Интернациональное Коммунистическое течение
Левые коммунисты в
России. 1918-1930-е гг.
Книга.
Книга посвящена малоизвестной истории российских левых
коммунистов, ставших в оппозицию советскому партийно-государственному режиму
еще при жизни Ленина и затем пытавшихся вести борьбу против сталинской диктатуры.
Представители этого течения осуждали политику правящей коммунистической
бюрократии как измену революции, видели в советском «социализме»
государственный капитализм и внесли свой вклад в осмысление тоталитарной
трансформации большевизма. В серии статей британских исследователей - членов
Интернационального коммунистического течения рассматриваются идеи и
деятельность различных левокоммунистических группировок - от фракции левых
коммунистов в РКП(б) 1918 года до федерации левых коммунистов, созданной в 1933
г. в Верхнеуральской тюрьме для политзаключенных.
Книга включает основные программные тексты левых
коммунистов 1918- 1930-х гг., большая часть которых никогда прежде не
публиковалась в России.
Для историков, политологов, всех, интересующихся историей
XX века.
Содержание:
Предисловие
ЧАСТЬ I.
ИССЛЕДОВАНИЯ
Ян Геббс. Левые коммунисты в России. 1918-1930-е
гг.
1918: Революция критикует свои ошибки
Год 1921-й: Пролетариат и переходное государство
1922-1923 гг.: Борьба коммунистических фракций против
контрреволюции
1924-1928 гг.: Торжество сталинистского
государственного капитализма
ЧАСТЬ II.
ДОКУМЕНТЫ
Тезисы «левых коммунистов» о текущем моменте
А. Коллонтай. Рабочая оппозиция
Из воззвания группы «Рабочая правда»
Манифест Рабочей группы Российской
Коммунистической Партии (б)
Обращение сторонников «платформы 15-ти» к XV
съезду ВКП(б)
Г.И. Мясников. Очередной обман
ЧАСТЬ III.
ПАМЯТИ ЯНА ГЕББСА
Ян: салют коммунистическому борцу
Салют коммунистическому борцу
Основные позиции Интернационального
Коммунистического течения
ПРЕДИСЛОВИЕ
Одним
из худших последствий поражения революционеров в борьбе 1917-1923 годов было
погребение подлинного марксизма под огромной насыпью лжи и искажений. С конца
20-х годов имя коммунизма было узурпировано сталинизмом, представлявшим собой,
наряду с фашизмом и «демократией», авангард буржуазной контрреволюции. К тому
же, во время и после Второй мировой войны, к псевдокоммунистическим партиям
присоединилась псевдооппозиция - троцкистские группы, превратившиеся в важное
подспорье сталинизма и демократического антифашизма.
В эти
годы торжества контрреволюции, знамя политической борьбы марксистов - а значит
и самого марксизма, который неотделим от нее - было подхвачено небольшими
организациями левых коммунистов, в особенности итальянских, голландских и
немецких. Эти течения во главе с такими деятелями, как Бордига в Италии и
Паннекук в Голландии и Германии, возникли первоначально как наиболее стойкие
защитники марксизма от оппортунистического вырождения, признаки которого стали
проявляться в Коммунистическом Интернационале с начала 20-х годов. В мрачный
период 30-40-х гг., когда капитализм вверг человечество во вторую
империалистическую резню, эти группы (самой последовательной среди которых
являлась фракция итальянских левых) взяли на себя миссию борьбы за принципы
интернационализма, в то время как все остальные отступили от них под давлением
господствующей идеологии. Эти организации постарались также извлечь из
исторического поражения пролетариата уроки для будущих поколений. Несмотря на
изоляцию и труднейшие материальные и политические условия, им удалось выполнить
эту задачу, ибо их труды стали незаменимым звеном исторической традиции,
воспринятой новыми революционными течениями, которые родились из очередного
подъема борьбы рабочего класса в конце 60-х годов.
Важной
обязанностью этого нового поколения революционеров является обращение к работам
его «забытых» предшественников - не только для того, чтобы выявить историческую
преемственность, но и потому, что без овладения наследием и учета опыта левых
фракций новые группы не могут обрести теоретические и организационные основы,
необходимые для их собственного выживания и развития. ИКТ, которое всегда
рассматривало себя как продукт синтеза наиболее ясных принципов и теоретических
выводов левых фракций, посвятило этой работе много времени и усилий. В
«Интернэшнл ревью» напечатано немало исследований истории и взглядов различных
фракций, а также целый ряд давно не публиковавшихся работ представителей
итальянского, немецкого, голландского, мексиканского и других отрядов
левокоммунистического движения. На этой основе нами были подготовлены и изданы
монографические труды об итальянском и немецко-голландском левом коммунизме.
Настоящая книга - последняя в данной серии.
Политическая
значимость различных левокоммунистических течений в Европе находилась в тесной
связи с масштабом революционной борьбы масс в странах происхождения этих
течений. Не случайно, что именно пролетарское движение в Германии и Италии
обладало в период после Первой мировой войны наибольшим революционным
потенциалом. Однако высшего своего подъема революционная волна достигла,
конечно, в России, что явилось, с одной стороны, результатом ясности
представлений марксистского авангарда в этой стране - партии большевиков, а с
другой, еще одним фактором, способствовавшим выработке такой ясности. Изоляция
российской революции, вызвала, как мы знаем, быстрый процесс перерождения
партии, возглавлявшей прежде октябрьское восстание, но ее по-настоящему
пролетарский характер нашел выражение в очень существенном сопротивлении этому
негативному процессу со стороны наиболее твердых революционных элементов внутри
самой партии. Известно, что такие лидеры, как Ленин и Троцкий, несмотря на
ошибки, допущенные ими в тяжелейших условиях гражданской войны и международной
блокады, постепенно начали осознавать смертельные опасности, проистекавшие из
все большего сращивания партии с государственным аппаратом; с 1923 г. имя
Троцкого было неразрывно связано с борьбой левой оппозиции против сталинизма.
Однако гораздо менее известным является то, что левая оппозиция и ее взгляды не
могут быть сведены к той зачастую ограниченной критике, которой подвергал
процесс перерождения Троцкий; мало знают и о том, что помимо оппозиции во главе
с Троцким существовали и другие группы, чье сопротивление контрреволюционной
волне, захлестнувшей большевистскую партию и Советское государство, носило
более бескомпромиссный характер.
Эти
левые течения имели сходство с группами левых коммунистов в Германии и Италии,
хотя и были выкорчеваны сталинистской контрреволюцией раньше и более
основательно, чем их европейские единомышленники. Так, «Рабочая группа»,
созданная Г. Мясниковым и другими в 1923 г., критиковала оппортунистическую
коминтерновскую тактику «единого фронта» и «рабочего правительства» примерно с
тех же позиций, что и Бордига в тот же период. Прямые параллели видны также
между тем, как понимали задачи революционеров перед лицом вырождения
пролетарской партии мясниковцы, и левокоммунистическими концепциями, которые
разрабатывались в 30- е годы журналом «Билан». Другие группы, такие как
«демократические централисты», внесли важный вклад в осмысление процесса
перерождения большевистской партии и Советского государства. Цель настоящего
сборника состоит, таким образом, в том, чтобы вернуть эту традицию из забвения
и ознакомить с ней всех, кто стремится понять исторические корни политических
позиций и теоретических концепций, отстаиваемых революционерами сегодня.
* * *
Как
увидит читатель, настоящая книга отличается по форме от двух предыдущих тем,
что ее составляют главным образом статьи, перепечатываемые из различных изданий
ИКТ, а также документы российских левых коммунистов. Это связано со
специфическими обстоятельствами, которые обусловили ее появление. В середине
90-х гг. наш товарищ Ян Геббс работал над исследованием о русских левых
коммунистах, основанным на первоисточниках, однако в 1997 г. он скоропостижно
скончался. К тому времени его работа находилась еще в начальной стадии, и хотя
мы не имели ресурсов продолжать намеченный Яном весьма широкомасштабный проект,
мы попытались сделать все, чтобы плоды его труда не были потеряны. Это было
необходимо и как дань уважения его памяти, и потому, что изучение и осмысление
идей и деятельности российских левых рассматривалось нами как важная
политическая задача. Недавнее возрождение пролетарских течений в самой России
сделало эту задачу - имеющую большое международное значение - еще более
актуальной.
Можно
со всей определенностью утверждать, что настоящая книга в очень значительной
степени является результатом работы Яна - не только из-за того, что она
включает в себя одну из его работ об организациях российских левых, но и
потому, что именно им был вновь извлечен на свет ряд документов, также
публикуемых в данной книге.
Влияние
Яна присутствует и во включенных в сборник статьях из «Интернэшнл ревью»,
написанных в последние несколько лет. По нашему мнению, эти статьи показывают,
что понимание ИКТ многих вопросов - таких, как роль Троцкого и левой оппозиции
или значение борьбы левых фракций в коммунистическом движении - стало более
зрелым. Более ранние статьи из «Интернэшнл ревью», относящиеся к 1977 г., хотя
и являются в целом правильными, обнаруживают пережитки враждебного отношения к
самому принципу организации, что было связано с тем воздействием, которое
оказывал на революционные группы, возникшие после 1968 г., «коммунизм советов».
Это нашло отражение, в частности, в том, что в ранних статьях лишь с большой
неохотой признается пролетарский характер большевистской партии в период после
1921 г. и аналогичная природа течения, сформировавшегося вокруг Троцкого. В
статьях же последнего времени, наоборот, дается более глубокий анализ вклада
Троцкого в идейную борьбу против сталинизма, оценивается его значимость и более
подробно рассматриваются позиции тех, кто, подобно Сапронову и Мясникову,
отказывался списывать со счета большевистскую партию и даже в конце 20-х гг.
боролся за ее возрождение в качестве политического инструмента рабочего класса.
Работа,
начатая Яном и продолженная ИКТ, до сих пор остается незавершенной. Целый ряд
текстов, например, написанных Мясниковым, еще ждет своей публикации и анализа,
и мы обращаемся ко всем в пролетарской среде - особенно к товарищам из новых
групп в России - помочь нам донести эти документы до нового поколения
революционных активистов.
Интернациональное коммунистическое течение,
январь 2005 г.
Часть I.
Исследования
Это
исследование было написано Яном Геббсом как его бакалаврская диссертация. Оно
является наиболее полной из его работ по истории левых коммунистов в России и
должно было стать основой для более обширного труда, создать который помешала
автору преждевременная смерть. Мы публикуем данную работу как она есть, внеся
лишь несколько грамматических исправлений. Вместе с тем, из текста не всегда
ясно, о каких именно левокоммунистических группах идет речь. Ян был убежден,
что группа под названием «Коммунистическая рабочая партия России» реально
существовала в начале 1920-х гг., хотя это требует дальнейшей проверки; в любом
случае, как отмечает он сам, отличие этой организацией от более известной
«Рабочей группой» Г. И. Мясникова вовсе не является очевидным. Проблема
усугубляется также тем, что в оригинальном тексте Яна организация Мясникова
именуется «Коммунистической рабочей группой» (КРГ), и это порождает
дополнительные трудности: иногда аббревиатуры КРП и КРГ употребляются как
синонимы - то ли по причине неясности самого исторического материала, то ли
вследствие опечаток. К сожалению, Яна, который мог бы прояснить эти вопросы,
уже нет с нами; поэтому мы приняли решение повсюду называть группу Мясникова
«Рабочей группой» (РГ).
РОССИЙСКИЕ ЛЕВЫЕ КОММУНИСТЫ ПОСЛЕ 1920 ГОДА
Ян Геббс
ВВЕДЕНИЕ
В этом
тексте рассматривается деятельность левых коммунистов в России в период после
1920 года. Группы, о которых пойдет речь, составляли левое крыло Российской
коммунистической партии (большевиков) - РКП(б) - и вели свое происхождение от
фракции «левых коммунистов», образовавшейся в 1918 году. Те немногие историки,
которые уделяли внимание этой фракции, не прослеживают ее дальнейшую судьбу,
как будто столь влиятельное течение - а в 1918 году оно было близко к тому,
чтобы привлечь на свою сторону большинство в центральных партийных органах и
рабочих Советах - исчезло без следа. Почти все исследователи видят в более
поздних левокоммунистических группах продолжение совершенно иных политических
тенденций (например, «Рабочей оппозиции») или/и считают, что эти группы
прекратили свое существование в начале 1920-х годов вследствие репрессий. Выбор
периода после 1920 года обусловлен тем фактом, что большинство историков не
рассматривает левых коммунистов в то время как организованную силу или же
ограничивается констатацией существования этого явления в 1920-1921 гг. вне
всякой связи с левокоммунистической фракцией 1918-1919 гг. Наша задача, таким
образом, состоит в том, чтобы установить преемственность левых коммунистов
20-30-х гг. с их предшественниками и опровергнуть распространенный миф о том,
что «левая оппозиция» (во Главе с Л.Д. Троцким) была в это время единственной
оппозиционной силой.
Попытка
вычеркнуть из истории российские левокоммунистические группы как организованную
силу является отражением определенной социальной реальности. Левые коммунисты
были немногочисленным и организационно раздробленным меньшинством, которое
испытывало на себе воздействие усиливавшегося контрреволюционного террора.
Поскольку они действовали в условиях глубокого подполья, их документы редко
попадали на Запад и сохранились, главным образом, в малотиражных
коммунистических газетах 1920-х годов, которые отсутствуют даже в ряде
крупнейших архивов. Редкость этих документов и недостаток информации делают
невозможным детальное исследование эволюции левокоммунистических групп и их
взаимоотношений друг с другом. Тем не менее, в нашем распоряжении достаточно
источников, подтверждающих, что в указанный период подобные группы продолжали
существовать и оказывали влияние на такие более известные течения, как
троцкистская «левая оппозиция» и группа «Демократического централизма»
(децисты).
Левые
коммунисты отличались от других групп, возникших в Российской коммунистической
партии, следующими позициями:
-
характеристика социал-демократии и Второго Интернационала как капиталистических
организаций, левого крыла буржуазии. Отсюда следовало утверждение об их
контрреволюционном характере повсюду в мире (а не только в России). Такая точка
зрения обусловила неприятие левыми коммунистами политики «единого фронта». Они
отвергали ленинское определение социал-демократических организаций как
«буржуазных рабочих» партий, не считая возможным усматривать в них правое крыло
рабочего движения;
-
убежденность в том, что советы и советская демократия составляют основу
диктатуры пролетариата;
-
неприятие субституционизма (замещения класса авангардом) и слияния партии с
государственным аппаратом;
-
отрицание представления о государственном капитализме как прогрессивном и
необходимом этапе борьбы за коммунизм;
-
неприятие права наций на самоопределение и отношение к
национально-освободительным войнам как к реакционным;
-
поддержка оборонительной и экономической борьбы рабочего класса во всех ее
проявлениях;
-
стремление к установлению коллективного рабочего контроля над производством;
-
отрицание парламентаризма и участия в выборах;
- неприятие
тред-юнионизма во всех его формах.
Что
касается последних, то в использовании парламентаризма и тред-юнионизма
Коммунистическим Интернационалом левые коммунисты видели уступку
социал-демократии.
Таким
образом, сопротивление левых коммунистов бюрократизму в государстве и партии
основывалось на иных предпосылках, чем те, из которых исходили другие
оппозиции, также критиковавшие эти явления. Коммунистические левые оценивали
Брестский мир, а затем нэп как серьезные поражение, обозначивший наступление контрреволюции
в мировом масштабе и в России. В отличие от децистов, они боролись за
демократию как в партии, так и в рабочем классе в целом. И в отличие от всех
фракций, образовавшихся в ходе дискуссии о профсоюзах, они считали предмет
этого спора не столь важным, как вопрос о необходимости советов, основанных на
рабочей демократии. Они также понимали, что субституционизм и слияние с
государством разрушают партию и делают ее неспособной выступать в качестве
революционного авангарда, ибо, становясь неотделимой от государственного
аппарата, партия вынуждена уступать соображениям realpolitik.
РОССИЙСКИЕ ЛЕВЫЕ КОММУНИСТЫ ПОСЛЕ 1920 ГОДА
Неслучайно
одна из самых загадочных групп левокоммунистической направленности,
действовавших внутри и вне РКП(б), возникла в Москве. Этот город, являвшийся
одним из центров пролетарской активности, в 1918 г. был оплотом фракции «левых
коммунистов», а затем и децистов, которые долго сохранял и там влияние среди
рабочих и в партии, несмотря на неоднократные чистки, переброски и другие
бюрократические репрессии. Группа, о которой не идет речь, не упоминается в
работах Р.В. Дениэлса, Л. Шапиро и Э.Х. Карра, хотя ее документы более доступны
для исследователей, чем материалы других небольших группировок, отколовшихся от
РКП(б). Главным источником по истории этой группы на английском языке, являются
публикации в левокоммунистической газете «Уоркерс' дредноут» за 1922 год.
Первый документ, подписанный «Группой революционно-левых коммунистов
(Коммунистической рабочей партии России)», напечатан в №12 этого издания. В нем
объявляется о том, что группа «вышла из социал-демократической Российской
коммунистической партии» и поддерживает основание Четвертого Интернационала в
составе КРПГ (Коммунистическая рабочая партия Германии), КРПН (Коммунистическая
рабочая партия Нидерландов), КРП (Коммунистической рабочей партии
Великобритании, издававшей газету «Уоркерс' дредноут»), а также болгарских
левых коммунистов. Судя по этому документу, московская группа какое-то время
уже поддерживала связь с КРПГ, испытала ее влияние, и между ними было налажено
регулярное сообщение по нелегальным каналам. Дальнейшим подтверждением этого
является «Призыв российской рабочей оппозиции»,[1] из которого явствует, что
группа, действуя в условиях подполья, смогла собрать среди российских рабочих
денежную сумму, необходимую для печатания ее литературы в Германии (в России
это было невозможно). Но, как указывал «Уоркерс дредноут», из-за высокой
инфляции в России «миллионы рублей», «собранные с большим трудом» обесценились
настолько, что суммы, полученной при их обмене, едва хватало на покрытие
почтовых расходов - поэтому российские товарищи призывали помочь работе
деньгами. В «Призыве» подчеркивались, что свои главные задачи как
революционного авангарда группа видит в борьбе «против проводимой российским
советским правительством Новой экономической политики и единого фронта». «Мы
вступили в борьбу против предательства первых завоеваний революции, - писали
«революционно-левые коммунисты». - Наша миссия состоит в том, чтобы двигать
революцию дальше». Называя и партию, и советское правительство «российскими»,
они давали понять, что считают их «национальными» (т.е. непролетарскими)
структурами, отошедшими от принципов интернационализма. Как и остальные члены
КРИ (Коммунистического Рабочего Интернационала),[2] они были склонны
недооценивать масштабы контрреволюции и переоценивать возможности нового
подъема классовой борьбы в мировом масштабе под воздействием пролетариата в
Германии и оживления борьбы рабочих в России в 1922-1923 гг. Поэтому они стали
на сторону Эссенской организации КРПГ в ее полемике с Берлинской организацией,
считавшей провозглашение Четвертого Интернационала преждевременным, и послали
одного делегата на V съезд КРПГ в Ганновере, где тот докладывал о «нелегальной
работе» в России.
В том
же выпуске «Уоркерс' дредноут» (29 июля 1922 года) содержится более обширный
текст КРП России, посвященный провалу политики «единого фронта». В нем
говорится о «настоящих коммунистах в России, выступающих против единого фронта
и государственного капитализма и поддерживающих позицию КРПГ» (стр. 6). В
документе доказывается, что Третий Интернационал пошел по пути Второго и
«Двухсполовинного» Интернационалов - он и его профсоюзный аппарат «по уши
увязли в болоте оппортунизма и реформизма». Далее следует жесткая критика
политики «единого фронта», «выборов и парламентской деятельности», заявляется о
том, что «только... пролетарская революция сможет спасти весь мир из того
тупика, в который нас завел капитализм с социал-изменниками». Таким образом,
КРП обличает «примиряющий оппортунистический единый фронт Ленина» как политику
«соглашательства и сотрудничества с буржуазией». В другом, более раннем тексте,
опубликованном в «Уоркерс' дредноут» (17 июня 1922 года), проводится мысль о
связи концепции «единого фронта» с внутренней политикой «капитализма,
введенного вновь в России». «Единый фронт» характеризуется как «откровенно
правая платформа, перейдя на которую, Интернационал изменил своим принципам».
Несмотря на такую позицию, КРП не была карикатурной группой ультралевых
сектантов, обличающей всех и вся вокруг. Сохраняя справедливый скептицизм в
отношении центристской «гак называемой Рабочей оппозиции» и ее сдвигающегося
вправо руководства, названного «беспринципным и мягкотелым», КРП заявила о
своей готовности «поддержать все, что еще остается революционного в РКП».
Поскольку в то время децисты и левая часть «Рабочей оппозиции», а также члены
«Рабочей группы» продолжали вести оппозиционную работу внутри РКП(б), такая
установка КРП не являлась ни сектантской, ни утопичной. Однако группа все же
призывала эти силы начать строительство новой партии. К «Рабочей оппозиции»
«революционно-левые коммунисты» первоначально относились неоднозначно, что
объяснялось разнородностью последней: признавая, что РКП(б) не может быть
реформирована изнутри и что, «во всяком случае, "Рабочая оппозиция"
на это не способна», КРП заявляла: «Все тезисы и требования рабочей оппозиции
мы приветствуем и поддерживаем, как и все её прочие выступления, там, где они революционны
и соответствуют достоинству и историческим задачам рабоче-коммунистической
борьбы». При этом КРП критиковала руководство Рабочей оппозиции зато, что оно
стремится «улучшить дело единого меньшевистско-буржуазного фронта в нашей
стране». Таким образом, «революционно-левые коммунисты» четко разделяли
сдвигающееся вправо руководство «Рабочей оппозиции», с одной стороны, и ее
рядовых членов, испытавших влияние борьбы рабочих, а также левых коммунистов и
децистов, с другой. Левокоммунистические группы и партии в то время активно
распространяли в международном масштабе информацию об идеях и деятельности
«Рабочей оппозиции». Однако впоследствии КРП России отказалась от ограниченной
и весьма критической поддержки этой оппозиции, которая в изданиях левых
коммунистов стала именоваться с тех пор «так называемой Рабочей оппозицией».
Таким
образом, КРП России действовала как подпольное объединение, которое вело работу
вне РКП(б), поддерживало связь с зарубежными товарищами через группу эмигрантов
в Берлине и насчитывало небольшое количество сторонников среди московских
партийцев и в рабочем классе в целом. Это почти все, что можно сказать об этой
организации, хотя ее сторонники в Берлине заявляли о себе как о секции КРИ и
выступали в поддержку других аналогических объединений и отдельных активистов
левокоммунистического толка в России.
КРП не
следует путать с более известной «Рабочей группой РКП», которая образовалась в
феврале-марте 1922 года. Хотя эти организации стояли во многом на сходных
позициях, КРП, в отличие от «Рабочей группы», не вела деятельность внутри
РКП(б) и изначально не разделяла идею Мясникова о том, что в России профсоюзы
представляют собой поле для коммунистической работы. Однако главным пунктом
разногласий служил вопрос о характере российской революции и контрреволюции.
Под влиянием КРПГ КРП России стала на точку зрения, согласно которой
Октябрьская революция являлась буржуазной или имела двойственную природу, тогда
как «Рабочая группа» продолжала считать, что это была пролетарская революция,
положившая начало борьбе рабочего класса в мировом масштабе. Здесь группа
Мясникова по-прежнему следовала традиционному левокоммунистическому анализу
1918 года. Рассматривая процессы попятного движения революции внутри страны и
наступления контрреволюции, нашедшие проявление в поражениях 1918-1920 гг., РГ
интерпретировала все это как следствие задержки мировой революции, а не ошибки,
совершенной в 1917 году, когда пролетариат взял власть. Тем не менее, КРП и
«Рабочая группа» сходились на том, что нужно создавать новую партию и
Интернационал, а также выступать против нэпа в России и «единого фронта» за
рубежом. Обе группы были готовы поддержать классовую борьбу против
партийно-государственного аппарата и вести нелегальную работу. Маловероятно,
что эти левокоммунистические группы, базирующиеся в Москве, не контактировали
между собой, такого рода контакты или полемика между ними не получили отражения
в доступных на сегодняшний день документальных источников. Известно лишь, что
берлинская группа КРП опубликовала Манифест «Рабочей группы», перевела его на
иностранные языки и распространяла за границей. КРПГ, однако, критически
отнеслась в Манифесту и, хотя в 1924 году «Рабочая группа» упоминалась как
«российская секция Четвертого Интернационала», по имеющимся документам трудно
составить точное представление об эволюции «мясниковцев» и КРП. Можно с
уверенностью утверждать, что ужесточение репрессивного режима в РКП(б) и
«рабочем государстве» вынудили Мясникова и «Рабочую группу» отказаться от
дальнейших попыток работы в партийно-государственных структурах, ибо такая
работа сделалась практически невозможной. Кроме того, они стали на
антипарламентскую и антипрофсоюзную точку зрения, разделяемую КРПГ и КРИ, и
приняли название «Коммунистическая рабочая партия», что является свидетельством
эволюции их позиций. Вместе с тем, «Рабочая группа» так и не согласилась с
критикой КРПГ в свой адрес и реально не вступила в КРИ, считая само его
создание преждевременным. Последнее было связано с тем, что «мясниковцы» не
ожидали в ближайшем будущем нового мощного подъема пролетарской борьбы в России
и в международном масштабе. Кроме того, «Рабочая группа» не желала идти на
полный разрыв с Третьим Интернационалом, не отрицала пролетарский характер
революции в России [3]и не отвергала участие в повседневной и оборонительной
борьбе рабочих, различное отношение к которой привело к глубокому расколу и
ослаблению левых коммунистов в Германии. Таким образом, остается неясным,
произошло ли слияние «Рабочей группы» РКП(б) и российской КРП, несмотря на их разногласия.
Известно, однако, что со временем «Рабочая группа» увеличила свою численность и
влияние и, наряду с децистами, продолжала действовать в России до середины 30-х
гг. Что касается КРП, она вскоре прекратила свое существование в России, хотя
группа российских эмигрантов в Берлине использовала это название еще на
протяжении некоторого времени.
«Рабочая
группа» сложилась вокруг Гавриила Мясникова, старого большевика, вступившего в
партию до 1905 года. Некоторые исследователи ведут происхождение этой группы от
«Рабочей оппозиции» или левого ее крыла, другие считают, что ее «вдохновителем»
был Игнатов. Однако, хотя отдельные члены «Рабочей оппозиции» и игнатовской
группы действительно вступили в «Рабочую группу», этот факт объясняется их
тесным сотрудничеством во внутрипартийной борьбе 1920-1921 гг. Запрет фракций
сплотил левые течения и привел к их радикализации. «Рабочая оппозиция» всегда
представляла собой относительно эклектичное течение, склонное к центризму,
который проявлялся в ее попытках даже после запрета как фракции играть роль
лояльной оппозиции. Правые рассматривали ее как наименее опасную среди
левооппозиционных группировок. Это вызывало все большее разочарование в ее
левом крыле, среди представителей которого находили отклик аргументы и анализ
децистов и других левокоммунистических течений в РКП(б), продолжавших линию
фракции «левых коммунистов» 1918 года. Распавшаяся на несколько разнородных
частей группа Игнатова, судьба которой символизировала невозможность
компромисса между левыми коммунистами и РКП(б) в целом, никак не могла
«вдохновить» «Рабочую группу», ибо последняя являлась прямой политической
преемницей группировки «левых коммунистов» и на основе своей политической
программы привлекла на свою сторону ряд членов как «Рабочей оппозиции», так и
самой группы Игнатова. Ярким примером такой преемственности был Мясников, в
прошлом член левокоммунистической фракции, работавший на Украине - в регионе,
являвшемся одним из ранних оплотов левого коммунизма, и в Самаре и Саратове,
где находилось ядро этой фракции.
«12-13
мая (1918 года) состоялась объединенная конференция парторганизаций Перми и
Мотовилихи с участием Мясникова, находившегося в авангарде кампании левых, -
пишет в своем исследовании Р. Ковальский. - После пламенных речей Борчанинова и
самого Мясникова, осуждавших Брестский мир - за то, что он не дал реальной
передышки, и за вызванные им отступления от социалистического курса - тридцатью
голосами против двадцати была принята резолюция в поддержку решений областной
конференции.»[4]
Мясников
пользовался уважением многих партийцев, включая даже его оппонентов, и сумел
привлечь на свою сторону ряд членов самарских сторонников «Рабочей оппозиции»,
выступая в дискуссионных клубах, которые были созданы и функционировали в конце
1921-1922 гг. с позволения партийного руководства, которое видело в них своего
рода предохранительные клапаны. В Самаре левые элементы «Рабочей оппозиции» все
еще контролировали в то время местный партийный аппарат. Встретившись перед
съездом партии с 37 делегатами от «Рабочей оппозиции», Ленин предпринял маневр,
целью которого было отделить руководителей этой группировки от децистов и ее
собственного левого крыла. [5] Однако призыв сдержать своих активистов и
прекратить фракционную деятельность не оказал на оппозиционных лидеров нужного
воздействия, и дискуссионные клубы, ставшие центрами оппозиции в Москве и на
Урале, были закрыты.
В 1923
году от имени «Рабочей группы» РКП был выпущен Манифест. По мнению Р. В.
Дениэлса, он «в основном повторял программу "Рабочей оппозиции"» (с.
160), а сама группа являлась «прямым ответвлением "Рабочей
оппозиции"» (с. 159). Однако Э. Х. Карр ничего не говорит о преемственной
связи «Рабочей группы» с Рабочей оппозицией, а Л. Шапиро указывает на то, что,
хотя Г. И. Мясников временами был готов поддержать «Рабочую оппозицию», его имя
«отсутствовало среди подписавших ее платформу». Тот факт, что эволюция «Рабочей
группы» и ее политические позиции шли в русле левого коммунизма, а ее ведущие
активисты уже в 1918 г. принадлежали к левокоммунистической фракции,
определение Р. В. Дениэлсом этой группы как левого ответвления «Рабочей
оппозиции» представляется ошибочным. Левое крыло «Рабочей оппозиции»
действительно имело сильное влияние в Пермском регионе. Очевидно и то, что
Пермь и Самара являлись оплотами левокоммунистических активистов, все еще
сохранявших позиции в партийных организациях. В этих условиях «Рабочая группа»
могла привлечь на свою сторону тех членов «Рабочей оппозиции», которые были
недовольны правым креном ее руководства, а также часть децистов. Работа в
тесном контакте с левыми коммунистами, дискуссии с ними, а также совместное
противостояние усиливавшимся в 1921-1922 гг. внутрипартийным репрессиям
способствовали разделению «Рабочей оппозиции» на две части - тех, кто искал
примирения с партией и государственным аппаратом, и тех, кто сделал из развития
событий более радикальные выводы. К первым принадлежало большинство «Рабочей
оппозиции» и примкнувшая к нему основная часть группы Игнатова. Левое крыло
этой группы, составлявшее меньшинство, присоединилось к децистам. В условиях
такой поляризации «Рабочая оппозиция», которая даже после ее запрета как
фракции пыталась выступать в качестве оппозиции, лояльной партии, и
представляла собой наиболее эклектичное из всех левых течений, неизбежно должна
была претерпеть целую серию расколов.
«РАБОЧАЯ ПРАВДА»
«Рабочая
Правда» являлась первой левокоммунистической группой, возникшей «вне» РКП(б).
Название группы совпадало с названием ее газеты. В первом номере «Рабочей
Правды» (сентябрь 1922 года) было напечатано обращение, очерчивающее
программные взгляды группы. Газета выходила нелегально в Москве, где группа
вела свою основную работу, уйдя в подполье еще до того, как была объявлена вне
закона. Р.В. Дениэлс и Э.Х. Карр, в чьих исследованиях приводится некоторая
информация о «Рабочей Правде», сходятся в том, что группа состояла, главным
образом, из интеллигентов и нескольких рабочих и, вероятно, откололась скорее
от Пролеткульта, находившегося под влиянием А. Богданова, нежели прямо от РКП(б).
«Рабочая Правда» разделяла некоторые идеи Богданова, и это, возможно, стало
причиной ее изоляции от других левокоммунистических группировок как внутри, так
и вне РКП(б), а также ее безразличия или враждебности по отношению к ним,
несмотря на близость политических позиций по многим важнейшим вопросам.
Хотя
Богданов был одной из ключевых фигур левого крыла РСДРП(б), в отличие от
большинства членов группы «Вперед» (1908-1917 гг.), он не вступил в РКП(б),
сосредоточившись на организации Пролеткульта. В партийном памфлете «О группе
"Рабочая правда"» («Большевик», 1924, № 7-8) детально прослеживается
влияние концепций и терминологии Богданова на «Рабочую правду» и утверждается,
что группа разделяет его взгляды. Однако сам Богданов заявлял, что не одобряет
и не поддерживает платформу «Рабочей правды» и не является ее лидером. На фоне
подъема забастовочного движения в 1923 году партийно-государственное
руководство испытывало такой страх перед растущим влиянием левых коммунистов в
партии и за ее пределами, что простого подозрения человека в сотрудничестве или
связи с «Рабочей Правдой» было достаточно для его ареста органами ГПУ.
О тех,
кто входил в группу «Рабочая Правда», известно мало. Неясно даже, сколько вышло
номеров газеты. Вероятно, ядро группы насчитывало не более 20 человек при
200-400 сочувствующих. Группа участвовала в забастовках 1922-1923 гг., и именно
это навлекло на нее репрессии, положившие конец ее существованию. В 1923 году
«Правда» сообщала об исключении из РКП(б) 13 человек - 7 членов «Рабочей Правды»
и 6 сочувствующих. Позднее, в том же году меньшевистский журнал
«Социалистический вестник», выходивший в Берлине, сообщал о четырехстах (?!)
членах «Рабочей Правды», изгнанных из партии в ходе массовой общероссийской
кампании по очищению РКП(б) от левокоммунистических элементов. Даже если, как
полагает Э. Х. Карр, меньшевистское издание завысило численность «Рабочей
Правды», нельзя согласиться с мнением Р. В. Дениэлса, что руководство РКП(б) не
воспринимало всерьез такие группы и не видело потенциальной угрозы с их
стороны.
Усиление
репрессий против левых коммунистов было вызвано не просто паранойей ГПУ и
крепнущей бюрократии - это крошечное коммунистическое ядро, чья численность все
же росла, последовательно критиковало отступление и перерождение революции в
России, связывая свою критику с поддержкой повседневной борьбы рабочих против
политики партийно-государственного аппарата. Именно это отличало левых
коммунистов от возникшей позже «левой оппозиции»: хотя Троцкий признавал, что
возникновение «Рабочей неправды», как он ее называл, свидетельствовало о
наличии проблем в партии и в ее отношениях с рабочим классом, но это ни в коей
мере не помешало ему поддержать исключение членов группы из РКП(б) и репрессии
против нее, а также осудить борьбу рабочих в 1922-1923 гг. Проявленное Троцким
сектантское отношение к левым коммунистам и в дальнейшем оставалось характерной
чертой троцкистской оппозиции, которая отказывалась воспринимать группы,
подобные «Рабочей Правде», всерьез, списывая их со счета как «ультралевые» или
«идеалистические». Несмотря на это, члены «Рабочей Правды», как и некоторые
другие левые коммунисты, переписывались с Троцким в частном порядке, однако их
переписка до сих пор не опубликована.
В
«Обращении» 1922 года «Рабочая Правда» выступала за образование солидарных с ее
позицией пропагандистских кружков «на заводах, фабриках, в профорганизациях, на
рабфаках, в совпартшколах, Коммунистическом Союзе Молодежи и партийных
организациях». Группа призывала к созданию новой «рабочей партии», но одновременно
была готова работать в старых парторганизациях. Последнее отражало как общую
сложность выработки практически-политической линии в тогдашних условиях, так и
путаницу в воззрениях группы, делавшую ее неспособной эффективно противостоять
наступавшей контрреволюции. В этом отношении «Рабочая Правда» явно была слабее
децистов и «Рабочей группы», с которыми она вела дискуссии и поддерживала
контакт. Другие левокоммунистические группы не соглашались с «Рабочей правдой»
в том, что она ставила под вопрос оправданность пролетарской революции в 1917
году и роль партии, приводя аргументацию, схожую с той, что выдвигали в свое
время меньшевики, а впоследствии «коммунисты советов».
Общее
неприятие нэпа, «единого фронта» и развития государственного капитализма, а также
стремление использовать немногие остающиеся возможности работы в профсоюзных и
партийных организациях и одновременно вести нелегальную деятельность вне этих
структур и даже против них не могли скрыть усиливавшихся расхождений между
«Рабочей группой» и «Рабочей Правдой». Последняя склонялась к тому, чтобы
пытаться политизировать текущую борьбу рабочих, видя, что «организаторы
государственного капитализма находятся в материальных условиях, резко отличных
от условий существования рабочего класса», и что в основе этого лежат
подавление и эксплуатация пролетариата. Однако тред-юнионистская
сосредоточенность на вопросах зарплаты и условий труда рассматривалось ею как
проявление слабости, возрождение прежнего экономизма. Здесь позиция «Рабочей
Правды» резко отличалась от воззрений Коммунистической рабочей партии, которая
характеризовала профсоюзы как органы партийно-государственной системы,
инструменты поддержания государственно-капиталистической дисциплины и
эксплуатации. Хотя обе группы сходились в том, что профсоюзы стали органами,
защищающими «интересы производства, т.е. госкапитала», выводы они из этого
делали диаметрально противоположные. РГ не признавала профсоюзы защитниками
непосредственных интересов рабочих - с ее точки зрения, это были не просто реформистские
и нереволюционные, а контрреволюционные структуры. Поэтому РГ не верила в
возможность реформирования профсоюзов изнутри и не отождествляла борьбу рабочих
за частичное улучшение их положения с оборонительным тред-юнионизмом. В стачках
и повседневной борьбе она видела вовсе не экономизм и арьергардные бои
пролетариата, а единственную основу возрождения революционной активности
рабочего класса и его коммунистического меньшинства. Такое возрождение РГ
связывала с восстановлением рабочих советов и фабрично-заводских комитетов,
сознательно противостоящих профсоюзам.
Более
глубокие разногласия между рассматриваемыми организациями существовали по
вопросу о смысле государственного капитализма в контексте российской экономики.
По иронии судьбы, «Рабочая Правда» разделяла веру Ленина в его исторически
прогрессивный характер. Утверждая, что «в результате Октябрьской революции все
преграды на пути экономического развития России уничтожены», она, в
противоположность другими левокоммунистическим группировкам, видела в этом не
начало мировой пролетарской революции, а процесс, призванный развиваться в
сугубо национальных российских рамках: «После успешной революции и гражданской
войны перед Россией открылись широкие перспективы быстрого превращения в страну
передового капитализма». Неудивительно, что Мясников ставил в вину «Рабочей
Правде» отказ от большевистского интернационализма в пользу меньшевистского
националистического подхода и от пролетарской борьбы в пользу реакционной
концепции «стадий», приписывающей государственно-капиталистической экономике
прогрессивную роль. Признавая, что слияние партии с государственным аппаратом
превратило ее в агента капитализма, и, призывая рабочих сопротивляться
эксплуатации, «Рабочая Правда» страдала фатализмом, вызванным поражением
рабочего класса, который, с ее точки зрения, был «далеко отброшен чуть ли не на
десятилетия назад» и «сколько-нибудь влиятельной роли играть не способен».
Отсюда следовало, что предстоит долгая работа по созданию пропагандистских
кружков в ожидании нового подъема борьбы пролетариата. Однако признание
поражения рабочих все же не удержало «Рабочую Правду» от погони за немедленными
результатами, когда в 1922-1923 гг. она решила, что сможет «политизировать»
забастовки.
В
отличие от децистов и «Рабочей группы», «Рабочая Правда» не сумела выжить в
качестве коммунистической фракции и пала под ударами первой волны
контрреволюционного террора в 1923 году. Хотя отдельные бывшие члены этой
группировки упоминались впоследствии в бюллетенях «левой оппозиции», после 1923-го
как организации ее больше не существовало. В 1924 году Мясников писал, что
«Рабочая Правда» не имеет ничего общего с то группой, так как «пытается
выбросить все, что было коммунистического в революции 1917 года и,
следовательно, является чисто меньшевистской». Неспособная порвать с
противоречивыми взглядами Богданова, под влиянием которых она рассматривала
буржуазную контрреволюцию как предпосылку прогрессивного развития капитализма в
России, «Рабочая Правда» осталась изолированной как внутри страны, так и за ее
пределами. Ее представление о преждевременности революции 1917 года сближало ее
с меньшевиками. Однако инстинктивная защита интересов рабочих делала ее слишком
радикальной для правого крыла и центра большевистской партии, равно как и для
консервативных меньшевиков, а ее оценка Октябрьской революции оттолкнула от нее
левых коммунистов.
Таким
образом, «Рабочая правда» представляла собой коллектив, среди членов которого
практически не было известных фигур и который сформировался на базе неприятия
нэпа, осмысления государственного капитализма, негативного отношению к
процессам внутри партии и поддержки повседневной борьбы рабочих. Вместе с тем,
как и Берлинская организация КРПГ, эта группа была склонна к переоценке
собственных возможностей, «наступательности» и восприятию оборонительной борьбы
рабочих как недостаточной. В своих организационных воззрениях она предвосхитила
концепции «коммунистов советов», предпочитая форму «коллектива» структуре
централизованной фракции. По сути, «Рабочая Правда» являлась маргинальной и
эфемерной группировкой, отличаясь в этом смысле от децистов и «Рабочей группы»,
в деятельности которых выражалось преемственное развитие левокоммунистической
фракции РКП(б), боровшейся сначала внутри, а затем вне и против партийно-государственных
структур.
«РАБОЧАЯ ГРУППА»
Главными
источниками по истории «Рабочей групп РКП», использованными в настоящем
исследовании, являются переводы ее документов, которые публиковались в
различных международных левокоммунистических газетах в 20-30-е гг. С нашей
точки зрения, РГ была в политическом и организационном отношении преемницей
фракции «левых коммунистов» и составной частью международного
левокоммунистического движения. Для того чтобы очистить от мифов историю этой
группы, необходимо подвергнуть критике подходы других историков, которые
осознанно или неосознанно мифологизируют и фальсифицируют ее судьбу, если
вообще уделяют ей какое-либо внимание. Даже в работах ведущего специалиста по
русскому анархизму, либертарного историка Пола Аврича (Bolshevik Opposition to
Lenin: G.T Miasnikov and the Workers' Group//The Russian Review, vol. 43, 1984,
pp. 1-29) и либертарного марксиста Роберто Синигалья (Mjasnikov et Rivoluzione
Russa. Milano, 1973), наиболее известных и написанных с сочувствием, внимание
фокусируется на личности Мясникова и мало говорится о деятельности «Рабочей
группы», которая, как предполагают авторы, перестала существовать в качестве
организации в середине 20-х годов.
Говоря
об истоках РГ, историки обычно начинают с отношений этой группы с «Рабочей
оппозицией». Так, известный исследователь Р.В. Дениэлс, автор книги «Совесть
революции: Коммунистическая оппозиция в Советской России» (The Conscience of
the Revolution: Communist Opposition in Soviet Russia, pp. 160-161), пишет: «В
начале 1923 года Мясников, поддержанный небольшой группой бывших членов
"Рабочей оппозиции", выпустил длинный манифест от имени "Рабочей
группы Российской коммунистической партии". Программа в основном была
взята от "Рабочей оппозиции"». Исаак Дойчер, по-видимому, соглашается
с этим: «"Рабочая оппозиция" была повержена и распадалась. Тем не
менее, отколовшиеся от нее группы оказались в какой-то степени вовлечены в
забастовочную агитацию, по большей части спонтанную. Самой значительной из этих
групп являлась "Рабочая группа"». Аналогичным образом Ричард Саква
утверждает, что РГ была «вдохновлена "Рабочей оппозицией"», от
которой она откололась. Однако Л. Шапиро (р. 306, п. 33) и П. Аврич (ibid., р.
6) отмечают, что Мясников никогда не принадлежал к «Рабочей оппозиции»; о том
же говорил один из ее лидеров А. Г. Шляпников. Хотя несколько ведущих членов РГ
действительно состояли в рядах «Рабочей оппозиции», изучение полного списка
известных членов группы показывает, что многие из них были «левыми
коммунистами» в 1918 году или примыкали к фракции децистов. Эта преемственность
обходится большинством авторов стороной с тем. чтобы сделать акцепт на якобы
органической связи РГ с «Рабочей оппозицией». Левокоммунистические группы
действительно привлекли на свою сторону ряд представителей боевого левого крыла
«Рабочей оппозиции», но это было результатом их критики центристского и
колеблющегося руководства данного течения, окопавшегося в аппарате профсоюзов и
связанного с профсоюзной бюрократией. Как и группа Игнатова, которая раскололась
на левое крыло, присоединившееся к децистам, и правое большинство, вступившее в
ряды «Рабочей оппозиции», последняя переживала процесс дробления под влиянием
левых коммунистов из КРП и РГ, а также различных самостоятельных
левокоммунистических ячеек, возникавших в период 1921-1923 гг. В то время как
руководство Рабочей оппозиции» шло по пути примирения с все более авторитарным
партийно-государственным аппаратом, многие ее рядовые активисты стали на
сторону тех рабочих и крестьян, которые боролись за свои насущные интересы
против растущего гнета государственного капитализма и контрреволюции. Реагируя
таким образом на усиливающийся политический и экономический кризис, эти
элементы порывали с политической линией лояльной оппозиции и вступали в более
решительные левокоммунистические группировки, какой была, в частности, РГ.
Особенно часто это происходило в Москве и промышленных центрах Урала и Украины,
являвшихся оплотами левокоммунистической фракции в 1918 году. Одной из групп,
отколовшихся от «Рабочей оппозиции», была «Рабоче-крестьянская партия»
Панюшкина, которая была организована в Москве и успела провести одну
демонстрацию перед тем, как ее ликвидировало ГПУ. Даже эта группа, возникшая
как реакция на нэп, очевидно, испытала влияние взглядов Мясникова на
Кронштадтские события[6] и его идеи о необходимости крестьянских союзов.
Учитывая все это, а также расхождения политических установок «Рабочей
оппозиции» и РГ, точку зрения на отношения между данными организациями Р. В.
Дениэлса следует признать полностью ошибочной, игнорирующей ясно выраженные
позиции группы Мясникова, которые она защищала на протяжении пятнадцати лет
своего существования. «Рабочая оппозиция» не была «вдохновительницей» РГ.
Последняя с самого начала открыто призывала передовых членов этой оппозиции
порвать с ней в организационном и политическом отношении и отрицала какую-либо
возможность эволюции ее как целого в позитивном направлении.
Действуя
в исключительно трудных обстоятельствах, РГ первоначально имела двойственную
ориентацию: с одной стороны, группа работала внутри РКП(б) в качестве
подпольной фракции, с другой - с самого начала действовала как ядро новой
рабочей партии. Ее большевистское происхождение исключало какие-либо отношения
с меньшевиками или социалистами-революционерами. Группа также избежала соблазна
поставить под сомнение пролетарскую сущность Октябрьской революции и именно по
этой причине осудила «Рабочую правду» как «меньшевистскую по сути», несмотря на
очевидную левизну последней, а позднее порвала отношения с КРИ, который в
середине 1920 годов отверг всякую возможность создания единого фронта с Третьим
Интернационалом. Вопреки мифам, созданным «левой оппозицией» и лично Троцким,
левые коммунисты из РГ не были сектантами. В действительности они продолжали
работать в партии до тех пор, пока это стало практически невозможным вследствие
чисток, ссылок, повальных арестов, тюрем и пыток. В период до запрещения
фракций левые коммунисты сотрудничали по отдельным вопросам с «Рабочей
оппозицией» и децистами, и именно к левым элементам этих групп, а также к
искренним членам «Рабочей правды» они обращались с призывом создать новую
партию на основе новой программы. Таким образом, они вышли за рамки стратегии
лояльной оппозиции - стратегии, которая в конечном итоге привела к расколу
децистов и которой до конца следовала «левая оппозиция (большевики-ленинцы)».
Стратегия РГ основывалась на тезисе о невозможности реформирования РКП(б) в
целом или завоевания позиций в ее руководстве. В то же время группа признавала
необходимость активной работы в партии и контролируемых ею рабочих
организациях. Эта стратегия была обрисована в документе, опубликованном в
«Социалистическом вестнике» (6 июля 1924 года). В нем говорится, что «членами
Рабочей Группы могут быть:
1)
члены РКП(б);
2)
исключенные из РКП(б) по политическим мотивам;
2)
беспартийные, получившие рекомендации для вступления в РКП(б)».
Именно
такой подход, который базировался на опыте подпольной работы большевистской
фракции в царской России, позволил РГ выстоять перед лицом репрессий,
сокрушивших такие группы, как «Рабочая правда», «Рабоче-крестьянская партия» и
«Рабочая оппозиция». В большинстве работ принимается за данность, что РГ
исчезла как организация в 1924 году. Даже в пространных исследованиях Синигальи
и Аврича изложение дальнейших событий сводится лишь к описанию личной судьбы
Мясникова и его деятельности в эмиграции. Однако в каком-то смысле самые
впечатляющие достижения РГ относятся именно к последним годам ее существования.
Воссоздать ее историю в этот период помогают документы группы, переводы которых
публиковались в малотиражных левокоммунистических изданиях; эти источники до
настоящего момента не использовались ни одним автором, обращавшимся к данной
теме. В основу настоящей работы положены именно эти документальные материалы
середины 20-х гг., имеющие огромную значимость. Тот факт, что РГ смогла
сохраниться как организация вплоть до 1938 года, когда все её члены были
уничтожены входе чисток, служит свидетельством ясности её политических позиций
и организационной силы. Почти до самого конца группа поддерживала связь со
своими членами, находившимися за границей, сначала в Берлине, а затем в Париже,
где работал Мясников.
С
самого начала РГ была одной из сильнейших левокоммунистических группировок -
«самой смелой» (Э. Х. Карр), «самой значительной» (И. Дойчер), «самой
интересной» (А. Коллонтай). РКП(б) угрожала не численность группы, а ее
стремление участвовать в рабочих забастовках и потенциальная способность
возглавить и организовать оппозиционные элементы внутри партии и среди
беспартийных. Ядро РГ составляли опытные и авторитетные рабочие-большевики,
работавшие там, где идеи левых коммунистов хорошо помнили с 1918 года. Это были
районы с наиболее высокой концентрацией пролетариата, отличавшегося боевым
настроем даже в тяжелых условиях 1923-1924 гг. Конечно, забастовки возникали
спонтанно, как реакция на усиливающийся экономический и политический кризис, но
активисты РГ были готовы поддержать их и предложить политическую программу тем,
кто стремился бороться против нэпа, как внутри партии, так и за ее пределами.
РГ выпускала подпольные листовки, манифесты и периодические издания, а также
распространяла литературу среди партийцев. Для этой цели была налажена сеть,
при помощи которой нелегальная литература ввозилась в Россию и переправлялась в
места заключения. Даже в 1930 году группа была способна регулярно выпускать в
Москве газету «Рабочий путь к власти» (см.: L'Ouvrier Communiste, №6, Jan.
1930).
В
марте 1923 года в Москве тремя рабочими - Г. И. Мясниковым, В. Кузнецовым и П.
Б. Моисеевым - был сформирован первый центральный орган РГ, Временное
центральное организационное бюро. В феврале они составили и начали
распространять, размножив на гектографе, «Манифест Рабочей группы РКП». Этот
документ, разошедшийся по России и получивший известность за рубежом, они
намеревались представить XII съезду партии, запланированному на апрель.
Манифест, в котором видна преемственность с воззрениями левокоммунистической
фракции 1918 года, развивал идеи, изложенные в двух более ранних работах
Мясникова.[7] Бюро стало руководящим органом РГ, а позднее КРП. О степени
воздействия Манифеста можно судить по той негативной и позитивной реакции,
которую он вызвал в рабочем классе и в партии. Определить реальное количество
членов группы достаточно трудно. Так, Кузнецов заявлял, что она насчитывает 3
тысячи членов в Москве и 19 тыс. по всей стране. Аврич (ibid., р. 20)
утверждает, что это «дикое преувеличение», ссылаясь на Сорина (ibid., р.
115-117), но не объясняет, почему следует так считать. Он пишет, что «к лету у
группы имелось около 200 членов в Москве, где находился ее центр, и небольшое
число сторонников, рассеянных подругам городам: многие являлись старыми
большевиками и почти все - рабочими» (Синигалья также пишет о 200 членах в
Москве: ibid., р. 59). Но даже если эти цифры верны, то, учитывая тот факт, что
участие в РГ требовало высокого уровня политической активности и убежденности,
и что существовали также другие левые группы и течения, можно сделать вывод о
довольно существенном политическом влиянии левых коммунистов в Москве. В начале
1917 года большевиков там было всего 1655 человек. Однако, по другим данным, РГ
насчитывала 1000 человек по всей России и пользовалась более широким влиянием,
чем принято считать. В Москве самыми активными членами группы, кроме тех, кто
входил в Бюро, были И. Мах, заменивший Моисеева в Бюро, С. Я. Тиунов, В. П.
Демидов, Берзина, И. М. Котов, Г. В. Шоханов, А. И. Медведев (не путать с С. П.
Медведевым, одним из лидеров «Рабочей оппозиции»), Порестатов, Трофимов, Лукин,
К. Р. Дучкин. 5 июня группа провела в Москве конференцию, которая избрала
Московское Бюро из 8 человек и делегировала Маха в Центральное Бюро. В
отсутствие Мясникова, арестованного в мае, роль лидера группы перешла к
Кузнецову. Работа РГ по-прежнему разворачивалась внутри РКП(б), особенно среди
сторонников тех внутрипартийных центристских группировок, которые были к тому
времени на грани распада. Мясниковцы контактировали с их руководителями, давая
возможность рядовым членам по достоинству оценить качества таких оппозиционных
деятелей, как Лутовинов, Коллонтай и Игнатов. Последние «симпатизировали»
ультралевым, но на практике не делали ничего, что могло бы поставить под угрозу
их собственное положение в партии. Они хотели ограничить критику рамками
внутрипартийной дискуссии и в результате вообще оказались вынуждены умолкнуть.
Другие деятели, с которыми контактировала РГ, такие, как Рязанов, также
отказались нарушать партийную дисциплину и защищать левых коммунистов от
репрессий ГПУ. Члены группы вместе со сторонниками «Рабочей оппозиции»
принимали участие в составлении «Заявления 22-х» - обращенного к международной
аудитории протеста против подавления инакомыслия в коммунистическом движении.
Однако это заявление стало тем рубежом, после которого «Рабочая оппозиция»
бесповоротно отступила, а впоследствии официально отказалась от своих
позиций.[8] В этих условиях РГ, которой удалось привлечь на свою сторону ее
левое крыло, вскоре отказалась от дальнейших попыток работать с этим течением.
На
июльской конференции «Рабочей группы» был избран секретариат из четырех человек
и, по свидетельству Кузнецова, образовано бюро для работы среди молодежи, в
состав которого также вошли четыре человека. В это время группа только
планировала издание журнала, но печатный станок в Москве у нее уже имелся.
Первая
реакция руководства РКП(б) на деятельность мясниковцев была не слишком
жесткой.[9] Раздавив левые фракции внутри партии, оно надеялось запугать
оппозиционеров путем исключения из партии и репрессий против отдельных лиц. 25
мая, через месяц после XII съезда РКП(б), который объявил РГ контрреволюционной
и, следовательно, стоящей вне закона, был арестован Мясников. Партия еще не
стала тогда чисто буржуазным органом, и потому на съезде децист Косиор и
Троцкий с симпатией говорили о товарищах, впавших в «ультралевые заблуждения»
вследствие ошибок партии и объективных трудностей. Партийные деятели все еще
были готовы вести, хотя и неофициально, политическую дискуссию с оппонентами;
распространявшийся в партийных организациях критический памфлет Зорина о левых
коммунистах носил относительно объективный характер. Троцкий, присоединивший
свой голос к хору обличителей РГ как объективно контрреволюционной и
антипартийной организации, тем не менее, вел с децистами и мясниковцами частную
переписку. Даже Бухарин лично пытался переубедить Мясникова, но безуспешно.
