомненно, что одна из трудностей, которые стоят теперь перед следствием, эта трудность заключается вовсе не в том, что люди сознательно лгут, что они хотят кого-то оболгать, но тут совершенно неизбежно происходит целый ряд ошибок, приписывают одному то, что сказал другой, одного смешивают с другим, иначе понимают целый ряд вещей. (Шкирятов. А разговор-то был.) Я не отрицаю. Я этого не отрицаю, что разговор был, но отрицать эти
{4}
трудности, мне кажется, точно так же нельзя. Из этих трудностей совершенно неизбежно вытекает целый ряд противоречий, которые есть в этих показаниях. Вот я уже слыхал здесь термин: один врет, другой врет, по-моему, ни тот ни другой не врет. Противоречия тут неизбежны, если речь идет о том, чтобы вспомнить по тому количеству лет, по тому количеству людей, встреч и разговоров, если вспомнить все это за 8 лет, я думаю, что здесь противоречия, размолвки, один показывает одно, другой показывает другое, — это является совершенно неизбежным. Я излагаю это потому, что я сам хочу себе объяснить. Может быть, это неверно.
Второе, что, мне кажется, нужно учитывать здесь, это то, что эти изменения должны вести в одну сторону, неизбежно должны вести в сторону заострения, что ли, обвинений так называемых вождей правого уклона. Мне кажется, что это вытекает потому, что ведь все эти показания и процесс Зиновьева, Пятакова, они же их читали, если там кто-нибудь из них колебался по тому или другому вопросу, это должно его толкать в сторону, чтобы колебания его кончились. (Гамарник. А вопрос о терроре?) Туда же входит. (Шкирятов. Идет издалека.) Они толкают в одном направлении. Отсюда вытекает специфическое направление и, кроме того, ясное дело, что тут у отдельных лиц разный подход, потому что они хотят или разделить ответственность или смягчить свою вину.
Но все это я говорю не для того, чтобы опорочить. Конечно, если отбросить все эти разноречия, совершенно неизбежную путаницу, которая в любом деле по отношению к любым людям может быть, конечно, они представляют при всем этом значительный материал для обвинения.
Я повторяю, я очень долго думал сам, чтобы объяснить себе причину целого ряда ложных обвинений, которые тут бросают мне. Тут Бухарину задавался вопрос: как это они сами на себя врут. Я не помню, что ответил Бухарин, я лично думал, что сами на себя люди не станут врать. (Чубарь. Зачем им это нужно?) У меня была очная ставка с Василием Шмидтом. Для меня лично эта очная ставка очень интересна в том отношении, что этот человек признался в том, что он, работая в Дальугле, разрушил Дальуголь, занимался вредительством, разрушил организацию, он признался, что разрушил городское хозяйство в Хабаровске, что когда его начали прорабатывать, то он, чтобы спрятать концы, письменно своего приятеля Томского обругал врагом партии и заявил, что враг партии является его, Шмидта, врагом.
Я виделся со Шмидтом, он у меня однажды был сравнительно недавно — в конце 35 или в начале 36 г., я точно не помню. Я задал ему вопрос — почему он мне не сказал об этом. Он мне тогда ответил: вы же о том, что вы в центре делаете, не говорите, что же я вам буду рассказывать, т. е. он тут признался, что он от меня скрыл. (Косиор. Что же — нарушение дисциплины?) Может быть тут сказалась неожиданность вопроса, если бы он давал письменно ответ, он, может быть, написал иначе, а тут он мотивировал тем, что вот вы что-то делаете в центре, об этом не говорите, почему я буду рассказывать вам. Значит, Шмидт сознательно врал и на центр, потому что, по его мнению, ведь я-то член центра. (Постышев. Не только по его мнению.) И по мнению тов. Постышева. (Постышев. По мнению многих ваших друзей.) Если это так, как вы здесь утверждаете, тогда зачем все это обсуждать? Нужно меня арестовать и сделать со мною, что полагается и что я бы на вашем месте сделал. (Косиор. Мы все же обсуждаем, черт возьми!) Я же и говорю, он был убежден, что я — член центра, делал эту вредительскую работу, как он показывает, по директиве, а от меня эту сторону скрывает. Шмидт признался, что он это скрыл. (Голос с места. Кто скрыл?) Этот Шмидт Василий. (Полонский. Недостаточно дисциплины.) Конечно, можно объяснить, что не было достаточно дисциплины. (Смех.) Но, если существует центр с таким отсутствием дисциплины... (Шкирятов. Но он не все от вас скрывал, он еще много вредил.)
Я буду говорить. Он показал о рютинском деле, он же признался, что он скрывал эти вещи от меня сознательно. (Голос с места. Плохой член центра. Лобов. Как от начальника центра подчиненный скрыл, кто этому поверит? Сталин. Пошел против дисциплины.)
Я вам рассказал то, что я слыхал, или тут Шмидт обманул меня и Ежова, что он об этом не сказал. (Берия. Что же он вам все-таки сказал?) Я ведь отрицаю центр, отрицаю свое участие в каком-либо центре, но я на основании того, что я
{5}
изучал за это время, пришел к совершенно твердому убеждению, что Томский, то он занимался этим делом, и для меня стало ясным, что объяснить это поведение Шмидта можно, конечно, вовсе не тем, что я от него что-то скрыл из центра, а можно объяснить только тем, что Томский дал ему директиву, что об этих вещах разговаривать со мной нельзя. (Берия. Что же вы на мертвых ссылаетесь, на живых надо. Шум. Голос с места. Легче на мертвых сваливать.) Мертвые бывают хуже многих живых. (Смех. Косиор. Живых хватает. Смех.)
Для меня этот вопрос по существу жизни и я прошу разрешения изложить ту аргументацию, те мысли, которые у меня есть. Это я могу себе объяснить. Я же должен объяснить, почему я этого ничего не слыхал. Я-то не знал ни о троцкистском центре, ни о Зиновьеве не знал, как это могло быть и откуда? И для меня одна из мыслей, которая навела меня, и была вот эта история со Шмидтом. Ведь не может быть, что действительно он из-за отсутствия дисциплины о терроре мне не говорил, а из-за чего-то еще, Томский теперь мертвый и мне этого не рассказывают. (Смех, шум.) Очевидно, здесь было что-то более серьезное. Надо, чтобы я сам понял свое положение, оно заключается в том, что Томский скрывал от меня, занимаясь этим делом, а Шмидт его приятель, и он ему сказал, чтобы он от меня скрыл. (Каганович. Он же был вашим заместителем целый ряд лет, он был близок с вами, почему вы его приписываете сейчас только Томскому?) Он профессионалист... (Каганович. Он работал в Совнаркоме несколько лет.)
Я не отрицаю, что и со мной он был некоторое время близок. Я этого отнюдь не отрицаю, но тут-то они с Томским оказались единомышленниками, но как-то надо объяснить, почему он скрыл от меня. Как это можно объяснить? И скрыл ведь вовсе не пустяковые вещи, не то, что какую-нибудь мелочь. (Шкирятов. Вам это лучше понять, почему он скрыл.) Вот я вам и говорю... (Постышев. А что он скрыл?) Он скрыл все: и то, что и Дальуголь как-то разрушал, и то, что хозяйство как-то разрушал, и то, что записку какую-то написал и опубликовал относительно Томского, что Томский враг народа, враг партии, враг Шмидта. И все эти вещи. Как же это можно, чтобы я, член центра, эти вещи не знал? (Голос с места. Прозевали. Смех.) Мне кажется, что объяснить это иначе совершенно невозможно, я не могу вам этого объяснить. Конечно, может быть, Шмидт это впоследствии скажет, почему он от меня это скрыл, потому ли, что я ему не говорил о работе несуществующего центра. Ясное дело, не мог.
Но этим, конечно, нельзя объяснить то, что я объясняю по отношению к Шмидту, этим нельзя объяснить против меня не только показания Шмидта, но и показания 4–5 лиц, и Томский, ясное дело, широко не мог предупредить всех и каждого о том, что не говорите со мной. Если эта даже моя гипотеза относительно причины того, что Шмидт мне не говорил, если даже она окажется правильной. А они говорили, я виделся с целым рядом лиц, кажется, с тремя, которые признавались сами в организации террористических групп и всяких таких вещах, которые указывали на меня, указывали на меня, что я об этом знал, благословлял и рекомендовал определенно и совершенно преступно. Об одном из этих лиц говорил вчера т. Ежов, относительно этого арестованного Радина. Меня тут можно обвинять в том, что я своевременно не пришел в ГПУ, не сообщил о том, что он мне рекомендовал. Сам я это понял только после того, как ознакомился с делом Троцкого, Зиновьева и прочей сволочи. (Ярославский. А до этого член ЦК должен был молчать? Голос с места. Какая наивность.) Знаете, по-моему, эта наивность, — вы теперь все бдительность будете обнаруживать совершенно иную, чем это было раньше. (Шкирятов. Да, нам, конечно, нужно было раньше за вами следить.) Если троцкистско-зиновьевское дело учит вас, почему же оно не может учить меня? Это совершенно непонятно. (Шкирятов. Сравнение!)
Потому, что мне теперь из того разговора, который я имел, стало ясно, что то, что я приписывал колебаниям самого Радина, это вовсе не были колебания самого Радина, что он в тот период приходил для какого-то зондажа, он со мной говорил о том, что современное политическое руководство меня никуда не пустит и будет зажимать дальше, что по моему, Радина, мнению, эта самая оппозиция будет разворачиваться и драться, меня современное политическое руководство никуда не пустит, а если я туда не пристану, то и там у меня ничего не выйдет, и, одним словом, я буду потерянный человек. А так как будет война, то эта самая война может что-нибудь сделать. (Голос с места. А что?) То, что она может обострить
{6}
борьбу внутри партии. (Гамарник. А в результате что он вам предлагал?) Предлагал мне вести работу против партии и ЦК. Я же с этого же и начал. (Голос с места. В расчете на войну. Ворошилов. В каком году это было?) Было, насколько я помню, в 1932 году. (Ярославский. И вы молчали.) Вот я об этом и сказал. (Смех.) Ясное дело, смешно. (Шкирятов. Что-то у тебя не выговаривается, яснее говори.) Конечно, попробовал бы кто-нибудь в моем положении выговаривать все как оратор, я посмотрел бы, как у него вышло бы. (Смех. Голос с места. И это все называется у вас колебанием?) У него-то? (Голос с места. Нет, у вас.) Я говорю теперь, моя ошибка была в том, что я не сказал об этом ГПУ. (Голос с места. Почему?)
Потому что, я уже сказал, я приписывал ему колебания и я думал, что мое влияние на него достаточно велико для того, чтобы эти колебания остановить, потому что разговор у меня с ним был необычный, очень резкий, в особенности когда он говорил о войне. Теперь, когда я, повторяю, познакомился с троцкистско-зиновьевским делом, так для меня совершенно ясно, что он приходил не от себя. (Гамарник. А до процесса это было не ясно.) Для меня это было абсолютно не ясно. Может быть, я настолько глуп был тогда, что не понимал его. (Голос с места. А после убийства Кирова?) Я приписывал это его личным колебаниям, которые я лично мог бы остановить и сломить, потому что я думал, что мое влияние на него достаточно. (Калыгина. А что вы предприняли, чтобы остановить? Голос с места. Да ничего.)
Вот я говорю, что тут объяснение было, мои убеждения, заявление о том, что он стоит на краю пропасти, что я ему ни в какой мере в этом деле не попутчик, а совсем наоборот, что он скатится в пропасть неизбежно, если немедленно не кончит, что разговор относительно войны — это явное преступление. Я убеждал. Я был тогда в таком состоянии, что я думал, что смогу воздействовать на него.
Вот это один из свидетелей против меня, причем когда я ему сказал это, напомнил эти вещи, он было начал признаваться: да, говорит, действительно, я вначале стал упрекать Рыкова, что он с работы свернул, не работает, а потом стал во фронтаж и стал опять говорить другое. Я не знаю, сознается ли он или нет. Но тут Радин является сознательным лжецом в этом деле, у него нет никаких внутренних колебаний, он является худшим сознательным лжецом. Я здесь сделал, конечно, ошибку. Теперь, когда я стою на этой трибуне, я вижу, что я сделал роковую ошибку, потому что если бы его тогда отвел куда нужно, тогда бы все мое положение было совершенно иным. (Голос с места. Совершенно очевидно. Смех.) Это мне совершенно ясно. Кроме этих двух свидетелей есть еще, кажется. (Голос с места. А Нестеров что говорил?)
Нестеров говорил такие несусветные глупые вещи, что просто невозможно. Он говорил такие нелепости, что я будто бы исходил из того, что в 1929 г. у меня были разногласия небольшие с партией, я надеялся, что их изживу, но начиная с 1930 г. эти принципиальные разногласия стали возрастать. Я не мог говорить такой глупости. Самое острое отношение было именно в 1929 году. В 1929 г. я очень остро боролся и наделал большое количество глупостей. У него же все эти вещи перевернуты. Кульминационные пункты, затруднения, достигнутые в 1932 г. с хлебозаготовками, это неверно. Я этого говорить никак не мог. Такие путанные вещи получаются совершенно неизбежно потому, что все это говорил человек, который систематически хворает психическим расстройством. (Смех.) В 1931 г. до 8-ми месяцев он был в сумасшедшем доме. (Голос с места. А Котов не был сумасшедшим? Ежов. У вас до последнего времени жила Артемова. Какие вы давали указания Нестерову, как вы поддерживали связь с сумасшедшим?) Здесь дочь моя и жена моя. Они могут сказать, как я к ней относился, так что тут мне можно верить. Дочь обманывать не будет. (Молотов. Сами ответите, вы ближе.) Я говорю о тех показаниях, о которых я знаю.
Теперь в отношении Котова. В отношении Котова меня можно было обвинять, что я тут обманываю, потому что на прошлом заседании, т. е. на прошлом пленуме я категорически сказал, что с Котовым с 1929 г. не виделся и не говорил. Он это сначала отрицал, потом сказал, что будто бы говорил. Я не могу, у меня нет оснований для того, чтобы говорить, что Котов на меня сознательно врет. (Голос с места. А он нормальный?) Я не врач и его не осматривал и т. Ежов не имеет такого обычая, чтобы на каждой очной ставке подвергать врачебному освидетель-
{7}
ствованию. (Стецкий. А Нестеров, ваш ближайший друг и помощник, это что?) Это вы можете узнать через целый ряд лиц, что он не друг мой. Он был моим секретарем, а я никогда в дружбе со своими секретарями не был. Чуть было не сказал — не буду, но, вероятно, у меня секретарей уж больше не будет. (Смех.) Дружбы у меня никогда не было с секретарями и считаю это недопустимым. Администратором я был не глупым, чтобы такие вещи допускать. Он был моим секретарем, а дружбы никакой не было, я это не скрываю. А друзей пускай мне выбирает не тов. Стецкий, а сам я обойдусь. (Голос с места. Обошелся.) Но, повторяю, Котова у меня нет оснований обвинять. (Стецкий. Расскажите о Нестерове. Молотов. Не мешайте.)
Обвинять в чем-либо злостном я не мог. Он пролетарий, и лично я не был близко знаком с ним и я считал его человеком честным. Свидание и разговор были. Я допускаю, что я сделал ошибку, но забыл об этом. Припомнить все свидания с большим количеством лиц — это необычайно трудно. Здесь не было с моей стороны сделано сознательно. Запоминаются только те свидания, в которых произошло что-то значительное, и те разговоры, в которых произошло что-либо значительное. Я и теперь, если меня спросят, было ли это свидание — я не совсем уверен, потому что он говорил, что я из Спасских ворот входил к себе на работу, тогда как я ходил через Троицкие ворота и мне нет надобности делать несколько кварталов лишних, чтобы ходить через Спасские ворота.
Я всегда ходил с сопровождающим, один никогда. Он утверждает, что это было у Спасских ворот, я не знаю, что он сказал относительно сопровождающего, был ли он со мной или нет. Но эти вещи делают для меня террор сомнительным. Но для меня одно несомненно, я с Котовым имел один разговор. Когда Ежов спросил его на очной ставке: «Вы сказали, что вы виделись часто с Рыковым в Совнаркоме, о чем вы с ним разговаривали?» Он ответил, что видать-то его я видел, но никаких разговоров у меня с Рыковым не было. Так что это был единственный разговор с ним на протяжении всего этого времени, и по его признанию я там говорил с ним о соцстрахе, я говорил с ним о работе связи. Он мне дал отчет в какой-то террористической группе и получил от меня директиву об этой террористической группе.
Так вот эти вещи я лично, конечно, отрицаю. Но, я думаю, и вы должны счесть это совершенно неправдоподобным. Как так на улице? Я все-таки до сих пор очень многих знаю. При случайной встрече, единственной, которая у меня была, причем, как он сказал, мы сказали об этом несколько фраз и договорились. Это невероятная вещь. А тут кто-то сказал, что я лучший организатор, чем Томский. Но это, вероятно, никому бы не пришло в голову, имея возможность увидеть меня на улице, а я имел полную возможность говорить с Котовым в Совнаркоме, он меня видел в Совнаркоме и не в случайной встрече, а здесь была случайная встреча, он меня не ждал и я его не ждал, а встреча какая-то обдуманная. Что это такое! Я повторяю, я к Котову относился совсем неплохо.
Поэтому верно то, что я ему не говорил. Мы шли по улице. Меня многие знают. К нам могли прислушиваться. Люди ходят, смотрят, если называть такие вещи, как убийство, покушение, террор на улицах Москвы, полными словами, то может ли быть какая-нибудь уверенность, хотя и завуалировав эти вещи, что вас могут не понять? Он мне точного ответа не дал. С самого начала сказал, что он говорил о каком-то техническом акте, потом он сказал, что он говорил о террористическом акте.
Но есть ли человек, если я... если кто-нибудь поверит о том, что я на улице в беседе, причем в сопровождении этого сопровождающего, при случайной встрече точными словами, полными словами говорил на протяжении 3 или 4-х фраз, и видите ли, так говорил Котов, об этом договорились, — я не знаю, я не слышал. Вот тут кто бы то ни было... вы меня считаете за очень плохого человека, но ведь даже человек гораздо худший на такие вещи не может идти.
Что же это такое? Случайные встречи, в случайном разговоре, в 3-х, в 4-х фразах на улице договорились о том-то, о том-то... (Бауман. А с Белобородовым то же самое?) Там то же самое и с Белобородовым. На шоссе в Сочах. Причем все отдыхающие меня знают и Белобородова знают, там же людей непроходимое множество. (Голос с места. Смотря в какое время, в 12 часов никого не бывает.) Ну, знаете, если лунная ночь, там в 12 часов ходят принимать лунные ванны. (Голос с места. Там тоже случайная встреча?) Как же в отношении
{8}
Белобородова. Если и действительно это было, то я не помню, видел я его или нет. В Сочах приходится встречаться со всеми на свете, — там же, как проходной двор. (Полонский. В Новосибирске тоже явки на улицах устраивали, это не ново.) На Тверской, на людной площади я тоже назначал явки, я ведь в подполье, слава богу, работал.
Относительно Белобородова — другой вопрос. Как же можно, что при получении от Троцкого, который довольно сильно настаивал на директиве о привлечении правых и меня тут Белобородов втянул в этакую штуку, об этом никто из троцкистов, ниоткуда ни гу-гу? Ведь это же немыслимо. Ведь и Пятаков получал эту директиву, и Радек, и Зиновьев, и все на свете. Ведь этой вещью, если исходить из того, что был какой-то разговор, или что-то около того, они могли скомпрометировать нас, и меня в частности, гораздо сильнее, чем целый ряд пустяков, о которых они рассказывают. (Голос с места. У Шмидта на даче у Каменева был разговор?) У Шмидта на даче? Сейчас меня спросили относительно Белобородова, я ответил. (Голос с места. А в чем же дело?) О встрече не помню, может быть, и виделся. Но совершенно невозможно, этого не упустили бы сами троцкисты, если я говорил об этом, то они сказали бы об этом на процессе. Это же совершенно немыслимая вещь. И когда спросили этого Сокольникова: «А вы с Рыковым виделись?», он говорит: «Нет, не виделся», и никто из этих не виделся, но если бы Белобородое виделся, они бы об этом говорили, черт возьми. И здесь молчание террористов (Постышев. Они не мало изложили про вас.) и здесь молчание троцкистов — здесь речь идет о двух разговорах, поэтому какие-нибудь объективные вещи я вам представить не могу, но вместо того, что он говорит одно, я говорю другое и в данном случае, мне кажется, это совершенно несомненно. Вот этими собственно вещами... (Голос с места. А Котов, Котов?) Я о Котове говорил, по-моему, достаточно. Конечно, я могу повторить. (Шкирятов. Чего же, если сказать нечего.) Я сказал, по-моему, достаточно. Вот этим, собственно, исчерпывается показание против меня по линии террора.
Есть еще показания Артемьева, но я его не видел, я все перечислил, и все эти показания я перечислил. Я давал вам эти объяснения, все старался к этому для того, чтобы ответить вот на этот вопрос, почему все врут, а Бухарин только один говорит правду. Я старался дать объяснения, которые я лично могу найти, потому что это для меня также непонятно. (Постышев. Насчет Бухарина надо рассказать, неужели вы ничего не знаете?) Я о Бухарине говорю, но я должен сказать раньше, что я террористом никогда не был. (Постышев. Надо будет вам о Бухарине рассказать.) Я повторяю, я террористом никогда не был и никогда не буду, что бы со мной кто ни делал. Это коренным образом противоречит всем моим убеждениям и всей моей совести.
Второе обвинение, которое против меня выдвигается, я беру по важности своей, — это троцкистско-зиновьевский блок и не личное что ли в нем участие мое, а вот делегирование туда Томского. Это обвинение, насколько я могу припомнить, так как я только сегодня набросал то, что я вам рассказываю, — оно покоится, во-первых, на показаниях Пятакова, со слов Томского, эти показания потом были повторены Радеком и целым рядом других, но они обо всем этом узнали от Пятакова. В показаниях Радека о Бухарине и последних материалах разосланы показания Угланова, который приводит два собрания что ли, обсуждения, в которых я будто бы участвовал — первое он показывает, что там решили активизировать работу и вступить в сношения с Зиновьевым и Каменевым, а на втором — что он отчитывался.
Первое собрание было, по его словам, это когда я, он, Томский, Бухарин, я не помню еще кто, пешком шли с Брестского вокзала после отъезда Угарова за границу. Я на Брестском вокзале был, Угарова провожал, Угланова там видал, но я берусь доказать, что я пешком с Брестского вокзала не ходил, оттуда уехал на машине. Я это берусь доказать совершенно точно со свидетелями, что я оттуда уехал на машине. (Сталин. Это не преступление, на машине ездить.) Конечно, нет. Но преступление то, что говорят, будто я шел пешком. (Жданов. Это главное обвинение, что вы шли пешком?) Ходьба пешком там является предпосылкой для возможности разговоров со мной, а если я уехал, значит, я с ними не шел. (Шкирятов. Вы многое забываете. Может быть вы и это забыли?) Другое его показание. На Девичьем Поле при похоронах Угарова. Я тут порылся у себя в мате-
{9}
риалах своих и архивах и нашел письма, и одно письмо, датированное тем именно числом, когда похороны Угарова были. Письмо было в Крым из Москвы. Потом я всю эту историю разузнал.
Я на похоронах Угарова не был совершенно, жил в это время в Мухалатке в Крыму и в доказательство этого открытку, полученную мною в Крыму от дочери, я показывал Ежову, причем эта открытка была отослана точно в то же число, когда хоронили Угарова на Девичьем Поле. Тут меня кто-то спросил, я не знаю — ошибается, врет он, просто забыл, — но это ведь можно так же прощупать и на почте установить совершенно точно. (Постышев. А может быть, на почте подделано?) У меня и от жены есть письмо. Кроме того ведь есть решение Политбюро ЦК, которое не подделано пока что никем, где указано, с какого числа у меня был отпуск и это можно все проверить совершенно точно по документам; а меня он там оговаривает, что я в этих похоронах принимал участие, обсуждал, отчеты слушал, директивы давал. Что это такое? И это вот, собственно, единственное к тому, что было вот до этих показаний, разосланных всем нам, которые были на процессах, это единственное новое доказательство именно показание Угланова. Никаких других новых доказательств этого нет.
