В.А.Медведев

 

РАСПАД

 

Как он назревал в «мировой системе социализма»

 

М., Междунар. отношения, 1994.- 400 с, илл. ISBN 5-7133-0744-1

 

Крушение просоветских послевоенных режимов в странах Восточной Европы - один из важнейших процессов мировой истории последних лет. Предлагаемая читателям книга Вадима Медведева, который в течение всех лет правления М. С. Горбачева входил в его ближайшее окружение, посвящается этим событиям. В книге дается развернутая картина развития отношений Советского Союза со странами Восточной Европы, а также с Китаем, Кубой, Вьетнамом, Кореей и Монголией. Автор показывает, что отношения эти были да­леко не безоблачными, а в ряде случаев полны напряжения и драматизма.

© Медведев В.А., 1994

 

© Оформление издательства «Международные отношения», 1994

От автора

 

Крушение послевоенных режимов в странах Восточной Европы - од­но из крупнейших событий мировой истории последних лет.

 

Вряд ли у кого возникают сомнения в том, что разрушение Берлинской стены и последовавшее объединение Германии, «бархатные революции» в Чехословакии и Болгарии, восстание против Н. Чаушеску в Румынии, от­странение от власти коммунистических партий в Польше и Венгрии, распад Югославии - все это составные части, по сути дела, единого процесса, имеющие наряду со специфическими чертами для каждой страны и некую общую основу. Неоспорима их связь с начавшимся обновлением в СССР, хо­тя распад старой системы в Советском Союзе произошел позднее, чем в вос­точноевропейских странах, образовывавших внешнее кольцо советского бло­ка.

 

Эти события никого не оставили равнодушным. Для одних они явились осуществлением скрытых замыслов, для других - крушением надежд и ил­люзий, для третьих - подлинной трагедией. Время течет, но интерес к этим событиям не ослабевает.

 

О политических переворотах 1989-1991 годов в восточноевропей­ских странах написано довольно много, они еще свежи в нашей памяти. Но пока в тени остается все то, что им предшествовало в «мировой системе со­циализма», в общественно-политическом развитии и руководстве отдельных стран, во взаимоотношениях Советского Союза со своими ближайшими со­седями и союзниками.

 

Предлагаемая читателю книга и посвящается этим вопросам.

 

Как секретарь и заведующий отделом ЦК КПСС, отвечавший за связи с коммунистическими и рабочими партиями социалистических стран, а затем как член Политбюро, входивший в ближайшее окружение М. С. Горбачева, я был участником основных решений и практических шагов в отношениях с соцстранами. Через меня шли многие политические нити взаимодействия с ними, мне привелось в 1985-1988 годах участвовать в подготовке и прове­дении основных встреч руководителей социалистических стран, заседаний Политического консультативного комитета стран - участниц Варшавского Договора, визитов Горбачева в эти страны, двусторонних встреч и бесед, в том числе конфиденциальных. У меня установились хорошие контакты с партийными и государственными деятелями социалистических стран.

 

Все это дало возможность построить книгу на уникальном материале. Читатель узнает, какие дискуссии велись в узком окружении Горбачева, в со­ветском руководстве, с руководителями соцстран, как в ходе этих дискуссий вырабатывались новые подходы к взаимодействию наших стран и партий.

 

В книге показывается, как непросто складывались отношения между политическими лидерами, мучительно шел процесс освобождения от груза старых представлений и старой психологии, ломалось восприятие КПСС как партии-отца, которая всем руководит, во все вмешивается и за все несет ответственность. Читателю будет интересно проследить, как применялись принципы нового политического мышления в советской внешней политике, как решительно избавлялась она от имперских замашек, методов диктата, вмешательства во внутренние дела, характерных для предшествовавшего пе­риода.

 

Немалое внимание в книге уделяется попыткам перестройки экономи­ческих отношений между странами СЭВ на современных рыночных основах, раскрывается, как рождались новые идеи, как они трудно пробивали себе до­рогу, как воплощались в конкретные шаги по перестройке внешнеэкономического механизма Советского Союза и реформированию Совета Экономической Взаимопомощи.

 

В наиболее обширном разделе книги «Такое многоликое содружество» дается развернутая картина того, как в эти годы развивались отношения Со­ветского Союза с каждой из стран Восточной Европы, как в этих странах ме­нялась общественно-политическая ситуация. Рассказ основан на живых на­блюдениях, в нем приводятся выдержки и ссылки на документы, записи кон­фиденциальных бесед и другие материалы, не опубликованные в печати. Все эти свидетельства позволяют убедиться в том, что отношения соцстран были далеко не безоблачными, а в ряде случаев полными напряжения и драматиз­ма.

 

Немало страниц в книге посвящено послетитовской Югославии, про­цессам, приведшим к трагическим событиям в этой стране. С интересом про­чтет читатель и главу о советско-кубинских отношениях, о встречах с Фиде­лем Кастро. Не обойдены вниманием и восточное направление политики со­ветского руководства периода перестройки, наши отношения с Вьетнамом, Кампучией, Лаосом, Монголией, двумя корейскими государствами и, конеч­но же, с Китаем.

 

В заключение я попытался осмыслить реальные, а не иллюзорно-идеологические итоги рассматриваемых в книге процессов и событий, их ис­торическое значение.

 

Конечно же, не все, что произошло в Восточной Европе, впрочем, как и в нашей стране, совпадает с задуманным и ожидавшимся. Было совершено немало ошибок и упущено немало возможностей, многое вызывает чувство горечи. И все же я считаю, что несмотря на все противоречия, сложности, драматические перипетии и даже трагические моменты, главное содержание перемен в странах Восточной Европы лежит в русле исторического прогрес­са. Народы этих стран получили возможность самостоятельно решать свою судьбу, полнее приобщиться к становлению цивилизации XXI столетия.

Глава первая. От доктрины Брежнева к равноправию и самостоятельности

 

Тяжелое наследство

 

В марте 1986 года на XXVII съезде КПСС я стал членом Центрального Комитета партии, а на пленуме ЦК, проведенном в конце работы съезда, по предложению М.С. Горбачева был избран секретарем Центрального Комите­та. До этого я в течение двух сроков входил в состав Центральной ревизион­ной комиссии, что считалось достаточно престижным, но не давало права быть избранным секретарем ЦК или входить в Политбюро.

 

Для меня и, как мне кажется, для многих других такое избрание не бы­ло неожиданным. Ни для кого в ЦК, в руководстве республик, краев и облас­тей не составляло секрета мое тесное сотрудничество с Горбачевым в по­следние годы в разработке нового политического курса партии. Для себя это решение Михаил Сергеевич принял еще за несколько месяцев до съезда и за­вел со мной разговор на эту тему. Помню, он посетовал на то, что такой важ­ный участок нашей работы, как взаимоотношения с соцстранами, оказался в запущенном состоянии. Назрело много проблем, которые в свете нового политического мышления требуют неотложного и принципиального решения. От годами складывавшегося стереотипа отношений между соцстранами, ос­нованного на так называемой «коллективной ответственности за судьбы со­циализма», за которым скрывалось право вмешиваться во внутренние дела, необходимо было избавляться. Нужен был свежий взгляд, чтобы разобрать накопившиеся завалы. «Я считаю, - добавил Горбачев, - что тебе как раз было бы целесообразно заняться этими проблемами».

 

Критический анализ предшествовавших этапов истории неизбежно подвел нас к необходимости переосмысления того сорокалетнего пути, кото­рый был пройден мировым социализмом. Уже в то время было ясно, что и в этой сфере назрели глубокие перемены, без которых невозможно добиться ускорения социально-экономического развития. В дальнейшем по мере уг­лубления в проблематику того, что тогда называлось «мировой системой со­циализма», открывались все новые и новые симптомы ее тяжелой болезни.

 

Конечно, было бы неправильным перечеркивать все, что было сделано за этот период. Реальный социализм превратился в мощное международное образование, оказывавшее огромное влияние на мировые дела. Но к концу 70 - началу 80-х годов его развитие приостановилось, что особенно контрастировало с быстрым прогрессом на Западе, да и в ряде новых индустриальных стран.

 

Суть ситуации та же, что обусловила необходимость перестройки в Советском Союзе: социально-экономическое и политическое развитие на­толкнулось на безнадежно устаревшие формы общественной жизни, жесткие авторитарные институты политического руководства, командные методы управления экономикой, попрание демократических норм отношений между государствами.

 

«Оплот и база мировой революции», Советский Союз распространял свою модель социализма на восточноевропейские и некоторые другие стра­ны. В странах, где были развиты демократические традиции, она прививалась с огромным трудом, вызывая реакцию отторжения, в других государствах приобрела даже гротескные формы. Но везде она стала сильнейшим общест­венным тормозом, обрекшим на безнадежное отставание и кризис.

 

Своеобразным слепком с внутренних порядков была и система взаимо­отношений соцстран. Все эти десятилетия Советский Союз, наиболее мощное и опытное социалистическое государство, как бы возвышался над другими странами: для них считалось обязательным во всем следовать нашему примеру, рекомендациям, советам. Сложилась система своего рода патерналист­ских отношений, в которых нам отводилась роль опекуна, высшего судьи, как бы страны и партии - отца. На этой почве у нас самих возникло представ­ление о нашей особой миссии как единственного толкователя и держателя истины, хранителя и защитника марксистско-ленинской теории.

 

С нашей стороны хотя и провозглашались принципы равноправия и су­веренности стран и партий, но на деле они не выдерживались. Мы продолжа­ли судить о действиях друзей только со своих позиций, не учитывая новизны проблем и особенностей каждой страны. Более того, любая их инициатива вызывала подозрение, всячески поощрялось стремление согласовывать все шаги во внутренней и внешней политике, включая кадровые перестановки.

 

Такая политика плотной опеки, своего рода жесткого прессинга, созда­ла благоприятную почву для субъективистских оценок и действий. Она с са­мого начала давала определенные сбои в отношениях со знающими себе цену партиями и странами. Отсюда - конфликты с Югославией, а затем и с Кита­ем, разрыв отношений с Албанией.

 

Чтобы предотвратить нарастание центробежных тенденций, сохранить послушность своих друзей, пришлось прибегнуть к насильственным методам со ссылкой на коллективную ответственность за судьбы социализма: ГДР - 1953 год, Венгрия -1956 год, Чехословакия - 1968 год. Во всем этом выра­зился тот тип отношений, который на Западе стал называться «доктриной Брежнева», хотя такая политика проводилась и до него.

 

Социалистические страны к этому времени набрали силу, встали на но­ги, вышли на широкие международные связи. У народов и руководящих пар­тий возросло национальное самосознание. Со стороны друзей, особенно в последний период правления Брежнева, повторялись заверения в единстве, верности, дружбе, но часто это происходило по инерции и носило лишь ри­туальный характер. Подспудно во внутренней и внешней политике развива­лись другие процессы. Появилось стремление к самоизоляции, самостоя­тельному решению проблем, к сепаратным действиям на международной арене. Москву все более стали рассматривать как некую консервативную си­лу, сопротивлявшуюся переменам. С нами соглашались, даже благодарили за рекомендации, а делали так, как хотели и считали для себя полезным. Все это, правда, делалось с оглядкой и опаской услышать «начальственный ок­рик».

 

Особенно отчетливо негативные процессы и тенденции стали прояв­ляться в экономической сфере. Фактически было утрачено преимущество в темпах экономического развития в сравнении с развитыми капиталистиче­скими странами. Парадокс состоял в том, что в годы, когда научно-техническая революция открывала, казалось бы, новые горизонты, экономи­ческое развитие соцстран замедлилось.

 

Самое тревожное и опасное то, что мы упустили время по новым важ­нейшим направлениям научно-технического прогресса, электронике и вы­числительной технике, биотехнологии, робототехнике, лазерам, допустили большое отставание по высоким технологиям, хотя в фундаментальных на­учных заделах, пожалуй, и не отставали.

 

Немалый вред нанесло копирование опыта советской индустриализа­ции. Считалось, что критерием развития по социалистическому пути являет­ся обязательное создание тяжелой индустрии независимо от имеющихся в той или иной стране реальных возможностей. Это породило серьезные дис­пропорции и перекосы в экономике, толкнуло ее на путь экстенсивного раз­вития. Инерция несла нас все дальше и дальше по этому пути. В результате при сопоставимых количественных параметрах со странами ЕЭС энергоем­кость национального дохода в странах СЭВ оказалась в 2 раза выше, мате­риалоемкость в 1,7 раза выше, а общественная производительность труда со­ставила лишь 60% их уровня.

 

Не находя путей к решению новых задач в рамках СЭВ, некоторые страны начали потихоньку переориентировать экономику на Запад, рассчи­тывая на доступ к мировой технологии, а главное - на получение кредитов. В результате задолженность соцстран западным кредиторам превысила 100 млрд. долл. К тому же некоторые страны, пользуясь кредитами, стали жить не по средствам, а за это рано или поздно нужно было расплачиваться: со­кращать накопления, хотя это приводило к торможению научно- технического прогресса, урезать реальные доходы населения.

 

Негативные и, можно сказать, уродливые явления стали доминировать и в экономическом сотрудничестве между нашими странами.

 

В послевоенный период Советский Союз оказывал большую помощь своим друзьям в восстановлении хозяйства, в создании и развитии промыш­ленности, обеспечении техникой, сырьем и топливом, кадрами, кредитами. И это было необходимо и оправданно. Но на этой почве возникли и получили распространение своеобразная психология иждивенчества, иллюзии об осо­бом типе экономических отношений между социалистическими странами, об особом, «социалистическом» плановом мировом рынке. Были даже предпри­няты попытки разработать собственную «социалистическую» базу цен на то­вары.

 

В результате увеличивалась искусственная обособленность от мирово­го рынка с его жесткими, но эффективными законами торговли. А «особый тип экономических отношений между соцстранами» вылился в обмен топ­ливно-энергетических ресурсов на традиционные для соответствующих стран готовые изделия.

 

Такая основа экономических отношений СССР с социалистическими партнерами оказалась очень ненадежной. С определенного момента мы ли­шились возможности наращивать добычу нефти и ее экспорт, а затем про­изошло их резкое сокращение. К тому же цены на горючее оказались подверженными глубоким колебаниям. Даже при применении средних за по­следние пять лет мировых цен контрактная цена на нефть вначале поднялась с 70 до 180 руб., а затем к концу 80-х годов упала до 80 руб. По этой причине большинство соцстран оказалось в должниках Советского Союза, а затем СССР задолжал по товарообороту соцстранам около 20 млрд. руб.

 

Но дело не только и не столько в этом, а прежде всего в том, что пре­имущественный обмен готовой продукцией - это вчерашний или даже по­завчерашний день международных экономических отношений. Современная продукция, особенно машиностроительная, сегодня настолько многосложна, требует такого разнообразия технологий, что даже крупные капиталистиче­ские корпорации не стремятся изготовлять у себя все и вся, предпочитают широкую кооперацию. Высший технический уровень на основе только на­ционального потенциала ныне обеспечить просто невозможно. Покупают все лучшее, что имеется у других фирм, независимо от национальных границ. В странах же СЭВ по-прежнему господствовало стремление производить даже сложные виды продукции в одиночку или, во всяком случае, иметь у себя выпуск конечной продукции.

 

Такой подход неизбежно вел к отставанию, топтанию на месте. Отсюда и невысокий удельный вес внешнего рынка в производственных связях, низ­кие темпы товарооборота между странами. Ведь в Западной Европе произ­водственная кооперация дает 40-50% общего объема торговли. У нас же эта доля не превышала 4-5%.

 

Более того, появилась тенденция отставания темпов роста взаимного товарооборота социалистических стран от роста валового общественного продукта и особенно промышленной продукции, что свидетельствовало об ослаблении производственной кооперации.

 

Постепенно накапливались проблемы и в военно-политической сфере. Разрядка напряженности в отношениях между двумя блоками, ее первые ре­зультаты и открывающиеся перспективы требовали нового подхода к таким проблемам, как размер расходов на оборону, пребывание советских войск на территории других стран, характер и роль Организации Варшавского Дого­вора.

 

Отдельные страны все более настойчиво жаловались на чрезмерность военных расходов, в том числе на приобретение оружия. Предпринимались зондажи, в первую очередь со стороны Венгрии, по поводу сокращения со­ветского военного присутствия. Польское и чехословацкое руководство ка­ких-либо шагов не делало, но и там зрели подобные настроения. В этих стра­нах, а в первую очередь в ГДР, где находилась наиболее мощная советская военная группировка, участились локальные конфликты, связанные с пребы­ванием наших войск.

 

Таким образом, какую сферу отношений между соцстранами ни возь­ми, везде накапливались серьезнейшие проблемы, надвигалась необходи­мость крутых перемен.

 

Ситуация усложнилась тем, что во всех странах Восточной Европы, кроме Польши, наступил период естественной смены руководителей, Основ­ной их круг сформировался два-три десятилетия назад в принципиально иной обстановке. Да и элементарный возрастной фактор сказывался все сильнее. Уже само по себе это превратилось в источник острейшего общественного недовольства.

 

Особенно заметным было засилье геронтократии в Советском Союзе. С середины 70-х годов Л.И. Брежнев фактически не мог выполнять даже ос­новные свои обязанности, а именно в этот период объективно требовались огромные усилия во внутренней и внешней политике. То же самое следует сказать и о кратковременных периодах правления Ю.В. Андропова и К.У. Черненко. По Москве ходила злая шутка, что, дескать, престарелые члены Политбюро действуют по принципу: «Умрем все генсеками».