Репрессии
против группы в целом начались в связи с волной забастовок в августе и сентябре
1923 г. Первый удар был нанесен, когда стало известно, что РГ ведет активную
агитацию на заводах и готовит однодневную всеобщую забастовку и массовую
демонстрацию в память о Кровавом воскресенье 9 января 1905 года (в начале
шествия предполагалось нести портреты Ленина). Центральный комитет принял
резолюцию, объявляющую РГ антикоммунистической и антисоветской организацией, и
приказал ГПУ пресечь ее деятельность.
В
сентябре было арестовано 28 членов РГ. К тому времени пятерых из них уже
исключили из партии. На этот раз исключению подверглись еще девять человек,
включая Моисеева, Тиунова, Берзину, Демидова, Котова и Шоханова, а оставшимся
четырнадцати объявили выговор. В конце 1923 года был повторно арестован
Мясников, несмотря на обещанную ему Зиновьевым советским послом в Берлине
неприкосновенность. На основании этих фактов Аврич (ibid., р. 24) заключает,
что, «когда в январе 1924 года умер Ленин, Рабочая группа» уже молчала. Это
было последнее диссидентское движение партии, ликвидированное еще при жизни
Ленина,... разгромленное с благословения всех высших советских руководителей».
Синигалья и другие авторы, по-видимому, согласны с этим выводом, но в
действительности дело обстояло иначе. Большинство исследователей сходится на
том, что в условиях растущей инфляции, безработицы и увеличения числа
забастовок РКП(б) имела все основание опасаться влияния групп вроде РГ, которые
пытались политизировать рабочую борьбу. Но при этом историки упускают из вида
важные свидетельства, указывающие на то, что мясниковцы вели работу в Красной
Армии, где их позиции находили определенный отклик. В то время, когда еще живы
были воспоминания о 1917 годе, эта деятельность представлялась властям вполне
осязаемой угрозой.
Выступая
против коминтерновской тактики «единого фронта» на международной арене, РГ
признавала единый фронте рядовыми членами РКП(б) и ее левым крылом внутри
страны. Но поскольку фракционная работа в партии постепенно стала практически
невозможной, мясниковцы решили объявить себя самостоятельной новой партией,
приняв наименование «Коммунистическая рабочая партия». При этом, возможно,
произошло их объединение с уже существовавшей левокоммунистической группировкой
под этим названием, которая испытала влияние КРП Г. В результате РГ углубила
критику профсоюзов и, в конечном счете, отказалась от работы внутри этих
государственно-капиталистических организаций. Вновь провозглашенная КРП с
самого начала заняла в отношении профсоюзов резко критическую позицию, отдавая
предпочтение фабрично-заводским комитетам и рабочим советам как органам защиты
интересов пролетариата, призванным сыграть ключевую роль в процессе возрождения
пролетарской демократии.[10]
Вот
какую оценку «Рабочая группа» давала профсоюзам (из переписки, перехваченной
органами госбезопасности): «Безликая армия господствующей в РКП группы»;
«слепая армия в руках бюрократов»; «бюрократический придаток Политбюро».
(Sinigaglia, op. cit., pp. 64-65).
Отрицательным
было и отношение Коммунистической рабочей партии к парламентаризму, что
сближало ее с КРПГ и итальянскими левыми. Таким образом, группа была открыта
для дискуссий с зарубежными левыми коммунистами, связь с которым и
поддерживалась через эмигрантское бюро под руководством румынской активистки
Кати Румоновой и других. Бюро помогало печатать и посылать материалы в Россию,
распространяло за границей информацию о работе КРП России. С октября 1930 года
центром этой деятельности стал Париж, куда прибыл Мясников. В самой России КРП
регулярно издавала бюллетень. Оттуда взято большинство приводимых ниже
выдержек, дающих некоторое, хотя и неполное, представление о характере и формах
работы организации:
«В
Москве в октябре 1924 года ГПУ арестовало группу солдат Красной Армии,
пользовавшуюся поддержкой нескольких офицеров в Спасских казармах. Их обвинили
в том, что они обсуждали с КРП партийную резолюцию о запрете группы и высылке
ее активистов из Москвы...
7
ноября 1924 года левые коммунисты организовали в Москве демонстрацию в знак
протеста против подавления их взглядов. Вместе с членами КРП ГПУ арестовало и
беспартийных, последних - только за то, что они сочувствовали левым
коммунистам...
8 декабря
1924 года московская организация КРП выпустила листовку в связи с арестом
одиннадцати членов ее ячейки на Урале (Пермь). арестованные объявили голодовку,
требуя объяснения причин их ареста и открытого суда...
27
декабря 1924 года приговоренные к ссылке члены КРП под вооруженным конвоем ГПУ
были посажены на поезд для отправки в тайгу на севере России (Шадринск)...»
В том
же месяце ГПУ во второй раз разгромило подпольную типографию КРП...
В
декабре появились сообщения о новых волнениях в войсках. Сообщалось, что ГПУ
раскрыла контрреволюционный заговор - были арестованы коммунисты, создавшие
подпольную организацию в Красной Армии. Они называли нэп «новой эксплуатацией
пролетариата» и призывали к борьбе за коммунизм. КРП отметила иронию, скрытую в
обвинении подпольной деятельности - ведь именно таким образом Третий
Интернационал должен был подрывать изнутри капиталистические армии. На
следующий день в ответ на действия ГПУ часть кремлевского батальона заявила о
своем недовольстве политикой руководства и солидарности с КРГ, за что была
переведена в Смоленск».
В
бюллетене также говорилось о репрессиях на Украине, где центральное бюро КРП
республики арестовали в полном составе.[11]
Несмотря
на отсутствие точных деталей, можно с уверенностью утверждать, что КРП
просуществовала в организованной форме, выпуская обращения, листовки и
манифесты, по крайней мере, до 1929 года - в этом году у неё еще сохранялась
подпольная типография в Москве. Ее активисты были разбросаны по всей России,
многие из них находились в изгнании, изоляторах и лагерях или скрывались от
ГПУ. Эта сеть поддерживалась при помощи располагавшегося в Берлине, а затем во
Франции эмигрантского центра, который вел переписку и время от времени издавал
бюллетени. В Англии документы КРП публиковались в газетах «Уоркерс' дредноут» и
«Комьюн», в Германии их печатали издания КРИ/КРПГ и др. Однако лучшим
источником информации о деятельности российских левых коммунистов в начале 30
гг. является журнал «Уврие коммюнист» («L'Ouvrier Communiste»), выпускавшийся бывшими
бордигистами и членами КРПГ, с которым сотрудничал Мясников, будучи в эмиграции
во Франции. Сведения, приводимые в документах находят частичное подтверждение в
троцкистском «Бюллетене оппозиции (большевиков-ленинцев)» и работах Троцкого, в
которых РГ/КРП высмеивается как сборище маргинальных ультралевых сектантов,
называемых «мясниковцами». Однако в ходе дальнейших событий активисты РГ
получили возможность влиять на дискуссии в левокоммунистическом крыле РКП(б).
Усиливающийся политический и экономический кризис, восхождение Гитлера к власти
в Германии, неспособность троцкистов и зиновьевцев противостоять наступающей
сталинской контрреволюции - все это в сочетании с капитуляцией ряда
большевиков-ленинцев и децистов привело к радикализации довольно значительного
левого меньшинства оппозиционеров («непримиримых»). Децисты, как отмечал
Цилига, в течение десяти лет «колебались» - «то уступая ультиматумам Ленина, то
поддерживая троцкистов в их борьбе со Сталиным. Их позиции... привели в тупик.
Принятие пятилетнего плана до основания потрясло группу. Большинство децистов,
как и большинство троцкистов, капитулировало». В оправдание капитулянты
говорили, что ликвидация нэпа и буржуазии означает реальный переход к
строительству социализма. Такая линия поведения была неприемлема для той части
децистов, которая объединилась вокруг Тимофея Сапронова и вела свое
происхождение от лево-коммунистической фракции 1918 года. Цилига показывает,
как эта группа (сторонники «Платформы 15-ти») привлекала на свою сторону все новых
и новых активистов из числа «непримиримых» большевиков-ленинцев; в конечном
итоге она завоевала среди заключенных оппозиционеров большинство. По
свидетельству Мясникова, РГ вступила с этой группой в дискуссию, признав, что
ее платформа, в которой говорилось о сталинской контрреволюции и Термидоре,
отражает качественную эволюцию ее взглядов и разрыв с прежней ориентацией
децистов, недостаточно критичной к Ленину. Развитие связей РГ с сапроновцами
стало подтверждением правоты позиции группы Мясникова по отношению к РКП(б):
даже признав невозможность ее реформирования, мясниковцы не поддались
сектантскому соблазну объявить всю партию целиком контрреволюционной.
Политические установки «Рабочей группы» позволили ей убедить сапроновцев и
большинство «непримиримых» оппозиционеров, а также некоторых бывших членов
«Рабочей оппозиции» и «Рабочей правды» объединиться в федерацию левых
коммунистических групп. Целью данной организации было координировать
деятельность активистов и развивать дискуссию о международных и российских
перспективах пролетариата. РГ рассматривала это как шаг к воссозданию КРП
России на более широкой основе. Однако децисты и экс-троцкисты сохраняли
разногласия по различным вопросам. Старшее поколение децистов было настроено
менее критично в отношении большевизма, хотя некоторые его представители
считали необходимым создание новой партии. Другие (меньшинство) полагали, что
нужно призвать к образованию Четвертого Интернационала.[12] Активисты РГ Цанков
и Тиунов сомневались в целесообразности такого шага, памятуя о неудачном опыте
с преждевременным основанием «четвертого» («Коммунистического Рабочего»)
Интернационала в начале 20-х гг. Но полное единодушие по этому вопросу
отсутствовало и в самой РГ, что видно из ее ориентации на строительство коммунистических
партий в «Советском» Союзе. Вместе с тем, ряд позиций был определен совершенно
однозначно - прежде всего, относительно контрреволюционного характера
государства и государственно-капиталистической природе экономики СССР.
Анте
Цилига, который в своем изложении событий склонен фокусировать внимание на
позициях отдельных лиц, не сумел понять, что именно РГ являлась главной силой,
стоявшей за перегруппировкой левых элементов, не ограниченной лишь пределами
Верхнеуральского политизолятора (где объединились 20-25 товарищей), как и то,
что «Группа 15-ти» более не относилась к децистам, а представляла собой новое
объединение (такое упущение можно понять, учитывая условия, в которых
действовала эта группа). Аналогичная попытка объединения левых имела место в
августе 1928 года, когда состоявшаяся в Москве конференция, в которой
участвовали представители «Группы 15-ти», Бюро РГ и несколько бывших членов
«Рабочей оппозиции», создала бюро и выпустила призыв к созданию
Коммунистической рабочей партии России. Описываемые Цилигой дискуссии в
политизоляторах могли быть продолжением этой инициативой или развиваться вне
связи с нею. Автор датирует эти дискуссии 1933 годом, так что, учитывая
временной разрыв, можно предположить, что прямой связи между данными событиями
все же не было.
Первоначально,
как это видно из ее названия, «Рабочая группа» считала себя фракцией РКП(б) и
добивалась объединения революционеров на основе собственной программы
посредством работы как внутри партии, профсоюзов, кооперативов и советов, так и
вне этих органов, к тому времени оказавшихся подчиненными государству. Группа
поддерживала рабочие забастовки и демонстрации. Последнее означало разрыв с
советской легальностью и со стратегией лояльной оппозиции, которой
руководствовались децисты - работавшие исключительно внутри партии - и
формировавшаяся в более правой части политического спектра «левая оппозиция».
Однако РГ не была сектантской организацией; с самого начала она призвала
сторонников «Рабочей оппозиции» и «Рабочей Правды» покинуть эти группировки и
сформировать в России подлинную коммунистическую партию - и ей действительно
удалось привлечь на свою сторону целый ряд активистов этих и других
объединений. К РГ с самого начала примкнули некоторые представители левого
крыла «Рабочей оппозиции» фракции «левых коммунистов» 1918 года. Вероятно, РГ
включила в себя и членов Коммунистической рабочей партии России, превратившись
тем самым в единую организацию российских сторонников КРИ.
КРГ
была готова работать с Третьим Интернационалом в рамках единого фронта против
буржуазии, включавшей в себя, по мнению группы, и социал-демократию как левое
крыло капиталистических сил. В отличие от децистов и «левой оппозиции»
(большевиков-ленинцев), РГ не верила в возможность реформирования РКП(б) и
Третьего Интернационала. С ее точки зрения, даже если партия и Коминтерн все
еще оставались рабочими организациями, они все более определенно становились
препятствиями для мирового развития революции. В связи с этим РГ считала
«левую» и «объединенную» оппозиции центристскими или правоцентристскими
объединениями, не способными остановить наступление контрреволюции в России и в
мире. Несмотря на запрет властями ее деятельности и объявление антипартийной
контрреволюционной группировкой, несмотря на репрессии, РГ продолжала в течение
определенного времени существовать как подпольная группа во многих регионах
СССР и оказывать влияние, несоизмеримое с ее малочисленностью. Группа сумела
выжить благодаря политическим и организаторским качествам ее членов, многие из
которых были старыми большевиками с опытом подпольной работы в дореволюционной
России.
СПИСОК ИСТОЧНИКОВ И ЛИТЕРАТУРЫ
Источники
Архив
Троцкого. Коммунистическая оппозиция в СССР. 1923-1927. В 4-хт. М., 1990.
Коллонтай
А. Рабочая оппозиция. М., 1921.
Ленин
В. И. Полное собрание сочинений. В 55-ти т. М., 1970-1983.
Тезисы
о текущем моменте// Коммунист. № 1, 20 апреля 1918 г.
Обращение
группы «Рабочая Правда» к XIII съезду РКП// Социалистический вестник. Берлин.
1923, № 19.
Обращение
к революционному пролетариату и всем революционным элементам, оставшимся
верными борющемуся рабочему классу// Социалистический вестник. Берлин. 1923, № 3.
Carriers Leon Trotsky: 7/8 Numero Special. Les
Trotskyistes en Union Sovietique.
Ciliga A. The Russian Enigma. 1979.
«The Commune»:[13]
"Persecution in Russia"// June 1924;
"Communism suppressed in 'Soviet' Russia:
Antiparliamentarians imprisoned without trial for propagating communism against
compromise"//November 1924;
"The Persecution of Miasnikov"// November
1925;
"Halt this counter-revolution"// February
1926;
"Letter to Katia Rumonova from Miasnikov's group
in Berlin// December 1926;
"The German Movement"//July/August 1927;
"Anti-parliamentarianism abroad"//
September/October 1927;
"Shall Labor Liquidate Socialism or Capitalism"//November
1927;
"The Struggle in Russia"// December 1927.
Dune E.A. Notes of a Red Guard. Chicago, 1993. Economics of the Left Opposition
- special issue of Critique no. 13, Glasgow 1981.
Leon Trotsky: The Challenge of the Left Opposition vol.
1.1923-25; vol. 2. )26-27, vol. 3 1928-29. «Pathfinder», 1981.
Rakovsky C. Selected Writings on Opposition in the
USSR 1923-30.1981.
Two Documents of the Communist Left in
Russia//Workers' Voice, Liverpool no. 14,1974.
«Workers' Dreadnought»:
"From Russian Workers, the group of revolutionary
left wing communists (Communist Workers' Party) of Russia on the failure of the
United Front"// 1922, July 29th.
"An account of the delegate from Russia to the
5th Special Congress of Le KAPD"//Ibid.
"Left wing imprisonment in Russia: with an appeal
to the Communist International and its sympathising proletariat from various
International groups f the left communists and an additional appeal by the CWG
of Russia"// 1924, May 31st 1924.
ЛИТЕРАТУРА
Дойчер
И. Троцкий: Вооруженный пророк 1879-1921. М., 2006.
Дойчер
И. Троцкий: Безоружный пророк 1921-1929. М., 2006.
Карр
Э. Большевистская революция 1917-1923. М.,
1990.
Avrich P. Bolshevik Opposition to Lenin: G.I.
Miasnikov and the Waters'
Group//The Russian Review, vol. 43, Jan. 1984, pp.
1-28.
Barrot J., Authier D. La Gauche Communiste en
Allemagne 1918-1921. P., 1976.
Carr E.H. The Interregnum 1923-1924.
Idem. Socialism in One Country 1924-1926, vols. 1-3.
Idem. Foundations of a Planned Economy 1926-1929,
vols. 1-2.
Chase W J. Workers, Society and the Soviet State Labor
and Life in Moscow, 1918-1929. Chicago, 1990.
Evans Clements B. Bolshevik Feminist, Life of A.
Kollontai. 1979.
Daniels R. V. The Conscience of the Revolution: Communist
Opposition in Soviet Russia. 1969.
Elwood R.C. InnessaArmand. Cambridge, 1992.
Getzler I. Kronstadt 1917-1921: The Fate of Soviet
Democracy. Cambridge, 1983.
Kowalski R. The Bolshevik Party in Conflict: The Left
Opposition of 1918. 1991.
Law D.C. The Left Opposition in 1923// Critique, no.
2, Glasgow.
Maximoff G.M. The Guillotine at Work. Vol. I. The
Leninist Counter-revolution. 1979.
McAuley M. Bread and Justice: State and Society in
Petrograd 1917-1922.1991.
Rigby T.H. Lenin's Government Sovnarkom 1917-1922.
Cambridge, 1979.
Ross D. Revolution and Counter-Revolution in Russia/
Workers' Revolutionary group. Chicago, s. d.
Sabatier G. Traite de Brest- Litovsk 1918: Coup
d'Arret a la Revolution. P., 1977.
Sakwa R. Soviet Communists in Power. 1990.
Schapiro L. The Origins of Soviet Autocracy Political
Opposition to the Soviet State First Phase 1917-1922. 2nd edition. 1977.
Sie J. Sur la Pnriode de Transition: Les Positions des
Gauches de la Ille Internationale. Leiden, 1986.
Sinigaglia R. Mjasnikove la Rivoluzione Russa. Milano,
1973.
Sirianni C. Workers' Control and Socialist Democracy:
The Soviet Experience. L., 1982.
Smith S.A. Red Petrograd - Revolution in the Factories
1917-1918. Cambridge, 1983.
Sochor Z.A. Revolution and Culture: Bogdanov-Lenin
Controversy, 1988.
Ward CD. The Communist Left in Russia 1918-30//
International Review, nos. 8&9, 1977.
ЛЕВЫЕ КОММУНИСТЫ В РОССИИ 1918-1930 гг.
(«REVUE
INTERNATIONALE», № 8-9, 1977 г.)
ВВЕДЕНИЕ
Когда
говорят о революционной оппозиции перерождению русской революции или
Коммунистического Интернационала, обычно имеют в виду левую оппозицию, которая
возглавлялась Л. Д. Троцким и другими вождями большевиков. Запоздалая и
неадекватная критика перерождения теми, кто сам немало способствовал ему в свое
время, принималась за альфу и омегу коммунистического сопротивления внутри
России и в Коминтерне. Значительно более глубокий и серьезный анализ,
проделанный «левыми коммунистами» задолго до возникновения в 1923 году
троцкистской оппозиции, остается неизвестным или же к нему относятся с
презрением как к бредням безумных сектантов, оторванных от «реального мира». Подобное
искажение прошлого вызвано длительным влиянием контрреволюции, пришедшей на
смену революционному периоду 20-х гг. Контрреволюционная буржуазия неизменно
заинтересована в сокрытии или искажении истории и подлинно революционных
традиций рабочего класса и его коммунистических меньшинств, потому что лишь
таким образом она может надеяться завуалировать историческую природу
пролетариата как класса, призванного вести человечество к царству свободы.
Этому
искажению прошлого революционеры должны противопоставить изучение исторической
борьбы пролетариата, не из чистого любопытства к истории как к таковой, а
потому, что опыт прошлого класса вместе с его нынешней и будущей деятельностью
подобен неразрывной цепи; потому, что без постижения прошлого невозможно понимание
настоящего, будущего и своего места в них. Надеемся, что работа о российских
левых коммунистах послужит восстановлению важной главы в истории
коммунистического движения, очищенной от искажений буржуазных историографов,
являются ли они академическими учеными или леваками. Но, прежде всего, мы
надеемся, что она будет способствовать прояснению некоторых уроков, которые
можно извлечь из борьбы, неудач и успехов российских левых, ибо урокам этим
предстоит сыграть важнейшую роль в воссоздании коммунистического движения
сегодня.
В РОССИИ ПРОБЛЕМА МОГЛА БЫТЬ ТОЛЬКО
ПОСТАВЛЕНА...
ОНА НЕ МОГЛА БЫТЬ РЕШЕНА В РОССИИ».
(РОЗА ЛЮКСЕМБУРГ) [14]
Контрреволюция,
последовавшая во всем мире за великим революционным подъемом 1917-1923 гг.,
породила миф о большевизме как специфическом продукте российской «отсталости» и
азиатского варварства. Уцелевшие голландские и немецкие левые коммунисты,
глубоко деморализованные перерождением и гибелью революции в России, скатились
на полуменьшевистские позиции, сделав вывод,
что развитие
России в 20-30-е гг. по буржуазному пути являлось неизбежным, ибо страна не
созрела для коммунизма; большевизм определялся ими как идеология
«интеллигенции», которая стремилась лишь к капиталистической модернизации
России и в результате осуществила ее вместо бессильной буржуазии, совершив
«буржуазную» или «государственно-капиталистическую» революцию при опоре на
незрелый пролетариат.
Вся
эта теория являлась полнейшей ревизией подлинно пролетарского характера русской
революции и большевизма и способствовала отречению многих левых коммунистов от
собственного участия в героической драме, начавшейся в октябре 1917-го. Но, как
и все мифы, она содержала в себе долю истины. При том, что рабочее движение по
сути своей является продуктом международных процессов, оно имеет и некоторые
характерные черты, обусловленные особыми историческими и национальными
факторами. Например, сегодня не случайным является тот факт, что возрождающееся
коммунистическое движение получило наибольшее развитие в странах Западной Европы
и почти не существует в странах Восточного блока. Причиной этого является
специфика исторических процессов последних 50 лет, в частности, различие форм
капиталистической контрреволюции в различных странах. Точно так же, если
исследовать революционное движение в России до и после Октября, его истинный
характер можно уяснить лишь в контексте международного рабочего движения,
однако для понимания некоторые свойственных ему сильных и слабых сторон
необходимо учитывать особые условия России.
Слабости
российского революционного движения во многом являлись оборотной стороной его
силы. Способность российского пролетариата быстро прийти к революционному
разрешению своих проблем во многом обуславливалась характером царского режима.
Авторитарный, загнивающий, неспособный создать никакого «буфера» между собой и
пролетарской угрозой, царизм порождал ситуацию, когда всякое усилие,
предпринимаемое пролетариатом для самозащиты, заканчивалось силовым
столкновением с репрессивными силами государства. Российский пролетариат,
молодой, но очень боевой и отличавшийся высокой степенью концентрации, никогда
не имел ни времени, ни политических условий для развития в своей среде
реформистских умонастроений, которые способствовали бы отождествлению защиты им
своих непосредственных материальных интересов с обороной «отечества». Поэтому в
период после 1914 года российские рабочие не были склонны поддерживать
развязанную при участии царизма войну и в 1917-м сочли разрушение политического
аппарата самодержавия необходимой предпосылкой движения вперед. В общем, хотя
было бы неправильно механически ставить знак равенства между всем российским
пролетариатом и революционными меньшинствами в нем, можно констатировать, что
это преимущество рабочего класса России явилось одним из факторов, позволивших
большевикам, с их неизменным осуждением войны и бескомпромиссным отстаиванием
идеи разрушения буржуазной государственной машины, оказаться в авангарде
мирового революционного движения и в 1914, и в 1917 годах.
Но,
как мы уже отмечали, данное преимущество имело свою оборотную сторону:
незрелость российского пролетариата, отсутствие у него организационных
традиций, внезапность наступления революционной ситуации - все это
обуславливало значительные пробелы в теоретическом арсенале его революционных меньшинств.
Показательно, например, что наиболее последовательная критика реформистской
практики социал-демократии и профсоюзов разрабатывалась в странах, где подобная
практика получила наибольшее развитие, в частности, в Голландии и Германии.
Именно там, а не в России, где пролетариат еще боролся за парламентские и
профсоюзные права, революционеры впервые осознали пагубность и опасность
реформистских методов. Так, деятельность Антона Паннекука и голландской группы
«Трибуна» в годы, предшествующие первой мировой войне, подготовила почву для
решительного отказа немецких и голландских революционеров от старой
реформистской тактики после войны. То же самое можно сказать о Фракции
абстенционистов под руководством Бордиги в Италии. Большевики, напротив, так
никогда до конца и не поняли, что период реформистской «тактики» раз и навсегда
завершился со вступлением капитализма в стадию агонии в 1914 году; по крайней
мере, они не смогли полностью осознать необходимость приспособления
революционной стратегии к требованиям новой эпохи. Конфликты по вопросам
парламентской и профсоюзной тактики, которые раздирали Коминтерн после 1920
года, во многом явились результатом неспособности российской партии
по-настоящему осмыслить характер и задачи нового исторического периода; причем
неспособность эта проявилась не только у большевистского руководства - она
нашла свое отражение также в том, что критика синдикализма, парламентаризма,
субституционизма и других социал-демократических пережитков российскими левыми
коммунистами никогда не поднялась до того уровня ясности, которого достигли
голландская, немецкая и итальянская левые фракции.
Делая
данное замечание, мы, однако, не должны забывать о международном характере
революционного процесса. Слабости большевистской партии не являлись непреодолимыми
именно потому, что это была подлинно пролетарская партия, открытая для всего
нового, что вытекало из опыта пролетарской борьбы на этапе ее подъема. Если бы
Октябрьская революция распространилась на другие страны, эти слабости могли
быть преодолены; социал-демократические деформации в большевизме закрепились и
превратились в основное препятствие на пути революционного движения лишь тогда,
когда мировая революция пошла на спад, и пролетарский бастион в России оказался
в изоляции. Стремительное соскальзывание Коминтерна к оппортунизму, главным
образом, под воздействием доминировавшей в нем российской партии, явилось, в
числе прочего, результатом попыток большевиков согласовать потребности
выживания советского государства и развития мировой революции - попыток,
которые все более путались в противоречиях по мере того, как спадал
революционный подъем. В итоге от них вообще отказались во имя «строительства
социализма в одной стране», что означало смерть Коминтерна и торжество
контрреволюции в России.
Полная
изоляция российского бастиона, помешавшая большевистской партии преодолеть свои
изначальные ошибки, затруднила в то же время и идейное развитие
левокоммунистических фракций, которые выделились из этой перерождавшейся
организации. Полностью отрезанные от дискуссий, постоянно происходивших в
европейских левых фракциях, страдавшие от беспощадных репрессий становившегося
все более тоталитарным государства, российские левые были склонны ограничиться
формальной критикой российской контрреволюции и лишь очень редко обращались к
вопросу о глубинных причинах перерождения. Абсолютная новизна российского опыта
и быстрое развитие событий вызвали в головах целого поколения революционеров
полную путаницу относительно происходящего. Лишь в 30-е и 40-е гг. у сохранившихся
коммунистических фракций начало складываться целостное представление о сущности
событий и процессов в России. Но подобный подход отличал, главным образом,
европейских и американских революционеров; российским левым мешала
непосредственная вовлеченность в происходящее: они стояли слишком близко к
предмету исследования, что не позволяло им анализировать его по-настоящему
объективно и всесторонне. Поэтому нам остается лишь согласиться с оценкой
российских левых коммунистов, сделанной товарищами из «Интернационализма»:
«Эти
маленькие группы, которые пытались осознать новое положение вещей, не могли ни
осмыслить сущность государственного капитализма, начинавшего формироваться у
них на глазах, ни разработать целостную программу возрождения революции - их главная
заслуга состоит в другом: именно они забили тревогу и одними из первых
выступили с обличением утверждавшегося государственно-капиталистического
режима; своей деятельностью они политически доказали, что российский
пролетариат не смирился безропотно с поражением» (Allen J. A contribution on
the question of state capitalism// Internationalism, № 6).
КТО ТАКИЕ ЛЕВЫЕ КОММУНИСТЫ?
Один
из аспектов мифа об «отсталости» или «буржуазности» большевизма нашел выражение
в идее о том, что существует непреодолимая пропасть между большевиками,
представляемыми как сторонники государственного капитализма и партийной
диктатуры, с одной стороны, и левыми коммунистами, которые изображаются
подлинными защитниками рабочей власти и коммунистического переустройства общества,
с другой. Эта идея особенно нравится «коммунистам советов» и либертариям,
которые видят себя наследниками лишь того, что их привлекает в рабочем движении
прошлого, и отвергают действительный классовый опыт, лишь только усматривают в
нем несовершенство. Однако в мире реальном между изначальным большевизмом и
левыми коммунистами 20-х гг. и более позднего времени существует прямая и
бесспорная преемственность.
Большевики
находились на крайне левом фланге довоенного социал-демократического движения -
в особенности, потому, что решительно отстаивали четкие организационные
принципы построения революционной партии и ее независимость от любых
реформистских и сеющих путаницу течений в рабочем движении.[15] Их позиция по
отношению к войне 1914-1918 гг. (или, точнее, позиция Ленина и его
единомышленников в партии) - «превратить войну империалистическую в войну
гражданскую» - была самой радикальной в социалистическом движении, а их призыв
к ликвидации буржуазного государства сделал их центром притяжения для всех самых
непримиримых революционных течений в мире. Немецкие «левые радикалы», вокруг
которых в 1920 году образовалось ядро КРПГ, непосредственно вдохновлялись
примером большевиков, в особенности, когда стали требовать создания новой
революционной партии в пику социал-патриотам из СДПГ.[16] Таким образом, до
определенного момента большевики и Коминтерн, основанный во многом по их
инициативе, представляли довоенных «левых», образовавших коммунистическое
движение. Возникновению левого коммунизма было не чем иным, как реакцией на
перерождение этого коммунистического авангарда и предательство его
первоначальных целей. Таким образом, левый коммунизм органически вырос из
коммунистического движения, во главе которого стояли большевики и Коминтерн.
Все
это становится ясным, если рассмотреть происхождение российских левых
коммунистов. Все левокоммунистические группировки, существовавшие в России,
возникли в самой большевистской партии. Это само по себе доказывает
пролетарский характер большевизма. Будучи живым проявлением активности рабочего
класса, единственного класса, способного радикально и постоянно подвергать
критике свою собственную практику, большевистская партия беспрестанно порождала
революционные фракции. На каждом этапе перерождения в партии раздавались голоса
протеста, образовывались группы, которые, действуя внутри РКП или откалываясь
от нее, обличали отход от первоначальной программы большевизма. Эти фракции
перестали возникать лишь тогда, когда партию окончательно похоронили ее
могильщики-сталинисты. Все российские левые коммунисты являлись большевиками;
именно они отстаивали преемственность с большевизмом героических лет революции,
а те, кто клеветал на них, преследовал и губил, какую бы известность они ни
получили, порвали с самой сущностью большевизма.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ:
ЛЕВЫЕ КОММУНИСТЫ В ГЕРОИЧЕСКИЕ ГОДЫ РЕВОЛЮЦИИ
(1918-1921 гг.)
ПЕРВЫЕ МЕСЯЦЫ
Партия
большевиков стала первой партией обновленного рабочего движения, в которой
возникли левые течения. Это произошло именно потому, что большевики оказались
первой партией победоносного восстания против буржуазного государства. В
представлениях рабочего движения того времени роль партии заключалась в
организации захвата власти и взятия в свои руки управления новым «пролетарским
государством». Согласно этим представлениям, пролетарский характер государства
обеспечивался, по сути, тем, что во главе его стояла пролетарская партия,
стремящаяся привести рабочий класс к социализму. Глубоко ошибочный характер
этой двойной или тройной подмены (партия-государство, государство-класс,
партия-класс) раскрылся в послереволюционные годы, и трагедией большевистской
партии стала как раз реализация на практике теоретических ошибок всего рабочего
движения, демонстрация глубокой порочности господствовавших прежде концепций на
собственном негативном опыте. Весь позор и предательство, ассоциирующиеся с
большевистской партией, были вызваны тем, что революция началась и погибла в
России, и партия большевиков, идентифицировав себя с государством, ставшим
внутренним агентом контрреволюции, превратилась в могильщика революции.
Если
бы революция началась и переродилась в Германии, а не в России, имена
Люксембург и Либкнехта, возможно, вызывали бы сегодня столь же неоднозначные,
двусмысленные ассоциации, как имена Ленина, Троцкого, Бухарина и Зиновьева.
Лишь располагая практическим опытом грандиозного большевистского эксперимента,
революционеры сегодня могут однозначно утверждать: роль партии заключается не в
том, чтобы захватить власть от имени рабочего класса, а интересы последнего
вовсе не идентичны потребностям формирующегося после революции государства. Но
революционным силам потребовались долгие годы нелегких размышлений и
самокритики, чтобы суметь усвоить эти на вид столь простые уроки.
С того
самого момента, как партия большевиков взяла на себя в октябре 1917 г.
управление Советским государством, она начала перерождаться, хотя перерождение
это произошло не сразу, не было неуклонным линейным процессом, и, пока мировая
революция оставалась на повестке дня, не являлось необратимым. Тем не менее,
общий процесс перерождения начался немедленно. Если прежде партия могла
свободно действовать как наиболее решительная часть класса, всегда стремившаяся
к углублению и расширению классовой борьбы, после взятия государственной власти
большевикам стало все труднее участвовать в классовой борьбе пролетариата и
воспринимать ее как свою основную задачу. Начиная с этого момента, потребности
государства все больше превалировали над потребностями класса; и, хотя эта
коллизия не сразу проявилась в открытом виде из-за интенсивности революционной
борьбы, она, тем не менее, стала фактом, отразившим фундаментальное
противоречие между природой государства и сущностью пролетариата. Если
государство неизменно стремится к сохранению общественной стабильности,
удержании классовой борьбы в рамках социального статус-кво, то интересы
пролетариата и его коммунистического авангарда могут заключаться лишь в
расширении и углублении классовой борьбы вплоть до ниспровержения всего
существующего порядка. Таким образом, пока революционное движение класса в
России и в мире находилось на стадии подъема, Советское государство могло
использоваться для защиты завоеваний революции, служить инструментом в руках
рабочего класса. Но в условиях спада реального классового движения порядок,
защищаемый государством, должен был неизбежно стать отражением интересов
капитала. Такова была общая тенденция, однако на практике противоречия между
пролетариатом и новым государством начали возникать сразу же, чему
способствовала неподготовленность класса и большевиков к взаимодействию с
государственными институтами и, самое главное, изоляция революции в границах
России, тяжелые последствия которой немедленно дали о себе знать внутри
завоеванного пролетариатом бастиона. Столкнувшись с многочисленными проблемами,
которые возможно было разрешить лишь на международном уровне - задачами
организации разрушенной войной экономики, выстраивания отношений с огромными
крестьянскими массами России и враждебным капиталистическим окружением, -
большевики не имели достаточно опыта для принятия мер, способных хотя бы
смягчить самые разрушительные проявления этих проблем.
По
сути, их действия привели, скорее, к усугублению, а не преодолению трудностей.
И огромное большинство совершенных ошибок обуславливалось тем, что большевики
оказались во главе государства и полагали, что вполне правомерно
идентифицировать интересы пролетариата с потребностями Советского государства,
в сущности, подчинив первые последним. Хотя ни одна коммунистическая группа в
России не сумела в то время подвергнуть всесторонней критике эту ошибочную
подмену - что явилось недостатком всех российских левых, - революционная
оппозиция государственной политике большевистского руководства возникла уже
через несколько месяцев после прихода Коммунистической партии к власти. С
критикой выступила группа «левых коммунистов», которая сформировалась вокруг Н.
Осинского, Н. Бухарина, К. Радека, В. Смирнова и других, опиралась в основном
на Московское областное бюро РКП(б) и издавала фракционный журнал «Коммунист».
Эта оппозиция начала 1918 года стала первой большевистской фракцией,
критиковавшей попытки партии подчинить рабочий класс жесткому контролю сверху.
Однако непосредственной причиной для образования группы «левых коммунистов»
послужило подписание Советской России мирного договора с немецким империализмом
в Брест-Литовске. «Левые коммунисты» во главе с Бухариным, выступавшие за
революционную войну против Германии и считавшие заключение мира
«предательством» мировой революции, выступили против позиции Ленина, который защищал
Брестский мир как способ дать «передышку» для того, чтобы собраться с силами.
Левые делали упор на следующее:
«Принять
условия, продиктованные германскими империалистами, означало бы совершить
действие, противоречащее всей нашей политике революционного социализма. Это
привело бы к отказу от верной линии международного социализма как во внешней,
так и во внутренней политике и могло бы повлечь за собой оппортунизм худшего
толка» (Цит. по: Daniels R. The Conscience of the Revolution, p. 173).
Считая
технически невозможным для Советского государства вести обычную войну против
германского империализма, они ратовали за стратегию истощения немецкой армии
действиями подпольщиков, подвижных отрядов красных партизан. Сам факт ведения
подобной «священной войны против германского империализма», надеялись они,
послужил бы примером мировому пролетариату и побудил бы его присоединиться к
борьбе.
Нам не
хотелось бы развивать здесь задним числом дискуссию о стратегических
возможностях, открывавшихся перед советской властью в 1918 году. Подчеркнем
лишь, что как Ленин, так и левые коммунисты признавали: единственная надежда
пролетариата заключалась в распространении мировой революции. Все их побуждения
и действия обуславливались интернационализмом, и они открыто излагали свои
аргументы российскому пролетариату, организованному в Советы. Вот почему мы
считаем недопустимым определять подписание мира как «предательство»
интернационализма. Тем более что последующие события показали - оно никоим
образом не означало краха революции в России или в Германии, как того опасался
Бухарин. Во всяком случае, эти стратегические рассуждения - в определенной
степени всего лишь детали. Важнейший политический вопрос, возникший в дискуссии
о Брестском мире, состоял в следующем: является ли «революционная война»
основным средством распространения революции? Должен ли рабочий класс, ставший
у власти в одном регионе, нести революцию мировому пролетариату на штыках? В
этой связи интересны комментарии итальянских левых по вопросу Брестском мире:
«Если
говорить о двух течениях в большевистской партии, столкнувшихся по вопросу о
Брестском мире, ленинском и бухаринском, мы полагаем, что именно позиция
первого в наибольшей степени соответствовала интересам мировой революции. Точка
зрения фракции, руководимой Бухариным, по мнению которой, пролетарское
государство было призвано освободить трудящихся других стран посредством
«революционной войны», противоречила самой природе пролетарской революции и
исторической роли пролетариата» (Parti-Etat-Internationale: L'Etat
proletarien//Bilan, № 18, avril-mai 1935.).
В
отличие от буржуазной революции, которую вполне можно экспортировать военным
путем, пролетарская революция основывается на сознательной борьбе пролетариата
каждой страны против собственной буржуазии: «Победа пролетарского государства
над капиталистическим (в смысле установления контроля над его территорией)
никоим образом не означает победу мировой революции» (там же). Вступление
Красной армии в Польшу в 1920 году лишь толкнуло польских рабочих на сторону их
собственной буржуазии, и это доказывает, что военные победы, одержанные
пролетарским бастионом, не могут заменить собой сознательную деятельность
самого мирового пролетариата. Распространение революции является прежде всего
задачей политической. Поэтому создание в 1919 году Коминтерна явилось более
важным вкладом в дело мировой революции, чем могла быть любая «революционная
война».
Подписание
Брестского мирного договора, его ратификация партией и Советами (при явно
выраженном нежелании левых идти на раскол в партии по этому вопросу)
знаменовали собой окончание первой стадии деятельности левокоммунистической
фракции. Как только Советское государство получило «временную передышку», перед
партией сразу же встали вопросы организации российской экономики, разрушенной
войной.
И
именно в связи с этими проблемами группой «левых коммунистов» были высказаны
наиболее проницательные суждения, касавшиеся опасностей, с которыми сталкивался
революционный бастион. Бухарин, будучи горячим сторонником революционной войны,
проявлял меньшую активность в критике внутриполитической линии большевистского
руководства; развитие критического анализа этой линии в значительной степени
взял на себя Н. Осинский, который оказался гораздо более последовательным
оппозиционером, чем Бухарин.
В
первые месяцы 1918 года большевистское руководство пыталось справиться с
экономическим хаосом в России, действуя в духе поверхностного «прагматизма». В
речи, произнесенной перед Центральным Комитетом партии большевиков и
опубликованной под названием «Очередные задачи Советской власти», Ленин
выступил за формирование государственных трестов, в которых оставались бы
буржуазные эксперты и собственники, но под наблюдением «пролетарского»
государства. Рабочим же предлагалось принять систему «научной организации
труда» Тейлора (которую сам Ленин обличал в прошлом как рабское подчинение
человека машине) и «единое руководство» на заводах:
«...
Революция, и именно в интересах социализма, требует беспрекословного
повиновения масс единой воле руководителей трудового процесса» (Ленин В. И.
Очередные задачи Советской власти// ПСС, 3-е изд., 1929, т. 22, с. 462-463).
Все
это означало курс на сдерживание движения фабзавкомов, с быстротой молнии
распространившегося после февраля 1917 года; отказ от поощрения захвата средств
производства этими органами; сведение их полномочий на предприятиях к простой
функции «контроля» и превращения их самих в придатки профсоюзов, организаций
гораздо более управляемых и уже включенных в новый государственный аппарат.
Большевистское
руководство представляло эту политику как лучший способ предотвращения
экономического хаоса и рациональной организации экономики в преддверии перехода
к социализму, который станет возможным после победы мировой революции. Ленин
откровенно назвал такую систему «государственным капитализмом»; этим термином
он обозначал контроль пролетарского государства над капиталистической
экономикой в интересах революции.
В
полемике с «левыми коммунистами» («О "левом" ребячестве и
мелкобуржуазности») Ленин утверждал, что подобная система государственного
капитализма бесспорно является шагом вперед для столь отсталой страны как
Россия, где основная опасность контрреволюции исходит от мелкобуржуазной,
архаичной и атомизированной массы крестьянства. Эта концепция стала своеобразным
кредо большевиков, помешав им увидеть, что агентом внутренней контрреволюции
являлось прежде всего государство, а не крестьяне. «Левые коммунисты» также
опасались перерождения революции в систему «мелкобуржуазных хозяйственных
отношений» («Тезисы о текущем моменте», «Коммунист», № 1, 20 апреля 1918 г., с.
7). Они разделяли и убеждение партийного руководства в том, что национализация
средств производства «пролетарским» государством является мерой по своей сути
социалистической; более того, они требовали огосударствления всей экономики.
Хотя и не сознавая в полной мере реальную «государственного капитализма»,
«левые коммунисты» благодаря классовому инстинкту быстро разглядели угрозы,
которыми была чревата система, претендующая на организацию эксплуатации
трудящихся в интересах социализма. Пророческое предупреждение Осинского ныне
хорошо известно:
«Мы не
стоим на точке зрения «строительства социализма под руководством организаторов
трестов». Мы стоим на точке зрения строительства пролетарского социализма -
классовым творчеством самих рабочих, не по указке «капитанов промышленности».
[...] Ставя вопрос таким образом мы исходим из доверия к классовому инстинкту,
к классовой самодеятельности пролетариата. Иначе и невозможно его ставить. Если
сам пролетариат не сумеет создать необходимые предпосылки для социалистической
организации труда, - никто за него это не сделает и никто его к этому не
принудит. Палка, поднятая над рабочими, будет находиться в руках такой
общественной силы, которая или находится под влиянием другого общественного
класса, или должна подпасть под его влияние. Если эта палка будет в руках
советской власти, то советская власть вынуждена будет опереться против рабочих
на другой класс (напр[имер], крестьянство), и этим она погубит себя как
диктатуру пролетариата. Социализм и социалистическая организация труда будут
построены самим пролетариатом, или они не будут вовсе построены, а будет
построено нечто иное - государственный капитализм» («Строительство
социализма»//Коммунист, № 2, 27 апреля 1918 г., с. 5-6.).
Чтобы
противостоять этой угрозе, левые коммунисты ратовали за рабочий контроль над
производством путем создания системы фабзавкомов и «советов народного
хозяйства». Себя самих они рассматривали как «ответственную пролетарскую
оппозицию» внутри РКП, призванную воспрепятствовать «уклонению» партии и
советского режима «на гибельный путь мелкобуржуазной политики» («Тезисы о
текущем моменте», с. 9).
Опасность,
о которой предупреждали левые, не ограничивалась лишь экономической сферой -
она должна была проявиться и в области политики. Предостерегая против попыток
навязать трудовую дисциплину пролетариату сверху, «левые коммунисты» писали:
«С
политикой управления предприятиями на принципе широкого участия капиталистов и
полубюрократической централизации естественно соединяется рабочая политика,
направленная на водворение среди рабочих дисциплины под флагом
«самодисциплины», введение трудовой повинности для рабочих (соответствующий
проект предлагался правыми большевиками), сдельной платы, удлинения рабочего
дня и т. п.
Форма
государственного управления должна развиваться в сторону бюрократической
централизации, господства различных комиссаров, лишения местных советов
самостоятельности и фактического отказа от типа управляющегося с низов
"государства-коммуны"» («Тезисы о текущем моменте», с. 8).
Защита
журналом «Коммунист» фабзавкомов, советов, самодеятельности рабочего класса
была важна не потому, что заключала в себе рецепт решения хозяйственных
проблем, с которыми сталкивалась Россия; не была она ориентирована и на
немедленное построение коммунизма; левые четко заявляли, что «социализм не
может быть построен в одной стране, особенно в такой отсталой» (Цит. по:
Schapiro L. The Origins of the Communist Autocracy, p. 137). Речь шла о
сохранении политического господства российского рабочего класса, которое
подрывалось государством, навязывавшим работникам трудовую дисциплину и
включавшим независимые органы пролетариата в структуру государственного
аппарата. Как неоднократно подчеркивало ИКТ,[17] политическая власть класса
является единственной подлинной гарантией победоносного исхода революции. И эту
политическую власть могут осуществлять лишь массовые органы класса, его
комитеты, общие собрания трудовых коллективов, советы, ополчение. Ослабляя значение
подобных органов, политика большевистского руководства создавала серьезную
угрозу для самой революции. Признаки этой опасности, которые так ясно увидели
«левые коммунисты» в первые месяцы революции, еще более выявились в период
Гражданской войны. Именно в то время во многом определилась последующая судьба
революции в России.
ГРАЖДАНСКАЯ ВОЙНА
Опыт
Гражданской войны в России (1918-1920 гг.) показал, с какими огромными
опасностями обречен столкнуться пролетарский бастион, оставшийся без
непосредственной поддержки со стороны армий мировой революции. Поскольку
революции не удалось распространиться за пределы России, российский пролетариат
вынужден был практически в одиночку отражать атаки белой контрреволюции и ее
империалистических союзников. В военной сфере российские рабочие одержали
победу. Но политически пролетариат вышел из войны поредевшим, ослабленным,
разобщенным и более или менее утратившим реальный контроль над Советским
государством. Изо всех сил стремясь одержать верх в боевых действиях, большевики
все более милитаризировали общественную и хозяйственную жизнь, что
способствовало прогрессирующему упадку политического влияния рабочего класса.
Концентрация реальной власти на высших уровнях государственной машины позволяла
эффективно и беспощадно вести войну, но ослабляла реальное средоточие революции
- органы массовой самоорганизации рабочего класса. Произошедшая в этот период
бюрократизация советского режима стала необратимой, когда после 1921 года
мировая революция пошла на спад.
С
началом военных конфликтов в 1918 году большевистская партия сплотила свои
ряды, ибо каждый сознавал необходимость единства действий перед лицом опасности
извне. Группа вокруг журнала «Коммунист», издание которого прекратилось после
суровой критики со стороны партийного руководства, распалась, а ее участники в
условиях Гражданской войны пошли двумя разными путями.
Первая
тенденция, представленная Бухариным и Радеком, с энтузиазмом поддержала
экономические мероприятия, продиктованные военными нуждами. В их понимании широкомасштабные
национализации, подавление товарно-денежных отношений и реквизиции у
крестьянства, то есть меры так называемого «военного коммунизма», представляли
собой разрыв с прежним «государственным капитализмом» и важный шаг вперед к
действительно коммунистическим производственным отношениям. Бухарин даже
написал книгу «Экономика переходного периода», где доказывал, что дезинтеграция
экономики и даже принудительный труд знаменуют неизбежный этап движения к
коммунизму. Он пытался «теоретически» обосновать тезис о «военном коммунизме»
(который стал результатом серии чрезвычайных мер, вызванных отчаянным
положением страны) как системе, эволюционирующей в направлении полного и
настоящего коммунизма. Бывшие левые коммунисты вроде Бухарина оказались вполне готовы
к тому, чтобы отказаться от своей прежней критики «единого руководства» и
трудовой дисциплины, поскольку, по их мнению, Советское государство уже не
пыталось заключить компромисс с капиталом внутри страны, а решительно выступало
как орган коммунистических преобразований. В «Экономике переходного периода»
Бухарин доказывал, что упрочение Советского государства и все больший охват
этим государством общественной и экономической жизни являются решающим шагом на
пути к коммунизму:
«"Огосударствление"
профессиональных союзов и фактическое огосударствление всех массовых
организаций пролетариата вытекают из самой внутренней логики трансформационного
процесса. Мельчайшие ячейки рабочего аппарата должны превратиться в носителей
общеорганизационного процесса, планомерно направляемого и руководимого
коллективным разумом рабочего класса, получающим свое материальное воплощение в
высшей и всеобъемлющей организации, его государственном аппарате. Так система
государственного капитализма диалектически превращается в свою собственную
противоположность - в государственную формулировку рабочего социализма» (Бухарин
Н. И. Избранные произведения. М., 1990, с. 137).
Подобными
идеями Бухарин «диалектически» опровергал марксистский тезис о том, что
движение к коммунистическому обществу будет сопровождаться постепенным
ослаблением, «отмиранием» государственного аппарата. Бухарин еще оставался
революционером, когда писал «Экономику переходного периода», однако между его
теорией этатистского «коммунизма» в рамках одного государства и сталинской
теорией «социализма в одной стране», безусловно, существует преемственность.
В то
время как Бухарин примирился с «военным коммунизмом», те левые, которые были
более последовательны в защите рабочей демократии, продолжали отстаивать ее
принципы перед лицом растущей милитаризации режима. В 1919 году вокруг
Осинского, Сапронова и других образовалась группа «Демократического
централизма». «Децисты», как называли членов этой группировки, по-прежнему
подвергали критике принцип единоличного руководства в промышленности, защищая
принцип коллективности («коллегиальности») как «сильнейшее орудие против
возрождения ведомственности и бюрократического омертвения советского аппарата»
(«Тезисы о коллегиальности и единоличии»//Ленин В. И. ПСС, 1 -е изд., т. XXV,
с. 547). Признавая необходимость использования буржуазных специалистов в
промышленности и в армии, они одновременно подчеркивали, что этих «спецов»
следует контролировать снизу: «Никто не оспаривает необходимости использования
специалистов - спор идет о том, как их использовать», - говорил, в частности,
Т. Сапронов (цит. по: Daniels P. Op. cit., р. 109). При этом «децисты»
протестовали против утраты местными советами инициативы и ратовали за ряд
реформ, направленных на возрождение Советов как эффективных органов рабочей
демократии - на этом основании их критики утверждали, что «децистов» больше
интересует демократия, чем централизм. Выдвигалось и требование восстановления
внутрипартийной демократии. На IX Всероссийской конференции РКП(б) в сентябре 1920
года «децисты» выступили с осуждением бюрократизации партии, растущей
концентрации власти в руках незначительного меньшинства. Тот факт, что съезд
завершился принятием резолюции, в которой энергично призывалось развивать
«более широкую критику как местных, так и центральных учреждений партии» и
отвергались «какие бы то ни было репрессии против товарищей зато, что они
являются инакомыслящими», показывает влияние, которое подобная критика еще
могла иметь в партии (резолюция IX конференции РКП(б) «Об очередных задачах
партийного строительства»).
В
целом, представление «децистов» о задачах советского режима в период
Гражданской войны нашло выражение в словах Осинского, произнесенных на той же
конференции:
«Основной
лозунг, который мы должны выдвинуть в нынешний период - это объединение военных
задач, военных форм организации и методов управления с инициативой сознательных
рабочих. Если, прикрываясь военными задачами, вы начнете на самом деле
насаждать бюрократизм, мы растратим наши силы и не сумеем выполнить наши
задачи».
Несколько
лет спустя левый коммунист Г. И. Мясников дал группе «Демократического
централизма» такую оценку:
«У
этой группы не было платформы, имевшей какую-либо теоретическую ценность.
Единственным пунктом, который привлекал внимание всех групп и партии в целом,
являлась ее борьба против чрезмерной централизации. Лишь теперь можно увидеть в
этой борьбе не вполне определенную попытку пролетариата сместить бюрократию с
позиций, которые она только что завоевала в экономике. Группа умерла естественной
смертью безо всякого насилия в отношении нее» (Цит. по: L'Ouvrier
Communiste,[18] 1929).
Критика
«децистов» оставалась «не вполне определенной» именно потому, что их группа
возникла в то время, когда большевистская партия и революция еще оставались
живыми силами, и в этих условиях всякая критика партии неизбежно выливалась в
призывы к большей демократии, большему равенству в партийных рядах и т. п.
Иными словами, критиковалась преимущественно организационная практика, а
вопросы базисных политических принципов не затрагивались.
Многие
из «демократических централистов» участвовали также в «военной оппозиции»,
возникшей на короткое время в марте 1919 года. Потребности Гражданской войны
вынудили большевиков создать централизованные вооруженные силы, Красную армию,
состоявшую не только из рабочих, но и из мобилизованных крестьян и
представителей других слоев населения. Очень быстро эта армия начала
соответствовать иерархической схеме, установившейся в государственном аппарате.
От выборов офицеров вскоре отказались как от «политически бесцельной, а
технически нецелесообразной» практики (Троцкий Л.Д. Труд, дисциплина и порядок.
1918). Были восстановлены смертная казнь за неповиновение приказам на фронте,
отдание чести и особые формы обращения к вышестоящим, а также упрочены
иерархические различия, особенно с назначением на высшие армейские командные
посты бывших царских офицеров.
«Военная
оппозиция», глашатаем которой был Владимир Смирнов, выступала против тенденции
построения Красной армии по образцу типично буржуазной. Оппозиционеры не
противились формированию Красной армии как таковой и привлечению «военспецов»,
но критиковали углубление в вооруженных силах неравенства и чрезмерное
ужесточение воинской дисциплины, стремясь подчинить военное строительство принципам,
которые не расходились бы с общеполитическими установками большевиков.
Обвинения в адрес «военной оппозиции», выдвигавшиеся партийным руководством -
будто бы она желает разрушить армию, заменив ее системой партизанских отрядов,
более приспособленных к крестьянской войне, - были несправедливы: как и во
многих других случаях, большевистские вожди видели единственную альтернативу
своей «пролетарской государственной организации» в мелкобуржуазной,
анархической децентрализации. В действительности же они сами очень часто путали
буржуазные формы иерархической централизации с пролетарским централизмом,
основанном на самодисциплине и сознательности. В конце концов, требования
«военной оппозиции» были отвергнуты, и группа тотчас распалась. А иерархическая
структура Красной армии облегчила впоследствии, начиная с 1921 г., ее
использование для подавления пролетариата (заводские красногвардейские отряды
были расформированы).