От меня хотел кто-то, спрашивали, как в отношении Бухарина и в отношении центра? Видите ли, сношений этих двух центров быть не могло, потому что я подлинно знаю, что центра правых, во всяком случае, при моем участии, не было. Я это знаю так же, как любой... (Не слышно.) не было. (Каганович. С какого года?) По-моему, с 1930 г., с 1931 года. (Каганович. С 1931 года?) Центра в том смысле, что это была та тройка, которая чем-то руководила. Мы его немедленно ликвидировали, но наши встречи вдвоем и втроем изредка бывали еще в течение нескольких лет. А потом и это кончилось. (Сталин. Ликвидировали когда?) Я отвечу: ликвидировали эту самую руководящую тройку после подачи заявления, но она еще некоторое время... (Сталин. Когда это было?) Это было в 1930 году. Но только мне опять могут сказать, что я говорю неправду. После этого мы втроем иногда собирались. Потом кончилось и это. Я ведь вам вовсе не вру, что я с 1934 г. с Бухариным не виделся и не говорил. (Постышев. А с Томским?) Это подлинный факт, не виделся и не говорил. Что же вы еще хотите? А в 1934 г. он ко мне приехал на дачу, когда я оттуда уезжал, и мы с ним двух слов не сказали, как он ушел на охоту.
Вчера мне кто-то, кажется Микоян, сказал, что вот ты скрыл, что весной был у Томского. Я был у Томского. Сейчас жива его мать, вряд ли она будет что-нибудь скрывать после того, что с Томским произошло. Она вам скажет, что я туда пришел с женой и не было ни одной минуты, когда мы с Томским остались бы с глазу на глаз. Мы вчетвером, он с женой, и я с женой, обошли квартиру, я не видел, как он живет, выпили по стакану чаю, потом пришли дети или один Юрик и после этого мы ушли. Ни одной минуты с глазу на глаз я с Томским в этом проклятом свидании не оставался. (Сталин. Кто так ездит в гости, что боятся с глазу на глаз с хозяином остаться?) Я не боялся, но я не оставался, ни одной минуты не оставался. Ведь это все-таки аргумент, который нельзя обойти. Его можно проверить, взять и допросить сына Юрия, Марию, черт ее возьми совсем! (Каганович. А когда он с вами советовался относительно совещания и встречи с Зиновьевым?) Это было до его выезда из Кремля. (Каганович. В каком году?) Вы меня спрашиваете, а я боюсь вам наврать. (Шум в зале, голоса с мест. Говорите громче, не слышно.) Лазарь Моисеевич который раз меня спрашивает, в каком году. Я говорю, что я не помню. Что же, я скажу что-нибудь, а потом окажется не этот год.
Я знаю только две даты. Это было до выезда его из Кремля. (Каганович. Того, как вы вели политические разговоры, вы не помните, а то, что чай пили вместе, это помните.) Нет, то, что я помню, я вам рассказал. Но нельзя же требовать от меня, чтобы я выдумывал даты. (Молотов. В какому году, по крайней мере?) Он выехал, по-моему, в 1935 или 1934 году. Насколько помню, в конце 1934 года. Или может быть в конце 1933 года. Вернее всего, в 1934 году. (Молотов. Тогда у вас были политические разговоры?) Тогда он ко мне пришел и произошло то, о чем я сейчас рассказал. (Шум в зале, голоса с мест. Что произошло?) Я вам расскажу. Ко мне пришел Томский на квартиру и сказал мне, что у него был Зиновьев, который ему, Томскому, предложил приехать к нему на дачу, что при этом Зиновьев ссылался на то, что не с кем поговорить: большое одиночество,
{10}
а все-таки люди политические и потребность политического общения есть, что он просит его (я не помню, тогда он, кажется, работал в «Большевике») и что он его, Томского, просит к нему приехать.
Не знаю, дал ли Томский согласие, не знаю, что ответил, но он пришел ко мне и говорит: вот такие дела. Да, еще ему сказал Зиновьев, что там где-то не особенно далеко есть дача Каменева. Он пришел ко мне по этому поводу. Это был единственный разговор у меня с Томским по этим делам. (Постышев. Советовались?) Я сказал Томскому, что здесь одиночество ни при чем, что мне совершенно ясно, что они задумали две вещи: или немедленно какую-то бузу начать, и вот — предложение альянса или какого-то блока для этой бузы и борьбы против Центрального Комитета, или, в лучшем случае, что мало вероятно, так как они восстановлены в партии, пишут в «Известия», в «Правду», и везде и всюду, собирают вокруг себя свое окружение, своих сторонников и хотят опереться на Томского, что тут вопрос идет не о гостях, а есть желание привлечь к этому делу Томского, а через него и меня. Недаром он пошел советоваться со мною. (Вышинский. 8 сентября вы говорили иначе.) То, что я говорил, я повторяю. (Голос с места. А Томский говорил, что встречались по собачьим делам. Вышинский. Вы говорили иначе.) Нельзя же слово в слово сказать, я не заучиваю наизусть. Если вас, т. Вышинский, заставить на протяжении 3-х месяцев повторять одно и то же, то и вы начнете по-разному говорить. (Молотов. Тов. Бухарин знал об этой встрече с Томским?) Я с Бухариным не говорил и не говорил совершенно сознательно, потому что я Томскому категорически заявил, что об этом не поднимать никаких разговоров. (Жданов. Вы потом Томского спрашивали — состоялась ли эта встреча или нет?) Нет, не интересовался, это моя ошибка, я об этом буду говорить, но этого не было.
Да, меня тут немножко уже сбили. Раз уж о Томском речь зашла, то я должен сказать, что все показания, с которыми я познакомился, они меня лично совершенно убедили в полной виновности Томского. (Петровский. Убедили в виновности Томского?) Убедили. Не то, что Томский делал, а то, что он делал это потихоньку от меня. В этом я убежден. Не знаю, могу ли я убедить в этом вас. (Вышинский. Говорил ли вам Томский, что в 1936 г. его в ЦК вызывали по поводу дела Зиновьева?) Не вызывали, тут вы путаете. Он писал заявление. (Вышинский. Позвольте, ваша запись есть.) Я не знаю, что у вас записано. За чаем он сказал, что он отвечал на какой-то документ, который получил из Центрального комитета по поводу Зиновьева, его отношения к Зиновьеву. Но разговор был тут за чайным столом впятером. Я его не спросил, какие документы, о чем и чем было кончено, когда он уже все эти документы в Центральный Комитет послал.
Меня попросили сказать о Бухарине. (Розенгольц. Что Томский делал?) К сожалению, он помер, а его заместить не могу. Что он занимался этим, что он занимался вредительством, иначе Шмидт этого сделать не мог, что он был в сношениях с троцкистским центром, это тоже несомненно. Он виделся с Зиновьевым и Пятаковым и с кем-то еще, что он руководил, может быть входил в состав нового центра, что он руководил, во всем этом активно участвовал, — это абсолютно несомненно. (Постышев. Откуда вы это знаете?) Из материалов. (Постышев. А материалы и на вас показывают. В отношении вас материалы не верны, а в отношении Томского верны?) Шмидт по чьему-то указанию вредительства делал. (Постышев. Шмидт и про вас говорит. Интересно.)
Теперь относительно Бухарина. Я лично за этот период в отношении Бухарина пережил целый ряд колебаний, так как, повторяю, я не могу всего объективно доказать. Постышев, конечно, может мне не верить, и все должны относиться с пристрастием, это я совершенно понимаю, но у меня логика была такая: в период самоубийства Томского я думал, что он не виноват, я думал, что он еще не виноват. Потом, когда я получил целый ряд показаний, разобрался в этом деле, я пришел к убеждению, что он виновен. В отношении Бухарина. В отношении Бухарина у меня тоже, признаюсь откровенно, колебания были. (Голос с места. Были или есть?) Были. Когда я прочитал всю эту груду материалов, я уже набросал черновик записки Ежову о том, что такого дыму без огня не бывает. (Оживление в зале, голоса с мест. И к вам это относится. Вашего дыму не меньше.)
Вы меня не поняли. Но для меня совершенно несомненно, во-первых, так как я Томского в свое время хорошо знал, люди менялись очень быстро, можно на про-
{11}
тяжении 3–4 лет уже человека не узнать, но я говорю, что я не допускаю для себя лично, для своей совести мысли о том, что Томский не знал о шпионской деятельности троцкистов, о дележе Советского Союза. Мне кажется, из тех документов, которые я знаю, что они могли говорить об этом. Я считаю убедительными те данные, с которыми я знаком, они могли говорить о терроре и вредительстве. (Косиор. Сущие пустяки.) Я этого не сказал.
Теперь относительно Бухарина. У меня колебания были, особенно когда я прочитал последнее слово Радека, который перед всей страной, перед всем миром с большой экспрессией сделал такие обвинения. Мне было необычайно тяжко. Что меня окончательно обернуло относительно Бухарина, это то, что он виделся со всякими людьми, то, что он сблизился с Радеком как раз в тот период, когда со мной на протяжении ряда лет не видался. Это все могло наталкивать меня на определенные мысли. Но две причины меня убеждают в том, что... (Голоса с мест. Говорите громче, не слышно!) Но для меня-то, я для себя знал, что ни в каких группах не состоял. И второе — мой разговор с Радеком на последнем дипломатическом приеме, на котором я был, я не помню — Бек, Идеи. Мы там встретились с Радеком. Знакомые мы с ним старые, знакомы лет 25. (Полонский. Не только знакомые, а соратники.) Вы следующий раз, т. Полонский, попросите репродуктор, а то слышно плохо. (Смех.) Разговор с ним продолжался минут 10, разговор очень своеобразный. (Голос с места. Когда он был?)
Это было в 1935 г., в 1936 г. приемов не было. Разговор был совершенно необычный по своему тону. Тон этого разговора был построен на том, что Радек передо мной — причем мы были только вдвоем — стремился всячески подчеркнуть (и если у него хоть искра совести есть, он это подтвердит), он всячески подчеркивал необычайную свою любовь и преданность и полное беспредельное согласие с Политбюро вообще, и с т. Сталиным в частности. Он хвастался своей необычайной близостью и всякими такими вещами, чуть ли не сказал: «мой любимый». Он заявил, что Сталин очень заинтересовался порученной ему работой по истории и ценит это. Мы были вдвоем и в этом разговоре между нами в таком концентрированном виде было это подчеркивание, что ясное дело. ..(Не слышно.) Причем, когда мы разговаривали о Бухарине, я тут первый раз от Радека узнал, что Бухарин поехал за границу. Хорошенькие два члена одного центра, когда один член центра не знает, что другой поехал за границу. А я об этом впервые узнал от Радека. Не хватает денег, чтобы Надежде Михайловне поехать за границу, — сказал я. Ну, что же, я со Сталиным вижусь, я могу об этом сказать, — заявил Радек. (Голос с места. А зачем в прихожую выходить с такими разговорами?)
Мы курить пошли, вышли вместе покурить, потому что в помещении нельзя было курить, и там произошел этот разговор. Там курили и в других концах комнаты, но рядом с нами никого не было. Но если бы кто-нибудь и был — не в этом дело. А дело в том, что этот разговор в такой форме, как вел его со мной Радек, он был бы совершенно невозможным, если бы Радек с Бухариным действительно были так интимно близки в политическом отношении. Мне кажется это совершенно невозможным. (Голос с места. Это анекдот для некурящих.) Спросите Радека, может быть вы ему поверите больше. (Голос с места. Кое в чем ему поверить можно. Шкирятов. Вы его спросите.)
Я вовсе не поэт, чтобы выдумывать такого рода разговоры с учениками и т. д. В этом-то обвинять меня — это уж чрезмерно. И если он со мной говорил, ясное дело, он должен был исходить из убеждения, что если Бухарин на определенной позиции стоит — троцкистско-зиновьевской, то или я там или где-то около. Этот разговор делается совершенно непонятным. Вот эти соображения. (Голос с места. А вообще-то он понятен или нет? Что, он покровительство хотел оказать вам?) По-моему, он понятен. Так как Радек был во вредительском центре, то со мной вел такой разговор, который бы меня убедил совершенно в противоположном. Это мне кажется совершенно понятным и естественным, и так как он это делал искусственно, то отсюда получились все эти излишества во всяких его словах одобрения, славословиях и т. д., — тогда все понятно. (Сталин. Туману что-то много. Полонский. Дыму много.) Я здесь рассказываю то, что я знаю. В этом деле я еще многого не понимаю, там много таких непонятных туманных вещей.
Теперь относительно меня. Тут Микоян... (Жуков. Насчет Бухарина не сказал ничего.) И вот эти обстоятельства, они меня лично убеждают в том, что Радек
{12}
на Бухарина налгал. (Ежов. А ученики ближайшие Бухарина — Слепков, Розит, Астров и т. д.?) Эта молодежь... (Шкирятов. Какая молодежь, им по 40 лет.) Вы хотите, чтобы я о Бухарине говорил. У меня есть воспоминания два.
Первое у меня воспоминание связано с тем, что однажды мне позвонили из квартиры Бухарина, что он нервный очень, и просили зайти. Я нашел его в состоянии полуистерическом. (Каганович. В каком году?) Это было в том году, когда его обвиняли, когда, как он мне передал, ему Сталин по телефону звонил и сказал: ты хочешь меня убить. (Сталин. Я ему сказал?) Я не могу вам совершенно точно сказать, но, если Сталин помнит, в тот же день, когда обвинили Бухарина, я подошел к Сталину и спросил об этом, неужели я тоже самое был безумным, и спросил Сталина о том, верит ли он действительно в то, что Бухарин может убить Сталина. (Сталин. Нет, я смеялся, и сказал, что ежели в самом деле нож когда-либо возьмешь, чтобы убить, так будь осторожен, не порежься. Смех, шум.) Я был в крайне взволнованном состоянии и подошел тогда к Сталину потому, что считал это совершенно безумным. Из этого состояния, в котором я застал Бухарина, из того, что мне говорили об этом, я мог только заключить, ясное дело, что это обвинение... (Не слышно.)
Отношение к его школе. Я его школу не знал, знал отдельных лиц, но тоже помню, однажды Бухарин мне сказал: эта школа дорвалась или зарвалась до таких вещей, что я с ней прекратил всякие отношения и одобрил всяческие репрессии над членами этой школы. (Молотов. Когда это было?) Это было, когда над школой проводились репрессии. (Ежов. А вот теперь Бухарин говорит, что ничего не знал, а вам говорил, что зарвалась.) Говорил, что она дорвалась до совершенно недопустимых вещей, и я с ними разорвал и одобрил и высказывался за все и всяческие репрессии над членами этой школы. Но ведь тут срок очень давний, и я вам говорю на память. (Молотов. А вчера Бухарин говорил, что он не догадывался, за что арестованы члены школы.) Все знали за что арестованы, все члены ЦК знали. (Сталин. Он не сказал правды и здесь, Бухарин.)
Я не знаю, ведь каждый понимает, что, в таком деле, как теперь, тут в чем-нибудь, может быть, ошибешься, это, конечно, не исключено и что-нибудь спутаешь. Но стоять тут на трибуне и врать в таком положении, как у меня, это совершенно сумасшедшее дело. Вы меня можете подозревать, что я ошибаюсь, неправильно говорю, но если вы думаете, что я вру, так выгоните меня, зачем на трибуну меня пустили? (Ворошилов. В таком положении не врать нельзя. Голос с места. Деваться некуда.) Но был ли и когда был разговор между нами, ясное дело, я не мог бы это выдумать. Если я не знаю, я этого не знаю и не помню. Но во всяком случае эти-то две вещи они для меня доказаны, что он не поддерживал, то, что я вам рассказал, что он не был в политическом союзе или в блоке с Радеком и что он разорвал с этой самой школой.
Ясное дело, я совершенно не согласен с Бухариным, когда он тут говорит, что я всякую ответственность снимаю. И я, конечно, всякую ответственность снимаю с себя. Все-таки школу же породил он. Но на определенное время она пошла своим путем, он от нее отошел, но ведь основы-то он дал, он ее породил. Что он не соучаствовал с ними во всех их преступных делах и когда она подошла к этому он разорвал с ними — в этом я убежден в величайшей степени. Но все-таки школа была рождена же им.
Но я все-таки должен кончить. Это обвинение, которое было сформулировано по отношению ко мне о связи с троцкистско-зиновьевским центром — из того анализа, который я пытался, насколько мог, сделать, остается это одно, — то, что передает Пятаков со слов Томского. Ничего же больше нет. Ничего больше нет. Причем передает о центре, повторяю, который, я-то знаю, что его не было, не было этого центра. Центра с моим участием не было. И тут вы хотите поверить вот этой передаче Пятакова, который ссылается на Томского, всему тому, что было, но хотя бы та вещь — почему в самом деле ни один из этих сукиных детей, из этих мерзавцев не попытался увидеться со мной. Почему они виделись с Томским, с Углановым, вот тут говорят, со всеми остальными, почему со мной никто из них не пытался увидеться?
Ведь они же сами показывают, что они мне роль-то придавали не маленькую, ведь увидеться со мной отнюдь не труднее, чем с кем-нибудь еще, в Совнарком я хожу, Наркомат у меня есть, по делам всяким ко мне ходят, люди из Наркомлеса по
{13}
всяким этим столбам и прочим ко мне ходят. Ни один, ведь они же все говорят о том, что да, мы с Рыковым не виделись. И когда Сокольникова спрашивали: а вы пытались увидеться, может, вам Рыков отказал? Он говорит — нет, не пытались. Почему? Ведь надо же какой-то себе отчет дать. Если я действительно был в центре, если этот центр уполномочил Томского, я вместе с Томским, то объяснить эти вещи совершенно невозможно, тогда как это вытекало, из чего?
Я говорил и с Сокольниковым, это вытекало из его деловой работы. Ведь он, Сокольников, показал: а мы с Рыковым что-то в Москве во время этого делали. Я его спрашивал — как же мы с вами должны что-то делать, а вы мне даже намека не показали никогда и никакого, что я должен что-то делать. И обвинять меня в том, что я знал о всех этих троцкистско-зиновьевских мерзостях и кого-то уполномочивал в центре только на основании передачи Пятакова, который ссылается на Томского. По-моему, это, знаете ли, и несправедливо и жестоко, потому что никаких ведь других обвинений нет. Ни одного.
Я задержал вас, товарищи, я сейчас кончаю. Я ничего, никакого отношения к этому центру абсолютно не имел, о нем не знал. (Чубарь. Насчет рютинской платформы? Шкирятов. Рютинскую платформу читал?) Относительно рютинской платформы расскажу. Я расскажу все, что я знаю. Относительно рютинской платформы дело было так. Однажды меня Томский позвал к себе в Болшево. Я к нему ездил иногда в Болшево, у него были там всяческие вечеринки и тому подобные вещи. Причем когда он мне сказал — приезжай ко мне на дачу, я совершенно не знал, зачем и как. Нашел там значительное количество людей, из которых я многих не знал, и подготовлялась обычная у Томского выпивка и всякие такие вещи. (Акулов. А знакомые вам люди были?) Вот я и хочу рассказать. В период этой суматохи несколько человек из них удалились, меня позвали туда в комнату, которая выходит на террасу.
Дело было летом и там один из присутствующих, по-моему, народу было больше, чем называли. (Ворошилов. К какому времени это относится?) Это было через несколько дней после того, как мы все узнали о рютинском деле. (Каганович. Когда это было дело? Сталин. Не раньше 1932 года?) Не могу я помнить. Если вы хотите, чтобы я вас обманывал, я буду называть такие-то числа и даты. Я говорю только, я помню, что о рютинском деле я уже знал, и после этого была эта вечеринка. Узнал о рютинском деле так, как узнали об этом все члены ЦК и Политбюро. Меня позвали в эту комнату, которая выходит на террасу, людей, по-моему, в этой комнате было больше, чем утверждали. (Микоян. Кого знал?) Помню Угланова, Томского, Шмидта Василия, еще кого-то, не помню, от каких-то ЦК союзов. Я их не знаю.
Причем один из тех, который был, рассказал, что в ЦК союзов на одном из заводов есть документ и стал говорить о рютинской программе. Какой-то рабочий — так сказали — принес с завода документ, давайте прочтем. Документ был напечатанный, прочли. (Смех.) Как только я услышал, я самыми отвратительными словами выругал эту рютинскую программу. Причем даже Шмидт помнит слова, которыми я выругался, речь шла о реставрации капитализма. Там слишком сильно выпячивался вопрос насчет развития капитализма. Он сказал, что это слишком пересолено. (Смех в зале.) Это дело было совершенно не так. Я выругал отвратительными словами программу потому, что это ухудшенный и самый отвратительный вариант во многих частях имел большое сходство с шляпниковской, с медведевской программой, практическая часть — это белогвардейская часть, экономическая — это реставрация, это совершенно дико. А теперь показывают о том, что мы ее обсуждали, читали. (Косиор. Но вы тоже никому ничего не сказали?)
Как же можно исправить программу, которая обсуждалась на фабрике уже (Шум в зале, смех.), уже в напечатанном виде, как же ее исправлять? Дайте мне второй вариант рютинской программы. (Голос с места. Вы не сказали об этом ЦК партии. Каганович. Как же может член Центрального Комитета партии на собрании, на таком огромном, о котором вы сами рассказывали, читать документ, который был на заводе, почему вы никому об этом не сообщили? Голос с места. Правильно. Голос с места. На пленуме ЦК, когда обсуждалась рютинская программа, вы отрицали все.) Я к рютинской программе никакого отношения не имел, не имею и иметь не могу. Может быть она и обсуждалась, но это глупо. (Голос с места. Читали?) Если исходить из того, что мне гово-
{14}
рят, что я чуть ли не ее автор, то зачем же я буду ее обсуждать, критиковать? (Ворошилов. Как же ты мог ее критиковать, когда ты ее не читал? Голос с места. Вероятно, прочел.) Я ее читал. Можно прочесть программу любой партии за границей, выругать ее. (Шум в зале.)
Если вы хотите сказать, что об этом надо было сообщить в ЦК, это верно, но мне тогда в голову не пришло. (Шум в зале.) Речь идет о том, что ЦК только недавно узнал, о чем мы все с вами получили сообщение. (Петровский. Не случайно это было. Жданов. Вы говорите, что на этом совещании вы возражали против этой платформы, а как другие держались, как Томский, как тот, который был с завода?) Я говорю, что обсуждения не было. Может быть, я оттуда ушел, но при мне не было, не помню. (Голос с места. Вы же высказывались?) Да. (Голос с места. А как же не было?) Меня спрашивают, как другие. (Голос с места. Только вы один высказались?) Я выругался. Может быть, я ушел. (Голос с места. А может быть, и нет. Смех в зале.)
Я не помню, чтобы какое-либо обсуждение рютинской программы имело место. Я с Томским в тот период все-таки встречался, вели разговоры с ним на политические темы.
Между нами никогда не было никакой мысли, ни одного слова о том, что мы можем иметь какое-то отношение к рютинской платформе. Тем более, что я имел не так давно свою платформу. Что же это такое в самом деле! (Голос с места. Этого мы не знаем, что это такое. Голос с места. Это трудно понять.) Может быть, трудно понять. Я хотел помочь здесь в меру моих сил в этом самом деле. Можно со мною согласиться, можно не согласиться. (Стецкий. Какие пункты критиковали?) Я вам сказал, что вы думаете, я по пунктам ее знаю. Вы вот ученого профессора позовите, это вовсе не моя специальность. (Смех. Любченко. Алексей Иванович, а Томский был за программу? Рыков не отвечает. Стецкий. Вы же ее критиковали?) Я ее ругал. Не только я ее ругал, но и вы, т. Стецкий. (Сталин. Вы отвечайте, а не говорите — «и вы».) Я ответил, обсуждения при мне не было. По-моему, совсем не было обсуждения. (Голос с места. А кто зачитал?) Тут какой-то член профсоюза ЦК, фамилию которого я не помню. (Смех. Косиор. Какого ЦК?) Не помню. (Косиор. Вы говорите член ЦК, нашего?) ЦК профсоюза. (Голос с места. Какого профсоюза?) То, что я знаю, я говорю, то, чего не помню, — не говорю. (Калыгина. Кто поддерживал?) При мне ее никто не поддерживал ни честным словом. За что я буду хвататься? (Смех.) Вот, вы, т. Калыгина, будете читать когда-нибудь книгу «Моя борьба» Гитлера. Я вас сцапаю за шиворот и поведу. (Голос с места. Сравнил. Смех. Шкирятов. Это совсем не то. Голоса с мест. Это не то.) В отношении программы, в отношении содержания программы — ясное дело много общего.