 

Стала сказываться нерегулярность общения руководителей союзных государств и братских партий. С 1981 года по апрель 1985-го практически не было визитов высших руководителей СССР в социалистические страны. Контакты с ними в течение ряда лет подменялись так называемыми крымскими встречами, да и они страдали формализмом: монологи с нашей сторо­ны и своего рода формальные отчеты руководителей братских партий - с другой, без заинтересованного, живого обсуждения реальных проблем.

 

Одним словом, и на этом направлении складывалась довольно безот­радная картина.

 

Конечно, когда Горбачев предложил мне возглавить этот участок рабо­ты, детальным анализом его состояния мы не располагали. Лишь в принципе было ясно, что предстоит работа огромного масштаба и значения.

 

Таинственный отдел ЦК

 

Должен заметить, что по своим интересам я всегда был «внутренником», тяготел к проблемам экономики, науки, идеологии и готов был про­должать свою деятельность в качестве руководителя Отдела науки и учебных заведений ЦК. Но вместе с тем возразить Горбачеву было трудно, поскольку знание проблем экономики, политики и идеологии как раз и давало необхо­димые рычаги работы на новом направлении. Да и в отношениях с социали­стическими странами я был не новичок: в большинстве из них бывал в соста­ве партийных делегаций, довольно неплохо знал кадры, особенно по работе в Академии общественных наук, где прошли обучение или краткосрочные кур­сы многие руководящие работники соцстран.

 

Я тогда заявил Горбачеву, что предпочел бы работать на прежнем на­правлении, но не стал категорически возражать против его предложения, имея в виду, что впереди, до съезда, довольно много времени и еще будет возможность вернуться к этому вопросу. Но Горбачев, по-видимому, считал для себя вопрос решенным. Он стал втягивать меня в сферу отношений с соцстранами. В частности, взял с собой в Софию на совещание Политическо­го консультативного комитета стран - участниц Варшавского Договора в октябре 1985 года, в рамках которого состоялась рабочая встреча высших ру­ководителей стран - участниц ОВД, а затем я принимал участие в меро­приятиях официального визита Горбачева в НРБ.

 

Уже тогда в Софии, особенно на узкой встрече руководителей, Горба­чевым были сформулированы некоторые основные идеи и новые подходы к взаимоотношениям между социалистическими странами. Я помню, что за не­сколько дней до отъезда в Софию Горбачев приехал в Волынское, где мы в обычном составе, то есть А.Н. Яковлев, В.И. Болдин, Н.Б. Биккенин и я, ра­ботали над подготовкой очередного пленума ЦК. Горбачев был возбужден и расстроен: через день-два надо отправляться в Софию, а отдел представил материалы в традиционно стереотипном духе, совершенно неприемлемом особенно для узкой, доверительной встречи высших руководителей.

 

Трудно винить в этом работников отдела, среди которых были и весьма квалифицированные, творчески мыслящие люди, да и заведующего отделом секретаря ЦК К.В. Русакова. Они были весьма далеки от выработки новой политической линии и не предполагали, что и в сфере отношений с соцстранами грядут глубокие перемены, действовали в значительной мере по инер­ции. Материалы для софийской встречи были облачены в добротную, даже элегантную литературную форму, но не отличались ни новизной, ни остро­той постановки вопроса.

 

Горбачев пригласил меня и Яковлева прогуляться по аллеям Волын­ского парка, и во время этой прогулки была обсуждена и сформулирована некая сумма идей, касающихся этой приоритетной сферы внешней политики, а затем в течение одного дня они были оформлены в виде материала для предстоящей «узкой» встречи Горбачева с его коллегами по Варшавскому Договору.

 

В этой встрече участвовали только главы делегаций. Горбачев, как ее инициатор и первый «забойный» оратор, правда, пригласил и меня. По- видимому, он хотел показать, кто в ЦК КПСС будет заниматься проблемами соцстран.

 

Горбачев выступал примерно 35-37 минут, другие ораторы - по 10- 20 минут каждый. Имея в виду, что письменная основа для выступления Горбачева была, я его не записывал. Но Горбачев придерживался лишь ос­новной логики этого материала, да и вся встреча шла в свободном разговор­ном стиле. Протокола не велось, и, как мне помнится, не делалось никакой записи. Вот некоторые положения из выступления Горбачева, воспроизводи­мые мною по памяти с учетом предварительно подготовленного материала.

Социалистическому содружеству предстоит в предельно сжатые сроки решить од­новременно ряд крупных задач, резко ускорить свое социально-экономическое развитие. Достичь же этого можно лишь на основе всемерной мобилизации материальных и духов­ных ресурсов каждой страны и подъема на новый качественный уровень социалистиче­ской экономической интеграции...

 

Нельзя не видеть того, что в последнее время интеграционные процессы у нас за­тормозились. Дело в том, что их экстенсивная основа - обмен советского сырья и топли­ва на готовую продукцию братских стран - в основном исчерпана, а интенсивные факто­ры не приведены в действие...

 

В специализации и кооперации производства мы топчемся на месте, а кое в чем даже сдаем позиции, не видя за сиюминутными грошовыми выигрышами крупный народ­нохозяйственный эффект. Чтобы придать этому процессу необходимый импульс, надо от­крыть дорогу для прямых связей предприятий, ускорить организацию совместных научно- производственных центров, сдвинуть с мертвой точки и вопрос о ценах на кооперирован­ные поставки...

 

Особого внимания требует к себе научно-техническое сотрудничество социалисти­ческих стран. В странах СЭВ трудится третья часть всех научных работников мира, но мы серьезно уступаем Западу в том, что касается практической отдачи научных исследова­ний, и этот недостаток приходится восполнять закупками техники и технологии. Вывод может быть один - объединять свои силы, максимально использовать внутренние ресур­сы, не отказываясь, разумеется, от активного участия в международном научно- техническом сотрудничестве...

 

На все это надо нацелить и работу СЭВ, осуществить серьезные изменения в структуре, стиле и методах его деятельности, устранить бюрократические рогатки, сде­лать динамичным механизм принятия решений. Мы могли бы поручить своим правитель­ствам принять в будущем году меры по всему комплексу вопросов совершенствования деятельности СЭВ...

 

Если говорить о Советском Союзе, то мы хорошо сознаем свою роль и свою ответ­ственность за положение дел в социалистическом содружестве. СССР несет нелегкую но­шу расходов на оборону, большую, притом растущую, помощь оказывает крайне нуж­дающимся в этом Вьетнаму, Кубе, Монголии, другим развивающимся государствам. Она выражается ежегодно в сумме более 10 млрд. руб.

 

Товарищи знают, что у нас сократилась добыча нефти. Чтобы выполнить свои обя­зательства перед братскими странами по ее поставкам, пришлось пойти на существенное уменьшение экспорта нефти на Запад. В результате мы недополучили более 3 млрд. долл. Все это не может не отражаться на осуществлении наших социально-экономических про­грамм. Известно, что СССР по ряду показателей жизненного уровня населения отстает от большинства европейских социалистических стран. Мы воспринимаем проблемы соцстран как свои собственные, но вправе рассчитывать на такой же подход с их стороны.

 

У себя в стране мы все более убеждаемся, что ускорение экономического развития, быстрый прогресс в науке и технике возможны только при качественном улучшении всей системы хозяйствования. Готовимся к перестройке организационных структур на основе расширения самостоятельности и ответственности предприятий. Будем устранять посред­нические звенья, расширять права местных органов власти, уже в недалеком будущем имея в виду создать единую целостную систему управления экономикой, нацеленную на интенсивное хозяйствование...

 

Мы на себе все более ощущаем, сколь действенным орудием мобилизации масс яв­ляется гласность в работе всех партийных и государственных органов, начиная с ЦК и Политбюро. Ликвидированы так называемые запретные для критики зоны. Люди стали чувствовать себя более раскованно, острее реагируют на недостатки, подсказывают пути решений сложных проблем. Они не только одобряют, но и прямо требуют, чтобы мы про­должали взятый курс...

 

Конечно, большинство вопросов, о которых идет речь, не решить, что называется, за один присест, но они уже сегодня могли бы быть переведены в плоскость практических дел. Другие нуждаются в основательной теоретической проработке. К их разрешению бы­ло бы, наверное, правильным подключить существующий разветвленный механизм наше­го сотрудничества по партийной и государственной линиям, по линии СЭВ, наших акаде­мий наук и других учреждений...

Софийское заседание ПКК - первое, в котором Горбачев участвовал как руководитель советской делегации. А встреча с руководителями соцстран вдохнула новую жизнь, влила свежую струю в затхлую атмосферу, царив­шую в последние годы в клубе их высших лидеров. Я видел, какое большое впечатление доверительный тон, острая постановка вопросов, откровенность и открытость со стороны Горбачева произвели на его коллег.

 

Эти люди умеют скрывать свои чувства. Но думаю, что их реакция бы­ла неодинаковой - у одних искреннее чувство удовлетворения, что в Совет­ском Союзе появился динамичный, современный руководитель, у других - ревность, у третьих - настороженность и беспокойство. В одном, пожалуй, они сходились: все поняли, что имеют дело с неординарным руководителем. Это был своеобразный старт нового мышления, зарождение реальной ткани отношений между соцстранами.

 

Для меня софийская встреча имела огромное значение, сразу же введя в круг сложнейших проблем в этой сфере и показав реальный механизм взаимодействия.

 

К разговору о моем переходе на новый участок работы до съезда Ми­хаил Сергеевич так больше и не возвращался. А само избрание на пленуме ЦК произошло довольно прозаично. Моя кандидатура в числе других была предложена Генеральным секретарем ЦК, причем без обозначения того, чем каждому из секретарей ЦК предстоит заниматься. В отношении тех, кто и раньше работал секретарями, - В.И. Долгих, Л.Н. Зайкова, М.В. Зимянина, Е.К. Лигачева, В.П. Никонова, - вопросов не возникало, а в том, что каса­лось новых кандидатур - А.П. Бирюковой, А.Ф. Добрынина, Г.П. Разумов­ского, А.Н. Яковлева и моей, оставались неясности. За всех нас пленум ЦК проголосовал единогласно.

 

После окончания работы пленума посыпались поздравления. Шутка ли сказать, одним махом ты возносишься на огромную высоту - на уровень так называемого политического руководства страны. Это двадцать с небольшим человек - членов и кандидатов в члены Политбюро, секретарей ЦК, прини­мавших «в последней инстанции» решения по важнейшим вопросам жизни страны.

 

Так сложилось в условиях «руководящей роли КПСС», что секретарь ЦК, курирующий тот или иной участок работы, обладал наивысшими полно­мочиями и властью в этой области, был подотчетен в практической работе лишь Секретариату, Политбюро и Генеральному секретарю ЦК КПСС. Его «советы» и «рекомендации» фактически имели силу указания для всех долж­ностных лиц, не являющихся членами и кандидатами в члены Политбюро, включая министров и даже заместителей главы правительства, руководите­лей государственных и общественных организаций, не говоря уж о местных органах. Секретари ЦК держали в руках такую ключевую позицию, как под­бор и расстановка кадров, от них полностью зависели судьбы людей, их про­движение по служебной лестнице.

 

Неудивительно, что на нового секретаря ЦК был обрушен шквал по­здравлений и признаний. К праздникам я стал получать многие сотни поздра­вительных открыток, большая часть из них от людей, с которыми вообще ни­когда не встречался.

 

Забегая вперед, скажу, что число поздравлений еще более возросло, ко­гда я стал членом Политбюро, а после того как перестал им быть, резко, до нескольких десятков, упало. Такова цена этим излияниям чувств.

 

Что еще бросилось в глаза, так это немедленное появление всего секре­тарского служебно-житейского антуража. После закрытия пленума было ска­зано, что не надо возвращаться в зал, а следует пойти в комнату Президиума. Выход - через особый подъезд. Там уже в длинной череде ожидал свер­кающий лимузин - ЗИЛ-«членовоз». Тут же Плеханов - начальник 9-го управления КГБ - представил офицера охраны, оговорившись, что это на первое время, а потом посмотрите: если что-то будет не так, заменим. Таким образом, я превратился в «охраняемого». Кстати говоря, приставленный ко мне тогда майор, а затем подполковник Е.А. Ситников оставался со мной в этом качестве, и когда я стал членом Политбюро, а затем и членом Прези­дентского совета.

 

Обедать на работе надо было уже не в общей столовой, а из особой кухни, находившейся в распоряжении той же «девятки». Сообщили, что под­бирают и дачу. Откровенно говоря, я и мои близкие с большой неохотой по­кидали дачный поселок Успенское, где мы занимали половину дома. Сказы­вались пятнадцатилетняя привычка, сложившийся круг общения и т.д. Но опять услышали: «надо», «нас не поймут», «нет связи» и т. д. Оказалось, что в «антураж» входят сестра-хозяйка дачи и горничная, кухня с поварами. Причем все это было выстроено в целую систему, нарушить которую было просто трудно. Вот одна деталь. К большим праздникам на все начальствен­ные дачи присылались «дары леса» из Завидова - крупные куски лосиных и кабаньих туш, субпродукты. Помню, накануне 1 Мая, когда дача нам еще не была «выделена», мне позвонила на работу жена и сообщила, что на город­скую квартиру, где мы жили, привезли большие оковалки мяса: «В холо­дильник они не влезают, загромождают кухню, и я в панике - что с ними делать?» Приехав вечером домой, я убедился, что действительно возникла целая проблема. Пришлось потратить немало усилий, чтобы повернуть это маленькое колесико большой машины вспять и отправить «дары леса» об­ратно, в недра 9-го управления.

 

А вот служебный кабинет у меня в течение некоторого времени оста­вался прежним. На следующий день я, как обычно, вышел на работу в Отдел науки, ожидая каких-то указаний от руководства, ведь в отношении моей но­вой работы разговор так и не возобновлялся. И хотя я подразумевал, что из­брание секретарем ЦК предполагает мою работу по новому направлению, но полной уверенности все же в этом не было. Да и как я мог появиться в новом отделе без какого-то решения или указания сверху, а их в течение двух-трех дней не было. Я принимал поздравления, а на вопрос о том, чем буду зани­маться, отвечал уклончиво. Хотя Русаков еще до съезда подал в отставку и уже не работал, но в составе секретарей остался Зимянин, и многие предпо­лагали, что с учетом его работы в МИД, послом в двух социалистических странах ему может быть поручено это направление, а Медведев останется на прежнем.

 

Но планы у Горбачева не изменились, и наконец на третий или четвер­тый день, сейчас я уже точно не помню, он сказал мне, что надо переклю­чаться на проблематику соцстран, переходить в другой отдел. Решением Секретариата было оформлено и назначение меня на должность заведующего отделом с очень длинным официальным названием Отдел по связям с ком­мунистическими и рабочими партиями социалистических стран. В обиходе его просто называли Отделом ЦК, и все понимали, о чем идет речь.

 

После этого указания Генсека я, не дожидаясь какого-то официального представления, вышел на работу в новый отдел, то есть перешел из 6-го подъезда ЦК в 3-й и занял кабинет, который месяца два тому назад оставил К.В. Русаков.

 

Об отделе, в который я попал, стоит сказать несколько слов. В свое время он выделился из Международного отдела ЦК, а тот был сформирован на базе Коминтерна после его ликвидации в 1943 году. Первым заведующим Международным отделом ЦК ВКП(б) был Г.М. Димитров. А затем в течение длительного периода отделом руководил Б.Н. Пономарев. Это был, по сути дела, Коминтерн в миниатюре с несколько измененными функциями и новой вывеской. Из него-то вскоре после венгерских событий 1956 года и выделил­ся Отдел по связям с коммунистическими и рабочими партиями социалисти­ческих стран.

 

Отдел возглавил Ю.В. Андропов, который одновременно стал и секре­тарем ЦК. Собственно, с его именем и было связано становление этого на­правления деятельности ЦК. Андропов привлек в Отдел ЦК немало интерес­ных людей. В консультантской группе отдела тогда работали Г.А. Арбатов, О.Т. Богомолов, Г.Х. Шахназаров, Ф.М. Бурлацкий, Н.В. Шишлин. Со мно­гими сотрудниками отдела Андропов поддерживал связь и после того, как был назначен председателем КГБ. Из отдела в КГБ были взяты В. А. Крюч­ков, Ю.С. Плеханов, В.В. Шарапов и многие другие работники.

 

При Андропове и некоторое время после него Отдел ЦК был весьма авторитетным подразделением и одним из центров притяжения интеллекту­альных сил и творчески мыслящих людей. Но постепенно, особенно в по­следний период брежневского правления, он стал утрачивать эти свои пози­ции.

 

Отдел превратился в орган курирования соцстран и проведения жест­кой брежневской линии. Главной заботой стали слежение и контроль за по­ложением дел в отдельных странах, за настроениями в руководстве, обнару­жение криминалов, отклонений от общей линии. Разросся и аппарат отдела, в котором доминировала не проблемная, а страновая структура. Практически на каждую страну приходился свой сектор. Ничего удивительного не было в том, что тон стали задавать закоренелые аппаратчики, а усилия небольшой группы самостоятельно мыслящих людей оказывались невостребованными.