Несмотря
на то, что в годы Гражданской войны внутри Коммунистической партии постоянно действовали
оппозиционные течения, необходимость единства перед лицом воинствующей
контрреволюции сплачивала ряды самой партии, рабочего класса и тех социальных
слоев, которые поддерживали советский режим против белых. В этот период
внутренние противоречия режима, как правило, не выступали наружу - но как
только вооруженный конфликт прекратился, и перед властями встала задача
восстановления разоренной страны, они не замедлили проявиться. Общественные
разногласия относительно дальнейших шагов советского режима нашли выражение в
1920-1921 гг. в крестьянских восстаниях, недовольстве на флоте, забастовках
рабочих в Москве и Петрограде. Кульминацией этих событий стало рабочее
восстание в Кронштадте в марте 1921 г. Эти антагонизмы не могли не отразиться и
в самой партии, где в критический период 1920- 1921 гг. возникла группа
«Рабочей оппозиции», ставшая основным очагом политического недовольства среди
большевиков.
«РАБОЧАЯ ОППОЗИЦИЯ»
X
съезд РКП(б) в марте 1921 года в РКП стал ареной внутрипартийной дискуссии, которая
все более обострялась после окончания Гражданской войны - дискуссии по
профсоюзному вопросу. На вид это был спор о роли профсоюзов при диктатуре
пролетариата, но фактически в нем нашли отражение более глубокие проблемы,
связанные с выбором путей развития советского режима и касавшиеся характера его
отношений с рабочим классом.
По
данному вопросу в партии существовало три позиции: Троцкого, который выступал
за полную интеграцию профсоюзов в «рабочее государство», где их задачей стало
бы стимулирование производительности труда; Ленина, по мнению которого
профсоюзы по-прежнему должны были действовать как органы зашиты рабочего
класса, даже от «рабочего государства», которое, как он подчеркивал, являлось в
действительности «рабочим и крестьянским государством», страдавшим от
«бюрократических деформаций»; и, наконец, точка зрения «Рабочей оппозиции»,
которая предлагала передать управление производством профсоюзам, независимым от
Советского государства. И хотя дискуссия в целом концентрировалась не на самых
главным проблемах, стоявших тогда перед коммунистами и пролетариатом,
выступления в ней «Рабочей оппозиции» отражали, пусть смутно и
непоследовательно, неприятие рабочим классом бюрократических и военных методов,
все более присущих режиму, а также надежды на то, что теперь, после окончания
войны, ситуация изменится.
Лидерами
«Рабочей оппозиции» были, главным образом, представители профсоюзного аппарата,
однако она имела значительную поддержку среди рабочих юго-востока европейской
части России и Москвы; особой популярностью ее линия пользовалась у
рабочих-металлистов, и два видных руководителя оппозиции, А. Шляпников и С.
Медведев, являлись выходцами именно из их рядов. Однако наибольшую известность
в качестве лидера этого течения получила Александра Коллонтай, автор
программной брошюры «Рабочая оппозиция», в которой развивались идеи, изложенные
в тезисах группы «Задачи профессиональных союзов (к X съезду партии)». В работе
Коллонтай зримо отразились все сильные и слабые стороны ее группы. Брошюра
начинается с утверждения:
«Рабочая
оппозиция родилась из недр промышленного пролетариата Советской России, ... ее
взрастили не только каторжные условия жизни и труда семимиллионного
промышленного пролетариата, ноя ряд отклонений, качаний, противоречий и прямо
уклонений нашей советской политики от четких, ясных, классово выдержанных
принципов коммунистической программы».
Далее
Коллонтай отмечает тяжелейшее экономическое положение советского режима после
Гражданской войны, обращая внимание на рост бюрократического слоя,
происходящего не из рабочего класса, а из интеллигенции, крестьянства, остатков
старой буржуазии и др. Этот слой все более доминирует в советском аппарате и в
самой партии, способствуя распространению карьеризма и слепого пренебрежения к
интересам пролетариата. По мнению Рабочей оппозиции, советское государство само
по себе является не чисто пролетарским органом, а неоднородным институтом,
вынужденным поддерживать равновесие между различными классами и слоями
российского общества. Коллонтай настаивает на том, что гарантия сохранения
революцией верности изначальным целям - не в передаче руководства
технократам-не-пролетариям и социально неоднородным государственным органам, а
в самодеятельности и творческой силе самих рабочих масс:
«Но
именно это-то простое и ясное для каждого рабочего-практика положение и
упускается из виду нашими верхами. Коммунизм нельзя декретировать. Его можно
лишь творить живым исканием, временами ошибками, но творчеством самого рабочего
класса».
Эти
общие выводы «Рабочей оппозиции» отличались существенной глубиной во многих
аспектах, однако группа оказалась не способна продвинуться дальше самых общих
правильных суждений. Ее конкретные предложения, направленные на разрешение
кризиса революции, основывались на ряде ложных концепций, что свидетельствовало
о трагичности тупика, в котором находился российский пролетариат в то время.
В
представлении «Рабочей оппозиции» органами выражения подлинных интересов
пролетариата являлись профсоюзы, призванные выполнить задачу построения
коммунизма:
«Рабочая
оппозиция признает профсоюзы управителями и созидателями коммунистического
хозяйства...»
Таким
образом, в то самое время, когда левые коммунисты Германии, Голландии и других
стран обличали профсоюзы, видя в них основные препятствия для пролетарской
революции, российские левые превозносили их в качестве потенциальных органов
коммунистического переустройства! Революционерам в России, по-видимому, нелегко
было осознать, что в эпоху упадка капитализма профсоюзы уже не могут играть
никакой позитивной роли для пролетариата. Хотя возникновение фабзавкомов и
советов в 1917 году возвестило смерть профсоюзов как органов рабочей борьбы, ни
одна из левых групп в России по-настоящему этого не поняла - ни до, ни после
1921 года. К тому моменту, как «Рабочая оппозиция» обнаружила в профсоюзах
основную опору революции, подлинные органы революционной борьбы - фабзавкомы и
советы - уже были выхолощены. Более того, именно интеграция в профсоюзные
структуры погубила фабзавкомы как классовые органы в период после 1918 года.
Переход решающей власти в руки профсоюзов, несмотря на добрые намерения
защитников этой идеи, никоим образом не вернул бы российский пролетариат в
положение господствующего класса. Даже если бы подобный проект реализовался, он
означал бы просто передачу власти от одной государственной структуры к другой.
Программа
«Рабочей оппозиции», нацеленная на возрождение партии, также была в своей
основе ошибочна. Оппозиционеры объясняли распространение в РКП оппортунизма
исключительно наплывом в ее ряды непролетарских элементов. По их мнению, партия
могла вернуться на пролетарский путь в случае ее очищения от нерабочих
элементов. Если бы подавляющее большинство партийцев составляли настоящие
пролетарии с мозолистыми руками, все шло бы как нельзя лучше. Однако на
практике подобное средство борьбы с перерождением партии никогда не достигло бы
своей цели, так как в действительности развитие оппортунизма было связано не
столько с составом РКП(б), сколько с воздействием проблем, порожденных
удержанием государственной власти в становившихся все более неблагоприятными
условиях. Управлять государством в обстановке спада революции автоматически
означало стать на путь «оппортунизма», и даже самое чистое пролетарское
происхождение управленцев ничего изменить здесь не могло. Бордига однажды
заметил, что бывшие рабочие - самые худшие бюрократы. Тем не менее, «Рабочая
оппозиция» никогда не ставила под сомнение тот тезис, что партия должна
руководить государством, обеспечивая тем самым его пролетарский характер.
Нужно, писала, например Коллонтай, «чтобы ЦК нашей партии стал высшим идейным
центром классовой политики, органом мысли и контроля над практической политикой
советов, духовным воплощением основ нашей программы...»
Отождествление
«Рабочей оппозицией» диктатуры пролетариата с партийной диктатурой привело ее к
фанатичной демонстрации верности партии, когда в разгар X съезда стало известно
о восстании в Кронштадте. Видные лидеры оппозиции даже лично отправились на
штурм мятежной крепости. Подобно всем прочим левым фракциям в России, они
совершенно не поняли значения Кронштадтского восстания как последнего эпизода
массовой борьбы российских рабочих за восстановление власти советов. Но участие
в усмирении Кронштадта не спасло «Рабочую оппозицию» от осуждения съездом как
«мелкобуржуазного анархистского уклона», играющего «объективно»
контрреволюционную роль.
Принятое
X съездом решение о запрете образования внутрипартийных «фракций» нанесло по
«Рабочей оппозиции» сильный удар. Столкнувшись с перспективой перехода на
нелегальное положение и подпольной работы, она оказалась неспособной сохранить
свою оппозиционность. Отдельные ее участники продолжали борьбу на протяжении
20-х гг., объединившись с другими нелегальными группировками; другие
просто-напросто приспособились к сложившемуся порядку. Сама Коллонтай
превратилась в конечном итоге в лояльную прислужницу сталинского режима. В 1922
году английская левокоммунистическая газета «Уоркерс' Дредноут» писала о
«беспринципных и бесхребетных руководителях так называемой Рабочей оппозиции»;
и действительно, программе группы не хватало решительности. Но это зависело не
от мужества или его отсутствия у оппозиционеров, а я вилось результатом
огромных трудностей, с которыми неизбежно сталкивались российские
революционеры, если пытались спорить или порвать с партией, бывшей душой
революции 1917 года. Для многих искренних коммунистов пойти против партии
представлялось чистым безумием; за ее пределами, считали они, их ждет небытие.
Преданность партии, столь глубокая, что становилась препятствием для
отстаивания революционных принципов, нашла позднее еще более яркое выражение у
«Левой оппозиции».
Другим
слабым местом воззрений «Рабочей оппозиции» было почти полное игнорирование ею
вопросов международного характера. Если наиболее последовательные левые фракции
в России черпали силу в понимании того, что единственным подлинным союзником
российского пролетариата и его революционного меньшинства является мировой
рабочий класс, то программа «Рабочей оппозиции» нацеливала на поиск решений
существующих проблем исключительно в рамках самой России.
Больше
всего «Рабочую оппозицию» заботило следующее: «Кому осуществлять творчество
диктатуры пролетариата в области хозяйственного строительства?» (Коллонтай).
Основная задача, которую она предписывала рабочему классу, заключалась в
строительстве в России «коммунистического хозяйства». Первоочередное внимание
оппозиционеров к проблемам управления производством и создания будто бы
«коммунистических» производственных отношений в России свидетельствовало о
полном непонимании важнейшего момента: коммунизм невозможно построить в
изолированном бастионе. Главной проблемой, стоявшей перед российским рабочим
классом, была не «хозяйственная реконструкция» своей собственной страны, а
развитие мировой революции.
Хотя в
своей брошюре Коллонтай критиковала «налаживающиеся торговые сношения с
капиталистическими державами, сношения, идущие через голову как русского, так и
иностранного организованного пролетариата», «Рабочей оппозиции» в целом была
свойственна та же тенденция, которая все более крепла в то время в
большевистском руководстве - склонность ставить проблемы российской экономики
выше задач распространения революции на международной арене. Это общее
представление о том, что Россия может долгое время развиваться изолированно,
замкнуться в самой себе и не предать при этом интересы мировой революции, имело
большее значение, чем разногласия партийных группировок по вопросам
экономического строительства.
Исключительно
«российская» ориентация «Рабочей оппозиции» нашла отражение и в её
неспособности установить сколько-нибудь прочные связи с левыми
коммунистами-оппозиционерами за пределами России. Хотя брошюра Коллонтай была
вывезена за границу одним членом КРПГ и опубликована этой партией, а также
группой «Уоркерс' Дредноут», Коллонтай вскоре пожалела об этом и потребовала
вернуть свой текст! «Рабочая оппозиция» не подвергла никакой реальной критике
оппортунистическую политику Коминтерна, одобрила «21 условие» и не попыталась
объединить усилия с «зарубежными» оппозиционерами, несмотря на солидарность,
которую выказали ей КРП Г и другие. В 1922 году активисты «Рабочей оппозиции» в
последний раз обратились к IV конгрессу Коминтерна, но их выступление
ограничилось протестом против бюрократизации режима и отсутствия свободы
выражения для инакомыслящих коммунистических групп в России. Данное обращение
получило лишь очень слабый отклик в Интернационале, который уже исключил к тому
времени свои лучшие элементы и вскоре одобрил печально известную политику
«единого фронта». После этого для рассмотрения деятельности «Рабочей оппозиции»
была создана специальная партийная комиссия, которая пришла к выводу, что
группа представляет собой «нелегальную фракционную организацию», и
последовавшие репрессии почти полностью положили конец ее деятельности.[19] К
несчастью для «Рабочей оппозиции», она выступила в тот момент, когда партия
переживала глубокие потрясения, которые вскоре сделали всякую легальную
оппозиционную деятельность в России невозможной. Желая найти компромисс между
легальной, фракционной работой внутри партии и подпольным противодействием
режиму, «Рабочая оппозиция» в итоге повисла в пустоте. В дальнейшем факел
пролетарского сопротивления понесли люди более решительные и
непримиримые.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ:
ЛЕВЫЕ КОММУНИСТЫ И КОНТРРЕВОЛЮЦИЯ (1921-1930
гг.)
После
1921 года большевистская партия оказалась в крайне тяжелом положении. Поражения
рабочих восстаний в Венгрии, Италии, Германии и других странах в 1918-1921 гг.
обозначили вступление мировой революции в фазу глубокого спада, из которой она
так и не вышла, несмотря на кратковременные подъемы борьбы, например, в
Германии и Болгарии в 1923 г., в Китае в 1927-м. В России как экономика, так и
сам пролетариат находились почти на грани дезинтеграции; активность трудящихся
масс упала, и они оказались вытеснены из политической жизни. Перестав быть
орудием в руках. рабочего класса, советское государство переродилось по сути в
механизм защиты капиталистического «порядка». Находясь в плену своих
субституционистских концепций, предполагавших фактическое замещение
пролетариата авангардной партией, большевики продолжали верить, что смогут
управлять этой государственной машиной и капиталистической экономикой,
одновременно ожидая нового наступления мировой революции и способствуя развитию
революционного процесса. Наделе же потребности государственной власти
превращали большевиков в явных агентов контрреволюции как внутри страны, так и
за рубежом. В России они стали надсмотрщиками над все более ужесточавшейся
эксплуатацией рабочего класса. Хотя нэп несколько смягчил государственный
диктат в экономике, диктатура партии над пролетариатом не ослабла. Напротив,
из-за того, что большевики всегда считали крестьянство основной угрозой
революции в России, они пришли к выводу, что предоставление крестьянам
экономических уступок следует уравновесить упрочением политического господства
большевистской партии над российским обществом; внутри РКП(б) отражением этого
стало усиленное насаждение принципов монолитности. Единственный способ
построить пролетарский оплот, способный выдержать натиск стихии крестьянского
капитализма, виделся в усилении контроля со стороны партии и в самой партии.
В
международном плане, поскольку императивы российского государства, выразителем
которых стала РКП(б), оказывали все более губительное воздействие на политику
Коминтерна, господствующее положение в котором занимала российская секция.
«Единый фронт», «рабочее правительство» - подобная реакционная «тактика» в
значительной степени отражала потребность российского государства найти себе
буржуазных союзников в капиталистическом мире.
Хотя
большевистская партия еще не отказалась окончательно от пролетарской революции,
вся логика ситуации, в которой она находилась, постепенно подталкивала ее к
самоотождествлению с потребностями российского национального капитала.
Последние работы Ленина свидетельствуют о его доходящей до одержимости
озабоченности проблемами «социалистического строительства» в отсталой России.
Победа сталинизма лишь окончательно выявила эту логику; она сняла дилемму между
интернационализмом и интересами российского государства - отказом от первого в
пользу последних.
События
пятидесяти последних лет показали, что пролетарская партия не может выжить в
период спада или поражения классовой борьбы. Так что единственным способом для
коммунистических партий продолжить физическое существование после спада
революционной волны был переход со своим оружием и багажом в лагерь буржуазии.
В России перерождению компартии способствовало также ее сращивание с
государством, ускорявшее адаптацию РКП(б) к потребностям национального
капитала. В период поражения защиту революционных позиций могут осуществлять
лишь небольшие коммунистические фракции, выделившиеся из перерождающейся партии
или обретшие организационную самостоятельность в результате ее распада. Это
явление имело место и в России, особенно в период 1921 -1924 гг., когда
образовался ряд маленьких групп, решительно отстаивавших коммунистические
позиции, преданные правящей партией. Как мы видели, оппозиционные течения в
большевистской партии возникали и ранее, однако с 1921 года условия, в которых
приходилось действовать коммунистическим оппозициям, кардинальным образом
изменились.
Предпосылкой
защиты коммунистических принципов перед лицом наступления контрреволюции
являлась, особенно в России, способность ставить верность этим принципам выше
всякой личной, эмоциональной и политической привязанности к организации, какое
бы славное прошлое она ни имела, если организация эта ступает на путь
предательства интересов рабочего класса. Сила российских левых заключалась как
раз в том, что при невозможности работать надело коммунизма в рамках
Коммунистической партии и советского государства они готовы были вести борьбу
за коммунистические принципы вопреки этим институтам. Коммунистические
убеждения стояли для этих людей на первом месте. Они считали, что если прежние
«герои» революции больше не отстаивают коммунистическую программу, следует их
осудить и двигаться вперед без них. Не удивительно, что группы российских левых
коммунистов состояли в основном из людей не слишком известных, преимущественно,
рабочих, не входивших в большевистское руководство героических лет.
Иначе
обстояло дело с троцкистско-зиновьевской оппозицией: Мясников даже насмехался
над ней, называя «оппозицией знаменитостей», выступающих против сталинской
фракции лишь по собственным бюрократическим соображениям (L'Ouvrier Communiste,
№ 6, janvier 1930).
Простым
рабочим-революционерам, становившимся на левокоммунистические позиции, было
гораздо легче понять положение российского пролетариата, чем высокопоставленным
большевистским деятелям, утратившим реальный контакте классом и способным
рассматривать проблемы революции исключительно с точки зрения задач
государственного управления. Однако малая известность членов левых фракций
зачастую составляла их слабость. Их анализ происходящего основывался в большей
мере на классовом инстинкте, нежели на глубоком знании теории. В совокупности с
историческими слабостями российского рабочего движения, о которых мы говорили
выше, и изоляцией российских левых от коммунистических фракций за рубежом эти
факторы серьезно ограничивали возможность развития идей левого коммунизма в
России.
Хотя
левые оказались способны порвать с «официальными» институтами и поддержать
классовую борьбу рабочих против них, колоссальный спад классовой активности в
России ставил перед этими фракциями ряд трудных и противоречивых проблем.
Поскольку советы, фабзавкомы и другие массовые органы пролетарской
самоорганизации умерли, а само государство стало инструментом капитала,
большевистская партия, несмотря на ее быстрое перерождение в период после 1921
года оставалась все же центром политической жизни российского пролетариата. По
причине апатии и безразличия рабочих политические дискуссии и конфликты
происходили почти исключительно в партии или вокруг нее. Правда, равнодушие и
пассивность самого класса делали большую часть партийных идеологических дебатов
в 20-е гг. изначально бесплодными, но тот факт, что ВКП являлась своего рода
оазисом политической мысли в пустыне рабочей аполитичности, не мог
игнорироваться революционерами.
Эта
ситуация поставила перед левыми фракциями тяжелую дилемму. С одной стороны,
апатия масс и репрессии со стороны государства крайне затрудняли им
деятельность в среде пролетариата «вообще». С другой стороны, всякая работа
внутри партии была крайне затруднена вследствие запрета фракций в 1921 году и
становящегося все более удушающим партийного режима. Для любой реально
оппозиционной группы стало почти невозможно открыто пропагандировать в партии
свои взгляды. Даже в довольно умеренной критике, которая содержалась в
«Платформе 46-ти» 1923 года (с этого документа началась история «Левой
оппозиции»), осуждается то, что «свободная дискуссия внутри партии фактически
исчезла, партийное общественное мнение заглохло». Более левые течения
находились в еще худшем положении, однако все они продолжали совмещать
пропагандистскую деятельность среди «широких масс» на промышленных предприятиях
с тайной работой в партийных организациях. В манифесте «Рабочей группы» 1923
года говорилось о том, что «становится неизбежным образование Рабочей группы
РКП на основе программы и устава РКП(б) для решительного давления на
господствующую группу в РКП». В «Обращении» группы «Рабочая Правда» в 1922 году
ставилась задача: «Всюду, на заводах, фабриках, в профорганизациях, рабфаках,
совпартшколах, Коммунистическом союзе молодежи и партийных организациях должны
быть созданы пропагандистские кружки, солидарные с "Рабочей
Правдой"».[20] Подобные декларации о намерениях показывают, с какими громадными
сложностями сталкивались попытки этих групп найти отклик в российском
пролетариате, и как трудно - даже невозможно - было отыскать эффективные формы
организации в период разброда и шатаний.
Необходимо,
наконец, иметь в виду, что левокоммунистические группировки подвергались самым
суровым гонениям и репрессиям со стороны партии-государства. Именно потому, что
Россия являлась «страной Советов», где произошла пролетарская революция,
контрреволюция в ней должна была стать тотальной и беспощадной, искореняющей
последние остатки всего революционного. Даже до победы сталинской фракции левые
группы подвергались преследованиям со стороны ГПУ, их членов арестовывали,
отправляли в тюрьмы и ссылку. Лишенным средств, вынужденным постоянно
скрываться от госбезопасности, им было трудно вести хотя бы минимальную
пропагандистскую работу. Упрочение контрреволюции после 1924 года еще более
усложнило их положение. И, тем не менее, в мрачные годы реакции левые
коммунисты продолжали бороться за революцию. Даже в 1929 году «Рабочая группа»
издавала в Москве нелегальную газету «Рабочий путь к власти». Даже в сталинских
лагерях оппозиционеров не удавалось принудить к молчанию. Пролетарскую
революцию погубить нелегко. Революционеры, продолжавшие борьбу в столь
неблагоприятных обстоятельствах, черпали мужество уже в том, что продолжали и
защищали дело рабочей революции. Рассмотрим же подробнее основные группы,
которые, невзирая на все трудности, продолжали нести революционное
коммунистическое знамя.
1. «РАБОЧАЯ ПРАВДА»
Группа
«Рабочая Правда» образовалась осенью 1921 года. По-видимому, она состояла из
представителей интеллигенции и зародилась в среде вокруг «Пролеткульта»,
идейным вдохновителем которого являлся А. Богданов, партийный теоретик,
споривший с Лениным по вопросам философии в первые годы XX века и игравший
видную роль в «левых» течениях большевизма того времени. В своем обращении 1922
года «Рабочая правда» характеризовала нэп как «восстановление нормальных
капиталистических отношений», свидетельство тяжелого поражения российского
пролетариата:
«Рабочий
класс России дезорганизован, в умах рабочих царит путаница: в стране ли они
«диктатуры пролетариата», как неустанно повторяет устно и печатно
Коммунистическая партия, или в стране произвола и эксплуатации, в чем убеждает
их на каждом шагу жизнь? Рабочий класс влачит жалкое существование, в то время
как новая буржуазия (т. е. ответственные работники, директора заводов,
руководители трестов, председатели исполкомов и т.д.) и нэпманы роскошествуют и
восстановляют в нашей памяти картину жизни буржуазии всех времен».
По
мнению «Рабочей Правды», советское государство стало представителем
«общенациональных интересов капитала и лишь руководящей аппаратом
государственного управления и регулирования хозяйства организаторской
интеллигенции». Одновременно рабочий класс лишился своих органов защиты,
профсоюзов, и своей классовой партии. В обращении «Рабочей Правды» XII съезду
партии в 1923 году, говорилось, что «современные российские профсоюзы влачат
жалкое существование, превратившись из организаций защиты экономических
интересов рабочих в организации защиты интересов производства, т.е. госкапитала
в первую очередь» (Социалистический вестник. 1923, № 19, с. 13).
Относительно
партии в «Обращении» 1922 года говорилось: «РКП стала партией организаторской
интеллигенции. Пропасть между РКП и рабочим классом все больше углубляется».
Поэтому
члены группы заявляли о своем намерении работать над созданием подлинной
«партии российского пролетариата», хотя признавали, что «работа предстоит
долгая и упорная, и, в первую очередь, идеологическая».
Хотя
относительно скромные цели «Рабочей Правды» как будто отражали понимание
поражения, которое потерпел класс, и, следовательно, объективных пределов
революционной деятельности в подобный период, видение ею ситуации было крайне
искажено противоречивыми представлениями о характере переживаемой исторической
эпохи и стратегических задачах пролетариата в целом. Основываясь, возможно, на
идее Богданова о том, что пока пролетариат не созрел как организаторский класс,
социалистическая революция является преждевременной, группа полагала, что перед
революцией в России стояла задача положить начало стадии капиталистического
развития:
«После
успешной революции и гражданской войны перед Россией открылись широкие
перспективы быстрого превращения в страну передового капитализма. В этом
несомненное и огромное достижение революции в октябре» («Обращение» 1922 г.).
Такое
видение перспектив привело «Рабочую Правду» и к отстаиванию странных идей в
области международной политики: призыву к сближению России с «прогрессивными»
капиталистическими режимами Америки и Германии против «реакционной» Франции.
Одновременно группа, кажется, почти или вовсе не имела контактов с
левокоммунистическими фракциями за пределами России.
Несомненно,
именно подобные воззрения дали основание «Рабочей группе» Мясникова заявить о
том, что она «не имеет ничего общего с так называемой «Рабочей Правдой»,
которая пытается выбросить все, что было коммунистического в революции 1917
года, и, следовательно, является совершенно меньшевистской» (Workers'
Dreadnought, 31 May 1924.). Хотя в своем Манифесте 1923 года «Рабочая группа»
признавала, что такие объединения, как «Рабочая правда», группа
«Демократического централизма» и «Рабочая оппозиция», включали в себя немало
искренних пролетарских элементов, которых мясниковцы призывали объединиться на
основе собственных программных документов.
Во
времена русской революции тех, кто говорил о неизбежности движения России по
буржуазному пути, отождествляли, как правило, с меньшевиками. Но в свете
последующего опыта мы предпочли бы сравнить позиции «Рабочей Правды» с
выводами, к которыми пришли немецкие и голландские левые в 30-е гг.. Как и
российская группа, последние удачно проанализировали некоторые аспекты
государственного капитализма, но совершили ошибку, заключив, что русская
революция изначально была делом интеллигенции, создававшей государственный
капитализм в стране, которая не созрела для коммунистических преобразований.
Иными словами, позиции «Рабочей Правды» могут быть охарактеризованы как
воззрения революционного течения, деморализованного и дезориентированного
поражением революции и в силу этого пришедшего к сомнению в том, что революция
эта изначально носила пролетарский характер. В отсутствие четких и последовательных
критериев анализа перерождения подобный уклон был неизбежен, особенно в таких
тяжелых условиях, с которыми приходилось иметь дело российским революционерам
после 1921 года.
Но,
несмотря на некоторый пессимизм и склонность к абстрактному теоретизированию,
«Рабочая Правда» без колебаний приняла участие в стихийных забастовках, которые
охватили Россию летом 1923 года, пытаясь внести в общеклассовое движение
политические лозунги. В результате на группу обрушились репрессии, и уже вскоре
она была разгромлена органами ГПУ.
2.«РАБОЧАЯ ГРУППА» И КОММУНИСТИЧЕСКАЯ РАБОЧАЯ
ПАРТИЯ
Мы
видели, что слабость таких групп, как «Рабочая оппозиция» и «Рабочая Правда»,
была связана с недооценкой ими международных аспектов рабочего и
коммунистического движения. Наиболее же интересными и значимыми представляются
те течения в российском левом коммунизме, которые подчеркивали
интернациональный характер революции и необходимость объединения революционеров
всего мира.
По
своим воззрениям представители этих течений были очень близки немецкой КРПГ и
родственным ей организациям.
3 и 17
июня 1923 года газета «Уоркерс' Дредноут» опубликовал заявление организации,
которая образовалась незадолго до этого и приняла название «Группа
революционно-левых коммунистов (Коммунистическая рабочая партия) России». В
заявлении говорилось, что она вышла из «социал-демократической Российской
коммунистической партии, погрузившейся в делячество» (WD, 3 June); и хотя члены
группы выражали готовность «поддержать все, что еще остается революционного в
РКП», а также солидаризировались со «всеми требованиями и предложениями
"Рабочей оппозиции", которые имеют подлинно революционную
направленность», они настаивали на том, что «реформировать РКП изнутри
невозможно, во всяком случае, "Рабочая оппозиция" на это не способна»
(Ibid., 17 June). Группа осуждала попытки большевиков и Коминтерна заключить
компромисс с капиталом как в России, так и за рубежом, и, в частности,
критиковала коминтерновскую политику «единого фронта», заявляя, что последняя
служит орудием «восстановления мировой капиталистической экономики» (там же).
Оценивая действия большевиков и Коминтерна как переход на оппортунистический
путь, способный лишь привести их к интеграции в капитализм, группа полагала,
что настало время создавать коммунистическую рабочую партию в России, связанную
с КРП Г в Германии, КРП в Голландии и другими секциями Коммунистического
Рабочего Интернационала.[21]
Последующая
эволюция этой группы в точности не известна, но, по всей видимости, она была
тесно связана с «Рабочей группой» Мясникова - можно даже предположить, что
«КРП» 1922 года являлась прямой предшественницей РГ. 1 декабря 1923 года
«Уоркерс' Дредноут» сообщил, что его редакция получила манифест «Рабочей
группы», посланный российской КРП одновременно с протестом против ареста в
России Мясникова, Кузнецова и других активистов. В 1924 году КРП Г опубликовала
на немецком языке Манифест и характеризовала «Рабочую группу» как «российскую
секцию IV Интернационала». Как бы то ни было, с этого времени выразителем принципов
левого коммунизма, аналогичных идеям КРПГ, стала в России группа Г. И.
Мясникова.
Гавриил
Мясников, рабочий с Урала, получил известность в большевистской партии в 1921
году, когда, сразу же после решающего X съезда, потребовал «свободы печати для
всех, от монархистов до анархистов». Несмотря на все усилия Ленина,
направленные на то, чтобы отговорить его от агитации по этому вопросу, Мясников
не отступил и в начале 1922 года был исключен из партии. В феврале-марте 1923
года он вместе с другими активистами создал «Рабочую группу Российской
Коммунистической партии (большевиков)», которая накануне XII съезда РКП издала
свой Манифест. Группа начала подпольную работу среди партийных и беспартийных
рабочих и, по некоторым данным, активно участвовала в забастовках лета 1923
года, призывая к массовым манифестациям и пытаясь политизировать по существу
оборонительное классовое движение. Участие мясниковцев в забастовках внушило
ГПУ уверенность, что они представляют собой реальную угрозу; аресты ряда
ведущих активистов группы нанесли ей серьезный удар. Но, как мы видели, она
продолжала свою подпольную работу, хотя и в ограниченных масштабах, вплоть до
начала 1930-х гг.[22]
Манифест
«Рабочей группы» являлся значительным шагом вперед по сравнению с «Обращением»
«Рабочей правды», но и в нем нашли все же отражение колебания и неоформленность
идей левых коммунистов того времени, особенно проявившиеся в России.
Манифест,
как и другие подобные документы, содержит обличение ужасных материальных
условий, в которых жили российские рабочие, и неравенства, сопровождавшего нэп,
а также высказывает предостережение, как бы «нэп (новая экономическая политика)
не превратилась в «нэп» (новую эксплуатацию пролетариата)». Затем осуждается
подавление инакомыслия внутри и вне партии и констатируется опасность
перерождения партии в «группу господствующих лиц, держащую в своих руках и
экономические ресурсы страны, и власть, [которая] грозит превратиться в
олигархическую касту». Говорится, что профсоюзы, Советы и заводские комитеты
перестали действовать как пролетарские органы, поэтому рабочий класс более не
контролирует ни производство, ни политический аппарат режима. Возрождение всех
органов классовой самоорганизации, радикальная реформа советской системы с тем,
чтобы вернуть пролетариату господство в экономической и политической сферах -
таковы задачи, выдвигаемые в Манифесте «Рабочей группы».
Это
подводит нас к важнейшей проблеме, с которой сталкивались российские левые в
начале 20-х гг. Как следовало им вести себя по отношению к советскому режиму?
Сохранял ли этот режим в той или иной степени пролетарский характер, или же
революционерам следовало стремиться к его полному разрушению? Трудность
состояла в том, что тогда не существовало ни опыта, ни проверенных критериев
для того, чтобы определить, стал ли режим однозначно контрреволюционным. Эта
неопределенность нашла отражение в двойственном отношении к нему со стороны
«Рабочей группы». Осуждая неравенство, вызванное нэпом, и опасность его
«бюрократического перерождения», она одновременно заявляла: «Нэп есть прямое
следствие состояния производительных сил нашей страны. Она должна быть
использована для закрепления позиций пролетариата, занятых в октябре».[23] В
Манифесте перечисляется ряд предложений, призванных «улучшить» нэп - рабочий
контроль, независимость от иностранного капитала и пр. Точно также, критикуя
перерождение партии, «Рабочая группа», как мы видели, предпочла работать среди
партийцев и оказывать давление на партийное руководство. Хотя группа задавалась
вопросом, не окажется ли российский пролетариат в будущем вынужден «вновь и
вновь начинать борьбу, да, может быть, и кровавую, за свержение олигархии»,
Манифест в целом ориентировал на возрождение советского государства и его
институтов, а не на их насильственное ниспровержение.
Такая
позиция «критической поддержки» нашла выражение и в том, что перед лицом
военной угрозы, возникшей в связи с ультиматумом Керзона в 1923 году, члены
«Рабочей группы» заявили о намерении сопротивляться «всем попыткам свергнуть
советскую власть».
Вопрос
о том, «правильной» ли была защита российского режима в 1923 году, на самом
деле не столь важен. Позиции, занятые в то время «Рабочей группой», определенно
не являлись контрреволюционными, поскольку классовый опыт тогда еще не разрешил
окончательно русский вопрос. Нечеткость представлений мясниковцев о характере
российского режима свидетельствовала прежде всего о том, какую громадную
сложность представлял этот вопрос для революционеров в те годы замешательства и
разброда.
Но
важнейшей отличительной чертой «Рабочей группы» был не ее анализ российского
режима, а четкая интернациональная ориентация. Показательно, что Манифест 1923
года начинается с впечатляющего описания мирового кризиса капитализма и
альтернативы, перед которой стоит все человечество: социализм или варварство.
Пытаясь объяснить запоздание рабочего класса с выработкой революционного
осознания этого кризиса, Манифест ярко разоблачает повсеместную
контрреволюционную роль социал-демократии:
«Социалисты
всех стран в данный момент - единственные спасители буржуазии от пролетарской
революции, потому что многочисленные массы рабочего класса привыкли с
недоверием относиться к тому, что исходит непосредственно от их угнетателей, а
если то же самое преподносится рабочему классу как защита его интересов, да еще
с набором социалистических фраз, то рабочий, отуманенный этими фразами, верит и
растрачивает свои силы на бесполезную борьбу. Лучших адвокатов буржуазия не
имела и не будет иметь».
Понимание
этого позволило «Рабочей группе» подвергнуть резкой критике коминтерновскую
тактику «единого фронта» и «рабочего правительства» как способы привязать
пролетариат к его классовому врагу. Хотя и не вполне осознавая
контрреволюционную роль профсоюзов, группа разделяла точку зрения КРПГ о том,
что в новый период упадка капитализма от всей прежней реформистской тактики
необходимо отказаться:
«Время,
когда рабочий класс мог улучшать свое материальное и правовое положение путем
забастовок и парламентских выступлений, безвозвратно миновало. Надо открыто об
этом сказать. Борьба за ближайшие цели - есть борьба за власть. В своей
пропаганде надо выявить, что, хотя мы и призывали в различных случаях к
забастовкам, но они реально улучшить положение ваше (рабочих) не могут, но вы,
рабочие, еще не преодолели старые реформистские иллюзии и ведете борьбу,
которая истощит только и главным образом вас. [...] Мы пойдем за вами и в
забастовке, [...] но знайте, что это не избавит вас от гнета, рабства и нужды
беспросветной, а путь к этому миру счастья - это завоевание власти вами, мозолистые
руки».
Таким
образом, роль партии, по мнению мясниковцев, состояла в том, чтобы повсюду
готовить массы к гражданской войне с буржуазией.
Видение
«Рабочей группой» новой исторической эпохи обнаруживает значительное сходство с
представлением КРПГ о «смертельном кризисе капитализма», разделяя все сильные и
слабые стороны данной концепции. Обе организации полагали, что, поскольку
капитализм вступил в стадию своего финального кризиса, условия для пролетарской
революции налицо в любой момент. Задача партии - послужить детонатором
классового революционного взрыва. В Манифесте ни словом не упоминается спад
мировой революции, который имел место в то время и требовал тщательного анализа
новых перспектив революционного движения. Для «Рабочей группы» в 1923 году
мировая революция стояла на повестке дня точно так же, как в 1917-м.
Вот
почему группа разделяла иллюзии КРП Г о возможности построения IV
Интернационала в 1922 году, и даже позднее, в 1928-1931 гг., Мясников все еще
пытался создавать Коммунистическую рабочую партию в России.[24]
Очевидно,
лишь итальянские левые оказались способны по-настоящему понять роль
коммунистических фракций в период спада, когда деятельность партии уже
невозможна. По мнению же КРПГ, группы «Уоркерс' Дредноут», Мясникова и других,
партии могли создаваться и существовать когда угодно. Неизбежным следствием
подобного близорукого видения являлась непреодолимая тенденция к политической
дезинтеграции: немецкие левые коммунисты, как и близкие к ним русские и
английские, оказались практически не способны обеспечить свое политическое
существование в период контрреволюции, и причиной тому были не только
репрессии.
Конкретные
предложения «Рабочей группы» относительно объединения революционеров в
международном масштабе свидетельствовали о здравой озабоченности достижением
максимального единства революционных сил, но в них нашла отражение уже
отмеченная нами неопределенность отношения левых коммунистов в перерождавшимся
«официальным» структурам коммунистического движения. Так, категорически отвергая
единый фронт с социал-демократами, Манифест «Рабочей группы» призывает к
образованию своеобразного единого фронта всех подлинно революционных сил, в
число которых он включает, наряду с рабочими коммунистическими партиями, партии
III Интернационала. Есть сведения, что «Рабочая группа» вела также переговоры с
представителями левого крыла Коммунистической партии Германии (группой Маслова)
с целью привлечь их в свое «зарубежное бюро», попытки создания которого так и
не увенчались успехом. В комментариях к Манифесту КРПГ решительно критиковала
то, что называла «иллюзиями "Рабочей группы"» относительно
возможности «революционизировать III Интернационал..., который больше не
является орудием борьбы рабочего класса. Вот почему коммунистические рабочие
партии образовали Коммунистический Рабочий Интернационал». Однако вопросу о
природе советского режима и Коминтерна, стоявшему перед «Рабочей группой»,
предстояло разрешиться в свете конкретного опыта; победа сталинизма в России
побудила ее выбрать более непримиримую линию поведения в отношении бюрократии и
ее государства, в то время как быстрый распад Коминтерна после 1923 года с
неизбежностью привел к тому, что международными «партнерами» «Рабочей группы»
стали впоследствии подлинные левые коммунисты разных стран.
Именно
эти «международные связи» с оставшимися активистами периода революционного
подъема позволили таким революционерам, как Мясников, достичь относительно
высокого уровня ясности в понимании ключевых проблем в то время, как рабочее
движение погрузилось в пучину разложения и лжи.
3. НЕПРИМИРИМЫЕ ЛЕВЫЕ ОППОЗИЦИОНЕРЫ
Мы не
можем подробно рассмотреть здесь всю историю «левой» («троцкистской») оппозиции
в Коммунистической партии. Хотя путаная защита ею внутрипартийной демократии,
китайской революции и интернационализма, а также неприятие сталинской теории
«социализма в одной стране» свидетельствуют о том, что она была пролетарским
течением, последней реальной искрой сопротивления в большевистской партии и
Коминтерне, недостаточность критики ею наступавшей контрреволюции не позволяет
считать данную оппозицию в целом составной частью революционной традиции левого
коммунизма.
В
международном плане ее отказ поставить под сомнение решения первых четырех
конгрессов Коминтерна обрек ее на жалкое воспроизведение всех коминтерновских
ошибок. В самой России оппозиция не смогла окончательно порвать с
партийно-государственным аппаратом и тем самым решительно стать на путь
пролетарской борьбы с режимом, которую вели подлинные левокоммунистические
фракции. Хотя враги пытались обвинить Троцкого в связи с такими нелегальными
группами, как «Рабочая правда», он однозначно отмежевался от них. «Рабочую
Правду» он именовал «Рабочей неправдой» и принял личное участие в подавлении
«ультралевых», войдя, например, в комиссию, которая расследовала деятельность
«Рабочей оппозиции» в 1922 году. Единственное, что Троцкий признавал, - это то,
что появление подобных групп являлось симптомом подлинного перерождения
советского режима.
Однако
«левую оппозицию» в первые годы ее существования нельзя отождествлять
исключительно с Троцким. Многие, подписавшие «Платформу 46», были в прошлом
«левыми коммунистами» и «демократическими централистами» - например, Осинский,
Смирнов, Пятаков и другие. Мясников писал:
«В
троцкистской оппозиции состоят не только великие люди, в ней также много
рабочих. И последние не захотят следовать за вождями; после некоторых колебаний
они вольются в ряды "Рабочей группы"» (L'Ouvrier Communiste, № 6,
Janvier 1930).
Именно
потому, что «левая оппозиция» являлась пролетарским течением, в ней
естественным образом возникло левое крыло, которое пошло гораздо дальше робкой
критики сталинского режима Троцким и его «ортодоксальными» последователями. К
концу 20-х гг. в оппозиции возникло течение «непримиримых», в основном состоявшее
из молодых рабочих, которое отвергало стремление «умеренных» троцкистов к
достижению соглашения со сталинской фракцией - тенденцию, усилившуюся после
1928 года, когда Сталин, казалось, начал быстро осуществлять троцкистскую
программу индустриализации. Исаак Дойчер писал о «непримиримых»:
«В
этих кругах уже стало аксиомой, что Советский Союз - больше не рабочее
государство, что партия предала революцию, и надежда на реформу напрасна.
Оппозиции нужно создать новую партию, проповедовать и готовить новую революцию.
Некоторые пока рассматривали Сталина как сторонника аграрного капитализма и
даже как руководителя «кулацкой демократии», в то время как для других его
правление символизировало возвышение государственного капитализма, непримиримо
враждебного социализму» (Дойчер И. Троцкий в изгнании. М., 1991, с. 137).
В
своей книге «В стране великой лжи» Анте Цилига рассказал о происходивших на его
глазах дискуссиях среди левых оппозиционеров в политизоляторах. По его
свидетельству, что одни участники этих дискуссий склонялись к капитуляции перед
сталинской системой, другие полагали, что ее еще можно реформировать, третьи
выступали за «политическую революцию» и свержение бюрократии (к этой позиции
впоследствии присоединился Троцкий). Но непримиримые или «отрицатели», как
называет их Цилига, который сам к ним принадлежал, «считали, что не только
политический, но также экономический и социальный строй в СССР чужды и
враждебны пролетариату. Поэтому мы предвидели не только политическую, но и
социальную революцию, которая должна открыть путь к развитию социализма. По
нашему мнению, бюрократия являлась самым настоящим классом - классом,
враждебным пролетариату».
В
январе 1930 года Мясников писал в «Уврие коммюнист» о «левой оппозиции»:
«Есть
лишь две возможности: либо троцкисты объединятся под лозунгом «мир хижинам,
война дворцам» и под стягом рабочей революции (первый шаг, который пролетариат
должен сделать, чтобы стать господствующим классом), либо они медленно угаснут
и индивидуально и коллективно перейдут в лагерь буржуазии. Такова альтернатива,
и третьего пути нет».
События
1930-х гг., когда троцкисты окончательно перешли в лагерь капитала, подтвердили
пророчество Мясникова. Однако лучшие представители «левой оппозиции» оказались
способны пойти по другому пути, пути революции. Разочарованные отказом Троцкого
признать их правоту, они в 1930-1932 гг. порвали с троцкистским течением и
начали сотрудничать в тюрьмах с представителями «Рабочей группы» и «децистами»,
разрабатывая свое понимание краха мировой революции и анализ государственного
капитализма. Как подчеркивает Цилига в своей книге, они больше не боялись
подойти к самой сути вопроса и признать тот факт, что перерождение революции
началось не со Сталина, а получило импульс еще при Ленине и Троцком. Как говорил
Маркс, быть радикалом - значит понять вещь в ее корне. Что большего могли
сделать левые коммунисты в черные годы реакции, как не добраться бесстрашно до
истоков поражения пролетариата?
Некоторые
могут увидеть в тюремных дискуссиях левых коммунистов лишь символ бессилия
революционных идей перед капиталистическим левиафаном. Но хотя их их судьба
отразила тяжелейшее поражение пролетариата, один тот факт, что они продолжали
осмысливать уроки революции в столь неблагоприятных обстоятельствах,
свидетельствует о том, что временная победа контрреволюции никогда не в
состоянии положить конец выполнению исторической миссии пролетариата - даже
если торжество реакции затягивается на десятилетия. Когда был арестован
Сапронов, Мясников так откликнулся на это событие:
«Теперь
Сапронов арестован. Даже ссылка и невозможность быть услышанным не лишили его
энергии, и бюрократия не могла себя чувствовать в безопасности, пока он не
оказался за прочными тюремными стенами. Но могучий дух Октябрьской революции не
заточить в тюрьмы; даже могила над ним не властна. Принципы революции живы в
рабочем классе России, и пока будет жить рабочий класс, идея этане сможет
умереть. Вы можете арестовать Сапронова, но не идею революции» (L'Ouvrier
Communiste, 1929).
Действительно,
сталинская бюрократия давно уничтожила последние остатки коммунистических
меньшинств в России. Но сегодня, когда новый подъем пролетарской борьбы находит
глухой отзвук даже в российском пролетариате, «могучий дух» второго Октября все
больше тревожит сталинистских жандармов в Москве и их последышей в Варшаве,
Праге и Пекине. Когда рабочие «родины социализма» восстанут, чтобы раз и
навсегда разрушить колоссальную темницу сталинистского государства, они, вместе
со своими братьями по классу во всем мире, окажутся, наконец, способны
разрешить проблемы, поставленные революцией 1917 года и ее самыми преданными
защитниками - российскими левокоммунистическими революционерами.
«Дело
заключается в том, что надо отличать в политике большевиков существенное от
несущественного, коренное от случайного. В этот последний период, когда мы
находимся накануне решающих последних боев во всем мире, важнейшая проблема
социализма, самый жгучий вопрос времени - не та или иная деталь тактики, а
способность пролетариата к действию, революционная активность масс, вообще воля
к установлению власти социализма. В этом отношении Ленин и Троцкий со своими
друзьями были первыми, кто пошел впереди мирового пролетариата, показав ему
пример; они до сих пор все еще единственные, кто мог бы воскликнуть вместе с
Гуттеном: "Я отважился!"
Вот
что самое существенное и непреходящее в политике большевиков. В этом смысле им
принадлежит бессмертная историческая заслуга: завоеванием политической власти и
практической постановкой проблемы осуществления социализма они пошли впереди
мирового пролетариата и мощно продвинули вперед борьбу между капиталом и трудом
во всем мире. В России проблема могла быть только поставлена. Она не могла быть
решена в России, она может быть решена только интернационально. И в этом смысле
будущее повсюду принадлежит "большевизму"» (Люксембург Р. Рукопись о
русской революции//О социализме и русской революции. М., 1991. С. 332-333.).
К. Д. Уорд
1918: РЕВОЛЮЦИЯ КРИТИКУЕТ СВОИ ОШИБКИ
(INTERNATIONAL
REVIEW, № 99, 2000)
Рабочий
класс до сих пор переживает тяжелые последствия поражения русской революции.
Главным образом, потому, что это поражение означало неудачу мировой революции,
первой попытки международного пролетариата свергнутъ господство капитализма.
Как следствие, человечеству предстояло пережить самый трагичный век в своей
истории. Но также и потому, что поражение это приняло форму сталинистской
контрреволюции, которая рядилась в революционные одежды, прикрываясь наследием
Ленина и большевизма. В результате мировой буржуазии удалось утвердить
чудовищную ложь о тождественности сталинизма и коммунизма. Десятилетиями эта
ложь запутывала рабочий класс и вносила в него деморализацию, в особенности же
ее разлагающее воздействие проявилось после окончательного краха сталинистских
режимов в конце 1980-х гг.
Сегодня
ее разоблачение остается для коммунистических организаций одной из важнейших
задач. Наша позиция в этом вопросе предельно ясна и составляет прочную основу
нашей деятельности:
«Этатистские
режимы, которые возникли в СССР, Восточной Европе, Китае, Кубе и других странах
и именовались «социалистическими» или «коммунистическими», представляли собой
лишь крайнее проявление всеобщей тенденции к развитию государственного
капитализма, являющейся одной из главных характеристик периода упадка» (из
«Политических позиций ИКТ», публикуемых во всех наших изданиях).
Однако
обрести подобный дар ясности было вовсе нелегко. Для окончательного разрешения
«русского вопроса» понадобилось, по крайней мере, два десятилетия размышлений,
анализа и полемики. А еще раньше, в период, когда революция в России еще жила,
но уже появились первые признаки ее перерождения, перед революционерами встала
задача, заключавшаяся в том, чтобы, защищая революцию от врагов, в то же время
подвергнуть критике ее ошибки, предупредить о грозящих ей опасностях - задача,
которая в определенном смысле может быть признана даже более трудной.
В ряде
следующих статей в рамках данной серии мы намереваемся рассмотреть ключевые
моменты этой долгой и тяжелой борьбы за ясность в «русском вопросе». И хотя мы
не претендуем на то, чтобы дать полное изложение истории этой борьбы, не
уделить ей должного внимания было бы непростительным упущением - ведь
заявленная цель настоящей серии заключается в том, чтобы проследить, как
пролетарское движение шаг за шагом вырабатывало четкое понимание целей и
методов коммунистической революции. Очевидно, что понимание того, почему и как
потерпела поражение русская революция, необходимо для определения путей
развития революции будущего.
РОЗА ЛЮКСЕМБУРГ И РУССКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ
Марксизм
- это прежде всего критический метод, так как принадлежит классу, который
только через беспощадную критику всех существующих условий может освободиться
от оков. Революционная организация, не способная критиковать собственные
заблуждения, учиться на собственных ошибках, неизбежно попадает под
консервативные и реакционные влияния господствующей идеологии. Особенно это
относится к революционным периодам, ибо революция, по определению, открывает
неизведанную территорию, располагая при этом лишь общими принципами в качестве
компаса для определения верного пути. После победы революции как никогда прежде
насущной становится потребность в революционной партии, способной наилучшим
образом пользоваться этим компасом, опираясь на исторический опыт рабочего
класса и научный подход марксизма. Но если партия предает забвению критическую
сущность марксистского подхода, она перестает помнить уроки истории и
одновременно теряет способность учиться в ходе непредсказуемых событий
революционного процесса. Как мы увидим далее, одним из следствий того, что
большевистская партия стала отождествлять себя с Советским государством,
явилась утрата ею способности к самокритике и критической оценке хода
революции. Но пока она оставалась пролетарской партией, в ее рядах постоянно
действовали меньшинства, которые брали на себя выполнение критической функции
революционной организации. Героическая борьба этих большевистских групп будет в
центре внимания следующих нескольких статей. Но начнем мы с исследования вклада
революционера, не состоявшего в большевистской партии - Розы Люксембург. В 1918
году, в тяжелейших условиях, она написала «Рукопись о русской революции»,
дающую нам наилучший метод критического подхода к анализу революции. Этот метод
неразрывно соединяет в себе острейшую критику, с одной стороны, и непоколебимую
солидарность и защиту революции от нападок правящего класса, с другой.
«Рукопись
о русской революции» была написана в тюрьме перед самым началом революции в
Германии. В условиях продолжающейся империалистической бойни очень трудно было
получать достоверную информацию о событиях в России - не только вследствие
затрудненности коммуникаций, нарушенных войной (не говоря уже о том, что
Люксембург находилась в заключении), но и потому, что с самого начала буржуазия
делала все возможное для того, чтобы скрыть правду о русской революции за
завесой клеветы и небылиц о реках крови. «Рукопись о русской революции» не была
опубликована при жизни Люксембург; от имени Союза Спартака Пауль Леви посетил
Розу в тюрьме, чтобы убедить ее в том, что в условиях развернутой буржуазией
злобной кампании против русской революции публикация рукописи может сыграть на
руку врагам. Люксембург согласилась с этим доводом и послала текст рукописи
Леви, сопроводив его следующей запиской:
«Я
пишу это только для тебя, и если я смогу убедить тебя, то мои усилия не были
напрасными» (Rosa Luxemburg Speaks, «Pathfinder Press», p. 366).
Только
в 1922 г. Леви, движимый далеко не революционными мотивами, опубликовал
«Рукопись» Люксембург (описание эволюции Леви, приведшей его к разрыву с
коммунизмом, см. в статье о Мартовской акции в Германии в: International
Review, № 93).
И все
же критический метод, примененный в «Рукописи», был абсолютно верным. С самого
начала Люксембург твердо защищает Октябрьскую революцию, выступая против
каутскианско-меньшевистской теории, согласно которой революции в отсталой
России следовало ограничиться «демократической» стадией. Люксембург показывает,
что только большевики сумели обнажить реальную альтернативу: буржуазная
контрреволюция или пролетарская диктатура. Она отвергает также
социал-демократическую идею о том, что завоевание формального большинства
является необходимым условием осуществления революционных мероприятий. Этой
мертвящей парламентской логике она противопоставляет революционную
решительность и смелость большевистского авангарда:
«Как
истинные воспитанники парламентского кретинизма, они [германские
социал-демократы - Ред.] просто переносят на революцию доморощенную премудрость
из парламентской детской: чтобы что-то осуществить, нужно иметь большинство.
Значит, и в революции сперва мы завербуем «большинство». Истинная же диалектика
революции ставит на голову эту парламентскую премудрость кротов - путь лежит не
через большинство к революционной тактике, а через революционную тактику к
большинству. Лишь партия, умеющая руководить, т.е. вести вперед, завоевывает
приверженцев в ходе штурма. Решительность, с которой Ленин и его товарищи в
решающий момент выдвинули единственный способный увлечь вперед лозунг «Вся
власть в руки пролетариата и крестьянства», почти мгновенно превратила их из
преследуемого, травимого, «нелегального» меньшинства, вожди которого, подобно
Марату, вынуждены были скрываться в подвалах, в абсолютных хозяев положения»
(Люксембург Р. О социализме и русской революции. М., 1991, с. 313).
Как и
большевики, Люксембург совершенно отчетливо сознавала, что смелая тактика
восстания, примененная большевистским авангардом, оправдана только в качестве
первого шага к мировой пролетарской революции. В этом и заключается пафос
знаменитой концовки ее «Рукописи»:
«...
Им [большевикам - Ред.] принадлежит бессмертная историческая заслуга:
завоеванием политической власти и практической постановкой проблемы
осуществления социализма они пошли впереди международного пролетариата и мощно
продвинули вперед борьбу между капиталом и трудом во всем мире. В России
проблема могла быть только поставлена. Она не могла быть решена в России, она
может быть решена только интернационально. И в этом смысле будущее повсюду принадлежит
«большевизму» (там же, с. 333).
Решение
этой исторической задачи Люксембург мыслила очень конкретно: германский
пролетариат должен выполнить свой долг и прийти на помощь пролетарскому
бастиону в России, совершив свою собственную революцию. Действительно, в тот
момент, когда она писала свою «Рукопись», в Германии разворачивались
революционные процессы. Правда, в той же работе есть и указание на
относительную политическую незрелость немецкого рабочего класса - оценка,
способствующая пониманию последующей трагической судьбы германской революции.
Таким
образом, Люксембург стояла на позициях, дававших ей право критиковать то, в чем
она видела главные ошибки большевиков: она оценивала их не как отвлеченный
«наблюдатель», а как товарищ-революционер, сознающий, что главная и
непосредственная причина этих ошибок кроется в тех громадных трудностях,
которые вызваны изоляцией Советской России. Именно эти трудности требовали от
настоящих друзей русской революции подходить к ней не с «некритичной
апологетикой» или «революционным «Ура», а с «обстоятельной, вдумчивой
критикой»:
«Было
бы поистине безрассудным представление, будто при первом всемирно-историческом
эксперименте с диктатурой рабочего класса решительно все, что сделано и не
сделано в России, могло стать вершиной совершенства. Ведь эксперименте рабочей
диктатурой осуществлялся в немыслимо трудных, анормальных условиях: посреди
мирового пожара и хаоса империалистической бойни народов, в железной петле
самой реакционной военной державы Европы, при полном бездействии мирового
пролетариата» (там же, с. 308).