Товарищи, я хочу сейчас кончить. Я говорил о том, что я точно знаю, абсолютно точно знаю, что этого центра — Бухарин, Рыков, Томский — не было. Но что за это время произошло? Произошло за это время то, что те, кадры что ли, которые были вызваны моей борьбой — Бухарина и Томского в качестве наших сторонников, сторонников правого уклона, эти кадры, они продолжали свою борьбу и продолжали свою работу. Тут уже докладывал Ежов, до чего дошел, как его... черт. (Голос с места. Слепков?) Да, Слепков в тюрьме, другие группы дошли до большего или меньшего, но все они катились, и отдельные лица, все они катились — одни быстрее, другие медленнее на эти антисоветские контрреволюционные рельсы. (Каганович. Вы ничего не сказали о своей школке, не сказали об Эйсмонте, Смирнове, Толмачеве.) Об Эйсмонте, Смирнове и Толмачеве сказано в показаниях, которым вы верите больше. (Каганович. Мы вас просим об этом сказать, просим сказать ваше мнение.) Я в свое время говорил об Эйсмонте в ЦК.
Мне совершенно напрасно его приписывают. В чем тут дело? Я только теперь из дела этого узнал, что он был связан с Углановым, со Смирновым, и ведь никто не показывает, что он был связан со мною. (Стецкий. Вы врете. На заседании Политбюро было доказано, что вы были связаны с Эйсмонтом и со Смирновым. Это записано в резолюции Политбюро 1933 года.) Что это в резолюции было записано — это я знаю. Я же об этом сказал, но я-то доказывал, что этого не было, в теперешних же бесчисленных протоколах я нашел, с кем он был связан.
{15}
Я не отрицаю, что я с Эйсмонтом был знаком. Он был моим замом, когда я был уполномоченным по снабжению армии. Я не отрицаю, что мы с ним в один период были близкими, я отнюдь это не отрицаю. Но в этом деле я совершенно не виноват. Я имею и просматривал те протоколы, которые получены, они именно это и подтверждают: ни с Толмачевым, ни с кем другим. (Молотов. А со Смирновым Александром Петровичем?) Я докладывал, что со Смирновым никогда ни другом, ни приятелем не был, и почему мне приписывают Смирнова, тоже совершенно не понимаю. Не знаю, покажет ли Смирнов, что я с ним какие-нибудь дела делал? Он показать не может, потому что этого не было. (Стецкий. Прочтите ваши собственные показания на заседании Политбюро 1933 года.) Я согласен, конечно, прочесть эти показания. Может быть, между тем, что я там, вероятно, говорил, что свидание было, когда он вернулся с хлебозаготовок. Но при этом свидании Эйсмонт говорил, что это лучший год из всех предыдущих лет в отношении хлебозаготовок, — вот что там в отношении этого сказано. Так что можно прочесть. Я устал и больше говорить не могу.
Я хочу сказать несколько слов по вопросу о том, означает ли все то, что с чем я неоднократно выступал, означает ли это, если принять то, что я правильно говорю и говорил прежде, — что я являюсь совершенно невиновным? Мне кажется, это неверно. И моя тут ответственность, как никого: вру или не вру, искренне или неискренне говорю — несомненно факт, что огромное количество всех преступников, что они все-таки ориентировались, в частности, на меня. Это же несомненный факт, что эти самые организации и целый ряд из них, что они выросли из тех людей и тех кадров, которые были подняты правым уклоном при большом моем участии, и что это все, ясное дело, делает меня и политически ответственным и говорит о другом, что тоже совершенно ясно. По-моему, это ошибка, с моей стороны она была двоякой, — первое, что я замкнулся в этой работе, в своем Наркомате.
Мне никто не говорил о том, чтобы там открылись большие гнезда троцкистов или зиновьевцев. (Ягода. Это мы скажем. Молотов. Надо вам сказать, что сейчас есть записка в Совнарком от т. Ягоды о том, что по части вредительства там многое вскрыто и что отвечает за это бывшее руководство.) Я не могу ручаться и я, конечно, за это отвечаю, но это еще нужно доказать. (Ягода. Там и так видно, и доказывать нечего.) Я лично думал, что и меня обмануть можно, как и всякого другого. (Ягода. Там прямо на вас ссылаются.) Я повторяю, что и меня обмануть можно, как и всякого другого, это совершенно ясно. В свое время у Ж... (Не слышно.) вредительства тоже достаточно было, и т. Ягода арестовывал их более или менее периодически — инженеров вредителей в области связи. Но надо сказать, что я замкнулся в этой своей работе; с ликвидацией центра все эти группы, группки, отдельные лица, они работали в определенном направлении и докатились до открытой контрреволюции. Можно ли мне с себя снять за это ответственность?
Может ли снять с себя ответственность политический деятель за то, что целый ряд изменников, преступников, вредителей ориентируются на него и думают, что он их вдохновитель. За это я не снимаю с себя ответственности. У меня были и другого рода ошибки. Если бы я был более бдительным (Голос с места. Какая наивность. Смех в зале.), более резко вопрос ставил, я, вероятно, мог бы что-нибудь знать и сделать вот по этим двум вещам с Радеком и Зиновьевым, конечно, если бы я о них в то время сообщил ЦК партии, весь вопрос мог бы встать совершенно иначе, если бы все эти вредительские вещи были открыты гораздо раньше, чем они оказались открытыми на самом деле. И что тут какое-то отмежевание в узкой наркоматской работе было — это действительно факт.
По существу, я свой поворот в сторону партии ограничил только разрывом, который в дальнейшем привел к отсутствию в буквальном смысле слова этих свиданий с Бухариным и остальными. Это было чистое делячество, я его называю делячеством, это было совершенно неправильно и тут от меня нужно требовать каких-то политических мер, какого-то политического влияния, каких-то политических разоблачений, какой-то политической ответственности за это и вот этих людей, которых я вызвал в свое время для борьбы за правый уклон, за то, что они делали. Эта ответственность на мне есть, я ее не снимаю, ответственность огромная, ибо то, что произошло теперь в партии и в стране, оно свидетельствует отнюдь не о
{16}
малом. И иметь больший позор, чем тот, что многие из этих людей делали эти отвратительные штуки, ориентируясь на меня, — это ужасная вещь.
Но из этого вовсе не вытекает, исходя из этого вовсе нельзя, мне кажется, обвинять меня в том, что я знал, что троцкисты разговаривали с Гессом, что они уступили Германии Украину, что Прибалтийский край отдали японцам, что шпионство и диверсии входили к ним как система и получили широчайшее распространение. И если вы думаете, что я об этом знал, то тогда, ясное дело, нужно таких людей уничтожать. (Голос с места. Правильно!) Таких людей нужно уничтожать. Но я в этом неповинен. Я ни диверсантом, ни вредителем, ни террористом, ни троцкистом никогда не был. С Троцким я боролся вместе с другими и никогда не раскаивался в этой вещи. То, что я вместе с вами боролся против Троцкого и против Зиновьева, это ни один из тех, которые за 8 лет пишут обо мне, не показывает. Во всяком случае, я этого не нашел в этих делах. В этом я неповинен.
Молотов. Товарищ Рыков, я хотел бы еще вам задать вопрос. Вы познакомились с рютинской платформой до пленума ЦК? Вы знаете, что мы на пленуме обсуждали это дело. До пленума ЦК или после?
Рыков. Насколько я помню, была такая маленькая информация...
Молотов. Вот, вот, тогда мы ее и обсуждали.
Рыков. Нет, информация не на пленуме.
Молотов. Нет, на пленуме.
Рыков. Мне кажется, до пленума была послана коротенькая информация, письменная.
Эйхе. Нет.
Молотов. Вы знали до пленума об этом деле или же после? Первое впечатление у вас какое было? На пленуме это было для вас неожиданностью?
Рыков. Этого я не помню.
Сталин. До пленума, очевидно.
Рыков. Я не могу сказать.
Сталин. Иначе это было бы для вас новинкой. Он, очевидно, до пленума знал. После пленума все знали.
Рыков. Мы все знали — и я и вы — об этом задолго до пленума.
Сталин. Пленум был в октябре, а собрание было у вас в августе.
Рыков. Я не помню, помню, что летом.
Молотов. На пленуме это дело было для вас новостью?
Рыков. О рютинском деле все мы знали, и я еще знал до того, как поехал Томский.
Молотов. При чем тут Томский? На пленуме все узнали о рютинской платформе.
Рыков. Нет, я знал об этом раньше.
Молотов. Раньше знали?
Рыков. Я не могу ясно вспомнить, но, по-моему, раньше.
Молотов. Это совещание было на даче Томского до пленума?
Рыков. Я не могу вспомнить — до или после.
Молотов. Товарищи, есть предложение устроить перерыв на 10 минут.
Молотов. Заседание пленума открыто. Слово предоставляется тов. Шкирятову.
Товарищи, вчера мы заслушали обширный доклад т. Ежова, и кроме того все члены ЦК познакомились с огромнейшим материалом о контрреволюционной работе правых.
Товарищи, Центральный Комитет нашей партии порядочное, большое количество времени, потратил на то, чтобы дать возможность исправиться Бухарину и Рыкову, которые боролись против партии, участвуя в правой оппозиции. И раньше, на прошлом пленуме ЦК, мы имели достаточное количество материалов, чтобы исключить из партии Бухарина и Рыкова. Но тогда, по предложению товарища Сталина, пленум Центрального Комитета нашей партии принял решение — еще раз проверить и расследовать эти материалы, исходя из того, что, возможно, не все то, что показано о контрреволюционной работе Бухарина и Рыкова, окажется правильным. Разве это не служит доказательством того, что партия самым тщательным образом проверила обвинения, прежде чем предъявить их правым.
{17}
Кроме того, из доклада т. Ежова и других членов ЦК мы знаем, что Бухарину и Рыкову были устроены очные ставки с лицами, которые дали показания о них. Далее, им, как кандидатам в члены ЦК, были представлены на ознакомление все материалы показаний.
В чем же мы убедились после всего этого? Ознакомившись со всеми материалами, результатами очных ставок и заслушав доклад на пленуме, мы убедились еще и еще раз, что оказалось правдой все то, что было сказано на прошлом пленуме ЦК об их к.-р. работе. Оказалось правдой, что руководители правой оппозиции принимали участие в контрреволюционной работе. Если бы у Бухарина и Рыкова сохранилось хоть немного большевистской искренности, разве они могли бы так здесь выступать, как они выступали — один вчера, другой — сегодня? Они должны бы были выступить здесь и рассказать всю правду о своей к.-р. работе. Но, по-видимому, трудно услышать от них правду после всей их двурушнической работы, обмана партии и Центрального Комитета.
А разве Бухарин сказал здесь что-нибудь правдивого? Он не сказал о себе ни одного слова правды. Он вышел на эту трибуну и заявил, что все, написанное против него, — неправда. Но сказать это легко, нужно доказать, а доказать Бухарину нечем. Вот он и начал выискивать несовпадения в отдельных показаниях разных лиц, несовпадения в датах, в том, в какие дни встречался на той или другой улице и т. д. А в существо этих показаний он не входил, потому что опровергнуть ему их трудно.
Теперь — об его «школке», об этих его «молодых учениках», как их теперь называют. Надо, прежде всего, сказать — напрасно их здесь называют молодыми, это уже не молодые, а вполне взрослые люди. О них, об этих своих учениках, Бухарин вчера говорил, что он до последнего времени был с ними со всеми в хороших отношениях, за исключением Ефима Цетлина, который был на него в обиде. Бухарин не отказывался от того, что когда партия предъявляла к этим лицам обвинения в антипартийной работе, он помогал им выйти из их «трудного положения». Он говорил, что будто бы прилагал все старания к тому, чтобы вернуть их в партию. Что это за «старания» и к чему они привели, — это достаточно видно из всего этого дела. Кстати, разве это обязанность Бухарина — заботиться об этих лицах, чтобы вернуть их в партию? Не Бухарина это дело, и не ему заниматься исправлением этих людей. Партия об этом заботится, а не он. Он-то как раз помогал им в обратном, и своими «стараниями», как мы видим, он привел этих людей к контрреволюционной работе.
Несомненно, товарищи, нельзя верить ни на йоту словам Бухарина о том, что он ничего не знал и не участвовал в контрреволюционной работе. Не может этого быть. Вчера на заданный товарищем Сталиным вопрос — «если они показывают неправду, то почему же они все на тебя показывают?» — Бухарин мог объяснить только одним, что Цетлин на него в обиде. А как же другие? Ну, допустим, Цетлин в обиде, а почему же остальные показывают против него? Казалось бы, наоборот, они его должны были защищать и выгораживать, ведь он с ними в ссоре не был. Поймите, товарищи, они — его ученики и должны бы были его выгораживать еще и потому, что, судя по речи Бухарина, он их старался защищать в их борьбе против партии. А они наоборот, вместо того, чтобы его выгораживать, показывают против него. Не сходятся концы с концами у Бухарина. Почему мог на него Астров врать, когда Бухарин с ним не был в ссоре и его поддерживал? Почему должен был на него врать Куликов? Зачем на него должны врать Слепков и другие? Нет, товарищи, никакого повода у них не было, чтобы им врать на Бухарина, и они говорят совершенную правду.
И вот когда Бухарину задается другой вопрос: «показывая на вас, они же одновременно показывают и на себя», то он и на это находит возможным сказать только одну нелепость: «наверное, наговаривают и на себя». Ну, если Бухарин рассуждает так, что, люди могут врать на себя, показывая, что они — террористы, что они готовили покушение на отдельных членов ЦК партии, на отдельных членов Политбюро, то он и здесь говорит явную ложь, хочет выгородить себя: ведь за эти их показания благодарность им не выносится, они прекрасно знают, как караются такие преступления, они знают, что за это расстреливают. Разве могут люди так на себя врать? Нет, они тут пойманы с поличным и потому говорят правду. А у Бухарина единственная цель — фальшивыми своими речами и отговорками попытаться
{18}
оправдать себя, что он не вел контрреволюционной работы, попытаться обмануть партию, как он обманывал ее не раз. И для этой цели, для того, чтобы оправдать себя, он хочет сделать других клеветниками. Нет, так не выйдет!
Бухарин идет дальше, он подает заявление в Политбюро, в котором хочет опорочить всю работу, проведенную следственными органами по делу о контрреволюционной работе правых. Свое заявление он прямо начинает с того, что все огульно опорочивает", все огульно отвергает. Я прочитаю только одну цитату из всех его писаний: «Значительное количественно число этих клеветнических заявлений объясняется тем, что при данной общей атмосфере, созданной троцкистскими бандитами, при определенной политической установке, при осведомленности об уже сделанных показаниях последующие лжесвидетели считают, что им надо показывать примерно то же, и таким образом одно лжепоказание плодится и размножается, и принимает вид многих, т. е. превращается во многие».
Как видно из этого его заявления, он обвиняет следственные органы в неправильном ведении следствия, тогда как эти органы, как мы видели из всех материалов, провели самое тщательное следствие, какое себе можно только представить, вплоть до того, что всем им была представлена возможность дать очную ставку и еще раз таким путем проверить показания. И после всего этого Бухарин имеет наглость заявлять, что против него даются ложные показания. Ясно, что он хочет опорочить следствие, чтобы самому выйти чистым из воды. Это — испытанный маневр многих контрреволюционеров. Не выйдет это!
Товарищи, а что делает Рыков, когда выступает здесь? Он выступал здесь необычно, он выступал как трагик-комик. Нет, он не такой уж простой человек, каким хочет показаться. Он очень хитрый человек, и, выступая здесь, он намеренно делает петли, вполне понятно, чтобы запутать. (Косиор. Это заяц делает петли.) Он хочет запутать следствие о своей контрреволюционной работе. А чем он хочет запутать следствие? Одного из показавших на него, Нестерова, бывшего своего секретаря, Рыков представляет сумасшедшим. Бухарин, тот просто говорит, что все врут, что все это клевета. А вот Рыков — он умнее или хитрее, что здесь правильнее я не знаю, — в своих показаниях пытается изобразить Нестерова сумасшедшим для того, чтобы потом сказать: «Он сумасшедший и бог знает что может наговорить». Но, я думаю, и этот ход Рыкова ничем ему не поможет: уличенные и не признающие себя в преступлениях всегда так поступают. Если хочешь отказаться от того, что ты говорил и что на тебя показывают, конечно, такому человеку только и остается представить сумасшедшим того, кто дает против него показания. Это неправильно, никто всерьез это не примет, изволь-ка защищаться другими аргументами, если они есть, а не такими бесчестными «доводами». Нестеров показывает правду, и он не сумасшедший, из показаний этого не видно.
К таким же приемам прибегает Рыков, когда пытается опорочить и показания Котова, показывающего, как они встречались с Рыковым на улице и какой вели контрреволюционный разговор о террористической работе. Рыков и тут вместо прямого ответа пытается отговориться: «Как можно, — говорит он, — на улице говорить о терроре?» Как это можно? Конечно, на широком собрании об этом говорить нельзя. Конечно, вам, ведущим контрреволюционную работу против партии, вам только и осталось, что на улице искать место для своих встреч. Вы же конспираторы, вас научил уже антипартийный опыт предыдущей оппозиционной работы.
Рыков, как и Бухарин, пытается придумывать всякие несовпадения, он прицепился к тому, что «не у этих ворот встретились». Но разве здесь разбирается вопрос о том, у каких ворот вы встречались? Ведь Котов неопровержимо подтверждает вашу террористическую работу, ваш контрреволюционный разговор. А кто хоть сколько-нибудь знает этого Котова, тот знает, что Котов может многое не сказать, но то, что он говорит о контрреволюционной деятельности Рыкова, это абсолютно правильно, тут никаких сомнений быть не может. Тут вам нечего отказываться от того, что установлено, от чего трудно и невозможно отказываться. (Каганович. Котов врать не будет.) Правильно, Котов врать не будет. Зачем ему врать? Он настоящий террорист, он признался во всем, что он не только был организатором контрреволюционных террористических групп в Москве, но что он ездил для той же цели в Ленинград. Он об этом подробно говорит в своих показаниях. Почему же он так на себя показывает? Ведь за это ничего хорошего ему не будет!
{19}
Зачем тогда ему так врать на Рыкова? Какая ему цель врать, что вы ими руководили? Ведь от того, что он это показал, ему от этого не будет никакого смягчения его вины.
Рыков здесь хочет представить, что не было центра, а были отдельные лица, что это были просто одиночки, никем не объединенные. Неверно это. Из всех показаний видно, что они были объединены вами, Рыков и Бухарин. И если сопоставить вашу к.-р. работу с контрреволюционной деятельностью террористического центра зиновьевцев и антисоветского троцкистского центра, то и у вас и у них была работа Одна и та же — борьба против партии, за реставрацию капитализма. Но у вас была более конспиративно поставленная работа.
Для того, чтобы запутать свою контрреволюционную работу, Рыков говорит, что он ни с кем не встречался, ни с Бухариным, ни с Томским не встречался, и если когда были встречи, то он в свидетели брал свою жену. Ну, эти россказни мы знаем. Рыков все это говорит для того, чтобы показать, что центра не было, что-де когда они встречались, то были свидетели их разговоров — их жены. Это сразу говорит о том, что тут дело нечисто. Для чего свидетелей брать, что вы, друг другу не верите, друг с другом боитесь разговаривать? Когда вы разговариваете, то ваши жены стоят рядом при вас свидетелями? Ведь никто не запрещал вам встречаться. Но всеми показаниями установлено когда, где и с кем вы встречались для того чтобы вести свою к.-р. работу.
Спрашивают Рыкова — читали рютинскую платформу? «Да, читал, но когда я прочел, я не согласился с ней и ушел и больше ничего». «С Радиным о контрреволюционной работе, о терроризме говорили?» — спрашиваем далее Рыкова. «Ну да, говорил. Я его разубеждал и больше ничего». В чем же вы его разубеждали? Мыто ведь знаем, о чем говорил этот террорист — о террористических покушениях против отдельных членов ПБ. Значит, вы знали о его террористических намерениях? Знали, читали и обсуждали контрреволюционную рютинскую платформу; знали о террористических мероприятиях и даже «разубеждали» террориста, но все прикрыли, не довели до сведения партии и Центрального Комитета партии. Допустим, что вы признаете себя виновным только в этом, то и тогда вам не место быть в партии. Представьте себе такую вещь: каждый член партии, даже не член Центрального Комитета, а рядовой член партии, и не только член партии, а и каждый беспартийный, когда он слышит, что речь идет о терроризме, ведутся контрреволюционные разговоры, он обязан об этом сказать, сообщить, предупредить кого нужно, и так поступают преданные партии и Советской власти люди. Почему же вы этого не сделали? А если не сделали, значит вы участвовали в этом контрреволюционном деле, вы настоящие участники заговора против партии.
Нет, это так не выйдет, нельзя отделаться бездоказательными заявлениями, что все это неправда. Не знаю, как все члены ЦК, но я ни на одну йоту не верю этим речам Бухарина и Рыкова, что они не виноваты. А то, что написано в показаниях, есть чистейшая правда. По-моему, больше того, многого кое-чего из контрреволюционной работы еще не сказали эти контрреволюционеры. Это несомненно, но то, что они показали — это правда. История покажет это в дальнейшем.
Руководил ли кто-либо правыми террористами? Несомненно, этими лицами руководили, их руководителями были кандидаты в члены ЦК — Бухарин и Рыков. Они уже неоднократно подавали свои заявления о прекращении борьбы против партии. Но прекратили ли они эту борьбу? Нет, они не только не прекратили ее, а вели свою контрреволюционную работу с еще большим ожесточением и перешли на еще более конспиративные методы.
Рыков частично признался, что он читал контрреволюционную рютинскую платформу, и об этом никому в ЦК не сказал. Он считает, что это только его ошибка. Разберем, «ошибка» ли это или контрреволюционное преступление. Читал к.-р. платформу Рыков не один, а целой группой. А в этой платформе, как нам известно, говорится о терроре, говорится о свержении Советской власти, в ней к.-р. террористы объявляют «третью силу» — интервенцию — наименьшим злом. Что же это, преступление перед партией или нет? Конечно, это есть тягчайшее преступление Рыкова перед партией, перед страной. Если Рыков с группой своих единомышленников читает к.-р. документ, если у него на квартире ведутся контрреволюционные террористические разговоры, он тоже признался в этом, и если он обо всем этом не сообщает Центральному Комитету, то этих двух фактов, признанных Рыковым,
{20}
достаточно для того, чтобы сказать, что такой человек участвует в контрреволюционной работе.
Можно ли после всего этого поверить Бухарину и Рыкову, что они не участвовали в этой к.-р. работе? Нет, нельзя. Партия имеет уже достаточно материалов, чтобы не верить этим людям. Известно всем, что они уже не раз отказывались от своих взглядов, подавали об этом заявления в партию, выступали с «покаянными» речами, а затем по-прежнему продолжали свою работу против партии. Вот почему нет и не может быть никакой веры их заявлениям и речам!
Имеется огромный ворох показаний об этой вашей к.-р. работе. От этого вам никуда не уйти! Несомненно, руководители террористических действий не становятся сами их исполнителями. Этого они делать не будут, но для выполнения террористических замыслов они готовили других людей. Они так и строили свою контрреволюционную работу — совершать террористические действия будут другие, а они, руководители, должны остаться в стороне. Это вполне понятная тактика контрреволюционных руководителей, хорошо известная нам уже по другим процессам контрреволюционеров троцкистов-зиновьевцев. И вы вели свою работу так, как вели ее участники антисоветского троцкистского центра. Вы даже знали и учитывали отдельные промахи, ошибки своих «предшественников». Зная о подлой к.-р. деятельности троцкистов-зиновьевцев, вы, несомненно, совершенствовали свою заговорщическую работу. Ясно, что вы не собирались открыто, но ведь встретиться можно и в курилке, как вы встречались с Радеком, встретиться можно и на улице, как вы встречались с Котовым и Куликовым и при этих встречах обсуждали свои контрреволюционные дела.
Или вот такой факт, в котором признался Рыков, что был случай, когда провожали Угарова за границу. Почему вы его провожали, в чем дело? Да потому, что это был ваш единомышленник, соучастник вашей антипартийной работы, потому вы и пошли его провожать. А дальше, как говорится в показаниях, вы под видом этих проводов устроили собрание своего центра, Так вы действовали, конспирируя свою контрреволюционную работу.