 

Все это в принципе было мне известно, поскольку и раньше приходи­лось сотрудничать с отделом. Знал я и многих его работников, особенно из руководящего состава. Для меня была ясна необходимость серьезной реорга­низации, но, конечно же, начинать надо было с разработки общей концепции перестройки отношений между соцстранами.

 

Начальные импульсы и идеи на сей счет уже были высказаны Горбаче­вым на рабочей встрече руководителей «семерки» в Софии, но они касались главным образом экономических аспектов отношений. На XXVII съезде КПСС были сформулированы некоторые общие посылки нового политиче­ского мышления. Надо было их применить к соцстранам, разработать новую современную концепцию взаимоотношений с ними. Такая задача и была по­ставлена мною перед отделом. Были даны поручения Институту экономики мировой социалистической системы (О.Т. Богомолову), Академии общест­венных наук (Ю.А. Красину и Б.М. Пугачеву), ряду ученых на персональной основе.

 

Началась интенсивнейшая работа, в которой самое активное и плодо­творное участие приняли такие работники отдела, как Г.Х. Шахназаров, О.К. Рыбаков, Р.П. Федоров, М.В. Антясов, Б.Н. Ладыгин, Ю.Н. Мушкатеров, Г.С. Остроумов. Я бы сказал, на глазах стало формироваться творческое, пере­строечное ядро отдела.

 

В начале апреля состоялось развернутое обсуждение задач, вытекаю­щих из решений XXVII съезда КПСС, на партийном собрании отдела. В моем докладе, в частности, было сказано следующее:

«Несомненно, что в развитии соцстран и их взаимодействии мы переживаем пере­ломный период, что вызывает необходимость серьезной перестройки содержания и форм нашей работы...

 

Соцстраны вышли из младенческого возраста, выросли из «коротких штанишек», а мы по инерции продолжаем к ним относиться, как родители к великовозрастным детям. Многие из них, почувствовав себя взрослыми в одних отношениях, не сумели избавиться от иждивенческих настроений в других. Перестройка наших с ними отношений, форм, ме­тодов работы - органическая составная часть политического курса XXVII съезда. Она призвана открыть новый простор и создать новые стимулы развития социализма как меж­дународной системы...

 

Надо внимательно анализировать процессы развития соцстран, но не для того, что­бы выявлять различного рода криминалы и отклонения, а для совместного поиска опти­мальных решений. Нам ни в коем случае не следует вставать в позу высшего судьи, кото­рый все видит и все знает, ибо это далеко не так. Ведь мы и у себя еще только нащупыва­ем пути решения собственных проблем...

 

Критерием в оценке процессов, происходящих в соцстранах, конкретных шагов, мер должны быть не какие-то умозрительные стереотипы и тем более предрассудки, а ре­альная эффективность - ускорение социально-экономического развития, укрепление со­циализма на деле...

 

...И конечно же, взаимная выгода, сбалансированность должны управлять эконо­мическими отношениями. Тут требуется свежий, непредвзятый анализ даже тех проблем, которые уже вроде бы устоялись. Например, пятую часть своего хлопка мы поставляем в социалистические страны. Для этого используется большой массив ценнейших земель с огромными вложениями и довольно сложными экологическими проблемами. На этих зем­лях можно было бы получить значительное количество зерна и продуктов животноводст­ва, которые мы закупаем на мировом рынке, в том числе и для поставки в хлопкосеющие районы. Между тем цены на хлопок упали почти вдвое. Не выгоднее ли было бы для всех закупать хлопок соцстранам на мировом рынке, а высвободившиеся у нас земли использо­вать для производства зерна, мяса, молока, сократив закупки на мировом рынке?..

 

Предстоит в кратчайшее время разработать конкретные предложения об экономи­ческом механизме внешнеэкономических связей, создать сильнодействующие экономиче­ские рычаги через цены, кредит, использование валютной выручки, снять искусственные преграды во взаимных поездках людей. Нужен перелом в самой психологии хозяйствен­ных руководителей, чтобы связи с партнерами из соцстран рассматривались не как некая дополнительная нагрузка, а как составная часть хозяйственной деятельности...

 

Нуждается в серьезном углублении и расширении информация о жизни социали­стических стран. В печати, теле- и радиопередачах преобладает довольно скупая, факто­логическая информация, причем сугубо положительного характера. Тем самым создается неадекватное, парадно приукрашенное представление о ситуации в соцстранах, отличаю­щееся даже от оценок, которые даются самими партиями этих стран. И вдруг, как снег на голову, сваливаются сообщения о критических ситуациях в тех или иных странах».

В заключение были изложены некоторые соображения о стиле и мето­дах работы отдела. Мы должны работать не от поручения к поручению (ко­торые, конечно, должны своевременно и хорошо выполняться) и не от визита к визиту (они тоже должны хорошо готовиться). В работе отдела нужно повысить удельный вес аналитических функций, глубокого изучения экономи­ческих, политических и идеологических проблем мирового социализма, больше сопрягать их с решением наших внутренних проблем, постоянно осуществлять проекцию опыта братских стран на нашу практику, так же как и рассмотрение их проблем сквозь призму нашего опыта.

 

Работа над концепцией в отделе продолжалась. Несколько раз подго­товленные промежуточные материалы подробно обсуждались с Горбачевым, уточнялись и принципиальная постановка вопроса, и аргументация, и выво­ды, и предложения. Состоялось еще одно крупное обсуждение этих проблем на партийном собрании отдела по итогам июньского пленума ЦК.

 

Всю последующую работу я стремился вести так, чтобы каждый ра­ботник мог проявить себя, старался не отталкивать никого и никого не запи­сывать в догматики и консерваторы. Но вольно или невольно стали прояв­ляться бесплодность и пустоцветность тех людей, которые придерживались брежневских стереотипов и которые сводили свою деятельность к так назы­ваемой «оперативке», а главную задачу видели в том, чтобы блюсти идеоло­гическую верность, пресекать крамолу.

 

Именно на этой почве совершенно неожиданно для меня возникли проблемы с первым заместителем заведующего отделом О.Б. Рахманиным. Я знал его не менее полутора десятков лет и только с хорошей стороны как че­ловека активного, авторитетного, интеллигентного, пишущего. У него было несколько книг, в основном по проблемам Китая, в том числе по его истории и культуре, написанных порой живо и интересно.

 

Первое, что меня удивило и поразило уже в самом начале совместной работы, - это то, что он сам не писал и по существу не редактировал подго­тавливаемые в отделе материалы, а просто руководил другими. Я думал, что он держит в запасе свои творческие и писательские возможности для более серьезных случаев. Я несколько раз настойчиво просил его поработать само­му. Но оказывалось, что и тут он все это перепоручал другим и представлял мне бумаги, написанные практически без его вмешательства, хотя оно было необходимым.

 

Тогда я вынужден был заметить, что передаточные инстанции мне не нужны: лучше непосредственно иметь дело с тем, кто готовит материал, об­суждать с ним существо проблемы, доводить материал до необходимой кон­диции.

 

В общем я столкнулся с типичным случаем аппаратной работы, а точ­нее сказать - с примером организаторской суеты и творческого бесплодия. Как он писал свои книги?

 

Но главное было в другом. Не менее неожиданным для меня оказалось то, что в понимании отношений между соцстранами и более общих вопросов мировой ситуации Рахманин был глубоко привержен простым, но безнадеж­но устаревшим стереотипам прошлого. Это проявилось в его большой статье в «Правде» за подписью Владимирова, которая получила негативную оценку в международных кругах. Он по-прежнему занимал довольно жесткую пози­цию в китайском вопросе, по инерции повторяя стереотипы о китайском ге­гемонизме и шовинизме, о его антисоветской политике, великодержавных устремлениях Пекина. Такого рода формулами и пассажами была оснащена его книга о советско-китайских отношениях, изданная уже в 1984 году.

 

По существу он сконцентрировал вокруг себя аппаратно-догматическую часть отдела, державшуюся прежних представлений и преж­них методов работы. Получилось так, что основную содержательную, твор­ческую нагрузку несли в отделе несколько человек во главе с Шахназаровым, а распоряжался всеми Рахманин. Мне говорили, что так было и при Русакове.

 

Ненормальность такого положения я счел необходимым быстро испра­вить. Примерно через два месяца я попросил Горбачева разрешить ввести еще одну должность - первого заместителя заведующего отделом и утвер­дить на нее Шахназарова, что и было сделано решением Секретариата ЦК.

 

Деятельность Рахманина была ограничена восточным направлением, а Шах­назарову поручены вопросы европейских соцстран и общеполитические про­блемы.

 

Это решение было промежуточным. Еще через несколько месяцев, ес­тественно, после предварительного согласования с высшим руководством, я имел с Олегом Борисовичем крайне неприятный для меня, но оказавшийся необходимым разговор о прекращении его деятельности в отделе. Вначале ему было предложено перейти на работу в Институт общественных наук, и он было согласился в этим. Но через несколько дней он попросил оформить перевод на пенсию. Все это я стремился сделать так, чтобы не травмировать в общем-то заслуженного человека, ветерана войны, проявить к нему внимание в чисто человеческом отношении, хотя, конечно, вряд ли это удалось в пол­ной мере.

 

Говоря об изменениях в Отделе ЦК, не могу не упомянуть о том, что удалось в какой-то мере поломать и давнюю традицию холодных, а порой неприязненных отношений отдела с коллегами из МИД и Международного отдела ЦК.

 

Интенсивный обмен мнениями по проблемам взаимоотношений с соцстранами шел у нас с Шеварднадзе. Он выявил практически полное совпаде­ние позиций по принципиальным аспектам. Первая такого рода беседа со­стоялась в Отделе ЦК. Эдуард Амвросиевич, с которым мы были давно и хо­рошо знакомы, сам выразил желание приехать в отдел. Этот жест имел большой смысл. Ведь раньше и в голову никому бы не пришло, чтобы Гро­мыко мог приехать в Отдел ЦК для встречи с рядовым секретарем. Состоя­лась откровенная и содержательная беседа, в которой я раскрыл свои сооб­ражения по концептуальным вопросам, а Шеварднадзе рассказал о своих планах реорганизации МИД, в том числе и по социалистическому направле­нию. И в дальнейшем с Шеварднадзе у нас поддерживался добрый, товари­щеский контакт, не говоря уже о том, что по коренным проблемам пере­стройки в ходе их обсуждений на Политбюро мы, как правило, выступали в одном ключе.

 

Хороший уровень взаимопонимания установился и по кадровому во­просу. В прежние годы послов в соцстраны подбирали и предлагали Генсеку Отделы загранкадров ЦК и МИД, часто без участия Отдела ЦК. Формально это мотивировалось тем, что эти люди особо доверенные, что их подбор - прерогатива Генерального секретаря, а фактически свидетельствовало о низ­ком авторитете Отдела ЦК и его руководителя.

 

Эта традиция была сломана, прежде всего благодаря тому, что без со­вета со мной Генсек не принимал решений по этому вопросу. Соответствую­щим образом стали поступать и заведующий Отделом загранкадров ЦК С.В. Червоненко, и, конечно же, работники МИД.

 

Впрочем, взаимоотношения с МИД не были беспроблемными. И это вытекало из специфики соцстран, где официальными главами государств бы­ли руководители партий и на практике было трудно отделить межпартийные отношения от межгосударственных. Поскольку первые находились всецело в ведении ЦК, то центр тяжести регулирования отношений между странами перемещался в ЦК (в Отделе ЦК для этого было все, даже своя служба про­токола), а функции МИД автоматически оттеснялись в область внешнеполи­тических проблем, рутинных межгосударственных вопросов.

 

Вначале это не сказывалось на работе, но постепенно, по мере того как МИД набирал силу, стало все более отчетливо проявляться его стремление взять на себя основные нити отношений с соцстранами.

 

В принципе с учетом перспективы разделения партийных и государст­венных функций МИД был прав, но реальное положение вещей пока не дава­ло возможности для отказа от прежней практики. Кроме того, тут сказыва­лись и привходящие моменты, и чем дальше, тем больше стремление МИД к тому, чтобы быть во всех внешних делах высшей инстанцией, то есть выхо­дить прямо на Политбюро и Генерального секретаря, минуя даже правитель­ство, не говоря уж об отделах ЦК. Здесь уже логики не было.

 

С приходом А.Ф. Добрынина и моего к руководству международными отделами ЦК была нарушена давняя нездоровая традиция и во взаимоотно­шениях этих отделов, порожденная, скорее всего, престижно-аппаратными соображениями, соперничеством за влияние в высшем эшелоне руководства.

 

По моим наблюдениям, Добрынин, хотя и не терял бодрости духа, ока­зался в сложном положении. До этого Международный отдел занимался поч­ти исключительно партиями и движениями. Генсек решил переориентиро­вать отдел на общие проблемы международной политики. Но Международ­ный отдел к этому абсолютно не был готов, старый груз тянул на наезжен­ную колею, к привычной возне с многочисленными мелкими партиями, не игравшими, по существу, никакой политической роли. А в разработке и тем более осуществлении внешней политики царил МИД. По этой причине но­вый Межотдел так и не нашел себя. Но у нас с Добрыниным сложился хоро­ший контакт. Мы с ним регулярно встречались и обсуждали общие пробле­мы, вместе участвовали в ряде международных совещаний, готовили совме­стные материалы для Политбюро и т. д.

 

Изменения в характере и направленности работы Отдела ЦК, проис­шедшие после XXVII съезда КПСС, не оказались незамеченными и за рубе­жом. Вот что писал, например, американский профессор Чарлз Гати, посе­тивший в январе - феврале 1987 года шесть восточноевропейских стран, в статье «Горбачев и Восточная Европа», опубликованной в журнале «Форин афферс», 1987, № 5:

 

«Начиная с прошлой осени советское отношение к восточноевропей­ским нововведениям стало более благожелательным - тенденция, нашед­шая отражение в кадровых изменениях на ключевых постах советской ие­рархии. Новый секретарь Центрального Комитета, возглавивший отдел социалистических стран, авторитетный экономист и представитель акаде­мических кругов Вадим Медведев назначил своим заместителем вместо из­вестного критика реформ венгерского типа Олега Рахманина Георгия Шах­назарова, политика и теоретика, заявившего о себе своими воззрениями в защиту идей самоуправления, проповедовавшихся им задолго до того, как они стали частью программы Горбачева. Это были хорошие новости для восточноевропейских сторонников реформ и ударом для деятелей типа Ба­сила Биляка из Чехословакии».

 

Думаю, автор этого высказывания правильно уловил суть изменений, происшедших на этом направлении политики нового советского руководства.

 

Новые подходы и первые шаги

 

К лету 1986 года в результате коллективной работы был сформирован основной круг идей, касавшихся перестройки отношений между соцстранами. Он нашел свое воплощение в записке Горбачева в Политбюро ЦК КПСС «О некоторых актуальных вопросах сотрудничества с соцстранами», которая явилась предметом специального обсуждения на заседании Политбюро летом 1986 года.

 

В записке в сжатой форме был дан острокритический анализ положе­ния дел в «социалистическом содружестве». А общий вывод был сделан та­кой: нужен подлинный перелом во всей системе сотрудничества с союзника­ми, со всеми государствами мирового социализма. Это полностью отвечало бы идеям, духу решений XXVII съезда КПСС, новому политическому мыш­лению.

 

Вот некоторые положения этой записки:

 

—                            всю систему политических отношений строить на основе подлинно­го равноправия и взаимной ответственности; необходимы самостоятельность партии, ее право суверенно решать вопросы развития страны, ответствен­ность перед своим народом; никто в содружестве не может претендовать на особое положение; нельзя вести дело без учета специфических интересов ка­ждой стороны и общих интересов содружества, без уважительного отноше­ния к друзьям и союзникам;

 

—                           в экономических отношениях последовательно проводить принципы взаимной выгоды и взаимной помощи; последовательно переходить от чисто торговых связей к широкой производственной кооперации; осуществить ко­ренную перестройку механизма экономического сотрудничества, сосредото­чить работу СЭВ на согласовании экономической политики и создании орга­низационных валютно-финансовых и правовых условий для широкого разви­тия прямых связей, объединения научных и проектно-конструкторских пред­приятий, создания совместных фирм;

 

—                            серьезно усовершенствовать и резко активизировать внешнеполити­ческое сотрудничество; не по форме, а по существу учитывать мнения дру­зей, их интересы во всей нашей политике; открыть широкий простор для проявления внешнеполитических инициатив и действий на коллективной согласованной основе;

 

—                              в центр всего идеологического сотрудничества поставить обмен опытом социалистического строительства, его совместное изучение и обоб­щение. При этом высшим судьей принимаемых решений, осуществляемых действий является не позиция одной какой-то партии, а общественно- политическая практика, ускорение социально-экономического развития, ук­репление социализма на деле.

 

Записка Горбачева была обстоятельно обсуждена и в принципе одоб­рена как важный документ, определяющий параметры одного из важнейших направлений советской внешней политики. Политбюро признало необходи­мым выступить с инициативой рассмотреть эти вопросы на встрече высших руководителей стран - членов СЭВ.

 

Такая встреча состоялась в Москве в ноябре 1986 года. Она носила от­кровенный, доверительный характер. При обсуждении этих вопросов со сто­роны Горбачева была проявлена немалая деликатность или, я бы даже сказал, щепетильность, чтобы не дать малейшего повода для обвинения в попытках диктовать свою волю, навязывать свое представление по вопросам, которые касались не только нашей страны. И тем не менее разговор был настолько острым, затрагивал столь деликатные вопросы, что решили ограничиться общим сообщением для печати. Более подробная информация для нашего партийного актива была опубликована лишь в закрытом информационном бюллетене ЦК КПСС.