В
своей критике большевиков Люксембург фокусирует внимание на трех проблемах:
Аграрный
вопрос;
Национальный
вопрос;
Демократия
и диктатура.
1.
Большевики завоевали поддержку крестьян, призвав их захватывать помещичьи
земли. Люксембург признает, что это была «превосходная тактика». Однако далее
она замечает:
«Но у
нее, к сожалению, были две стороны, и оборотная заключалась в том, что
непосредственный захват земли крестьянами не имел ничего общего с социалистическим
ведением хозяйства... Это мера не только не социалистическая, но она отрезает
путь к преобразованию аграрных отношений в социалистическом духе, нагромождает
перед ними неодолимые препятствия» (там же, с. 314-315).
Как
указывает Люксембург, осуществление социалистической политики в экономической
сфере требует в первую очередь коллективизации крупной земельной собственности.
В полной мере отдавая себе отчет о тех трудностях, с которыми сталкиваются
большевики, она не упрекает их за отказ немедленно приступить к такой
коллективизации. Тем не менее, она отмечает, что большевики создают себе
проблемы на будущее, способствуя своим призывом делить землю на бесчисленные
небольшие участки образованию слоя мелких собственников, которые впоследствии
будут сопротивляться любым мерам, направленным на обобществление экономики.
Дальнейший опыт подтвердил правоту Люксембург: поддержав большевиков против
старого режима, «самостоятельные» крестьяне стали позднее фактором
возрастающего консервативного давления на пролетарскую власть. Люксембург
оказалась права и в том, что при разделе земли могут выиграть более богатые
крестьяне за счет бедняков. Однако необходимо отметить, что сама по себе
коллективизация земли, равно как и обобществление промышленности, не могла стать
гарантией успешного движения к социализму; такая гарантия была бы обеспечена
лишь победой мировой революции, которая разрешила бы и проблемы, связанные с
парцеллизацией земли в России.
2.
Наиболее резкие критические замечания Люксембург касаются вопроса о
«национальном самоопределении». С одной стороны, она признает, что защита
большевиками лозунга о «праве наций на самоопределение» вытекает из
обоснованного стремления бороться со всеми формами национального угнетения и
желания привлечь на сторону революции народные массы национальных окраин
царской империи, находившихся под игом великорусского шовинизма. С другой
стороны, Роза показывает, что означает это «право» на практике: «новые»
национальные образования, решившие отделиться от Российской Советской
республики, одно за другим вступили в союз с империализмом против власти
пролетариата:
«В то
время как Ленин и его товарищи, очевидно, ожидали, что они как защитники
национальной свободы «вплоть до государственного отделения» сделают Финляндию,
Украину, Польшу, Литву, Балтийские страны, кавказцев и т.д. верными союзниками
русской революции, мы наблюдали обратную картину: одна за другой эти «нации»
использовали только что дарованную им свободу для того, чтобы в качестве
смертельного врага русской революции вступить в союз с германским империализмом
и под его защитой понести знамя контрреволюции в саму Россию» (там же, с. 318).
Далее
Люксембург поясняет, что иначе и быть не может, поскольку в капиталистическом
классовом обществе не существует абстрактных «наций», отделенных от буржуазии с
ее интересами, а национальная буржуазия гораздо охотнее подчинится господству
империалистов, чем заключит союз с революционным рабочим классом:
«Конечно,
во всех этих случаях такую реакционную политику в действительности проводили не
"нации", а лишь буржуазные и мелкобуржуазные классы, которые в
острейшем противоречии с собственными пролетарскими массами превращают
"право на национальное самоопределение" в инструмент своей контрреволюционной
классовой политики. Но и тут мы подходим к самой сущности вопроса - именно в
этом заключается утопический мелкобуржуазный характер этой националистической
фразы, что она в суровой действительности классового общества, особенно во
время предельно обострившихся противоречий, превращается просто в средство
буржуазного классового господства. Большевики получили, нанеся огромный ущерб
себе самим и революции, урок, что при господстве капитализма не может быть
самоопределения "нации", что в классовом обществе каждый класс нации
стремится "самоопределиться" по-своему, что для буржуазных классов
интересы национальной свободы отодвигаются полностью на задний план интересами
классового господства. Финская буржуазия и украинская мелкая буржуазия были
целиком единодушны, предпочитая германский деспотизм национальной свободе, если
последняя связана с опасностью большевизма» (там же, с. 319).
Более
того, заблуждения большевиков в этом вопросе (хотя не следует забывать о том,
что в большевистской партии были и такие, в частности Пятаков, кто полностью разделял
точку зрения Люксембург) отзывались неблагоприятными последствиями на
международной арене, поскольку лозунг «национального самоопределения» был взят
на вооружение также Вудро Вильсоном и всеми прочими акулами империализма,
которые использовали этот лозунг друг против друга в борьбе за территории. Вся
история двадцатого века наглядно демонстрирует, с какой легкостью «права» наций
становятся прикрытием империалистических устремлений великих держав и
подражающих им более мелких государств.
Люксембург
вовсе не игнорировала проблему национальных чувств; она исключала возможность
насильственного «присоединения» пролетарским государством территорий других
стран. Однако для нее было ясно, что любые уступки националистическим иллюзиям
трудящихся этих стран способны лишь еще крепче привязать их к местным
эксплуататорам. Пролетариат, завоевавший власть в какой-либо стране, может
привлечь на свою сторону зарубежные народные массы только проведением курса на
«самое тесное сплочение революционных сил», осуществлением «чисто
интернациональной классовой политики», нацеленной на отрыв рабочих от местной
буржуазии.
3. Что
касается вопроса о демократии и диктатуре, позиция Люксембург глубоко
противоречива. С одной стороны, она явно смешивает две разные вещи: демократию вообще
и рабочую демократию, т.е. демократические формы, используемые в рамках и в
интересах пролетарской диктатуры. Это наглядно демонстрирует решительная защита
ею Учредительного собрания, распущенного Советской властью в 1918 г. в полном
согласии с тем фактом, что само появление последней сделало старые
буржуазно-демократические формы излишними. Однако Люксембург почему-то видит в
роспуске Учредительного собрания угрозу для революции. Продолжая в том же духе,
автор высказывает сомнения в том, что в целях исключения правящего класса из
политической жизни «избирательное право» следует предоставлять не по месту
жительства индивидуального гражданина, а по принципу принадлежности к трудовым
коллективам (хотя в данном случае Люксембург была озабочена также тем, что в
соответствии с этим принципом политического участия могут быть лишены
безработные - перспективой, которая, конечно, не входила в намерения
большевиков). Такого рода внеклассовые демократические предрассудки резко
контрастируют с ее собственным тезисом о том, что «национальное
самоопределение» не выражает ничего иного, как «самоопределение» буржуазии. А
ведь это положение применимо также и к парламентским институтам, которые,
несмотря на свою кажущуюся демократичность, выражают не «народные» интересы, а
интересы капиталистического правящего класса.
Взгляды
Люксембург на проблему демократии, представленные в рассматриваемом тексте,
полностью расходятся с программой Союза Спартака, сформулированной вскоре после
написания «Рукописи о русской революции»: эта программа включала требование
роспуска всех муниципальных и национальных органов парламентского типа и их
замены советами рабочих и солдатских депутатов. Мы можем только предположить,
что позиция Люксембург по данному вопросу претерпела стремительные изменения
под влиянием обстоятельств ожесточенной революционной борьбы, когда лозунг
Учредительного собрания стал боевым кличем контрреволюции в Германии.
Однако
вышесказанное не означает, что критика Люксембург большевистского подхода к
вопросу о рабочей демократии полностью ошибочна. Она отлично понимала, что в
крайне тяжелой ситуации осажденной крепости, в которой оказалась Советская
Россия, существует реальная опасность того, что политическая самостоятельность
рабочего класса будет принесена в жертву борьбе с контрреволюцией. Учитывая
это, она проявляла озабоченность любыми признаками нарушения норм рабочей
демократии, и в этом заключается правота ее позиции. Придя к власти, большевики
постепенно - и все быстрее после начала Красного террора - шли к установлению
партийной монополии, которая отрицательным образом сказалась как на них самих,
так и на политической жизни пролетариата в целом. Таким образом, Люксембург
была права, защищая необходимость максимально свободных и широких дискуссий
внутри пролетарского лагеря и выступая против насильственного подавления любых
пролетарских политических тенденций. Люксембург отнюдь не была противницей
концепции диктатуры пролетариата. Но в то же время она подчеркивала:
«Эта
диктатура заключается в способе применения демократии, а не в ее упразднении, в
энергичных, решительных вторжениях в благоприобретенные права и экономические
отношения буржуазного общества, без чего невозможно осуществить
социалистический переворот. Но эта диктатура должна быть делом класса, а не небольшого
руководящего меньшинства от имени класса, т.е. она должна на каждом шагу
исходить из активного участия масс, находиться под их непосредственным
влиянием, подчиняться контролю всей общественности, опираться на растущую
политическую сознательность народных масс» (там же, с. 331).
С
поразительной проницательностью Люксембург разглядела опасность выхолащивания
политического содержания Советов по мере концентрации власти в руках партии: в
течение последующих трех лет именно это и происходило под воздействием тяжелых
обстоятельств гражданской войны, являясь одной из главных трагедий революции.
Независимо от того, были верны отдельные критические замечания Люксембург по
проблеме демократии или нет, ценным для нас является сам подход, в рамках
которого она критиковала большевиков. Этот подход дает нам принципы анализа
русской революции и ее поражения. Его суть заключается в бескомпромиссной
защите пролетарского характера Октябрьской революции и, соответственно, критике
ее слабостей и последующего перерождения как проблемы пролетариата и для
пролетариата. К сожалению, имя Розы Люксембург очень часто используется для
дискредитации Октябрьской революции. Это относится не только и даже не столько
к тем группам «коммунистов советов», которые заявляют о своем происхождении от
германских левых, потеряв при этом чувство настоящих традиций рабочего класса,
сколько к тем буржуазным силам, которые под лозунгами «демократического
социализма», противопоставляют Люксембург Ленину и большевизму. Настоящими
профессионалами в этом деле стали политические наследники тех самых сил,
которые, спасая буржуазию, организовали в 1919 г. убийство Розы Люксембург:
социал-демократы, в особенности левые. Что касается нас, то в своем анализе
ошибок большевиков и перерождения русской революции мы стремимся сохранять
верность истинному содержанию ее метода.
ПЕРВЫЕ ДИСКУССИИ О ГОСУДАРСТВЕННОМ КАПИТАЛИЗМЕ
Почти
одновременно с написанием Люксембург «Рукописи о русской революции» среди
большевиков возникли первые разногласия по поводу путей дальнейшего развития
революции. Эти разногласия - возникшие первоначально в связи с подписанием
Брест-Литовского договора, но затем затронувшие вопросы форм и методов
пролетарской власти - вылились в открытую и свободную внутрипартийную
дискуссию. Несмотря на острейшую полемику, не возникало и мысли о том, чтобы
подавить мнение меньшинства. Одно время казалось даже, что позиция
«меньшинства» относительно Брест-Литовского мира может завоевать большинство в
партии. В этот период группировки, защищавшие различные позиции, являлись
скорее тенденциями, нежели четко очерченными фракциями, боровшимися против
перерождения революции. Другими словами, это были временные коалиции
большевиков, возникавшие для отстаивания общих позиций по тем или иным вопросам
внутри партии, которая, несмотря на растущее сращивание с государством, все еще
оставалась живым авангардом класса.
Тем не
менее, существует мнение, что подписание Брест-Литовского договора явилось
началом конца или даже концом большевиков как пролетарской партии, обозначив их
фактический отказ от курса на мировую революции (См.: Sabatier G.
Brest-Litovsk, coup d'arret a la revolution. P.). Co своей стороны, наиболее
яростные противники договора, левые коммунисты, - группа, сформировавшаяся
вокруг Бухарина, Пятакова, Осинского и других - были склонны рассматривать
подписание Советской властью этого крайне невыгодного «мирного» договора с
хищным германским империализмом, вместо ведения «революционной войны» против
него, как отступление от основополагающих принципов. Их взгляды сближались с
позицией Розы Люксембург, хотя она опасалась в первую очередь того, что
подписание договора может затормозить развитие революции в Германии и на
Западе.
Как бы
то ни было, простое сравнение Брест-Литовского договора 1918 г. с Рапалльским
договором, подписанным четырьмя годами позже, обнаруживает радикальные перемены
в ориентациях Советского государства: если в первом случае имело место
сознательное временное отступление под давлением крайне неблагоприятных
обстоятельств, то во втором мы видим настоящую торговлю принципами, проложившую
путь к вступлению Советской России в мировой клуб капиталистических государств.
В первом случае вопрос о заключении мира с Германией был предметом широкой
дискуссии в партии и Советах; никто не пытался скрыть настоящее содержание
договора, те грабительские условия, которые навязывали германские империалисты;
общие рамки той дискуссии были заданы интересами мировой революции, а не
«национальными интересами» России. Рапалльский договор, напротив, был тайным, и
его условия включали даже поставку Советской Россией оружия для германской
армии, т.е. того самого оружия, которое в 1923 г. будет использовано против
немецких рабочих в целях защиты капитализма.
Полемика
о Брестском мире была в основном сфокусирована на стратегических вопросах:
располагает ли Советская власть, установившаяся в стране, к тому времени уже
основательно истощенной четырехлетней империалистической бойней, экономическими
и военными ресурсами для того, чтобы немедленно начать «революционную войну»
(пусть даже войну партизанскую, за которую, по-видимому, ратовали Бухарин и
другие левые коммунисты) против Германии? И второе: не отсрочит ли заключение
мира революцию в Германии вследствие того, что мирный договор с империалистами
будет воспринят мировым пролетариатом как капитуляцию, а германский империализм
укрепит свои позиции, получив доступ к жизненно важным ресурсам на Востоке?
Нам, как и группе «Билан» в 1930-х гг., представляется, что по обоим пунктам
прав был Ленин: Советская власть нуждалась в передышке для перегруппировки сил
- но не ради развития своей «национальной» государственности, а потому, что это
позволило бы принести делу мировой революции гораздо больше пользы, чем
героическое поражение в «революционной войне» (вспомним о решающей роли
Советской России в основании Третьего Интернационала в 1919 г.).
Более
того, есть основания утверждать, что подписание Брест-Литовского договора
нисколько не отсрочило революционный взрыв в Германии, а даже ускорило:
освободившись от Восточного фронта, германский империализм предпринял новое
наступление на Западе, что в свою очередь вызвало бунты в армии и на флоте, с
которых и началась германская революция в ноябре 1918 г.
Если
можно вывести какие-то принципиальные уроки из ситуации вокруг Брест-Литовска,
то это хорошо сделала группа «Билан»:
«Взгляды
руководимой Бухариным фракции, согласно которым функция пролетарского
государства состоит в том, чтобы освободить рабочих других стран посредством
«революционной войны», противоречат самой сути пролетарской революции и
исторической миссии пролетариата».
В
отличие от буржуазной революции, которую, действительно, можно экспортировать
путем военной экспансии, пролетарская революция основана на сознательной борьбе
пролетариата каждой страны против собственной буржуазии: «Победа пролетарского
государства над капиталистическим государством (в территориальном смысле) ни в
коем случае не означает победу мировой революции» (Parti-Etat-Internationale:
L'Etat proletarien//Bilan, № 18, April-May 1935). К тому времени правильность
данной позиции уже была подтверждена практикой: в 1920 году попытка
экспортировать революцию в Польшу на штыках Красной армии закончилась
катастрофическим поражением.
Таким
образом, позиция левых коммунистов по Брест-Литовску, особенно в той форме, в
какой ее защищал Бухарин («лучше смерть, чем позор»), не относится к их сильным
сторонам, хотя именно в связи с этой позицией их лучше всего помнят. После
заключения «мира» с Германией и подавления первой после Октября волны
сопротивления буржуазии и саботажа полемика переключилась на другие проблемы. В
ситуации, когда Советская Россия получила передышку и ожидала наступления
следующего этапа мировой революции, приоритетным стал вопрос о том, какие меры
необходимо предпринять для укрепления Советской власти.
В
апреле 1918 года на заседании большевистского ЦК Ленин произнес речь,
впоследствии опубликованную в виде брошюры под названием «Очередные задачи
Советской власти». Полагая, как и многие другие в то время, что худшие моменты
гражданские войны позади, Ленин доказывает, что главная задача, стоящая перед
революцией, это задача «управления», включающая восстановление разрушенной
экономики, укрепление трудовой дисциплины и повышение производительности труда,
обеспечение строгого учета и контроля в процессе производства и распределения,
искоренение коррупции и разгильдяйства и, самое главное, борьбу с
мелкобуржуазной стихией, в которой он видел неизбежное зло, обусловленное
преобладанием крестьянства и полуфеодальными пережитками.
Наиболее
спорные положения речи Ленина касаются методов достижения поставленных целей.
Он решительно призывает взять на вооружение методы, которые сам называет
буржуазными, как то: использование буржуазных технических специалистов (в чем
он видит «шаг назад» от принципов Коммуны, поскольку для «завоевания»
специалистов на сторону Советской власти приходится подкупать их более
высокими, чем у среднего рабочего, зарплатами); введение сдельной оплаты труда;
применение «системы Тэйлора», соединяющей в себе, по словам Ленина, «утонченное
зверство буржуазной эксплуатации и ряд богатейших научных завоеваний в деле
анализа механических движений при труде, изгнания лишних и неловких движений,
выработки правильнейших приемов работы, введения наилучших систем учета и
контроля» (Ленин В. И. Полное собрание сочинений. Т. 36, с. 189-190).
Наиболее
острые разногласия вызвало предложение Ленина искоренить известную «анархию» на
предприятиях, особенно там, где было сильно движение фабрично-заводских
комитетов, боровшееся со старыми и новыми управленцами за право управления
производством. В качестве меры борьбы с «анархией», Ленин призвал к
«единоличному руководству» трудовым процессом, делая акцент на том, что
«беспрекословное подчинение единой воле для успеха процессов работы, организованной
по типу крупной машинной индустрии, безусловно, необходимо».
Этот
отрывок из ленинской брошюры часто и охотно цитируется анархистами и
«коммунистами советов» в качестве доказательства того, что Ленин был
предшественником Сталина. Но нельзя вырывать цитату из контекста: защищая
принцип «диктатуры отдельных лиц» в управлении, Ленин вовсе не исключал широкие
демократические дискуссии и принятие решений по общеполитическим вопросам на
массовых собраниях; чем выше будет классовое сознание рабочих, отмечал он, тем
больше «администрирование» процессом труда станет походить на «мягкое
руководство дирижера».
Тем не
менее, общая направленность ленинской речи встревожила левых коммунистов, в
особенности потому, что в то же самое время были предприняты попытки существенно
ограничить власть фабрично-заводских комитетов на предприятиях, включить их в
профсоюзный аппарат, отличавшийся большей податливостью.
Группа
левых коммунистов, весьма влиятельная как в Петроградском, так и Московском
регионах, основала свой журнал «Коммунист». В нем были напечатаны два
материала, содержащие принципиальную полемику с ленинским подходом: «Тезисы о
текущем моменте» и статья Н. Осинского «Строительство социализма».
Как
видно из первого документа, группа отнюдь не была заражена настроениями
«мелкобуржуазного ребячества», в чем их упрекал Ленин. Подход левых коммунистов
отличался серьезностью; они начинали рассмотрение «текущего момента» с анализа
соотношения классовых сил после заключения Брестского мира. Здесь явно
проявилась слабая сторона их позиции: они по-прежнему считали, что заключение
мира с Германией нанесло серьезный урон перспективам мировой революции, но в то
же время предсказывали, что «в течение ближайшей весны и лета должно начаться
крушение империалистической системы» - за эти «смешные потуги узнать то, чего
узнать нельзя», левых коммунистов справедливо осуждал Ленин в своем ответе на
«Тезисы».
Сильная
сторона документа заключается в критике использования новой Советской властью
буржуазных методов. Следует отметить, что в «Тезисах» отсутствует одностороннее
доктринерство: в них принимается идея использования диктатурой пролетариата
буржуазных технических специалистов и не исключается возможность установления
торговых отношений с капиталистическими державами, хотя и содержится
предупреждение об опасности дипломатического маневрирования Российского
государства между империалистическими державами, подразумевающего политические
и военные альянсы. Подобная внешняя политика, предупреждают далее левые
коммунисты, неизбежно должна будет сопровождаться уступками как международному,
так «домашнему» российскому капиталу. Этим предсказаниям суждено было сбыться
после 1921 года, когда произошел откат революционной волны. Однако в 1918 году
наиболее актуальные и непосредственно значимые аспекты левокоммунистической
критики касались опасности, которую нес в себе отход от принципов
«государства-коммуны» в Советах, армии и на промышленных предприятиях:
«С
политикой управления предприятиями на принципе широкого участия капиталистов и
полубюрократической централизации естественно соединяется рабочая политика,
направленная на водворение среди рабочих дисциплины под флагом
«самодисциплины», введение трудовой повинности для рабочих (соответствующий
проект предлагался правыми большевиками), сдельной платы, удлинения рабочего
дня и т. п.
Форма
государственного управления должна развиваться в сторону бюрократической
централизации, господства различных комиссаров, лишения местных советов
самостоятельности и фактического отказа от типа управляющегося с низов
"государства-коммуны"...
В
области военной политики должен наметиться и наделе замечается уклон к
восстановлению общенациональной (включающей и буржуазию) воинской повинности
[...]; при создании армейских кадров, для обучения которых и руководства
которыми необходимы офицеры, упускается из виду задача создания пролетарского
офицерского корпуса путем широкой и планомерной организации соответствующих
училищ и курсов, и практически, таким образом, восстанавливается старый
офицерский корпус и командная власть царских генералов» (Тезисы «левых
коммунистов» о текущем моменте// Ленин В. И. Сочинения. Изд. 3-е. Т. XXII. М.
-Л., 1929, с. 568).
В
приведенном отрывке левые коммунисты вскрывали тревожные тенденции, уже в 1918
году проявившиеся внутри нового Советского режима и усилившиеся в последующий
период военного коммунизма. Особенно их тревожила возможность превращения
партии в силу, противостоящую рабочим, в том случае, если большевики
сознательно дадут ход указанным тенденциям:
«Введение
трудовой дисциплины, в связи с восстановлением руководительства капиталистов в
производстве, не может существенно увеличить производительность труда, но оно
понизит классовую самодеятельность, активность и организованность пролетариата.
Для проведения этой системы в жизнь, при господствующей в пролетарской среде
ненависти против «саботажников-капиталистов», коммунистической партии пришлось
бы опереться на мелкую буржуазию против рабочих и тем погубить себя как партию
пролетариата» (там же, с. 569).
Конечным
итогом движения по такому пути могло стать, по мнению левых, перерождение
пролетарской власти в систему государственного капитализма:
«Вместо
перехода от частичных национализации к общей социализации крупной
промышленности, соглашения с «капитанами промышленности» должны привести к
образованию больших руководимых ими и охватывающих основные отрасли
промышленности трестов, которые с внешней стороны могут иметь вид
государственных предприятий. Такая система организации производства дает
социальную базу для эволюции в сторону государственного капитализма и является
переходной ступенью к нему» (там же, с. 568).
«Тезисы»
заканчиваются собственными предложениями левых коммунистов, направленными на
сохранение правильного революционного курса: продолжение наступления на политические
силы буржуазной контрреволюции и капиталистическую собственность; строгий
надзор за буржуазными промышленными и военными специалистами; поддержка борьбы
крестьянской бедноты в деревне; главное же касалось положения рабочего класса:
«Не
введение сдельной оплаты и удлинение рабочего дня, которые в обстановке
растущей безработицы являются бессмысленными, а введение местными советами
народного хозяйства и профсоюзами норм выработки и сокращение рабочего дня с
увеличением числа смен и широкая организация производительных общественных
работ.
Предоставление
широкой самостоятельности местным Советам и отказ от укорачивания их
деятельности комиссарами, посылаемыми центральной властью. Советская власть и
партия пролетариата должны искать себе опору в классовой самодеятельности
широких масс, на развитие которой должны быть направлены все усилия» (там же,
с. 570).
В
заключение левые определяли свою роль следующим образом:
«Свое
отношение к Советской власти они определяют как позицию всемерной поддержки
этой власти, в случае надобности - путем участия в ней, поскольку утверждение
мира сняло с очереди вопрос об ответственности за это решение и создало новое
объективное положение. Это участие возможно лишь на основе определенной
политической программы, которая предотвратила бы уклонение Советской власти и
большинства партий на гибельный путь мелкобуржуазной политики. В случае такого
уклонения левое крыло партии должно будет стать в положение деловой и
ответственной пролетарской оппозиции» (там же, с. 571).
В приведенных
отрывках можно обнаружить ряд серьезных теоретических недостатков. Один из них
в том, что левые были склонны отождествлять тотальное огосударствление
экономики в условиях Советской власти с процессом реального обобществления
хозяйства, т.е. непосредственным созиданием социалистического общества. В своей
ответной статье «О «левом» ребячестве и о мелкобуржуазности» Ленин
воспользовался теоретической путаницей левых. Комментируя их тезис о том, что
«планомерное использование уцелевших средств производства мыслимо только при
самом решительном обобществлении», Ленин пишет:
«Можно
быть решительным или нерешительным в вопросе о национализации, о конфискации.
Но в том-то и гвоздь, что недостаточно даже величайшей в мире «решительности»
для перехода от национализации и конфискации к обобществлению. В том-то и беда
наших «левых», что они этим наивным, ребяческим сочетанием слов: «самое
решительное... обобществление» обнаруживают полное непонимание ими гвоздя
вопроса, гвоздя «текущего момента»... Вчера гвоздем текущего момента было то,
чтобы как можно решительнее национализировать, конфисковать, бить и добивать
буржуазию, ломать саботаж. Сегодня только слепые не видят, что мы больше
нанационализировали, набили и наломали, чем успели подсчитать. А обобществление
тем как раз отличается от простой конфискации, что конфисковать можно с одной
решительностью» без уменья правильно учесть и правильно учесть и правильно
распределить, обобществить же без такого уменья нельзя» (ПСС, т. 36. с.
293-294).
В
процитированном отрывке Ленин хорошо подмечает качественные различия между
простой экспроприацией буржуазии, особенно когда она принимает форму
огосударствления, и подлинным строительством новых общественных отношений.
Впоследствии путаница левых в этом вопросе привела их к отождествлению почти
полного огосударствления собственности и даже распределения в период военного
коммунизма с аутентичным коммунизмом. Бухарин, например, развил из этой
путаницы целую теорию, представленную в его работе «Экономика переходного
периода» (см. об этом: International Review, № 96). В том, что касается оценки
возможностей действительного осуществления социалистических мер в осажденной и
обескровленной Советской России при задержке мировой революции, позиция Ленина,
таким образом, отличалась значительно большим реализмом.
Вследствие
указанных ошибочных предпосылок левые не могли с полной ясностью определить
главный источник контрреволюционной угрозы. Да, они видели в возможности
установления «государственного капитализма» огромную опасность для революции.
Но «государственный капитализм» они рассматривали лишь как выражение более
общей и еще более опасной, по их мнению, тенденции: они опасались,
«мелкобуржуазного» искажения политики партии, ее превращения в защитницу
враждебных пролетариату интересов мелкой буржуазии. В некоторой степени эти
опасения отражали реальное положение дел. Действительно, в ситуации,
сложившейся после Октябрьского восстания, пролетариат вынужден был не только
подавлять яростное сопротивление старых правящих классов, но и противостоять
давлению многомиллионных крестьянских масс, интересы которых неизбежно вступали
в противоречие с поступательным движением революции. Однако давление этих
социальных слоев рабочий класс ощущал на себе преимущественно в его преломлении
через государство, которое, стремясь поддерживать в обществе статус-кво,
становилось все более автономной и независимой от пролетариата силой. Левые
коммунисты, как и большинство современных им революционеров, определяли
«государственный капитализм» как систему, в которой государство управляет
экономикой в интересах одного из двух классов - крупной буржуазии или мелкой
буржуазии. В то время они еще не могли предвидеть возникновение
государственного капитализма, способного уничтожить эти классы и все остаться
самым настоящим капитализмом.
Как мы
видели, в своем ответе левым Ленин наносил главный удар по наиболее уязвимым
местам их позиции. Это их путаница в вопросе о последствиях Брестского мира для
перспектив революции, их склонность отождествлять национализацию и
социализацию. Но и Ленин, в свою очередь, допускал серьезную ошибку, восхваляя
государственный капитализм как шаг вперед, безусловное благо для отсталой
России и даже необходимую предпосылку социализма. Свою концепцию
государственного капитализма Ленин изложил еще в конце апреля 1918 г. в
выступлении на заседании ВЦИК. Критикуя прозорливые указания левых на опасность
движения в сторону госкапитализма, он развивал совершенно ложную мысль:
«И вот
когда я читаю эти ссылки на подобных врагов в газете «левых коммунистов», я
спрашиваю: что сделалось с этими людьми, как они могут из-за обрывков книжки
забыть действительность? Действительность говорит, что государственный
капитализм был бы для нас шагом вперед. Если бы могли в России через малое
число времени осуществить государственный капитализм, это было бы победой. Как
они могли не видеть, что мелкий собственник, мелкий капитал - наш враг? Как они
могли считать государственный капитализм главным врагом? Они не должны
забывать, что при переходе от капитализма к социализму наш главный враг -
мелкая буржуазия, ее привычки и обычаи, ее экономическое положение, ... Что
такое капитализм при Советской власти? Осуществить государственный капитализм
сегодня значит возобновить учет и контроль, который вели капиталистические
классы. Мы видим образчик государственного капитализма в Германии. Мы знаем,
что Германия оказалась сильнее нас. Но если хотя бы немного задуматься о том,
что значило бы заложить основы такого государственного капитализма в России,
Советской России, всякий, кто в своем уме или не забил голову обрывками
книжного знания, должен был бы сказать, что государственный капитализм был бы
спасением для нас... Я сказал, что государственный капитализм был бы спасением
для нас; если бы мы имели в России его, тогда переход к полному социализму был
бы легок, был бы в наших руках, потому что государственный капитализм есть
нечто централизованное, подсчитанное, контролируемое и обобществленное, а
нам-то и не хватает как раз этого, нам грозит стихия мелкобуржуазного разгильдяйства,
которая больше всего историей России и ее экономикой подготовлена и которая как
раз этого шага, от которого зависит успех социализма, нам не дает сделать»
(ПСС, т. 36, с. 254-256).
Безусловно,
в этих рассуждениях Ленина присутствует элемент революционной честности,
неприятие любых утопических схем быстрого построения социализма в России -
стране, которая едва выбралась из Средневековья и которая в тот момент не могла
воспользоваться непосредственной помощью мирового пролетариата. Однако вся история
XX века доказывает ошибочность ленинского представления о том, что
государственный капитализм является прогрессивным шагом по направлению к
социализму. В действительности государственный капитализм представляет собой
последний способ самозащиты капитализма, стремящегося предотвратить свой крах и
возникновение коммунизма. Коммунистическая революция - это диалектическое
отрицание государственного капитализма. С другой стороны, ленинская
аргументация несет на себе отпечаток старого социал-демократического представления
о мирной эволюции капитализма в социалистическом направлении. Ленин, конечно,
отвергает идею возможности перехода к социализму без разрушения
капиталистического государства, но он забывает о том, что новое общество может
возникнуть только при условии, если сам пролетариат ведет постоянную
сознательную борьбу, нацеленную на освобождение от слепых законов
капиталистической экономики и созидание новых социальных отношений,
базирующихся на производстве для удовлетворения человеческих потребностей.
Путем государственной «централизации» капиталистической экономики, даже если
она осуществляется Советским государством, невозможно покончить с законами
капитала, с господством овеществленного труда над живым. Вот почему в данном
вопросе были правы левые коммунисты, взгляды которых резюмированы в следующих
словах Осинского:
«Если
сам пролетариат не сумеет создать необходимые предпосылки для социалистической
организации труда, - никто за него этого не сделает, и никто его к этому не
принудит. Палка, поднятая над рабочим, будет находиться в руках такой
общественной силы, которая или находится под влиянием другого общественного
класса, или должна подпасть под его влияние. Если эта палка будет в руках
советской власти, то советская власть вынуждена будет опереться против рабочих
на другой класс (напр., крестьянство) и этим погубить себя как диктатуру
пролетариата. Социализм и социалистическая организация труда будут построены
самим пролетариатом, или они не будут вовсе построены, а будет построено нечто
иное - государственный капитализм» (Осинский Н. Строительство социализма//
Коммунист. № 2, 27 апреля 1918 г.).
Таким
образом, только через неустанную самостоятельную борьбу за прямой контроль
одновременно над государственной машиной и средствами производства и распределения
живой труд может поставить свои интересы над интересами мертвого труда. Ленин
ошибался, считая эти взгляды доказательством мелкобуржуазного и анархистского
характера позиции левых коммунистов. В отличие от анархистов, они не выступали
против централизации как таковой. Они отстаивали инициативную роль местных
фабрично-заводских комитетов и Советов, но считали необходимым централизовать
действия этих органов в рамках вышестоящих экономических и политических
советов. При этом они, однако, видели, что к новому обществу можно прийти лишь
путем пролетарской централизации. Путь бюрократической централизации ведет
совсем в другую сторону, к неизбежной конфронтации рабочего класса и власти,
которая, несмотря на свое революционное происхождение, все более отчуждается от
пролетариата.
Вышесказанное
верно для всех стадий революционного процесса. Но критика левых коммунистов
имела и непосредственную практическую значимость. В нашем исследовании
российской левокоммунистической традиции (International Review, № 8) мы писали:
«Защита
" Коммунистом" фабзавкомов, Советов и самодеятельности рабочего
класса была важна не потому, что содержала в себе решение экономических
проблем, стоявших перед Россией или, тем более, формулу "немедленного
построения коммунизма". Левые определенно заявляли о том, что
"социализм невозможно осуществить в одной стране, и в такой
отсталой"» (цит. по: Schapiro L. The Origins of the Communist Autocracy.
1955, p. 137). Навязываемое государством подчинение рабочих трудовой дисциплине,
включение органов пролетарского самоуправления в государственный аппарат - все
это подрывало в первую очередь политическое господство российского рабочего
класса. Как неоднократно указывало ИКТ, единственной гарантией успеха революции
является политическая власть пролетариата. А эта власть может осуществляться
только массовыми органами класса - его фабрично-заводскими комитетами и
собраниями, Советами и милиционными отрядами. Курс на ограничение полномочий
этих органов, принятый большевистским руководством, представлял смертельную
угрозу для революции. Опасные симптомы, справедливо отмеченные левыми
коммунистами в первые же месяцы после Октябрьской революции, обрели еще более
угрожающий характер в последующие годы гражданской войны».
* * *
Когда
после победы Октябрьского восстания формировалось Советское правительство,
Ленин не без колебаний занял пост председателя Совнаркома. Политическая
интуиция подсказывала ему, что это может помешать его борьбе в передовых рядах
авангарда, ограничить его возможности как представителя левого крыла
революционной партии, каковым он являлся в период между апрелем и октябрем 1917
г. Позиция, занятая Лениным в споре с левыми коммунистами в 1918 г., хотя и
находилась в рамках живой пролетарской партийности, все же отразила давление государственности
на большевистскую партию; интересы государства, национальной экономики,
сохранения статус-кво уже начали расходиться с интересами рабочих. В этом
смысле можно проследить некоторую преемственность между тогдашней ошибочной
позицией Ленина и его полемикой в период после 1920 г. против левых течений в
международном коммунистическом движении, которым он тоже приписывал «детские
болезни» и склонность к анархизму. Нов 1918 г. мировая революция находилась все
еще на подъеме, и если бы она вывела Россию из изоляции, было бы легко
исправить допущенные на первом этапе ошибки. Когда же международная
революционная волна пошла на спад, началось настоящее перерождение партии и
Советской власти. Реакцию левых на эти процессы мы рассмотрим в следующих статьях.
ГОД 1921-й: ПРОЛЕТАРИАТ И ПЕРЕХОДНОЕ ГОСУДАРСТВО
(INTERNATIONAL REVIEW, № 100, 2000)
Предметом
исследования в предыдущей статье были первые серьезные дискуссии в РКП(б) о
курсе новой пролетарской власти. Особое внимание уделялось полемике, инициированной
левыми коммунистами, в ходе которой высказывались предостережения о возможности
возникновения государственного капитализма в России и опасности
бюрократического перерождения революции. Пик дискуссий пришелся на начало 1918
года. В течение следующих двух лет Советская Россия вела ожесточенную борьбу с
империалистическими интервентами и внутренней контрреволюцией. В тяжелейших
условиях гражданской войны партия, отодвинув разногласия на второй план,
сплотила свои ряды. И большинство рабочих и крестьян - хотя их положение с
каждым днем ухудшалось - выступило в защиту Советской власти против
эксплуататорских классов, пытавшихся вернуть утраченные привилегии.
Программа,
принятая VIII съездом в марте 1919 года (см. international Review», № 95),
отразила стремление к единению, возобладавшее в партии, сохранив при этом
радикальный дух первых дней революции. Дело в том, что левые течения - главные
инициаторы дискуссии 1918 года - еще имели значительное влияние в партии. Во
всяком случае, у левых коммунистов с их радикализмом не было непреодолимых
разногласий с признанными партийными вождями вроде Ленина и Троцкого,
ассоциировавшимися с официальной позицией государства. И действительно,
некоторые левые коммунисты - такие, как Радек и Бухарин - постепенно отходили
от прежних критических позиций, так как в чрезвычайных мерах военного
коммунизма, вызванных гражданской войной, они увидели начало подлинного
коммунистического переустройства (см. статью о Бухарине в International
Review», № 96).
Но не
все левые коммунисты с такой легкостью удовлетворились широкомасштабной
национализацией и практически полным исчезновением денежных форм в период
военного коммунизма - бюрократические злоупотребления, об опасности которых они
предупреждали в 1918 году, не только продолжались, но и усилились в период
Гражданской войны, в то время как «противоядие» - органы пролетарской
демократии - ослабевало с каждым днем: военные нужды отодвинули принципы
рабочей демократии на второй план, а большинство сознательных рабочих,
составлявших ее главную социальную базу, было рассредоточено по фронтам
Гражданской войны. В 1919 году вокруг Н. Осинского, Т. Сапронова, В. М.
Смирнова и других сформировалась группа «демократического централизма»; она
боролась, главным образом, с бюрократизмом в Советах и партии. Эта группа была
тесно связанна с «военной оппозицией», которая вела подобную же борьбу в армии.
Группа «демократического централизма» окажется одной из самых стойких среди
принципиальных оппозиций внутри большевистской партии.
Пока
приоритетной задачей партии являлась защита советского режима от внешних и
внутренних врагов, партийные разногласия не выходили за определенные рамки. Во
всяком случае, поскольку сама партия еще оставалась горнилом революционной
мысли, ее организационная структура позволяла вести живые внутрипартийные
дискуссии.
Окончание
Гражданской войны в 1920 году решающим образом изменило ситуацию. Экономика
была разрушена до основания. Голод и болезни в путающих масштабах
распространялись по стране. Особенно тяжелым оказалось положение городов - эти
нервные узлы революции были доведены до такого уровня социальной дезинтеграции,
когда отчаянная ежедневная борьба за выживание легко могла перевесить все
прочие соображения. Социальная напряженность, до тех пор сдерживаемая необходимостью
объединения против общего врага, начала прорываться на поверхность, и в этой
ситуации жесткие методы военного коммунизма только обостряли ее. Крестьян все
больше раздражала политика хлебных реквизиций, введенная для того, чтобы
накормить голодающие города; рабочие все меньше готовы были мириться с военной
дисциплиной на заводах. Наконец, товарные отношения, которые в принудительном
порядке были приостановлены государством - но материальные основы которых
остались нетронутыми, - все более настойчиво стучались в дверь: «черный рынок»,
расцветший при военном коммунизме, лишь незначительно смягчал это растущее
напряжение в экономике. Оказывая одновременно разрушительное воздействие на
социальную структуру.
Важнее
всего отметить, что развитие международной ситуации не принесло особого
облегчения российским рабочим. 1919 год стал кульминационным пунктом
международного революционного процесса, исход которого должен был решить судьбу
Советской власти в России. Но в том же году потерпели поражение восстания пролетариата
в Германии и Венгрии, с которыми связывали свои надежды большевики, а в
Великобритании и США массовые забастовки так и не перешли в фазу политического
наступления. В Италии в 1920 году революционное разрешение кризиса было умело
заблокировано изоляцией рабочих на оккупированных ими заводах, а в Германии,
стране, от которой больше всего зависела судьба мировой революции, пролетариат
уже в ходе Капповского путча вынужден был перейти к обороне. В том же году
попытка прорвать блокаду Советской России штыками Красной Армии, брошенной
против Польши, потерпела полный провал. К 1921 году - особенно после поражения
«Мартовской акции» в Германии (см. «International Review», № 93) - самые
прозорливые революционеры начали понимать, что революционное наступление
угасает, хотя в то время еще нельзя было утверждать, что эту тенденцию
невозможно обратить вспять.
В то
время Россия напоминала перегретый паровой котел: страна стояла на пороге
социального взрыва. К концу 1920 году волна крестьянских восстаний захлестнула
Тамбовскую губернию, Среднее Поволжье, Украину, Западную Сибирь и другие
области. Главным требованием повстанцев было свертывание режима реквизиций и
предоставление крестьянам права самим распоряжаться продуктами своего труда.
Масла в огонь подлила демобилизация Красной Армии: масса вооруженных крестьян
возвращалась в родные деревни и пополняла ряды потенциальных повстанцев. Как мы
увидим ниже, в начале 1921 года повстанческие настроения охватили и рабочих
Петрограда, Москвы... и Кронштадта - городов, которые являлись очагами
Октябрьского восстания.
На
фоне разрастающегося общественного кризиса расхождения среди большевиков рано
или поздно должны были достигнуть критической отметки. Большевики были едины в
убеждении, что без победы революции в мировом масштабе пролетарская диктатура в
России обречена - это фундаментальное положение по-прежнему признавали все
течения в партии, хотя и с различными нюансами. В то же время, поскольку
Советская Россия рассматривалась как стратегический бастион, завоеванный армией
международного пролетариата, все сходились на том, что необходимо временное
закрепление в этом бастионе, что ставило на повестку дня восстановление
разрушенного хозяйства и налаживание нормальной общественной жизни. Предметом
разногласий были методы, которые Советская власть может и должна использовать
для того, чтобы не свернуть с верного пути и не уступить натиску враждебных
классовых сил внутри России и за ее пределами. Восстанавливать экономику было
жизненно необходимо - вопрос заключался в другом: каким образом Советская
власть сможет реализовать эту цель, оставаясь при этом пролетарской по
содержанию. В 1920-м и начале 1921 гг. разногласия, существовавшие в
большевистской партии по данному вопросу, сфокусировались в так называемой
«дискуссии о профсоюзах».
ТРОЦКИЙ И МИЛИТАРИЗАЦИЯ ТРУДА
На
самом деле споры начались еще в конце 1919 года, когда Л. Д. Троцкий огласил
предложения по восстановлению разрушенной промышленной и транспортной системы
России. Достигнув впечатляющих успехов в качестве организатора Красной армии во
время Гражданской войны, Троцкий обратился теперь к проблеме восстановления
экономики. Он предложил использовать для ее решения методы военного коммунизма
(хотя первоначально колебался и рассматривал совершенно иной подход): это означало
введение полной милитаризации труда, необходимой для того, чтобы собрать
расстроенные ряды рабочего класса, которому грозило вырождение во множество
разрозненных индивидов, живущих мелкой торговлей, воровством или возвращающихся
в деревню и сливающихся с крестьянской массой. Впервые Троцкий сформулировал
свои взгляды в «Тезисах о переходе от войны к миру» («Правда», 16 декабря 1919
г.) и впоследствии защищал их на IX съезде партии в марте-апреле 1920 года:
«Рабочая масса не может быть бесформенно-текучей массой, бродячей Русью. Она
должна быть прикрепляема, перебрасываема, назначаема, командируема». Повинных в
трудовом дезертирстве нужно отправлять в штрафные батальоны или трудовые
лагеря. На заводах следует установить военную дисциплину. Как и Ленин в 1918
году, Троцкий превозносил преимущества единоначалия и «прогрессивные» аспекты
«тейлористской системы». Что касается профсоюзов, то они должны полностью
подчиниться государству:
«Строящемуся
социалистическому государству профессиональные союзы нужны не для борьбы за
лучшие условия труда - это есть задача общественной и государственной
организации в целом, - а для того, чтобы организовать рабочий класс в
производственных целях, воспитывать, дисциплинировать, распределять,
группировать, прикреплять отдельные категории и отдельных рабочих к своим
постам на определенные сроки, - словом, рука об руку с государством, властно
вводить трудящихся в рамки единого хозяйственного плана.» (Троцкий Л. Д.
Терроризм и коммунизм. Глава «Милитаризация труда»)
Взгляды
Троцкого, несмотря на то, что поначалу Ленин в основном их поддержал, вызвали
решительную критику со стороны многих партийцев - и не только тех, кто
традиционно находился на левом фланге. В ответ на критику Троцкий только
ужесточил и теоретически оформил свои взгляды. В книге «Терроризм и коммунизм»
(по-видимому, задуманной им как ответ не только деятелям вроде Каутского,
который является главной полемической мишенью в этом тексте, но и не в меньшей
степени оппонентам-большевикам) Троцкий заходит так далеко, что утверждает
следующее: принудительный труд имел прогрессивное значение для предшествующих
способов производства, таких, как азиатский деспотизм и античное рабство, и,
следовательно, утверждать, что рабочее государство не может использовать такие
методы в широком масштабе - значит впадать в сентиментализм. Без тени смущения
он заявляет, что милитаризация - это специфическая форма организации труда,
характеризующая переход к коммунизму: «Основу милитаризации труда составляют те
формы государственного принуждения, без которых замена капиталистического
хозяйства социалистическим навсегда останется пустым звуком» (там же). Эта
работа Троцкого показывает, насколько укоренилось в партии представление о том,
что диктатура пролетариата возможна только как диктатура партии - теперь это
положение возводилось в ранг теории, и его защита становилась чуть ли не делом
принципа:
«Нас
не раз обвиняли в том, что диктатуру Советов мы подменили диктатурой партии.
Между тем можно сказать с полным правом, что диктатура Советов стала возможной
только посредством диктатуры партии: благодаря ясности своего теоретического
сознания, и своей крепкой революционной организации партия обеспечила Советам
возможность из бесформенных парламентов труда превратиться в аппарат господства
труда. В этой «подмене» власти рабочего класса властью партии нет ничего
случайного и нет по существу никакого подмена. Коммунисты выражают основные
интересы рабочего класса. Вполне естественно, если в тот период, когда история
ставит эти интересы в полном объеме в порядок дня, коммунисты становятся
признанными представителями рабочего класса в целом» (там же).
Излишне
говорить о том, как далеки эти рассуждения от Троцкого образца 1905 года - тогда
он определял Советы как органы власти, которые преодолевают буржуазные
парламентские формы; как далеки они от идей ленинской работы «Государство и
революция», написанной в 1917 году, и от большевистской практики в октябре,
когда идея захвата власти партией была скорее неосознанной уступкой
парламентаризму, чем разработанной теорией - тогда, во всяком случае,
большевики проявляли готовность к сотрудничеству с другими социалистическими
партиями. Теперь же Коммунистическая партия наделялась «историческим правом» на
осуществление пролетарской диктатуры, «даже если эта диктатура приходила во
временное противоречие с сиюминутными настроениями рабочей массы» (речь
Троцкого на X съезде партии).
То
обстоятельство, что эта дискуссия вращалась, по сути, вокруг вопроса о
профсоюзах, может показаться странным, если принять во внимание, что
возникновение новых форм рабочей самоорганизации в России (фабрично-заводских
комитетов, советов и т.д.) сделало профсоюзный тип объединения устаревшим -
вывод, в которому уже пришли многие коммунисты индустриальных стран Запада, где
профсоюзы прошли долгий путь бюрократического перерождения и интеграции в
капиталистический строй. Тот факт, что профсоюзы оказались в центре партийной
дискуссии 1920 года, отчасти объясняется «отсталостью» России, страны, в
которой буржуазия не успела создать разветвленный государственный аппарат,
способный интегрировать профсоюзы в качестве инструментов обеспечения
классового мира. Поэтому далеко не все профсоюзы, созданные до или даже в ходе
революции 1917 года, представляли собой органы буржуазии; имела место ярко
выраженная тенденция формирования индустриальных союзов, более или менее
пролетарских по своему содержанию.
Как бы
то ни было, корни разногласий в дискуссии, спровоцированной Троцким, уходили
гораздо глубже. В сущности в ней шла речь об отношениях между пролетариатом и
государством в переходный период. Главный вопрос был таков: может ли
пролетариат, уничтожив старое буржуазное государство, полностью отождествить
свои интересы с новым «пролетарским» государством? Иначе говоря: следует ли
рабочему классу отстаивать самостоятельность собственных классовых органов,
даже если это противоречит требованиям государства.
Нужно
отдать должное позиции Троцкого - он давал четкий ответ: да, пролетариат должен
идентифицировать себя с «пролетарским государством» и даже полностью
подчиниться ему (как и собственно пролетарская партия, которая должна играть
роль инструмента нового государства. Из его теории принудительного труда как
метода построения коммунизма видно: Троцкий, к сожалению, в значительной
степени утратил понимание того, что составляет отличительную особенность
пролетарской революции и коммунизма; он забыл основополагающий принцип, в
соответствии с которым новое общество может возникнуть только в результате
самоорганизованной и сознательной деятельности самих пролетарских масс. Его
рецепты по восстановлению хозяйства только ускорили бы бюрократическое
перерождение, к тому времени уже грозившее поглотить реальные формы
пролетарской самодеятельности, включая саму партию. Таким образом, другим
течениям в партии пришлось выразить классовую реакцию на угрожающие тенденции,
содержащиеся в идеях Троцкого, а также на принципиальные опасности, с которыми
столкнулась сама революция.
«РАБОЧАЯ ОППОЗИЦИЯ»
Вопрос
о профсоюзах породил множество позиций и группировок. Это свидетельствует о
том, что дискуссию питали более глубокие разногласия. Комментируя ход
«дискуссии о профсоюзах», Ленин писал: «Партия больна. Партию треплет
лихорадка» («Партийный кризис»// Правда, 21 января 1921 г.). Сам Ленин
представлял только одну из многих группировок - т.н. «платформу десяти». В то
же время «демократические централисты» и группа Игнатова имели собственные
позиции; Бухарин, Преображенский и прочие пытались создать «буферную группу» и
т.д. Однако в этом разнообразии группировок, кроме группы Троцкого, особенно
выделялись позиции Ленина и «Рабочей оппозиции», возглавляемой Коллонтай и
Шляпниковым.
«Рабочая
оппозиция», вне всякого сомнения, выражала пролетарскую реакцию на
теоретическое оправдание Троцким бюрократизации, дошедшее до апологии
принудительного труда, и на бюрократические извращения, разъедавшие
пролетарскую власть на практике. Поэтому ни демагогии, ни пустого фразерства не
было в словах Коллонтай, когда в брошюре «Рабочая оппозиция» (написанной к X
съезду РКП(б) в марте 1921 года) она отмечала:
«Простое
и ясное для каждого рабочего-практика положение... упускается из виду нашими
верхами. Коммунизм нельзя декретировать. Его можно лишь творить живым исканием,
временами ошибками, но - творчеством самого рабочего класса».
«Рабочая
оппозиция», в частности, не соглашалась с действиями властей по установлению на
заводах диктатуры управленцев, приводившими к тому, что положение промышленного
рабочего все более походило на дореволюционное. Возражая против избыточного
использования старых специалистов и практики единоначалия, группа защищала
принцип коллективного рабочего управления предприятиями.
«Рабочей
оппозиции» также удалось вскрыть суть более общей проблемы, касавшейся
характера отношений между рабочим классом и Советским государством. Для
Коллонтай этот вопрос был ключевым:
«...
Кому осуществлять творчество диктатуры пролетариата в области хозяйственного
строительства? Органам ли классовым по составу, непосредственно, жизненными
нитями связанным с производством, т.е. производственным союзам или же советским
аппаратам, оторванным от непосредственной, живой хозяйственно-производительной
деятельности, к тому же смешанным по своему социальному составу? В этом корень
расхождения. Рабочая оппозиция стоит за первое. Верхи нашей партии, как бы ни
разошлись их тезисы в отдельных менее существенных пунктах, в трогательном
единении стоят за второе»
Ниже
Коллонтай развивает это положение о гетерогенной социальной природе Советского
государства:
«Партии,
стоящей во главе смешанного по социальному составу советского государства,
приходится волей-неволей считаться и с запросами «хозяйственного мужичка», с
его мелкособственническими замашками и отвращением к коммунизму, и с
многочисленным слоем мелкобуржуазных элементов прежней, капиталистической
России, всяких скупщиков, посредников, мелких торговцев, приказчиков,
хозяйчиков, ремесленников и мелких чиновников, которые быстро приспособились к
советским органам. Это они-то, главным образом, и заполняют советские
учреждения, являясь «агентами» Наркомпрода, заведующими снабжениями армии,
юркими «практиками» в личных главках и центрах... Именно этот слой, широко
разлитый по советским учреждениям, слой мелкой буржуазии, мещанства с его
враждебностью к коммунизму, приверженностью к косным нравам прошлого, с
отвращением страхом к революционным действиям, и разлагает наши советские
учреждения, внося туда дух, совершенно чуждый рабочему классу».
Таким
образом, Коллонтай проницательно подметила - хотя и недостаточно осмыслила - тот
факт, что Советское государство само по себе не спорно стать творческой силой,
созидающей новое общество: во-первых, его (Бывает необходимость примирять
интересы рабочего класса и других социальных слоев, во-вторых, наше государство
не обладает иммунитетом от вируса бюрократии. Однако приведенные выше цитаты
выдают и существенную слабость позиции Коллонтай и ее единомышленников. В
полемике против «Рабочей оппозиции» Ленин заклеймил ее как мелкобуржуазное,
анархистское и синдикалистское течение. Это было неверно: несмотря на все недостатки,
группа в подлинно пролетарском ключе ставила вопрос об опасностях, таящихся
внутри Советского государства. С другой стороны, обвинение в синдикализме
нельзя рассматривать как полностью лишенное оснований. Синдикализм «Рабочей
оппозиции» проявился в приписывании профсоюзам главной роли в процессе
коммунистического преобразования общества, а также в предложении передать
управление экономикой в ведение «Всероссийского съезда производителей». Как
было сказано, русская революция продемонстрировала, что рабочий класс уже изжил
профсоюзную форму организации; в новую эпоху, эпоху упадка капитализма,
профсоюзы становятся силой исключительно консервативной. Российские профсоюзы
определенно не являлись гарантией от бюрократизма и от лишения пролетариата средств
организационного самовыражения. Действительно, значение фабзавкомов, возникших
в 1917 г., было сведено на нет в основном через их включение в профсоюзный
аппарат и, соответственно, интеграцию в государство. Стоит также отметить,
забастовки рабочих Москвы и Петрограда, проходившие как раз в то время, когда
шла «дискуссия о профсоюзах», еще раз показали, что профсоюзы как форма
самодеятельности рабочих совершенно изжили себя: чтобы отстоять свои насущные
интересы, московские и питерские рабочие обратились не к профсоюзам, а к
методам пролетарской борьбы, характерным для новой эпохи - спонтанные
забастовки, ассамблеи, выборные забастовочные комитеты, члены которых подлежали
отзыву по первому требованию рабочих, массовые делегации на другие заводы и
т.д. Преувеличение роли профсоюзов выдавало полное разочарование участников
«Рабочей оппозиции» в Советах - самых важных пролетарских учреждениях,
объединяющих рабочих всех профессий и отраслей и способных решать как
экономические, так и политические задачи революции.[25] Пожалуй, это было самым
слабым местом в позиции группы Коллонтай. Слепота в отношении исторического
значения рабочих советов закономерно вела к недооценке примата политики над
экономикой в процессе пролетарской революции. Рабочая оппозиция настолько
сосредоточилась на проблеме управления хозяйством, что чуть ли не предлагала
развести функции государства (политика) и «съезда производителей» (экономика).