И еще — насчет Бухарина. Он говорит, что все на него клевещут. Но почему клевещут, и сам объяснить не может. Клевещут участники его бывшей школки, которых он сам воспитывал, клевещет на него этот мерзавец Радек, о котором пишет в своем заявлении Бухарин, что он «слышал своими ушами, как еще Август Бебель говорил про Радека, что это грязный человек, имя которого не следует произносить». Так, значит, вы уже давно знаете, что он мерзавец, но почему же вы к нему были так близки? Ведь когда его вернули из ссылки, он сразу же первым, долгом бросился в объятья к вам. Почему же тебя тянуло к этому мерзавцу? Почему ты был близко с ним связан, вплоть до того, что почти жил у него на даче? Уж, конечно, не потому, что вы работали в одной редакции, не верю я этому. Можно работать в одной редакции и не ездить друг к другу на Дачу. Тянуло вас друг к другу лишь потому, что у вас было одно общее дело — борьба против партии, против Центрального Комитета.
Почему тогда, когда туго становится этому мерзавцу Радеку, вы пишете за него письмо? (Бухарин. Какое письмо?) Вы же сами об этом пишете в своем последнем клеветническом заявлении. Вот что говорится в этом письме: «После ареста Радека его жена пришла ко мне и передала его последние слова: «Пусть Николай не верит никаким оговорам: я чист перед партией, как слеза». И я тогда же по его и ее просьбе написал письмо товарищу Сталину». Каково содержание этого письма? Несомненно, это письмо — в защиту Радека. Почему все это делается? Все это дело раскрывается очень просто: Радек для Бухарина не был мерзавцем до тех пор, пока он не показывал правду про Бухарина. Для нас Радек давно был мерзавцем, а для Бухарина он становится мерзавцем только тогда, когда он стал показывать против него. Почему это? Почему он для вас стал мерзавцем только тогда, когда он правду стал раскрывать про вас? Почему вы тянулись к этим мерзавцам?
Если бы вы хотели работать по-настоящему, по-честному, — ведь вам дана была Центральным Комитетом большая работа, — если бы вы, Бухарин, не хотели вести работу против партии, вы нашли бы, с кем встречаться и с кем работать честно, по-партийному. А вы хотели идти против партии, и поэтому вы встречались и вели «работу» с теми, кто к вам ближе стоял, кто разделял вашу контрреволюцион-
{21}
ную работу против партии и Советской власти. Это несомненно. Нет, Бухарин, надо было бы по-настоящему выйти на трибуну и сказать всю правду, сказать действительную правду Центральному Комитету, а не изворачиваться, фальшивить, бесчестно лгать.
К этим всем своим антипартийным делам вы еще добавляете другое — к.-р. антисоветское действие — это вашу голодовку. Не хочется об этом говорить. Но пойми, Бухарин, что ты делаешь! Ведь это — антисоветское действие, самое доподлинное антисоветское, контрреволюционное действие. Так может поступать только враждебный партии человек, окончательно оторвавшийся от партии, перешедший в лагерь врагов. Когда ведется против вас следствие, когда партия хочет выяснить ваши подрывные антипартийные действия, в это время Бухарин объявляет голодовку, он объявляет партии голодовку. Что может быть враждебнее, что может быть контрреволюционнее этого действия Бухарина! В своем заявлении он пишет, что голодовку начал с 12 часов. (Сталин. Ночью начал голодать. Смех. Голос с места. После ужина.) Бухарин в этом до конца хочет вести свою контрреволюционную работу против Центрального Комитета. Прочтите его заявление, все эти строки написаны не нашей, не большевистской рукой, они дышат ненавистью к партии, они направлены против нашей партии. Это бесспорно.
Какой же должен быть вывод из всего этого? По-моему, если даже остановиться на том, о чем говорил т. Микоян, что как минимум они знали о террористической деятельности своих единомышленников, то я считаю, что если они знали о террористической деятельности, то все равно — минимум ли это или максимум, нет тут в этом никакой разницы — один действовал, а другой знал. Это одно и то же, это и есть участие в контрреволюционной террористической деятельности. По-моему, это так. Я не допускаю, что тут есть разница. (Голос с места. Разделение труда.) Одни знают, другие действуют, так они и вели свою к.-р. работу. Но, по-моему, из всех материалов видно и установлено следствием, что они не только знали, но и руководили этим, руководили умно. Они рассчитали свои роли: там, где не поймаешь, буду отказываться, а там, где поймали, один говорит — «это показание сумасшедшего», другой говорит — «все наклеветали». На деле это никак не выходит. Разве показывают против них только те, кто с ними не дружил? Мы уже выяснили, что это не так, что показывают на них все арестованные правые.
А Рыков в своем выступлении хочет представить дело так: когда ему задают вопрос, — а как Бухарин, как Томский, — он отвечает, что, по-видимому, Бухарин вел работу против партии, а что касается Томского, тот несомненно в этом к.-р деле участвовал. Почему Рыков так охотно допускает и признает, что Томский несомненно виноват в этом деле? Для всех это понятно, что легче всего свалить на того, кого уже нет. Мы знаем, что Томский, несомненно, многое с собой взял — и свою и вашу работу против партии. А теперь вам легче всего свою вину свалить на Томского, а не разделить ее пополам. Мы хорошо знаем и без вас, что Томский несомненно участвовал в этой к.-р. работе, но несомненно то, что с Томским рядом стоите и вы, он не один действовал, а при вашем активнейшем участии.
Есть у нас новый уличающий вас документ — показания Василия Шмидта, где он показывает о вашей контрреволюционной работе. По поводу показания Шмидта, где он говорил с Рыковым о своей вредительской работе, Рыков утверждает, что ему о вредительстве Шмидт не говорил. Вы что же, в обиде на него, что он вам не говорил о своей вредительской работе? Вы что же, пеняете на него? Но то, что показал Шмидт, что он вел с вами разговор о своей к.-р. работе, этого вы не можете отрицать. Вы не можете отрицать и его показания, что вместе с ним читали и обсуждали к.-р. рютинскую платформу. Теперь, несомненно, для всех стало ясным на этом пленуме, что Бухарин и Рыков вели свою подрывную контрреволюционную борьбу против партии — вот вывод, который мы должны сделать.
Рыков, когда у него твердая почва под ногами, он, знаете, говорить может складно и понятно, и говорить не таким языком, каким он здесь говорил. Тут у него и язык отнялся, и говорить он не может, и одно с другим сложить не умеет. Почему? Да потому, что трудно выкрутиться ему из той глубочайшей ямы, куда он попал. По-моему, он прикидывается тут простаком, у него есть тут свой замысел, — авось, может быть сторонкой, выскочу из этого дела. (Смех.) Нет, не выйдет этот маневр. Из этого контрреволюционного дела сторонкой выкрутиться невоз-
{22}
можно. Нужно идти начистоту, рассказать партии. (Голос с места. А Фома Смирнов тоже так выступал.) Два сапога пара. Смирнов — настоящий кулак и давно был против партии, даже тогда, когда сидел Секретарем ЦК. Когда прижимали кулака, Фома со всей яростью выступал в его защиту. О Смирнове — дело известно партии. А здесь перед нами сидят Бухарин и Рыков. Оба они, и Рыков как и Бухарин, всегда вели борьбу против Ленина, против товарища Сталина, они против нашей партии все время вели борьбу. Зачем они нам в партии, зачем они нам нужны?
Рыков не знает дороги к партии, у него уже дорога другая. Он не знает, куда пойти и кому сообщить, когда при нем ведутся контрреволюционные разговоры. У него дорога в Центральный Комитет заросла, он себе нашел дорогу другую и идет по ней, эта дорога — контрреволюционная. Зачем он тогда нам в партии?
Довольно, надо кончать с этим, надо принять решение. Этим людям не только не место в ЦК и в партии, их место перед судом, им, государственным преступникам, место только на скамье подсудимых. (Косиор. Перед судом пускай докажут.) Да, перед судом. Не думаете ли вы, Бухарин и Рыков, что вам будет оказано какое-то снисхождение? Почему? Когда ведется такая бешеная работа против нашей партии, когда эти люди организуют заговорщические террористические ячейки против партии, чтобы террористическими действиями «убрать с дороги» членов Политбюро, мы не можем ограничиться только исключением их из партии. Этого не должно быть! К врагу нужно применить закон, установленный социалистическим государством. Нужно не только исключить их из членов ЦК и из партии, но и предать их суду.
Молотов (председательствующий). Слово имеет товарищ Ворошилов.
Товарищи, Бухарину, Рыкову и Томскому, этому бывшему генеральному штабу восставших правых отщепенцев в нашей партии, предъявлено весьма серьезное обвинение, подтвержденное бесчисленным множеством свидетельских показаний людей, которые непосредственно с ними участвовали в различных группах, организациях, к целом направленных против нашей партии, направленных против руководства партии, против нашего государства. Естественно, что это обвинение нужно опровергнуть, чем и занимались здесь на протяжении довольно уже значительного времени оставшиеся в живых двое представителей этого разгромленного в свое время и затем втайне снова сложившегося в кавычках генерального штаба правых — Бухарин и Рыков. Третий сочлен, тот решил для себя задачу сравнительно просто. Это не значит, что не мерзко, это не значит, что допустимо для честного человека, не говоря уже о члене партии. Хотя он, так же как и Бухарин и Рыков, оставил записку о своей невиновности. Он просто ушел из жизни, оставив записку о непричастности к тому, в чем его могут обвинить, так как при его жизни ему никаких обвинений предъявлено не было.
Томский задачу обеления своей группы не облегчил, а, по-моему, он предрешил обвинение, подтвердил, по крайней мере, наполовину, если не на все 75% обвинение, предъявленное к нему и к его сотоварищам. (Голоса с мест. Правильно. Межлаук. Правильно.) Потому что, если бы за Томским, как это утверждал он в своем письме, как утверждает сейчас Бухарин в отношении себя и почти полностью в отношении своего товарища Рыкова и как утверждает Рыков в отношении себя на 75% и в отношении Бухарина процентов на 60, если бы все это, повторяю, если бы все это было так, то Томскому незачем было уходить из жизни. Томский должен был придти на ЦК и доказать свою невиновность вместе со своими товарищами Бухариным и Рыковым.
Как Бухарин доказывает свою невиновность, вы это отлично знаете. Он пишет длиннейшее послание в ЦК, в этом послании разбирает отдельные показания людей, с которыми он связан работой и в прошлом и, оказалось, теперь и в настоящее время, до последнего времени, и сопоставляет мелкие ошибки во времени, в отдельных выражениях, пытаясь этим самым опровергнуть все то, что на него говорят, огульно просто заявляя — я чист, я честен, я ни в чем не виновен, а все что говорят на меня — есть простой поклеп. Нет, он прямо говорит — организованный поход. Кем организован? В списке, который он рассылает, он намекает и на органы Наркомвнудела и просто на ЦК, потому что органы Наркомвнудела работают, естественно, под непосредственным руководством ЦК в лице секретаря ЦК. Все
{23}
эти его экивоки, все его, знаете ли, этакие недомолвки и намеки в отношении того, что здесь не все чисто, что он, знаете ли, теперь очутился в положении человека, которого травят, создана такая атмосфера, когда ему некуда деваться и прочее, — все это есть не что иное, как обвинение, брошенное ЦК.
Это метод Бухарина. Этот метод нам всем давным давно известен. Бухарин очень своеобразный человек. Он может многое сделать. Скверный, знаете, как шкодливая кошка и тут же начинает заметать следы, начинает путать, начинает всякие штучки выкидывать, для того чтобы выйти из грязного дела чистым, и ему часто по доброте Центрального Комитета это удавалось. Ему часто удавалось из весьма неприятных историй выпутываться сравнительно благополучно. И на этот раз Бухарин пытается так поступить. (Голос с места. Но дело не выйдет.) Дело не должно выйти. Центральный Комитет не трибунал. Мы не представляем собой судебную палату. Центральный Комитет политический орган, он обязан обсудить столь серьезный вопрос. Беря в совокупности не только те данные, которыми располагают сейчас следственные органы, не только все то, что показывают соучастники всех тех безобразных организаций, которые они наплодили, вдохновителем и организатором которых был Бухарин, но также посмотреть на личность тех людей, которых они знают, с которыми работали, и на тех, которые его обвиняют.
Бухарин обладает весьма своеобразными качествами. Эти стороны мы все знаем. Он представляет собой человека, который совмещает отличные и очень положительные стороны человека. Эти стороны мы отрицать не можем. Он очень способный человек, начитанный и может быть очень полезным членом партии, очень полезным был членом ЦК в свое время, был не бесполезным членом Политбюро. Этим только и объясняются эти положительные качества. И Ленин когда-то прощал ему за эти его качества подлые поступки в отношении Ленина и нашей партии. Ленин прощал ему все гнусные вылазки, гнуснейшие вылазки, о которых мы знаем. И т. Сталин с ним возится после смерти Ленина полтора десятка лет, прощает ему самые мерзкие вещи.
И этот Бухарин, вместо того чтобы быть благодарным или чувствовать, что пора в конце концов вырасти, хотя он уже не молодой, он не только не одумывается, не только не растет морально, если не политически должен был бы вырасти, он пытается набросить тень и на работу Политбюро в его гнусном деле, которое он создал. Он создал, а мы должны быть виновными за то, что он создал эту мерзость.
Что делает Бухарин? Бухарин, что ты делаешь? Он узнал, что его на троцкистско-зиновьевском процессе Каменев назвал как человека, который возглавляет какую-то группу, с ними связан, он пишет одно письмо ЦК — Политбюро, а другое мне, и вы думаете как будто невинные вещи. Он мне частенько писал. Я должен покопаться, вероятно, найдутся все его письма. Он пишет мне, письмо и в этом письме как будто бы невинно есть очень мерзкие вещи. Он знает, что мы политики и все такие письма где-то оставим. Там есть мерзкие выпады против ЦК. Мы это письмо прочитав вместе с товарищами Ежовым, Кагановичем и покойником Орджоникидзе, как-то просмотрели, и только с приездом т. Молотова я ему дал прочесть это письмо и он говорит, что это просто гнусное письмо. Действительно, когда мы прочли, то там оказались гнусные выпады против Политбюро. Как только первый камень был брошен, как только Каменев о нем сказал, он уже сразу направляет линию поведения.
Вот тут он говорит между строк: если вы честные — этому не верьте, вы должны это прекратить, а если вы трусы и все прочее — это разовьется в такое-то дело.
Последующее поведение Бухарина. Когда его группы одна за другой разоблачались, эти отдельные лица становились известны следственным органам, Бухарин начинает посылать бесконечное множество писем и опять-таки тот же метод — одно письмо для всех, другое письмо Сталину и в этом письме обязательно пишет не то же, что в другом. Правда, здесь ничего другого нельзя написать, Сталину рискованно писать, но как-нибудь задобрить, как-нибудь воздействовать на доброту товарища Сталина и прочее.
Тов. Бухарин, такого рода поступки человека, который пойман с поличным, иначе как мерзостью нельзя квалифицировать. Вы пойманы с поличным и должны за свои действия, за свои поступки отвечать.
{24}
Ты здесь выступал и на том предыдущем пленуме и на этом текущем пленуме вчера и заявлял, что все тебя оболгали, что все твои люди недовольны тобой, что ты когда-то их обидел, вроде Слепкова, другие вообще с тобою разошлись и очутились в каких-то особых условиях и начали говорить на тебя, что все на тебя говорят и т. д. Но ведь не все те, которые говорят, одинаковые, в частности почему на тебя должен говорить ложь и неправду такой человек, как Шмидт Василий, человек весьма почтенный, человек, который вместе с вами представлял, так сказать, эту руководящую группу людей. (Голос с места. Номер два Томский.) Который предназначался для большой государственной и партийно-политической работы. А что он тебе говорит? Говорит он о тебе вещи весьма страшные, причем в последнее время говорит гораздо больше, чем твои ученики, которых ты научил. (Бухарин. Шмидт со мной не встречался.) Он не встречался. Жаль, что тебя не было, когда Рыков рассказывал. Не встречался. Он о себе рассказал.
Вот что он говорит: Еще в 1933 году, т. е. спустя четыре года, когда вы были водворены в партии, вас простили и думали, что вы станете неплохими членами партии, в 1933 году, когда Бухарин работал в Наркомтяжпроме, он, Бухарин, на почве оценки положения в партии, в стране установил прямую политическую и организационную связь с Пятаковым. (Бухарин. В этом нет ни грана правды.) Об этом Пятаков говорил в твоем присутствии. (Бухарин. Ну и что же?) И ты не мог это опровергнуть, ты говорил, что это ложь, как и сейчас, что все говорят ложь, а один ты говоришь правду, человек, который на каждом шагу врет и которого можно поймать во лжи.
Пятаков сообщил, что существует объединенный троцкистско-зиновьевский центр, куда входят Зиновьев, Смирнов, Мрачковский, Каменев и другие и к этому центру примкнул он, Пятаков, и Радек, но что он находится на особо конспиративном положении. Пятаков Бухарину сообщил, что он, будучи в Берлине, связался с Седовым, сыном Троцкого, от которого получил директиву от Троцкого о терроре и вредительстве. Вопрос следователя. Как к этому сообщению отнесся Томский и Бухарин? Бухарин сообщил, что Томский об этом знал. Ответ. Томский мне сказал, что по этому вопросу произошел обмен мнениями между Бухариным, Рыковым и им, Томским, в результате чего Бухарину было поручено сообщить Пятакову, что в вопросах террора и вредительства они разделяют точку зрения Троцкого и что центр правых к такому выводу пришел еще в 1932 году. (Бухарин. В этом нет ни грана правды.)
При обсуждении платформы, о которой сам Рыков впервые рассказал, что эту платформу обсуждали до того, как обсуждал ее Центральный Комитет, в Болшеве у Томского на даче в августе месяце, тебя там не было. Говорят о тебе, что ты не мог не знать, что об этом шла речь. (Голос с места. Почему не спросил у Рыкова?) После перехода Бухарина на работу в «Известия» связь с Бухариным от Пятакова перешла к Радеку. Это диктовалось соображениями конспиративности и удобства, потому что Радек и Бухарин работали, что называется, под одной крышей. С этого времени Бухарин и Радек информировались о положении в обеих организациях.
Радек сообщил Бухарину, что установка Троцкого на террор и вредительство реализуется на практике, — говорит это Василий Шмидт, человек, который вам близок. (Бухарин. Никогда он мне близким не был, т. Ворошилов.) Человек, который составлял с вами одну группу руководства, человек, которого мы знаем за человека все-таки не за болтливого, человека положительного, может быть не совсем честного, как и вся ваша публика, — теперь это обнаруживается, к сожалению, но тем не менее настолько порядочного, чтобы не лгать на себя просто так зря. (Бухарин. Он не лгал, он говорит это с определенной целью. Молотов. Зачем же ему лгать, ведь он же не обижал его.) Я этой цели не знаю. Я только знаю, что такого рода показания тобой не опровергнуты. Твои опровержения весьма своеобразны: говоришь, что все лгут, все сочиняют, я чист, а они все лгуны и по каким-то непонятным для тебя причинам решили сговориться для того, чтобы себя оболгать. Ну, хорошо, они решили оболгать, но скажи, какая конечная цель этих людей?
Здесь тебе задавал вопрос и Шкирятов, а до Шкирятова и тов. Микоян и другие товарищи: какая цель у этих людей тебя оболгать? Они сами, говоря о себе, не могут не сказать о вдохновителях, об организаторах, людях, которые ими руково-
{25}
дили. (Сталин. Почему они себя хотят оболгать?) Почему они себя? Что, им сказали, что они должны быть выпущены или как-то будут вознаграждены, — ничего подобного. Пятаков, который имел с тобой беседу с глазу на глаз в нашем присутствии (Голос с места. И который уже расстрелян.), он знал, что он будет расстрелян, при тебе, когда ему Серго задал вопрос, он махнул рукой и сказал, я знаю про свое положение. Тогда тов. Сталин спросил Пятакова: вы что, добровольно решили сделать показания или под каким-либо нажимом — то Пятаков, как и все остальные заявил: никакого нажима не могло быть, да и не может быть. Мы прекрасно знаем и следим за этим делом. Все Политбюро знает, как ведется допрос.
Скажите, пожалуйста, одни люди знают, что идут на смерть, другие в ссылку, а третьи — еще куда-нибудь, — зачем им нужно лгать, зачем им это нужно делать? (Шкирятов. И на себя лгать. Бухарин. А почему Мрачковский ничего не говорил о Радеке?) Очень остроумно об этом было сказано т. Шкирятовым, что эти господа, бывшие товарищи, очень многое не говорят, и вследствие того, что они многое скрывают, получается этакая несогласованность, потому что они частичку сказали, а другую частичку у них не вытянули — и они скрыли.
А как Рыков? Что сегодня Рыков наговорил, это прямо перлы. * И вот он говорит, что я действительно был виноват и все такое прочее. Так ведь он же не вчерашний член партии, он говорит, что он знал, что если ничего не было, если он говорит, что он ничего не делал, так ведь он целый ряд вещей творил на протяжении целого ряда лет, антипартийных вещей. (Голос с места. Антисоветских вещей.) И не видел в этом ничего такого, что должно было мучить человека, что должно было бы его как-то заставить переживать, думал, что так и должно быть, впрочем, я не знаю, что он думал. Очевидно, дорогие друзья, и у вас, как у всех остальных, такая же установка была или, вернее, никакой установки. Теперь, мне кажется, все это можно понять, Николай Иванович, по-человечески. (Косиор. Двурушники.) Нет, не только двурушники. Была установка в 30, в 31, в 32 году на гибель не только нашего руководства партии, но и гибель Советской власти, на приход их к власти. (Голос с места. Правильно.) Они этим жили и потом, еще в 33, 34 году. (Голос с места. Правильно.)
Потом они начали концы прятать и кое-кому это удалось сделать. Была полная уверенность, что кулак сожрет Советскую власть. Когда-то нам Валерий Иванович говорил, что мужик съедает революцию, а вы ни черта не понимаете. Это дело было в Харькове и вы ничем не отличались, правые и левые — вся эта сволочь одного поля ягода. Вы никогда ничем не отличались от Троцкого с его идеологией, с его представлением о движущих силах революции и перспективах, и в этом вся суть дела 31, 32, 33 года. Тут у вас была полная уверенность и отсюда организация групп, террористических банд, отсюда установка на то, что «подбирай людей, организуй, подготавливайся, начнется заварушка, тогда мы будем во всеоружии». (Голос с места. Правильно.) Вы просчитались, дело пошло не так, как вам казалось должно было пойти, а тебе (обращаясь к Бухарину) больше, чем кому бы то ни было всегда кажется, что все это рушится, все это идет кверх тормашками, кувырком.
Вы начали прятать концы и кое-кому удалось это сделать, а потом эти концы, к нашему счастью, захватили, правда, с большими издержками для партии, для государства: была пролита кровь одного из лучших наших товарищей, который никогда такую мерзость не мог вам простить, как и все сидящие здесь товарищи. (Бухарин. Тов. Ворошилов, абсолютно, ни на йоту никакого отношения.) Абсолютно, абсолютно... Да ты подожди абсолютно говорить. Вот когда вас вытащили за уши на свет божий, вы теперь начинаете кричать. Вы, наверное, думали, что теперь прошло много времени, после 34 года, ведь теперь 37-й год идет — три года уже прошло, конечно, вы психологически привыкли думать, что вы честные, что вы ничего не думаете о перевороте. Другие отдельные группки мечтают, что если не удался внутренний переворот, то внешний враг еще и сейчас не разбит. (Голос с места. Правильно.) Еще внешний враг не разбит и на этот случай ячейки есть. Если война будет и в войне мы будем побиты, то и на этот счет у вас что-то есть. Чтобы у вас мог быть разнобой, чтобы Слепков, которого вы обучили многому, не всегда мог вам повиноваться, не всегда делал то, что вам хотелось бы, а делал то, чего вы часто и не знали и не хотели, чтобы они делали, — это я допус-
{26}
каю, но все это есть побеги и ростки, а затем уже целые растения от одного корня, от вашего корня, от корня Бухарина, Рыкова, Томского — это плоды ваших трудов, вашей работы.