 

По этим же мотивам Горбачев после непростых размышлений не счел возможным опубликовать свою статью по проблемам взаимоотношений ме­жду социалистическими странами. Вносилось также предложение обсудить эти вопросы ввиду их политической важности на ближайшем пленуме ЦК или даже провести специальный пленум ЦК по международной проблемати­ке, но сделать это не удалось из-за перегруженности внутренней работой.

 

Сейчас я склонен оценить эту сдержанность в публикации полученных нами выводов, оценок, касающихся «мирового социализма», как чрезмерную, неоправданную. Она помешала реалистической переориентации обществен­ного мнения и практическим переменам в этой области.

 

Удерживать джинна в бутылке было не нужно, да и невозможно. В об­становке перестройки и гласности проблемы мирового социализма, в том числе самые коренные и болезненные, стали активно обсуждаться в научных кругах и печати. Отдел принял самое живое участие в этом процессе. Я не раз встречался с руководителями научных учреждений и органов прессы и ориентировал их на серьезную разработку этих проблем, сам выступал на на­учных конференциях и в печати («Коммунист», 1988, № 2; «Проблемы мира и социализма», 1988, № 5).

 

Так в рамках формировавшегося нового политического мышления на­чался процесс коренного обновления взглядов на социализм в современном мире. Думаю, для читателя будет небезынтересно узнать ход рассуждений и некоторые выводы, полученные в те годы.

 

Прежде всего это относится к пониманию характера современной эпо­хи. До тех пор считался незыблемым вывод о том, что стержнем современной эпохи является борьба двух систем, которая началась с Октябрьской револю­ции и закончится победой социализма в мировом масштабе. Но конкретное толкование этой борьбы претерпело сложную эволюцию.

 

В первые годы после Октября под влиянием общего революционного подъема преобладали представления о том, что наша планета стоит в пред­дверии всемирной пролетарской революции. Но уже в декабре 1920 года В.И. Ленин приходит к выводу о том, что «...мы имеем не только передышку, а нечто гораздо более серьезное - новую полосу развития». Он приходит к выводу о невозможности решить исторический спор двух общественных сис­тем силовым путем, единовременным революционным натиском. С выдвину­той им концепцией нэпа была неразрывно связана идея перенесения мирного сосуществования из сферы поначалу только политической в сферу фунда­ментальных законов нашей эпохи.

 

Надежда на революционное ниспровержение старого строя вновь ожи­ла в первые послевоенные годы под влиянием установления народно- демократических режимов в ряде стран Европы и Азии, подъема националь­но-освободительного движения и крушения колониальной системы империа­лизма. С середины 50-х годов на Западе началась политическая и экономиче­ская стабилизация, революционное движение пошло на спад. Тогда центр тяжести в идеологических установках партии был перенесен на мирное со­существование и экономическое соревнование двух систем. Впрочем, и эко­номическое соревнование рассматривалось под углом зрения борьбы двух систем, исходя из возможности взять верх над капитализмом в экономиче­ском соревновании в течение одного-двух десятилетий.

 

Последующий ход событий показал, что такие надежды иллюзорны, не имеют достаточных оснований. Западный мир сумел приспособиться к но­вым условиям. Он не только выдержал отпадение от него ряда стран, утрату колониальной системы, но извлек для себя из этого определенные выгоды. Приспосабливаясь к существующим реалиям, эволюционируя, в том числе и в направлении социализации некоторых сторон своей системы, он нашел в себе достаточно сил для осуществления научно-технической революции. В то же время страны «реального социализма» с их жесткими режимами, изо­ляцией от мирового рынка не сумели овладеть достижениями НТР, стали яв­но отставать, вступая в полосу серьезных экономических и политических трудностей.

 

Главное, пожалуй, в том, что установка на борьбу двух систем пришла в вопиющее противоречие с интеграционными процессами в современном мире, вызванными научно-технической революцией, применением новых технологий, электронизацией производства и информатизацией общества, созданием мировых экономической и социальной инфраструктур, с интере­сами повышения благосостояния народов, обеспечением их безопасности. Одновременно с этим выявляется и подлинный масштаб нависших над чело­вечеством глобальных опасностей, реальной угрозы его самоуничтожения, экологической катастрофы.

 

Перед лицом этих мощных и глубоких процессов, глобальных проблем противоречия социальных систем отступают на второй план. Судьбы наро­дов и государств сплетаются в единое целое, требуют согласования усилий во имя коренных интересов человечества, умения находить способы разре­шения противоречий между различными частями все более целостного мира.

 

Как видно, уже тогда мы были близки к выводу о том, что основным содержанием человеческой истории отныне становится не борьба двух соци­альных систем - капитализма и социализма, как это считалось раньше, а происходящий в мире поворот в развитии человечества на его пути к новой цивилизации XXI века.

 

Отсюда наш курс на взаимодействие со всеми странами мира, стремле­ние преодолеть сектантские настроения и доктринерскую слепоту, объектив­но оценивать опыт и результаты партнеров на мировой арене. Отсюда и из­менение наших взглядов на мировой социализм.

 

Первоначально существовало представление о будущем социализме как о федерации советских республик, о полном единстве и даже слиянии наций. С появлением новых социалистических государств в послевоенный период возобладало представление о мировом социализме как о лагере, противостоящем другому лагерю. Распространилось убеждение, что расширение границ этого лагеря само по себе является достаточным фактором укрепле­ния его влияния в мире, что капитализм будет опрокинут числом стран и массой людей, избравших новый путь.

 

Логика осадного положения использовалась для утверждения методов командования и администрирования во всем «лагере» и внутри социалисти­ческих стран, самоизоляции и автаркии, требовала постоянного присутствия образа «врага».

 

В результате наращивания общественно-экономических связей между социалистическими странами постепенно стала очевидной односторонность понятия «социалистический лагерь». Родилось такое понятие, как «мировая социалистическая система», ядром которой считалось «социалистическое содружество», то есть совокупность стран, входивших в советский блок. По­скольку же некоторые страны не считали для себя возможным отнесение их к системе социализма, стал употребляться и широкий, собирательный термин «мир социализма».

 

Все это были довольно искусственные упражнения. Сейчас могут вы­звать лишь улыбку споры о том, как соотносятся понятия «система» и «со­дружество», по каким критериям следует считать одну страну членом «со­дружества», а другую - нет, какое значение при этом имеет вхождение их в Варшавский Договор или в Совет Экономической Взаимопомощи. Дело до­ходило до курьезов: некоторые авторы выставляли в качестве аргумента в пользу принадлежности стран к социализму или капитализму то, какой отдел ЦК КПСС курирует соответствующую партию - Международный или От­дел по соцстранам.

 

В конечном счете за всеми этими рассуждениями стояло одно: «под­линным», «истинным» социализмом является лишь тот, что соответствует советской модели общества, так называемым «общим закономерностям со­циалистической революции и социалистического строительства». Причем к общим закономерностям были отнесены некоторые сугубо специфические для нашей страны черты.

 

Было время, когда сама постановка вопроса о национальных особенно­стях страны рассматривалась чуть ли не как измена делу социализма. Именно на этой почве произошел разрыв с Югославией, Китаем, последовало их «от­лучение» от социализма, посыпались обвинения в национализме и шовиниз­ме, буржуазном перерождении и т. д. О признании тенденций к социализации тех или иных сторон общественной жизни в западных странах, социал-демократических вариантов социализма не могло быть и речи.

 

На XX съезде КПСС Н.С. Хрущев выдвинул тезис о возможности раз­личных форм перехода к социализму. Осторожно была признана и необхо­димость учета «национальных особенностей социалистического строительст­ва», при том предположении, что в последующем они будут преодолеваться, отойдут в прошлое. Это могло стать началом преодоления догматизма, узо­сти и слепоты в понимании социализма, но такой процесс был прерван в са­мом начале навязанной им модели социализма, а затем «жирную точку» в этом вопросе поставил Л.И. Брежнев, насильственно прервав «пражскую весну».

 

Признание объективности существования национальных форм социа­лизма, права каждого народа выбирать их, ответственности каждой партии перед своим народом имело решающее значение для перестройки отношений между соцстранами. Прямо скажу, что это давалось нелегко. По инерции, с оглядкой на Союз («как бы не получить выговор») действовали руководители соцстран, да некоторые из них к такой самостоятельности и не были готовы. А в КПСС и ее руководстве были сильны настроения подозрительности и не­доверия в отношении инициативы друзей.

 

Об этой нашей новой позиции было заявлено Горбачевым вначале в общей форме на XXVII съезде КПСС, а затем на рабочей встрече руководи­телей соцстран в Москве. В развернутом виде эта позиция была представлена в выступлениях Горбачева во время визита в Югославию в марте 1988 года.

 

Внимание общественности не могло не привлечь заявление, что много­образие форм социализма говорит не о слабости его, а о силе. Любая форма социализма хороша, если она способствует улучшению жизни людей, углуб­лению демократии и социальной справедливости.

 

Должен сказать, что это был важный шаг на пути признания того, что социализм нельзя понимать как законченную социальную систему, как не­кую всеохватывающую единую модель общества. Это реальное движение, проявляющееся в многообразных формах и в самых различных условиях и различных странах. Никто не может претендовать на монопольное владение социалистической идеей. Но и социализм не может претендовать на монопо­лию в решении всех общественных проблем, особенно в условиях глубочай­шего поворота человечества к новой цивилизации. Такое понимание придет несколько позднее, и о нем речь впереди - в заключительной главе книги.

 

Конечно, главным свидетельством решительного отказа горбачевского руководства от единообразно догматического понимания социализма были сама перестройка в Советском Союзе, поиск новых эффективных форм орга­низации общественной жизни. Своим примером Советский Союз приглашал к такому поиску друзей, предостерегая их в то же время от попыток механи­ческого повторения того, что делал сам.

 

Перестройка оказалась мощнейшим фактором воздействия на процессы развития социалистических стран, стимулировала рост настроений в пользу глубоких перемен. Отношение к ней широкой общественности, особенно ин­теллигенции, практически повсеместно было положительным, лишь с неко­торыми «оттенками»: от благожелательного интереса до восторженного вос­приятия новой политики советского руководства и его практических дейст­вий.

 

А вот в руководящих кругах гамма настроений была иной. С руково­дством тех стран, которые уже встали на путь реформ - Венгрии, Поль­ши, - хотя к этим начинаниям у нас раньше было весьма критическое и даже подозрительное отношение, у Горбачева сложилось хорошее взаимопонима­ние. Напротив, руководители стран с застарелыми жесткими режимами и ав­торитарными методами руководства, на которых в значительной степени и держались порядки в этих странах, с самого начала стали проявлять насто­роженность, беспокойство, а затем неприятие перестройки, критиковать со­ветское руководство. Это относится прежде всего к Румынии и ГДР, а также к Кубе, КНДР. Колеблющуюся позицию занимали руководители Чехослова­кии и Болгарии. Отношение к советской перестройке явилось своеобразным критерием дифференциации политических позиций.

 

Горбачев да и все мы при встречах с руководителями братских партий и стран неизменно заявляли, что определение политического курса, выбор пути и модели развития - исключительное право народа и партии каждой страны. Какое-либо вмешательство в этот процесс извне абсолютно недопус­тимо. Мы никому не навязываем свое понимание ситуации, свой курс, свою политику перестройки. Пусть каждая из стран сама определяет свой путь и несет ответственность перед народом. Но мы за свободный, товарищеский обмен мнениями, опытом, решение общих проблем без приклеивания ярлы­ков, предъявления идеологических требований и выставления оценок.

 

Отношения соцстран должны освобождаться от груза прошлого, от идеологической нетерпимости и диктата. У них есть другая, более прочная основа - общность интересов, добрососедство, перспективы экономической интеграции, разносторонние связи народов, исторические традиции.

 

У советской стороны был еще один важный мотив поддержания тес­ных связей со своими друзьями: возникновение авторитарных режимов в странах Восточной Европы произошло при его прямом, даже решающем уча­стии. И это был наш долг - не вмешиваясь во внутренние дела, дать воз­можность народам этих стран самоопределиться, помочь им в этом, освобо­див от внешнего диктата.

 

В ходе перестройки отношения с соцстранами на Западе и на Востоке оставались приоритетным направлением советской внешней политики. Это­му направлению уделялось огромное и повседневное внимание. Все делалось для того, чтобы вести с нашими друзьями равноправный диалог по всем во­просам и на всех уровнях, координировать основные направления внешней политики, сочетая коллективные действия и инициативу соцстран на между­народной арене, чтобы покончить с высокомерным отношением к ним, со стремлением их поучать по каждому поводу.

 

За два с половиной года моей работы в отделе состоялись официальные визиты Горбачева в ГДР, Польшу, Чехословакию, Венгрию, Болгарию, Ру­мынию, Югославию, а затем - в Китай и на Кубу, не считая других поездок. Это не были рутинные визиты. Каждый из них неизменно выливался в круп­ное политическое событие, придавал новый импульс отношениям этих стран с СССР. За этот же период руководители всех соцстран неоднократно приез­жали в СССР для ведения переговоров.

 

Более содержательными стали совещания Политического консульта­тивного комитета стран - участниц Варшавского Договора. На одних рас­сматривались серьезные проблемы европейской и мировой политики, и не для «галочки», а для серьезного обсуждения по существу. Так, на совещании ПКК в Будапеште в 1986 году было принято обращение к государствам - членам НАТО, всем европейским странам с программой сокращения воору­женных сил и обычных вооружений в Европе. На совещании ПКК в Берлине в 1987 году была обсуждена и принята совместная военная доктрина стран - участниц Варшавского Договора. На встрече в Варшаве в 1988 году принято заявление государств - участников Варшавского Договора о переговорах по сокращению вооруженных сил и обычных вооружений в Европе, а также до­кумент о последствиях гонки вооружений для окружающей среды.

 

Как я уже отмечал, стали традиционными неформальные рабочие встречи руководителей социалистических стран в узком составе для свобод­ной дискуссии по текущим проблемам. Интенсивный обмен мнениями про­водился в связи с подготовкой к советско-американским встречам на высшем уровне по проблемам разоружения. Сразу же после этих встреч руководители соцстран получали информацию об итогах переговоров.

 

Регулярно нашим партнерам направлялись сообщения по другим внешнеполитическим инициативам Советского Союза и по некоторым внут­ренним проблемам. Накануне XIX партийной конференции, например, руко­водителям социалистических стран в доверительном порядке были посланы тезисы доклада Горбачева. После каждого крупного политического события в стране я встречался с послами соцстран и давал подробную информацию и развернутый комментарий этого события.

 

На регулярной основе стали проводиться встречи по партийной линии между секретарями центральных комитетов братских партий по междуна­родным, идеологическим, организационно-партийным, экономическим, аг­рарным вопросам. В систему общения со своими коллегами из соцстран бы­ли вовлечены все члены Политбюро и секретари ЦК, руководители прави­тельства, министерств и ведомств, общественных организаций и творческих союзов, местных партийных и советских органов. Установились довольно тесные контакты во всех сферах и на всех уровнях. Стало меняться и отно­шение к разнообразному опыту соцстран.

 

Что касается работы Политбюро и Секретариата ЦК, то должен ска­зать: ни один вопрос на их заседаниях не обсуждался и не решался без учета опыта социалистических стран, особенно если он касался проводимых ре­форм. Мне пришлось эту функцию взять на себя, вооружаясь каждый раз соответствующими материалами и разработками научных институтов и спе­циалистов. Я заметил, что и другие секретари ЦК, члены Политбюро стали часто пользоваться этим методом, нацеливая подведомственные им учрежде­ния и подразделения аппарата на то, чтобы учитывать опыт дружественных стран.

 

К сожалению, некоторые наши работники в контактах с друзьями с трудом избавлялись от болезни высокомерия и поучительства. Особенно страдали от этого связи по линии местных органов. То начинают учить строителей из ГДР, как лучше строить жилье, то выдают авторитетные сове­ты венграм по выращиванию кукурузы, то вообще ведут себя в официальных поездках как на увеселительной прогулке. Принимая же делегации у себя, считают своим высшим долгом как можно лучше угостить коллег.

 

Наши друзья справедливо сетовали на то, что об одном и том же опыте приходится рассказывать нашим представителям каждый раз заново. В связи с этим перед отделом была поставлена задача создать современную систему информации об опыте решения экономических и социально-политических проблем с соответствующим банком данных. Правда, осуществить эту идею за время моей работы в отделе не удалось.

Экономические отношения - на новую основу

 

Особое внимание в эти годы было уделено перестройке экономических отношений между соцстранами: переходу от чисто торговых связей к произ­водственной кооперации, углублению научно-технического сотрудничества, созданию современного механизма внешнеэкономических связей.

 

Еще в декабре 1985 года была принята Комплексная программа науч­но-технического прогресса социалистических стран до 2000 года. К ее созда­нию я имел прямое отношение как заведующий Отделом науки и учебных заведений ЦК КПСС, который, как тогда говорили, «курировал» и Академию наук СССР, и Государственный комитет по науке и технике. Поддерживался постоянный контакт с президентом АН СССР А.П. Александровым и предсе­дателем ГКНТ Г.И. Марчуком, вице-президентами АН, которые одновремен­но были и руководителями работ по основным разделам программы.