Между тем, в рамках диктатуры пролетариата рабочее управление экономическим
аппаратом не является самоцелью - это только один из аспектов политического
господства пролетариата над обществом. Ленин подверг справедливой критике
«Рабочую оппозицию» за ее идею «съезда производителей»: эта идея применима
скорее к будущему коммунистическому обществу, в котором исчезнут классы, и все
его члены будут производителями. Действительно, цитированный документ Рабочей
оппозиции наводил на мысль, что в России можно достичь коммунизма благодаря
правильному решению проблему правления экономикой. Примечательно, что в тексте
Коллонтай почти не обсуждаются перспективы мировой революции. У группы,
кажется, вообще не было отчетливой позиции по проблемам международной политики
РКП(б). Было бы неверным считать взгляды Коллонтай и ее сторонников не более
чем анархическим уклоном, однако в определенной степени «Рабочая оппозиция»
действительно испытала на себе влияние синдикалистской идеологии, что
обуславливало слабость ее позиции.
Позиция Ленина в
«дискуссии о профсоюзах»
Как мы
уже отмечали, Ленин видел в «профсоюзной дискуссии» симптом серьезной болезни
партии. Он даже считал, что в тяжелейшей ситуации, в которой оказалась страна,
партии следовало бы вообще запретить оказавшуюся столь острой полемику вокруг
вопроса, который «по объективным условиям не может стоять на первом месте»
(Отчет о политической деятельности ЦК РКП(б) 8 марта//ПСС, т. 43, с. 15).
Особенно Ленин был недоволен Троцким, который, спровоцировав «дискуссию о
профсоюзах», действовал, по его мнению, как безответственный фракционер.
Вероятно, более всего Ленин опасался, что явный внутрипартийный кризис только
усугубит разрастающийся кризис и распад российского общества; возможно, он
чувствовал при этом, что настоящий корень проблемы кроется в чем-то другом.
Здесь
нас интересует, прежде всего, ленинский подход к определению классовой природы
Советского государства, намеченный им в ходе рассматриваемой дискуссии. Вот как
он ставил вопрос в выступлении перед собранием делегатов-коммунистов в конце
1920 г.:
«А
между тем, совершая эту несерьезность, т. Троцкий тут же делает со своей
стороны ошибку. У него выходит, что защита материальных и духовных интересов
рабочего класса не есть роль профсоюзов в рабочем государстве. Это ошибка. Тов.
Троцкий говорит о «рабочем государстве». Позвольте, это абстракция. Когда мы в 1917
году писали о рабочем государстве, то это было понятно; но теперь, когда нам
говорят: "Зачем защищать, от кого защищать рабочий класс, так как
буржуазии нет, так как государство рабочее", - то тут делают явную ошибку.
Не совсем рабочее, в том-то и штука. Тут и заключается одна из основных ошибок
т. Троцкого. Сейчас мы от общих принципов перешли к деловому обсуждению и к
декретам, а нас от приступа к практическому и деловому тянут назад. У нас
государство на деле не рабочее, а рабоче-крестьянское - это во-первых. А из
этого очень многое вытекает (Бухарин: Какое? Рабоче-крестьянское?). И хотя
Бухарин сзади кричит: "Какое? Рабоче-крестьянское?", - но на это я
отвечать ему не стану. А кто желает, пусть припомнит только что закончившийся
съезд Советов, в этом уже будет ответ.
Но это
мало. Из нашей партийной программы видно - документ, который автору «Азбуки
коммунизма» известен хорошо - из этой уже программы видно, что государство у
нас рабочее с бюрократическим извращением. И мы этот печальный, - как бы это
сказать? - ярлык, что ли, должны были на него навесить. Вот вам реальность
перехода. Что же, при такого рода практически сложившемся государстве
профсоюзам нечего защищать, можно обойтись без них для защиты материальных и
духовных интересов пролетариата, поголовно организованного? - Это совершено
неверное теоретическое рассуждение.... Наше теперешнее государство таково, что
поголовно организованный пролетариат защищать себя должен, а мы должны эти
рабочие организации использовать для защиты рабочих от своего государства и для
защиты рабочими нашего государства» («О профессиональных союзах, о текущем
моменте и об ошибках т. Троцкого»// ПСС, т. 42, с. 207-208).
Позже
Ленин немного смягчил свои формулировки, признав правоту критики Бухарина:
«Мне
надо было сказать: " Рабочее государство есть абстракция. А на деле мы
имеем рабочее государство, во-первых, с той особенностью, что в стране
преобладает не рабочее, а крестьянское население; и, во-вторых, рабочее
государство с бюрократическим извращением". Читатель, который захочет
прочесть всю мою речь, увидит, что от этой поправки ни ход моей аргументации,
ни мои выводы не изменяются» («Партийный кризис»// ПСС, т. 42, с. 239).
В
действительности Ленин проявил политическую мудрость, поставив под вопрос
применимость понятия «рабочее государство» к Советской России. Даже в тех
странах, где крестьяне не составляют значительного большинства населения,
переходное государство должно считаться с нуждами и выражать интересы всех
неэксплуататорских слоев общества. Следовательно, такое государство в принципе
нельзя считать исключительно пролетарским органом; кроме того, консервативный
аспект государственности в сочетании с вышеуказанные обстоятельствами не может
не порождать бюрократические тенденции, в отношении которых рабочий класс
должен быть особенно бдительным. Все это высветила интуиция Ленина в кривом
зеркале «дискуссии о профсоюзах».
Стоит
также отметить, что в вопросе о классовой природе переходного государства Ленин
сближался с «Рабочей оппозицией». Однако, критикуя Троцкого, Ленин отнюдь не
симпатизировал этой группе. Напротив, он видел в «Рабочей оппозиции» самую
опасную тенденцию в партии; и события в Кронштадте, и деятельность группы
Коллонтай и Шляпникова были в его глазах проявлением одной угрозы - угрозы мелкобуржуазной
контрреволюции. Стараниями Ленина на X Съезде партии прошла резолюция о
«Синдикалистском и анархистском уклоне в нашей партии», которая открыто
осуждала оппозицию:
«Поэтому
взгляды «рабочей оппозиции» и подобных ей элементов не только теоретически
неверны, но и практически служат выражением мелкобуржуазных и анархистских
шатаний, практически ослабляют выдержанную руководящую линию коммунистической
партии, практически помогают классовым врагам пролетарской революции»
(«Первоначальный проект резолюции 10 съезда РКП о синдикалистском и
анархистском уклоне в нашей партии»// ПСС, т. 43, с. 96).
Как
уже отмечалось, обвинения в синдикализме не были лишены оснований. Однако
аргументация Ленина была глубоко ошибочна: он видел синдикализм «Рабочей оппозиции»
не в том, что отделала упор на решающую роль профсоюзов в управлении
экономикой, оставляя без внимания политическое значение советов, - а в том, что
она якобы ставила под сомнение монополию Компартии на власть. «Ведь тезисы
"рабочей оппозиции" бьют в лицо решению Второго конгресса Коминтерна
о роли Коммунистической партии в осуществлении диктатуры пролетариата»
(«Заключительное слово по отчету ЦК РКП(б) 9 марта»// ПСС, т. 43, с. 42).
Как и
Троцкий, Ленин окончательно утвердился в том, что:
«Диктатуру
пролетариата через его поголовную организацию осуществить нельзя. Ибо не только
у нас, в одной из самых отсталых капиталистических стран, но и во всех других
капиталистических странах пролетариат все еще так раздроблен, так принижен, так
подкуплен кое-где (именно империализмом в отдельных странах), что поголовная
организация пролетариата диктатуры его осуществить непосредственно не может.
Диктатуру может осуществлять только тот авангард, который вобрал в себя
революционную энергию класса» («О профессиональных союзах...», там же, с. 204).
В
полемике с Троцким Ленин лишь скорректировал его позицию, выдвинув концепцию
профсоюзов как «приводных ремней» от партии к классу в целом. Взгляды же
«Рабочей оппозиции» Ленин, не утруждая себя аргументацией, просто объявил
антимарксистскими - и такая же участь ожидала любого, кто не соглашался с
правом партии на осуществление диктатуры. На самом деле «Рабочая оппозиция»
никоим образом не покушалась на «историческое» право партии монопольно
осуществлять «диктатуру пролетариата». Так, Коллонтай в цитировавшейся выше
работе призывала к тому, чтобы ЦК РКП «стал высшим идейным центром классовой
политики, органом мысли и контроля над практической политикой советов, духовным
воплощением основ нашей программы».
Именно
по этой причине «Рабочая оппозиция» приняла участие в подавлении восстания
кронштадтских матросов и рабочих, открыто бросивших вызов большевистской
власти.
ТРАГЕДИЯ КРОНШТАДТА
1. НА СТОРОНЕ ПАРТИИ
Кронштадтское
восстание последовало за волной забастовок в Москве и Петрограде, когда в
столице проходил X съезд РКП(б).[26] Забастовки, - на которые государство
ответило как репрессиями, так и отдельными уступками, - преследовали, главным
образом, экономические цели. Рабочие и матросы Кронштадта, изначально заявившие
о солидарности с московскими и петроградскими рабочими, пошли дальше: помимо
требования смягчить суровый экономический режим военного коммунизма, они
выдвинули и ряд важных политических требований - новые выборы в Советы, свобода
печати и агитации для всех пролетарских тенденций, роспуск политотделов в
вооруженных силах и других учреждениях, «потому что ни одна партия не может
обладать привилегией пропаганды своих идей или получать от государства
финансовую помощь для этих целей» (из резолюции, принятой на броненосце
«Петропавловск» и на массовом митинге 1-го марта). Суть этих требований
заключалась в замене власти партии-государства властью Советов. Ленин, а вслед
за ним и официальная государственная пропаганда, объявили Кронштадтский «мятеж»
результатом белогвардейского заговора - впрочем, с той оговоркой, что
реакционеры использовали в своих целях недовольство мелкой буржуазии и даже
отдельных слоев рабочего класса, подверженных мелкобуржуазному влиянию. Как бы
то ни было, последнее не меняло сути отношения Ленина к Кронштадтским событиям:
«Эта
мелкобуржуазная контрреволюция, несомненно, более опасна, чем Деникин, Юденич и
Колчак вместе взятые, потому что мы имеем дело со страной, в которой разорение
обнаружилось и на крестьянской собственности, а кроме того, мы имеем еще такую
вещь, как демобилизация армии, давшая повстанческий элемент» («Отчет о
политической деятельности ЦК РКП(б) 8 марта»// ПСС, т. 43, с. 24).
Очень
скоро раскрылась несостоятельность официальной версии о белогвардейском
заговоре (которым будто бы руководили в Кронштадте бывшие царские генералы), и
это не могло не сказаться на психологическом состоянии большевиков после
подавления восстания. В биографии Троцкого Исаак Дойчер отмечает:
«Иностранные
коммунисты, приехавшие в Москву несколько месяцев спустя, полагая, что
Кронштадт был одним из обычных эпизодов гражданской войны, были "поражены
и встревожены", обнаружив, что большевистские вожди говорят о мятежниках
без следа злобы и ненависти, которую испытывали к белогвардейцам и интервентам.
О восстании они говорили сочувственно и сдержанно, с печальными и загадочными
намеками, которые для постороннего свидетельствовали о неспокойной совести
партии» («Троцкий: вооруженный пророк. 1879-1921 гг.» М., 2006, с. 518).
Ленин
сразу же понял, что после Кронштадта более невозможно использовать жесткие
методы военного коммунизма; введением НЭПа власти в каком-то смысле ответили на
призыв кронштадтцев отменить режим реквизиций. С другой стороны, политические
требования повстанцев-которые хотели реанимировать советы - были категорически
отвергнуты. За этими требованиями Ленин видел происки контрреволюционеров,
стремящихся использовать лозунги советов для свержения пролетарской диктатуры:
Использование врагами пролетариата всяких уклонений от строго выдержанной
коммунистической линии едва ли не с наибольшей наглядностью показало себя на
примере кронштадтского мятежа, когда буржуазная контрреволюция и белогвардейцы
во всех странах мира сразу выявили свою готовность принять лозунги даже
советского строя, лишь бы свергнуть диктатуру пролетариата в России, когда
эсеры и вообще буржуазная контрреволюция использовала в Кронштадте лозунги
восстания якобы во имя Советской власти против Советского правительства России.
Такие факты доказывают вполне, что белогвардейцы стремятся и умеют
перекраситься в коммунистов и даже наиболее левых коммунистов, лишь бы ослабить
и свергнуть оплот пролетарской революции в России» («Первоначальный проект
резолюции X съезда РКП о единстве партии»// ПСС, т. 43, с. 90).
Даже
когда версия о белогвардейском руководстве мятежом фактически была снята,
официальная точка зрения оставалась неизменной в главном: в Кронштадте
произошло восстание мелкой буржуазии, которое в случае успеха открыло бы дорогу
силам явной контрреволюции. Открыло бы в буквальном смысле, так как речь идет о
стратегической морской крепости под самым Петроградом, и в переносном: «успех»
восстания мог воодушевить крестьян на всероссийскую антибольшевистскую жакерию.
В этой ситуации большевикам оставалось одно - быть охранителями пролетарской
власти, даже если последняя более не осуществлялась пролетариатом как классом,
а отдельные его группы испытывали симпатии к кронштадтцам. Необходимо отметить,
что эту точку зрения разделяло не только большевистское руководство: члены «Рабочей
оппозиции» в числе первых отправились на штурм Кронштадтской крепости. В связи
с этим Виктор Серж писал:
«Съезд
мобилизовал своих делегатов - в том числе многих представителей оппозиции - на
борьбу с Кронштадтом! Крайне левый бывший кронштадтский матрос Дыбенко и лидер
группы «демократического централизма» писатель и солдат Бубнов отправились на
лед сражаться против повстанцев, правоту которых в глубине души признавали»
(«От революции к тоталитаризму: воспоминания революционера». М., 2001, с.
158-159).
Что
касается европейских левых коммунистов, то они оказались в затруднительном
положении. На Третьем конгрессе Коминтерна делегат от Коммунистической рабочей
партии Германии Гемпель поддержал Коллонтай в том, что российским рабочим
следует предоставить больший простор для инициативы и самодеятельности. Но в
тоже время, основываясь на принятой в КРПГ теории «российской
исключительности», он утверждал:
«В
Германии и Западной Европе у нас другая концепция диктатуры пролетарской
партии. На наш взгляд, эта диктатура оправдана в России в силу особенностей
страны - отсутствие достаточно развитых сил внутри пролетариата означает, что
диктатура должна в большей степени осуществляться сверху» (La Gauche
Allemande// Invariance, 1973, p. 72-73).\
Когда
Бухарин обвинил Гортера и КРПГ в целом в том, что те встали на сторону
повстанцев, Сакс, другой делегат от КРПГ, решительно возражал (хотя,
по-видимому, они и его товарищи по партии признавали пролетарский характер
Кронштадтского восстания):
«Потом
пролетариат в Кронштадте поднялся против вас, против Коммунистической партии,
потом вы, опасаясь пролетариата, ввели чрезвычайное положение в Петрограде!..
Товарищ Гортер всегда признавал и подчеркивал эту внутреннюю логику событий не
только в российской тактике, но и в сопротивлении ей, признавал эту
вынужденность ваших действий. Следует прочитать повнимательнее то место, чтобы
понять, что ни Гортер, ни КРПГ не принимали сторону кронштадтских повстанцев»
(ibid.).
Наверное,
лучшее описание тоски и душевной боли, овладевших теми коммунистами, которые -
несмотря на критическое отношение к развитию событий в России - все-таки решили
поддержать подавление Кронштадтского восстания, было дано Виктором Сержем в
книге «Воспоминания революционера». Серж рассказывает о том, как в период
военного коммунизма режим ЧК и красный террор превратились в неуправляемую
силу, пожирающую не только врагов, но и сторонников революции; как предательски
обошлись с анархистами, в частности, с участниками махновского движения,
брошенными в застенки ЧК, и как пагубно это отразилось на революции. Он
описывает чувство стыда, которое у него вызвала официальная ложь о забастовках
в Петрограде и о Кронштадтском мятеже: тогда Советское государство в первый раз
сознательно прибегло ко лжи, которая позднее станет отличительным знаком
сталинского режима. И, тем не менее, Серж пишет:
«С
большими колебаниями и невыразимой тоской я и мои друзья-коммунисты, в конечном
счете, стали на сторону партии. И вот почему. Правда была на стороне
Кронштадта, Кронштадт начинал новую освободительную революцию, революцию
народной демократии. "Третья революция!" - говорили некоторые
анархисты, напичканные детскими иллюзиями. Однако страна было полностью
истощена, производство практически остановилось, у народных масс не осталось
никаких ресурсов, даже нервных. Элита пролетариата, закаленная в борьбе со
старым порядком, была буквально истреблена. Партия, увеличившаяся за счет
наплыва примазавшихся к власти, не внушала особого доверия... Советской
демократии не хватало вдохновения, умных голов, организации, за ней стояли лишь
голодные и отчаявшиеся массы.
Обывательская
контрреволюция перетолковала требование свободно избранных советов в лозунг
"Советы без коммунистов". Если бы большевистская диктатура пала,
последовал бы незамедлительный хаос, а в нем крестьянские выплески, резня
коммунистов, возвращение эмигрантов и, наконец, снова диктатура,
антипролетарская в силу обстоятельств» (там же, с. 156-157). Серж указывает на
неослабевающую угрозу белогвардейской реставрации: белогвардейцы могли
использовать Кронштадт в качестве плацдарма для новой интервенции, а в стране
между тем поднималась волна крестьянских восстаний.
2. ПРОТИВ ТЕЧЕНИЯ
Вне
всякого сомнения, контрреволюционные силы были бы не прочь воспользоваться
кронштадтским восстанием в своих идеологических, политических или даже военных
целях. И по сей день в нападках на большевиков буржуазные идеологи всячески
смакуют этот эпизод и преподносят его как еще одно доказательство того, что
большевизм и сталинизм - одного поля ягоды. Во время событий в Кронштадте страх
за судьбу революции вынудил замолчать многих критически настроенных
коммунистов. Многих, но не всех.
Конечно,
были анархисты. В то время в России анархизм являл собой пеструю картину из
самых разных течений. Некоторые из анархистов - такие, как махновцы - отражали
лучшие стороны восставшего крестьянства. Другие просто выражали
индивидуалистические интеллигентские настроения. Встречались среди анархистов и
откровенные бандиты и чудаки. Течения же вроде советских анархистов» и
анархо-синдикалистов по существу были пролетарскими, хотя и находились под
влиянием мелкобуржуазного мировоззрения, составляющего саму суть анархизма.
Несмотря
на все недостатки, многие анархисты были правы в своем негативном отношении к
режиму ЧК и подавлению Кронштадта. Проблема в том, что анархизм не в состоянии
осмыслить те события в историческом ключе. По словам видного российского
анархиста Волина, большевики закончили репрессиями против рабочих и матросов,
потому что были «марксистами и авторитарными государственниками». Для
анархистов марксизм несет в себе диктаторское, репрессивное начало, так как
выступает за необходимость пролетарской партии, призывает к сплочению
пролетарских сил и признает неизбежность государства в переходный период - такой
абстрактный подход бесполезен для понимания живых исторических процессов и
извлечения соответствующих уроков.
Но и
среди большевиков были те, кто нашел в себе смелость отказаться от участия в
подавлении кронштадтского восстания. В самом Кронштадте на сторону повстанцев
перешло большинство коммунистов (как и отдельные части Красной армии, посланные
на штурм крепости). Некоторые кронштадтские большевики вышли из партии в знак
протеста против официальной кампании клеветы о Кронштадте. Другие же образовали
Временное партийное бюро, распространившее заявление с опровержением слухов о
расстрелах коммунистов в Кронштадте. В заявлении выражалось доверие Временному
революционному комитету, сформированному вновь избранным Кронштадтским советом;
и заканчивалось оно словами: «Да здравствует власть Советов! Да здравствует
единство международного рабочего класса!».
Важно
также отметить позицию Гавриила Мясникова, который в 1923 г. сформирует
«Рабочую группу Российской Коммунистической партии». Уже в рассматриваемый период
Мясников, не принадлежавший ни к одной из существовавших партийных групп, начал
открыто высказываться против установления бюрократического режима в партии и
государстве. В статье «Большевистская оппозиция Ленину: Г. Мясников и
"Рабочая группа"» П. Аврич показывает, что забастовки в Петрограде и
Кронштадтский мятеж оказали глубокое воздействие на взгляды Мясникова (в тот
момент он находился в Петрограде):
«В
отличие от "демократических централистов"и "Рабочей
оппозиции" Мясников отказался осудить повстанцев. Он наверняка не принял
бы участие в подавлении восстания, если бы его призвали» (The Russian Review,
vol. 43, 1984).
Далее
Аврич цитирует самого Мясникова:
«Если
кто и дерзает опять свое суждение иметь, он или шкурник, или, еще хуже,
контрреволюционер, меньшевик или эсер. Так и в Кронштадте. Все спокойно и
благополучно, и вдруг, ни слова не говоря, прямо в морду. Что такое Кронштадт?
Несколько сот коммунистов дерутся против нас. Что это значит?.. Кто виноват,
что у руководящей верхушки нет общего языка не только с беспартийной массой, но
и с рядовыми коммунистами; они настолько не понимают друг друга, что схватились
за оружие. Что же это такое? Это грань, черта». (Социалистический вестник. № 4,
23 февраля 1922 г.).
Несмотря
на прозрение отдельных коммунистов в 1921 г., глубокое осмысление уроков
Кронштадта пришло гораздо позже. Впервые главные политические выводы из
кронштадтских событий были сформулированы Итальянской фракцией коммунистических
левых в исследовании «Вопрос о государстве» («Octobre», 1938):
«Может
случиться так, что в определенных обстоятельствах пролетариат выступит против
пролетарского государства. Допустим даже, что он стал бессознательной жертвой
вражеских уловок. Что делать в этой ситуации? Прежде всего, мы должны исходить
из принципа, что социализм не может быть навязан пролетариату посредством
насилия и принуждения. Лучше было бы потерять (в географическом смысле)
Кронштадт, нежели пытаться удержать его силой. В последнем случае результат мог
быть только одним: подорвана была сама основа, содержание пролетарской борьбы
за социализм.»
В
приведенном отрывке поднимается ряд важных вопросов. Во-первых, в нем со всей
определенностью утверждается: Кронштадтское движение было пролетарским по
характеру. Нельзя отрицать частичное влияние мелкобуржуазной - особенно
анархистской - идеологии на взгляды повстанцев. Но утверждать, как Троцкий в
своей оправдательной статье «Шумиха вокруг Кронштадта» («New International»,
April 1938), что в прежнем красном Кронштадте вместо пролетарских моряков возобладала
мелкобуржуазная масса, не желавшая мириться с трудностям и военного коммунизма
и требовавшая для себя «лучшего пайка», чем якобы оттолкнула от себя рабочих
Петрограда, - значит противоречить очевидным фактам. Мятеж начался как акция
классовой солидарности с бастующим и питерскими рабочими; на заводы Петрограда
были посланы делегаты с разъяснениями сути требований кронштадтцев и призывом
поддержать их выступление. И с «социологической» точки зрения ядро повстанцев
было пролетарским, несмотря на все изменения, которые претерпел флот с 1917
года.
Достаточно
взглянуть на социальный состав Временного Революционного Комитета, избранного
повстанцами: большинство делегатов составляли матросы с большим стажем службы
на флоте, выполнявшие чисто пролетарские функции (электротехники, телефонисты,
машинная команда и т.д.). Другие делегаты представляли местные заводы; вообще
заводские рабочие, особенно рабочие Арсенала, играли ключевую роль в
кронштадтском движении. Неправда и то, что они требовали для себя привилегий:
пункт 9 кронштадтской «платформы» выражал требование «одинакового пайка для
всех трудящихся, за исключением занятых на вредных для здоровья производствах».
Их требования, безусловно, носили пролетарский характер и, по сути дела, были
направлены на то, в чем отчаянно нуждалась революция - возрождение Советов и
прекращение сращивания партии с государством, которое представляло смертельную
опасность не только для Советов, но и для самой партии.
Кронштадтское
движение было движением пролетарским. Понимание этого обстоятельства
обуславливает вывод, которые делают итальянские левые: недопустимо отвечать
насилием на недовольство внутри пролетарского лагеря, вызванное трудностями
революции, поскольку этим ставится под вопрос само существование пролетарской
власти. Недопустимо подавлять любые пролетарские движения, идет ли речь о
спонтанных выступлениях в защиту своих интересов или о политическом
меньшинстве. Прямо ссылаясь на уроки «дискуссии о профсоюзах» и кронштадтских
событий, Итальянская фракция сформулировала и другое важное положение:
пролетариат должен отстаивать независимость своих классовых органов (советы,
вооруженные отряды и т.д.), препятствовать их поглощению государственным
аппаратом и даже, в случае необходимости, противопоставлять их государству.
Наконец, не отбрасывая понятие «диктатура пролетариата», фракция особенно
настаивала на необходимости отделения партии от государства в переходный
период. Мы еще вернемся к этой теме в следующей статье.
Было
бы лучше предоставить кронштадтских матросов и рабочих самим себе, чем
подавлять пролетарское движение - это действие, которое лишало смысла
революцию. Такое смелое суждение итальянских левых - лучший ответ Сержу, для
которого подавление Кронштадта было единственной альтернативой установлению новой,
«антипролетарской диктатуры» и последующей «резне» коммунистов. Сейчас мы можем
уверенно сказать, что, несмотря на «победу» над Кронштадтом, антипролетарская
диктатура, устроившая резню коммунистов, все-таки установилась в России:
сталинская диктатура. Более того, расправа с повстанцами только ускорила
процесс перерождения революции и объективно способствовала победе сталинской
контрреволюции, оказавшейся более трагичной по своим последствиям, чем могла бы
быть белогвардейская реставрация. Если бы в России пришли к власти
белогвардейцы, то, по крайней мере, вопрос был бы ясен: революцию постигла
участь Парижской коммуны. Буржуазия победила, пролетариат потерпел поражение.
Самое ужасное, что в России контрреволюция победила, назвавшись именем социализма.
Тяжелые последствия, которые это имело для международного рабочего движения, мы
не изжили до сих пор.
ПАРТИЯ ЗАТЯГИВАЕТ ПЕТЛЮ НА СОБСТВЕННОЙ ШЕЕ
Открытый
конфликт пролетариата и «пролетарского государства», о котором
свидетельствовали события 1921 г., поставил большевиков перед историческим
выбором. Изоляция русской революции на международной арене делала неизбежной
трансформацию советской государственной машины в орган капиталистической
эксплуатации и угнетения рабочего класса. Большевики могли выбрать одно из
двух: пытаться продолжать управление этой машиной - а на деле стать ее
функционерами - или «уйти в оппозицию», занять место среди рядовых рабочих с
тем, чтобы бороться за их насущные интересы и помочь им перегруппировать силы
перед возможным оживлением международной революции. КРПГ со всей серьезностью
ставила проблему выбора осенью 1921 г., но большевикам в тот момент она
казалась надуманной.[27] К тому времени партия буже основательно срослась с
государственным аппаратом идо такой степени усвоила идеологию «замещения»
пролетариата и соответствующие методы, что ее добровольный отказ от власти и
переход в оппозицию был невозможен. Однако вполне реальной являлась борьба
левых фракций РКП(б), противостоявших тенденции классового перерождения партой и
отстаивавших пролетарские позиции.
К
несчастью, из кронштадтских событий большевики сделали ошибочные выводы. Они
объявили партию на осадном положении («партия взята в кольцо врагов») и
запретили фракции. «Сейчас не время для оппозиций», - говорил Ленин. X съезд
завершился принятием резолюции «О единстве партии», которая предписывала
роспуск всех оппозиционных групп. Большевики видели в запрете фракций временную
меру, которая к тому же не предполагала запрет на критику вообще: указанная
резолюция постановляла сделать более регулярным выпуск внутрипартийного
дискуссионного бюллетеня.
Однако,
всецело сосредоточившись на «внешней» угрозе, большевики нe оценили в должной
степени угрозы «внутренней» - роста оппортунизма и бюрократизма в самой партии.
Для того чтобы бороться с этой угрозой необходимо было существование
организованной внутрипартийной оппозиции. Запрещая фракции, партия фактически
затягивала петлю на собственной шее: в последующие годы, когда ее
бюрократическое вырождение становилось все более явным, резолюции X съезда
предстояло сыграть роль важного инструмента удушения любой критики и оппозиции
этому вырождению.
1922-1923 гг.: БОРЬБА КОММУНИСТИЧЕСКИХ ФРАКЦИЙ
ПРОТИВ КОНТРРЕВОЛЮЦИИ
Поколению
революционеров, сформировавшемуся в ходе подъема классовой борьбы в конце
1960-х гг., довольно трудно было согласиться с утверждением, что в октябре 1917
года произошло пролетарское восстание, а большевистская партия, руководившая
им, представляла собой авангард рабочего класса. В качестве реакции на травматические
последствия сталинской контрреволюции широкое распространение получили
легковесные взгляды «коммунистов советов», считавших большевизм проводником
чисто буржуазной революции в России. И даже когда после долгих и тяжелых
дискуссий некоторые группы и элементы все-таки признали за Октябрем право
называться «красным», отношение к этому событию, имевшему огромное политическое
значение, оставалось крайне сдержанным: «Да, большевистская партия была
пролетарской, но учиться мы можем, главным образом, на ее недостатках - и
только». В карикатурном виде такая высокомерная оценка нашего собственного
прошлого была представлена в 1975 г. Коммунистической рабочей организацией
(КРО): она настаивала на том, что после подавления Кронштадтского восстания в
1921 г. русская революция умерла, все партии Коминтерна превратились в агентов
капитализма, - и более того, все те современные группы, которые не согласны с
такой периодизацией, сами являются контрреволюционными.[28] Следует сказать,
что подобный подход не был чужд и группам, которые в указанный период входили в
Интернациональное коммунистическое течение (ИКТ). Так, британская секция ИКТ,
«Мировая революция», отвергла первоначальную позицию, согласно которой
большевики являлись агентами государственно-капиталистической контрреволюции,
но как только речь заходила об истории большевистской партии после 1921 г., в
журнале секции появлялись такие суждения:
«Троцкизм
в не меньшей степени, чем сталинизм, был продуктом поражения пролетарской
революции в России. Левая оппозиция была сформирована только в 1923 г., а до
этого Троцкий долгое время был одним из самых беспощадных сторонников и
исполнителей антирабочих мероприятий большевиков (подавление забастовочного
движения в Петрограде и Кронштадтского восстания, милитаризация труда, роспуск
рабочей милиции и т.д.). Его спор с другими фракциями бюрократии был спором о
лучших методах эксплуатации русских рабочих и распространения «советской»
модели государственного капитализма на другие части света» (World Revolution,
№2).
Поэтому
далеко не случайно, что в то время почти не предпринималось серьезных
исследований периода между 1921 г. и окончательной победой сталинизма в конце
1920-х гг. Однако с тех пор революционное движение, в частности ИКТ, ушло
далеко вперед. И сегодня мы уделяем значительное внимание дискуссиям,
раздиравшим большевистскую партию в указанный период, потому что пришли к
пониманию настоящей природы политической борьбы 1920-х гг. Эта борьба не была
буржуазной междоусобицей - напротив, за ней стояло героическое сопротивление
пролетарских течений в РКП(б) попыткам контрреволюции окончательно захватить
партию. Рассматриваемый исторический период дает нам бесценные уроки
относительно задач коммунистической фракции - органа, главная задача которого
состоит в политической борьбе против перерождения пролетарской революции.
1922-1923 гг.: ЛЕНИН ГОТОВИТСЯ ПЕРЕЙТИ В
ОППОЗИЦИЮ
По
определению Ленина, «новая экономическая политика», принятая в 1921 г. на X
съезде партии, являлась стратегическим отступлением, вынужденным ввиду изоляции
и слабости российского пролетариата. Внутри России пролетариат был изолирован
от крестьян, которые в годы гражданской войны согласились поддержать борьбу
большевиков против помещиков, но теперь требовали за это материальной
компенсации. Большевистское руководство действительно видело в Кронштадтском
восстание знак надвигающейся крестьянской контрреволюции и поэтому безжалостно
подавило его (см. International Review, № 100). Но лидеры РКП(б) также
понимали, что «пролетарское государство» - а большевики видели себя в роли его
защитников - не может опираться исключительно на силу. Для того, чтобы
обезопасить существующий политический режим, необходимы были уступки крестьянам
на экономическом фронте. Эти уступки, воплощенные в НЭПе, включали замену принудительной
продразверстки «натуральным налогом»; для средних крестьян открывалась
возможность торговать своей продукцией на рынке; устанавливалась система
«смешанной экономики», в которой государственная промышленность существует бок
о бок с частнокапиталистическими предприятиями и даже конкурирует с ними.
Наиболее
существенным фактором была, однако, международная изоляция российского
пролетариата. III Конгресс Коминтерна признал, что провал «Мартовской акции»
знаменует спад революционной волны 1917 года. Оказавшись перед необходимостью
восстановления разрушенной экономики России, большевики осознали, что в
ближайшее время они не могут рассчитывать на помощь международного
пролетариата. При этом они исходили из того, что политическая власть, созданная
при их участии, должна сыграть определенную роль в ожидаемом новом подъеме
мировой революции. Вывод напрашивался сам собой: в данный момент эта власть
должна предпринять экономические меры, необходимые для ее выживания.
Свою
речь на XI съезде РКП(б) Ленин начинает именно с проблемы выживания. Он говорит
о подготовке к Генуэзской конференции, на которую Советская Россия посылала
своих делегатов с поручением восстановить торговые отношения между Россией и
капиталистическим миром. Ленин рассуждает в сугубо прагматическом ключе:
«Понятно,
что в Геную мы идем не как коммунисты, а как купцы. Нам надо торговать, и им
надо торговать. Нам хочется, чтобы мы торговали в нашу выгоду, а им хочется,
чтобы было в их выгоду. Как развернется эта борьба, это будет зависеть, хотя и
в небольшой степени, от искусства наших дипломатов» (ПСС, т. 45, с. 70).
И
действительно, Ленин совершенно прав, когда разграничивает задачи коммунистов и
дела государства. Нет ничего заведомо порочного в том, что пролетарское
государство торгуете государством капиталистическим, если это рассматривается
как временная тактическая мера и не ведет к отказу от базисных принципов. Как
хорошо показала дискуссия вокруг Брестского мира, для революции бесполезны
героические жесты самопожертвования. Проблема, однако, заключалась в том, что,
пытаясь замириться с капиталистическим окружением, Советское государство
начинало торговать принципами. После того, как переговоры с Антантой в Генуе
закончились неудачей, в том же году Советская Россия заключила Раппальский договор
с другим государством-изгоем, Германией. Этот договор включал ряд важных
секретных статей (в том числе договоренность о поставке Россией оружия для
германского Рейхсвера), тогда как в 1918 году большевики выражали
принципиальную решимость положить конец тайной дипломатии. Впервые Советское
государство вошло настоящий военный альянс с империалистической державой. И
этому военному союзу сопутствовал крепнущий политический союз с буржуазией.
«Тактика»
единого фронта, взятая на вооружение Коминтерном примерно в это же время,
связала коммунистические партии с социал-демократией, которая в 1919 г.
разоблачалась ими как агентура правящего класса. Поиск сильных союзников для
Российского государства за границей постепенно становился приоритетной задачей
политики Коминтерна. Считалось даже допустимым идти на сотрудничество с
немецкими правыми националистами, предшественниками нацистов. В1923 году этот
политический регресс отозвался для немецкого рабочего движения разрушительными
последствиями. Тогда преждевременное восстание пролетариата подавлялось и тем
оружием, которое Красная Армия поставила для Рейхсвера. В тот период отчетливо
проявились зловещие признаки, свидетельствующие о начавшемся процессе
перерождения коммунистических партий и интеграции Российского государства в
мировую капиталистическую систему.
Это
скольжение по наклонной было вызвано недурными намерениями большевиков, а
объективными факторами, хотя субъективные ошибки действительно ускоряли процесс
перерождения. В речи на XI съезде Ленин наглядно обрисовал ситуацию. Он не
питал иллюзий относительно экономической сущности нэпа. По Ленину, нэп являлся
форой государственного капитализма. Как мы показали ранее (International
Review, № 99), уже в 1918 г. Ленин утверждал, что государственный капитализм,
который представляет собой более развитый тип буржуазной экономики, достигшей
высшей степени концентрации. был бы шагом вперед для отсталого российского
хозяйства с его полуфеодальными пережитками, шагом к социализму. В 1922 г.
Ленин снова поднимает эту тему. Он настаивает на том, что существует
фундаментальное различие между государственным капитализмом реакционной
буржуазии и государственным капитализмом, управляемым пролетарским
государством:
«...
Надо помнить основное, что государственный капитализм в таком виде, какой мы
имеем у себя, ни в какой теории, ни в какой литературе не разбирается по той
простой причине, что все обычные понятия, связанные с этими словами, приурочены
к буржуазной власти в капиталистическом обществе. А у нас общественность, которая
с рельсов капиталистических соскочила, а на новые рельсы еще не вошла, но
руководит этим государством не буржуазия, а пролетариат. Мы не хотим понять,
что когда говорим «государство», то государство - это мы, это - пролетариат,
это - авангард рабочего класса. Государственный капитализм, это - тот
капитализм, который мы сумеем ограничить, пределы которого мы сумеем
установить, этот государственный капитализм связан с государством, а
государство это - рабочие, это - передовая часть рабочих, это - авангард, это -
мы» (там же, с. 85).
Слова
«государство - это мы» расходятся с тем, что сам Ленин говорил в ходе
«дискуссии о профсоюзах» в 1921 г. Тогда он предостерегал от полного
отождествления интересов государства и пролетариата. Из этой речи видно также,
что Ленин перестает различать пролетариат и авангардную партию. Но, во всяком
случае, он остро сознавал и объективную ограниченность «пролетарского контроля
над государственным капитализмом». Известно его сравнение Советского
государства (этой «мешанины», как он его называл), отмеченного родимыми пятнами
старого порядка, - с машиной, которая перестает подчиняться водителю:
«Положение
совершенно невиданное в истории: у пролетариата, у революционного авангарда,
совершенно достаточно политической власти, а наряду с этим - государственный
капитализм. Гвоздь вопроса в том, чтобы мы поняли, что это тот капитализм,
который мы можем и должны допустить, который мы можем и должны поставить в
рамки, ибо капитализм этот необходим для широкого крестьянства и частного капитала,
который должен торговать так, чтобы удовлетворять нужды крестьянства.
Необходимо дело поставить так, чтобы обычный ход капиталистического оборота был
возможен, ибо это нужно народу, без этого жить нельзя. Все остальное не
является для них, для этого лагеря, абсолютно необходимым, - со всем остальным
они могут примириться. Сумейте вы, коммунисты, вы рабочие, вы, сознательная
часть пролетариата, которая взялась государством управлять, сумейте вы сделать
так, чтобы государство, которое вы взяли в руки, по-вашему действовало. А вот
мы год пережили, государство в наших руках, - а в новой экономической политике
оно в этот год действовало по-нашему? Нет. Этого мы не хотим признать: оно
действовало не по-нашему. А как оно действовало? Вырывается машина из рук: как
будто бы сидит человек, который ею правит, а машина едет не туда, куда ее
направляют, а туда, куда направляет кто-то, не то нелегальное, не то
беззаконное, не то бог знает откуда взятое, не то спекулянты, не то
частнохозяйственные капиталисты, или и те и другие, - но машина едет не совсем
так, а очень часто совсем не так, как воображает тот, кто сидит у руля этой
машины» (там же, с. 86).
Короче
говоря, не коммунисты управляют новым государством, а оно управляет
коммунистами. Более того, Ленин ясно видел, в каком направлении двигалась
неуправляемая машина - в направлении буржуазной реставрации, которая легко
могла принять форму мирной интеграции Советского государства в мировую
капиталистическую систему. Так, он признает «классовую правду» в позиции эмигрантов
- «сменовеховцев» (буржуазное политическое течение), которые к тому времени
начали поддерживать Советское государство, предугадав трансформацию
большевистской партии в наиболее подходящего для российского капитализма
надсмотрщика.
В речи
на XI съезде Ленин глубоко проник в суть проблемы, ставшей перед большевиками,
однако предложенное им решение было далеко не адекватно. Он не ставил вопрос о
том, чтобы применить против бюрократизации действенное пролетарское противоядие
- реанимировать Советы и другие органы, объединяющие рабочий класс. Как показал
Кронштадт, большевистское руководство уже не верило в этот путь. От Ленина не
последовало и предложения ослабить режим осадного положения, который фактически
установился внутри партии после Кронштадтского восстания. В том же году
«Рабочая оппозиция» подверглась новым ожесточенным нападкам после того, как
апеллировала к IV Конгрессу Коминтерна с критикой внутрипартийного режима;
Мясников, не поддавшийся уговорам Ленина и не отказавшийся от выступлений в
защиту свободы слова, был исключен из партии.
По
Ленину, главная проблема заключалась в «нехватке культуры» у коммунистических
государственных управленцев - в их неспособности стать лучшими
администраторами, чем царские бюрократы, лучшими торговцами и предпринимателями,
чем вездесущие «нэпманы», которых породила либерализация экономики. В качестве
примера колоссальной бюрократической инерции новой администрации Ленин приводит
абсурдную историю о том, как иностранный капиталист предложил продать голодающей
России мясные консервы и как целый государственный и партийный аппарат не мог
принять решение о покупке консервов, пока к делу не подключилось высшее
руководство партии.
Несомненно,
сделав бюрократов более «культурными», можно было бы уменьшить число подобных
эксцессов. Но изменить вектор движения государственной машины таким путем было
невозможно. Главной силой, которая задавала этот вектор, были не нэпманы или
частные капиталисты, а безличная тотальная власть мирового капитала - с
железной необходимостью она определяла направление развития российской
экономики и Советского государства. Даже при самых благоприятных условиях
изолированный пролетарский бастион не смог бы долгое время противостоять этой
власти. А в 1922 г. в России, пережившей гражданскую войну, голод, разруху,
исчезновение пролетарской демократии и даже значительной части самого
пролетариата, надеяться на то, что путем повышения эффективности управления
государством, осуществляемого коммунистическим меньшинством, можно повернуть
вспять эту превалирующую тенденцию, - было чистой утопией. Вскоре сам Ленин
вынужден был признать, что процесс бюрократического разложения государственного
аппарата не ограничивался его «малокультурными» низшими эшелонами, но
распространился и на верхушку партии, «старую гвардию» большевиков. На глазах
рождалась самая настоящая фракция бюрократии, персонифицированная в первую
очередь Сталиным.
В
статье «Завещание Ленина», написанной в 1932 г., Троцкий отмечает:
«Не
будет, таким образом, преувеличением сказать, что последнее полугодие
политической жизни Ленина, между выздоровлением и вторым заболеванием,
заполнено все обостряющейся борьбой против Сталина. Напомним еще раз главные
даты. В сентябре Ленин открывает огонь против национальной политики Сталина. В
первой половине декабря выступает против Сталина по вопросу о монополии внешней
торговли. 25 декабря пишет первую часть Завещания. 30-31 декабря - свое письмо
по национальному вопросу («бомбу»). 4 января делает приписку к Завещанию о
необходимости снять Сталина с поста генерального секретаря. 23 января выдвигает
против Сталина тяжелую батарею: проект Контрольной комиссии. В статье 2 марта
наносит двойной удар Сталину как организатору Инспекции и генеральному
секретарю. 5 марта пишет мне по поводу своего меморандума по национальному
вопросу «Если б вы согласились взять на себя его защиту, то я мог бы быть
спокойным». В тот же день он впервые открыто солидаризуется с непримиримыми
грузинскими противниками Сталина, извещая их особой запиской о том, что он
«всей душой» следит за их делом и готовит для них документы против Сталина-Орджоникидзе-Дзержинского».
(Троцкий Л Д. Завещание Ленина// Горизонт. 1990, № 6 (470)).
Уже
будучи смертельно больным, Ленин бросил последние силы на борьбу против
зарождающегося сталинизма. Он предложил Троцкому блок против бюрократизма
вообще и против Сталина в частности. Таким образом, Ленин, выразив тревогу за
судьбу революции, начал готовить почву для возможного перехода в оппозицию. Но
когда мы читаем ленинские статьи того периода («Как нам реорганизовать Рабкрин»
и особенно датированную 2 марта статью «Лучше меньше, да лучше», на которую
ссылается Троцкий), мы видим, что положение главы государства по-прежнему
накладывало серьезные ограничения на его видение путей выхода из создавшегося
положения. Как и в апрельской речи, предлагаемые им решения лежат в сугубо
административной плоскости: речь идет о сокращении числа бюрократов,
реорганизации Рабоче-крестьянской инспекции (Рабкрина), ее слиянии с
Центральной контрольной комиссией партии; кроме того, Ленин, по-видимому,
начинает связывать надежды на спасение российской революции уже не столько с
пролетарскими революциями на Западе, сколько с подъемом «революционного
националистического Востока» («Лучше меньше, да лучше»). Во всяком случае, четкое
видение перспектив в этих статьях отсутствует. Ленин отчасти распознал
опасность, но не успел сделать необходимые выводы. Вне всякого сомнения,
проживи он дольше, от него не ускользнули бы настоящие причины сложившейся
ситуации, а значит и пути выхода из нее. Но теперь выработать ясное понимание
происходящего должны были другие.
1923 Г.: ВОЗНИКНОВЕНИЕ ЛЕВЫХ ОППОЗИЦИЙ
Уход
Ленина из политической жизни стал одним из факторов, ускоривших наступление
открытого кризиса в большевистской партии. С одной стороны, бюрократическая
фракция укрепила свои главенствующие позиции в партии путем образования т. н.
«триумвирата» - неустойчивого союза Сталина, Каменева и Зиновьева,
объединившихся с единственной целью изолировать Троцкого. А тот, в свою
очередь, был вынужден перейти в открытую оппозицию, хотя роль партийного
оппозиционера далась ему нелегко.
Между
тем, большевистский режим, возглавляемый «триумвиратом», столкнулся с новыми
трудностями на экономическом и общественном фронте. Разразившийся летом 1923 г.
т. н. кризис «ножниц» поставил под вопрос проведение новой экономической
политики. «Ножницы» означали падение цен на сельскохозяйственную продукцию и
одновременное повышение цен на промышленные товары. Это был первый серьезный
кризис «рыночной экономики», введенной при нэпе, который грозил подорвать
сбалансированность всего хозяйства страны. Если в 1921 г. кризис явился
результатом государственной сверхцентрализации, осуществленной при военном
коммунизме, то теперь стало очевидным, что после введения НЭПа и либерализации
экономики Россия столкнулась с классическими проблемами капиталистического
производства. И как в любом «нормальном» капиталистическом государстве,
большевистское правительство ответило на кризис 1923 г. политикой снижения
заработной платы и увольнений, что в свою очередь обострило до крайности и без
того тяжелое положение рабочего класса. В результате уже в августе и сентябре в
главных промышленных центрах начали вспыхивать стихийные забастовки.
К тому
времени «триумвират», заинтересованный, прежде всего, в сохранении статус-кво,
начал рассматривать нэп в качестве легчайшего пути к социализму. Бухарин,
сместившийся резко вправо, обеспечивал теоретическое обоснование этого курса,
опередив Сталина в разработке теории построения социализма в отдельной стране
(правда, по мнению Бухарина, строительство социализма должно было идти
«черепашьим темпом», опираясь на развитие «социалистической» рыночной
экономики). Троцкий, напротив, уже в то время призывал к большей
государственной централизации и планированию для преодоления экономических
трудностей, с которыми столкнулась страна. Однако впервые оппозиция в
большевистском руководстве отчетливо заявила о себе в октябре 1923 г., когда в
Политбюро была подана т. н. «платформа 46-ти». Среди подписавших ее были как
партийцы, близкие Троцкому (Пятаков, Преображенский и другие), так и коммунисты
из группы «демократического централизма» - такие, как Сапронов, В. Смирнов и
Осинский. Обращает на себя внимание тот факт, что под документом не стояла
подпись самого Троцкого: несомненно, сыграл свою роль страх показаться
фракционером, действующим вопреки известной резолюции 1921 г. Тем не менее, в
открытом письме к партийным совещаниям, опубликованном в декабре того же года в
«Правде» и в брошюре «Новый курс», Троцкий высказал во многом те же идеи, что
присутствовали в «платформе 46-ти», и, тем самым, недвусмысленно занял сторону
оппозиции.
Непосредственной
причиной появления «платформы 46-ти» стали экономические проблемы, с которыми
столкнулось государство. Требуя расширения государственного планирования,
оппозиционеры критиковали аппарат за его приспособленчество к обстоятельствам и
склонность к абсолютизации принципов нэпа. Впоследствии этот мотив будет
постоянно повторяться в выступлениях левой оппозиции, возглавляемой Троцким,
что, как мы увидим позже, не относилось к сильным ее сторонам. Значительно
большую важность имело то, что «платформа 46-ти» поставила в повестку дня
вопрос о нездоровом климате в партии, чреватом опасными последствиями:
«Члены
партии, недовольные тем или иным распоряжением ЦК или даже Губкома, имеющие на
душе те или иные сомнения, отмечающие про себя те или иные ошибки, неурядицы и
непорядки, боятся об этом говорить на партийных собраниях, более того, боятся
беседовать друг с другом... В наше время не партия, не широкие ее массы
выдвигают и выбирают губкомы и ЦК РКП. Наоборот, секретарская иерархия партии
все в большей степени подбирает состав конференций и съездов, которые все в
большей степени становятся распорядительными совещаниями этой иерархии...
Создавшееся положение объясняется тем, что объективно сложившийся после X
съезда режим фракционной диктатуры внутри партии пережил сам себя...
Фракционный режим должен быть устранен, и это должны сделать в первую очередь
его насадители: он должен быть заменен режимом товарищеского единства и
внутрипартийной демократии» (Архив Троцкого. Коммунистическая оппозиция в СССР,
1923-1927. Т. 1. М., 1990.).
В то
же время «платформа 46» отделяла себя от «болезненных» оппозиционных течений,
несмотря на то, что видела в их существовании признак внутрипартийного кризиса.
Несомненно, речь шла о течениях, вроде «Рабочей группы», возглавляемой
Мясниковым, и вдохновлявшейся идеями Богданова «Рабочей правды», которые
возникли приблизительно в то же время. Вскоре Троцкий занял схожую позицию по
отношению к этим группам: с одной стороны, он отвергал их выводы как чересчур
категоричные, с другой, видел в их возникновении проявление нездорового климата
внутри партии. Следует отметить, что Троцкий не хотел соучаствовать в репрессиях,
направленных на их уничтожение.
На
самом деле, значение этих группировок вовсе не сводилось к тому, что их
существование свидетельствовало о «болезни» партии. «Рабочую правду», следует
признать, действительно отличал некоторый уклон в сторону пораженчества и даже
меньшевизма. Она распознала зарождение государственного капитализма в России,
но, как и для большинства голландских и немецких левых коммунистов, для этого
течения было характерно непонимание истинной природы Октября 1917 года, который
оно оценивало как более или менее прогрессивную, но по сути своей буржуазную
революцию.
Совсем
по-другому обстояло дело с «Рабочей Группой РКП». Впервые эта группа,
возглавляемая старыми большевиками - рабочими Мясниковым, Кузнецовым и
Моисеевым, заявила о себе манифестом, который она распространила в апреле-мае
1923 г. сразу после XIII Съезда РКП(б). Изучение этого текста позволяет сделать
вывод о серьезности группы, глубине и проницательности ее политического
анализа.
Манифест
«Рабочей группы» не лишен недостатков. Его авторы тяготеют к «теории
наступления», основанной на неверной оценке нового этапа- этапа отступления
мировой революции, предполагающего необходимость оборонительной борьбы рабочего
класса. По сути, эта теория являлась перевернутым отражением официального
анализа Коминтерна, который в 1921 г. признал факт отступления, но сделал из
этого в основном оппортунистические выводы. В манифесте также содержится
ошибочное утверждение, что в эпоху пролетарских революций борьба за повышение
заработной платы более не играет положительной роли.
Однако
сильные стороны Манифеста с лихвой компенсируют недостатки:
- решительный
интернационализм.В отличие от «Рабочей оппозиции» Коллонтай, анализ «Рабочей
Группы» не замыкается в национальных рамках России. Вся вводная часть манифеста
посвящена международной ситуации: в ней четко названа главная причина
затруднительного положения, в котором оказалась русская революция, - задержка
революции мировой. Только последняя может спасти пролетарскую власть в России:
«Русский
рабочий... научился себя рассматривать как солдата мировой армии пролетариата,
а свои классовые организации как отряды этой армии. Вот почему всякий раз, как
только встает тревожный вопрос о судьбе завоеваний, сделанных в октябре 1917
г., взор его пытливо вперяется туда, за рубеж, где объективные условия
революции имеются налицо, а самой революции нет и нет»;
-
резкая критика оппортунистической тактики «единого фронта» и лозунга «рабочего
правительства», то есть политической линии Коммунистического Интернационала.
Тот факт, что этот вопрос является приоритетным в манифесте, служит еще одним
доказательством интернационализма «Рабочей группы».Позиция группы не была
сектантской: она доказывала необходимость единства различных коммунистических
организаций (вроде КПГ и КРПГ в Германии) во имя революции, но в тоже время
полностью отвергала призыв Коминтерна строить блок с социал-демократическими
предателями. В манифесте опровергается надуманный аргумент, будто русская
революция победила благодаря умелому использованию большевиками тактики единого
фронта: «... Не единый социалистический фронт мог быть тактикой победы
восставшего пролетариата к победе, а борьба, беспощадная, кровавая борьба с
этими буржуазными фракциями с туманной социалистической терминологией могла
дать победу. Так было оно и на самом деле. Не в единении с эсерами,
меньшевиками, трудовиками, энэсами русский пролетариат одержал победу в
октябре, а в борьбе с ними»;
-
видение опасностей, угрожающих Советскому государству, главная из которых, по
мнению «Рабочей группы», заключалась в «подмене диктатуры пролетариата
капиталистической олигархией». Отмечая возвышение бюрократической элиты и
политическое бесправие рабочих, Манифест выдвигает требование возродить
фабрично-заводские комитеты и, прежде всего, Советы, которые должны определять
направление развития экономики и государства.[29] Для «Рабочей группы»
возрождение рабочей демократии было единственным средством борьбы против
усиления бюрократии: идея Ленина о том, что перетряска Рабоче-крестьянской
инспекции обеспечит продвижение вперед, прямо отвергается в рассматриваемом
документе как попытка установить контроль над бюрократией бюрократическими же
методами;
-
глубокое чувство ответственности. В отличие от немецких левых из КРПГ, которые
в 1923 г. опубликовали манифест «Рабочей группы» в Берлине и сопроводили его
критическими комментариями), группа Мясникова не спешила окончательно хоронить
русскую революцию и Коммунистический Интернационал. Во время кризиса 1923 г.,
связанного с «нотой Керзона», когда Великобритания, казалось, могла напасть на
Россию, члены «Рабочей группы» заявили о своей готовности стать на защиту
Советской республики в случае войны. Но, главное, в манифесте группы не
содержалось ни малейшего намека на отрицание Октябрьской революции и
большевизма. В сущности, представление «Рабочей группы» о собственной роли было
очень близко понятию левой фракции, которое впоследствии было разработано
итальянскими левыми коммунистами в изгнании. Она признавала необходимость
самостоятельной организации и даже подпольной работы, но содержание ее
манифеста, как и само название группы - «Рабочая группа Российской
коммунистической партии (большевиков)», говорило о том, что ее члены
рассматривали свою деятельность как полностью соответствующую программе и
уставным документам большевистской партии.