Рыков здесь распинался насчет того, что я, говорит, честно говорю и вы мне должны поверить, а если не поверите, то я здесь и разговаривать с вами не желаю, если не поверите, что я здесь говорю правду. И всегда, говорит, я был правдивым человеком. А вот я вспоминаю, мы недавно вспоминали с товарищем Молотовым один случай. Это было в прошлом 1936 г. перед отпуском Рыкова. На заседании Политбюро Рыков стоял недалеко от стола председательствующего. Я подошел к нему. У него вид был очень плохой. Я спрашиваю: «Алексей Иванович, почему у вас такой вид плохой?» (Молотов. Это было после заседания.) Да, после заседания, уже расходились все. Я спрашиваю: «Что у тебя такой плохой вид?» Он вдруг ни с того, ни с сего, у него руки затряслись, начал рыдать навзрыд, как ребенок. (Рыков. У меня было острое воспаление...) Подожди, подожди. Мне тебя было по-человечески жаль. Я Вячеславу Михайловичу сказал, он подошел, а Рыков говорит: «Да, вот устал...» Начал бормотать неразборчиво. Я привлек Вячеслава Михайловича и стал с ним разговаривать. Он стал рыдать, трясется весь и рыдает. Тогда мы с Вячеславом Михайловичем рассказали Сталину, Кагановичу и другим товарищам этот случай и все мы отнесли это к тому, что человек переработался, что с ним физически не все благополучно.
А теперь для меня все это понятно. Слушайте, человек носил на себе груз такой гнусный, и я, который ему руки не должен был бы подавать, я проявил участие, спрашиваю у него: «Как он себя чувствует?». Очевидно, так я себе объясняю, другого объяснения найти себе не могу, почему вдруг взрослый человек ни с того, ни с сего в истерику упал от одних моих слов. (Литвинов. Когда это было?) Это было в прошлом году. (Молотов. В 1935 году, вероятно, осенью. Рыков. Это можно в больнице узнать. У меня было острое воспаление желчного пузыря перед этим. Я лежал, врач у меня сидел...) Это было в прошлом году, все-таки. (Рыков. Может быть, в прошлом. Сталин. От этого не плачут. Молотов. Это было летом или весною 1936 года.) Вейнберг был при этом. (Вейнберг. Это было осенью 1936 года. Рыков. Я целую ночь орал, врачи сидели около меня...) Я считаю, что сколько бы здесь желчные пузыри не воспалялись, я тем не менее убежден в том, что такой волк, как Рыков, а я его считаю старым закаленным, боевым волком, что он не разрыдается от этого.
Разрыдался он вот от чего. Вот что говорит Радин, о котором он не может сказать, что Радин сумасшедший. Хотя он и говорит, что Нестеров сумасшедший, хотя в его показаниях не пахнет сумасшествием, хотя он в своих показаниях очень толково и подробно говорит обо всем. Ну, предположим, сделаем поправку на его показания. Но Радин ближайший его человек, можно сказать, душеприказчик, который был у него политическим секретарем, которого мы знали и ценили как способного человека, этот Радин не имеет никаких оснований для того, чтобы клеветать, обижать и вообще подводить своего бывшего патрона и человека, который, я знаю, как он к нему относился. Он говорит, что он со своими секретарями никаких дел не имел. Ничего подобного. Ты тут тоже, Алексей Иванович, был неправ: никто со своими секретарями так не возится, как ты возился. У тебя и дома и там была с секретарями слишком теплая компания. Это мы слишком хорошо знали и все мы наблюдали это.
Так вот Радин говорит очень серьезные вещи: «Вопрос: давал ли вам Рыков какие-либо конкретные поручения по линии подготовки террористических актов?» Перед этим он говорит о целом ряде разговоров и установок, которые давал ему Рыков. «Ответ: Рыков поручил мне связаться с группой Слепкова и наметить конкретный план подготовки террористических актов против руководителей ВКП(б), в первую очередь против Сталина. При этом Рыков указал, что подготовка террористических актов должна вестись одновременно, несколькими отдельными, небольшими группами с тем, чтобы в случае провала одной группы, другие могли бы продолжать работу». (Рыков. Он же слепковец старый...) Далее. «Вопрос: выполнили ли вы его поручение?» «Ответ: да, выполнил. Во-первых, я связался с Александром Слепковым и в разговоре с ним установил, что он также получил уже директиву о создании террористической группы от Бухарина. А. Слепков высказал мнение, что плана террористических актов пока вырабатывать не нужно и что
{27}
основная задача, которая стоит перед нами, — это подбор надежных людей для террористических групп. Когда эти люди уже будут, можно будет выработать конкретный план совершения террористических актов над тем или иным членом Политбюро и выследить время и место для совершения террористического акта. Через некоторое время после этого разговора Слепков познакомил меня с Арефьевым, характеризуя его как человека, вполне подготовленного для участия в террористической деятельности и организации террористических актов». Потом идет все в таком же роде.
Тов. Рыков, теперь, вы будете это отрицать. В вашем положении ничего другого не остается, поскольку вы еще, как мы приняли выражаться, не желаете разоружиться перед партией по-настоящему и вам приходится все отрицать.
А я этому Радину верю абсолютно. Эта моя вера сейчас укрепляется, тем паче, что вы нас здесь огорошили сообщением, что вы в Болшеве в 1932 г. собирались и читали. Неважно, обсуждали или читали, составляли или нет. На этом заседании вы не составляли рютинской платформы, она была ранее составлена, а тут вы ее в готовом виде читали.
Почему вы об этом никогда никому не сказали? Какой вы член партии, какой вы кандидат в члены ЦК, вы — бывший председатель Совнаркома? (Голоса с мест. В то время член ЦК.) Да, а тогда член ЦК. Как это можно одно с другим связать. И почему вы думаете, что теперь, когда кусочек занавеса открыли и показали себя и своих людишек в таком неприглядном и гнусном свете, почему мы — сидящие здесь — должны верить, что кроме этого ничего больше не было?
Мы не верим. Мы знаем, что кроме этого было очень многое, что не стало известным и что вы пока скрываете. (Рыков. Я мог бы это тоже отрицать...) Вот, вот, мог бы отрицать. Вы — ловкий адвокат. Я считал Бухарина ловким адвокатом, оказалось, Бухарин — щенок по сравнению с вами. (Смех в зале.) Бухарин просто глупо, огульно все отрицает. А вы на 50% обмазали Бухарина, на 75% обмазали вашего покойного друга, на покойника все можно валить, и себя немножко подмазали, подмалевали. И получается для людей, неискушенных в борьбе, для людей лопоухих, извините за грубое выражение, почти правдоподобная картина. Бери человека под ручку и иди с ним чай пить. (Смех в зале.) А на деле совсем, по-моему, выглядит по-другому вся эта история.
Вот мне сейчас дали документ, который еще у нас в руках не был и у вас его не было, опять-таки относящийся к вам, Алексей Иванович. Начальник Управления связи Казахстана Трофимов, очень близкий с недавнего, правда, времени, с относительно недавнего времени к вам, т. Рыков. Арестован, как троцкист и правый — так я понимаю? (Ежов. Так, так, допрашивавшийся в Казахстане.) Был сначала троцкистом, потом перекочевал к правым. Допрашивался в Казахстане. Если здесь говорят, атмосфера создана соответствующая, то там никакой атмосферы нет. (Смех.) Свободные степные пространства. (Каганович. А главное, близко к Памиру. Сталин. Куда Бухарин любил ездить.) Так этот Трофимов на допросе сообщил следующее. «Вопрос: Каким образом вы вступили в организацию правых, кем завербованы и когда? Ответ: Осенью 1932 года». 1932 год, знаете ли, самый такой рубеж, когда велась большая работа. «В 1932 г. я был завербован Рыковым, в то время Наркомпочтель, для контрреволюционной деятельности». Уже о вредительстве идет речь.
«Вопрос: Знал ли Рыков ранее, до вербовки, о вашей прежней активной троцкистской деятельности? Ответ: Да, Рыков очень хорошо знал о моей принадлежности к троцкистской организации. Рыков знал о том, что я был непосредственно связан с Смирновым Иваном Никитичем... (Читает.). Откровенные контрреволюционные разговоры. Рыков повел со мною об участии моем и о вредительской работе в Наркомпочтеле.
Вопрос: Дайте подробные показания об обстоятельствах вербовки вас Рыковым в организацию правых. Ответ: С осени 1932 г. Рыков начал проявлять большое ко мне внимание и всячески покровительствовал мне по службе. Рыков предложил мне даже из Ленинграда вернуться снова на работу в Москву. Такого отношения ко мне ранее не наблюдалось. Прямому предложению мне со стороны Рыкова о вступлении в организацию предшествовал ряд бесед, преследующих цель прощупать мои политические настроения. Рыков в разговоре со мною резко отзывался о политике ЦК и в особенности лично о т. Сталине. Я помню, он говорил о развитии кро-
{28}
лиководства». Видите, какие подробности. (Каганович. Радин тоже показывает о кролиководстве.) «Рыков доказывал гибельность политики ЦК и лично т. Сталина... (Читает.) ...высмеивал социалистическое соревнование...» Это же сущая правда. Я Рыкова знаю. Рыков выступал против социалистического соревнования. «Сначала осторожно, а потом все более и более в откровенной форме». Все это правильно. Это — Рыков как он есть. (Рыков. Ну, конечно, я же все организовал у себя.) То, что он говорит, это же твоя сущность. Ты клепал на социалистическое соревнование, тебе казалось все диким, нелепым. Я же тебя хорошо знаю, знаю, [так] как аккуратно посещал собрания Совнаркома, когда ты председательствовал. Этот человек говорит искреннюю правду.
«Рыков доказывал гибельность политики ЦК ВКП(б) и лично т. Сталина... (Читает.) Он говорил об отсутствии правильного планирования, что финансы не увязываются с материальными фондами и т. д. Особенное озлобление против ЦК ВКП(б) проявлялось у Рыкова, когда начавшийся разговор с какой-либо стороны касался внутрипартийного режима и в особенности отношения ЦК ВПК(б) к троцкизму или к правым. В это время Рыков извергал самые... (Рыков. Врет.) ... и в особенности т. Сталина».
И дальше все до конца в этом духе. Кончается этот документ тем, что он пошел на вредительскую работу по вербовке и соглашению с Алексеем Ивановичем Рыковым. (Каганович. Да, если так характеризовать режим, то каждый пойдет на это.) С таким режимом надо бороться. Такому режиму добра никто не пожелает, если его будут изображать такие люди, как Рыков, а для начальника связи Рыков представляет большую величину.
Я считаю, что виновность этой группы, и Бухарина, и Рыкова и в особенности Томского, доказана полностью. Я допускаю, что с какого-то времени и между собой эти люди начали меньше встречаться, может быть, с 1934, 35 года, реже стали давать директивы, а некоторые и просто перестали давать директивы своим подчиненным организациям. Возможно, что в душе, в некоторый период времени, люди хотели, чтобы все то, что лежит на этой душе, не существовало. Я все это допускаю, возможно это, но я абсолютно убежден, что вся эта публика, которая ныне арестована и которая допрашивалась, говорит правду. Все это относится к 1932 г., может быть, к 1930, 31, 32 году, главным образом, очень тяжелым годам, когда наша партия напрягала все силы для того, чтобы консолидировать все, что есть здорового в стране для того, чтобы выйти из тяжелого положения.
И все эти товарищи — к сожалению, приходится считать их товарищами, пока не принято решение, — эти товарищи, вели гнусную, контрреволюционную, противонародную линию, а результаты того, что они делали, сейчас пожинают пока что словесно, а потом, я думаю, и материально.
Молотов. Сейчас без 10 минут десять. Есть предложение прения перенести на завтра. Завтра открыть пленум в 12 часов дня. Нет возражений? Нет. Заседание закрывается.
{29}
Вопросы
истории, 1992, № 8-9
ПОЛИТИЧЕСКИЙ АРХИВ XX ВЕКА
Материалы февральско-мартовского пленума ЦК ВКП(б) 1937 года
25 февраля 1937 г. Утреннее заседание
Молотов (председательствующий). Заседание пленума объявляю открытым. Слово имеет т. Андреев1.
Андреев. [Выступление печатается по тексту неправленой стенограммы.]
Товарищи, мы заслушали две довольно пространных речи т. Бухарина и т. Рыкова, прочли довольно пространные письменные объяснения т. Бухарина. Какой же вывод напрашивается в результате всего этого? Мне кажется, что, несмотря на новые показания, которые полностью обличают т. Рыкова и т. Бухарина, несмотря на очные ставки, которые были проведены, они остаются, по-моему, все же на позициях, которые занимали на прошлом пленуме, на позициях отрицания своего участия. Только так можно понять все их объяснения, которые они сделали пленуму Центрального Комитета.
Второй вывод, который напрашивается из этих объяснений, это, по-моему, тот вывод, что т. Бухарин и т. Рыков даже уклоняются от признания самого факта антисоветской деятельности правых элементов, уклоняются от признания этого факта и уклоняются от того, чтобы дать оценку этой антисоветской деятельности правых. Посмотрите документ, который прислал т. Бухарин членам пленума. Есть там хоть какая-нибудь попытка дать оценку всем этим разоблаченным фактам деятельности правых элементов, антисоветской деятельности? Нет, этих попыток нет. Особенно их нет у Бухарина. А между тем, о чем говорят следственные материалы, которые предоставлены всем членам пленума?
Они, мне кажется, прежде всего, окончательно разоблачают правых, разоблачают в том смысле, что никакой — теперь уже ясно, — что никакой разницы между троцкистами и между правыми не было, не существовало этой разницы. Эти следственные материалы со всей очевидностью указывают на то, что в течение нескольких лет правые шли той же дорожкой, как шли троцкисты. Не было между троцкистами и правыми никакой разницы в том, что как троцкисты, так и правые полностью сохранили свои кадры, имели целую систему законспирированных организаций во главе со своим центром и с местными организациями в областях. Нет разницы между троцкистами и правыми и в программных вопросах. Не было этой разницы. Все они сходились на непримиримости к социалистической политике партии и в отношении сельского хозяйства, и в отношении промышленности. Все
{3}
они сходились — теперь это ясно — на реставраторской программе и в отношении отказа от социалистической индустриализации, и в отношении роспуска, ликвидации колхозов и совхозов в сельском хозяйстве.
Наиболее яркое выражение эта позиция правых, ничем не отличающаяся от троцкистской, наиболее яркое выражение она получила в известной рютинской платформе 1932 г., а наиболее последовательный прямолинейный ученик т. Бухарина — Слепков прямо формулирует, что нам выгоднее американский путь развития. Какая же, спрашивается, после всего этого разница между троцкистами и правыми? Нет, этой разницы не было.
Не оказывается никакой разницы и в средствах осуществления этой программы. Правые избрали уже давно, начиная с 1929 г., ту же тактику обмана партии путем двурушничества. Это теперь с полной ясностью вскрывают такие показания, как показания Шмидта, Угланова, Радина и всех остальных, что они придерживались той же тактики обмана партии, двурушничества, какой придерживались и троцкисты. Из этих показаний становится ясно, что те неоднократные заявления о признании своей неправоты перед партией, своих ошибок и т. д. были только маневром для того, чтобы сохранить себя в рядах партии. Правые, не имея никакой поддержки в массах, пришли к тем же средствам борьбы, к каким пришли троцкисты, — к террору и вредительству.
Из следственных материалов ясно, что дело не ограничивалось только террористическими настроениями, установками и разговорами, а были и практические шаги: следствием вскрыто существование целого ряда организованных боевых террористических групп — Славинского, Афанасьева, Носова, в Саратове существовала группа, — так что дело было не только в установках и в настроениях. Выслеживались маршруты следования машин членов правительства, как это теперь подтверждено следствием. Дело также не ограничивалось общими установками и в отношении вредительства. Правые, как теперь установлено показаниями, вели вредительскую работу и в промышленности — это показывают Яковлев, Козе л ев, Шмидт, и в сельском хозяйстве — об этом говорит Зайцев, об этом говорит Головин — о работе правых на Урале, об этом говорит Белобородов — о вредительской работе в сельском хозяйстве в Азово-Черноморском крае.
Установлены факты вредительства и в отношении рабочего снабжения, результатом чего была «волынка», организованная правыми в Вичуге. Установлены вредительские акты правых, по показаниям Котова, и в отношении социального страхования — пособия выдавались не тем, кому нужно, поддерживалась искусственно безработица, фонды транжирились, расходовались, дела запутывались. Это ясно признал Котов. Значит, правые и тут шли общими путями с троцкистами. Общими путями.
Но только ли дело, товарищи, так сказать, в совпадении этой линии и практике правых с троцкистами? Нет. Следственные данные указывают и на организационные связи с троцкистами, на блокирование правых с троцкистами, что правые работали не обособленно, а в контакте с троцкистами, а в некоторых звеньях прямо переплетались и троцкисты и правые, вместе работали, за компанию, «вместях» работали. Об этом говорят очень многие показания, особенно Белобородова. Головин по Уралу в своих показаниях говорит, что правые сплелись в одно целое с троцкистами в террористической работе и во вредительстве.
Все это говорит о том, что логика борьбы правых с партией привела их к тому же, к чему и троцкистов, что правые так же скатились в эту грязную яму предательства, измены, вредительства, террора, что и троцкисты. Отсюда я, товарищи, и хочу сделать вывод, что и борьба с правыми должна быть аналогична борьбе с троцкистами. Вот общий вывод, который напрашивается из того следственного материала, который представлен в распоряжение пленума Центрального Комитета.
Но в каком отношении ко всему этому находится Бухарин и Рыков? Этот конкретный вопрос стоит сейчас на пленуме Центрального Комитета. Я думаю, что период с последнего пленума внес дальнейшую ясность и накопление новых данных о том, что и Бухарин и Рыков не могли не знать, как о том, что делалось в лагере троцкистов и зиновьевцев, так и особенно в рядах своих сторонников.
Прежде всего стоит вопрос о том, что существуют до сих пор известные показания троцкистов и зиновьевцев, спрашивается: эти показания опровергнуты и
{4}
Бухариным и Рыковым? Они существуют, эти показания, опровергнуты эти показания или нет о связях троцкистов с правыми, о том, что правые знали, что делается у троцкистов, о том, что троцкисты показывают на существование центра правых? Так вот, первый вопрос, который стоит, это — опровергнуты ли эти показания троцкистов и зиновьевцев? Нет. Несмотря на очные ставки, несмотря на то время, которое было дано, несмотря на выступления, которые тут были, эти показания остаются не опровергнутыми. Они остаются существующим фактом. Больше того, за этот период три члена центра признали эти показания троцкистов и зиновьевцев.
Смотрите, что показывает Угланов, смотрите, что показывает Шмидт, участники центра правых. Они целиком подтверждают то, что показывал Пятаков, то, что показывал Радек, то, что показывал Каменев. Они подтверждают эти показания. Ясно теперь, что и Томский подтверждал эти показания троцкистов о связях с правыми, целиком подтверждал. Он полуподтвердил это своим выступлением на ОГИЗ’е, стенограмма эта существует, а окончательно подтвердил, я считаю, своим выстрелом, окончательно подтвердил эти показания, потому что незачем ему было иначе стреляться.
Три члена правых подтвердили показания троцкистов и зиновьевцев. Вот этот факт, товарищи, существует, от него нельзя уйти всякими оговорочками, нельзя от него уйти. Ясно теперь, что и Рыков, и Бухарин знали, не только знали, а были связаны с троцкистами и зиновьевцами. Были связаны. У Рыкова и Бухарина остается только один до сих пор аргумент, который они употребляли и на прошлом пленуме: «оклеветали». Но, товарищи, этого аргумента теперь недостаточно. Одного этого аргумента недостаточно, просто потому, что известно, что этим аргументом очень широко пользовались троцкисты и зиновьевцы; Пятаков и Радек пользовались этим аргументом, а что потом оказалось?
Известно и другое обстоятельство, что многого троцкисты и зиновьевцы, осужденные не сказали. Это ясно теперь, многое они унесли с собой, теперь раскапывать дополнительно приходится, многого не сказали. Но то, что они сказали, то оказалось правдой. Ни одно показание, которое было дано троцкистами, ни одно показание не оказалось ложью. Все подтвердилось (Постышев. Правильно.) на всех людей, на которых они показывали, оказалось правдой. Вот этот факт тоже существует. И я считаю, что первый вывод, который напрашивается сам собой: показания троцкистов не опровергнуты ни Бухариным, ни Рыковым, а значит, они существуют. Они, эти показания, обвиняют и Бухарина и Рыкова.
Но если здесь употребляют в качестве аргумента «оклеветали», то теперь есть еще более серьезные, более многочисленные показания правых из числа самых близких людей, из числа учеников и Бухарина и Рыкова. Тут уж нельзя отделаться аргументом «оклеветали», нельзя отделаться аргументом, что оговорили. Оговорить можно одному-двум человекам, но когда все показывают, тут уже оговора не может быть. Все показывают — куда ты уйдешь? Все показывают. Во-вторых, какой же, собственно, смысл — вот вам задавали этот вопрос — какой же смысл этим людям оговаривать самих себя? Прежде всего, нет никакого смысла (Шкирятов. Конечно.), что это, сплошь сумасшедшие люди? Пока что т. Рыков нашел одного сумасшедшего — Нестерова. В отношении остальных он не выдвигает этого. Спрашивается, какое же основание этим людям топить самих себя, показывать на самих себя?
Это первое, на что и т. Бухарин не ответил, когда ему задавали вопрос. И второе — какой смысл топить, оговаривать близким людям, ученикам, помощникам, десятки лет работавшим вместях с Бухариным и Рыковым, какой им смысл оговаривать вас, т. Бухарин и т. Рыков? Никакого смысла нет. Я считаю, что тут может быть только один ответ, что эти люди, которые дали вот эти показания, розданные членам ЦК, эти люди, припертые фактами к стене, не в состоянии уже больше скрывать вашу роль в организации правых. (Шкирятов. И не все сказали.) Они сказали не все, но они сказали то, что дает нам основание считать вас руководителями правой организации. (Шкирятов. Правильно.) Таким образом, многочисленные факты встреч, всех этих самых установочных разговоров и связей Рыкова и Бухарина с разоблаченными правыми террористами и вредителями остаются не опровергнутыми ни Рыковым, ни Бухариным. Не опровергнуты, значит, они были. Значит, эти встречи, это руководство было.
Третье обстоятельство, которое нам необходимо иметь при рассмотрении
{5}
вопроса, которого отчасти уже касался Микоян, это то, что кое о чем говорят уже и собственные признания Бухарина и Рыкова. Первое — известно, что на прошлом пленуме т. Бухарин категорически отрицал свои встречи с Куликовым после 1929 года. На очной ставке и потом на теперешнем пленуме он уже признает, что в 1932 г. он встречался с Куликовым. Он объясняет это забывчивостью. Нет, т. Бухарин, это не забывчивость. Это значит, что уже припертому к стене нельзя уйти от фактов этой самой встречи. Нельзя. Это объясняется не забывчивостью.
Второй факт. Тов. Бухарин заявил, что он с 1929 г. прекратил всякую борьбу с партией, а теперь, оказывается, выявляется новый период до 1932 г., когда у него оставались известные разногласия в переходный период. (Шкирятов. Двойственность он сказал.) Чего же, спрашивается, стоят ваши заявления в 1929, 1930 г. о том, что вы полностью порвали с оппозицией и перешли на позиции партии? Этот факт говорит о двурушнической подаче этих самых заявлений. (Голос с места. Правильно.)
Третий факт в отношении Бухарина. Он заявил о том, что он порвал с молодыми, со своими учениками, давно их не видел и т. д. А теперь в заявлении что мы читаем? Он говорит: «Я смотрел сквозь пальцы на группировку у молодежи, на разговоры о том, что все же кадры нужно придержать. Я лишь иронизировал по поводу кадришек, думая, что если я займу крутую линию, то от меня все эти люди уйдут». Дело не в забывчивости. Дело в том, что припертый фактами, он вынужден уже кое-что признавать. Вынужден.
Рыков то же самое, будучи припертый фактами, вынужден признать уже кое-что, чего он раньше не признавал. Раньше он отрицал всякие встречи, всякие политические разговоры с правыми террористами и вредителями. А теперь вынужден был признать свою встречу с Радиным и политическую беседу с ним. Факт это или не факт?