 

Могу откровенно сказать: к разработке такой программы нас подтолк­нула западноевропейская «Еврика». Наше предложение об участии в «Еврике» не встретило положительного отклика на Западе. Тогда мы взялись за собственную программу, тем более что заделы были накоплены серьезные. В соцстранах эта работа вызвала большой интерес, я бы сказал, даже энтузи­азм. В кратчайший срок, буквально за несколько месяцев, была создана об­стоятельная и серьезная программа, включавшая 93 проблемы по пяти при­оритетным направлениям современного научно-технического прогресса. К программе было привлечено 400 советских научных и научно-производственных организаций, в том числе около 100 в качестве головных, и 1000 организаций из соцстран. По оценкам специалистов, наша программа по полноте и глубине проработки не уступала «Еврике», а в чем-то и превос­ходила ее, предусматривала выход на самые передовые рубежи научно- технического прогресса.

 

А вот дальше дело пошло хуже. Сказалась наша застарелая болезнь: мы хорошо научились составлять программы, обстоятельно все расписывать, оп­ределять цели и рубежи, но как только переходим к практическому осущест­влению, начинаются всякого рода заминки и трудности. Вот и здесь: настала пора определять взаимный вклад соисполнителей, заключать контракты и до­говора - и дело сразу замедлилось. Оказалось, что не все партнеры, особен­но те, которые определены сверху, готовы к такому сотрудничеству, некото­рые проявляют чрезмерную осторожность.

 

Более того, при заключении контрактов обнаружилось, что примерно 1/3 детализированных программ не предусматривают достижения прогнози­руемого мирового уровня. И, пожалуй, главное: Комплексная программа по многим позициям обрывалась на стадии завершения разработок и исследова­ний и не доводилась до производственного их освоения. Сказывались ото­рванность науки от производства, отсутствие мощной опытно- экспериментальной базы, особенно там, где головные организации не входи­ли в состав научно-производственных объединений.

 

Работа над этой программой лишний раз убеждала, что нужен принци­пиально иной подход к организации экономических и научно-технических связей, перестройке самого экономического механизма. При этом мы полно­стью отдавали себе отчет в том, что тут многое, если не все, зависит от нашей страны. Если мы не перестроим механизм внешнеэкономических связей, не создадим у своих предприятий заинтересованности в выходе на внешний ры­нок и по-прежнему будем ориентироваться только на команды и действия сверху, серьезного результата не будет.

 

Возникла потребность по-иному взглянуть на самые фундаментальные основы организации внешнеэкономических отношений, на так называемую государственную монополию внешней торговли. Дело в том, что государст­венная монополия внешней торговли постепенно выродилась в монополию министерств, осуществляющих внешнеэкономические связи, - Министерст­ва внешней торговли и Государственного комитета по экономическому со­трудничеству (ГКЭС). Все другие звенья хозяйства практически были отре­заны от внешнего рынка - как от экспорта, так и от импорта. Операции на внешнем рынке по продаже продукции предприятий и закупке необходимых товаров за рубежом вели исключительно или в основном экспортно-импортные объединения Минвнешторга. Для расчетов с предприятиями и организациями в рублях использовалось несколько тысяч валютных коэффи­циентов.

 

Предприятия, производившие экспортную продукцию и получавшие продукцию по импорту, порой даже не знали, по какой цене продается за ру­бежом их продукция и покупаются импортные изделия. Монополия внешней торговли глухой стеной отгораживала производителей от внешнего рынка. Хотя и в меньшей степени, но это относилось и к рынку соцстран.

 

За подобную уродливую систему, явный анахронизм, цеплялся Минвнешторг. Какие только доводы не приводились в ее пользу! Например, всерь­ез доказывалось, что одно министерство дает стране 10% ее национального дохода. Подсчет простой - брался чистый доход, получаемый от экспорта валютных товаров, главным образом нефти. Причем он рассчитывался, исхо­дя из смехотворно низких внутренних оптовых цен (на нефть, например, по 30 руб. за 1 т.). К этому прибавлялся чистый доход от импорта потребитель­ских товаров, которые покупались по дешевке на мировом рынке, а продава­лись на внутреннем рынке втридорога. Все это и давало примерно 50 млрд. руб. при национальном доходе в 500 млрд. руб.

 

При чем тут внешняя торговля, коли это результат совершенно иска­женной, уродливой системы цен? Но внешнеторговые тузы «оседлали» эти 50 млрд., доказывая свою мнимую экономическую значимость. Главный же порок этой системы в том, что мощные стимулы развития, заключенные в мировом рынке, до наших предприятий практически не доходили.

 

Я считаю одним из крупных прорывов в перестроечном процессе при­нятие в августе 1986 года после обсуждения в Политбюро постановлений «О мерах по совершенствованию управления внешнеэкономическими связями» и «О мерах по совершенствованию управления экономическим и научно- техническим сотрудничеством с соцстранами». Суть их - в решительном демонтаже монополии Минвнешторга на внешнеэкономические связи. Вна­чале право выхода на мировой рынок было предоставлено 20 промышленным министерствам и ведомствам и 60 объединениям и предприятиям. В даль­нейшем предусматривалась также реорганизация экспортно-импортных объ­единений самого Внешторга из министерских подразделений в самостоя­тельные посреднические хозрасчетные фирмы. За министерством сохраня­лись лишь регулирующие, а не хозяйственные функции.

 

В экономических отношениях с социалистическими странами пошли еще дальше: право вступать в прямые экономические отношения с зарубеж­ными партнерами из социалистических стран было предоставлено всем предприятиям и другим первичным хозяйственным единицам.

 

Вскоре был кардинальным образом упрощен порядок оформления де­ловых поездок работников предприятий и организаций за границу. Право разрешения выезда в социалистические страны сотрудникам было предос­тавлено директорам предприятий, а для загранкомандировки самих руководителей было достаточно устного согласия одного руководящего работника вышестоящего органа. Максимально упрощена была выдача загранпаспор­тов, а через некоторое время было принято решение о роспуске комиссий по выездам за границу, существовавших при партийных комитетах.

 

Это был крутой поворот во внешнеэкономической сфере. Конечно, вначале он носил волевой характер. Это было, я бы сказал, даже каким-то за­беганием вперед с точки зрения общей реформы экономического механизма. Предприятия и объединения фактически еще не располагали такими возмож­ностями, которые позволили бы им вступать в прямые связи с зарубежными партнерами. Но это было сделано сознательно, чтобы воздействовать на ус­корение реформы и внутренний экономический механизм, постепенно на­полняя право выхода на внешний рынок реальным экономическим содержанием.

 

Такие решительные меры одним ударом разрубили ряд тугих узлов, благодаря чему мы вышли на самые прогрессивные позиции в обсуждении и решении проблем перестройки экономического сотрудничества с социали­стическими странами. Так практически реализовывались идеи, изложенные в записке Горбачева и одобренные Политбюро.

 

На многосторонней основе проблемы взаимного сотрудничества были обсуждены в октябре 1987 года на 43-й внеочередной сессии СЭВ. Было ре­шено разработать коллективную концепцию социалистического разделения труда на 1991-2005 годы, а также специальные программы многостороннего сотрудничества европейских стран - членов СЭВ с Вьетнамом, Кубой и Монголией.

 

Важным моментом в работе сессии стали обсуждение и одобрение большинством участников подхода к организации экономических отношений между нашими странами на трех взаимосвязанных уровнях: межгосударст­венном, отраслевом и уровне отдельных предприятий и объединений.

 

На межгосударственном уровне предполагалось согласовывать пер­спективные народнохозяйственные планы стран с учетом международного разделения труда и достижений научно-технического прогресса.

 

Конечно, необходимость такого согласования признавалась и раньше, но на практике межгосударственные переговоры об экономическом сотруд­ничестве сводились к обсуждению злободневных проблем балансирования народного хозяйства, «латания дыр» и ликвидации прорех. Наши партнеры приезжали на переговоры с нами главным образом с пакетом просьб по по­ставкам сырья и энергоносителей.

 

На межотраслевом уровне должны были решаться проблемы предмет­ной специализации и кооперирования отраслей народного хозяйства соцстран. Следует отметить, что в этой сфере сотрудничества был накоплен наибольший опыт, который давал немалый эффект. Весьма результативной, например, оказалась совместная программа обеспечения соцстран оборудо­ванием для атомной энергетики. Можно сослаться также на опыт совместной разработки и разделения труда в изготовлении вычислительных машин серии «Ряд». Но и тут часто решение вопросов шло медленно, застревало в бюро­кратических закоулках СЭВ.

 

Наконец, сотрудничество между предприятиями и объединениями раз­ных стран, касающееся поузловой и подетальной специализации, создания совместных разработок и производств и т. д.

 

Здесь - настоящая экономическая целина. И именно эта сфера стала главной в перестройке форм и методов интеграции социалистических стран. Что мешало этому? Прежде всего непомерная централизация государствен­ного управления производством, жесткий охват движения продукции системой государственного материально-технического снабжения, отсутствие у предприятий собственных ресурсов. Надо было освободить предприятия от тотального государственного контроля, на первом этапе дать им возможность распоряжаться хотя бы частью своих ресурсов.

 

Мешал сложившийся стереотип, что якобы престижно и выгодно соби­рать конечную продукцию, а поставлять отдельные детали и узлы - значит играть второстепенную роль. Каждый стремился заполучить производство конечной продукции.

 

Но главное - неотрегулированность экономических и прежде всего ценовых вопросов, стремление закрепить право на установление или утвер­ждение цен на комплектующие поставки и на готовую продукцию за высо­кими государственными инстанциями, к тому же сохранить неправильную практику определения цены на комплектующие изделия по аналогии с цена­ми на запасные части, то есть на очень высоком уровне. Мы предложили пре­доставить необходимые права самим предприятиям и объединениям без вмешательства вышестоящих органов, дать им возможность самим договари­ваться о ценах на поставляемые комплектующие изделия.

 

Надо прямо сказать, что к предложению перенести центр тяжести на прямые связи наши партнеры отнеслись неоднозначно. Представители ГДР, Румынии встретили их весьма холодно. И вместе с тем Польша, Венгрия и Болгария их поддержали.

 

На 43-й сессии СЭВ мы выступили также за коренную реорганизацию Совета Экономической Взаимопомощи, сосредоточение его усилий на меж­государственных проблемах регулирования экономических отношений. Мы предложили резко сократить число различного рода комиссий, комитетов СЭВ, в бюрократической трясине которых увязали реальные дела.

 

До того момента работа СЭВ подвергалась острой критике со стороны наших партнеров за неповоротливость, бюрократизм. Для всех было ясно, что это завуалированная критика в наш адрес. Но как только мы внесли ра­дикальные предложения по реорганизации экономических отношений и са­мого СЭВ, бывшие критики выступили теперь в его защиту: не надо разру­шать сложившиеся формы, игнорировать накопленный опыт и т. д. Критики и защитники СЭВ поменялись местами.

 

Считаю, что наши подходы в принципе отражали насущные потребно­сти времени, назревшую необходимость перестройки экономических отно­шений на основах равноправия и взаимной выгоды, дальнейшего углубления разделения труда и экономической интеграции наших стран, создания подлинного рынка, движения к современным цивилизованным отношениям ме­жду народами.

 

В 1986-1988 годах, конечно, в общем плане вставал вопрос и о пере­ходе в экономических отношениях к обычным нормам мирового рынка - текущим ценам в свободно конвертируемой валюте и т. д.

 

Конкретные меры на этом пути были достаточно взвешенными, учиты­вали исторически сложившиеся реалии.

 

К сожалению, эта взвешенность в дальнейшем изменила нам. В резко осложнившейся валютно-финансовой ситуации стали все чаще высказывать­ся предложения вообще отказаться от прежних методов регулирования эко­номических отношений и полностью перейти на мировые цены и валютные расчеты, действовавшие на мировом рынке. Инициатором и активным про­водником этой линии было правительство Н.И. Рыжкова. Аргументация с нашей стороны была вроде бы убедительной: мы поставляли в соцстраны главным образом валютные товары - нефть, газ, сырье, а получали от них готовую продукцию, неконкурентоспособную на мировом рынке. В резуль­тате с 1990 года мы перешли к расчетам с ними по мировым ценам.

 

Думаю, это была одна из самых серьезных ошибок в экономической политике последних лет, которая привела к тяжелейшим последствиям и для наших партнеров, и для Советского Союза. Произошло полное нарушение сложившихся экономических связей. Оно явилось одним из решающих фак­торов резкого ухудшения экономической ситуации и обвальных политиче­ских перемен в восточноевропейских странах. Бумерангом оно ударило и по СССР, который, несмотря на все, довольно глубоко был включен в разделе­ние труда, и, многие его отрасли и предприятия сильно зависели от поставок из дружественных стран. Падение производства в СССР, а затем и в странах СНГ в 1991 -1992 годах во многом произошло из-за разрыва экономических связей с восточноевропейскими соседями. Шутка ли сказать, товарооборот с ними снизился более чем наполовину!

 

По моему мнению, и нынешнее постсоветское правительство России действует на этом направлении не лучшим образом, отодвигая проблемы экономических, да и не только экономических, отношений со странами, бывшими своими союзниками, на второй и даже на третий план.

 

Речь, понятно, не может идти о восстановлении какого-то подобия прежнего содружества. Для этого нет условий, в этом и нет никакой необхо­димости. Но естественная близость наших стран, взаимосвязь экономических потенциалов, общность исторических судеб, нынешних бед и задач выхода из кризиса и, наконец, очевидная истина, что нам жить вечно бок о бок, - все это требует особого подхода к взаимоотношениям с ними, разработки ясной линии добрососедства и доверия.

 

Таковы некоторые общие соображения и размышления о подвижках и тенденциях в отношениях Советского Союза и его друзей во второй полови­не 80-х годов, приведших в конечном счете к коренным переменам в этой части мира, серьезно повлиявшим на всю международную ситуацию.

 

Отношения с каждой из стран складывались, конечно, по-особому, от­ражая их специфику и исторические тенденции, геополитические моменты, всю совокупность факторов внутреннего и международного порядка. Рассказ о них, думаю, представит немалый интерес для читателя.

 

Глава вторая. Такое многоликое содружество

 

«Братушки»

 

Живков и его режим

 

Особое место в советском блоке занимала Болгария. У болгарского на­рода исторически сложилось отношение к России, Советскому Союзу как к старшему брату, готовому в любой момент прийти на помощь, гаранту и за­щитнику интересов Болгарии на международной арене. Она была наиболее верным и надежным союзником, во всем - и во внутренней, и во внешней политике - безапелляционно поддерживавшим Советский Союз, априори исходя из того, что правда всегда на стороне советского руководства.

 

Такая позиция, конечно, не оставалась безответной. В значительной степени благодаря братскому сотрудничеству с Советским Союзом, щедрой советской помощи Болгария добилась серьезного прогресса в наращивании своего экономического потенциала и в повышении жизненного уровня народа.

 

Неудивительно, что в Болгарии был скопирован с Советского Союза и авторитарный политический режим, ядром которого явилась БКП. А в пар­тии сложилась, по сути дела, ничем не ограниченная власть одного человека, пожалуй, даже большая, чем в КПСС, с примесью восточного деспотизма, одиозными проявлениями культа личности.

 

Несмотря на провозглашенные ее уставом демократические принципы, вся партия сверху донизу строилась на безграничной власти первых лиц, фактически неподконтрольных своему электорату, коллективным партийным органам и тем более партийным массам. Вся система выдвижения, переста­новки кадров покоилась на оценках и указаниях сверху. Для Генерального секретаря «верха» же вообще не существовало. Пользуясь этим, Тодор Жив­ков за длительный срок своего руководства создал систему своего личного господства, превратился в эпицентр авторитарной системы.

 

Была, правда, Москва... Но Т. Живков всей своей деятельностью давал понять, что он имеет полную и неограниченную поддержку советского руко­водства, что его политика всецело одобряется Москвой. И это в доперестро­ечный период было недалеко от истины. Ценя верноподданнические чувства Живкова, Брежнев неизменно высоко ставил его деятельность, не замечая или стараясь не замечать его грехи и слабости, хитрости, которые постепенно перерастали в коварство и двойную игру.

 

Немалое место в арсенале методов укрепления своей власти Живков отводил периодическим перетряскам партийного и государственного аппара­та, многочисленным реорганизациям, следовавшим одна за другой и никогда не доводившимся до конца. Это позволило ему все время перемещать кадры, не давая возможности сложиться каким-то структурам, группам с малейшим намеком на несогласие или тем более оппозицию к нему.

 

Людей творческих, самостоятельно мыслящих, не желавших смотреть ему в рот, Живков под разными предлогами удалял из руководства. Такая судьба постигла целую плеяду авторитетных деятелей: бывших вторых сек­ретарей ЦК - Бориса Велчева, Александра Лилова, Чудомира Александрова, председателя Совета Министров Станко Тодорова, способного философа, секретаря ЦК БКП по идеологии Стояна Михайлова.

 

Дамокловым мечом угроза увольнения постоянно висела над минист­ром иностранных дел Петром Младеновым, заместителем председателя пра­вительства Андреем Лукановым, секретарем ЦК БКП по международным во­просам Димитром Станишевым и другими честными, современно мыслящи­ми деятелями.