Группа,
таким образом, призывала все здоровые элементы в партии - как руководство, так
и оппозиционные течения наподобие «Рабочей правды», «Рабочей оппозиции» и
«демократических централистов» - к перегруппировке сил и началу решительной
борьбы за возрождение партии и революции. Во многом эта тактика была гораздо
более реалистичной, чем надежда «46-ти» на то, что фракционный режим в партии
будет устранен «в первую очередь» самой господствующей фракцией.
Таким
образом, в идеях и деятельности «Рабочей группы» не было ничего нездорового, не
являлась она и просто сектой, лишенной какого-либо влияния в рабочем классе. По
некоторым оценкам, она насчитывала около 200 членов в Москве. Группа
действовала в полном соответствии с провозглашенным ею принципом, что
коммунисты должны становится на сторону пролетариата в его борьбе с
бюрократией. Так, «мясниковцы» активно пытались политизировать стихийные
забастовки, происходившие весной и летом 1923 г.
Именно
по этой причине - а также по причине растущего политического влияния группы
среди рядовых партийцев - аппарат направил против «Рабочей группы» всю мощь
репрессивных органов. Была даже попытка застрелить Мясникова «при попытке к
бегству», как он сам и предсказывал. Мясников выжил и после тюремного
заключения и ссылки продолжал в течение двух десятилетий революционную
деятельность за границей. В России «Рабочая группа» была практически
разгромлена в результате повальных арестов, однако полностью не исчезла. Как
свидетельствует Анте Цилига в книге «В стране великой лжи», являющейся
ценнейшим описанием идейно-политической жизни заключенных оппозиционеров в
конце 20-х-начале 30-х гг., «мясниковцы» продолжали оказывать влияние на
«крайне левых» в оппозиционном движении. Как бы то ни было, репрессии против
«Рабочей группы» были зловещим знаком: впервые при большевистском режиме
государство прибегло к прямому насилию против оппозиционеров-коммунистов.
РОКОВАЯ НЕРЕШИТЕЛЬНОСТЬ ТРОЦКОГО
Открытый
переход Троцкого на сторону левой оппозиции в 1923 г. имел огромное значение. В
международном коммунистическом движении он считался вторым после Ленина вождем
русской революции. Его критика внутрипартийного режима дала понять всему миру,
что не все хорошо в Стране Советов, и теперь те коммунисты, которых уже начали
тревожить тенденции Советского государства, но, прежде всего, политика
компартий за его пределами, - могли сплотиться вокруг знаковой фигуры Троцкого,
чья репутация твердого приверженца традиций Октября и пролетарского интернационализма,
была неоспорима. Так, например, поступили итальянские левые в середине 1920-х
гг.
Однако
с самого начала стало очевидно, что оппозиционная линия, которой придерживался
Троцкий, была менее последовательной и менее решительной, чем линия, отстаиваемая
левыми коммунистами, в частности группой Мясникова. Действительно, даже в
ограниченных пределах, намеченных Лениным в последних письмах и статьях,
Троцкий был не до конца решителен в борьбе против сталинизма.
Приведем
самые важные примеры. На XII съезде партии в апреле 1923 г. Троцкий, несмотря
на то, что в то время он еще входил в руководство партии и пользовался широкой
поддержкой, не решился пустить в ход «бомбу» - огласить ленинскую критику
Сталина за его позицию в «национальном вопросе», роль в Рабкрине, нелояльность.
Троцкий молчал, когда в преддверии XIII съезда на заседании ЦК 22 мая 1924 г.
обсуждалось «Завещание» Ленина и его предложение сместить Сталина с поста
генерального секретаря; политическое будущее Сталина висело тогда на волоске, но
Троцкий проголосовал против опубликования «Завещания» вопреки воле вдовы Ленина
Крупской. В1925 г. он отмежевался от своего американского сторонника Макса
Истмена, когда тот изложил содержание «Завещания» и процитировал этот документ
в книге «После смерти Ленина». Политбюро убедило Троцкого поставить свою
подпись под заявлением, осуждающим Истмена за распространение «чистой клеветы,
... служащей исключительно целям врагов, принявших облик коммунистов и
революционеров». Когда он, наконец, принял решение обнародовать текст
«Завещания», было уже поздно: власть Сталина над партийным аппаратом стала
практически непререкаемой. В период между роспуском левой оппозиции 1923 г. и
формированием «объединенной оппозиции» с зиновьевцами, Троцкий нередко
уклонялся отдел Центрального комитета, сосредотачиваясь в большей степени на
делах технических или культурных; даже присутствуя на заседаниях ЦК, он часто
не принимал в них деятельного участия.
Нерешительность
Троцкого объясняется рядом причин. Хотя все они являются политическими по своей
сути, некоторые все же связаны с особенностями личности Троцкого. Так, его друг
Иоффе в последнем письме Троцкому, написанном перед самоубийством, отметил ряд
личных недостатков лидера оппозиции:
«Но я
всегда считал, что вам недостает ленинской непреклонности, неуступчивости, его
готовности остаться хоть одному на признаваемом им правильном пути, в
предвидении будущего большинства, будущего признания всеми правильности этого
пути... вы часто отказывались от собственной правоты в угоду переоцениваемому
вами соглашению, компромиссу» (Цит. по: Троцкий Л.Д. Моя жизнь, гл. «Последний
период борьбы внутри партии»).
В
сущности, Иоффе точно описал те недостатки, которые были заметны у Троцкого еще
до вступления в большевистскую партию - склонность к центризму, неспособность
занять четкую и бескомпромиссную позицию, готовность пожертвовать политическими
принципами ради единства организации. Вдобавок к этому нерешительность Троцкого
усиливалась тем, что он боялся показаться участником тривиальной борьбы за
личную власть, за место Ленина в партии. Именно этим сам Троцкий объясняет свои
колебания в тот период:
«Я не
сомневаюсь, что, если б я выступил накануне XII съезда в духе блока
"Ленина-Троцкого" против сталинского бюрократизма, я бы одержал победу
и без прямого участия Ленина в борьбе. Насколько прочна была бы эта победа,
вопрос другой. Для разрешения его необходимо привлечь к учету ряд объективных
процессов в стране, в рабочем классе и в самой партии. Это особая и большая
тема. Крупская однажды сказала в 1927 г., что если б жив был Ленин, то,
вероятно, уже сидел бы в сталинской тюрьме. Я думаю, что она была права. Ибо
дело не в Сталине, а в тех силах, которые Сталин выражает, не понимая того. Но
в 1922-23 году вполне возможно было еще завладеть командной позицией открытым
натиском на быстро складывавшуюся фракцию национал-социалистических чиновников,
аппаратных узурпаторов, незаконных наследников Октября, эпигонов большевизма.
Главным препятствием на этом пути было, однако, состояние самого Ленина. Ждали,
что он снова поднимется, как после первого удара, и примет участие в XII
съезде, как принял в XI. Он сам на это надеялся. Врачи обнадеживали, хотя все с
меньшей твердостью. Идея блока "Ленина и Троцкого" против
аппаратчиков и бюрократов была в тот момент полностью известна только Ленину и
мне, остальные члены политбюро смутно догадывались. Письма Ленина по
национальному вопросу, как и его Завещание, никому не были известны. Мое
выступление могло быть понято, вернее сказать, изображено как моя личная борьба
за место Ленина в партии и государстве. Я не мог без внутреннего содрогания
думать об этом» (Троцкий Л. Д. Моя жизнь, гл. «Болезнь Ленина»).
Несомненно,
в этих словах есть доля правды: как заметил один оппозиционер в беседе с
Цилигой, в Троцком было «слишком много от рыцаря». Столкнувшись с безжалостными
и беспринципными интригами Сталина и его бюрократов, Троцкий не хотел
опускаться до того же уровня и, таким образом, почти всегда оказывался в
проигрыше.
Однако,
главные причины, обусловившие нерешительность Троцкого в борьбе против
сталинской контрреволюции, кроются в тесно взаимосвязанных изъянах его
теоретического анализа и политической позиции:
- Хотя
Троцкий и называл Сталина «могильщиком революции», он и его сторонники не
сознавали, что в действительности сталинизм является ничем иным, как буржуазной
контрреволюцией. Их мысли были сосредоточены на угрозе «капиталистической
реставрации» в традиционном смысле, понимаемой как возврат к
частнособственническому капитализму. По этой причине для Троцкого главная
опасность внутри партии таилась в ее правой фракции, возглавляемой Бухариным:
«Блок со Сталиным против правых - возможно, - говорил он, - блок с правыми
против Сталина - никогда». Троцкий рассматривал сталинизм как форму центризма,
позиции по определению неустойчивой, подверженной колебаниям влево и вправо. В
следующей статье в рамках данной серии мы покажем, что недооценка угрозы
сталинизма была связана с ошибочными экономическими теориями Троцкого, который
отождествлял проводимую государством индустриализацию с социализмом и никогда
по настоящему не мог понять сущности государственного капитализма. Эти
заблуждения Троцкого в течение последних десяти лет жизни вели его ко все более
серьезным политическим ошибкам.
-
Троцкому было трудно увидеть истинную природу сталинизма еще и потому, что в
свое время он сам, будучи одним из руководителей государства, разрабатывал и
осуществлял ошибочную политику, ускорившую процесс капиталистического
перерождения. Не в последнюю очередь здесь следует упомянуть политику
милитаризации труда и подавление рабочих выступлений, а также
оппортунистическую тактику Коминтерна в начале 1920-хгг., в частности, тактику
единого фронта. Даже после перехода в оппозицию Троцкий был множеством уз
связан с партийной бюрократической верхушкой, что отчасти помешало ему признать
свои прошлые ошибки и, став на сторону пролетариата, перейти к борьбе против
режима. Даже к рядовым членам партии троцкистская оппозиция обратилась только в
1926-1927 гг.; прийти к мысли об агитации в широких рабочих массах ей было
очень сложно. Поэтому многим рядовым рабочим борьба Троцкого и Сталина казалась
чем-то далеким от их жизни, верхушечной схваткой «больших начальников».
Провозглашенный
Троцким на XIII съезде РКП(б) принцип, согласно которому «Никто не может быть
правым против партии», был подвергнут жесткой критике итальянскими левыми в
контексте осмысления ими поражения русской революции и значения «Московских
процессов» 30-х гг. над старыми большевиками:
«Трагедия
Зиновьева и "старых большевиков" связана с их стремлением
реформировать партию, которой они полностью подчиняются, фетишизируя ее как
олицетворение Октябрьской революции, - а эта партия посадила их на скамью
подсудимых и заставила пожертвовать жизнью.
У
Троцкого мы видим то же самое, когда в 1925 г. он, уступая давлению,
добровольно уходит с поста главы Военного комиссариата, несмотря на поддержку
армии, прежде всего, Московского округа. Только 7 ноября 1927 г. Троцкий
открыто выступил против партии, но было уже поздно - он потерпел жалкое
поражение. Даже в изгнании преданность партии и боязнь стать орудием
контрреволюции в России не позволили ему довести критику русского центризма до
логического конца» (La Boucherie de Moscou// Bilan, № 34, August-September
1936).
Перед
лицом наступающей контрреволюции, мертвой хваткой сжимавшей партию, оставался
единственный способ хоть что-то спасти - образовать независимую фракцию,
которая, борясь за здоровые элементы внутри партии, не остановилась бы перед
необходимостью нелегальной подпольной борьбы в гуще пролетарских масс. Как мы
видели, в 1923 г. такую задачу ставила перед собой группа Мясникова,
разгромленная репрессивными органами. Напротив, Троцкий оказался обезоружен
собственной верностью резолюции, запрещающей фракции, которую сам поддержал на
X съезде партии в 1921 г. И в 1923 г., и в последней битве 1927 г., аппарат
извлек максимум выгоды из этого запрета, используя его для внесения путаницы и
деморализации в ряды оппозиционеров, оказавшихся перед выбором: самороспуск или
уход в подполье. В обоих случаях оппозиционеры предпочли первый путь в тщетной
надежде спасти единство партии, однако это не уберегло их от мести сталинского
аппарата.
CDW
1924-1928 гг.: ТОРЖЕСТВО СТАЛИНИСТСКОГО ГОСУДАРСТВЕННОГО
КАПИТАЛИЗМА[30]
(International Review, № 102, 2001)
Летом
1927 г., когда в «Правде» был напечатана серия статей, в которых отрицалась
возможность термидора в СССР, Троцкий доказывал, что аналогия с Французской
революцией оправдана, несмотря на различия двух исторических ситуаций. Он
указывал на то, что орудием контрреволюции во Франции стала часть самой партии
якобинцев. В условиях изоляции России, утверждал Троцкий, пролетарскому режиму
угрожает не только прямой насильственный захват власти капиталистическими
силами, но и «буржуазная реставрация», которая может принять форму скрытого
процесса постепенного перерождения. «Термидор, - писал Троцкий, - это особая
форма контрреволюции, совершаемая в рассрочку и использующая для первого этапа
элементы той же правящей группы - путем их перегруппировки и
противопоставления» (Термидор//Архив Троцкого: Коммунистическая оппозиция в
СССР, 1923-1927. Т. 4. М., 1990).
Троцкий
отмечал, что Ленин тоже признавал существование такой угрозы:
«Ленин
считал не исключенным, что экономические и культурные сдвиги в сторону
буржуазного перерождения могут в течение долгого периода происходить при
сохранении власти большевиков, путем незаметной культурно-политической
ассимиляции известного слоя большевистской партии, новой поднимающейся
мелкобуржуазной стихией».
В то же
время Троцкий спешил заверить, что в текущий момент, несмотря на опасность
бюрократизма и растущее влияние буржуазных сил внутри страны, до окончательной
победы термидора еще очень далеко. В платформе «объединенной оппозиции»,
опубликованной вскоре после цитированной статьи, он и его соратники утверждали,
что мировая революция возможна в не столь отдаленной перспективе, а в самой
России сохраняются важнейшие завоевания Октябрьской революции, в частности
«социалистический сектор» экономики. Оппозиция, таким образом, сохраняла
приверженность курсу на реформирование Советского государства и стояла на
позиции безусловной защиты СССР от империалистов.
Однако
в исторической ретроспективе становится очевидным, что анализ Троцкого
безнадежно расходился с реальностью. Уже к лету 1927 г. силы буржуазной
контрреволюции полностью захватили партию большевиков.
ПОЧЕМУ ТРОЦКИЙ НЕДООЦЕНИЛ УГРОЗУ?
Ошибочный
анализ ситуации, с которой столкнулась оппозиция в 1927 г., складывался из трех
ключевых элементов:
1)
Троцкий недооценил глубину и размах наступления контрреволюции потому, что
неспособен был вскрыть ее исторические корни - в частности, признать, что
политические ошибки, совершенные в свое время самой большевистской партией,
ускорили процесс перерождения революции. Хотя как мы видели в предыдущих
статьях, ослабление пролетарской власти в России объясняется в первую очередь
изоляцией, откатом мировой революции и разрушительными последствиями
гражданской войны, положение усугублялось тем, что партия большевиков не отделяла
себя от государства и охотно присваивала полномочия классовых органов типа
Советов и фабрично-заводских комитетов. Этот процесс был заметен уже в 1918 г.,
а в 1921 г. подавление Кронштадтского восстания отметило его вступление в
особенно тяжелую стадию. Для Троцкого тем труднее было критиковать ошибочные
установки большевиков в прошлом, что он сам играл видную роль в их реализации
(вспомним, например, его призыв к милитаризации труда в 1920-1921 гг.).
2)
Троцкий ясно сознавал, что подъем сталинистской бюрократии был в большой
степени облегчен серией поражений международного пролетариата - в Германии
(1923 г.), Великобритании (1926 г.) и в Китае (1927 г.). Но он не смог понять
историческое значение этих поражений. Такой просчет совершил, конечно, не он
один: например, итальянская левая фракция только после прихода Гитлера к власти
сделала вывод о том, что исторические тенденции изменились в сторону
стремительного движения к войне. Однако Троцкий так и не сумел оценить
произошедшие перемены: даже в 30-х гг. он по-прежнему пытался разглядеть
признаки приближающейся революции, в то время как в действительности рабочих
все ближе подводили к пропасти империалистической войны, выбивая у них из-под
ног классовую почву и увлекая на скользкую дорогу «антифашизма» («народные
фронты», война в Испании и т.д.). Необоснованный «оптимизм» Троцкого в
отношении перспектив революции вел к неверному пониманию причин и следствий
внешней политики сталинизма. Как видно из платформы «Объединенной оппозиции»,
составленной в 1927 г. (несомненно, в этом тексте отразилась «военная тревога»
того времени, когда война с Великобританией казалась неизбежной), оппозиционеры
были убеждены, что империалистические державы рано или поздно должны напасть на
СССР, так как, несмотря на господство сталинистской бюрократии, он все еще
представляет угрозу для мировой капиталистической системы. В этой ситуации
левая оппозиция видела свой долг в безусловной защите СССР от внешней угрозы.
Она, конечно, резко критиковала сталинистскую бюрократию за саботаж рабочей
борьбы в Великобритании и Китае. Катастрофические последствия политики
Коминтерна в этих странах стали решающим фактором, побудившим оппозицию
перегруппироваться и активизировать свою деятельность в 1926-1927 гг. Однако
Троцкий и «Объединенная оппозиция» не поняли главного - качественного (даже по
сравнению с оппортунистическим поведением Коминтерна в Германии в 1923 г.)
изменения внешней политики сталинизма, который в Великобритании и Китае открыто
препятствовал классовой борьбе рабочих с целью заручиться поддержкой
«дружественных» СССР фракций буржуазии (профсоюзная бюрократия в Великобритании
и Гоминьдан в Китае). Эти события ознаменовали окончательный поворот Советского
государства к включению в межкапиталистическую борьбу за глобальное доминирование.
Отныне СССР начал действовать на мировой арене как империалистическая держава,
и его защита коммунистами теряла под собой последние основания, так как
Советский Союз перестал быть оплотом мировой революции, а значит, лишился
смысла своего существования.
3) С
охарактеризованной выше ошибкой Троцкого была тесно связана его неспособность
правильно определить, какая общественная сила представляла собой подлинный
авангард контрреволюции. Защищая СССР, он руководствовался ложным критерием. В
отличие от итальянских левых, Троцкий не придавал решающего значения роли
Советского Союза на международной арене, следствиям его внешней политики, и
даже вопрос о том, сохраняет ли в действительности советский рабочий класс в
своих руках политическую власть, не являлся для него ключевым. На первый план
он выдвигал чисто юридический критерий - сохранение государственных форм
собственности в качестве доминирующих в экономике и удержание государственной
монополии на внешнюю торговлю. Поэтому возможный термидор представлялся ему
исключительно как отмена этих юридических установлений и возврат к классическим
формам частной собственности. Настоящими «термидорианцами», по его убеждению,
являлись те элементы, которые толкали режим на путь возвращения к частной (или,
точнее говоря, индивидуальной) собственности - такие, как кулаки, нэпманы,
экономисты вроде Устрялова, а также их видимые союзники внутри партии - в
частности, фракция Бухарина. Сталинизм характеризовался лидером оппозиции как
центризм, не способный выработать собственную политическую линию и постоянно
балансирующий между левым и правым крылом партии. Отождествление социализма с
национализацией помешало Троцкому понять, что капиталистическая контрреволюция
может утвердиться и на почве государственной собственности. Отсюда неверное
понимание троцкистами самой сути сталинистского проекта и их постоянные
«предупреждения» о приближающейся реставрации частной собственности, которой
так и не произошло (по крайней мере, до 1991 года, хотя и тогда частный
капитализм был восстановлен лишь частично).
Эта
роковая ошибка нашла свое яркое отражение в том, каким образом оппозиция
прореагировала на выдвижение Сталиным печально знаменитой теории «социализма в
одной стране».
«СОЦИАЛИЗМ В ОДНОЙ СТРАНЕ» И ТЕОРИЯ
«ПЕРВОНАЧАЛЬНОГО СОЦИАЛИСТИЧЕСКОГО НАКОПЛЕНИЯ»
Осенью
1924 г. в длинном и претенциозном опусе, озаглавленном «Вопросы ленинизма»,
Сталин сформулировал теорию «социализма в одной стране». Эта теория, в основу
которой была положена одна-единственная цитата из ленинской работы 1915 г.,
открывавшая простор для различных толкований, означала разрыв с базовым
принципом коммунистического движения - признанием того, что бесклассовое
общество может установиться только в мировом масштабе. Сталинская теоретическая
«новация» прямо искажала суть самой Октябрьской революции - ведь Ленин и
большевики не уставали повторять, что восстание российских рабочих явилось
интернационалистическим ответом на империалистическую войну и представляло
собой не что иное, как первый шаг к мировой пролетарской революции.
Провозглашение
«социализма в одной стране» было не просто теоретической ревизией. Это была
открытая декларация контрреволюции. К тому времени большевистская партия уже
была разрывалась между собственными интернационалистическими принципами, с
одной стороны, и потребностями Российского государства, которое все в большей
степени капиталистические антипролетарские интересы, с другой. Сталин разрешил
это противоречие одним росчерком пера: отныне партия должна была подчиняться
только требованиям российского национального капитала и бороться с теми в своих
рядах, кто сохранял верность изначальной пролетарской миссии большевизма.
Итак,
сталинская фракция раскрыла свои истинные намерения. Два события создали
благоприятный фон для этого демарша сталинистов: поражение немецкой революции в
октябре 1923 г. и смерть Ленина в январе 1924 г. Неудавшееся восстание в
Германии - в большей степени, чем предыдущие поражения - наглядно
продемонстрировало, что отступление европейского пролетариата приняло затяжной
характер, хотя никто в тот момент не мог сказать, как долго будут длиться
сумерки контрреволюции. Поражение революции в Германии играло на руку тем, кто
считал, что идея интернационализации революционной процесса мешает развитию
России и ее превращению в экономическую и военную державу.
Как мы
видели в предыдущей статье, перед уходом из политической жизни Ленин уже начал
борьбу против сталинизма, и, вне всякого сомнения, он не одобрил бы отказ от
принципов интернационализма, который бюрократия с такой откровенностью
поспешила провозгласить вскоре после его смерти. Конечно, один Ленин не смог бы
остановить победоносное наступление контрреволюции. В 1930-х гг. «Билан» писал,
что ввиду объективных обстоятельств, на которые натолкнулась русская революция,
Ленина ожидала бы та же судьба, что и остальных оппозиционеров: «Проживи он
дольше, центристы использовали бы против него те же методы, которые они
использовали против тысяч большевиков, заплативших за свою верность
интернационалистической программе Октябрьской революции ссылкой, тюрьмой или
депортацией из страны» (L'Etat Proletarien// Bilan, № 18, April-May 1935, p.
610.). Как бы то ни было, с его смертью было устранено главное препятствие для
реализации замыслов сталинистов. Сразу после смерти Ленина Сталин похоронил его
теоретическое наследие и принялся создавать культ «ленинизма» по образу и
подобию православных культов святых. Соответствующий тон был задан уже на самих
похоронах Ленина в «клятве» Сталина. Символичен тот факт, что Троцкий не
присутствовал на похоронах. В тот момент он был на Кавказе, где
восстанавливался после болезни. Но Троцкий еще и поддался на маленькую уловку
Сталина, который дезинформировал его о дате похорон. Так Сталин представил себя
всему миру в качестве законного преемника Ленина.
В
большевистской партии не сразу поняли смысл «социализма в одной стране» -
отчасти потому, что эта откровенно контрреволюционная идея была хитро
замаскирована Сталиным, подавшим ее под соусом маловразумительного
«теоретизирования». Но главная причина заключалась в том, что большевики были
недостаточно вооружены теоретически, чтобы немедленно отвергнуть сталинскую
концепцию.
Мы уже
отмечали, что рабочее движение долгое время преследовала путаница по вопросу о
соотношении социализма и государственной централизации буржуазных экономических
отношений. Особенно это относится к социал-демократическому периоду. Но и в
ходе революционного наступления 1917-1923 гг. дух «государственного социализма»
вовсе не был изгнан из программ революционных партий. Как бы то ни было, в тот
период восходящая волна революции открывала перспективу подлинного социализма,
удерживая на переднем плане идею социалистического переустройства в мировом
масштабе. Когда же произошел откат революционной волны и русский аванпост был
брошен на произвол судьбы, ситуация переменилась: идея о том, что путем
развития государственного, «социалистического» сектора экономики можно заложить
основы социализма в СССР, становилась все белее популярной, принимая
теоретически оформленный вид. В цитированной выше статье итальянских левых
отмечалось, что эта тенденция заметна в некоторых поздних работах Ленина:
«В
статьях Ленина о кооперации отразилась новая ситуация, сложившаяся после ряда
поражений мирового пролетариата. И вовсе не удивительно, что эти работы могли
быть использованы фальсификаторами для оправдания их теории «социализма в одной
стране».
Указанный
круг идей был развит Левой оппозицией - особенно Троцким и Е.А. Преображенским
- в ходе «дискуссии об индустриализации» в середине 1920-х гг. Дискуссия была
вызвана экономическими затруднениями на очередном витке нэпа, в ходе которого
проявились типичные признаки капиталистического кризиса - безработица, ценовая
нестабильность, дисбаланс различных отраслей экономики. Троцкий и
Преображенский критиковали аппарат за его осторожную экономическую политику,
отсутствие долгосрочного планирования, упование на легкую промышленность и
рыночную стихию. По их убеждению, для того чтобы оздоровить советскую экономику
и сделать ее более динамичной, необходимо было увеличить инвестиции в тяжелую
промышленность, следуя долгосрочному плану экономического развития.
«Индустриализаторы» из левой оппозиции рассуждали следующим образом: так как
тяжелая промышленность составляет основу государственного сектора, социалистического
по своей сути, промышленный рост означает продвижение к социализму и отвечает
интересам рабочего класса. Они были убеждены, что можно запустить процесс
индустриализации в преимущественно аграрной российской экономике, не попав в
чрезмерную зависимость от иностранного капитала и технологий. Сделать это
предполагалось посредством своего рода «эксплуатации» отдельных слоев
крестьянства (прежде всего богатейшего), осуществляемой через налогообложение и
ценовую политику. Такая «эксплуатация» обеспечила бы необходимый приток
капитала для инвестиций в государственный сектор и рост тяжелой промышленности.
Таким образом, согласно представлениям оппозиционеров, Россия должна была
пройти период «первоначального социалистического накопления», сходный по своему
содержанию, если не по методам, с первоначальным накоплением капитала,
описанным Марксом в «Капитале». В частности, Преображенский видел в
«первоначальном социалистическом накоплении» ни много, ни мало фундаментальный
закон переходной экономики, действующий в противовес закону стоимости:
«Каждый
читатель может по пальцам сосчитать, что противодействует у нас закону
ценности: монополия внешней торговли, социалистический протекционизм, жесткий
план импорта, строящийся в интересах индустриализации страны, неэквивалентный
обмен с частным хозяйством, обеспечивающий накопление для государственного
хозяйства в архинеблагоприятных условиях низкой техники государственного
хозяйства. Но все это в целом, на базе единого государственного хозяйства
пролетариата, и есть внешние инструменты, внешние проявления закона
первоначального социалистического накопления» (Преображенский Е. Экономические
заметки. III. О пользе теоретического изучения советского хозяйства//
Большевик: Политико-экономический двухнедельник ЦК ВКП. 1926, № 15-16, с. 76.).
Эта
теория была ошибочной в двух главных аспектах:
1)
Фундаментальным заблуждением было считать, что рост промышленности сам по себе
отвечает потребностям и классовым интересами пролетариата. Социализм не мог
автоматически возникнуть в ходе «социалистического» накопления, которое в
действительности являлось капиталистическим, так как было основано на
извлечении прибавочной стоимости и ее превращении в новый капитал.
Промышленность, государственная или нет, - это не то же самое, что рабочий класс.
Напротив, промышленный рост в рамках отношений наемного труда предполагает
усиление эксплуатации пролетариата. Отождествляя интересы промышленности с
интересами пролетариата, Троцкий следовал той же логике, что и во время
«дискуссии о профсоюзах» в 1921 г., когда он ставил знак равенства между
переходным государством и рабочим классом. Подобная логика отказывала
пролетариату в праве защищать свои непосредственные интересы, если они шли
вразрез с потребностями развития «социалистического сектора». В 1930-хгг.
итальянская левая фракция смогла показать принципиальные опасности, которые
несет в себе такой подход. Хотя вслед за Троцким итальянские левые питали
некоторые иллюзии в отношении «коллективизированного» сектора экономики как
некой гарантии пролетарского характера Советского государства, они вовсе не
разделяли его энтузиазма по поводу индустриализации как таковой. Они настаивали
на том, что прогресс на пути к социализму измеряется не ростом постоянного
капитала, а тем, в какой степени производство направлено на удовлетворение
непосредственных материальных потребностей пролетариата (приоритет производства
потребительских благ над производством средств производства, сокращение
рабочего дня и т.д.). Развивая этот аргумент, можно сказать, что продвижение к
социализму требует полного отказа от логики накопления капитала.
2)
Если допускалось, что Россия с её крестьянским большинством способна решительно
шагать к социализму, то возникал вопрос: какая роль отводится мировой
революции? В то время как на самом деле без мировой революции невозможно было
даже политическое выживание пролетарской диктатуры в России, в теории
«первоначального социалистического накопления» она оказывалась фактически всего
лишь средством, позволяющим ускорить процесс социалистического строительства,
уже идущий в рамках отдельной страны. В некоторых своих работах Преображенский
вплотную приблизился к опасной черте, за которой идея мировой революции теряла
свой первоначальный смысл. Не удивительно, что он поддался сталинской «левой» демагогии
после поворота к форсированной индустриализации в конце 1920-х, когда казалось,
что аппарат реализует экономическую программу оппозиции.
Таким
образом, вовсе не случаен тот факт, что оппозиционеры, группировавшиеся вокруг
Троцкого, не смогли сразу понять всю глубину контрреволюционности,
содержавшейся в сталинской теории «социализма в одной стране».
1925-1927 ГГ.: ПОСЛЕДНИЙ БОЙ ОППОЗИЦИИ
Первое
открытое выступление против доктрины «социализма в одной стране» последовало с
неожиданной стороны - Сталина подверг критике его бывший союзник Зиновьев. В
1925 г. распался «триумвират» Сталина, Каменева и Зиновьева, которых объединяла
единственная цель - борьба с «троцкизмом». Как признавал впоследствии Зиновьев,
легенда о «троцкизме» была изобретена аппаратом для того, чтобы укрепить
господствующие позиции «триумвиров» в партийной иерархии, оттеснив Льва
Троцкого, человека, который после смерти Ленина олицетворял дух Октября. Как мы
видели в предыдущей статье, первое выступление левой оппозиции захлебнулось
после того, как против нее были выдвинуты обвинения во «фракционной
деятельности», на которые она, сохраняя лояльность решению X Съезда о запрете
фракций, не могла ничего ответить. Оказавшись перед выбором: переход к
нелегальной деятельности (что сделала, например, группа Мясникова) или отказ от
каких-либо организованных действий внутри партии - оппозиционеры,
группировавшиеся вокруг Троцкого, выбрали последнее. Но по мере того, как
контрреволюционная политика аппарата набирала обороты, большевикам, сохранявшим
- пусть даже в слабой степени - верность исходным принципам интернационализма,
не оставалось ничего другого, как открыто стать на оппозиционный путь. Поэтому
не случайно появление в 1925 г. новой оппозиции, на этот раз возглавляемой
Зиновьевым.
Внезапный
поворот Зиновьева влево объяснялся, помимо прочего, и его личными
соображениями: стремлением сохранить свои позиции в руководстве партии и
контроль над партийной машиной Ленинграда. Естественно, Троцкий (в 1925-1926
гг. его участие в политической жизни было весьма ограниченным) поначалу с
большим подозрением смотрел на новую оппозицию. Он сохранял нейтралитет в
первых стычках сталинцев и зиновьевцев, в частности на XIV съезде партии, когда
последние признали, что их нападки на «троцкизм» были ошибкой. Как бы то ни
было, в своей критике Сталина Зиновьев ясно выразил базовые элементы
пролетарской позиции: как уже говорилось, он раньше Троцкого выступил против
теории «социализма в одной стране» и начал говорить об угрозе государственного
капитализма. Контроль бюрократии над партией и над всем рабочим классом
усиливался, и необходимость объединения усилий всех оппозиционных групп
становилась все более насущной - особенно после того, как обнаружились
катастрофические результаты внешней политики сталинизма.
В
апреле 1926 г., несмотря на опасения, Троцкий и его сторонники объединились с
зиновьевцами в рамках «объединенной оппозиции». Первоначально она включала
также группу «Демократического централизма», возглавляемую Т. Сапроновым
(«децистов»). Более того, Троцкий писал, что «инициатива объединения
принадлежала ДЦ. Первые совещания с зиновьевцами происходили под
председательством тов. Сапронова» («Наши разногласия с ДЦ (Группа 15-ти)», 11
ноября 1928 г. // Троцкий Л. Д. Письма из ссылки. 1928. М., 1995. С. 228).
Однако в том же 1926 г. «децисты» были исключены из «объединенной оппозиции»,
предположительно за призыв к созданию новой партии (хотя в их платформе 1927
г., о которой речь пойдет ниже, такого призыва не содержалось).[31]
Несмотря
на формальное неприятие фракционности, оппозиция 1926 г. была вынуждена
действовать как самостоятельная организация - с подпольными собраниями,
курьерами и ответственными за безопасность. В то же время, в отличие от
оппозиции 1923 г., «объединенная оппозиция» предприняла более решительную
попытку донести свои взгляды до рядовых членов партии, не ограничиваясь
обращениями к партийному руководству. Однако каждый раз, когда оппозиция была
близка к созданию настоящей фракции, партийный аппарате удвоенной силой
обрушивал на нее интриги, клевету и чистки. Первая волна репрессий пришлась на
лето 1926 г., когда сталинские агенты донесли о собрании оппозиции,
состоявшемся в подмосковном лесу. В ответ оппозиция продолжила критику
внутренней и внешней политики режима, обратившись к массе рядовых партийцев. В
сентябре и октябре того же года по всей стране представители оппозиции
выступали на собраниях производственных ячеек партии. Так, на московском заводе
«Авиаприбор» состоялся знаменитый митинг с участием Троцкого, Зиновьева,
Пятакова, Радека, Смилги и Сапронова, которые защищали взгляды оппозиции в
атмосфере провокаций и оскорблений со стороны агентов аппарата. На это аппарат
ответил ужесточением репрессий. Благодаря действиям сталинистов ведущие
оппозиционеры стали терять ключевые посты в партии. В адрес оппозиции
послышались открытые угрозы исключения из партии и даже физической расправы.
Но,
как уже отмечалось, развертыванию деятельности троцкистской оппозиции мешали не
только репрессии, но и ее собственные заблуждения: верностью резолюции 1921 г.
о запрете фракций и колебания в определении контрреволюционной сущности
сталинистской бюрократии. Когда их октябрьские выступления на заводах были
официально осуждены, лидеры оппозиции подписали заявление, в котором
признавали, что нарушили партийную дисциплину и отказывались от дальнейшей
«фракционной» деятельности. В декабре на пленуме Исполкома Коминтерна - это был
последний раз, когда оппозиции было позволено высказать свою точку зрения перед
Интернационалом - Троцкий в очередной раз споткнулся о свое нежелание ставить
под вопрос «единство партии». По этому поводу Антон Цилига пишет:
«Говоря
о разногласиях оппозиции и партийного большинства, Троцкий был слишком
осторожен и дипломатичен. Поэтому, несмотря на его блестящие ораторские способности,
ему не удалось донести до аудитории всю глубину этих разногласий, весь трагизм
ситуации, сложившейся в партии... Я был поражен тем, что оппозиция не понимала,
насколько она слаба. Она недооценивала значение своего поражения и не хотела
извлекать из него уроки. В то время как большинство под предводительством
Сталина и Бухарина готовило поголовное исключение оппозиционеров из партии,
последние пытались достичь компромисса и надеялись на товарищеское соглашение с
оппонентами. Вне всякого сомнения, эта робкая тактика явилась одной из причин
поражения оппозиции, существенно ослабив эффективность ее борьбы» (Ciliga A The
Russian Enigma. L, 1979, p. 7-8. Впервые книга А. Цилиги, получившая в
английском издании название «Российская загадка», была опубликована на
французском языке под заглавием «В стране великой лжи».).
Так
продолжалось вплоть до конца 1927 г. Пробудившись к активным действиям после
провала политики бюрократии в Китае, оппозиция сформулировала свою платформу к
XV съезду партии. В ответ последовал типичный маневр аппаратчиков. На
подпольную типографию, в которой оппозиционеры были вынуждены печатать
платформу, был совершен налет ГПУ, которое сразу выявило среди организаторов
типографии «врангелевского офицера», якобы связанного с заграничными контрреволюционерами.
И хотя «офицер» оказался агентом-провокатором из ГПУ, этот эпизод был в полной
мере использован сталинистами для дискредитации оппозиции. Испытывая растущее
давление со стороны аппарата, оппозиция решила снова напрямую обратиться к массам:
ее представители выступали на всевозможных митингах и партийных собраниях; 7
ноября 1927 г. на демонстрациях, посвященных юбилею Октябрьской революции, они
развернули собственные лозунги. Они, наконец, подняли вопрос о публикации
завещания Ленина. Однако было уже слишком поздно. Рабочие массы погружались в
политическую апатию, и разногласия оппозиции с правящей группой вряд ли могли
взволновать их. Это понимал и сам Троцкий. В отличие от Зиновьева, ослепленного
в тот момент короткой вспышкой оптимизма, он видел, что массы устали от борьбы,
что они скорее поддадутся сталинским обещаниям построить социализм в отдельно
взятой России, чем воспримут призывы к новым политическим потрясениям.
Но,
как бы то ни было, сама оппозиция оказалась неспособной четко сформулировать
революционную альтернативу. Об этом свидетельствует умеренность лозунгов, с
которыми оппозиционеры вышли на ноябрьскую демонстрацию - «долой устряловщину»,
«недопустим раскола» и т.д. В то время, когда контрреволюция захватывала партию
Ленина, они говорили о «единстве партии»! Сталинисты не были столь умеренными.
Во время демонстрации 7 ноября их головорезы избивали оппозиционеров, а затем
последовало исключение Троцкого и Зиновьева из партии. Маховик чисток, арестов,
ссылок, наконец, убийств представителей прежней пролетарской партии большевиков
начал набирать обороты.
Хуже
всего было то, что репрессии деморализовали оппозицию. Почти сразу же после
исключения Троцкого и Зиновьева, «объединенная оппозиция» распалась. Первым
выпало самое слабое звено: унизительно капитулировали, признавая свои «ошибки»
и умоляя о восстановлении в партии, Зиновьев, Каменев и большинство их
сторонников. Тогда же капитулировали многие правые троцкисты.[32]
Расправившись
с левыми, Сталин открыл огонь по своим союзникам на правом фланге партии -
Бухарину и его сторонникам, которые открыто благоволили частному капиталу и
кулакам. Столкнувшись с рядом экономических проблем, в частности, «товарным
голодом», и заботясь, прежде всего, об усилении военной мощи России в преддверии
новых империалистических войн, Сталин неожиданно осуществил «левый поворот»,
означавший быструю индустриализацию и «ликвидацию кулачества как класса», т.е.
насильственную экспроприацию верхних и средних слоев крестьянства.
Сталинский
«левый поворот», который сопровождался борьбой с «правым уклоном», явился еще
одним фактором, обусловившим распад оппозиции. Многим оппозиционерам, для
которых индустриализация была ключом к построению социализма, легко могло
показаться, что Сталин принял их программу. Такие троцкисты, как
Преображенский, теперь настойчиво убеждали своих товарищей вернуться под крыло
партийного руководства. Такова была политическая судьба теории «первоначального
социалистического накопления».
События
1927-1928 гг. явственно обозначили исторический переломный момент: сталинизм
одержал окончательную победу, покончив с любой оппозицией в партии. Теперь не
оставалось никаких препятствий для реализации программы, вытекавшей из сущности
сталинизма - создания военной экономики на основе более или менее монолитного
государственного капитализма. С этого момента можно констатировать смерть
большевистской партии, ее тотальное слияние с государственно-капиталистической
бюрократией. Следующим шагом сталинистов было установление полного господства в
Коммунистическом Интернационале и его окончательное превращение в инструмент
внешней политики России. Одобрив теорию «социализма в одной стране» на VI
Конгрессе в августе 1928 г., Коминтерн, как Второй Интернационал в 1914 г.,
подписал свой смертный приговор. Впрочем, агония отдельных коммунистических
партий за пределами России затянулась до середины 1930-х гг., завершившись
подавлением местных левых оппозиций и принятием позиции национальной
«самообороны» накануне новой мировой бойни.
РАЗРЫВ ЛЕВЫХ КОММУНИСТОВ С ТРОЦКИМ
Сегодня
историческая дистанция позволяет нам дать ясную оценку событиям 1927-1928 гг.
Однако в те годы вопрос об их сущности и значении был предметом горячих споров
в оппозиционных кругах. Основная полемика развернулась между Троцким и «демократическими
централистами». Троцкий, обрушившийся на «децистов» с критикой их «ультралевых
сектантских» ошибок, относился к этой полемике самым серьезным образом, что, по
видимому, объяснялось растущим влиянием этой группы на его последователей.
Группа
«Демократического централизма» вела борьбу с бюрократизмом в партии и
государстве с 1919 г. Изгнанные из «объединенной оппозиции», «децисты»
представили XV съезду партии собственную платформу, за что немедленно были
исключены из ВКП(б). В 1929 г. Мясников писал во французской газете «Уврие
коммюнист», что этот текст - т.н. «Платформа 15-ти» [33] - свидетельствует об
эволюции «децистов» Сапронова к позициям его «Рабочей группы»: «В основных
своих положениях, в оценке сущности государства в СССР и представлениях о
рабочем государстве, программа 15-ти очень близка идеологии «Рабочей группы».
На
первый взгляд, между платформами «децистов» и «объединенной оппозиции» нет
резких различий. Конечно, «децисты» в более решительной манере ставят вопросы о
диктаторских порядках на заводах, росте безработицы, угасании пролетарских
Советов, деградации внутрипартийной жизни, катастрофических результатах
политики «социализма в одной стране» на международном уровне. Но в то же время
они по-прежнему не выходят за рамки требования радикальных реформ: в их
платформе поддерживается призыв к ускорению темпов индустриализации и
предлагается ряд мер, направленных на возрождение партии и установление
пролетарского контроля над государством и экономикой. «Децисты» нигде не
призывают к созданию новой партии или открытой борьбе против государства.
Тем не
менее, в их платформе заметно стремление вскрыть сущность проблемы государства.
Опираясь на марксистскую идею о том, что нельзя целиком полагаться на
государство как инструмент пролетарской революции, «децисты» предупреждают об
опасности полного отрыва государства от рабочего класса. Более того, они
указывают, что нет ничего социалистического в государственной собственности как
таковой:
«....
Сохранение пролетарской диктатуры является единственным условием, необходимым
для того, чтобы обеспечить нашим госпредприятиям развитие в сторону социализма.
Только низвержение этой диктатуры ил и ее перерождение может изменить
направление их развития. В этом смысле, в общей системе нашего хозяйства они
являются подлинной базой нашего социалистического строительства, но это не
значит, что они уже социалистические. [...] Называть социализмом (хотя и
плохим) такие формы организации производства, при которых рабочая сила осталась
товаром, - это значит заниматься пошлейшим приукрашиванием действительности,
только дискредитирующим социализм в глазах рабочих; объявлять решенной ту
задачу, которая еще стоит перед нами, - объявлять нэп социализмом» (Архив
Троцкого: Коммунистическая оппозиция в СССР, 1923-1927. Т. 3. М., 1990. С.
200-201.).
Короче
говоря, без политического доминирования пролетариата, экономика, включая ее
государственный сектор, может развиваться только в направлении капитализма.
Этого так и не понял Троцкий, для которого сохранение национализированной
собственности само по себе являлось гарантией пролетарского характера
государства. Наконец, в отличие от «объединенной оппозиции» «децисты» гораздо
яснее сознавали неминуемое приближение Термидора. В их платформе говорится о
том, что окончательная ликвидация партии сталинской фракцией будет означать
конец пролетарской диктатуры в России:
«Бюрократизация
партии, перерождение ее правящих верхов, слияние руководящего партией аппарата
с бюрократическим государственным аппаратом, уменьшение удельного веса в ее
жизни рабочей ее части, применение во внутрипартийной борьбе воздействия
государственного аппарата, - все это показывает, что ЦК в своей политике зажима
партии перешел уже ту границу, за которой начинается ликвидация партии и
превращение ее в подсобный аппарат государства.
Если
бы эта ликвидация была доведена до конца, то это означало бы конец диктатуры
пролетариата в СССР. Партия есть авангард и главное орудие классовой борьбы
пролетариата. Без нее невозможна ни его победа, ни сохранение его диктатуры»
(там же, с. 183).
Таким
образом, несмотря на то, что в «Платформе 15-ти» недооценивалась глубина
капиталистического перерождения СССР, «децисты», по крайней мере, значительная
их часть, были лучше подготовлены к тому, чтобы быстро сделать необходимые
выводы из поворотных событий 1927-1928 гг. После того, как оппозиция была
задушена Сталиным методами государственного террора, от большевистской партии,
по словам «дециста» В. Смирнова, не оставалось ничего, кроме «гниющего трупа».
Дальше защищать существующий режим не имело никакого смысла. Именно против этой
идеи ополчился Троцкий в своем письме «децисту» Бородаю «Наши разногласия с
ДЦ»:
«Ваши
харьковские единомышленники, как мне сообщают, обратились к рабочим с
воззванием, построенным на той ложной мысли, что Октябрьская революция и
диктатура пролетариата уже ликвидированы. Воззвание это, ложное по существу,
причинило величайший вред оппозиции» (Троцкий Л Д. В чем разногласия с ДЦ, ук.
соч., с. 225-226).
Несомненно,
Троцкий находил «вредным» и тот факт, что все больше оппозиционеров из числа
его сторонников склонялось к точке зрения «децистов».
«Децисты»
были лучше подготовлены и к сталинскому «левому повороту», который не имел
ничего общего с социализмом. Их в меньшей степени затронула волна капитуляций,
последовавшая после перемены сталинской политики. Однако новый курс Сталина
вызвал расколы и в их рядах. По свидетельству Цилиги и других авторов, сам
Сапронов капитулировал в 1928 г., полагая, что наступление на кулачество
означает переход к социалистической политике. Правда, некоторые факты указывают
наго, что вскоре он понял государственно-капиталистическую сущность сталинской
программы индустриализации: в 1931 г., находясь в ссылке, он написал статью
«Агония мелкобуржуазной диктатуры», в которой рассматривал «коллективизацию» и
индустриализацию как формы первоначального капиталистического накопления. В
1929 г. Мясников сообщал в «Уврие коммюнист», что Сапронов арестован, и что
намечается объединение «Рабочей группы», «Группы 15-ти» и остатков «Рабочей
оппозиции». Траектория другого «дециста», Смирнова, была иной:
«Молодой
децист Володя Смирнов дошел до следующего заключения: "В России не было
пролетарской революции, не было никакой диктатуры пролетариата. Была попросту
народная революция снизу и диктатура сверху. Ленин никогда не был идеологом
пролетариата. Он всегда являлся идеологом интеллигенции". Эти идеи были
связаны с представлением о том, что мир движется к новой социальной формации -
государственному капитализму с бюрократией как новым правящим классом. Согласно
теории Смирнова, Советская Россия, Кемалистская Турция, фашистская Италия,
Германия накануне победы гитлеризма, Америка Гувера-Рузвельта суть явления
одного порядка. " Коммунизм - это крайний фашизм, фашизм - это умеренный
коммунизм", - писал он в статье "Комфашизм". В этой теории слабо
проглядывались движущие силы и перспективы социализма. Большинство
"децистов", Давидов, Шапиро и другие, посчитали, что ересь Смирнова
переходит все границы, и на шумном собрании группы он был исключен» (Ciliga A.
Op. cit., p.280-282).[34]
Как
замечает Цилига, в смирновской идее «нового класса» нетрудно увидеть
предвосхищение теории Бернхема; тезис же о Ленине как идеологе интеллигенции
был впоследствии взят на вооружение «коммунистами советов». Взгляды, которые в
иных обстоятельствах могли дать начало ценному прозрению (относительно
универсального характера государственно-капиталистической тенденции в эпоху
упадка капитализма), в ситуации поражения и растерянности вели к отрицанию
марксизма.
Не
смогли правильно сориентироваться в новых обстоятельствах и те российские
левые, которые призывали к немедленному созданию новой партии. Лозунг новой
партии, хотя и верный по форме, был совершенно оторван от действительности.
Партию невозможно было создать простым усилием воли в период, когда
международный пролетариат вошел в затяжную полосу поражений. В той ситуации
требовалось иное: формирование левых фракций, которые в ожидании более
благоприятных условий международной классовой борьбы могли бы подготовить программные
основы для новой партии. Но сделать и по-настоящему обосновать такой вывод
смогли только итальянские левые.
Все
это свидетельствует о невероятно трудных условиях, в которые были поставлены
российские оппозиционные группы, столкнувшиеся в конце 1920-х гг. с
беспрецедентным государственным террором. В стране, которую силой заставили
замолчать, тюрьмы ГПУ становились единственными очагами политической дискуссии.
Однако, несмотря на трудности, параллельно с болезненным процессом капитуляций
и расколов, в оппозиционной среде шло сближение между «децистами», остатками
«Рабочей группы» и «Рабочей оппозиции» и частью «непримиримых» троцкистов на
основе выработки четких левокоммунистических позиций. Цилига, принадлежавший к
крайнему левому крылу троцкистской оппозиции, порвал с Троцким летом 1932 г.
после того, как прочитал его программный текст «Проблемы развития СССР. Проект
Платформы Международной левой оппозиции по русскому вопросу»:
«С
начала 1930 г. левые троцкисты ждали, когда их лидер наконец открыто заявит о
том, что СССР уже не является рабочим государством. Однако их ожидания были
обмануты. В первой же главе платформы Троцкого черным по белому было написано,
что СССР - это "пролетарское государство". Их разочарование
усилилось, когда ниже они увидели энергичную защиту пятилетнего плана,
социалистического характера его целей и даже методов... С этого времени
бесполезно было надеяться на то, что Троцкий когда-нибудь проведет четкое
различие между пролетариатом и бюрократией, социализмом и государственным
капитализмом. Тем левым «отрицателям», которые не видели в сталинском
«социалистическом строительстве» ни грана социализма, не оставалось ничего
другого, как порвать с Троцким и выйти из коллектива троцкистов. Примерно
десять товарищей - и я в их числе - решились на этот шаг... Таким образом, как
многие до и после меня, я вынес из своего участия в борьбе российской оппозиции
и ее идеологических дискуссиях следующее убеждение: Троцкий и его сторонники
слишком связаны с существующим в СССР бюрократическим режимом, чтобы довести
борьбу против этого режима до логического конца... По Троцкому, задача
оппозиции заключалась в том, чтобы улучшить бюрократическую систему, а не
разрушить ее, в том, чтобы бороться с «ростом привилегий» и чрезмерным
материальным неравенством, а не с привилегиями и неравенством вообще...
"Бюрократическая
или пролетарская оппозиция?" - так называлась написанная в тюрьме статья,
в которой я размежевался с троцкизмом. С этого времени я был в лагере крайней
левой оппозиции, где находились "децисты", "Рабочая
оппозиция", "Рабочая группа"».
Эту
оппозицию и троцкизм разделяли не только разногласия в оценке режима и
понимании текущих проблем, но, прежде всего, то, какую роль они отводили
рабочему классу в революции. Для троцкистов движущей силой революции была
партия, для крайнего левого крыла - рабочий класс. Борьба между Сталиным и
Троцким касалась партийной политики и управления партийными кадрами; и для
того, и для другого пролетариат был всего лишь пассивным объектом. В
противоположность этому, группы крайне левых коммунистов обращали внимание,
прежде всего, на действительное положение и статус рабочего класса; главными
для них являлись вопросы о том, чем является рабочий класс в советском обществе
и чем он должен стать в обществе, которое искренне руководствуется целью
построения социализм. Идеи и политика этих групп открыли передо мной новую
перспективу. Они ставили проблемы, о которых ничего не говорила троцкистская
оппозиция, - как рабочему классу приступить к освоению средств производства,
отобранных у буржуазии; ввести эффективный контроль над партией и
правительством; установить рабочую демократию и защитить революцию от
бюрократического вырождения» (Ibid, р. 271).
В
выводах Цилига можно почувствовать интонации, характерные для «коммунистов
советов»; позднее он тоже разочаровался в марксизме. Тем не менее, он точно
описал, как в труднейших условиях в оппозиционной среде происходило
формирование ясной пролетарской позиции. Конечно, многие результаты этого
процесса были потеряны, не оказали непосредственного воздействия на
деморализованный российский пролетариат. Некоторые могут даже сказать, что
идейная работа российских левых коммунистов не имели никакого значения и
свидетельствовала лишь об их сектантстве и абстенционизме. Но к революционерам
следует применять иную, историческую, мерку. Наследие российских левых
коммунистов, боровшихся за ясное понимание причин и следствий страшного
поражения, которое им довелось потерпеть, остается значимым в теоретическом
плане и еще может послужить современным революционерам. В этой связи стоит
указать на отрицательные последствия, которые имел тот факт, что в
оппозиционном движении за пределами России позиция крайних левых не нашла
широкого отклика. Возобладала, напротив, точка зрения Троцкого, который пытался
примирить непримиримое, выискивая в сталинском режиме нечто пролетарское. Его
отказ признать термидор в СССР свершившимся обернулся катастрофическими
результатами. Во время второй мировой войны тезис о необходимости «защиты СССР»
увлек троцкистское течение на путь предательства.
В
1930-1940-х гг., когда репрессии заглушили голос советских левых коммунистов,
«российскую загадку» предстояло решать революционерам других стран.
CDW
Часть II.
Документы
ТЕЗИСЫ «ЛЕВЫХ КОММУНИСТОВ» О ТЕКУЩЕМ МОМЕНТЕ
От редакции. Всякому товарищу, внимательно следящему
за жизнью партии, известно, что еще в начале января текущего года в партийных
рядах возникли серьезные разногласия вокруг вопроса о заключении мира с
Германией.
Эти
разногласия дважды обсуждались Центральным Комитетом вместе с ответственными
партийными работниками: первый раз 20 (7) января и второй раз 3 февраля (21
января) 1918 г. На этих заседаниях наметились два основных течения, из которых
одно, получившее название «правого», высказывалось за скорейшее заключение мира
на предложенных тогда условиях, не доводя дело до разрыва переговоров, и
другое, получившее название «левого», - за неприятие этих условий и ведение
революционной войны. Промежуточное течение высказалось за то, чтобы захватного
мира не подписывать, но войны также не вести.
Как
известно, победило сперва это последнее, промежуточное течение. После начала
германского наступления, которое было ответом на тактику прекращения войны без
подписания мира, вопрос был снова поставлен на обсуждение в Центральном
Комитете и в конце концов был решен в сторону необходимости подписания мира. В
результате меньшинство, настаивавшее на приятии боя с германским империализмом,
вышло из состава ЦК, и вслед за тем товарищи, примыкавшие к этому течению, покинули
ответственные места в органах Советской власти.
Окончательное
разрешение этим разногласиям в их первоначальной форме дали партийный съезд,
собравшийся в начале марта, и съезд Советов, состоявшийся в середине марта.
Партийный съезд большинством 28 против 12 при 4 воздержавшихся одобрил тактику
большинства Центрального Комитета и признал необходимым утверждение мира. Съезд
Советов значительным большинством ратифицировал мир.
Группа
левых большевиков, издававших в Петербурге газету «Коммунист», оказавшись в
меньшинстве на партийном съезде, не сочла, однако, себя вправе совершенно
отказаться от выступления на съезде Советов. От лица 58 делегатов и 10 членов
ЦИК на съезде Советов была оглашена резолюция, в которой левые коммунисты
заявляли, что они не могут голосовать за ратифицирование мира, считая его
губительным для дела российской революции и международного пролетариата, но в
то же время, подчиняясь партийной дисциплине, не голосуют против, а
воздерживаются от голосования.