Второе признание, которое он вынужден был сделать о том, что они собирались и читали рютинскую платформу. (Рыков. Я это не отрицал.) А мы это помним, что он утверждал, что слыхать не слыхал и видать не видал. (Шкирятов. Верно, на пленуме отрицал.) А теперь смотрите, собирались, читали вместе эту платформу. Я думаю, что теперь на основании данных показаний вообще миф об этой рютинской платформе исчез, он распался, этот миф. (Голос с места. И о дикой группе). Он больше не существует. Действительные творцы рютинской платформы налицо установлены — это был правый центр в составе Рыкова, Томского, Бухарина, Угланова, Шмидта. Они были настоящими творцами рютинской платформы, а не кто иной, иначе зачем же нужно было прятать факт, что читали рютинскую платформу, обсуждали? Нужно было передать в ЦК о существовании этой платформы. Это сделано не было, это была стратегическая хитрость, назвать эту платформу рютинской, потому что это была стратегическая хитрость, которую теперь полностью раскрывают показания и Угланова и Шмидта.
И вот, разрешите мне, так как это дело очень важное: рютинская платформа, как известно в 1932 г. с полной отчетливостью формулирует и программные и тактические установки правых. Программные в том отношении, что дело надо вести на ликвидацию колхозов, на ликвидацию социалистической индустрии, а тактические, что дело надо вести на то, чтобы убрать нынешнее руководство — ставился вопрос о терроре.
Вот что Шмидт говорит. Так как показание это вам не роздано, не успели еще раздать, то я его поэтому оглашу ввиду особой важности: «Дело было в 1932 году. Было решено, что настал момент подвести итоги всей борьбы предшествующего периода, уяснить для себя и дать ответ нашим единомышленникам на волнующие их вопросы, касающиеся настоящего и будущего. Эти ответы и нашли выражение в этой так называемой рютинской платформе. Вопрос следователя: Почему так называлась? Ответ: По той простой причине, что в составлении этой платформы участники нашей организации Рютин, Галкин и другие играли сравнительно подчиненную роль, это по существу были подставные лица. Действительными же авторами этой платформы были члены центра: Рыков, Бухарин, Томский, Угланов и я — Шмидт». (Постышев. А у них духу не хватает сказать.) Дальше. «Следователь: Вопрос о составлении документа кто формулировал? Шмидт: Были даны программные и тактические установки на одном из совещаний центра в начале 1932 г.
{6}
на даче у Томского в Болшеве, в принятии этого решения участвовали: Бухарин, Рыков, Угланов, Томский и я — Шмидт. Здесь были сформулированы основные положения, затем отражены в платформе и поручено по соображениям конспирации через Угланова оформить, это было поручено Рютину. Он должен был оформить в виде проекта. Повторяю, что основные установки для документа были даны на этом совещании членами центра.
В августе 1932 г. в связи с тем, что текст платформы был готов, на даче у Томского собрались: Рыков, Угланов и я — Шмидт. Бухарина, кажется, не было, он в это время был в отпуске. Но независимо от его отсутствия он вместе с остальными членами центра, в том числе со мною, в начале 1932 г. формулировал основные положения содержания платформы. Больше того, осенью 1932 г. Томский сказал, что после возвращения Бухарина в Москву, он, Томский, ознакомил Бухарина с платформой, содержание которой Бухарин одобрил. Само обсуждение текста платформы на августовском совещании я застал уже в конце, т. к. я пришел с опозданием. Из отдельных выступлений я запомнил выступление Рыкова, который считал экономическую часть слабой, а часть, касающуюся террора, написанной хорошо и правильно. Томский говорил, что это можно исправить, главное не в экономической части, а в разделе о терроре, а эта часть изложена правильно, не стоит спорить. Я поддержал Томского, и текст был одобрен. Текст был принесен Углановым и им был унесен. При мне зачитывались пункты и шло обсуждение. Вопрос следователя: Почему платформа получила название рютинской? Ответ: Исключительно по соображениям конспиративным. Было обусловлено, что в случае провала нужно будет изобразить эту платформу как творение локальной группы Рютина—Галкина. Сам Рютин дал на это согласие полностью, чтобы окончательно перестраховать членов центра правых в смысле непричастности к этой платформе. Вы в самой платформе найдете места, слегка лягающие вождей правых». (Шкирятов. Да, это есть там.)
Так в 1932 г. не были вскрыты действительные авторы этой платформы. Вот, товарищи, вся эта механика, вся стратегия, которую теперь один из членов центра ясно раскрыл. Она теперь ясна полностью, вот правда-матка, от которой уйти никуда нельзя.
Но я хотел сопоставить еще одно немаловажное обстоятельство, общеизвестный факт, это поведение лидеров правых, т. е. Томского/Бухарина, Рыкова, Смирнова, Угланова, Шмидта и всех прочих и остальных правых, их поведение. Товарищи, их поведение, одно то, что надо вспомнить их поведение во время великого перехода, который партия совершала с 1928 по 1937 год. В чем выразилось их участие в этом великом переходе? Ведь одно поведение о многом говорит. (Постышев. О вредительстве.) В стране кипела работа, каждый, кто был сердцем и душою предан партии, он горел на этой работе.
В стране шла коллективизация, ликвидировали кулацкий класс, шла социалистическая индустриализация, стахановское движение, подготовка новой Конституции. А где же были правые? В чем же проявилась их политическая активность, участие во всех этих больших делах, на всем этом большом переходе, который совершала партия? В чем выразилась их роль? (Постышев. В предательстве и вредительстве.) И если сопоставить теперь поведение Сокольникова, поведение Серебрякова в этот период, то чем отличается, спрашивается, поведение Томского и Бухарина от этого самого поведения Сокольникова и Серебрякова? Ничем, абсолютно ничем. (Голос с места. Два сапога пара.) Если сравнить, то они целиком тут себя сравняли. Ясно, нет основания думать, что правым мешали присоединиться к этому великому движению в стране. Ничего подобного. Партия сделала все для того, чтобы дать возможность этих людей сохранить на очень больших постах, дать возможность включиться в это движение.
Нет оснований также думать и о том, что люди перешли в лагерь обывателей, решили отдохнуть от большой политической работы, устали и т. д. Чепуха это все, чепуха! В чем же дело? Дело в том, что люди за собой мосты не сожгли, разоружиться — не разоружились, у них оставалась полностью вера в свою правоту, т. е. в свою реставраторскую программу — именно это их соединило больше с троцкистами, чем с партией, — оставалась общая основа с троцкистами — ненависть к руководству партии и советской власти, сохранились все связи, все окружение. Вот что мешало им слиться с этим движением, которое у нас в стране было, и той рабо-
{7}
той, огромной работой партии, работой советской власти. Вот что им мешало включиться в эту самую большую работу.
Теперь в свете этих самых показаний разоблаченной работы правых, теперь совершенно ясна вся подоплека этой политической пассивности, ясна подоплека всего этого дела. Это была не пассивность, это была враждебность, (Буденный. Совершенно правильно.) Это была враждебность, занятая к линии партии, с одной стороны, и, с другой стороны, они были заняты другой работой, совсем другой работой, — вот объяснение этой самой пассивности. (Буденный. Совершенно правильно.) Я еще хотел одно обстоятельство взять к рассмотрению. Немыслимо, по-моему, чтобы Нестеровы, Радины, Цетлины, Ягломы и другие люди, преданные, а мы же знаем многих из них, люди, преданные Томскому, Бухарину по соответствующей линии, преданные от начала до конца, чтобы эти люди пошли по пути троцкистов, немыслимо, чтобы они самостоятельно пошли по этому пути, немыслимо, чтобы они пошли по этому пути, если бы Бухарин, Рыков, Томский, Угланов сопротивлялись бы этим людям, их настроениям, — немыслимо, чтобы пошли. А где же хотя бы один факт, известный ЦК, когда Рыков, Бухарин останавливали бы своих людей, где же хотя один факт, доведенный до Центрального Комитета, что они сопротивлялись этим террористическим, вредительским, антисоветским настроениям — ни одного этого факта нет.
Сомнительно, чтобы все эти кадры правых, теперь схваченные, уличенные на вредительской работе в террористических группах и т. д., сомнительно, чтобы эти самые кадры правых действовали так уверенно и самостоятельно без своих генералов, — я этому не верю, товарищи, как бы тут ни говорил, ни клялся Бухарин и Рыков.
Вот все это сопоставление основных фактов, показаний, их поведения лично меня приводит к твердому убеждению, что Бухарин и Рыков знали о предательской работе троцкистов. (Постышев. Безусловно.) Знали, были с ними связаны. Что Бухарин и Рыков не только знали о деятельности правых элементов, но очень осторожно, очень тонко оставались руководителями этих правых элементов, до последнего времени оставались их руководителями, поддерживали с ними связь, поощряли их в антисоветской деятельности и толкали их на преступления, толкали этих людей на преступления, — в этом я убежден, как бы тут ни отрицали Бухарин и Рыков.
Чего, спрашивается, стоят после всего этого заявления и намеки Бухарина и Рыкова, что не дают, дескать, оправдаться, не верят нашим клятвам и т. д. (Эйхе. Перестали верить, слишком долго верили.) Нет, нет, по отношению к вам партия и Центральный Комитет дали достаточный срок, более чем достаточный срок и средства, чтобы разоружиться и оправдаться.
Никому такие сроки не были предоставлены из оппозиционеров и врагов, партия никому, как вам, таких сроков не предоставляла. Партия сделала максимум того, чтобы вас сохранить в своих рядах, сколько было потрачено усилий, сколько было потрачено терпеливости в отношении к вам со стороны партии и, особенно, я должен сказать, со стороны т. Сталина. (Голос с места. Правильно.) Да, именно со стороны т. Сталина, который призывал, постоянно предупреждал, когда те или иные товарищи, когда те или иные местные организации ставили вопрос, как говорится, «на попа» в отношении правых и когда поднимался вопрос в ЦК, т. Сталин предостерегал от излишней торопливости, он нас всегда предупреждал. Однако вы злоупотребили этим доверием партии. (Голос с места. Обнаглели.) Злоупотребили всем этим отношением партии к вам и вместо того, чтобы полностью разоружиться и сжечь за собой мосты, использовали методы двурушничества и обманов партии, вместо того, чтобы помочь партии разоблачить троцкистов, зиновьевцев. (Буденный. И себя.) Правых контрреволюционеров вы прикрывали, были связаны с этими врагами советской власти и партии.
Я спрашиваю товарищей, чего же стоят после этого все эти клятвы, слезы Бухарина, перемешанные с враньем, перемешанные с попыткой продолжать бороться с ЦК голодовкой, угрозой смерти и т. д., чего стоит все это, перемешанное вместе? Ясно, что человеку, людям, у которых совесть чиста, им эти средства не нужны. (Буденный. Правильно.) Все ваше поведение подтверждает, что вы попались с поличным, и куда гораздо честнее было бы притти и сказать ЦК: «Да, мы попались, мы виноваты в том-то и в том-то, судите нас». Куда честнее
{8}
было бы такое поведение, чем эти бесконечные выкрутасы. И вы еще имеете смелость требовать от партии к вам доверия, чтобы вам поверили на слово, слишком серьезные уроки партия извлекла из троцкистской, антисоветской работы, из предательства троцкистов, зиновьевцев, правых, леваков, слишком серьезные уроки извлекли мы на всем этом, чтобы дальше верить на слово. Не можем мы на слово вам поверить.
Я кончаю и думаю, что, товарищи, ЦК партии располагает достаточными данными не только к тому, чтобы вывести и Бухарина и Рыкова из состава ЦК и исключить из партии, но и передать дело следственным органам. (Голоса с мест. Правильно, вот это правильно.)
Молотов. Слово имеет т. Кабаков.
Товарищи, по данному вопросу на пленуме ЦК фактически подводятся итоги деятельности Бухарина и Рыкова. Они члены партии, кандидаты в члены ЦК, крупные политические деятели. Тот и другой в своих речах, Бухарин в своем документе, утверждали, что они убеждены были в правильности политики, были верны линии Центрального Комитета партии, любили т. Кирова. Бухарин говорит о том, что он любил Серго, считает величайшим несчастьем, что ему не удалось поплакать над гробом товарища Орджоникидзе. (Голос с места. Лицемер!) Эти заявления как будто бы говорят о том, что за этими убеждениями должны проявляться их большевистские дела.
Обсуждая этот вопрос, мы не можем оторваться от того, что прошли две пятилетки, две пятилетки исторических побед социализма. Вопросы социализма во всех уголках страны стали кровным делом рабочих, колхозников, трудящихся масс. Но что можно сказать о деятельности Бухарина и Рыкова? Пусть бы кто-нибудь из беспартийных доложил о такой деятельности на беспартийном собрании рабочих, которые изложили нам Рыков и Бухарин. Как встретили бы такие доклады о своей контрреволюционной деятельности беспартийные рабочие и колхозники? Каждый рабочий, колхозник сказал бы, что такие люди не могут быть гражданами Союза Советских Социалистических Республик. (Буденный. Правильно!) Они за эти десять лет своей деятельности не только дошли до теоретического отрицания большевизма, но от них совершенно отлетел какой бы то ни было революционный дух. У них за эти десять лет выперло наружу их контрреволюционное содержание чистейшей воды буржуазных демократов. (Буденный. Фашисты они.) О чем они нам здесь рассказывали? О своих революционных подвигах? Что можно сказать о их речах? Это сплошной перечень фактов, дат своих разговоров о контрреволюционных делах, свиданий с контрреволюционным охвостьем. И вот именно гора контрреволюционных дел, которые они натворили за эти две пятилетки, охватила их, заслонила от них боевые задачи, которыми жила партия в течение двух пятилеток, оторвала их от партийных задач текущего момента. Они не жили партийной жизнью, они стояли в стороне от большой дороги, они включились в контрреволюционную работу против социализма, избрали для себя другую деятельность против партии.
Даже здесь, когда нужно было пленуму Центрального Комитета партии рассказать, почему это произошло, как могло случиться, что члены Центрального Комитета в прошлом, кандидаты в члены ЦК, члены партии очутились в контрреволюционном лагере, возглавили контрреволюционное движение, — как ответили на этот вопрос? Бухарин говорит: «Я должен быть реабилитирован, или сойти со сцены». Так неужели вам еще непонятно, что вы как большевики со сцены сошли давно? (Голоса с мест. Правильно!) Кто вам дал право говорить о том, что «свои же будут поносить на основе клеветы»? Кого вы назвали из членов ЦК, что они были с вами во всей вашей контрреволюционной работе? Почему и какое вы имеете право так ставить вопрос? «Не могу переносить созданной атмосферы». Разрешите спросить вас, кто создал школу двурушничества в партии? (Каминский. Правильно! Здорово сказано!) Эти методы созданы вами для борьбы с большевистской партией Ленина — Сталина. Ваша враждебная партии работа внесла немало дезорганизации.
Мне кажется, вы должны были сказать ЦК, почему вы выбрали путь двурушничества с партией и почему вы должны были вести контрреволюционную дезорганизаторскую работу. Я не говорю о запугивании голодовкой. Бухарин никогда на голодовку не пойдет. (Буденный. Он сказал, что с 12 часов ночи и до утра
{9}
голодал, то есть всю ночь голодал. Смех в зале.) Голодающий человек вряд ли по 5 стаканов воды будет пить в течение 50 минут.
Даже здесь, на пленуме ЦК, после того, как их политических преступников диверсантов поймали с поличным, что мы слышали от них? Сплошное резонерство, сплошная клевета, вот видите, как провели следствие, даты не сходятся. Ссылки на то, что они забыли, а их друзья на себя клевещут. Сплошная клевета на НКВД, на Центральный Комитет. Жалобы на то, что довели их до истощения, они невиновны. Все виноваты, а эти два человека Бухарин и Рыков стоят как гвозди в стране 170-миллионного народа и только они двое правы.
По два часа говорили они здесь, и ни один из них не рассказал Центральному Комитету хотя бы об одном факте своей большевистской деятельности, не привели ни одного большевистского дела. Ну, пусть нет у них ни фактов, ни дел. Пусть бы они сказали о каком-нибудь своем большевистском слове. Вовремя сказанное слово — это тоже дело, и большое дело.
Что мы имеем в их деятельности? Первое слово, которое они сказали в первую пятилетку — это была бухаринская платформа. Вот здесь они говорят о том, что они не знали о деятельности троцкистов, они не были с ними связаны. Но свою платформу, это первое слово первой пятилетки Бухарин обсуждал с Пятаковым и Каменевым. Второе слово, которое они сказали — это беседа с Каменевым. И все 10 лет они крепчайшими цепями как кандальники были связаны в своей деятельности с троцкистами. А теперь приходят и жалуются: вышло бы хорошо, говорят, если бы на меня не донес Пятаков. (Смех в зале.) Не попались бы мы, если бы не предал нас Каменев, не оттиснул бы свой разговор в троцкистской листовке. Рыков здесь обижается на то, что Шмидт не соблюдал дисциплины. Если бы все это было, все было бы хорошо.
Неужели Центральный Комитет будет вас здесь разбирать? Все вы одинаковы и все вы одинаковые преступники перед страной социализма. (Голоса с мест. Правильно! Буденный. Все фашисты.)
Теперь возьмем ваши дела. Когда коллективизация стала фактом, крестьянские массы по всей стране включились в строительство колхозов. Вы закричали на весь мир: «Мы ошиблись». Но вместо того, чтобы включиться в работу, чем вы занялись? Занялись рютинской платформой, созвали слепковскую конференцию, и Бухарин здесь лжет, что он об этой конференции не знает, он конференцией руководил через Слепкова. Он уехал в отпуск сознательно и так же сознательно не был на пленуме Центрального Комитета. (Постышев. Правильно.) Пленум ЦК окончился 4 октября, он приехал 6-го. Это мировой жулик. (Гул одобрения, смех.) Как только острый вопрос, так он в кусты, обязательно куда-нибудь уедет: или в отпуск, или на Памир. (Постышев. Куда-нибудь подальше. Каганович. Чтобы вызвать было труднее. Буденный. В Эксекуль. Постышев. Организовал конференцию, зарядил и уехал.) Вся практическая работа по сколачиванию контрреволюционных сил проводилась ими в эти годы бешеными темпами. Ну что же можно сказать другое — разве это не предательство революции, разве это не измена их?
Что теперь ясно? Буржуазии выгодно опереться на некоторые остатки враждебных классов в борьбе против социализма. Бухарин и Рыков добровольно взялись выполнить эту историческую роль буржуазных реставраторов, возглавили кулацкое движение, и вот ваша контрреволюционная деятельность теперь во всей красоте предстала на пленуме Центрального Комитета партии. Чрезвычайно красочное изложение ваших «боевых подвигов» можно прочитать в показаниях ваших друзей (Постышев. Правильно.) Угланова, Куликова, Цетлина, Яковенко, Котова, Розита и других.
Что можно говорить о вашей грязной и гнусной работе, чем вы были заняты? Вот Куликов говорит: «Афанасьев, придя ко мне на квартиру, сообщил, что имел свидания с Котовым, который рассказал ему о встрече с Рыковым, о том, что Рыков предлагает Котову приложить все усилия для организации убийства Сталина». Это в 1934 году. Котов сообщил Рыкову, «что в отдельных районах Союза Советских Социалистических Республик недород и ожидается голод». Вот какая радость для вас! На это «Рыков ответил, что при настоящем руководстве произойдут вещи пострашнее и тут же добавил: неужели у вас нет решительных людей, которые уберут руководство Сталина?» Вот к каким делам была направлена ваша ;
{10}
воля и ваши силы. Вы творили гнусное контрреволюционное дело. Вам уже давно пора сидеть и отвечать за эти дела на скамье подсудимых.
А вы приходите сюда с тихим голосочком, со слезою, плачет. Посмотрите, вчера вечером Бухарин подавал реплики, так ведь он же пищит, как задавленная мышь. (Смех.) Изменился и голос, и взгляд у него изменился, как будто бы вылез из пещеры. Посмотрите, члены ЦК, какой это несчастный человек. (Постышев. Они в пещерах и сидели в свое время. Иноки!) Что здесь можно проследить по линии их связи с местными правыми деятелями? Я не знаю, как в других областях, но посмотрите, Рыков имел своего представителя в Свердловской области — Нестерова, Бухарин имел Александрова, Кармалитова, Томский — Козелева и др., каждый своего представителя и каждый имел свою группу. (Молотов. Окружили Кабакова все-таки.) Не только окружили, т. Молотов, но и кое-чему научили. (Постышев. По этому вопросу есть специальный вопрос в повестке дня.)
Подполье было связано со всеми членами центра из области. Вот такая разветвленная форма связи между уральскими правыми и центром строилась, исходя из того, чтобы соблюсти конспирацию. Насколько многогранны были указания в работе местных организаций, можно привести такой пример. Томский давал указания о том, чтобы поддерживать теснейшую связь с троцкистским руководством, о необходимости систематического изучения и правильного использования кадров коренных уральских работников, о максимальном использовании в интересах организации правых имеющихся среди отдельных групп уральских работников местнических, староуральских тенденций. Томский подчеркнул: хотя, говорит, развернута работа, но все же это является недостаточным. Дальше продолжайте вербовать. Что делать? Вербовать. Вот Нестерову Рыков говорит: нужно торопиться с практическим осуществлением террористических актов. На местах должны быть созданы террористические группы. И вот, по приезде на место, он связывается с Кармалитовым, Александровым. Нестеров доложил Рыкову, что для совершения террористических актов против т. Сталина и т. Ворошилова подготовлена группа. Спустились ниже, начали вербовать среди институтских работников, завербовали Савина, Шулепова и т. д.
Вы здесь говорите о том, что ничего мы не имели, ни о каком терроре и не помышляли, но каждая террористическая группа, созданная под вашим руководством, знала и чувствовала ваше повседневное влияние и говорила, что мы готовимся к террору, заняты вредительством, выполняем волю Рыкова, Бухарина, Томского.
Почему вы связались с троцкистами? Вы говорите, что троцкисты заинтересованы создавать миф, что, дескать, с ними идут правые и это им надо больше для авторитета. Верно, вы в этом лагере котируетесь, имеете какую-то цену. Но возьмите любую коммунистическую партию любой страны. Ведь за вас ни одна партия ломаного гроша не даст. (Общий смех.) Единственно, где вы имеете цену, это в контрреволюционном лагере. Почему они вас схватили, почему нужен им ваш авторитет? Только потому, что за вами, за вашей спиной кроме контрреволюционных дел, ничего нет. Почему это так? Это произошло только потому, что вся ваша деятельность за эти годы проходила в тесном союзе с троцкистами. Как вы не отмахиваетесь, а в троцкистском центре вы участвовали. Не только знали об их работе, но и принимали активнейшее участие. (Многочисленные возгласы с мест. Правильно!) И мне кажется, товарищи, вывод ясен: нужно вывести Бухарина и Рыкова из состава ЦК, из партии исключить и судить так же, как судили , троцкистов. (Многочисленные возгласы с мест. Правильно, т. Кабаков!).
Молотов. Слово имеет т. Макаров.
По докладу т. Ежова я остановлюсь на двух вопросах. Первый вопрос: знали ли вожди правой оппозиции Бухарин, Рыков о существовании троцкистско-зиновьевского центра, о всей предательской деятельности этих бандитов. И второй вопрос: принимали ли сами участие в антипартийной, антисоветской деятельности. Вот два вопроса, на которые, на основании материалов, прошедших перед нами, следует дать ответ.
Материал, доложенный т. Ежовым, характерен тем, что не только множество лиц подтверждает то, что вожди правой оппозиции знали о существовании троц-
{11}
кистско-зиновьевского центра, что они сами непосредственно имели соприкосновение, но и принимали участие в этом. Множество лиц, сделавших показания, характерно тем, что эти лица в разных концах нашего Союза по-различному, правда, показывали, но существо у всех остается одно и то же, ответ на эти два вопроса дают положительный, что они знали о существовании троцкистско-зиновьевского центра и что они сами имели прямое отношение ко всей контрреволюционной деятельности, которая проводилась и так называемыми левыми, и правыми, и троцкистско-зиновьевским центром.
В дополнение к тому, что здесь было сообщено из показаний, очная ставка характерна тем, что и Рыков и Бухарин совершенно не отрицают в чем бы то ни было, чтобы она расходилась с теми показаниями, которые были даны свидетелями. Это очень важное обстоятельство. На прошлом пленуме, когда Бухарин и Рыков претендовали на очную ставку, особенно Бухарин, у меня лично сложилось такое впечатление, что в этой очной ставке, очевидно, будут выявлены новые обстоятельства. Что сейчас подтвердила очная ставка? Она подтвердила целиком и полностью то, что до этого свидетели показывали. Это представляет особый интерес. Как дальше Бухарин рассказывает обо всем том, что подтвердилось? Бухарин всю свою аргументацию построил на отрицании свидетельских показаний. Я не знаю, когда он хотел очной ставки, он, очевидно, рассчитывал на возможность некоторых противоречий с тем, что было показано. После того как это не удалось, внимание, с одной стороны, было направлено на отрицание, а с другой стороны — характерно — на некоторое несовпадение дат, — видите ли, дни, недели не совпали. Дело ведь не в этом. Весьма возможно, что эти даты в некоторых отдельных случаях не совпали.