 

Для того чтобы держать в повиновении своих потенциальных крити­ков, Живков тщательно собирал на них компроматы, не останавливаясь перед фабрикациями. У одного жена оказалась дочерью человека, якобы сотрудни­чавшего в годы войны с властями, у другого жена выступила в поддержку неформального экологического движения и т. д.

 

Вместе с тем Живков приближал к себе людей серых, неприметных, но лично преданных ему, к тому же националистически настроенных, а то и с явно прозападной ориентацией. Это и Милко Балев, которого он до послед­него момента прочил себе в преемники, Гриша Филиппов и другие. Всячески оберегал их от критики, и они ему платили верноподданническим отношени­ем, восхваляя деяния «выдающегося сына болгарского народа». Немалое раз­дражение у болгар вызывало стремление Живкова выдвинуть на авансцену своих родственников - сначала дочь Людмилу, а затем и сына Владимира.

 

При всем этом хитрый Живков стремился создать себе имидж человека современного, ищущего, стремящегося опереться на научную мысль.

 

Настоящей его страстью, способом удовлетворения амбиций стало со­ставление обширных многословных тезисов и других «теоретических» доку­ментов. Это была эклектическая смесь каких-то обрывков современных со­циальных теорий, наивных доморощенных рассуждений, высокопарных дек­лараций. На всем этом лежала печать провинциализма, теоретических потуг и примитивизма. Тем не менее такие документы направлялись в Москву «для консультаций».

 

Живков вроде бы даже поощрял общественные науки, поддерживал развитие гуманитарных научных центров, проведение различного рода кон­ференций, симпозиумов, семинаров, но в той мере, в какой это отвечало его интересам, служило апологетике его системы, во всяком случае не угрожало ей. Но как только это выходило из верноподданнических рамок и приобрета­ло действительно серьезный аналитический характер, прилагалось к услови­ям Болгарии, следовала немедленная жесткая реакция со стороны высшего руководства. Так произошло с группой профессоров Софийского универси­тета, осмелившихся на критические замечания в адрес существовавших в Болгарии порядков. Преследованиям подвергался и нынешний президент Болгарии философ Желю Желев.

 

Был у Живкова еще один хитрый прием. Он стремился где-то на пол­шага бежать впереди Советского Союза и других соцстран. Очень любил приглашать в Софию или Варну советских ученых. Постоянными собеседни­ками болгарского руководителя были А.Г. Аганбегян, Г.А. Арбатов. Выслушивая их, он стремился перехватывать некоторые «модные» идеи и побыст­рее запускать их у себя в Болгарии. Это, кстати говоря, делал он по некото­рым экономическим и социальным вопросам и в начальный период нашей перестройки. Получалась двойная выгода: с одной стороны, демонстрация единства с Советским Союзом, а с другой - показ своей прогрессивности, соответствия духу времени и т. д.

 

В области внешней политики Живков, конечно, не мог не считаться с абсолютно преобладавшим стремлением болгарского народа укреплять со­юзные связи с СССР, но и здесь чем дальше, тем больше втягивался в двой­ную игру. С одной стороны, демонстрировал свою верность Советскому Союзу, не упуская случая повторять, что Болгария чуть ли не шестнадцатая республика, и выдвигая грандиозные программы всестороннего сближения Болгарии и Советского Союза, создания единой кровеносной системы и т. д. С другой - заигрывал с Западом, вел закулисные контакты с ФРГ и некото­рыми другими западными странами. Носился с идеей превращения Болгарии то ли в мини-Японию, то ли в мини-ФРГ, собрал вокруг себя деятелей проза­падного толка.

 

На словах выступая за экономическую интеграцию с Советским Сою­зом, на деле болгарский руководитель препятствовал созданию совместных предприятий, проектов, если болгарской стороне они не сулили преиму­ществ.

 

По сути дела, без координации с Советским Союзом Болгария пошла на осуществление амбициозной программы развития микроэлектроники с намерением выйти на мировой рынок. Ее несостоятельность обнаружилась, как только стали ощущаться отсутствие собственной элементной базы и трудности со сбытом продукции. Тогда обратились к Советскому Союзу за помощью.

 

Конечно, выходы на Запад стимулировались технологическим отстава­нием Советского Союза, сужавшим возможности сотрудничества в ряде важ­ных областей промышленности, высоких технологий и т. д. Но дело не толь­ко в этом, а и в общем повороте болгар к Западу. Это отразилось и на общественном мнении, и на повседневной жизни, особенно в сфере услуг. Руково­дство не только не противодействовало такого рода настроениям, а, по-видимому, оказалось у них в плену.

 

Истинная сущность Живкова как политического деятеля, пожалуй, яр­че всего проявилась в его национальной политике внутри страны. Под пред­логом сохранения болгарского этноса в Болгарии в течение ряда лет прово­дилась широкая кампания по оболгариванию турецкого населения, вплоть до изменения мусульманских фамилий и имен на болгарские. Она сопровожда­лась массовым насилием по отношению к этническим туркам, а также к бол­гарам магометанского вероисповедания. Аргументировалось это тем, что в связи с высокой рождаемостью среди мусульманского населения и низкой рождаемостью у болгар возникает угроза превращения большинства болгар­ского населения в мусульман. В этой кампании Живков пытался заручиться даже нашей поддержкой. Здесь его аргументация была вообще довольно странной: дескать, турецкую проблему в Болгарии надо решить для укрепле­ния крайнего южного фланга Варшавского Договора, якобы ненадежного по причине большой численности турецкого населения. Как будто можно до­биться надежности этого путем применения насильственных мер по отноше­нию к этническим туркам. Результат оболгаривания турок был прямо проти­воположным - обстановка в Болгарии накалилась до предела, среди турок и помаков (болгар магометанского вероисповедания) начались волнения, ин­дивидуальные и групповые выступления против власти.

 

Я помню один из таких конфликтов, происшедший на территории на­шей страны. Болгарский подданный Сулейменов - турок, которого застави­ли изменить фамилию и национальность, явился в турецкое посольство в Москве и попросил политического убежища. Перетягивание каната продол­жалось несколько месяцев. Советская сторона оказалась в щекотливом поло­жении, пока Сулейменову не была гарантирована личная безопасность.

 

Мы не раз давали понять болгарам, что не одобряем затеянной ими возни с изменением имен и фамилий. В конце концов болгарское руково­дство вынуждено было приостановить эту позорную кампанию.

 

Одним словом, ситуация в Болгарии, несмотря на внешнее благополу­чие, была явно нездоровой, особенно вокруг руководства. По своим наблю­дениям - а я за 20 лет работы часто бывал там, у меня много близких друзей - могу сказать, что Живков никогда не пользовался в стране настоящим авторитетом, вызывал раздражение, критику и даже плохо скрываемую иро­нию. Здесь назревали перемены, которые неизбежно должны были отторг­нуть прежние порядки, методы руководства: и скопированные у нас, и поро­жденные особенностями этой страны и, конечно же, личностными качества­ми Живкова - по-восточному хитрого и коварного политика.

Реакция на перестройку: «сальто-мортале»

 

Как же складывались отношения между нашими странами в процессе перестройки?

 

Курс на перестройку был воспринят болгарским руководством, и пре­жде всего лично Живковым, очень трудно, можно сказать, болезненно. Сле­дуя своему традиционному девизу «учиться у Советского Союза», болгары, казалось, должны были бы встать на путь демократизации, перехода к граж­данскому обществу и правовому государству, открытости и гласности, но Живков не мог не чувствовать, что это несет смертельную угрозу самим ос­новам его режима. Неприемлемым был для Живкова и переход к равноправ­ным экономическим отношениям, которые могли лишить эту страну ее при­вилегированного положения и ряда экономических преимуществ, не говоря уже о прямых субвенциях, практиковавшихся в прежние годы. Сам принцип ответственности руководителей перед своим народом устранял основание для излюбленных Живковым ссылок на Москву.

 

В первое время как будто ничего не менялось, но подспудно, за завере­ниями в вечной дружбе, верности Советскому Союзу накапливались пробле­мы и противоречия. У болгарских руководителей нарастали критические со­мнения, они чувствовали, что попадают в щекотливое положение; ведь обще­ственность Болгарии была приучена к тому, что страна не только поддержи­вала, но и повторяла все крупнейшие шаги советского правительства. По раз­личным каналам, и прежде всего через личное общение с болгарскими друзь­ями, до нас доходила информация о растущем смятении и недовольстве Живкова.

 

Открыто эти настроения проявились в начале 1987 года, после январ­ского пленума ЦК КПСС, сыгравшего поворотную роль в практическом на­чале советской перестройки. (Надо заметить, что этот пленум явился своего рода лакмусовой бумажкой, выявившей позиции лидеров социалистических стран в отношении политики нового советского руководства.) Нам стало из­вестно, что Политбюро ЦК БКП трижды обсуждало на своем заседании ито­ги январского пленума ЦК. Первоначальный проект документа по этому во­просу содержал в довольно явной и резкой форме несогласие с принципиаль­ными моментами перестроечной линии в Советском Союзе.

 

Утверждалось, что советская программа перестройки неприложима к болгарским условиям, что проблемы, которые стоят перед Советским Сою­зом, в Болгарии якобы нашли уже свое разрешение в рамках «апрельского» курса БКП, проводимого с 1956 года. Имелись в виду решения пленума ЦК БКП, на котором Живков был избран первым секретарем ЦК партии. Делался акцент на специфике Болгарии, говорилось о том, что болгарам нет необхо­димости критиковать свое прошлое, поскольку в болгарском обществе не было таких наслоений и извращений, как в Советском Союзе; фактически от­вергалась линия на развитие гласности, демократизации общественной жиз­ни и т. д.

 

Такая позиция отражала личные амбиции Живкова, была продиктована интересами защиты и оправдания режима его власти. Она не получила под­держки со стороны ряда членов Политбюро. В результате трехкратного об­суждения оценки были смягчены и в какой-то степени выравнены, но основной смысл их сохранился. У реалистически мыслящих членов Политбюро ЦК БКП не нашлось в то время сил выступить против.

 

Между тем у болгарской общественности после этого еще более возрос живой, неподдельный интерес к начавшимся в Союзе переменам. Члены пар­тии, интеллигенция да и более широкие слои населения увидели в них выход и для своей страны, избавление от надоевшего всем живковского засилья и деспотизма. Между настроениями болгарской общественности и позицией руководства стала образовываться глубокая пропасть.

 

По-видимому, это почувствовал и сам болгарский руководитель. В те­чение некоторого времени он находился в состоянии замешательства: заве­рения в адрес Советского Союза перемежались с выражением недовольства в адрес советской печати, например в отношении корреспонденции из Болгарии, публиковавшихся в «Известиях».

 

Нам стало известно, что посольству Болгарии было поручено внима­тельно следить за процессами, происходившими в Советском Союзе, больше приглашать для неофициальных бесед партийных и государственных работ­ников, ученых, общественных деятелей, давать на этой основе критическую информацию о положении в стране. Создавалось впечатление, что Живков искал для себя какой-то неординарный выход из создавшейся ситуации. И вот где-то в конце весны - начале лета 1987 года стали вырисовываться контуры его замысла: осуществить крутой поворот в отношении перестрой­ки, от ее критики к полному и безоговорочному признанию с опережающими шагами в собственной стране, чтобы и в этом случае бежать впереди СССР.

 

Этот план нашел свое реальное воплощение в письменном докладе Живкова, подготовленном к июльскому пленуму ЦК БКП, а затем и в его вы­ступлении на самом пленуме, в его решениях и последующих практических действиях. Текст доклада, как обычно в последние годы, был предварительно направлен Живковым нашему руководству в порядке ознакомления и ин­формации.

 

Это был обширный, заумный трактат с претензией на теоретическую значимость и новизну. В нем явно просматривалась амбициозность авторов. Тут и задача «вывести страну в число ведущих держав мира и по производи­тельности труда, и по росту национального дохода», и констатация того, что «страна открыта для достижений современной цивилизации и сама вносит вклад в мировое развитие, имеет высокий международный авторитет», и ут­верждения о «преимуществах и привлекательности социализма на болгар­ской земле».

 

В докладе приводились философские рассуждения об общем, особен­ном и единичном для того, чтобы обосновать необходимость создания «мо­дели на уровне единичного». А несколькими страницами дальше говорилось о «несостоятельности антимарксистских теорий специфических моделей социализма в разных странах». Вот и выбирай, чему же верить.

 

И все это для того, чтобы доказать необходимость таких перемен в Болгарии, которые идут значительно дальше и осуществляются более круто, чем перестройка в Советском Союзе.

 

В докладе был поставлен вопрос о необходимости коренного измене­ния роли партии в обществе, о том, чтобы она перестала быть «фактором власти», о фактической чистке партии. Предусмотрена полная реорганизация центра, в том числе слияние Госсовета с правительством. Принято решение о резком одноразовом сокращении партийного и государственного аппарата, о глубоких переменах в структуре общественных организаций, о перестройке Академии наук, о кардинальной перестройке административно-территориального деления страны. Вместо 28 округов вводилось деление на 8 традиционных для старой Болгарии провинций.

 

В публичных выступлениях и особенно в доверительных беседах с представителями КПСС и других партий Живков полностью отошел от прежнего утверждения, что «Болгария в переменах не нуждается». Наоборот, он стал всячески подчеркивать, что перемены назрели и не осуществлялись они якобы потому, что не было понимания и согласия с советской стороны, его, Живкова, держали за фалды и только теперь перестройка в Советском Союзе открыла возможность для перемен и в Болгарии.

 

Но в таком случае почему же болгарское руководство сразу же безого­ворочно не приветствовало наш новый курс, а проявляло по меньшей мере сдержанное отношение к нему, высказывало те или иные оговорки? Почему же не было заявлено, что Болгария тоже пойдет по этому пути, а, напротив, всячески подчеркивалось, что «советское начинание в Болгарии неприемлемо из-за ее специфики»?

 

Позднее Живков скорректировал и это свое объяснение: дескать, совет­ский фактор лишь тормозил перемены в Болгарии. Главным препятствием было сопротивление болгарского аппарата и болгарской бюрократии. Но и такая редакция не выглядела убедительной. Почему же тогда в прежние годы не устраняли, а, наоборот, наращивали это препятствие? Ведь бюрократиче­ский аппарат в Болгарии непрерывно расширялся, обрастая все новыми и но­выми структурами в центре и на местах. Для них понастроили помпезные административные здания, причем не только в столице, но и во всех округах.

 

Все говорило о том, что к пониманию необходимости поворота Живков пришел не когда-то давно, а именно теперь, в ситуации, складывавшейся под влиянием советской перестройки, настроений в самом болгарском обществе. В стране нарастало напряжение, широкое недовольство личностью руково­дителя. По-видимому, Живков решил одним ударом снять это напряжение, причем ударом ошеломляющим, таким, которого никто не мог ожидать в Болгарии. Он рассчитывал на восстановление поддержки широких кругов на­селения, выступавших за дальнейшее укрепление союза с СССР, а заодно и на нейтрализацию критически настроенных в отношении него лиц в руково­дстве БКП. Кстати, мотив снятия напряженности в обществе звучал и в вы­сказываниях самого Живкова.

 

Свою роль, по-видимому, сыграло и намерение Живкова, уже в кото­рый раз, на волне перестройки перетряхнуть партийный и государственный аппарат, кадры, в том числе и в верхнем эшелоне, создать такую политиче­скую структуру, которая послужила бы пьедесталом для режима неограни­ченной личной власти. В этой связи на серьезные размышления наталкивало провозглашенное в докладе намерение вывести партию из управления госу­дарством и обществом под девизом: «Уйти, чтобы остаться». Ясно, что власть не выпустят из рук. Тут не было сомнений. Но тогда встает вопрос: кто должен уйти, а кто остаться? Не скрывается ли за всем этим идея такого политического поворота, который служил бы прежде всего личным планам Живкова - уйти партии, а остаться вождю?

 

Конечно, Живкову править оставалось не так уж долго по естествен­ным причинам, но он мог с учетом советского опыта сформировать такое ру­ководство, которое не допустило бы развенчания его, Живкова, как это про­изошло с Брежневым в Советском Союзе.

 

По-видимому, немалую роль сыграло и стремление прикрыть широко­вещательными реформами серьезный экономический спад, начавшийся в стране, создать ситуацию, позволяющую задним числом выставить хозяйст­венные трудности как неизбежные издержки перестройки. Нельзя сбрасывать со счетов и влияние группы лиц прозападного толка в окружении Живкова с их планами осуществить корректировку внешнеполитической ориентации страны. Отзвуки этого чувствовались в попытках кое-что позаимствовать из западных моделей организации общества - копирование земельного устройства ФРГ, сильной президентской власти, роспуск Академии наук и т. д.

 

Направив свой доклад руководству КПСС и лично Горбачеву, Живков хотел продемонстрировать доверительность в наших отношениях, свою по­ложительную оценку перестроечных процессов и попытаться получить со­ветское благословение на осуществление у себя мер, которые на первый взгляд выглядели очень радикально, а на самом деле преследовали цели не демократизации, а укрепления личной власти.

 

Пленум ЦК БКП принципиально не изменил ситуации. Предложенные меры были приняты, и, более того, началось их форсированное осуществле­ние. В срочном порядке была созвана сессия Великого народного собрания, на которой без тщательного обсуждения утверждено создание 8 областей вместо 28 округов с перенесением их центров из крупных в мелкие города, полностью реорганизовано правительство.