После
ратификации мира разногласия в партии, с одной стороны, казалось, потеряли
почву, потому что ратификация мира, тот единственный пункт, вокруг которого шли
споры, стала совершившимся и непререкаемым фактом. Но, с другой стороны,
заключение мира создало почву для новых разногласий. Заключение мира не могло
быть простым правовым актом, оно было событием, изменившим в корне все
политическое и экономическое положение. В спорах о заключении мира намечались
уже две различные точки зрения на задачи российского пролетариата, две оценки
текущего политического момента. Самое заключение мира поставило русскую
революцию на распутье двух дорог. Партийное большинство стало намечать один
путь политики, партийное меньшинство - левое, пролетарско-коммунистическое
крыло - намечает другой.
Сейчас
еще трудно сказать, как далеко разойдутся эти пути. Возможно, что разногласия
будут изжиты в порядке товарищеской дискуссии. Возможно также, что они
углубятся еще больше. Во всяком случае, левое крыло не считает нужным и
полезным их скрывать. С этой целью Московское областное бюро РКП, стоящее на
позиции левого крыла партии, открыло страницы своего органа, выходящего ныне в
свет, для обсуждения этих разногласий. В печатаемых ниже тезисах [35] выражены
взгляды редакции на текущий политический момент и задачи российского рабочего
класса.
1)
Заключение аннексионистского мира с Германией завершило предшествующий период
российской революции и открывает новую ее страницу. Оно было следствием
открытого столкновения между германским империализмом и российской рабоче-крестьянской
революцией, которая противопоставила революционные международные требования
захватным стремлениям империалистов. Лишь только это противопоставление вызвало
обострение классовой борьбы в Австрии и Германии, временно подавленное, как
германский империализм решительно выступил против Советской республики. И
германское наступление, и германский ультиматум, и захватный мир были формами и
орудиями этого натиска.
2) В
начале марта перед пролетарско-крестьянской революцией стал выбор: принять бой
или уклониться от боя. Решающее большинство организации рабочих, солдат и
крестьян избрало последний путь. Это большинство составилось из представителей
усталой и деклассированной солдатской массы, из представителей части рабочих
северной, промышленной полосы России, где оторванность от южных источников
сырья, угля и хлеба в связи с общей хозяйственной разрухой создала голодание,
усиленный распад промышленности, безработицу. Перерывы в правильной
производительной работе, а, следовательно, и тенденцию к деклассированию
пролетариата (к ослаблению его классового единства и сознательности) и, во
всяком случае, к понижению его классовой боеспособности; наконец, из
представителей отощавшего благодаря войне, неурожаю, продовольственным
затруднениям и расстройству городской промышленности крестьянства северной и
центральной промышленной области. Рабочие и крестьяне экономически более
жизненных и лучше обеспеченных хлебом областей юга, юго-востока и Урала были в
большинстве случаев за приятие боя, но они не дали перевеса. Ради сохранения
промышленного севера, который в предшествующее время был центром революции, был
заключен мир за счет фактического отделения промышленного севера от
хлебородного и промышленного юга.
3)
Было бы смешно, подобно левым эсерам, проповедывать «принципиальное неприятие»
этого мира. Заключение этого мира, как победа отсталых и усталых слоев рабочих
и крестьян, есть факт объективный, создающий новое объективное положение, новую
обстановку хозяйственной жизни, новое сочетание классовых сил. «Отделение
«Великороссии» от Западной Украины, угрожающее отделение от Екатеринославского
и Донецкого районов, эвакуация Петербурга - объективные факты хозяйственной
жизни; уступки экономического характера, которых будут требовать иностранные
империалисты, исходя из заключенного в Брест-Литовске мирного договора, могут
также сильно влиять на объективную обстановку; наконец, закрепление в массах
бездеятельной «психологии мира» есть объективный факт политического момента.
Но,
учитывая положение, созданное Брестским миром, пролетарские коммунисты не могут
исходить только из этих фактов, становиться на уровень сознания отсталой и
пассивной, бездеятельной части одного из отрядов российского пролетариата или
крестьянства. Они определяют свои задачи, исходя из интересов рабочих всей
России в целом и ставя эти задачи в связь с нарастающим международным
революционным движением. Не сохранение во что бы то ни стало завоеваний рабочих
и крестьян на нынешней, урезанной территории Советской республики ценою
пожертвования этими завоеваниями на остальном пространстве России и ценою
мелкобуржуазного перерождения нынешнего Советского государства, а развитие и
укрепление всей России как отряда международной рабочей революции против
международного империализма, такова их задача, такова основная нить их
политической линии.
4)
Заключение Советской республикой аннексионистского мира с Германией,
несомненно, временно ослабило силы международной революции и укрепило
международный империализм. Но основные силы международной революции продолжают
нарастать, пробьют себе дорогу через поставленную им плотину и используют
некоторые последствия заключения мира как факторы, усиливающие революционное
движение.
Заключение
мира ослабило пока что стремление империалистов к международной сделке. С их точки
зрения Россия отброшена назад как очаг мировой революции. Страх перед ее
влиянием не толкает более со старой силой борющихся империалистов в объятия
друг друга. Она разбита и как военная единица. Поэтому для германских
империалистов открылась возможность переброски всех сил на запад и борьбы за
полную победу над империалистами держав Согласия. Последние, в свою очередь, в
виду начавшегося раздела России и угрожающей им опасности разгрома, должны
напрягать все силы для отпора и для обеспечения себе контраннексий на Дальнем
Востоке и в Турции. Для подкрепления этих захватов они должны стремиться к
перевесу на решающем театре войны. Поэтому заключение мира уже привело к
обострению схватки между империалистскими державами.
5)
Заключение захватного мира в данный момент, безусловно, сильно задержало
развитие психологических предпосылок международной революции, которые назревали
к весне 1918 года. Но оно не могло задержать и отчасти усиливает развертывание
материальных противоречий, которые составляют главную основу революционного
взрыва. Оттяжка в открытом выступлении революции придаст ей, вероятно, более
тяжелые и бурные формы.
Усиление
борьбы между союзами империалистов истощает до последнего предела надорванные
экономические силы борющихся держав, оно ведет к новому истреблению
«человеческого материала» и доводит до наибольшей остроты всеобщее
экономическое разложение. Обострение материальных противоречий на почве
продовольственного и хозяйственного кризиса в центральных державах (особенно в
Австрии) не может быть существенно задержано захватом Украины, так как в
течение самого критического момента - весны 1918 г. - германский капитал не
сумеет извлечь оттуда необходимых средств продовольствия и производства.
Украина захватывается в момент окончания хлебных заготовок (и без того
неудачных), в огне гражданской войны, в момент, когда заводы и копи лишены
необходимых рабочих рук, кокса, леса, бензина и т. п., а железные дороги - угля
и подвижного состава. В то же время германская аннексионистская политика на восточном
фронте порождает ряд национальных трений как в германском «ближайшем тылу»
(Польша, Украина, Латвия, Эстляндия), так же и в недрах австрийского
национального блока (Галиция, Чехия), а также в недрах самого союза центральных
держав.
С
другой стороны, надо определенно отметить, что заключение мира отрицательно
влияет на духовное, идеологическое развязывание международной революции.
Влияние российской революции на международное рабочее движение благодаря
капитуляции ее перед международным империализмом ослабевает (сокращение
революционной пропаганды на фронте, отказ от политики разоблачения
международного империализма; возможный «умеренный» курс внутренней политики в
России). Попытки дипломатического маневрирования советской власти также не
могут одушевлять международный пролетариат, так как они демонстрируют не силу,
а слабость революции. Самый факт заключения захватного мира укрепляет
оборонческие течения в отсталых слоях международного пролетариата. В Германии
империалисты, ссылаясь на этот мир, усиленно обещают рабочим мир и хлеб путем
империалистских побед. Они запугивают их примером русского разгрома и
«разложения». Во Франции и Англии они натравливают своих рабочих на германский
пролетариат, «предавший» русскую революцию. В Америке развивается оборонческая
агитация, нагло пользующаяся флагом защиты русской революции от германского
захвата.
Но в
то же время обострение мировой бойни разрушает надежды на мир, охватившие
рабочие массы осенью 1917 г. Крайне яркое обнажение захватной политики
господствующих классов и их социал-агентов во время заключения мира вскрывает
истинную подкладку оборончества и гражданского мира. Оно готовит крушение
последних предрассудков, сдерживающих выступление рабочих масс.
Наиболее
критический момент в развертывании противоречий, порожденных всей
империалистической системой и империалистской войной, наступает. В течение
ближайшей весны и лета должно начаться крушение всей империалистской системы,
которое, в случае победы германского империализма в текущем фазисе войны, может
быть только отсрочено и выразится тогда в еще более острых формах.
6)
Расчеты германских империалистов при заключении мира с советской республикой
сводились к следующему. С одной стороны, представлялось выгодным отложить
военный захват севера России, непосредственное низвержение Советской власти и
прямое овладение хозяйством северной России; к этому побуждала трудность
организации хозяйства и продовольствия на севере и отсутствие сильных
буржуазных агентов, которые поддержали бы оккупирующую власть (в роде,
напр<имер>, Украинской Центр<альной> рады); с другой стороны, было
важно подчинить своему влиянию и использовать для нужд германского
капиталистического хозяйства хлебородный и промышленный юг; в-третьих, отрезая
север от юга и тем создавая естественное хозяйственное разложение севера,
пользуясь контролем над источниками сырья и хлеба, питающими север, применяя
вооруженное давление на захваченных на севере стратегических пунктах и новые
стратегические аннексии, германский империализм рассчитывал на деле подчинять
север щупальцам германского финансового капитала, разрушать социальные
завоевания рабочей революции и тем внутренне, с корня, подрывать Советскую
власть. Большая или меньшая острота, скрытый или явный характер натиска
германского империализма на Советскую республику будут зависеть от различных
обстоятельств: от положения на театре войны, от внутреннего положения в
центральных державах, от решительности отпора, оказываемого как Советской
властью, так и революционными классами юга России и оккупированного
северо-запада России.
7)
Кроме натиска германского империализма, Советской республике грозит натиск
союзнической коалиции. Планы немецкого империализма в ближайшее время будут
направлены на подчинение хозяйства северной России внутреннему влиянию
германского финансового капитала путем вымогательств у Советской республики,
путем попыток выхолостить ее революционное содержание, а не путем прямого
низвержения ее. Планы англо-французского и японского империализма будут
направлены на полуоккупацию, полуреставрацию буржуазно-соглашательского порядка
в отдельных областях Дальнего Востока, на подчинение этих областей контролю
союзнического капитала при посредстве его российских мелкобуржуазных агентов
(оборонцев и кадетов). Последняя нота «союзников» по вопросу об аннулированных
займах показывает, впрочем, что и англо-французский капитал склонен пытаться
подчинить Советскую республику своему внутреннему контролю. Наконец, стремления
Америки сводятся к тому, чтобы, действуя через советскую власть и не играя на
истощение Советской республики (как Германия), подчинить ее влиянию
американского капитала. Американский капитал рассчитывает в данном случае на
закрепление за собой здорового, расчищенного от крепостничества крестьянского
рынка, на создание в России крупной, объединенной в тресты промышленности и на
противопоставление рисующейся ему промышленно-крестьянской буржуазной
демократии в России соперникам Соединенных Штатов - Германии и Японии. В общем
и целом положение Советской республики сейчас таково, что, находясь под угрозой
непосредственного натиска империализма со всех сторон, она не может пока вести
политику общего открытого наступления, но может и должна быть готова к нему
каждый момент, ведя политику систематического отпора и активного противодействия
домогательствам империалистов всех стран и мастей.
8)
Экономическое положение и классовые группировки в России после заключения мира
изменились. Создавшаяся ситуация дает начало двум противоположным тенденциям (к
ослаблению и к возрастанию революционных сил), из которых первая
непосредственно укреплена заключением мира и на первое время может преобладать.
Частичная
ликвидация питерского района завершает быстрый упадок его, который обнаружился
еще к весне 1917 г. и который был последствием экономической «искусственности»
петербургской промышленности в период войны и прекращения морского сообщения.
Мир должен был спасти красную столицу, но он спас только территорию Петербурга
и обескровил его как революционную силу. Расстройство производства, безработица,
деклассирование пролетариата, понижение его классовой боеспособности возросли.
Петербург лишился значения главного хозяйственного и революционного центра.
Заключение
захватного мира подрывает, хотя и в меньшей степени, другой передовой
промышленный район - московский, где рабочий класс будет также ослаблен
перерывом в подвозе металла, угля, хлеба и вытекающими отсюда безработицей и
деклассированием.
Отрицательно
влияет заключение аннексионистского мира также на экономическое положение и
политическую активность (боеспособность) усталого и голодного беднейшего
крестьянства северных и центральных промышленных губерний. Расстройство
городской промышленности, приостановка подвоза хлеба с юга, сокращение отхода
на заработки в южную Россию будут создавать обнищание и деклассирование; с
другой стороны, пролетаризация крестьянства будет частью возбуждать
революционные стремления и ненависть к германским захватчикам.
Беднейшее
и «трудовое» крестьянство земледельческих губерний, занятое дележом земли и не
имеющее возможности в эпоху упадка буржуазного строя, а также упадка
производительных сил во всех странах, организовать крепкое собственническое
хозяйство, будет продолжать поддерживать Советскую власть.
Сравнительно
здоровым хозяйственным районом, правда, сильно проникнутым мелкобуржуазными
прослойками и тоже подвергшимся действию общей хозяйственной разрухи, является
уральский горнозаводский район в связи с Приуральем, Западной Сибирью и их
промышленными центрами. Среди рабочих и беднейших крестьян этих мест рабоче-крестьянская
революция и Советская власть также найдут себе опору.
Пролетариат
юга, который вынес на себе всю тяжесть разгрома буржуазного восстания на юге и
который сейчас оказывает самое решительное сопротивление немецкому захвату,
должен, несмотря на разруху и истощение, благодаря боевому классовому
воспитанию в огне гражданской войны сохранить значительную классовую
боеспособность. Вместе с украинским беднейшим крестьянством, стоящим под
угрозой возвращения помещиков и германско-гайдамацкого ограбления, он составит
постоянную опору для восстания против империалистических захватчиков и их
буржуазных украинских приказчиков.
Беднейшее
крестьянство нечерноземного северо-запада России в связи с еще более
разрушительным влиянием немецких реквизиций на его хозяйство также даст и уже
дает силы для борьбы с захватчикам и и водворяемыми обратно помещиками.
Положительным
моментом является окончание демобилизации старой армии, которое возвратило к
производительному труду миллионы людей, укрепляет деревенское хозяйство,
усиливает революционный процесс в деревне и уничтожает гниющую среду
бездействующих воинских частей. Только теперь начинает сказываться и
благоприятное влияние фактического прекращения империалистической войны (еще с
октября 1917 г.) и начатой тогда же демобилизации промышленности.
9) При
таких обстоятельствах, несмотря на временное ослабление сил революции, несмотря
на тяжелое международное положение Советской республики, в пределах нынешнего
Советского государства нет серьезной опоры для восстановления как монархии, так
и власти соглашательских партий.
Помещичье
хозяйство и политическая сила помещичьего класса разбиты: разгромлена
буржуазия, крепкого крестьянства нет (новый слой сельскохозяйственной мелкой
буржуазии еще не мог образоваться, старый слой выбывает из строя под натиском
деревенской бедноты). Выведены из строя опоры монархии. С другой стороны,
обессилены также городское мещанство и буржуазная интеллигенция. Нет почвы для
восстановления власти соглашательских партий меньшевиков и эсеров, которая
вообще могла быть только переходной ступенью к диктатуре пролетариата и
деревенской бедноты и не может быть переходной ступенью к восстановлению
буржуазного порядка. Нет также почвы для прочного восстановления
капиталистического и помещичьего хозяйства в захваченных германцами областях.
Наоборот,
есть почва для укрепления и развития диктатуры пролетариата и беднейших
крестьян и начатого ими социалистического преобразования общества. Кроме ранее
указанных факторов, укрепляющих эту положительную тенденцию в развитии
революции, существенны еще следующие обстоятельства. Прежде всего, процесс
первоначальной ломки буржуазно-соглашательского порядка, старых отношений
производства и материальной классовой силы буржуазии и ее союзников почти
закончен. Далее, классовое воспитание пролетариата в ходе гражданской войны
дает ему большой запас классовой сплоченности, энергии и сознательности. Также
и сделанные им реальные завоевания укрепили эти революционные силы и энергию
сопротивления угрожающему завоеваниям пролетариата врагу. Энергичная
организация производства на социалистических началах, с одной стороны, должна
укрепить экономическую базу пролетариата как революционной силы и, с другой
стороны, быть для него новой школой классовой организации и активности. Наконец,
сохранение связи с международным и общероссийским пролетарским движением также
увеличит классовую активность пролетариата и предохранит его от разложения и
усталости.
Но в
связи с ближайшими, непосредственными последствиями мира: понижением классовой
активности и увеличившимся деклассированием пролетариата в главных
революционных центрах; в связи с увеличившимся классовым сближением
пролетариата и беднейших крестьян (которые после подписания мира под давлением
их требований и влияния должны стать оплотом Советской власти) весьма возможной
становится тенденция к уклонению большинства коммунистической партии и
руководимой ею Советской власти в русло мелкобуржуазной политики нового
образца.
В
случае, если такая тенденция получит осуществление, рабочий класс перестанет
быть руководителем, гегемоном социалистической революции, ведущим беднейшее
крестьянство к уничтожению господства финансового капитала и помещиков; он
оказывается силой, вкрапленной в ряды полупролетарско-мелкобуржуазной массы,
которая ставит себе задачей не пролетарскую борьбу в союзе с западноевропейским
пролетариатом за низвержение империалистической системы, а оборону фермерского
отечества от тягот империализма, что возможно достигнуть и путем компромисса с
ним. В случае отказа от активной пролетарской политики завоевания
рабоче-крестьянской революции начнут застывать в систему государственного
капитализма и мелкобуржуазных хозяйственных отношений. «Оборона
социалистического отечества» на деле откажется тогда обороной мелкобуржуазной родины,
подчиненной влиянию международного капитала.
10)
Перед партией пролетариата стоят открытыми два пути. Один из них - путь охраны
и укрепления уцелевшей части Советского государства, которое сейчас со стороны
экономической - при незавершенности революционного процесса - является лишь
переходной к социализму организацией (при незаконченной национализации банков,
при капиталистической форме финансирования предприятий, при частичной
национализации предприятий, при господстве в деревне мелкого хозяйства и мелкой
собственности, при стремлении крестьян разрешить земельный вопрос разделом
земли), а со стороны политической из оболочки диктатуры пролетариата,
поддержанного беднейшим крестьянством, может превратиться в орудие
политического господства полупролетарской мелкобуржуазной массы и оказаться
только переходной стадией к полному господству финансового капитала.
Этот
путь - на словах - может быть оправдан стремлением во что бы то ни стало
сберечь для международной революции революционные силы и Советскую власть, хотя
бы только в «Великороссии». В этом случае все силы будут обращены на укрепление
и развитие производительных сил, на «органическое строительство» при отказе от
дальнейшей ломки капиталистических производственных отношений и даже при
частичном восстановлении их.
11)
Возможная экономическая и политическая программа, которая рисуется в случае
последовательного проведения этого курса, и некоторые части которой были
выдвинуты представителями правого крыла партии, а отчасти и партийного
большинства, - такова.
Во
внешней политике наступательная тактика разоблачения империализма сменяется
дипломатическим маневрированием российского государства среди
империалистических держав. Советская республика не только заключает с ними
торговые сделки, но может завязывать и органические связи, экономические и
политические, пользоваться их военной и политической поддержкой (соглашение о
помощи военными инструкторами, может быть, заключение займов с допущением
контроля внутри страны, соглашение о согласовании политических выступлений и
т.п.).
Хозяйственная
политика, соответствующая такому курсу, должна развиваться в сторону соглашений
с капиталистическими дельцами, как «отечественными», так и стоящими за их
спиной международными, и с представителями «крепких» слоев деревни
(«кооператоры»). Денационализация банков, хотя бы и в прикрытой форме,
логически связана с такими соглашениями. Она может проводиться путем
образования специальных (наполовину частных, наполовину государственных) банков
для отдельных отраслей промышленности (устав мукомольного банка уже одобрен),
путем сохранения экстерриториальности т.н. «кооперативных» банков, путем отказа
от перехода к центральной общественной бухгалтерии и закрепления
капиталистического кредита в государственной и полугосударственной форме.
Вместо
перехода от частичных национализации к общей социализации крупной
промышленности соглашения с «капитанами промышленности» должны привести к
образованию больших руководимых ими и охватывающих основные отрасли
промышленности трестов, которые с внешней стороны могут иметь вид
государственных предприятий. Такая система организации производства дает
социальную базу для эволюции в сторону государственного капитализма и является
переходной ступенью к нему.
С
политикой управления предприятиями на принципе широкого участия капиталистов и
полубюрократической централизации естественно соединяется рабочая политика,
направленная на водворение среди рабочих дисциплины под флагов
«самодисциплины», введение трудовой повинности для рабочих (соответствующий
проект предлагался правыми большевиками), сдельной платы, удлинения рабочего
дня и т. п.
Форма
государственного управления должна развиваться в сторону бюрократической
централизации, господства различных комиссаров, лишения местных советов
самостоятельности и фактического отказа от типа управляющегося с низов
«государства-коммуны». Многочисленные факты показывают, что в этом направлении
уже складывается определенная тенденция (декрет об управлении железными
дорогами, статьи Лациса и пр.).
В
области военной политики должен наметиться и на деле замечается уклон к
восстановлению общенациональной (включающей и буржуазию) воинской повинности
(воззвание Троцкого и Подвойского); при создании армейских кадров, для обучения
которых и руководства которыми необходимы офицеры, упускается из виду задача
создания пролетарского офицерского корпуса путем широкой и планомерной
организации соответствующих училищ и курсов, и практически, таким образом,
восстанавливается старый офицерский корпус и командная власть царских генералов.
В
оболочку агитации «за оборону социалистического отечества» вольется при таких
условиях пропаганда идеи мелкобуржуазной родины и национальной войны против
германского империализма.
12)
Описанный выше путь, взятый в целом, равно и тенденции уклонения на этот путь
представляются в высшей степени опасными для дела российского и международного
пролетариата. Этот путь закрепит начатое Брестским миром отделение
«великорусской» Советской республики от революционного движения российского и
международного, замыкая ее в рамки национального государства с переходным
хозяйственным и мелкобуржуазным политическим порядком.
Во
внешней политике - при неизбежной слабости как советской дипломатии, так и
советского влияния на арене международной империалистской борьбы - он подчинит
Советскую республику империалистским связям, отрывая ее от связей с
революционным пролетариатом всех стран. Он ослабит еще более международное
революционное значение Советской власти и русской революции.
Внутри
страны он укрепит экономическое и политическое влияние российской и
международной буржуазии, а потому и силы контрреволюции, а также
интеллигентских групп, саботировавших Советскую власть. При мировом упадке
производительных сил уступки буржуазии не могут создать быстрого подъема народного
хозяйства в капиталистической форме. В то же время они устраняют возможность
того наиболее экономного и планомерного использования уцелевших средств
производства, которое мыслимо только при самом решительном обобществлении.
Введение
трудовой дисциплины в связи с восстановлением руководительства капиталистов в
производстве не может существенно увеличить производительность труда, но оно
понизит классовую самодеятельность, активность и организованность пролетариата.
Оно грозит закрепощением рабочего класса, возбудит недовольство как отсталых
слоев, так и авангарда пролетариата. Для проведения этой системы в жизнь при
господствующей в пролетарской среде острой классовой ненависти против
«саботажников-капиталистов» коммунистической партии пришлось бы опереться на
мелкую буржуазию против рабочих и тем погубить себя как партию пролетариата.
Бюрократическая
централизация Советской республики и кабинетные сделки с буржуазными и
мелкобуржуазными дельцами также могут способствовать только упадку классовой
активности и сознательности пролетариата и охлаждению рабочих к партии.
Попытки
восстановления всеобщей воинской повинности, поскольку они не обречены на
неудачу, по существу вели бы к вооружению и организации мелкобуржуазных и
буржуазных контрреволюционеров. Еще более ясно это по отношению к
восстановлению старого офицерского корпуса и к возвращению царским генералам
командной власти, поскольку использование их не будет сопровождаться самыми
энергичными усилиями для создания пролетарских кадров революционного офицерства
и установления бдительного контроля над царским командным составом в переходный
период. «Общенациональная» (а не классовая) вооруженная сила во главе со старым
генералитетом не может быть проникнута революционным классовым духом, неизбежно
вырождается в деклассированную солдатчину и не может составить опоры для
вооруженного вмешательства российского пролетариата в международную революцию.
Линия
политики, очерченная выше, может усилить в России влияние внешних и внутренних
контрреволюционных сил, расстроить революционную мощь рабочего класса и,
отрывая российскую революцию от международной, гибельно отразиться на интересах
обеих.
13)
Пролетарские коммунисты считают необходимым иной путь политики. Не путь
сохранения советского оазиса на севере России при помощи уступок, перерождающих
его в мелкобуржуазное государство. Не переход к «органической внутренней
работе», подкрепляемый тем соображением, что «острый период» гражданской войны
закончен.
Острый
период гражданской войны закончен только в смысле отсутствия объективной
надобности в преобладающем применении наиболее острых физических методов
революционного насилия. Раз буржуазия отбита и уже не способна к открытому бою,
«военные» методы большею частью отпадают. Но острота классового противоречия между
пролетариатом и буржуазией не может ослабеть: как и прежде, позиция
пролетариата по отношению к буржуазии сводится к полному отрицанию, уничтожению
ее как класса. Окончание острого периода гражданской войны не может обозначать
возможности сделки с уцелевшими силами буржуазии, и «органическое
строительство» социализма, которое, несомненно, является насущной задачей
момента, может совершаться только силами самого пролетариата при участии
квалифицированных техников и администраторов, а не в том или ином сотрудничестве
с «цензовыми элементами» как таковыми.
Российская
рабочая революция не может сберечь себя, сойдя с международного революционного
пути, непрерывно избегая боя и отступая перед натиском международного капитала,
делая уступки «отечественному капиталу».
С этой
точки зрения необходимы: решительная классовая международная политика,
соединяющая международную революционную пропаганду словом и делом и укрепление
органической связи с международным социализмом (а не с международной
буржуазией); решительный отпор всякому вмешательству империалистов во
внутренние дела Советской республики; отказ от политических и военных
соглашений, делающих Советскую республику орудием империалистских лагерей.
В
международной экономической политике допустимы только торговые сделки, займы,
снабжение техническими силами - без подчинения русского капитала руководящему
контролю иностранного финансового капитала.
Необходимо
довести до конца национализацию банков, как в смысле экстенсивном
(обобществление оставшихся неприкосновенными т.н. «кооперативных» банков), так
и в смысле интенсивном (организация центральной общественной бухгалтерии и
уничтожение капиталистической формы финансирования). Национализация банков
должна быть соединена с социализацией промышленного производства и полным
устранением капиталистических и феодальных пережитков в отношениях
производства, которые препятствуют планомерной и широкой его организации.
Управление предприятиями должно быть передано в руки смешанных коллегий из
рабочих и технического персонала, находящихся под контролем и руководством
местных советов народного хозяйства. Вся хозяйственная жизнь должна быть
подчинена организующему влиянию этих советов, избранных рабочими без участия
«цензового элемента», но при участии союзов технического и служебного персонала
предприятий.
Не
капитуляция перед буржуазией и ее мелкобуржуазными интеллигентскими
приспешниками, а добивание буржуазии и окончательная ломка саботажа.
Окончательная ликвидация контрреволюционной печати и контрреволюционных
буржуазных организаций. Введение трудовой повинности для квалифицированных
специалистов и интеллигентов, организация потребительских коммун, ограничение
потребления зажиточных классов и конфискация их излишнего имущества.
Организация в деревне натиска беднейших крестьян на богатых, развитие крупного
общественного сельского хозяйства и поддержка переходных к общественному
хозяйству форм обработки земли беднейшими крестьянами.
Избрание
нескольких опорных пунктов, нескольких здоровых центров организации
производства на местах (напр<имер>, Урал и Зап<адная> Сибирь и
т.д.) и направление туда технических, продовольственных и финансовых средств в
крупном масштабе (для быстрого подъема производительности),-а не в голодной
норме, как это делалось до сих пор.
Не
введение сдельной оплаты и удлинение рабочего дня, которые в обстановке
растущей безработицы являются бессмысленными, а введение местными советами
народного хозяйства и професс<иональными> союзами норм выработки и
сокращение рабочего дня с увеличением числа смен и широкая организация
производительных общественных работ.
Предоставление
широкой самостоятельности местным Советам и отказ от укорачивания их
деятельности комиссарами, посылаемыми центральной властью. Советская власть и
партия пролетариата должны искать себе опору в классовой самодеятельности
широких масс, на развитие которой должны быть направлены все усилия.
В деле
организации вооруженной силы необходимы: создание кадров инструкторов и
начальников быстро мобилизуемых отрядов из числа рабочих эвакуируемых районов,
остающихся без производительного занятия, использование царских офицеров для
обучения этих инструкторов, создание пролетарско-революционного, а не
интеллигентско-буржуазного запасного офицерского корпуса, обучение военному
делу только рабочих и беднейших крестьян, организация действительного контроля
над царскими генералами и подготовка высшего командного состава из среды
партийных товарищей, уже имеющих боевой опыт, но еще лишенных теоретической
подготовки.
14) В
своем практическом отношении к гражданской войне пролетарские коммунисты
высказываются против фактического срыва мира путем организации партизанских
выступлений на тех участках фронта, где мир соблюдается. Это означало бы
дезорганизованное выступление меньшинства рабочих при отсутствии массовой
поддержки. Но они высказываются за всемерную подготовку и поддержку тыловых
восстаний в захваченных областях, за самую энергичную борьбу в местах, где
продолжаются военные действия, формирование партийными организациями
партизанских отрядов для посылки их на боевые линии.
15)
Свое отношение к большинству партии пролетарские коммунисты определяют как
позицию левого крыла партии и авангарда российского пролетариата, сохраняющего
с партией полное единство, поскольку политика большинства не создаст неустранимого
раскола в рядах самого пролетариата. Свое отношение к Советской власти они
определяют как позицию всемерной поддержки этой власти, а в случае надобности -
путем участия в ней, поскольку утверждение мира сняло с очереди вопрос об
ответственности за это решение и создало новое объективное положение. Это
участие возможно лишь на основе определенной политической программы, которая
предотвратила бы уклонение Советской власти и большинства партий на гибельный
путь мелкобуржуазной политики. В случае такого уклонения левое крыло партии
должно будет стать в положение деловой и ответственной пролетарской
оппозиции.
«Коммунист», № 1,20 апреля 1918 г.
РАБОЧАЯ ОППОЗИЦИЯ
А. Коллонтай
ЧТО ТАКОЕ «РАБОЧАЯ ОППОЗИЦИЯ»?
Что
такое «рабочая оппозиция»? Надо ли в интересах нашей партии и мировой рабочей
революции приветствовать ее существование или, наоборот - это явление вредное,
разлагающее партию, «политически опасное», как в одной своей речи во время
дискуссии по профсоюзам недавно сказал тов. Троцкий?
Чтобы
ответить на эти вопросы, которые занимают и тревожат многих наших товарищей,
рабочих и работниц, надо прежде всего выяснить: во-первых, кто входит в рабочую
оппозицию и как она сложилась? Во-вторых, в чем корень разногласия между
руководящими товарищами наших партийных центров и рабочей оппозиции?
Очень
характерно. И на это нельзя не обратить внимание наших центров, что в оппозицию
входит передовая часть классово организованных пролетариев, коммунистов.
Оппозиция состоит почти исключительно из профессионалистов, как показывают и
подписи сторонников оппозиции под тезисами о роли производственных союзов. Кто
такие профессионалисты? Рабочие, та часть передового авангарда русского
пролетариата, которая на своих плечах вынесла все трудности революционной
борьбы и не распылилась по советским учреждениям, утратив связь с рабочими
массами, а осталась с ней связанною. Быть профессионалистом, сохранить крепкую
живую связь со своим союзом, а значит. И с рабочими своего производства за эти
бурные годы, когда центр общественной и политической жизни был перенесен за
пределы союзов, - это дело не легкое и не простое. Пенистые волны революции
подхватили и далеко увлекли от профсоюза лучшие, сильные и деятельные элементы
промышленного пролетариата, раскидав кого на фронт, кого в советские
учреждения, посадив третьих за столы с зеленым канцелярским сукном и груды
«исходящих бумаг», «смет» и «предложений».
Профсоюзы
обезлюдели. И только крепче всего пропитанные классовым пролетарским духом
рабочие, настоящий цвет восходящего революционного класса, кого бессильна была
развратить «власть», мелкое тщеславие, погоня за «советской карьерой» или
советский бюрократизм, - остались внутренне связанными с массами, с рабочими, с
теми самыми «низами», из которых они сами вышли и органическую связь с которыми
не вытравили никакие «высокие» советские посты. Как только полегчало на военном
фронте, и маятник жизни качнулся в сторону хозяйственного строительства, так
эти типичные, неискоренимые по духу пролетарии, самые яркие и устойчивые представители
своего класса поспешили сбросить «френчи», кожаные тужурки и отложить на стол
папки «исходящих и входящих» бумаг, чтобы отозваться на молчаливый призыв своих
братьев по классу, фабричных и заводских рабочих, миллионов русских
пролетариев, влачащих и в советской трудовой России каторжное позорно-жалкое
существование... Классовым чутьем поняли эти товарищи, стоящие во главе
«рабочей оппозиции», что дело неладно. Что за три года революции мы, правда,
построили советские аппараты и утвердили принцип рабоче-крестьянской трудовой
республики, но что сам рабочий класс как класс, как единая нераспыленная
социальная единица с едиными однородными классовыми запросами, а следовательно,
и однородной, выдержанной, четко-ясной политикой играет все меньшую роль в Советской
Республике, все слабее окрашивает мероприятия своего же правительства, все
менее руководит политикой и влияние на работу и направление мысли центральных
органов власти. В первоначальный период революции кто стал бы говорить о
«верхах» и «низах»? Массы, именно рабочие массы и партийные руководящие центры
- слились воедино. Те запросы, что в низах рождала жизнь и борьба, находили
свое более точное выражение, более четкую и научно обоснованную формулировку в
руководящих партийных центрах. Противоположения верхов и низов не было и быть
не могло. Сейчас оно есть, и никакой агитацией и никакими мерами «запугивания»
не изгонишь из сознания широких масс образования характерного нового
«социального слоя» - советско-партийных верхов.
Профессионалисты
- существующее ядро рабочей оппозиции - это поняли, вернее, почуяли здоровым
классовым инстинктом. Первое, что они сделали - это связаться с низами, войти в
своей классовый орган - профсоюз; орган, который всего меньше подвергся за эти
три года разлагающему влиянию скрещивающихся, посторонних, не пролетарских
интересов (крестьянства и приспособившихся к советскому строю буржуазных
элементов), уродующих наши советские учреждения и уводящих нашу политику из
четкого классового русла в болото «приспособленчества»...
Итак,
рабочая оппозиция - это прежде всего пролетарии, связанные со станком или
шахтой, плоть от плоти рабочего класса.
Рабочая
оппозиция удивительна тем, что у ней нет крупных, выдающихся личностей, то, что
принято называть «вождями». Она родилась, как всякое здоровое, неизбежное,
классово обоснованное движение, из недр широких рабочих низов, зарождаясь и
пуская сразу глубокие корни во всех концах Советской России, куда слух об
оппозиции еще не успел долететь.
«У нас
понятия не имели о том, что в Москве идут разногласия и дискуссии о роли
профсоюзов, - говорил делегат из Сибири на съезде горнорабочих, - а нас уже
волновали те же вопросы, что стоят перед вами». За рабочей оппозицией стоят
пролетарские массы, или точнее: рабочая оппозиция-это классово спаянная,
классово сознательная и классово выдержанная часть нашего промышленного
пролетариата, которая считает, что нельзя подменить великую творческую силу
пролетариата в деле строительства коммунистического хозяйства формальной
вывеской диктатуры рабочего класса.
Чем
выше подняться по лестнице советских и партийных «постов», тем меньше
приверженцев оппозиции. Чем глубже уйти в массы, тем больше отклика находит
платформа рабочей оппозиции[36]. Это характерно, это знаменательно, это следует
учесть руководящим центрам нашей партии. Если массы уходят от «верхов», если
образуется брешь, трещина между руководящими центрами и низами, - значит, в
верхах не все благополучно, особенно тогда, когда массы не молчат, а мыслят,
выступают, защищаются, отстаивают свои «лозунги». Верхи могут увести массу с
прямого пути истории, ведущей к победе коммунизма только тогда, когда масса
молчит, подчиняется, следует пассивно и доверчиво за вождями. Так было в 1914
г. при начале мировой войны, когда рабочие поверили вождям и решили: «Они лучше
нас знают пути истории. Инстинктивное чувство протеста против войны нас
обманывает, надо молчать, подавить его и слушаться старших». Но когда масса
волнуется, шевелит мозгами, когда она упрямо голосует против любимых вождей,
часто подавляя чувство личной симпатии к ним,- тогда дело становится серьезным.
И тогда задача партии не замалчивать разногласия, не обзывать оппозицию
необоснованными, ничего не объясняющими кличками, а серьезно вдуматься в
вопрос, где же, в чем корень разногласия, чего хочет рабочий класс, носитель
коммунизма и его единственный творец...
Итак,
рабочая оппозиция - это передовая часть пролетариата, не порвавшая живой связи
с организованными в союзы рабочими массами и не расплывшаяся по советским
учреждениям.
КОРЕНЬ РАЗНОГЛАСИЙ
Раньше,
чем разобраться, в чем корень расхождения «рабочей оппозиции» с официальной
точкой зрения наших руководящих центров, надо твердо запомнить два факта:
прежде всего, что рабочая оппозиция родилась из недр промышленного пролетариата
Советской России, что ее взрастили не только каторжные условия жизни и труда
семимиллионного промышленного пролетариата, но я ряд отклонений, качаний,
противоречий и прямо уклонений нашей советской политики от четких, ясных,
классово выдержанных принципов коммунистической программы.
Во-вторых,
что оппозиция не угнездилась одном каком-либо центре, не явилась плодом личных
раздоров и несогласий, а широко разлилась по всей Советской Республике, дружным
ответным эхом со всех концов России откликаясь на каждую попытку товарищей
рабочих сформулировать, выразить, оформить корень разногласий и определить:
чего же хочет рабочая оппозиция.
Сейчас
создалось впечатление, будто весь корень расхождений «рабочей оппозиции» с
многочисленными течениями верхов заключается исключительно в различном
понимании задач и роли профсоюзов. Это не верно. Расхождения глубже.
Представители оппозиции не всегда умеют их ясно выразить и точно установить, но
стоит затронуть ряд вопросов строительства нашей, республики, и разногласия
выявятся сразу по ряду основных положений хозяйственного и политического
характера.
Впервые
две точки зрения руководящих верхов нашей партии и представителей классового
организованного в союзы пролетариата сказались на IX съезде партии по вопросу о
«единоличии» и «коллегиальности». Оппозиции еще не было как сформированной
группы, но характерно, что за «коллегиальность» выступили представители
профсоюзов, т.е. чисто классовых по составу организаций, против высказывались
руководящие верхи партии, привыкшие расценить все явления под углом зрения
советско-ведомственной политики, требующей изощренного умения приспособиться к
социально неоднородным, подчас политически противоречащим друг другу запросам
различных социальных групп населения (пролетариата, мелких собственников -
крестьян и буржуазии в лице спецов и лжеспецов всех видов и формаций).
Почему
именно профсоюзы упрямо, не умея подкреплять свои доводы научно обоснованными
положениями, стояли за «коллегиальность», а защитники «спецов» одновременно
отстаивали «единоличие»? Да именно потому, что в этом споре (хотя обе стороны и
отрицали «принципиально» значение вопроса) [столкнулись] по существу две
исторические, непримиримые точки зрения. Единоличие - есть плоть от плоти
индивидуалистического (т.е. из себя самого исходящего) мировоззрения буржуазного
класса. Единоличие, т.е. оторванная от коллектив, «свободная», изолированная
воля человека, проявляющаяся во всех областях-начиная от утверждения
самодержавного главы государства и кончая самодержавием директора завода, - это
высшая мудрость буржуазного мышления. Буржуазия не верит в силу коллектива. Она
любит лишь «сколотить массу в послушное стадо» и по своей единоличной воле
погонять это стадо туда, куда найдет нужным руководитель.
Рабочий
класс и его идеологи, наоборот, знают, что новые коммунистические задачи класса
осуществимы лишь путем коллективного совместного творчества, общих усилий самих
рабочих. Тем теснее будет рабочий коллектив, чем больше воспитаны будут массы в
духе проявлений своей общей коллективной воли и общей мысли, тем полнее и
скорее класс осуществит свою задачу, т.е. создаст новое, не распыленное, а
единое, гармонически спаянное коммунистическое хозяйство. Только тот, кто
практически связан с производством, может внести в него оживляющие новинки.
Отказ от принципа, именно от принципа коллективность в управлении производством
- был уступкой момента со стороны нашей партии, приспособленчество, уклонение
от той частицы классовой линии, которую мы так страстно утверждали и отстаивали
в первый период революции.
Почему
это произошло? Как случилось, что наша выдержанная, закаленная в бою революции
партия позволила увлечь себя с прямого классового пути и начать колесить по
тропинкам столь ненавистного ей же и так ею же заклейменного
«приспособленчества»?
На это
мы ответим ниже, пока же перейдем к вопросу о том, как образовалась и развилась
«рабочая оппозиция».
Девятый
съезд был весною. Летом оппозиция ничем себя не проявляла. Не было слышно о ней
ни на бурных дебатах о профсоюзах во время II съезда Коминтерна. Но глубоко по
низам шла своя работа накопления опыта и критической мысли. Эта работа нашла
свое еще далеко не законченное проявление на партийной конференции сентября
20-го года. Пока еще мысль бродила в области отрицания, критики. Не было своих
оформленных положительных предложений. Но уже ясно было, что партия вступает в
новую полосу, что в ней идет брожение, что «низы» требуют «свободы критики» и
заявляют громогласно о том, что бюрократизм их душит, не дает простору для
живой деятельности, для проявления инициативы.
Руководящие
партийные верхи учли начавшееся брожение и, в лице тов. Зиновьева, надавали
много словесных обещаний о свободе критики, о расширении самодеятельности масс,
о необходимости бороться с вредными уклонами бюрократизма и о строго
преследовании всех верхов, отступающих от принципа демократии... Сказано было
много и изрядно хорошо. Но от слов до дела дистанция изрядная. Конференция
сентябрьская, вместе с многообещающей речью Зиновьева, ничего не изменила ни в
партии, ни в жизни широких рабочих масс. Корень, питающий ростки оппозиции, не
был уничтожен. В низах шло, нарастая, глухое недовольство, критика, работа
мысли.
Это
глухое брожение докатывалось до руководящих верхов, плодя и там неожиданно
обострившиеся разногласия. И характерно, что в центральных руководящих кругах
нашей партии разногласия обозначились со всей остротой именно по вопросу о роли
профсоюзов. Это и естественно.
Сейчас
этот пункт расхождения оппозиции и верхов партии, не являясь единственным, все
же составляет приданном положении вещей центральный вопрос всей нашей
внутренней политики.
Раньше,
чем рабочая оппозиция со своими тезисами и оформила те основы, на которых, по
ее мнению, должна покоиться диктатура пролетариата в области организации
производства, руководящие верхи еще резко разошлись в своей оценке роли
классовых рабочих организаций при воссоздании производства на новых
коммунистических началах. ЦК партии разбился на группы, тов. Ленин против
Троцкого с Бухариным как буфером посредине.
Только
на VIII съезде Советов и непосредственно после выяснилось со всей очевидностью,
что внутри партии имеется сплоченная группа, объединяемая, прежде всего, вокруг
тезисов о задачах профсоюзов, и что оппозиция эта, не имея ни одного крупного
теоретика-лидера, встречая самый резкий отпор со стороны наипопулярнейших
вождей партии, растет и крепнет, а главное, стелится и стелится по трудовой
России... Если бы она гнездилась только в Москве и Петрограде. Но нет, уже с
Донбасса, с Урала, из Сибири и ряда промышленных центров в ЦК нашей партии летят
донесения, что и там «образуется и действует рабочая оппозиция». Правда,
оппозиция эта далеко не всюду выявляет себя на тех же пунктах, на которых
сходятся рабочие столицы Советской Республики; порою в проявлениях, требованиях
и мотивировках оппозиции много еще неясного, сумбурного, мелочного, тогда как
основные пункты упущены, но одно остается неизменным - это вопрос о том: кому
осуществлять творчество диктатуры пролетариата в области хозяйственного
строительства? Органам ли классовым по составу, непосредственно, жизненными
нитями связанным с производством, т.е. производственным союзом или же советским
аппаратом, оторванным от непосредственной, живой хозяйственно-производительной
деятельности, к тому же смешанным по своему социальному составу? В этом корень
расхождения. Рабочая оппозиция стоит за первое. Верхи нашей партии, как бы ни
разошлись их тезисы в отдельных менее существенных пунктах, в трогательном
единении стоят за второе.
Что же
это показывает?
Это
показывает, что партия наша переживает свой первый серьезный кризис за время
революции, и что от оппозиции надо не отмахиваться дешевыми словечками вроде
«синдикализма», а надо всем товарищам призадуматься: чем вызван этот кризис? И
на чьей стороне классовая истина - на стороне ли руководящих органов или на
стороне здоровых классовым чутьем рабочих, пролетарских масс?
КРИЗИС ПАРТИИ
Прежде
чем рассмотреть основные пункты разногласий между руководящими верхами нашей
партии и рабочей оппозицией, приходится поискать ответа на вопрос о том, как
могло случиться, что наша партия, боевая, стойкая, могучая и непобедимая именно
своей твердой и ясной классовой линией, может начать уклоняться от этой
выдержанной линии.
Чем
дороже нам коммунистическая партия, сделавшая такой решительный шаг вперед по
пути освобождения рабочих от ига капитала, тем меньше имеем мы права закрывать
глаза на ошибки руководящих ее кругов.
Сила
нашей партии заключалась и должна и впредь заключаться в том, что руководящие
ее центры чутким ухом улавливают назревшие запросы и задачи, объединяющие между
собой рабочих, и, уловив эти запросы, умели их направить так, чтобы через них
толкнуть массы на завоевание еще одной исторической позиции. Так было. Но
сейчас этого нет. Наша партия не только замедляет свой стремительный бег в
будущее, но все чаще «благоразумно» оглядывается назад: а не забежали ли мы
слишком вперед? Не пора ли приостановиться? Не разумнее ли стать поосторожней,
избегая смелых, еще не виданных в истории опытов?
Чем же
вызвана эта «мудрая осторожность» (особенно ясно проглядывающая в недоверии
руководящих верхов партии к хозяйственно-производственным способностям рабочих
союзов), которая за последнее время обуяла наши центры? Где причина?
Если
мы посмотрим повнимательнее на причину, порождающую расхождение в нашей партии,
то убедимся, что тот кризис внутри партии, какой сейчас имеется налицо, вызван
тремя основными причинами.
Первая,
главная, основная причина, - это те тяжелые исторические условия, в которых
нашей партии приходится работать и действовать. РКП принуждена строить
коммунизм и воплощать в жизнь программу партии: 1) в обстановке полного развала
и разорения народного хозяйства; 2) при неослабевающем в течении трех лет
революции натиске империалистических держав и белогвардейщины; 3) рабочему
классу в России выпало на долю воплощать коммунизм, строить новые,
коммунистические формы хозяйства в стране экономически отсталой, с
преобладающим крестьянским населением, где не имеются еще налицо все
экономические предпосылки (условия) для обобществления и централизации народного
хозяйства и в которой капитализм не успел еще завершить полного курса своего
развития (от неограниченной борьбы конкуренции первоначальных ступеней
капитализма к высшей его форме- регулировке производства через хозяйские союзы
- синдикаты, тресты).
Естественно,
что все явления тормозят практическое осуществление нашей программы (особенно в
основной ее части-строительства народного хозяйства на новых принципах) и
вместе с тем вносят пестроту влияний, отсутствие единства в нашу советскую
экономическую политику.
Из
этой основной причины вытекают и две последующие. Прежде всего экономическая
отсталость России и преобладание в ней крестьянства создает ту пестроту и
неизбежно отклоняет в жизненной практике политику партии от ее твердо
выдержанной в принципе, в теории линии. Партии, стоящей во главе смешанного по
социальному составу советского государства, приходится волей неволей считаться
и с запросами «хозяйственного мужичка», с его мелкособственническими замашками
и отвращением к коммунизму, и с многочисленным слоем мелкобуржуазных элементов
прежней, капиталистической России, всяких скупщиков, посредников, мелких
торговцев, приказчиков, хозяйчиков, ремесленников и мелких чиновников, которые
быстро приспособились к советским органам. Это они-то, главным образом, и
заполняют советские учреждения, являясь «агентами» Наркомпрода, заведующими
снабжениями армии, юркими «практиками» в различных главках и центрах. Недаром
нарком продовольствия Цюрупа на фракции VIII съезда привел такие характерные
цифры, что в продовольствии занято 17% рабочих, 13% крестьян, менее двадцати
процентов спецов, а остальные пятьдесят с лишним процентов - это бывшие
«ремесленники, приказчики» и т.д. И «мелкий люд», в большинстве даже
безграмотный (слова тов. Цюрупы), и что, по его мнению, служит гарантией их
демократического происхождения, но ничего общего не имеющих с классовым
пролетариатом, с производителями ценностей, с фабрично-заводскими рабочими.
Именно
этот слой, широко разлитый по советским учреждениям, слой мелкой буржуазии,
мещанства с его враждебностью к коммунизму, приверженностью к косным нравам
прошлого, с отвращением и страхом к революционным действиям, и разлагает наши
советские учреждения, внося туда дух, совершенно чуждый рабочему классу. Это
два мира, и мира враждебных. А мы в Советской России принуждены убеждать и
себя, весь рабочий класс, что мелкая буржуазия, мещанство (не говоря уже о
крестьянстве в образе хозяйственного и трудолюбивого среднего) великолепно
могут ужиться под общей вывеской «вся власть советам», забывая, что именно в
ежедневной практике жизни интересы рабочих и пропитанного мелкобуржуазной
психологией мещанства и крестьян неизбежно сталкиваются, дергая советскую
политику в разные стороны и искажая ее классовую четкость.
Помимо
мужичка-хозяина в деревне и помимо мещанского (не рабочего, а именно
мещанского) элемента в городе, нашей партии в ее советской государственной
политике приходится считаться еще с влиянием представителей крупной буржуазии в
лице спецов - техников, инженеров, бывших воротил финансово-промышленного мира,
всем своим прошлым связанных с капиталистической системой производства, не
умеющих представить себе форм производства вне привычных для них рамок
капиталистического хозяйства. Чем больше Советская Россия нуждается в
специалистах в области техники и руководства промышленностью, тем сильнее
влияние этих чуждых рабочему классу элементов на ход и развитие форм и типа
нашего хозяйства. Отброшенные в сторону в первоначальный период революции,
занимая [в] самые трудные месяцы нашей революции выжидательно, а то и открыто
враждебную к советской власти позицию (исторический «саботаж» интеллигенции),
эта социальная группа крупных воротил капиталистического производства,
послушных, наемных, великолепно оплачиваемых слуг капитала, с каждым днем
приобретает все большее влияние и значение в политике.[37]
Нужны
ли имена? Каждый товарищ-рабочий, следящий за нашей внутренней и внешней
политикой, сам вспомним не одно такое лицо...
Пока
центр нашей жизни составлял военный фронт, влияние этих господ, этого чуждого
рабочему классу элемента на правление нашей советской политики, особенно в
области строительства хозяйства, было сравнительно ничтожно.
«Спецы»,
выходцы [из] прошлого, всем нутром своим тесно и неразрывно связанные с
упраздняемым нами буржуазным строем, вкрапливались и в нашу Красную Армию,
внося сюда свой дух прошлого (чинопочитание, «нашивки», отличия, слепую
субординацию, вместо классовой дисциплины произвол бывших начальников и т.д.),
но на общую политическую линию Советской Республики их влияние не распространялось.
Пролетариат не оспаривал их руководство в военном деле, здоровым инстинктом
класса чувствуя, что в военном деле рабочий класс как класс не может сказать
нового слова, бессилен внести коренные изменения системы милитаризма,
пересоздать ее сущность на новых классовых началах. Милитаризм военщины -
порождение пройденных человечеством ступеней развития; милитаризму, военщине,
войнам - не будет места в коммунистическом обществе. Борьба пойдет по иной
линии, выльется в совершенно иные формы, недоступные нашему воображению.
Милитаризм доживает свой век в переходную эпоху диктатуры, и потому
естественно, что творческого, классово нового, кладущего в основу для будущего
развития общества рабочие как класс не могли принести в милитаризм, его формы и
систему. Есть и в Красной Армии блестки творчества класса, но суть военщины
осталась прежняя, и руководительство выходцев из прошлых офицеров и генералов
прежней армии не настолько отклоняло советскую политику в военном деле в чуждую
нам сторону, чтобы рабочие могли ощущать в этом смысле явный ущерб для себя,
т.е. для класса и его основных задач.
Не то
в области народного хозяйства. Производств - его организация; это и есть суть
коммунизма. Отдалить рабочих от организации производства, лишить их, т.е. производственные
организации - эти выразители классовой группировки пролетариата - возможности
вносить свое творчество в производство, в организацию новых форм хозяйства,
доверяясь «умению» специалистов, выдрессированных и подготовленных для ведения
хозяйства при господстве совершенно иной системы производства. - это значит
соскочить с рельс[ов] научно-марксистского мышления. Но как раз то и делается
сейчас верхами нашей партии. Учитывая всю катастрофичность нашего хозяйства,
все еще построенного на капиталистической системе (плата за труд деньгами,
тарифы, категории труда и т.д.), верхи нашей партии в припадке безверия в
творческие силы рабочих коллективов ищут спасения от хозяйственной неурядицы -
у кого? У выходцев из буржуазно-капиталистического прошлого, у дельцов и
техников, творческие способности которых как раз в области хозяйства засорены
рутиной, навыками, приемами капиталистического способа ведения производства и
хозяйства. Это они-то и вносят смехотворно-наивную веру в то, что коммунизм
можно насадить бюрократическим способом. Там, где еще надо искать и «творить»,
они уже «предписывают»...
Чем
больше фронт военный отступает перед фронтом хозяйственным на второй план и чем
острее и мучительнее наша нужда, тем устойчивее становится влияние той группы
населения, которая не только внутренне чужда коммунизму, враждебна ему
органически, но и абсолютно бессильна проявить живое творчество в области
отыскания новых форм организации труда, новых двигателей для поднятия
интенсивности труда, новых приемов сочетания производства и потребления. Вес
эти техники, практики, деловые люди, которые выплывают на поверхность советской
жизни, начиная накладывать руку на хозяйственно-производственную политику,
оказывают свое давление на верхи нашей партии через советские органы и внутри
этих органов.
Партия
оказывается в тяжелом и затруднительном положении, ей приходится в процессе
управления советским государством прислушиваться и приспособляться к трем
разнородным по социальному составу, а значит, и экономически разнородным по своим
интересам группам населения. С одной стороны, пролетариат. Пролетариат требует
наибольшей чистоты и бескомпромиссности политики, спешного, форсированного
марша на коммунизм. С другой стороны, крестьянство с его мелкособственническими
поползновениями, симпатией ко всякого рода «свободам», и прежде всего, свободе
торговли и невмешательству государства в его хозяйские дела. К крестьянству
примыкает мещанин в виде «агента» советских служащих, снабженцев армии и т.д.,
приспособившихся к советскому строю, но по своей психологии извращающих нашу
политику в сторону мелкобуржуазных тенденций.