Его коллега — Рыков — занял другую, противоположную позицию — отрицание этих дат — характерно. Из того, что здесь было сказано Бухариным, им самим не отрицается его контрреволюционная деятельность. Но он ее относит к более давнему времени. Относится это к тому времени, когда Центральный Комитет однажды рассматривал и вынес соответствующее решение, то есть вся контрреволюционная деятельность относится якобы к тому времени, когда Центральному Комитету и всей нашей партии было известно, а вот после этого времени якобы он уже ничего не делал. Но у него и тут не совпало по времени примерно на два года. Он заявил, что этот отрезок времени «изживал» все свои контрреволюционные дела. Соответствует ли это действительности? Я думаю, что ни у кого из членов пленума нет ни капли сомнения, что это неверно и не соответствует действительности, так же. Перед этими двумя годами партия обманывалась в отрицании того, что потом было признано самим же Бухариным.
Меня здесь интересует другой вопрос, который относится к обоим вместе. Мыслима ли какая бы то ни было организация, будь то гражданская, будь то военная, будь то производственная, которая бы проводила свою деятельность без определенного командования? Такой анархический способ организации действий мыслится только в довольно далеком прошлом, когда люди действовали без возглавления, каждый в одиночку. Бухарин не отрицает, что им созданная школа воспитана им в известном контрреволюционном духе, но он утверждает только, что это было до определенного времени, а после этого времени он начинает, видите ли, сдерживать учеников, а они рвутся в бой. Я спрашиваю: кто-нибудь этими учениками руководил или они сами каждый по себе действовал? В нашем понимании этому имеется совершенно определенное объяснение — этими учениками кто-то руководил, ими руководил опытный учитель.
В выступлении Бухарина было сообщено, что он все время сдерживал и уговаривал, а ученики все время рвались в бой. Это совершенно неправдоподобно, ни в какой степени не соответствует действительности. Весьма возможно, несколько позднее, в то время, когда отдельные ученики были пойманы с поличным, для того чтобы отступать и умело отступать, надо было отгораживаться от отдельных учеников. Это, очевидно, произошло так. Я склонен думать и уверен в этом, что до последнего времени Бухарин руководил своими учениками. Все дело только в степени активности этого руководства. На известном этапе это происходило очень активно, а по мере ареста контрреволюционеров и вредителей Бухарин начал отступать и, более того, отрекаться от своих учеников. Иначе не могло быть.
{12}
Что касается выступления Рыкова, я позволю себе остановиться только на трех вопросах. Его выступление совершенно было иным, в отличие от выступления Бухарина. Он на даты не ссылался. Он это дело построил довольно, я бы сказал, умело. Он отнес это все дело к тому, что прошло много времени, большое количество людей, поэтому люди могли сообщить неправду, прошло 6–8 лет. Эта аргументация не соответствует действительности. Наиболее характерные факты им были обойдены.
Вот возьмем его секретаря Нестерова. Он его изобразил как душевнобольного, поэтому ему, дескать, верить нельзя, мало ли что он наговорит и на себя и на других. Я не знаю, соответствует ли это действительности. По тем показаниям, которые сделаны, он совершенно в добром рассудке и в хорошем состоянии. Очевидно, эта ссылка не соответствует действительности.
Наиболее важный момент в его объяснениях — это о Радине. Получилось такое впечатление, не только впечатление, я думаю, что у всех сложилось такое мнение, что Радин убеждал (я не знаю, когда он вошел в партию) все время Рыкова, чтобы Рыков принял участие в контрреволюционном движении, в организации террористических актов, а Рыков сопротивлялся и не доложил ЦК, не доложил соответствующим органам НКВД. Получается такое впечатление, что Рыков недавно из колхоза вступил в партию, или только что передан из комсомола из какого-нибудь села, стоящего на довольно низком культурном уровне. (Косиор. Это оскорбляет комсомол. Голоса с мест. Оскорбляет и комсомольцев и колхозников. Шкирятов. Никакой колхозник так не поступил бы.) Я говорю из такого села... (Шкирятов. Ни из какого села. Косиор. Это изолгавшийся политикан.)
Как можно думать, чтобы Рыков, состоящий в нашей партии десятки лет, Рыков, который стоял на таком ответственнейшем посту, которого мы в свое время считали большим человеком, который был членом Политбюро, как можно думать и верить тому, что Рыков сейчас говорит, что он просто не ориентировался, он не знал, поэтому он молчал. Это неправдоподобно и неискренне. Ни на грош тут искренности нет. Мне лично думается, было бы лучше в этом случае сказать, что он разделял эту точку зрения, он не хотел, чтобы Радина в тот момент арестовали. Все это было бы еще понятно. Видимо, Рыков в то время совершенно разделял целиком и полностью все то, что излагал ему Радин. Ведь иначе же объяснить нельзя, другого объяснения этому нет, потому что, когда старейший член партии узнает о контрреволюционных делах, он должен знать, что надо делать. Таким образом, доводы были настолько неправильные, что они целиком выдают его с головой.
И, наконец, третий момент — это относительно рютинской платформы. Свидетель в этом случае Шмидт, состоящий в этом же центре правых, совершенно ясно рассказал о рютинской платформе — где она писалась и кем писалась. Только лишь теперь, оказывается, Рыков проливает некоторый свет на эту платформу. Он ее до обсуждения ЦК знал, его пригласили на вечер, он не знал, по какому поводу, а на вечере, оказалось, пригласили в комнату и в этой комнате обсуждали, не обсуждали, читали, он говорит. (Шверник. Какой-то неизвестный член профсоюза.) Неизвестный член профсоюза. Было количество людей большое, а названо четыре человека, которые арестованы. Это чрезвычайно характерно. Все остальные люди неизвестны. Большое количество людей, а читал неизвестный член профсоюза. (Эйхе. И Рыкову читали платформу.) Товарищи, кто может поверить в правдоподобность этого рассказа? При всем искреннем желании нельзя. Вот я очень внимательно слушал и хотелось верить, что это все случайно произошло. Как же может быть, из большого количества людей, активные ведь люди были приглашены, не простой народ был приглашен. (Эйхе. По объявлению в газете.) Не по объявлению в какой-нибудь газете. Конечно, нет. Был приглашен актив, а, оказывается, Рыков назвал четырех человек, которые сидят, а всех остальных, говорит, не знает. Это неверно, неверно, товарищи.
Мне лично думалось, что Рыкову надо было бы сказать и о тех из участников, кто еще не арестован, чтобы уже рассказать до конца, все равно никто вам не поверит, что вы не знаете, кто там читал и кто присутствовал. Если там было человеке 100, 50 или 70, то весьма возможно, что всех вы не знаете, но актив вы знали. (Чубарь. Даже из любопытства спросил бы, кто это читает? Голос с
{13}
места. Член союза правых. Голос с места. Из какого-то союза.) Я лично думаю, что никто ни на одну минуту не поверит. Надо бы сказать Рыкову всю правду, кто там был, помочь партии для того, чтобы это дело распутать, чтобы в конце концов узнать о всех остальных.
Вот эти два объяснения, которые давали Бухарин и Рыков, они по своей форме различны. Совершенно с различных концов начинали и по-разному объясняли. У Рыкова более характерно, он подошел с большей глубины. (Голос с места. Больше хитрости.) Он несколько осудил Бухарина, затем осудил других соучастников. Я думаю, что эта тактика для того, чтобы сказать, что я ни к чему не причастен, что я с вами давно ничего общего не имел, не имею и иметь не буду, это совершенно неверно и абсолютно не соответствует действительности. Осталось очень тяжелое впечатление, когда люди вступали на эти ступеньки, чтобы начать рассказывать, но боялись, очевидно, нарушить установленную дисциплину конспирации.
Я думаю, что те свидетельские показания, которые имеются, они в достаточной мере обличают вас во всех контрреволюционных делах, что вами не только ничего за это трудное время не делалось для партии и для советской власти, вы занимались контрреволюционной работой. Вы организовали неплохой у себя штат по всей стране, во всех местах индустриальных, там, где можно было принести ущерб строительству социализма, вы там имели свои группы, свою периферию и вели контрреволюционную работу. Вы на сегодня ее отрицаете. Впечатление, видите ли, после выступления Бухарина, по его виду, он воспрянул уже духом. (Постышев. Чайку попил.) У него создалось такое впечатление, что ему и на сей раз простят. (Голос с места. Не выйдет.)
Я думаю, что было бы большой ошибкой, если бы сейчас не принять тех решительных мер к людям, которые на сегодня ничего общего с партией не только не имеют, но и по своему духу, по действиям не отказались от своих прежних позиций, вели, ведут контрреволюционную работу. Эта контрреволюционная работа ничем абсолютно не отличается от той контрреволюционной деятельности зиновьевско-троцкистской банды. Она абсолютно ничем не отличается и разница лишь заключается в том, что те вожди сознались в своей преступной деятельности, а эти сознаются только лишь в части. Причем часть своего сознания они относят к периоду 1930 г., в то время когда вопрос обсуждался якобы уже давно и все это уже перешло в архивную давность.
Нет. Мы видим, что эта контрреволюционная деятельность продолжалась до последнего времени. Она не только покоилась на подрыве нашего социалистического строительства, но она покоилась на том, чтобы обезглавить пролетарскую революцию. Все дело было направлено к тому, чтобы сделать переворот по-своему, уничтожить вождей партии, и в первую очередь т. Сталина. Все свидетельские показания нам это подтверждают. Здесь, когда был задан вопрос Бухарину и Рыкову: ну хорошо, все неправду говорят на вас, а на себя они правду говорят или нет, скажите ваше мнение? Бухарин ответил: я не знаю. (Голос с места. На сковородке вертелись.) А Рыков говорит: очевидно, неправду. Ну, товарищи, я не знаю, тут либо все эти обвиняемые, арестованные уже с ума сошли, их надо отправлять в такого рода больницу, где лечат людей, либо это соответствует действительности. Первое неправдоподобно, неверно. Люди эти в здравом состоянии и, следовательно, клеветать на себя, для того чтобы их назавтра расстреляли, ну, знаете, нужно быть каким-то сверхчеловеком. Нужно просто логически рассуждать.
Если правильно сказал Рыков относительно Бухарина, зачем стращать ЦК, что" вы умрете, ну покончили бы с собою. Это правильно. Зачем же показывать людям, чтобы их назавтра расстреляли, лучше взяли бы и покончили с собою. Зачем это нужно делать? Разве у кого-либо есть хоть капля веры в то, что они хотят помочь партии! Неверно. Эти люди приперты свидетельскими показаниями к стене, они вынуждены сказать правду. Вот и все, потому что другого ничего здесь нет.
Я лично думаю, товарищи, было бы совершенно безошибочно вынести одно решение. Прежде всего, Бухарина и Рыкова из состава пленума надо отозвать, из рядов партии надо исключить. Речь идет об исключительных преступлениях людей, которых история нашей партии не знала и к этим людям надо отнестись так же, как к врагам народа троцкистско-зиновьевским бандитам. Надо дело передать
{14}
дальше следственным властям и судить по всем правилам революционной законности. (Голоса с мест. Правильно, правильно.)
Молотов (председательствующий). Слово имеет т. Косарев.
Товарищи, в продолжительной контрреволюционной, антисоветской работе группы правых — Бухарина, Томского и Рыкова — против нашей партии, против нашего рабочего класса и крестьянства, против ленинско-сталинского руководства ВКП(б), виднейшее место занимала известная партия, так называемая «бухаринская школа молодых». В эту «школку» входили: Слепков, Марецкий, Астров, Айхенвальд, Цетлин, Сапожников, Кузьмин и целый ряд других лиц и к которым впоследствии примкнули так называемые леваки — Шацкин, Стэн и другие. Эта «школа молодых» была подобрана, организована и воспитана своим идейным организатором и учителем Бухариным.
Само по себе создание такой школы со стороны Бухарина — явление, идущее вразрез большевизму. У нас, у большевиков, есть одна школа борьбы — школа ленинско-сталинской работы, школа марксистско-ленинской теории — это наша партия, это ее сталинское руководство. Иных школ и школок большевикам — верным последователям дела Ленина — Сталина, не нужно и наша партия их не потерпит. Иные школы и школки могут быть созданы только для борьбы против нашей партии, против нашего рабочего класса и крестьянства, против руководства нашей партии. Бухарин создал свою «школу» именно для этой цели, для похода против нашей партии.
После смерти Владимира Ильича Ленина эта «бухаринская школка» молодых, с позволения сказать «разрабатывала» и «углубляла» ленинизм, ленинское наследство нашей партии и вопросы партийной теории. Всей партии известно, что ни одного более или менее ответственного выступления Бухарина не было прежде чем эта, так называемая его школка не обсуждала предстоящего выступления, не вносила в это выступление своих поправок и исправлений, не давала своей соответствующей визы. Бухарин в своих так называемых трудах целиком опирался на эту свою школку, фактически зависел от нее, точно так же, как и эта «школка» вдохновлялась и направлялась своим идейным отцом — Бухариным. В частности, известная работа, подвергшаяся впоследствии большевистской критике как теоретически путанная и не марксистская — речь идет о книге «Теория исторического материализма» — была Бухариным написана при ближайшей помощи Слепкова и Марецкого, о чем он в первом издании и выносит Марецкому и Слепкову соответствующую благодарность как сотворцам этой теоретически путанной и антимарксистской книги.
Был такой период времени (25, 26, 27 годы), когда эта так называемая школка упорно и открыто рекомендовалась Бухариным как школа призванных и бесспорных теоретиков и творцов партийной идеологии. В последующем своем развитии, как видно из материалов следствия, с помощью этого же Бухарина, с его ведома намечала и распределяла соответствующие посты между собой в руководящем аппарате нашей партии. Эта школка на протяжении всего своего существования делала упорные попытки прибрать к своим рукам всю руководящую партийную печать — «Правду», «Комсомольскую правду», журнал «Большевик» и прочие наши руководящие газеты, а также пыталась прибрать к своим рукам все политические учреждения, готовящие высококвалифицированные кадры партийных работников.
Все это происходило с заранее обдуманной целью и под непосредственным руководством Бухарина, Бухарин знал, для чего он создает эту школку. В противовес существовавшему Политбюро ЦК партии, Бухарин из этой школки создал свое непартийное, небольшевистское политическое бюро для борьбы с партией, заседания которого проводились регулярно и на котором предварительно обсуждались все важнейшие вопросы, подлежащие обсуждению ЦК нашей партии.
Интересно посмотреть, что из себя представляет эта так называемая бухаринская «школка» «партийной» молодежи, из кого Бухарин готовил теоретиков партии. С кем он обсуждал важнейшие вопросы, подлежащие обсуждению в ЦК ВКП(б)? Кого он готовил в кадры? Приведем несколько примеров о виднейших членах этой контрреволюционной немарксистской бухаринской школки.
Александр Слепков. Его считают, как и многих из этой школы молодежью, Бухарин называет, партийной молодежью. Многие эти «молодые люди» еще до
{15}
прихода в нашу партию успели побывать и в эсерах, побывать и в кадетах. Слепков — выходец из кулацкой семьи, был членом партии кадетов, а до этого эсером. Во время керенщины активно выступал против большевиков, в гражданской войне участия не принимал, не был ни в царской, ни в Красной Армии. С гимназической скамьи пересел в Свердловский университет, с благословения Бухарина был выдвинут в лекторскую группу (повышенный курс при Свердловском университете) — из лекторской группы попал в ИКП. В партийной жизни, даже ИКП, не говоря уже о рабочих организациях, никакого участия не принимал, ни разу не избирался даже в бюро первичной партийной организации. Все его братья оказались контрреволюционерами. Если бы не Октябрьская революция, такой тип, как Александр Слепков был бы наверняка в Союзе русского народа. Именно, товарищи, из таких вербовались душители рабочего класса. (Голоса с мест. Верно.) Вот вам один бухаринский кадр. (Голос с места. Основной. Голос с места. Кадровик.)
Астров — сын крупного помещика, благодаря своим связям с одним из вредителей, попавших в аппарат Наркомзема, сумел сохранить и закрепить за собой вплоть до 1929 г. поместье — усадьбу своего отца.
Айхенвальд — отец его один из виднейших людей кадетской партии, белый эмигрант, выступавший не раз с гнуснейшими статьями против Советской власти. Сам Айхенвальд поддерживал связь со своим отцом и в письмах к нему неоднократно клеветал на Советскую власть, снабжая отца различными материалами против Советской власти.
Всем небезызвестен тоже бухаринский кадровик Сапожников. Был правым эсером, затем левым эсером, был секретарем ЦК левых эсеров, кончил то ли гимназию, то ли реальное училище, затем учился в университете, после чего пришел в ИКП. В 1919 г. вместе с троцкистом-зиновьевцем Каревым создал свою собственную так называемую партию «революционных коммунистов». Вся партия состояла из 15 человек и он являлся ее генеральным секретарем. (Смех.) В Красной Армии никогда не был, с рабочими никогда не был связан.
Марецкий — тоже виднейшая личность из этой школки. Школьник, типичный начетчик, в Красной Армии не был, попал в Свердловку, потом подвизался в лекторской группе, затем попал в ИКП. С партийной массой никогда не был связан, с рабочими также.
Впоследствии примкнувший Карев, троцкист-зиновьевец, был правым эсером, потом левым эсером, в армии не был, в гражданской войне участия не принимал, пришел в ИКП, как он сам заявил, с целью обоснования своей старой философии эсеровщины и народничества. (Каминский. Кто это?) Карев. Никакой связи с партийными и рабочими массами не имел, в жизни никогда не руководил даже пропагандистским кружком.
И затем Шацкин — человек, который за всю свою небольшую политическую жизнь больше изменял и пакостил партии, чем ей помогал. Сын крупного буржуа, купца первой гильдии, владельца многих магазинов, пришедший в юношеское движение со всеми привычками барина и чуть ли не в сопровождении своей личной гувернантки. (Смех.)
В Красной Армии никогда не был. В гражданской войне участия не принимал. Никаких связей с рабочим классом не имел. Никогда не вел черновой работы. Отличался исключительной надменностью по отношению к рабоче-крестьянской молодежи, считал себя теоретиком-международником. Вечно лебезил перед Троцким, якшался с Бухариным, вместе с которым протащил в старую программу комсомола троцкистский тезис о том, что «Россия может прийти к социализму лишь через мировую пролетарскую революцию».
Человек, который формально и был в партии, но совершенно чуждый большевизму. Вечно фрондируя перед партийным руководством, назойливо выдвигал свою персону в вожди.
И, наконец, в числе этой, на взгляд Бухарина, славной плеяды находится Ефим Цетлин, из буржуазной семьи. Отец был соучастником одной частной торговой фирмы. Сам Цетлин происходит из Лефортово, мы его хорошо знаем. Был большим поклонником теории Богданова, всюду доказывал правоту этого Богданова. Никогда в жизни не был на практической работе.
Бухарин в своем заявлении в ЦК партии, где он дает объяснение на материалы
{16}
следствия, пишет, что Цетлин чуть ли не является одним из организаторов Октябрьского восстания.
Это глубокая ложь, ибо Ефим Цетлин никогда таким не был. В доказательство спросите любого большевика из Лефортовского района и он вам это подтвердит. Он был студентом, причем типичным маменькиным сынком. (Смех в зале.)
Бухарин пишет, что он является старым политкаторжанином, сидел в Германии в тюрьме и т. д. Да, действительно этот факт имел свое место. Кажется в 1923, 1924 г., во время Международного юношеского дня в Берлине за выступление на митинге он был арестован и просидел, примерно, от двух недель до месяца. (Голос с места. Ровно месяц. Берия. Старый каторжанин!) Вот именно. Бухарин это приводит для того, чтобы с лучшей стороны характеризовать эти свои кадры перед партией.
Ну, примерно так же выглядят и многие другие члены так называемой бухаринской школки молодых.
Характерным для всей этой группы так называемой «партийной молодежи» Бухарина является то, что все они являются чуждыми рабочему классу по своей идеологии, и большинство из них — по своему происхождению. Вот что представляют собой бухаринские кадры. Вот что представляет собой среда, которую питал Бухарин и которую он растил и которая в свою очередь вдохновляла Бухарина на борьбу против нашей партии, против партийного руководства и против нашего рабочего класса. Все эти члены бухаринской школки чуждались партийных масс, от них укрывались. Были полностью оторваны от партийной жизни, представляли собой замкнутую, объединенную круговой порукой касту, полностью оторванную от рабочего класса. Все они не проходили школы черновой партийной работы и в наиболее тяжелые для партии и страны годы отсиживались на школьных и университетских скамьях.
Тоже вожди! И не случайно, что эти вундеркинды страшно образованные в марксистском отношении, взращенные Бухариным, выросли в явно фашистских молодчиков. Такой подбор кадров Бухариным был не случаен потому, что Бухарин иных кадров для своей изменнической работы, для своей борьбы с партией, для реставрации капитализма в нашей стране подобрать не мог. Бухарин сам являлся типичнейшим представителем этих реставраторов капитализма и поэтому стал притягательным центром для всей этой подлой фашистской публики. Бухарин, который в 1918 г. грозил арестом Ленину и который выступал против ленинских предложений, блокировался с Троцким, ведя ожесточенную борьбу против Ленина и Сталина в вопросе Брестского мира, этот Бухарин иных кадров подобрать не мог. Мы уж не говорим о том, что такой, по его неоднократной характеристике, талантливейший представитель этой школки молодых, как Колоколкин, является прямым агентом одной из иностранных разведок.
Эта школка молодых, именуемая Бухариным «партийной молодежью», разве что-либо общее имеет с действительной партийной молодежью, с партийным молодняком, воспитываемым в рядах ленинского комсомола и в рядах нашей партии? Действительная партийная молодежь в самые напряженные моменты жизни партии и страны не отсиживалась на школьных и университетских скамьях и не была в кашеварах, а вместе с партией и под ее руководством с детских и юношеских лет шла в ряды армии, шла на гражданские фронты, принимала активное участие в защите республики на самых острых участках гражданской войны. Вместе с партией, под ее руководством, десятки и сотни тысяч партийной молодежи прошли через голод, разруху, через борьбу с бандитизмом, завершили период реконструкции нашей страны и успешно выполнили первую и вторую пятилетку. Недаром такой любовью, такой поддержкой, такой популярностью пользуется партийная, комсомольская молодежь в рядах нашей партии, в нашей стране. Потому что она, эта действительная партийная молодежь, глубоко предана делу рабочего класса, делу Сталина, доказала это своей жизнью, неразрывно связанной с трудящимися массами, и самоотверженно борется, не отступая ни на шаг от ленинской линии нашей партии.
Товарищи, мы заслушали спокойный, я бы сказал, сдержанный доклад т. Ежова о материалах следствия. Все мы после этого терпеливого, всестороннего и объективного следствия ожидали, что Бухарин и Рыков, если у них осталось хоть немного большевизма, признают свои тяжелые преступления против партии. Буха-
{17}
рин и Рыков в своих выступлениях вели себя как враги. (Гамарник. Правильно.) В своих выступлениях они сожгли за собою все мосты, ведущие к ленинско-сталинской партии, [...] как и Троцкий своими речами пытались хлопнуть дверью.
Выступление Бухарина даже нельзя назвать двусмысленным. Это выступление озлобленного врага, который, будучи окружен со всех сторон неопровержимыми фактами своих мерзостных преступлений, идет на все, на последнее, что есть в его распоряжении, то есть на то, чтобы оклеветать следствие и наши следственные органы. Бухарин хочет изобразить дело таким образом, что якобы наш ЦК хочет его невинной крови и что он готов ее отдать. Так может говорить только враг, причем враг пойманный с поличным и не желающий признать своих преступлений.
Особого внимания заслуживают у пленума ЦК письменные объяснения, это ответ Бухарина на предъявленные ему следствием обвинения. Эти объяснения мы не только не можем признать удовлетворительным, нет, товарищи, эти объяснения ложные, жульнические, и поэтому Центральный Комитет нашей партии их во внимание принимать не может.