 

Как должно было поступить советское руководство в этих условиях? Мы в Отделе ЦК внимательно проанализировали доклад Живкова и основ­ные выводы доложили Горбачеву. С одной стороны, мы не могли не привет­ствовать изменения отношения болгарского руководства к процессам обнов­ления и перестройки, его желания встать на этот путь, обменяться мнениями о путях решения общих для нас проблем, а с другой - скрыть беспокойство в связи с предпринимаемыми под этим флагом скоропалительными и необ­думанными действиями, за которыми явно проглядывало стремление не только не отстать от нас, а попытаться бежать на полшага впереди.

В райском Эвксинограде

 

Получилось так, что в то же самое время была намечена моя поездка в эту страну, чтобы в неофициальной обстановке поближе познакомиться с ее жизнью, проведя там по приглашению болгарского руководства часть своего отпуска. Такая возможность пообщаться с друзьями оказалась как нельзя кстати.

 

И вот в первой декаде августа я в Болгарии, вначале на Золотых Песках под Варной в местечке под претенциозным названием Эвксиноград, а затем в поездке по стране. Эвксиноград - бывшая резиденция болгарских царей с большим живописным парком на берегу Черного моря - Понта Эвксинского, откуда и название местечка. В бывшем царском дворце и пристроенном к нему большом современном здании официальная шикарная резиденция само­го Живкова. Рядом в парке капитальный дом гостиничного типа с номерами для членов Политбюро. Мне с семьей был отведен для недельного пребыва­ния отдельно стоявший особнячок близ пляжа.

 

По болгарскому обычаю отпуск здесь, в Эвксинограде, проводили в это время все или почти все члены Политбюро. Это дало возможность встретить­ся и побеседовать со многими из них, в частности с С. Тодоровым, М. Балевым, Н. Папазовым, Ч. Александровым, И. Паневым и другими. Почти неот­лучно со мной были мой давнишний друг, секретарь ЦК БКП по междуна­родным вопросам Димитр Станишев, а также заместитель заведующего Ме­ждународным отделом Иван Боев. Собственно, все свободное время прохо­дило в этих контактах.

 

По моей просьбе были организованы поездки на оборонное предпри­ятие «Черное море», в хозяйства Толбухинского района, на паромную пере­праву Варна - Ильичёвск, ознакомление с туристическим комплексом Золо­тые Пески.

 

7 августа состоялась продолжительная, почти двухчасовая, встреча с Живковым в бывшей царской резиденции. Болгарский руководитель про­комментировал решения июльского пленума ЦК БКП. Он не скрывал своего удовлетворения, даже бахвальства принятыми решениями, разработанными мерами. Уже на этой встрече всячески заверял, что никаких осложнений в этом процессе они не допустят, подчеркивая при этом, что реорганизация центра будет производиться несколько позднее и что им самим пока неясно, как должна выглядеть центральная власть.

 

Для меня эта встреча в основном носила познавательный характер. Старался больше слушать, поглубже вникать в болгарские проблемы. Ведь впереди была еще поездка по стране. Тем не менее с моей стороны была вы­сказана удовлетворенность тем, что у нас складывается общее понимание пе­рестройки и ее основных направлений в Болгарии и Советском Союзе. Я счел полезным рассказать о задачах и этапах нашей перестройки, акцентируя вни­мание на том, что коренное преобразование государственного и партийного аппарата мы собираемся проводить после того, как будет создан и отработан хозяйственный механизм: «Мы не хотели бы допустить какие-то серьезные ошибки и сбои в перестройке, чтобы не дискредитировать ее суть». На это Живков заметил, что «Болгария небольшая страна, в ней можно более смело, чем в СССР, проводить эксперименты».

 

Встреча с Живковым не развеяла сомнений о скоропалительности и недостаточной продуманности намеченных мер.

 

Мои контакты с членами Политбюро и секретарями ЦК подтвердили эти опасения. Болгары сетовали на то, что предложения по реорганизации общественных и экономических механизмов разрабатывались Живковым в узком кругу доверенных лиц. Лишь за несколько дней до заседания Полит­бюро они были доведены до сведения членов Политбюро. Примерно то же самое произошло и с членами Центрального Комитета перед пленумом ЦК.

 

В ходе поездки по Болгарии я встретился с руководящими работника­ми ряда округов и их центров: Шумена, Велико-Тырнова, Габрова, Плевена, с руководителями промышленных и сельскохозяйственных предприятий. Подтвердилось худшее - отсутствие или неопределенность представлений об экономической и политической перестройке, в том числе по таким вопро­сам, как передача права собственности трудовым коллективам, реорганиза­ция управления сельским хозяйством, создание областей вместо округов с перенесением их центров из сравнительно крупных городов в более мелкие. Что касается реорганизации центральных округов, то тут еще больше вопро­сов. А главное, люди не улавливали смысла затеянной реорганизации.

 

По возвращении в Крым, где я провел оставшуюся часть отпуска, я обо всем сообщил по телефону М.С. Горбачеву. Эта информация еще более встревожила Генсека, тем более что успокоительные заверения Живкова в том, что они спешить не будут, принимать меры будут взвешенно, не оправ­дывались.

 

Чтобы пообщаться с работниками Центрального Комитета, других цен­тральных органов в Софии, получше узнать их настроения, в Болгарию был направлен для консультации заместитель заведующего отделом Федоров. Его впечатления совпали с моими. Затеянная в Болгарии перестройка, направ­ленная на словах против бюрократического слоя, в действительности прежде всего преследовала цель укрепления режима личной власти Живкова. С сен­тября намечалось развернуть отчетно-выборную кампанию в партии в соот­ветствии с новым территориальным делением. В ходе этой кампании предпо­лагалось освободиться от тех, кто недостаточно ревностно проводит линию Живкова, то есть замышлялось нечто вроде чистки партии. Люди, близкие к нам, угнетенные перспективой новой перетряски, опасались за свою судьбу и за то, что еще более выдвинутся деятели типа Балева и Филиппова.

 

Стало известно, что Живков собирается обратиться с просьбой о прие­ме его в Советском Союзе. По-видимому, он почувствовал настроения в об­ществе и решил продемонстрировать, что его линия находит здесь поддерж­ку.

 

В начале сентября в Софии проходило совещание секретарей ЦК по экономическим вопросам, на которое от ЦК КПСС был направлен Н.Н. Слюньков. Ему было поручено сказать болгарскому руководителю, что Гор­бачев хочет поделиться своими соображениями и мыслями относительно проблем перестройки в Болгарии, изложенных в присланном в ЦК КПСС докладе Живкова. Если же последуют просьба Живкова о личной встрече с Горбачевым и готовность ради этого приехать в Советский Союз, сказать, что об этом сразу же будет доложено товарищу Горбачеву.

 

Так и было сделано. На самом совещании ничего неожиданного не произошло. А вот впечатления о встрече Живкова с секретарями ЦК остались у Слюнькова тяжелыми. Живков был в крайне возбужденном состоянии, на­говорил массу странных, на первый взгляд революционных, а по существу авантюристических вещей. В разговоре со Слюньковым Живков действи­тельно высказал желание приехать в Москву, но не для того, чтобы посове­товаться по существу, а принять совместную декларацию.

 

Было решено с визитом Живкова в Москву не спешить, провести встречу не раньше, чем через месяц, придать встрече рабочий характер без принятия какого-либо заявления и тем более декларации, чтобы не дать воз­можность Живкову ссылаться на авторитет КПСС. Вместе с тем Горбачев счел целесообразным изложить Живкову наши предварительные соображе­ния, для чего поручил мне в ближайшие дни выехать в Софию. Откровенно говоря, я не был уверен, что это надо было делать. Но тем не менее подго­товка к поездке была начата.

 

Между тем, по сообщениям из Софии от посла Л.И. Грекова, процессы в Болгарии подхлестывались и ускорялись. В частности, Младенов информи­ровал Грекова о том, что уже в октябре сессия Народного собрания рассмот­рит вопрос об изменениях в конституции и избирательном законе, после чего будет фактически осуществлена реорганизация всей государственной и об­щественной системы, а партийной конференции, которая вроде бы была на­мечена для обсуждения всех этих вопросов, будет сообщено об этом как о свершившемся факте.

 

Живков сказал, что в данный момент он собирается в отпуск, но «готов принять секретаря ЦК КПСС в любое время и в любом месте». Характерно, что традиционный и престижный праздничный доклад по случаю Сентябрь­ской революции на этот раз было поручено сделать Балеву. Собрание прово­дилось по традиционной схеме. Доклад был выдержан на высокой ноте, с восторженными оценками июльского пленума ЦК БКП, но и в адрес СССР высказаны все традиционные заверения.

 

Я заблаговременно подготовил материал для разговора с Живковым, направил его сначала на юг к Горбачеву и после его согласия разослал чле­нам Политбюро. Имел и личные беседы по этим вопросам с Рыжковым, Чебриковым, Слюньковым, Яковлевым, Добрыниным и Разумовским. Все одоб­рительно отнеслись к подготовленному материалу и сошлись на том, что предстоит нелегкий разговор.

 

И вот наконец 15 сентября я в Софии. Ко мне было проявлено под­черкнутое внимание. Встречал, провожал и был все время со мной Милко Балев. Разместили в Бояне - самой престижной государственной резиден­ции.

 

Встреча с Живковым длилась около двух с половиной часов. Она про­ходила в присутствии советского посла и переводчиков - заместителя заве­дующего сектором Отдела ЦК КПСС Гребенникова и Ивана Боева.

 

Как мне говорил потом Боев, такого разговора с болгарским руководи­телем он еще не помнит. Думаю, читателям будет небезынтересно ознако­миться с документальной записью нашей беседы.

 

Мне остается предварить ее одним существенным замечанием, которое следовало бы, наверное, учесть при оценке этой беседы. Живков своим «ве­сенним сальто-мортале», резким переходом от критического отношения к пе­рестройке, фактического ее неприятия к радикальной перестроечной пози­ции, даже более радикальной, чем советская, поставил нас в довольно дели­катное положение, вынуждая высказывать суждения, направленные вроде бы даже на сдерживание некоторых процессов перемен в Болгарии. Хитрый бол­гарский руководитель получил возможность парировать многие наши заме­чания: дескать, вы сами делаете то же самое, а когда мы начинаем двигаться в этом же направлении, возражаете.

 

И тем не менее во имя того, чтобы не ставить перестройку в Болгарии, а значит, и наши собственные идеи под угрозу дискредитации, нам пришлось откровенно высказать болгарскому руководителю свои опасения.

 

Впрочем, пусть документальная запись говорит сама за себя. Она при­водится лишь с некоторыми сокращениями.

Беседа с Т.Живковым 15 сентября 1987 г., София

 

Медведев. Прежде всего хочу передать вам товарищеский привет от М.С. Горбачева и всего советского руководства.

 

Из сообщения совпосла вы знаете, что Политбюро ЦК КПСС с удовле­творением восприняло ваше пожелание приехать в Москву, чтобы обменять­ся с М.С. Горбачевым мнениями по актуальным проблемам перестройки в наших странах. Его можно будет реализовать, когда М.С. Горбачев вернется из отпуска. Конкретную дату визита можно было бы определить позднее. Мне поручено изложить некоторые предварительные соображения руково­дства КПСС вам, товарищ Живков, болгарскому руководству по проблемам предстоящей встречи, получить дополнительную информацию по вопросам, для нас не вполне ясным.

 

Мы твердо исходим из того, что каждая братская партия самостоятель­но решает свои проблемы. Это для нас безусловный принцип. Вместе с тем считаем естественным совместное обсуждение вопросов, которые самым не­посредственным образом затрагивают обе партии. Сейчас, когда КПСС и БКП приступили к глубоким и масштабным преобразованиям, практическо­му осуществлению перестройки, взаимопонимание между КПСС и БКП при­обретает еще большее значение.

 

Мы убеждены, что чем сложнее вопросы, тем откровеннее они должны обсуждаться. Жизнь научила нас внимательно прислушиваться к мнению друзей, ибо есть вещи, которые со стороны бывают виднее. Думаем, что и для болгарских товарищей представляет интерес наше мнение о тех процес­сах, которые у них разворачиваются.

 

Хотел бы с самого начала ясно подтвердить нашу поддержку общего смысла, направленности и целей болгарской реформы. Да и не может быть иначе, ибо они перекликаются с нашей перестройкой. Мы ценим, что сами болгарские товарищи делают ссылки на значение процессов перестройки в СССР.

 

Известно, что некоторые новые идеи КПСС, ее критическое переос­мысление пройденного пути, планы перестройки были не всеми сразу вос­приняты. Возникали сомнения, оговорки. Мы это отнюдь не драматизирова­ли, полагая, что нужно дать поработать времени. Такой подход оправдывает себя. Перестройка приковывает к себе все большее внимание, завоевывает все больший международный авторитет. Решения июльского пленума ЦК БКП имеют немалое значение и в этом отношении. Они означают, что пере­стройка становится интернациональным процессом, отражающим потребно­сти нынешнего этапа развития социализма.

 

Действительно, современное состояние социализма в наших странах требует не просто отдельных улучшений, а глубоких, кардинальных перемен, призванных гораздо полнее, чем до сих пор, раскрыть его потенциальные возможности во всех основных сферах общественной жизни.

 

Складывается общее понимание того, что эти перемены нельзя осуще­ствить на базе старого теоретического багажа, нужны решительный разрыв с догматизмом, творческий подход к марксистско-ленинской теории, активный поиск нестандартных оценок и решений, призванных укрепить социализм на деле.

 

Одним словом, мы приветствуем поворот БКП к решению назревших кардинальных проблем общественного развития. Но мы полагаем естествен­ным, что начавшаяся в этом направлении работа порождает ряд вопросов. Некоторые из них касаются содержательных моментов.

 

Первое - о развитии самоуправления и перестройке политической системы. Что касается трудовых коллективов, низового территориального звена, тут, судя по всему, наши представления не расходятся. Однако ваша постановка вопроса о преобразовании высших органов, а также среднего зве­на на принципах самоуправления для нас неясна, особенно с точки зрения ее практическо-политического значения.

 

Вы считаете, что для раскрытия демократического потенциала социа­листического общества, инициативы и энергии масс, повышения эффектив­ности управления надо «перевернуть пирамиду власти», ограничить роль среднего звена и центра лишь теми функциями, которые будут делегированы им с низового уровня.

 

Нет ли тут опасности, что вместо гипертрофии централизма возникнет засилье местнических, групповых интересов, чреватое серьезными осложне­ниями в жизни общества, страны в целом? Ведь общественный интерес нико­гда не был механической суммой отдельных интересов. Хотим мы того или нет, всегда были и остаются вопросы, которые могут решаться только цен­трализованно, хотя и мы, и вы решительно отвергаем централизм бюрокра­тический.

 

Откровенно говоря, нас смущает и постановка вопроса о том, что ны­нешняя политическая система в Болгарии не поддается модернизации, ее на­до ликвидировать, заменить другой, новой, как об этом вы говорили на не­давней встрече с секретарями ЦК братских партий по экономическим вопро­сам.

 

Мы сами считаем, что нужны кардинальные перемены. Но каков их ха­рактер? Одно дело, когда уничтожается старый общественный строй, завое­вывается политическая власть. Другое - нынешняя ситуация, когда речь идет не об этом, а о том, чтобы укрепить, упрочить народную власть.

 

У себя в СССР мы считаем необходимым подходить к этому вопросу особенно осторожно, взвешенно: не ломать политическую систему, а настой­чиво и упорно совершенствовать ее, освобождая от всего старого, отжившего и наполняя новым, демократическим содержанием. Не ликвидировать старые формы, пока не созданы новые.

 

Возможно, тут какие-то терминологические неясности. Но в любом случае есть что обсудить, о чем обменяться мнениями.

 

Второе - о партии. Мы ясно понимаем (и об этом было сказано на ян­варском пленуме), что реализация коренных целей перестройки во многом зависит от перестройки самой партии. Об этом говорили и вы в июле.

 

На июльском пленуме ЦК БКП выдвинут тезис о том, что партия не должна быть субъектом власти. Весь вопрос в том, как его толковать. Если имеется в виду четкое разделение функций партийных и государственных органов, освобождение партии от решения конкретных экономических и тех­нических вопросов - тут у нас общее понимание. Если же речь идет об ог­раничении права партии принимать решения по актуальным политическим вопросам, то это, как мы понимаем, чревато немалым риском. Особенно ве­лик этот риск на нынешнем этапе, когда начались радикальные преобразова­ния во всех сферах общественной жизни, а партия является главной силой и гарантом их осуществления.

 

Что касается нас, то, предъявляя повышенные требования к партийным органам, партийному аппарату, круто изменяя стиль и методы работы, мы у себя считаем, что идти на радикальную структурную перестройку партии, пересмотр ее функций как руководящей силы общества было бы сейчас опрометчивым. Здесь нужны особая осторожность и осмотрительность.

 

Мы сами размышляем над всеми этими проблемами, ищем перспек­тивные подходы, считаем полезным и необходимым их совместное обсужде­ние.

 

Есть вопросы, которые вызывают у нашего руководства прямую озабо­ченность и даже тревогу.

 

Речь идет прежде всего о последовательности, взятых темпах осущест­вления перестройки.