Но
центр эти мелкобуржуазные элементы оказывают меньше влияния, но на местах, в
провинции и в низах советской работы - влияние их огромно и зловредно. Наконец,
третья группа населения - это люди практики, бывшие воротилы при
капиталистическом строе. Это не магнаты капитала, разумеется, не Рябушинские и
Бубликовы, от которых очистилась трудреспублика еще в первый период революции,
но это бывшие самые талантливые слуги капиталистической системы производства,
«мозг и гений» капитализма, его истинные творцы и оплодотворители. Весьма
одобряя централистские тенденции советской политики в области хозяйства,
учитывая всю пользу третирования и регулировки производства (этим же занимается
капитал и в наиболее промышленно развитых буржуазных государствах), они
хлопочут лишь об одном: чтобы вся эта «регулировка» шла не через рабочие органы
(производственные союзы), а через их руки под фирмою советских хозяйственных
аппаратов, главков, центров, Совета Народного Хозяйства, где они пустили уже
достаточно прочные корни. Влияние этих господ на «трезвую» государственную
политику наших верхов большое, значительно большее, чем это желательно. Влияние
их сказывается и в линии утверждения и отстаивания системы бюрократизма (с
уступками в сторону «улучшения», но не изменения самой системы). Оно ощущается
особенно наглядно в области налаживания торговых сношений с капиталистическими
державами, сношениями, идущими через головы как русского, так и иностранного
организованного капитала. Оно сказывается в ряде мероприятий, урезывающих
самодеятельность масс и утверждающих руководство выходцев из мира
капиталистического прошлого.
Среди
всех этих разнородных групп населения нашей партии приходится лавировать, находя
равнодействующую в политике, которая не нарушала бы единства государственных
интересов. Отчетливая классовая политика нашей партии в процессе отождествления
себя с советским государственным аппаратом превращается все более и более в ту
надклассовую политику, которая есть не что иное, как - «приспособление»
руководящих органов к разнородным и противоречивым интересам социально
разнородного, смешанного состава населения. Это приспособление ведет к
неизбежным шатаниям, к неустойчивости, к уклонам и ошибкам. Достаточно
припомнить зигзагообразный путь нашей политики по отношению к крестьянству,
приведший нас от курса «на бедняка» к курсу на «хозяйственного трудолюбивого
мужичка-собственника». Пусть этот курс политики свидетельствует о «политической
трезвости» и «государственной мудрости» наших руководящих верхов, но историк,
беспристрастно оценивающий ступени нашего господства, учтет и укажет, что вот
тут-то уже сказался «опасный уклон» от классовой линии, чреватая последствиями
тенденция к «приспособленчеству», к лавированию...
Или
вопрос о внешней торговле. Туг несомненная двойственность в нашей политике, о
чем свидетельствуют и непрекращающиеся трения между Коминтерном и Внешторгом.
Трения эти носят не только ведомственный характер - они глубже, и если бы эта
закулисная работа руководящих органов была вынесена на суд низов, кто знает, во
что бы вылились разногласия, отделяющие друг от друга народный комиссариат
индел от торговых представителей республики за границей.
Скрытые
от низов ведомственные, но по существо социально более глубокие трения,
необходимость советской политики приспособляться к трем разнородным социальным
группировкам населения (рабочим, крестьянам и представителям прежней буржуазии)
порождает вторую причину, вызывающую кризис в нашей партии. И пройти мимо этой
причины никак нельзя. Она слишком характерна, слишком чревата возможностями.
Долг верхов партии в интересах жизнеспособности и единства партии вдуматься в
эту причину и извлечь необходимый урок из порождаемого ею широко расстилающего[ся]
по низам недовольства.
Пока
рабочий класс в первичную эпоху революции ощущал себя единственным носителем
коммунизма - единство в партии было полное. Не могло быть речи о верхах и низах
в пооктябрьские дни, когда передовой слой пролетариата спешно осуществлял и
закреплял один задругам пункты нашей классовой, коммунистической программы.
Крестьянин, получивший землю, еще не осознал себя частью и полноправным
гражданином совреспублики. Интеллигенция, специалисты, деловые люди и все
мещанство, лжеспецы, постепенно пробирающиеся все выше и выше по ступеням
советской лестницы под видом «спецов», выжидательно сторонились, давая простор
творчеству передовых рабочих масс.
Теперь
наоборот; рабочий чувствует, видит, ощущает на каждом шагу, что «спецы», а еще
хуже - неграмотные и вовсе не вышколенные лжеспецы, «люди практики» выталкивают
«серого» рабочего за негодность и неприспособленность к практической сметке и
заполняют собою основные руководящие хозяйственно-производственные органы. А
партия, вместо того, чтобы осадить этот чуждый рабочему классу и коммунизму
элемент, потворствует им, ищет не у рабочих организаций, а именно у них
спасения и избавления от хозяйственной неурядицы. Нерабочим, не союзным,
классовым объединениям, а им дарит партия свое доверие. Рабочие массы это
чувствуют; и вместо слитности, единства партии и класса получается брешь, не
тождество, а разъединение... Массы не слепы. Какими бы словами популярнейшие
вожди рабочих ни прикрывали своего отступления от четко классовой политики,
своих уступок то «мужичку», то мировому капитализму, - в доверии, оказываемом
ученикам капиталистической системы производства, мысы чуют, где начинается
отступление. Рабочие могут питать самую горячую преданность и любовь к личности
тов. Ленина, могут восхищаться великолепным, несравненным ораторским талантом
тов. Троцкого и его организаторскими способностями, могут чтить ряд других
вождей как личностей, персонально, но, когда масса чувствует недоверие к себе,
к творчеству класса, она, естественно, говорит: нет, стой! Далее мы слепо не
идем за вами. Давайте разберем положение. Ваша политика, выбирающая
равнодействующую между тремя социальными группами населения, весьма мудрая
политика. Но она пахнем старым знакомым приспособленчеством, оппортунизмом. Для
сегодняшнего дня мы, быть может, с помощью подобной «трезвой политики»
что-нибудь и выиграем, но как бы мы не попали на ложную дорогу, которая своими
поворотами да зигзагами незаметно не увела бы от будущего в дебри прошлого...
Недоверие класса к руководящим верхам растет, и чем эти верха трезвее, чем
больше из них вырабатываются опытные «государственные мужи» с их политикой,
скользящей на лезвии ножа между коммунизмом и уступками буржуазному прошлому,
тем глубже пропасть между «верхами» и «низами», тем меньше понимания и тем
болезненнее и неизбежнее кризис внутри партии.
Третья
причина, объединяющая [sic] внутрипартийный кризис, - это то, что реально, на деле,
практически за эти три года революции экономическое и бытовое положение широких
рабочих масс, производителей, фабрично-заводского люда не только не улучшилось,
но стало тяжелее. Этого никто из руководящих верхов партии не отрицает. Глухое,
но широко разлитое недовольство рабочих (заметьте, рабочих) имеет под собою
реальную почву.
От
революции непосредственно выиграло крестьянство; к новым формам советской
системы и жизни прекрасно приспособилось не только мещанство, но и
представители крупной буржуазии, занявшие ответственные и руководящие посты в
советских органах (в особенности, в области управления хозяйством),
промышленностью или налаживанием торговых отношений с капиталистическим западом
[sic]. Один только основной класс советской республики, выносящий на своих
плечах всю тяжесть ответственности периода диктатуры, в массе своей влачит
позорно жалкое существование.
Трудовая
республика, управляемая коммунистами, этим «авангардом» рабочего класса,
который, по словам тов. Ленина, «вобрал в себя революционную энергию класса, не
удосужилась поразмыслить о том, чтобы поставить не отдельные, случайно
вынырнувшие перед совнаркомом ударные предприятия и отрасли промышленности в
особо благоприятные условия, а массы, широкие массы рабочих и работниц - в
сколько-нибудь человеческие условия существования.
Наркомтруд
- самый мертвый из всех наших комиссариатов. В советской политике серьезно, во
всероссийском масштабе, не ставился и не обсуждался вопрос: что же надо и можно
сделать при современной тяжелой хозяйственной разрухе, учитывая все
неблагоприятные внешние условия, для того, чтобы изменить быт рабочего к
лучшему, чтобы сберечь его трудовую силу для производства, чтобы поставить труд
рабочего в мастерской в сколько-нибудь приемлемые условия? Советская политика
отличалась до самого последнего времени отсутствием какой бы то ни было
политической линии, какого бы то ни было продуманного и намеченного плана в
области организации быта рабочих и улучшений условий труда. Все, что делалось в
этой области, делалось случайно, урывками, местной властью, под давлением самих
масс.
Пролетариат
геройски в эти три года гражданской войны нес неисчислимые жертвы революции. Он
терпеливо ждал. Но теперь, на переломе событий, когда нерв жизни республики
перенесен на хозяйственный фронт, массовый рабочий считает излишним «терпеть» и
«выжидать». Как? Разве не он строитель жизни на коммунистических началах? Так
возьмемся же за это строительство сами, благо мы лучше «господ из главков»
знаем, где у нас болит...
Массовик-рабочий
присматривается. Он видит, что до сих пор вопросу гигиены, санитарии, улучшению
условий труда в мастерских, охраны здоровья рабочего и работницы, другими
словами, организации быта и улучшению условий труда в нашей политике отводится
последнее место. Далее вселения рабочих семейств в неудобные и
неприспособленные для них буржуазные квартиры мы не пошли в разрешении жилищного
вопроса и, что хуже, до сих не приступили к практической разработке плана
реорганизации жилищ. К стыду нашему, не только в глухой провинции, но в сердце
республики - в Москве - процветают вонючие, перенаселенные, антигигиенические
рабочие казармы, куда войдешь, и кажется, будто и революции-то не было... Мы
все знаем, что жилищный вопрос не поддается разрешению в несколько месяцев и
даже лет, что при нашей нищете он представляет особые трудности, но факты
обостряющего, нарастающего неравенства в положении привилегированных групп
населения Советской России и рядовых рабочих, «остова диктатуры» пролетариата,
порождает и питает растущее недовольство.
Рабочий-массовик
видит, как живет советский чиновник, «человек практики», и как живет он сам,
тот, на котором держится диктатура класса... Он не может не учесть, что за все
время революции всего менее уделено было внимания жизни и здоровью рабочего в
мастерской, что где до революции существовали сколько-нибудь сносные условия,
там они поддерживались фаб- и завкомами, а где их не было, где сырость, духота,
вредные яды отравляли, заражали и изнуряли организм рабочего, там эти явления
так и остались не устраненными... «Не до того было... Помилуйте, гражданский
фронт...» И однако, чтобы отремонтировать помещение для советского органа,
находились и материалы, и рабочие руки... Попробовали бы мы посадить «спецов»,
«людей практики» в области торговых сделок с иностранным капиталом в те конуры,
в которых продолжают жить и трудиться массы пролетариев, они подняли бы такой вопль,
что пришлось бы мобилизовать весь жилищно-земельный отдел для устранения
недопустимой «бесхозяйственности», мешающей продуктивности работы специалистов.
Заслуги
рабочей оппозиции в том, что вопрос организации быта рабочих со всеми будто
мелочами, пустяковыми требованиями рабочих она включила в общий
народнохозяйственный план. Поднятие производительных сил не осуществимо без
одновременной организации быта рабочих на новых, целесообразных,
коммунистических началах.
Чем
меньше было до сих пор предпринято и намечено (я не говорю уже - осуществлено)
в этой области, тем глубже непонимание, отчуждение и значительный рост
обоюдного недоверия между руководящими верхами партии и широкими рабочими
массами. Нет единства, нет сознания общности нужд, запросов и требований.
«Верхи одно, мы другое. Может, вожди и лучше умеют управлять страною, но нашего
рабочего дела, жизни мастерской, ее нужд и непосредственных задач - они не
понимают и не знают». Отсюда инстинктивное доверие к союзным центрам и
отшатывание от партии. «Свои-то они свои, да только попал в главк и ушел от
нас... По-иному живет. Наше горе ему что? Не свое горе, стало!»
И чем
больше партия наша выкачивала наиболее сознательные, преданнейшие элементы из
предприятий и союзов, перебрасывая их на фронт и на работу в советских органах,
тем больше порывалась непосредственная связь широких рабочих масс с
руководящими политическими центрами. Нарастала брешь, образовывалась трещина...
И сейчас эта трещина дает себя чувствовать уже внутри самой партии. Рабочие через
рабочую оппозицию вопрошают: кто мы? Действительно ли мы хребет классовой
диктатуры или же мы безвольное стадо, быдло, которое служит подпоркой для тех,
кто, оторвавшись от масс и угнездившись под надежную сень партийной вывески,
творит политику и строит хозяйство без нашего руководительства, без нашего
классового творчества?
И как
бы партийные верхи ни отмахивались от рабочей оппозиции, это та нарастающая
здоровая классовая сила, которая несет особую жизненную энергию возрождения
народного хозяйства и самой начинающей линять и пригибаться к земле
коммунистической партии.
Итак.
Три причины порождают кризис нашей партии: прежде всего, высшие, объективные
условия, в которых протекает и осуществляется насаждение начал коммунизма в
России (гражданская война, экономическая отсталость России, ее великая разруха
после стольких лет войны); вторая причина: мешанный состав ее населения -
семимиллионный пролетариат, затем крестьянство, мещанство, бывшая крупная
буржуазия - дельцы всех видов и формаций, влияющих на политику советских
органов и вливающихся в партию. В-третьих - пассивность партии в деле
непосредственного улучшения положения пролетариата при неумении, бессилии
соответствующих советских учреждений поставить и разрешить эти вопросы.
Чего
же хочет оппозиция? И в чем ее заслуга?
Ее
заслуга в том, что она вынесла перед партией все эти наболевшие вопросы, что
она оформила то, что глухо бродило в массах и что уводило беспартийные рабочие
массы все дальше и дальше от партии, что она ясно и безбоязненно бросила в лицо
партийным верхам: «Остановитесь, оглянитесь, призадумайтесь. Куда вы нас
ведете? Не сбиваемся ли мы с классового пути? Плохо будет положение партии,
если остов-то диктатуры - рабочий класс - останется сам по себе, а партия сама
по себе... В этом гибель революции». Задача партии в момент настоящего кризиса
- бесстрашно участь свои ошибки, насколько ни были, и прислушаться к здоровому
классовому зову широких масс рабочих: через творчество самого восходящего
класса в лице производственных союзов к воссозданию и развитию производительных
сил страны, к очищению самой партии от затесавшихся в нее чуждых ей элементов,
к выправлению работы партии путем возвращения к демократизму, к свободе мнений
и критике внутри партии.
О РОЛИ И ЗАДАЧАХ ПРОФСОЮЗОВ
Мы отметили
в основных, хотя и беглых чертах, чем вызывается наш внутрипартийный кризис.
Теперь рассмотрим, каковы главные пункты расхождения верхов нашей партии и
рабочей оппозиции. Пунктов этих два: роли и задачи профсоюзов в период
воссоздания народного хозяйства и организации производства на коммунистических
началах и вопрос о самодеятельности масс и бюрократизме в партии и советах.
Остановимся на первом вопросе - второй непосредственно вытекает из первого.
Период
«тезисотворчества» в нашей партии по вопросу о профсоюзах закончен. Перед нами
лежит шесть различных платформ, шесть партийных группировок. Такого
разнообразия и «тонкости оттенков» еще не видала партия, и партийная мысль еще
никогда не обогащалась таким богатым творчеством формулировок по одному и тому
же вопросу. Очевидно, вопрос важный, основной.
Так
оно и есть. Дело идет о том, кому строить коммунистическое хозяйство и как его
строить. Это же суть нашей программы. Это - ее сердце. Вопрос не меньшей, если
не большей важности, чем вопрос о захвате политической власти пролетариатом.
Только группа демократического централизма с тов. Бубновым во главе может быть
настолько близорукой, чтобы находить, будто:«Вопрос о профсоюзах в настоящий
момент отнюдь не имеет ни особо крупного объективного значения, ни особой
теоретической сложности».
Естественно,
что он волнует партию и что по существу это вопрос о том, куда [по] вернуть
колесо истории - дать ему передний или задний ход? Естественно и то, что нет
такого коммуниста, который остался бы в стороне от дискуссии о роли профсоюзов.
В результате - 6 различных группировок.
Но,
если внимательно проглядеть все тезисы различных, тончайших по оттенкам
группировок, то окажется, что по основному вопросу-кому строить
коммунистическое хозяйство и организовать производство на новых началах -
существует только две точки зрения. Одна, выраженная и запечатленная в тезисах
рабочей оппозиции, другая, объединяющая все остальные оттенки многообразных, но
по сути единых платформ.[38]
Что
проводят тезисы рабочей оппозиции и как понимает она задачу и роль профсоюзов,
точнее, производственных союзов, в настоящий момент? «Мы полагаем, что вопрос о
восстановлении и развитии производительных сил нашей страны возможен лишь при
условии изменения всей системы организации управления народным хозяйством» (из
докл[ада] тов. Шляпникова 30 дек[абря 1920 г.], курсив мой - А. К.). Заметьте,
товарищи, «при условии изменения всей системы». Что это значит? «Сущность
спора, -говорится дальше, -заключается в том, какими путями наша коммунистическая
партия в переживаемый переходный момент будет проводить свою хозяйственную
политику: через организованные в союзы рабочие массы или через их голову,
бюрократическим путем, посредством канонизированных чиновников» (оттуда же).
Вот именно: суть спора - будем ли мы осуществлять коммунизм через рабочих или
через их головы руками советских чиновников. И пусть товарищи призадумаются:
возможно ли осуществить, построить коммунистическое хозяйство и производство
руками и творчеством выходцев из чужого класса, проникнутых рутиной прошлого?
Если мы будем мыслить по-марксистски, по-научному, мы ответим себе ясно и
категорически - нет. Предполагать, что «люди-практики», техники, специалисты в
области налаживания капиталистического производства сумеет вдруг выскочить за
пределы тех обычных приемов, взглядов и подхода к труду, которые воспитаны в
них, органически в них въелись за все их служение капиталу, и начнут созидать
новые коммунистические формы хозяйства (а в нахождении этих новых форм
производства, новой организации труда, новых стимулов-побудителей к труду
заключена вся суть), - значит забывать неоспоримую истину, что систему
хозяйства изменяют не отдельные гениальные люди, а потребности класса.
Вообразите
себе, если б в эпоху перехода от феодально-помещичьего хозяйства, построенного
на крепостном труде, к системе капиталистического производства с его якобы
свободным наемным трудом в мануфактурах буржуазный класс, еще очень неопытный
тогда в организации своего капиталистического хозяйства, пригласил бы себе в роли
главных организаторов мануфактур наиопытнейших, юрких и умелых управителей и
приказчиков, помещичьих имений, привыкших иметь дело с рабски-безвольным,
крепостным трудом. Что бы получилось? Сумели ли бы эти опытные люди, спецы в
своей области, воспитанные на власти кнута, поднять производительность труда
«свободного», хотя и голодного пролетариата, который имел все-таки возможность
уйти от грубой руки управителя мануфактуры, поступить в солдаты, стать
поденщиком, бродягой, нищим, но все же уйти от постылого труда. Не развалили бы
они начавшуюся складываться новую организацию труда и всю на ней построенную
систему капиталистического производства? Отдельные управители крепостных
крестьян, отдельные бывшие помещики, приказчики умели приспособиться к новым
формам производства, но не из них вербовались истинные творцы и созидатели
буржуазно-капиталистического хозяйства Классовый инстинкт подсказывал хозяевам
первых мануфактур, что лучше медленно и неумело, да своим умом, своей «сметкой»
находить верный путь, определяющий взаимоотношения труда и капитала, чем
позаимствовать непригодные, мертвящие приемы у устарелой, непригодной больше
системы эксплуатации труда, не повышающей, а понижающей производительность.
Классовое творчество верно подсказало капиталистам в эпоху первоначального
капиталистического накопления, что вместо кнута приказчика и капиталиста [sic]
имеется другое погоняло к труду - соревнование, конкуренция рабочих перед лицом
безработицы, нищеты. И капиталисты, уловив этот стимул, этот побудитель к труду,
сумели его использовать в интересах развития новых, буржуазно-капиталистических
форм производства, сразу подняв производительность «свободного» наемного труда.
Буржуазия
пять веков тому назад действовала ощупью, слепо, повинуясь лишь классовому
инстинкту. Она доверяла больше своей сметке, чем опыту умелых специалистов в
области организации крепостных, помещичьего хозяйства. И была права, права
исторически.
Мы
обладаем великим орудием, помогающим нам находить кратчайший путь к победе
рабочего класса, сокращающим его крестные страдания по этому пути и
утверждающим новую систему хозяйства - коммунистическую. Это орудие - материалистическое
понимание истории. И вместо того, чтобы использовать его, углубить наш опыт и
проверить наши искания на истории, мы готовы отбросить исторические истины и
пуститься в дебри слепых экспериментов - авось... Как бы тяжко ни было наше
хозяйственное положение, до такого взрыва безнадежности нам доходить нет
основания. В отчаяние могут приходить капиталистические правительства, действительно
стоящие с иссякнувшим творчеством капитализма в тупике, но не мы, не трудовая
Россия, перед которой с октябрьской революции открываются небывалые, широкие
возможности хозяйственного творчества, образование невиданных еще форм
производства с неслыханно высокой продуктивностью труда. Но надо научиться
брать не из прошлого, а давать простор творчеству будущего.
Это и
делает рабочая организация. Кто может явиться творцом, создателем
коммунистического хозяйства? Тот класс (а не отдельные гениальные выходцы
прошлого), который органически связан с новообразующимися, мучительно
перерождающимися формами производства более продуктивной и совершенной системы
хозяйства. Какой орган, рабочие ли производительные союзы или мешанный,
чиновничий по составу хозяйственно-советский аппарат, может выявить, провести в
дело творческие задатки в области ново-организации хозяйства и производства?
Рабочая оппозиция считает, что первый, т.е. рабочий, производственный, а не
чиновничье-бюрократический и социально мешанный коллектив с сильным привкусом
«дельцов» и «строителей» старого капиталистического закала, ум которых засорен
мусором капиталистической рутины.
«Рабочие
союзы от современного пассивного содействия органам народного хозяйства должны
быть вовлечены к активному и индивидуальному участию в управлении всем народным
хозяйством» (тезисы раб[очей] опп[озиции]). Искать, находить и творить новые,
более совершенные формы хозяйства, нащупывать новые стимулы повышения
производительности труда- могут лишь коллективы, наиболее неразрывно связанные
с нарождающейся формой производства, из своего будничного опыта делая ряд
практически мелких на первый взгляд, но теоретически высокоценных умозаключений
в области подхода к трудовой рабочей силе в новом трудовом государстве, где
погонялом труда перестала быть безысходная нужда, безработица и конкуренция на
трудовом рынке.
Найти
стимул, повод к труду - величайшая задача рабочего класса на пороге к
коммунизму. Не кто иной, кроме самого рабочего класса в лице его классового
коллектива, не в силах одолеть эту задачу.
Задача
производственных союзов дает простор практическому опыту, классовой сметке в
налаживании и нащупывании новых форм производства и организаторским
способностям пролетариата, т.е. того класса, который один только может стать
творцом коммунизма.
Так
подходит к делу рабочая оппозиция. Так понимает она задачи профсоюзов. Отсюда
один из важнейших пунктов ее тезисов: «Организация управления народным
хозяйством принадлежит всероссийскому съезду производителей, объединяемых в
профессиональные и производственные союзы, которые избирают центральный орган,
управляющий всем народным хозяйством Республики» (тез[исы] раб[очей]
оппозиции). Этим пунктом обеспечивается простор для проявления классового
творчества, не сжатого и не изуродованного бюрократическим аппаратом,
пропитанным духом и рутиной буржуазно-капиталистической системы управления
народным хозяйством. Рабочая оппозиция доверяет силе творчества своего же
класса, класса рабочих. Из этого положения и вытекает вся ее дальнейшая
программа.
Но как
раз на этом-то пункте и начинается расхождение рабочей оппозиции с нашими
руководящими партийными верхами. Недоверие к рабочему классу (разумеется, не в
области политической, а в области хозяйственно-творческих способностей класса) -
вся суть тезисов, подписанных нашими руководящими верхами. Верхи партии не
верят в то, что грубыми руками технически плохо вышколенных рабочих создадутся
те основные мазки, контуры хозяйственных форм, из которых разовьется во
временем стройная система коммунистического производства. И тов. Ленину, и
Троцкому, и Зиновьеву, и Бухарину кажется, что производства - такая «тонкая
штука», что тут нельзя без «руководителей»; раньше «воспитай» рабочих, раньше
«научи их», а там, [когда] подрастут, мы уберем учителей из ВСНХ и позволим
производственным союзам овладеть управлением хозяйства.[39]
Характерно,
что все тезисы наших партийных верхов сходятся на одном существенном пункте:
пока не давать производства и управления народным хозяйством в руки профсоюзов.
Пока «погодить». Правда, точки зрения Троцкого, Ленина, Зиновьева, Бухарина
расходятся по вопросу, почему не давать пока управления хозяйства профсоюзам,
но положение о том, что пока это управление должно совершаться чрез головы
рабочих, посредством бюрократической, унаследованной от прошлого системы, - на
этом все сходятся, в этом все товарищи в верхах партии трогательно солидарны.
«Центр тяжести работы профсоюзов в настоящий момент, - говорится в «тезисах
10-ти», -должен быть перенесен в область организационно-хозяйственную.
Профсоюзы, как классовые организации пролетариата, построенные по
производственному принципу, должны взять на себя главную работу по организации производства» (курсив мой - А. К.).
«Главную работу» - это растяжимо, не вполне точно, дает широкую возможность
толкования, но и позволяет думать, что платформа 15-ти больше даст простору
профсоюзам в управлении народным хозяйством, чем цектранизм т. Троцкого. Так ли
это? Дальше в тезисах 10-ти разъясняется, что надо понимать под главной работой
союзов: «Самое энергичное участие во всех центрах, регулирующих производство,
организации рабочего контроля, регистрации и распределении рабочей силы,
организации обмена между городом и деревней, деятельное участие в демобилизации
промышленности, борьбе с саботажем, проведении всеобщей трудовой повинности и
т.д.». И все. Не ново и не больше того, что до сих пор делали профсоюзы и что
не спасает наше производство и не помогает двинуть основной вопрос о развитии и
восстановлении производительных сил страны. Чтобы не оставить уже никаких
сомнений в том, что в платформе 10-ти профсоюзам отводится не руководящая, а
подсобная роль в народном хозяйстве, сказано: «В развитом виде (не сейчас,
заметьте, а в развитом виде - А. К.) профсоюзы в процессе происходящей социалистической]
революции должны стать органами социалистической власти, работающими, как
таковые, в соподчинении с другими организациями по проведению в жизнь новых
начал организации хозяйственной жизни». Следующий вопрос идет о соподчинении
профсоюзов ВСНХ и его органам. Какая разница со «сращиванием» т. Троцкого?
Разница в методах. Тезисы 10-ти усиленно подчеркивают воспитательный характер
союзов. В задачах профсоюзов - главным образом, в области
организационно-хозяйственной и воспитательной. В вопросе о роли и задачах
профсоюзов наши руководящие верхи из политиков неожиданно превращаются в
«педагогов».
Разворачивается
прелюбопытный спор не о системе управления хозяйством, а о системе воспитания
масс. В самом деле, перелистывая тезисы, стенограммы речей наших руководящих
верхов, изумляешься неожиданно сказавшейся в них педагогической жилке. Каждый
творец тезисов выдвигает свою наиболее совершенную систему воспитания рабочих
масс. Но все эти системы «воспитания» построены на отсутствии простора для
опыта, для воспитания и проявления творческих сил воспитываемого. И в этом
смысле, как педагоги, наши верхи отстали от времени.
Дело в
том, что задачу профсоюзов тт. Ленин, Троцкий, Бухарин и другие сводят не к
управлению хозяйством, не к овладению производством, а к средству воспитания
масс. В дискуссиях некоторым товарищам казалось, что тов. Троцкий стоит за
«огосударствление союзов» - не сразу, но постепенно, но все же признать за
профсоюзами задачу управления народным хозяйством, как и сказано в нашей
программе, и этот пункт как будто сближал Троцкого с оппозицией, в то время как
группа тт. Ленина-Зиновьева, отрицая «огосударствление», центр деятельности
профсоюзов и их задачи видят в «школе коммунизма». «Профсоюзы, - громит
(Зиновьева) Троцкий, - нужны для черновой обработки» (стр. 22 докл[ада] 30
дек[абря]). Сам Троцкий как будто иначе понимает задачи союзов; по его мнению,
основная работа союзов - это организация производства. В этом он глубоко прав.
Прав т. Троцкий и тогда, когда говорит: «Поскольку союзы - школы коммунизма,
они становятся такими школами не в смысле общей коммунистической пропаганды в
союзах (ибо при таком подходе к делу союзы играли бы просто роль клубов) и не в
смысле мобилизации членов союза для продовольственной и военной работы, а в
смысле всестороннего воспитания их членов на почве их участия в производстве»
(докл[ад] Троцкого 30дек[абря]). Все это неоспоримые истины. Но упущено лишь
одно: союзы не только школы «коммунизма», но и творцы коммунизма.
Творчество
класса упущено. Его подменяет т. Троцкий тем, что «действительными
организаторами производства» внутри союза являются «руководящие в союзах
коммунисты» (из доклада т. Троцкого от 30 дек[абря]). Какие коммунисты? По
Троцкому (тезисы первой формации [sic]) - назначением тех, кого партия по ряду
соображений, часто ничего общего с хозяйственными и производственными задачами
союза не имеющих, посылает и ставит на данный союзный или хозяйственный пост.
Т. Троцкий откровенен. Он не верит в подготовительность рабочей массы творить
коммунизм и в муках искать, ошибаться, но созидать новые формы производства. Он
и это высказал открыто и прямо. Он провел свою систему «палочного воспитания»
масс и подготовки их к роли «хозяина» в цектране, переняв приемы обучения масс
в ремесленных мастерских. Правда, после битья по голове колодкой ученик, ставши
мастером, доведет дело своей забитостью до захирения, но зато, пока над ним
палка хозяина-учителя, он - ничего себе, работает, производит.
В
этом-то, по мнению т. Троцкого, и есть перенесение центра вопроса с «политики
на производственные задачи». Поднять, пусть временно, производительность какими
угодно мерами - в этом вся суть, вся задача. К этому должна сводиться учеба в
профсоюзах по т. Троцкому.
Т.
Ленин и Зиновьев с этим не согласны. Они «педагоги» более «современного толка».
«Много раз говорилось о том, что профсоюзы являются школами коммунизма. Что это
значит - школа коммунизма? Если серьезно брать это определение - это
значит, что в школе коммунизма надо прежде всего учить и воспитывать, а не
командовать (аплодисменты). Камешек в огород (Троцкого), и тов. Зиновьев
добавляет: «Профсоюзы... выполняют огромную работу в пролетарском, а потом и
чисто коммунистическом духе. Это основная
(курсив мой - А. К.) роль профсоюзов». Теперь у нас начинают это основательно
забывать, когда думают, что с профдвижением, с этой самой широкой рабочей
организацией, можно обращаться слишком неосторожно, слишком грубо, слишком
дубовато. Надо помнить, что у этой организации есть особые задачи: не
непосредственное командование, не начальствование, не диктаторство, а задачи,
которые прежде всего сводятся к вовлечению миллионных масс в русло
организованного пролетарского движения»...
Итак,
педагог т. Троцкий пересолил, переусердствовал в своей системе воспитания. Но
что же предлагает сам тов. Зиновьев? Давать в рамках союзов первоначальные
уроки коммунизма, «учить их (массы) первоначальным основам пролетарского
движения». Как? На живом практическом опыте, в практическом творчестве новых
форм хозяйства (то, чего хочет оппозиция)? Ничего подобного! Группа
Ленина-Зиновьева стоит за систему воспитания «прописями» и моральными
поучениями, хорошо подобранными примерами. У нас полмиллиона коммунистов (из
них, к сожалению, много «чужих», пришельцев из иного мира) на 7 млн. рабочих.
Партия, по словам т. Ленина, вобрала в себя «авангард пролетариата», и отборные
коммунисты в тесном сотрудничестве со специалистами в советских хозяйственных
органах лабораторно выискивают формы коммунистического хозяйства. Эти
коммунисты, работающие под наблюдением «добрых педагогов» из ВСНХ, главков и
центров, хорошие, примерные Вани и Пети - ученики - «пятерочники» при прежней
5-тибальной системе. А рабочие массы в профсоюзах должны глядеть на этих
примерных Ванек и Петек и поучиться. Но рук своих к рулю управления не
протягивать - рано. Недоучились...
По мнению
т. Ленина, профсоюзы (т.е. рабочая, по существу, классовая организация) вовсе
не творцы коммунистических форм хозяйства, а «профсоюзы создают связь авангарда
с массами, профсоюзы повседневной работой убеждают массы, массы того класса»...
и т.д.
Это
уже не «папочная» система т. Троцкого. Не домострой. Это германская система
Фребель-Песталоцци, основанная на «наглядном обучении». Профсоюзы ничего
существенного не делают в хозяйстве, но они убеждают массы и служат связью с
авангардом класса, с партией, которая (заметьте это!) тоже сама, как коллектив,
не управляет, не организует производство, а создает советские хозяйственные
органы мешанного состава, куда вливают и коммунистов...
Которая
система лучше - еще вопрос. Система Троцкого, во всяком случае, отчетливее и
потому реальнее. На одних «прописях» и «примерах», взятых с добродетельных
Петек и Ванек, педагогики не двинешь. Это следует помнить, и помнить твердо.
Группа
Бухарина занимает среднюю позицию или, вернее, пытается сочетать обе системы
воспитания; заметьте, и группа т. Бухарина не признает за производственными
союзами самостоятельного творчества в хозяйстве. По мнению т. Бухарина и его
группы, профсоюзы «выполняют двойную роль (так сказано в тезисах), с одной
стороны, она (очевидно, «роль») - «школа коммунизма», посредник между партией»
и беспартийной массой (это из Ленина), аппарат, вливающий широкие пролетарские
низы в активную жизнь (заметьте, товарищи, а активную жизнь, а не в творчество
новых форм хозяйства, не в нащупывание и выявление новой системы производства);
а, с другой стороны, они (очевидно, союзы) - и притом в возрастающей степени -
составная часть хозяйственного аппарата и аппарата государственной власти. Это
уже из Троцкого, «сращивание».
Спор
идет опять не о задачах союзов, а о методах воспитания масс через союзы.
Троцкий стоит (точнее, стоял) зато, чтобы [с] помощью цектрановской системы
вбивать мудрость коммунистического хозяйственного строительства в головы
профессионально организованных союзов и с помощью «назначенцев»,
«перетряхивания» и всякого рода чудодейственных мер, «по ударной системе» так
перевоспитать союзы, чтобы они слились, срастились с советскими хозяйственными
аппаратами и являлись послушными проводниками хозяйственных планов,
разработанных ВСНХ. Зиновьев и Ленин не спешат слить и «срастить» союзы и
советские хозяйственные аппараты. Союзы, говорят они, пусть остаются союзами.
Управлять производством будут нами отобранные люди. Оргбюро на это мастер.
Когда в союзах воспитаются добронравные и прилежные Пети и Вани - мы их
«перельем» в советские хозяйственные органы. И союзы исчезнут, растворятся.
Творчество
в области хозяйства мы поручаем ВСНХ и другим советски-бюрократическим органам,
а союзам оставляем роль «школы»... Таков девиз Зиновьева-Ленина. Бухарин хочет
«выиграть» на радикализме в системе внутри союзного воспитания, за что и
заслужил выговор со стороны т. Ленина и даже обидную «кличку» «смидикомиста».
Бухарин и его группа, подчеркивая воспитательную роль профсоюзов в современной
политической обстановке, стоит за самую широкую рабочую демократию внутри
союзов. Выборность. Только выборность и не «условные», а обязательные
кандидатуры профсоюзов. Помилуйте, какой демократизм! Почти сама рабочая
оппозиция. Но с маленькой оговоркой: рабочая оппозиция признает профсоюзы
управителями и созидателями коммунистического хозяйства. Бухарин же, вместе с
т. Троцким и Лениным, отводит им роль «школы» коммунизма и только. Почему не
порадикальничать в вопросе «выборности», особенно когда знаешь, что эта
выборность ни пользы, ни вреда системе управления производством не принесет?
Ведь управление хозяйством остается за рамками профсоюзов, вне их, в руках
советских органов... Бухарин напоминает тех педагогов, которые ведут обучение по
старой системе, «по книжечкам», от сих пор, но зато поощряют «самодеятельность»
учеников при выборах дежурного по классу, по столовой, по организации
спектакля...[40]
Так
две системы великолепно уживаются и сочетаются. А что из этого получится, на
что потом годны будут воспитанники педагогов-эклектиков - это уже вопрос иной.
Если б Ан[атолию] Васильевичу] Луначарскому пришлось бы на педагогических
собраниях опровергать подобные «эклектические ереси» - положение Наркомпроса
было бы безнадежно...
Впрочем,
не следует преуменьшать воспитательных методов наших руководящих товарищей по
отношению к профсоюзам. Они все, и тов. Троцкий в том числе, понимают, что в
деле воспитания «самодеятельность» играет не последнюю роль. Поэтому они
выискивают те области, где профсоюзы без вреда для общей, бюрократической
системы управления производством могут проявить свою самодеятельность и свое
хозяйственное творчество. Наиболее безвредной областью самодеятельности масс и
«активного участия в жизни» (по Бухарину) могут проявлять профсоюзы в области
улучшения быта. Рабочая оппозиция много отводит места улучшению быта, но
рабочая оппозиция прекрасно понимает, что основная область классового
творчества - это создание новых хозяйственно-производственных форм, куда
организация быта входит лишь как частность. По мнению же тт. Троцкого и
Зиновьева, производство налаживают и создают советские органы, профсоюзам же
предлагается заняться полезным, но узеньким делом внутреннего хозяйства. Тов.
Зиновьев, напр[имер], видит «хозяйственную роль» профсоюзов в распределении
прозодежды или поясняет: «Нет другой более важной задачи, как хозяйственная»;
«отремонтировать сейчас одну баню в Петербурге является делом в 10 раз более
важным, чем прочитать 5 хороших лекций».
Что
это: наивное смешение или сознательная подмена организационно-творческих задач
профсоюзов в области производства и развития производительных сил узкими
задачами упорядочения быта, хозяйственным распорядком? Несколько в иных
выражениях, но ту же мысль мы встречаем у Троцкого. Тов. Троцкий предлагает
великодушно профсоюзам проявлять самую широкую самодеятельность в области
хозяйства.
Но в
чем эта самодеятельность (или содействие в улучшении положения масс)
сказывается? В том, чтобы «застеклить окна» в мастерской, засыпать лужу перед
заводом (из речи т. Троцкого на съезде горнорабочих)... Тов. Троцкий,
помилосердствуйте! Это уже не просто из области «домоуправления», и если вы
сведете творчество союзов только к подобным перлам самодеятельности, то союзы
станут школами не коммунизма, а учебными заведениями для управляющих
зданиями... Впрочем, тов. Троцкий расширяет область «самодеятельности масс»,
привлекая их не к самостоятельной организации быта на местах (так далеко
заходит только «сумасбродная» рабочая оппозиция), а к восприятию уроков от ВСНХ
по улучшению быта рабочих. «Когда решают вопрос о рабочих, об их питании, об
экономии рабочих сил, нужно, чтобы профсоюзы точно знали (не участвовали сами
активно в данном деле, а только знали) не только в общих чертах, как обыватели,
а знали бы основательно всю текущую работу, которая совершается ВСНХ» (речь от
30 дек[абря]). Учителя из ВСНХ не только заставляют профсоюзы «выполнять» свои
планы, но и «разъясняет ученикам» свои предписания. Шаг вперед по сравнению с
системой цектранизма...
Но
каждому мыслящему рабочему ясно, что, как ни полезно застеклить окна
мастерской, в этом действии нет ничего общего с управлением производством.
Производительные силы и их развитие остаются в этом случае ни при чем. А вопрос
именно в том, как их развить. Как так построить хозяйство, сочетав новый быт с
производством, чтобы сберечь наибольшую сумму трудовой энергии для
производства, понизив сумму непроизводительного труда. Партия может воспитать
красноармейца, политработника, вообще исполнителя уже оформившихся задач. Но
партия не может воспитать строителя коммунистического хозяйства - лишь союз
дает поле производственно-строительной деятельности.
Да и
задача у ней не та. Задача партии - создать условия, т.е. простор для
воспитания в широких рабочих массах, объединенных единством
хозяйственно-производственных задач, рабочего-отвода (? - Публикатор) новых
приемов труда, новой системы использования рабочих рук, новой группировки
трудовых сил. Чтобы победить разруху, чтобы создать коммунистическое хозяйство,
рабочий должен, прежде всего, в мозгу своем родить новый метод организации
труда и новые приемы управления хозяйством.
Но эта
простая марксистская истина не разделяется сейчас нашими верхами. Почему? Да
именно потому, что в верхах больше веры в чуждый нам элемент бюрократических и
технических выходцев из мира прошлого, чем в творчество, стихийно здоровое,
классовое творчество рабочих. Во всякой другой области еще можно сомневаться,
кому должно принадлежать руководство: рабочему ли коллективу или бюрократам,
специалистам в области просвещения масс, развития науки, организации армии,
здравоохранения, но только не в области хозяйства. Тут вопрос бесспорен и ясен
для всех, кто еще не забыл историю.
Каждому
марксисту известно, что воссоздание производства и развитие производительных
страны зависит от двух условий (факторов): от развития техники и от
целесообразной организации труда умелым повышением трудовой энергии, отысканием
новых побудительных причин к труду. Так было при переходе от низшей ступени
развития хозяйства к высшей на всем протяжении существования человечества.
В
трудовой республике развитие производительных сил [с] помощью успехов техники
отступает на второй план по сравнению со вторым фактором - целесообразной
организацией труда и творчеством новой системы хозяйства. Даже если б Советской
России удалось полностью провести план электрификации, не внося коренных
новшеств в систему управления и организации хозяйства и производства, Россия
только догнала бы в своей развитии капиталистические страны. Напротив, в
вопросе о целесообразности использования трудовых сил и созидании новой системы
производства - трудовая Россия находится в особенно благоприятных условиях,
дающих ей возможность далеко опередить все буржуазно-капиталистические страны в
смысле развития производительных сил. Стимул (побудительная причина к труду)
безработицы в Советской России уничтожен. Открывается возможность для рабочего
класса, освобожденного от ига капитала, сказать свое творческое, новое слово в
области нахождения стимулов к труду и создания невиданных еще в истории
человечества форм производства.
Но кто
может проявить творчество, разумную сметку в этой области? Бюрократические
элементы, заправители советских учреждений или производственные союзы, члены
которых на опыте перегруппировки сил в мастерской набредают на творчески
полезные, практические указания в области реорганизации и всего народного
хозяйства?
Рабочая
оппозиция отстаивает положение, что управление народным хозяйством - дело
профсоюзов, и этим она мыслит более по-«марксистски», чем теоретически
вышколенные верхи.
Рабочая
оппозиция не настолько невежественна, чтобы не учитывать великой роли техники и
технически вышколенных сил. Она вовсе не мыслит создать свой орган управления
народным хозяйством, избранный на съезде производителей, и затем распустить
Совнархозы, главки и центры. Нет, она мыслит иное: подчинить эти необходимые,
технически ценные центры управления своему руководству, давать им теоретические
задания, использовать их так, как в свое время фабриканты и заводчики
пользовались наемной силой специалистов-техников для осуществления ими
намеченных и задуманных планов. «Спецы» могут внести громадный вклад в область
повышения техники, могут облегчить искания класса - они нужны, необходимы, как
вообще необходима и ценна сама наука и ее расцвет для каждого восходящего и
борющегося класса. Но буржуазные спецы, даже с приклеенным к ним ярлыком
коммунизма, бессильны и духовно немощны в деле поднятия производительных сил в
государстве не капиталистическом, в деле нахождения новых приемов организации
труда и отыскания новых стимулов его интенсификации. Здесь слово за классом,
т.е. за его наиболее четким, рельефным выражением - за производственными
союзами.
Когда
на рубеже средних и новых веков класс нарождающейся буржуазии вступил в
экономическую борьбу с экономически дряхлеющим классом феодалов, помещиков, он
не обладал никакими техническими преимуществами перед последним. Скупщику -
этому первому капиталисту - приходилось закупать товар у того же кустаря,
ремесленника, который [с] помощью ручных напильников, ножей и примитивных
веретен создавал товар и для «своего барина», помещика, и для чужого скупщика,
с которым он вступил в «свободную» трудовую сделку. Но крепостное хозяйство,
дойдя в своей организации до высшей точки, перестало давать избыток, началось
замедление роста производительных сил. Перед человечеством стоял вопрос:
хозяйственный регресс (т.е. упадок) или же отыскание новых форм труда и,
следовательно, новой системы хозяйства, которая повысила бы его производительность,
раздвинула, расширила рамки производства и открыла новые возможности расцвета
производительных сил.
Кто
мог найти, нащупать новые пути в области реорганизации производства?
Разумеется, только представители того класса, которые не были связаны рутиной
прошлого, которые понимали, что резец и веретено в руках крепостного дает
несравненно меньшую производительность по сравнению с тем же орудием труда, но в
руках якобы свободного, т.е. наемного рабочего, за которым стоит погоняло
нужда...
И нарождающийся,
восходящий класс, нащупав в нем основной двигатель производительности труда,
построил на нем всю сложную - и по-своему великую - систему капиталистического
производства... Техники пришли на помощь капиталистам много позднее. Основой
являлась новая система организации труда, новое взаимоотношение труда и
капитала.
То же
и сейчас. Никакой специалист и техник, пропитанный рутиной прошлой системы
производства, не может внести живого, обновляющего творчества в области
организации труда и налаживания, создания коммунистического хозяйства. Здесь
слово за рабочим коллективом. И великая заслуга оппозиции рабочей, что этот
вопрос глубочайшей важности она вплотную и напрямик ставит перед партией.
Тов.
Ленин считает, что коммунистическое творчество в области хозяйства мы можем
проводить [с] помощью партии. Так ли это? Прежде всего, как действует партия?
Она, по выражению тов. Ленина, «вбирает в себя авангард революционного
пролетариата». Затем она же распыляет его по советским, хозяйственным
учреждениям, отчасти возвращая его в профсоюзы (лишенные, однако, поля
деятельности в области руководства и строительства народного хозяйства), и там
эти вышколенные, преданные и, может быть, даже очень талантливые
коммунисты-хозяйственники затушевываются, разлагаются в общей атмосфере рутины
и бюрократизма, каким проникнуты аппарата, ведающие у нас «хозяйственным
творчеством». Влияние этих товарищей стирается, ослабляется, творчество их
глохнет.
Иное
дело профсоюзы - здесь классовый состав гуще, подбор сил однороднее, задачи,
стоящие перед коллективом - тесно слиты с непосредственными бытовыми и
трудовыми интересами самих производителей, членов фаб - и завкомов,
заводоуправлений и правлений союзов. Творчество, искание новых форм хозяйства,
новых двигателей для поднятия интенсивности труда - может рождаться только в
недрах этого естественного классового коллектива. Совершать революцию может
авангард класса, создавать экономическую основу господства нового общества
может только весь класс в будничной практической работе своего основного
классового коллектива.
Тот,
кто не верит в творчество классового коллектива - а этот коллектив всего ярче
выражают профсоюзы, - тот должен поставить крест на строительстве
коммунистического хозяйства. Ни тов. Крестинский, ни Преображенский, ни даже т.
Ленин или Троцкий не выдвинут безошибочно черед партийный аппарат тех рабочих,
которые способны найти, нащупать, указать новые подходы к труду, к системе
производства - их подскажет только практика жизни тем, кто сам производит и
одновременно организует производство.
Но
именно это-то простое и ясное для каждого рабочего-практика положение и
упускается из виду нашими верхами. Коммунизм нельзя декретировать. Его можно
лишь творить живым исканием, временами ошибками, но творчеством самого рабочего
класса.
В
страстных дискуссиях между верхами нашей партии и рабочей оппозицией спор идет
о том, кому доверяет наша партия строительство коммунистического хозяйства:
ВСНХ со всеми его бюрократическими разветвлениями или производственным союзам?
Т. Троцкий хочет так «срастить» ВСНХ с профсоюзами, чтобы с помощью первого
поглотить вторых. Тт. Зиновьев и Ленин хотят так «воспитать» массы профсоюзов в
духе коммунизма, чтобы безболезненно растворить союзы в тех же советских
органах. Бухарин и все остальные сочинители тезисов, по существу, говорят то же
самое, вариация лишь в формулировке, разница в словах. Суть едина[41]. Одна
лишь рабочая оппозиция говорит иное, отстаивает классовые задачи пролетариата в
самом процессе творчества и осуществления этих задач.
Руководящим
хозяйственным органом в Трудреспублике в настоящий переходный момент должен
быть орган, избранный производителями-рабочими. Все остальные
производственно-хозяйственные советские аппараты являются проводниками
хозяйственной политики этого основного хозяйственного органа трудовой
республики. Все остальное - топтание на месте, говорящее о недоверии к
творческим силам рабочих, недоверии, недостойном нашей партии, могуществом
которой она обязана именно неиссякаемому революционно-творческому духу пролетариата.
Не
будет ничего удивительного, если на съезде партии авторы различных
хозяйственных платформ, за исключением рабочей оппозиции, сойдутся на взаимных
уступках и компромиссах. В их спорах нет и существенных разногласий.
Лишь
рабочая оппозиция не должна идти, да и не может идти на уступки. Это не значит
звать «к расколу». Нет, ее задача иная. Даже в случае поражения на съезде -
оставаться внутри партии и шаг за шагом твердо отстаивать свою точку зрения,
спасая партию и выправляя ее линию.
Еще
раз кратко, чего же хочет рабочая оппозиция.
1)
Создать орган управления народным хозяйством из самих производителей-рабочих.
2) Для
этой цели, т.е. для перехода союзов от пассивного содействия органам народного
хозяйства к активному участию, к проявлению в них творческой инициативы
рабочих, рабочая оппозиция устанавливает ряд предварительных мер, постепенность
и порядок перехода к этой задаче.
3)
Передача управления отдельной отрасли промышленности в руки союзов происходит
лишь тогда, когда ВЦСПС признает данный союз достаточно подготовленным.
4) По
всей линии назначение на административно-хозяйственные посты не допускается без
согласия союза. Все кандидаты союза обязательны. Все поставленные союзом
работники - ответственны перед союзом и отзываются союзами.
5) Для
проведения всего намеченного плана надо начать с укрепления низших ячеек союза,
подготовляя фаб- и завкомы к управлению хозяйством
6)
путем сосредоточения в одних руках управления всем хозяйством республики (без
существующей двойственности ВСНХ и ВЦСПС) создается единство воли, облегчающее
проведение единого плана создания коммунистической системы производства. Это ли
синдикализм? Не есть ли это, напротив, то, что сказано и в нашей партийной
программе? И не уклоняются ли от нее, напротив, тезисы остальных
товарищей?
О БЮРОКРАТИЗМЕ И САМОДЕЯТЕЛЬНОСТИ МАССЫ
Бюрократизм
или самодеятельность масс? Вот второй пункт разногласия между верхами партии и
рабочей оппозицией. Вопрос о бюрократизме поставлен был, но крайне поверхностно
обсужден на VIII съезде советов. Здесь, как в вопросе о роли и задачах
профсоюзов, дискуссию направляют по ложному руслу. Спор и в этом пункте глубже,
чем это кажется. Суть его в том, какая система управления трудовым государством
в момент созидания экономической базы коммунизма обеспечивает больший простор
для классового творчества: система бюрократически-государственных органов или
система широкой практической самодеятельности рабочих масс? Вопрос о системе
управления - спор о двух взаимно исключающих друг друга началах: бюрократизм
или самодеятельность? А его хотят втиснуть в рамки вопроса о способах
«оживления советского аппарата»! Та же подмена предмета спора, как и в
дискуссии о роли профсоюзов.
Надо
ясно и определенно сказать, что полумерами, изменением взаимоотношений между
главками, местными органами управления и другими такими же мелкими,
несущественными нововведениями, вроде перетасовки ответственных работников или
вливания партийных сил в советские аппараты, где коммунисты невольно поддаются
общей системе «обюрокрачения» и растворяются среди чужих по духу выходцев из
буржуазии, - никакой «демократизации» и никакого оживления советских аппаратов
достигнуто не будет.[42]
Дело
не в этом. Каждый ребенок в Советской России знает, что задача в том, чтобы
втянуть самые широкие трудовые массы рабочих, крестьян и всей трудовой мелкоты
в строительство хозяйства, трудового государства и самой жизни. Задача ясная.
Другими словами: разбудить инициативу, самодеятельность масс. Но что делается
для того, чтобы поощрять, облегчать самодеятельность? Ничего. Наоборот. Мы,
правда, на каждом митинге призываем рабочих и работниц: «Творите новую жизнь!
Стройте! Помогайте советской власти!» Но стоит массе, группе рабочих или
работниц принять к сердцу наш призыв и на практике попытаться его осуществить -
как какой-нибудь из бюрократических органов, считающий себя обойденным, спешить
дать рукам слишком прытким инициаторам... Каждый товарищ легко вспомнит десятки
примеров, как рабочие вздумали сами организовать столовую, ясли, подвозку дров
и т.д., и как каждый раз живой, непосредственный интерес к делу умирал от
волокиты, от мертвечины нескончаемых бумаг, хождений по отделам, отказов, новых
ходатайств и т.д. И там, где под горячую руку своими силами удалось бы
оборудовать столовую, наладить подвозку дров или организовать ясли, получался
«отказ» за неимением в центральных аппаратах предметов оборудования столовой,
лошадей для подвозки дров или помещения для яслей... А сколько горечи
накапливается у рабочих и работниц, когда они видят и знают, что, будь им дано
право и возможность действовать, они сами наладили бы дело. Как обидно получать
отказ в тех материалах, которые они уже разыскали, которыми заручились...
Инициатива
падает, желание делать отмирает: «Коли так - пусть сами чиновник и заботятся о нас».
Получается вреднейшее разделение: мы, т.е. трудовой люд, а они - это советские
чиновники, от которых все зависит. В этом все зло.
Но что
же делают верхи нашей партии? Пытаются ли они отыскать корень зла и открыто
признать, что сама система, которую мы проводили и осуществляли через советы,
не только не поощряет самодеятельности масс, а мертвит и убивает ее? Нет, наши
верхи этого не делают. Наоборот, вместо того, чтобы поискать, как поощрить
инициативу масс, которая прекрасно вольется в наши гибкие советские органы при
известных условиях, наши верхи вдруг становятся защитниками, рыцарями
бюрократизма. Сколько товарищей вслед за т. Троцким повторяют, что «мы страдаем
не оттого, что усвоили дурные стороны бюрократизма, а оттого, что не усвоили
его хороших сторон» («Об едином хозяйственном плане», Троцкий).
Бюрократизм
- прямое отрицание самодеятельности масс, а потому тот, кто принимает за основу
системы управления трудреспублики принцип вовлечения масс в это управление
путем поощрения самодеятельности, не может усматривать в бюрократизме ни
хороших, ни дурных сторон, а должен просто и ясно отрицать эту непригодную
систему.
Бюрократизм
не есть явление, вызванное нашей нищетой, как уверяет тов. Зиновьев, и не
отражение слепой «субординации» начальству, привнесенной из военного ведомства,
как говорят другие, - явление это глубже. Оно проистекает из того же источника,
который порождает нашу неустойчивую двойственную политику в отношении к
профсоюзам: из растущего влияния на наши советские органы социальных групп
населения, чуждых по духу не только коммунизму, но и элементарным стремлениям и
задачам пролетариата. Бюрократизм - бич, просочившийся в самую глубь нашей
партии и проедающий насквозь советские органы, что отмечается не только рабочей
оппозицией, но признается и многими более вдумчивыми товарищами, стоящими за
пределами этой группы.