Эти объяснения Бухарина и последующее его и Рыкова выступление на пленуме есть не что иное, как расширенный перепев белогвардейской фашистской клеветы на нашу партию, на нашу страну и на наши следственные органы. Из всех врагов нашей партии, в своих показаниях, Бухарин и Рыков выглядят мерзкими врагами, но в своих объяснениях, своим поведением, своим недостойным ультиматумом со стороны Бухарина по отношению к ЦК, Бухарин не раскрывает своих ошибок, не признает их, не помогает партии их раскрыть и с ними покончить, а огульно их отрицает, старается их замазать, скрыть и показать себя в положении невинной жертвы.
Только враждебный нам человек может так выступать, как это делали в период следствия и во время пленума Бухарин и Рыков. Ни одного ясного аргумента для своего оправдания, для своей защиты, хотя все возможности и условия Бухарину и Рыкову были предоставлены, они не могли привести кроме одного, что на них клевещут, что Бухарину мстят. Это не аргумент, это не доказательство. Выставляя себя неповинным человеком, разыгрывая из себя невинную жертву, Бухарин, опять-таки, злостно клевещет на партию и на ее руководство.
Нас, членов Центрального Комитета, удивляет короткая память Бухарина и то большое терпение, которое проявляло Политическое Бюро ЦК к Бухарину, Рыкову и Томскому. Всем известно, как партия и лично т. Сталин, вырывая Бухарина из трясины предательства, давали возможность не раз на практической работе исправиться и покончить со своим прошлым. В частности, всем вам известны настроения делегатов XVII съезда нашей партии. Ведь не секрет, что весь съезд был против введения правых, в том числе Бухарина и Рыкова, в состав кандидатов ЦК, был против оставления правых в ЦК и только благодаря вмешательству членов Политбюро и лично т. Сталина XVII съезд партии избрал их в кандидаты ЦК. Бухарину и Рыкову было оказано большое доверие, тем самым им была дана большая возможность исправиться. Всем известно и другое, что Бухарину была предоставлена большая возможность на таком ответственном посту, как редактор «Известий», доказать свою преданность партии и исправить свои преступления перед ней. А что он сделал в «Известиях»? Он превратил редакцию «Известий» в очаг антисоветских контрреволюционных сил. Вот как он воспользовался доверием нашей партии к нему.
Известно и другое, что Центральный Комитет во время августовского процесса, когда были названы фамилии Бухарина и Рыкова в качестве участников контрреволюционной деятельности, ЦК вывел Бухарина и Рыкова из-под политического удара, дабы дать им возможность оправдаться перед партией. А чем Бухарин и Рыков ответили партии на это? Гнусной и непревзойденной клеветой по адресу партийного руководства, о чем явствует письмо Бухарина, адресованное т. Ворошилову.
Наконец, предыдущий пленум Центрального Комитета, видя упорство и нежелание Бухарина и Рыкова признаться в своих ошибках и преступлениях, откладывает, по предложению т. Сталина, обсуждение вопроса о правых, предоставляя возможность Рыкову и Бухарину одуматься и встать на путь признания своих ошибок, на путь ликвидации последствий своих преступлений. Чем же они ответили на это? Они снова ответили клеветническими выпадами против руководства партии, недо-
{18}
стойными не только большевиков, но и порядочного гражданина нашего великого Советского Союза. Может быть, Бухарин и Рыков думают, что терпение, обнаруженное Центральным Комитетом нашей партии, выражает слабость нашей партии? Если они думают так, то они глубоко ошибаются. Такое отношение Центрального Комитета к Бухарину и Рыкову было основано на силе партии, было продиктовано тем, чтобы помочь Бухарину и Рыкову выйти из болота предательства, куда они так глубоко залезли.
Членам Центрального Комитета розданы все материалы следствия. Мне кажется, что с правыми пора кончить. Все пути и возможности испробованы, все доказательства налицо, и пленум Центрального Комитета обязан сказать то, что думает каждый сознательный рабочий нашей страны, пленум Центрального Комитета обязан сделать то, чего требует от него партия. Наступило, кажется мне, время, когда Рыкова, Бухарина и других правых пора уже перестать называть товарищами. Люди, которые занесли руку на нашу партию, занесли руку на руководство нашей партии, люди, которые подняли руку на т. Сталина, не могут быть нашими товарищами. Это есть враги, и мы с ними должны поступить так же, как с любым врагом. Нужно исключить Бухарина и Рыкова из состава Центрального Комитета и из партии, немедленно арестовать и вести процесс, как над людьми, ведущими враждебную работу против социалистической страны. (Многочисленные возгласы с мест. Правильно, правильно!)
Каганович (председательствующий). Слово имеет т. Молотов.
Молотов. [Выступление печатается по тексту неправленой стенограммы.]
Товарищи, то, что мы здесь обсуждаем уже второй раз на пленуме ЦК за последние два-три месяца вопрос о Бухарине и Рыкове, является одним из доказательств того величайшего терпения в отношении людей, которые к нашей партии давно уже повернулись боком, вернее, спиной. За все время борьбы против ошибок тт. Бухарина и Рыкова мы помнили об их заслугах, о том, что они имели и хорошие дела в прошлом, и все делали для того, чтобы выправить их линию, выправить их поведение, дать им возможность выйти на общую дорогу. Но если посмотреть на то, как они себя здесь вели и ведут до сих пор, как они здесь выступают, как они относятся к Центральному Комитету партии и ко всей нашей партии, то для каждого из нас, объективно смотрящего на дело, ясно, что это не разоружившиеся враги. (Голоса с мест. Правильно.) Это — люди, которые продолжают атаки на партию и на Центральный Комитет партии.
Конечно, в их положении выступить и развернуть их буржуазную платформу, как она отражена в рютинской платформе, выступить тут и говорить о свержении советской власти, как призывают все их ученики и ближайшие сторонники, которые сдались, которые вынуждены были говорить правду под всякими уликами, которые против них были налицо в наших руках, выйти здесь и заявить, что они за свержение советской власти, за восстановление капитализма, за террор против руководителей партии, выступить с этим и защищать открыто эти вещи никто бы им не дал, и они знают, что не так можно вести теперь в партии борьбу. И они ведут другими средствами ее, считая, что их борьба не окончилась, и минимум, который нужен для врагов нашей партии, это — показать: не сдавайтесь те, которые против партии, держитесь! (Межлаук. Правильно! Голоса с мест. Правильно!) Те, которые еще не сдались, тянитесь, оттягивайте, задерживайте сдачу. Вот их тактика — Бухарина и Рыкова. Это тактика людей, которые говорят: те, которые еще не разоблачены — не раскрывайте себя, те, которые подкапываются и ведут борьбу против партии — ведите ее дальше, мы с вами, мы не сдаемся, мы будем все отрицать. Бухарин и письменно, и здесь на пленуме говорил: будет миллион показаний, а я их не признаю, все, что угодно говорите, я буду все отрицать.
И Рыков, видя, что это уж чересчур безнадежная позиция, держится на этой же позиции, но с оговорочками, кое-что он тут признал, так как будет явно глупо отрицать. В то же время он известные оттенки допускает в отношении Бухарина, чтобы не быть копией его поведения. Но поведение обоих — это есть поведение не только не разоружившихся врагов, которыми они были в течение последних лет, но это поведение людей, продолжающих борьбу против нашей партии, пытающихся удержать свои кадры, кое-кого из колеблющихся смутить, кое на кого повлиять и максимально выдержать линию, которая направлена против ЦК, против советской власти, из того, что они делали за последние годы.
{19}
Но, товарищи, мы здесь обсуждаем очень важный вопрос, когда говорим о Бухарине и Рыкове, и вместе с тем мы понимаем, что и Бухарин и Рыков, оба они в их теперешнем виде — это же ничтожество. (Межлаук. Правильно.) То, что они сами могут делать, это только то, что каждый может сделать из-за угла, исподтишка, как двурушник, как человек, который делает что-нибудь, пряча свое лицо. (Голос с места. Трус.) Но надо считаться с тем, что враги у нас есть. Когда дают сигнал: держись, борись, не сдавайся, отказывайся от правды, отказывайся от улик, вертись, крутись — это кое-кого все-таки оставляет на позициях врагов, неразоружившихся. Не только Рыков и Бухарин, у них есть другие люди, они были в нашей партии, они есть и сейчас. Мы не можем на это закрывать глаза. Они апеллируют не только к своим сторонникам в нашей партии, но и к тем, которые вне партии. Они дают им сигнал. Из их политики в настоящее время видно, что Бухарин и Рыков от своих прежних колебаний и от ошибок отошли гораздо дальше, ушли далеко, идут по худшим своим ошибкам, продолжают худшие свои традиции борьбы против партии.
О Бухарине. Что такое Бухарин для нашей партии мы все знаем достаточно хорошо. Мы знаем, что он немало написал статей, немало выступал с докладами, сказал немало речей, но мы знаем, что в течение всего периода, как его партия знает, он время от времени возобновлял борьбу против партии. Во время войны это был человек, который вел открытую борьбу против Ленина по коренным вопросам, об отношении к государству. Я помню в нелегальное время, в 1916 г., письмо Ленина, которое мы читали в Питере, члены бюро ЦК, — не знаю опубликовано ли оно, — где Ленин предупреждал нас о том, что у меня с Бухариным разногласия по вопросу о государстве: он стоит на анархистской позиции разрушения государства и отрицания государства, я стою за то, что государство, как переходная форма борьбы рабочего класса за полное освобождение и за полное торжество коммунизма, необходимо в виде диктатуры пролетариата. Я не сомневаюсь, что это письмо, если оно не опубликовано, оно сохранилось. И Ленин тогда в 1916 г., осенью 1916 г., специально предупреждал об этом русских работников, работавших нелегально. (Сталин. Оно опубликовано, есть статья на этот счет.) Есть статья. А кроме того, есть письмо. Я лично его читал в 1916 г. в конце ноября в Питере в нелегальной обстановке на нелегальной квартире, все, что полагается. Это письмо есть, Надежда Константиновна, очевидно, знает о нем.
Возьмите дальше, последующие события. Бухарин в период Бреста — ярый враг нашей партии, сторонник того, что можно сдать диктатуру рабочего класса, и [он] оказывается, по выражению Ленина, не большевиком, а шляхтичем, т. е. мелкобуржуазным героем, который думает не об интересах партии и революции, а о том, чтобы не отстать от мелкобуржуазных масс, от всей этой левоэсеровской братии, которая была против Бреста. Он с этими левоэсеровскими элементами в одной компании против партии, против советской власти, против Ленина. Мы знаем, что из этого ничего не вышло. И следующий этап — 1920 и 1921 гг., когда, по выражению Ленина, Бухарин «подливает керосин» в дискуссию. (Голос из президиума. Буферный керосин.) Он занимался тем, что разжигал борьбу Троцкого против Ленина, подливал керосин в период, когда Ленин говорил о кризисе в партии, о трудном положении в партии. И он предательскую роль играл в этот период, мы это хорошо знаем.
Прошло еще несколько лет. Ленина уже нет. Мы сплачиваемся все вокруг т. Сталина. Бухарин как будто вместе с нами. Но оказывается, он собирает свою школку молодежи, всех этих говняков. (Голоса с мест. Правильно. Смех в зале.) Слепкова, чужих людей, собирает их в одну компанию и говорит: «Я лично об этом узнал только в последнее время», а на очной ставке Бухарина с Астровым говорит, оказывается, так, что «я потому проиграл в борьбе против Ленина (Сталин. Хотя я был прав.), хотя я был по существу прав, что у меня не было своих кадров, а у Ленина есть свои кадры». (Голос с места. Вот сволочь.) «По существу, принципиально правда на моей стороне, но я оказался наивным в борьбе с более опытным человеком. Мне надо тоже иметь свои кадры». Вот начало школки.
И мы как будто в одной семье сидим, боремся против Зиновьева и Троцкого, громим троцкистов и зиновьевцев. Правда, получаем от них тоже довольно порядочные удары того времени, исподтишка. Но все же оказывается, Бухарин, нахо-
{20}
дясь в нашей компании, имеет камень за пазухой. Он, видите ли, имеет свои кадры молодежи, организует свои кадры. И не так просто. Он подумал не только о себе, он подумал и кое-что намекнул Томскому. Томский заводит свои кадры. Кое-что Рыкову намекает, Рыков своих людей заводит. Не только в своем секретариате. Каждый знает, что Рыков имел кое-каких людей не только в своем секретариате, а пытался среди хозяйственников всегда иметь своих людей. (Голоса с мест. Правильно.) Будучи председателем ВСНХ он очень многих знал и он имеет некоторый организационный опыт. Он кое-какие свои кадры подбирал. Но какие кадры? Беспринципные, у которых никакого ленинизма, ничего нет, которые о постах думают очень внимательно и обсуждают, кого назначили правильно, кого неправильно, кого обидели, кого возвысили.
Вот на этих всевозможных вечеринках, снабженных закуской и выпивкой, в компании (Голоса с мест. Правильно, правильно.) делаются попытки сложить свои кадры. У Томского та же беспринципность, те же закуски и выпивки, но тоже свои кадры. Один только Бухарин идеологию протаскивает, собирает Астрова, Слепкова, Марецкого, Цетлина, Кузьмина, этого очень важного идеолога. Он теперь говорит, что марксизм никуда не годится, он даст новую идеологию, более важную и прочее. Бухарин пытается обобщить всю эту гниль, которая на беспринципной почве рвет с партией и находит своих идеологов, вождей. Пока еще якобы он в нашей общей среде, в нашей общей основной группе, в общей основной массе в партии, борющейся в тот период против Троцкого, а затем против Троцкого и Зиновьева вместе.
Но дело в том, что надо было найти и некоторые организационные формы для новых настроений и для новых кадров. Оказывается, Бухарин, это Астров показал более подробно, и не только Астров, наметил новый вид партии. Он говорит о том, что не теперешняя ленинская большевистская партия должна быть. Партия должна быть в теперешних условиях основой, организационной рамкой (Сталин. Не монолитная.), не монолитная единая, ленинская партия должна быть. Он говорит о партии типа лейбор-партии, рабочей партии Англии, где свободно борются все течения, где ни о каком большевизме речи нет. (Сталин. Федерация партий.) Вот т. Сталин точно говорит, именно где речь идет о федерации партий, где социалисты и не социалисты прекрасно уживаются в одной организации. Но партия, которая, конечно, не способна ни на какую пролетарскую диктатуру, да она об этом и думать не может, она этого не хочет.
Он преподавал исподтишка эту мысль, на этом воспитывал свою группу молодежи, что нужно не теперешнего типа монолитную партию иметь, а партию типа лейбористской партии, где свободно борются течения, группы, фракции и где можно действительно красоваться в виде идеолога с любой кучей идей, с любыми сплетениями принципов, где можно всех этих беспринципных — Рыкова, Томского — прекрасно объединить, потому что им тесно в рамках большевистской партии, принципиальной большевистской марксистской партии. Поэтому поиски широкой свободы влияний для всяких течений, партий, эти поиски уже тогда в 1924–25 гг. начали распространяться среди своих учеников, учитывая, кого они объединяют, для чего они объединяют и куда ведут дело. Ясно, что это уже были все предпосылки к отказу от ленинской партии, от ленинизма, от большевистской партии, от диктатуры пролетариата и от советской власти. (Голос с места. Правильно.) Все основания были такие, которые давали другую обстановку, другой путь, но открыто он тогда об этом не решался говорить. Он больше говорил своим ученикам более преданным, как например, Слепкову, Астрову, Кузьмину, Цетлину.
И вот, товарищи, конечно, счастье наше, что когда была сделана попытка правоуклонистами в лице Бухарина, Рыкова, Томского, Угланова, Шмидта открыто влезть на арену, мы были уже достаточно настороже, чтобы немедленно перейти в контрнаступление и разгромить их идеи. Организационно все попытки были направлены, чтобы подвести нашу партию, сломить партию, разрушить ее, сделать из нее другую организацию и направить в другое русло.
Я не буду теперь говорить о том, что такое был правый уклон. Вы все это знаете великолепно. Знаете, что это была линия против социалистической индустриализации, против коллективизации сельского хозяйства, это была линия на буржуазно-демократический уклон, на сдачу позиций социализма в пользу кулака и капитализма. (Голос с места. Правильно.) На власть буржуазии и на
{21}
реставрацию капитализма. Это партией было достаточно разоблачено. И в 1930 г. Бухарин, Рыков, Томский сделали соответствующее заявление о признании своих ошибок. Но теперь, как мы видим, признание этих ошибок было сделано только для прикрытия своей дальнейшей борьбы против партии. Можно, конечно, пытаться теперь опровергать те или иные даты или места: что я ходил не через Спасские ворота, а через Троицкие, не с Котовым, что я не мог проходить через Спасские ворота, что я не пешком, а ехал на автомобиле, не мог вести политические разговоры, которые невозможно было вести при пешем хождении.
Все это для нас не имеет значения. Для нас имеет другое значение. Если мы найдем нужным расследовать это дело, расследуем в полном порядке. Тов. Вышинский примет активное участие, если этого добиваются Бухарин и Рыков. Сейчас идет дело не о расследовании. Как можно отнестись к таким крупным фактам, как многочисленные показания, десятки показаний не только троцкистов, которые были в блоке с правыми, которые делали одно и то же дело, но показания друзей Рыкова, Бухарина, Томского, которые выкладывают наружу то, что они делали за последние годы вместе с Рыковым, Бухариным и другими. Как к этому отнестись? Бухарин пытался доказывать, что то, что касается его лично, неправильно, он не может этого признать, так как он этого не делал.
Но Бухарину трудно было сказать о том, как быть с тем, что показывают люди, эти десятки ближайших его товарищей по правому уклону о самих себе, когда они говорят, что они участвовали в террористической деятельности. А теперь Яковлев, бывший секретарь Хамовнического райкома при Угланове, подробно показывает, как он занимался вредительством на Сталинградском заводе. Когда его перевели в Челябинск, он и там занимался вредительством на стройке, на производстве, на отравлении воды для рабочих и на устройстве эпидемии среди рабочих. Как это понять, что они подробно говорят о том, что уже было после того, когда мы на первом процессе всех 16 террористов расстреляли, когда по второму процессу мы всех вредителей, имевших непосредственное отношение к этому делу, отправили туда же? Как это понять, что они вынуждены об этом говорить на себя, что они действительно занимались и террором, и вредительством? Бухарин говорит, что он этого не знает. Можно понять, что хотят замолить свою вину, что эти люди хотят разоружиться перед партией, помочь партии и указывают даже то, что не вполне точно, и не совсем правильно. Но это те люди, которые уже сами сдались.
Я вам приведу, наконец, показания другие, например, показания Кузьмина из группы Бухарина, Рыкова, Томского. Он говорил и теперь на допросе 21 февраля, что он признает, что действительно Бухарин и он вели такой разговор, что он шел против советской власти, против партии, что за тот период, когда он был в Москве, он встречался с его ближайшими учениками и повторяет буквально то, что говорил Слепков и другие в своих показаниях, что полностью подтвердили Астров, Цетлин, Зайцев и другие из бухаринских молодых, но при этом добавляет: «Я, — говорит, — должен вам сделать следующее заявление. Я являюсь вашим политическим врагом, врагом существующего строя, который вы называете диктатурой пролетариата. Я считаю, что СССР есть всероссийский концлагерь, направленный против революции, т. е. я за восстание, против советской власти, я за свержение существующего строя...» (Голоса с мест. Сволочь, стерва!) Он говорит дальше: «Я перед вами не разоружаюсь и капитулировать не намерен». (Голос с места. Это кто?) Это один из ближайших его учеников — Кузьмин. (Голоса с мест. Вот стерва!) Он говорит: «Я заявляю, что я являюсь политическим врагом коммунистической партии, социализма и коммунизма». Это один из ближайших в группе Бухарина. (Сталин. Воспитал.)
Вот человек, который вовсе не говорит, что он разоружился. На следствии четыре дня тому назад он говорил: «Я ваш враг, я не разоружаюсь». Так точно заявлял Смилга в своих показаниях: «Я ваш враг, я не разоружаюсь». (Голос с места. Вот стерва.) Не их ли хочет ободрить Бухарин? (Голоса с мест. Именно их.) Если он не знает, что все показывают одно и то же, ну есть отдельные несовпадения в очень маленьких вещах, да и не может быть полного совпадения, потому что одни запомнили одно, другие другое, а было бы лишь основное правильно у всех изложено, а они подтверждают одно и то же. (Сталин. Все эти разноречия в рамках признания.) Да, в рамках признания всех остальных фактов, а
{22}
на каком же судебном процессе все обвиняемые точь-в-точь показывают? Никогда этого не бывает и быть не может. Но мы говорим не о процессе, а о юридической стороне дела. О чем идет речь? Если все это отрицать, говорить, что я не знаю, как это получается, то это говорил то же самое Радек, когда он заявил в последней речи: «Пока я не выяснил, что я являюсь последним, пока я не выяснил, кто сдался, пока я не установил, кто сдался и кто не сдался, я не признавался. И только когда я узнал, что я являюсь последним, я стал признавать свои преступления».
Это та же тактика, та же тактика врагов, которые не хотят разоружаться, не хотят разоблачаться, не хотят сложить голову, которые не хотят признаться, что «да, я ошибаюсь, я вступил на преступный путь, я разоружаюсь». Нет, эти люди держатся до конца. Это те люди, которые могут своей тактикой воодушевлять только Кузьмина, который входил в группу, который говорит: «Я не сдаюсь, я не разоружаюсь, я против партии, я против вашего социализма и коммунизма, против советской власти». (Постышев. «Я враг ваш».) Да: «Я ваш враг». Этим людям помогает, поддерживает их настроение, толкает их дальше на борьбу Бухарин и Рыков всем своим поведением. (Голоса с мест. Правильно.) Только такая мысль. Но надо, товарищи, сказать, что как бы они исподтишка ни вертелись, а где-нибудь вылезет что-нибудь явно преступное и политически ясное.
Мы не должны быть такими наивными, что Бухарин ничего против партии за это время не говорил. Неверно это. Не только на узких собраниях у себя, не только при встречах там или тут он говорил против партии. Вот вы возьмите то, что он писал в «Известиях ЦИК» в 1934 г., это было 12 мая 1934 г. и встретило ответные возражения Стецкого и Мехлиса, что дескать нельзя молча пройти мимо статьи Бухарина, напечатанной в «Известиях» от 12 мая 34 г. под заголовком «Экономика Советской страны». Все ее могут прочитать, я не буду прочитывать этой статьи и возражений Стецкого и Мехлиса, я прочитаю другое — замечания т. Сталина по поводу этой полемики между Бухариным и Стецким. Что говорят эти замечания? Эти замечания были разосланы членам Политбюро, а также Бухарину и Стецкому.
Вот какие 4 замечания т. Сталин тогда уже делал по поводу статьи в «Известиях ЦИК» «Экономика Советской страны». Он говорит, рассылая этим членам Политбюро, а также Бухарину и Стецкому этот документ: «Считаю необходимым заметить, что в споре между тт. Бухариным и Стецким прав т. Стецкий, а не т. Бухарин. Первое — нельзя сводить индустриализацию к созданию фондов вообще, как это делает Бухарин, так как такое сведение затушевывает разницу между фондами тяжелой индустрии, которая является ведущей и реорганизующей все народное хозяйство, и фондами других отраслей народного хозяйства, не являющихся ни ведущими, ни реорганизующими для нашей политики. Вся соль именно в этой разнице». (Гамарник. Правильно, правильно.)
«Второй пункт — нельзя делать даже отдаленного намека на то, что наша тяжелая индустрия развивалась якобы путем некоторого или частичного пожирания легкой индустрии или сельского хозяйства. Нельзя, так как это не соответствует действительности, отдает клеветой и опорочивает политику партии, а такой, правда, отдаленный намек, безусловно имеется в статье т. Бухарина». Открыто ведь он не мог выступить, но намекать и проводить свое он решился в 1934 году. (Постышев. Да, да.) Я опускаю тут дополнительные замечания и даю конец выводов т. Сталина. Цитируя по трем пунктам, хотя я лучше для полноты впечатления прочитаю полностью: «В связи с этим нельзя не отметить, что бывшие правые иногда пытаются свести разницу в установках партии и правых к тому, что партия шла к цели якобы лобовым ударом, а правые шли к той же цели обходным, но менее болезненным путем, что, если бы дали правым возможность, они пришли бы к цели с меньшими жертвами. Нет нужд