 

Вы хорошо знаете о решимости советского руководства последова­тельно и до конца довести дело перестройки. Жизнь нас торопит, народ - за решительные, быстрые действия. Мы понимаем, что если упустим время, то можем оказаться в трудном положении. Но видим и другое - перестройка связана с судьбами миллионов людей. Поэтому неподготовленные шаги, стремление разом решить многие проблемы могут вызвать цепную реакцию - экономический спад, социальную напряженность, поставить под угрозу политическую стабильность, дискредитировать саму перестройку.

 

Мы исходим из того, что перестройка имеет свою логику и последова­тельность, что сначала необходимо создать новый хозяйственный механизм, утвердить в обществе атмосферу демократии и гласности и уже на этой осно­ве осуществлять крупные структурные изменения в системе общественного управления. Тем более что это связано с живыми людьми, с кадрами, с по­мощью которых мы только и можем осуществить перестройку.

 

Болгарские товарищи, видимо, решили начать с того, чтобы карди­нально переделать всю структуру управления, хозяйственный, государствен­ный да и партийный аппарат, а затем уже наполнять его новым содержанием. Мы хотели бы понять эту логику. Могут ли дать должные результаты струк­турные перемены, ликвидация или ослабление сложившихся органов при не­отработанности новых методов управления и самоуправления?

 

Правильно ли выбран момент для столь крутой и болезненной ломки административно-территориального устройства?

 

Нет ли поспешности в перестройке центрального звена? Еще в начале августа предполагалось, что вопрос о Совмине, других центральных хозяйст­венных органах будет рассмотрен в конце года на партийной конференции. Но решение по Совмину уже принято. Сумеют ли его новые органы в намеченные сроки провести перестройку экономики, включая отработку эконо­мических рычагов, которые предполагается ввести в действие уже с начала будущего года? Взять хотя бы вопрос о ценах. Сложнейшая проблема, тре­бующая тщательной квалифицированной проработки. Ведь переход на пол­ный хозрасчет при старых ценах - паллиатив. Как будут решаться эти во­просы?

 

Нам, в Советском Союзе, понадобится не менее 4- 5 лет, чтобы новый экономический механизм начал работать в полную силу.

 

Возникает и такой вопрос, как взаимосвязь кардинальных преобразо­ваний с решением текущих проблем.

 

На последнем пленуме ЦК КПСС мы еще раз подчеркнули: если люди в достаточно короткий период не почувствуют, что перестройка принесет им ощутимые результаты, это загубит перестройку и с политической, и с эконо­мической, и с идеологической точек зрения. Народ должен почувствовать, что перестройка для него, а не против него. Вот почему, решая стратегиче­ские вопросы обновления общества, мы уделяем первостепенное внимание обеспечению устойчивого экономического роста, ускорению решения продо­вольственной, жилищной и других насущных социальных проблем.

 

Нам известно, что в руководстве БКП получило хождение мнение о не­избежности «платы за перестройку». Публично предсказывается, что рефор­ма, проводимая в Болгарии, повлечет за собой замедление намеченных тем­пов, экономические сбои и даже спад. Согласиться с такой посылкой - зна­чит заранее обречь себя на неудачу.

 

Естественно, сбои в выполнении текущих планов могут быть. У нас, к примеру, сложно начинался 1987 год. Но за семь месяцев в результате приня­тых мер мы вышли на показатели темпов развития, предусмотренных пяти­леткой. Мы считаем для себя просто недопустимым заранее оправдывать сбои перестройки.

 

Откровенно говоря, нас настораживают и высказывания в том духе, что в отличие от Советского Союза, который не вправе допускать серьезные ошибки и срывы, Болгария, дескать, может рисковать, потому что за ее спи­ной стоит могучий Советский Союз.

 

А с Запада подбрасываемся версия, согласно которой СССР якобы ис­пользует Болгарию для проведения перестроечных экспериментов. Более ко­варного извращения советско-болгарских отношений трудно себе предста­вить.

 

Наконец, о методах осуществления перестройки.

 

История нас научила, что крупные перемены в жизни общества, тем более направленные на углубление демократии, нельзя обеспечить декрети­рованием сверху. Чтобы они были успешными, они должны стать делом всей партии, народных масс. Вот почему в рамках нашей перестройки мы не дела­ем ни одного крупного шага без тщательной подготовки общественности, со­ветов с партийным активом, широкими слоями народа.

 

Особую заботу проявляем о том, чтобы в стороне от перестройки не остались партия и ее кадры. Все ее вопросы регулярно обсуждаются в По­литбюро, наиболее крупные выносятся на пленумы ЦК. Скажем, по оценкам некоторых периодов нашей истории, которые войдут в доклад на торжест­венном заседании в связи с 70-летием Октября, имеется в виду посоветовать­ся на пленуме ЦК КПСС. Большое значение придаем предстоящей конфе­ренции. Она не будет сведена к одобрению уже принятых решений по перестройке, а поставит новые крупные проблемы.

 

У нас сложилось впечатление, что радикальные преобразования в Бол­гарии оказались в значительной степени неожиданными для партии и ее кад­ров, для различных слоев населения. Это вряд ли может положительно ска­заться на поддержке перестройки со стороны общественности. Ведь демокра­тия, самоуправление - не только конечная цель перестройки, но и средства ее осуществления. Сама перестройка - это великая школа демократии для партии и народа.

 

В общем, если подвести итог нашим предварительным соображениям, можно сказать так: в необходимости и целях обновления социализма у нас с вами нет расхождений. Опасения советского руководства касаются подходов и способов перестройки, но это тоже вопрос политического характера, ибо речь идет о сохранении общественной стабильности.

 

Болгария, пожалуй, единственная братская страна в Европе, которая до сих пор избежала кризисных потрясений. У нас это, конечно же, связывают в первую очередь с тем, что болгарское руководство, вы, товарищ Живков, умело определяли курс партии все эти три десятилетия. Нет нужды говорить, насколько все мы заинтересованы в том, чтобы так было и впредь.

 

Еще раз повторю. Мы ни в коей мере не собираемся болгарским това­рищам навязывать свои оценки и рекомендации. Наши соображения продик­тованы одним - глубокой заинтересованностью в том, чтобы большое дело, начатое вами после июльского пленума ЦК БКП, дало успешные плоды, что­бы перестройка неуклонно вела к укреплению социализма в наших странах, повышению его международного авторитета.

 

Вот то, что мне поручено в предварительном порядке передать вам, то­варищ Живков, всему болгарскому руководству. Это те вопросы, которые, видимо, будут поставлены на предстоящей вашей встрече с М.С. Горбаче­вым.

 

ЖИВКОВ. Спасибо за высказанные соображения. Не знаю, с чего на­чать. Начну с истории.

 

Как и другие социалистические страны, Болгария учится у Советского Союза. Мы не можем представить себе развития социалистической системы без учета того, что происходит и делается в Советском Союзе. Но мы вос­принимали и положительное, и отрицательное в вашем развитии.

 

При Георгии Димитрове и после него, когда я встал во главе партии, мы неуклонно проводили линию на сближение с СССР, но при этом идеали­зировали его. Мы защищали от нападок все, что происходит в Советском Союзе, пытались объяснить нашему народу, убедить его, что все, что делает­ся у вас, правильно. Не потому, что хотели вам нравиться, а искренне верили, что так надо. Так было до недавнего времени, вплоть до прихода нового ру­ководства КПСС во главе с товарищем Горбачевым.

 

Что касается нынешнего этапа, то мы приветствуем советскую пере­стройку, одобряем ее и широко отражаем в средствах массовой информации. Делается это не по конъюнктурным соображениям, а по убежденности в пра­вильности происходящего.

 

В 60-х годах мы попытались сделать поворот в экономике, решить во­просы, о которых мы говорим и сегодня. Меня тогда обвинили, что я собрал вокруг себя проюгославские элементы, и работа была прекращена. Однако главным было не это. Главное состояло в том, что у нас не было опыта, что мы натолкнулись на сопротивление аппарата, который задушил наш экспе­римент.

 

В 70-х годах мы возвратились к этим проблемам, начали изучать опыт всех стран, занимавшихся экономической реформой, усиленно работать с со­ответствующими советскими ведомствами. Попытались сделать что-то и в 80-е годы. Кое-чего удалось достичь - началось использование экономиче­ских рычагов в сельском хозяйстве, в промышленности. Но и на этот раз мы натолкнулись на сопротивление аппарата управления. И теперь он душит нашу реформу. Мы постоянно работали. Работали активно, но прорыва осу­ществить не удалось. Таким образом, мы выстрадали наш опыт.

 

И только с проведением перестройки в Советском Союзе создались ус­ловия для нашего продвижения вперед. Мы попытались обозначить некото­рые направления своих действий в решениях XIII съезда партии, декабрьско­го (1986 г.), а сейчас и июльского пленумов ЦК БКП.

 

Думаю, что вы располагаете неточной информацией о том, что наши мероприятия оказались неожиданными для общества. Да, перемены происхо­дят, они неизбежны, но сказать, что это сюрприз, нельзя. Мы располагаем более точной информацией. Решения пленума встречены в массах исключительно положительно, а если и есть тревога, напряжение, то только в управ­ленческом аппарате. Я не говорю об отдельных людях, о тех, кто смотрит на принимаемые нами решения через призму собственного положения и инте­ресов.

 

Решения пленума сняли общее политическое напряжение в стране. Сколько было недовольства, всяческих суждений: «Почему в СССР идет пе­рестройка, а у нас нет? Почему мы ничего не делаем?» Не хочу сказать, что наша работа воспринимается всеми «на ура», но повторяю - мы сняли на­пряжение в стране. А в это время некоторые думают: «Что будет с нами?» Отсюда и проявления недовольства.

 

Что касается темпов перестройки, то у нас здесь такое представление. В полном объеме, как это обозначено в концепции, нам потребуется на про­ведение реформы 10-15 лет. Раньше закончить ее мы не сумеем.

 

МЕДВЕДЕВ. Ну это уж, наверное, слишком большие сроки. Мы ос­новные преобразования хозяйственного механизма, государственного управ­ления рассчитываем на 4-5 лет.

 

ЖИВКОВ. Может быть, создается впечатление, что мы ликвидировали власть и допустили вакуум в управлении. Это не так. Существующие госу­дарственные органы на местах будут упразднены только тогда, когда мы проведем выборы.

 

Сейчас приступило к работе временное руководство областей, но это 5-6 человек. А в целом прежнее руководство округов - партийное, госу­дарственное, хозяйственное - все на местах, работает и несет ответствен­ность за положение дел. Мы не ликвидировали ни одного органа, ни одного аппарата, не уволили ни одного человека. До каких пор такое положение бу­дет сохраняться - это, конечно, вопрос.

 

Трудности с выполнением плана есть. Нас снова ставит в тяжелые ус­ловия засуха. Не хватает металла. Я не жалуюсь, но трудности объективного порядка существуют. Сегодня на Политбюро мы обсуждали вопрос о выпол­нении плана текущего года. Мы его не уменьшаем, не корректируем. Борьбу за выполнение плана ведут те же органы, которые существовали ранее и про­должают существовать сегодня.

 

Что касается высшего эшелона, то, как я и говорил, он будет меняться после внесения изменений в Конституцию. В каком виде это будет - еще не определено. Сейчас у нас работает комиссия по этим вопросам. Да, структуру Совета Министров мы изменили, но он как был, так и остается исполнительно-распорядительным органом. Таким он должен быть при любых изменени­ях в высшем эшелоне.

 

Сейчас вот нам говорят, что мы ликвидируем нашу Академию наук.

 

МЕДВЕДЕВ. У наших ученых действительно возникли опасения по этому вопросу. Мне звонил вчера академик Марчук и с озабоченностью го­ворил о том, что ему стало известно намерение болгар по западному образцу передать всю науку в вузы, а Академию наук не иметь.

 

ЖИВКОВ. Могу заверить, что у нас такого намерения нет. Мы не об­суждали этого вопроса. Может быть, кто-то и думает так, но это было бы су­масшествием. Есть некоторые предложения по повышению эффективности работы научного фронта. Но повторяю, они нигде не обсуждались.

 

Болгария меньше Московской области. Но мы создали четыре совета при Совете Министров. В сфере экономики и финансов в ведомствах рабо­тают 33 заместителя председателей ведомств, 140 генеральных директоров. Не многовато ли для такой страны, как наша? Если вы нам скажете, убедите нас, что эта система подходит для Болгарии, мы вернемся к ней, но власть бюрократии таким путем мы не преодолеем.

 

МЕДВЕДЕВ. У нас много своих проблем борьбы с бюрократизмом.

 

ЖИВКОВ. Мы теперь говорим о самоуправлении. Взяли этот термин у вас. Раньше мы избегали его, поскольку он был дискредитирован югослава­ми, а говорили о саморегулирующейся системе. После того как вы взяли его на вооружение, используем его и мы. Это наш, марксистско-ленинский тер­мин.

 

В осуществлении централизма тоже подход новый. Здесь есть хит­рость, которую можно назвать «сверхцентрализмом». Он будет обеспечи­ваться с помощью банковской системы и контроля левом. Если раньше лев выходил из банка, поступал на предприятия, затем на рынок, потом в банк - контроль осуществлялся в конце. Сейчас же мы меняем эту систему. Кон­троль становится непрерывным. К этому следует прибавить государственный контроль.

 

Главное, что мы переводим работу коллектива на самоуправление - в этом новое. Сейчас обсуждаем вопрос о практической передаче социалисти­ческой собственности коллективам на 10-15 лет. Рабочие в ряде мест не хо­тят принимать устаревшие основные фонды, но мы втянули их в диалог.

 

Почему мы спокойны за экономику? Система самоуправления на пред­приятиях, структура хозяйственных объединений и ассоциаций уже созданы. Здесь нет никаких нерешенных вопросов.

 

Коль мы создали органы, которые должны работать, мы должны пере­дать им и их функции. Главное, что такую систему нельзя перестроить. Не бойтесь, мы не допустим развала. Да и как мы его можем допустить? Моби­лизуем всех на выполнение плана. В результате нашей мобилизации выпол­нение идет даже лучше, чем раньше. План был под угрозой срыва. В 1986 го­ду выросла задолженность Западу. Тревожным остается положение и в теку­щем году. Но план мы выполним.

 

МЕДВЕДЕВ. Мы тоже ведем совершенствование аппарата и принима­ем кардинальные меры, сокращаем численность. К примеру, аппарат Агропрома сокращен на 50%.

 

ЖИВКОВ. Вот видите, вы сокращаете, а когда мы начали сокращать - беспокоитесь.

 

МЕДВЕДЕВ. Мы ведем эту работу и будем ее проводить дальше пла­номерно, шаг за шагом, а не вдруг.

 

ЖИВКОВ. Вы сокращаете и увольняете, а мы, к сожалению, никого не уволили - ни один министр у нас не снят. У всех есть работа, все они рас­пределены и работают. Не уволен ни один человек.

 

Создание областей народ принял хорошо. В качестве руководителей туда мы взяли хорошие кадры. Часть направим в общинное звено, других (в управленческом аппарате было много инженеров) направим на производство. Пусть идут туда и работают. Мы им сохраним зарплату до тех пор, пока они будут работать на том месте, куда их направили.

 

МЕДВЕДЕВ. Не подумайте, что мы защищаем болгарскую бюрокра­тию. Мы защищаем болгарскую перестройку.

 

ЖИВКОВ. У нас нет другой возможности, передайте это Михаилу Сер­геевичу. Если мне докажут, что мы можем решить наши проблемы по-другому, я скажу, что ошибся. Но существующая система нас душит.

 

О партии. БКП никто не избирал в иерархию управления. Мы сделали ее субъектом управления номер один. Но сейчас этот субъект убирать нельзя. Главное здесь - принятие политических решений, а не технологических. Скажем, сейчас мы готовим постановление Политбюро по сельскому хозяй­ству. Мы не будем вникать в детали. Главную для себя задачу видим в том, чтобы оценить обстановку, процессы, определить направления развития. А конкретные проблемы пусть рассматриваются и решаются Советом Минист­ров, другими инстанциями и организациями. Ведь мы - политические руко­водители, а не всезнайки.

 

БКП не изменит своему историческому предназначению. Партия Геор­гия Димитрова никогда не изменит своему классу. У нас, как и прежде, не будет ни одной проблемы, по которой партия не скажет своего слова. Сейчас же у нас полнейшая деформация руководящей роли партии. Мы не можем не говорить об этом.

 

МЕДВЕДЕВ. А нет ли здесь противоречия? Вы говорите, что партия не должна быть субъектом власти и даже общественного управления, и в то же самое время она принимает решения по кардинальным вопросам обществен­ной и государственной жизни.

 

ЖИВКОВ. Нет. Противоречий здесь нет. Партия руководствуется сво­ей идеологией. Она проводит свою политическую линию, руководствуется своими программными документами. Рассматривая любой хозяйственный вопрос, мы не вдаемся в детали, а разрабатываем политическую оценку. Дру­гого подхода здесь быть не может.

 

МЕДВЕДЕВ. Но вы решили на пленуме не только общеполитические вопросы, но и вопросы о формах государственного управления, администра­тивно-территориального деления страны, о структуре Совета Министров. Это же все вопросы управления.

 

ЖИВКОВ. Сейчас у нас переходный период. Если партия не скажет, к примеру, как должен выглядеть Совет Министров, кто же тогда скажет?

 

МЕДВЕДЕВ. А как же тогда понимать провозглашенный вами тезис, что партия не должна быть субъектом власти и управления?

 

Действительно, разграничение партийно-политического, государствен­ного, хозяйственного руководства, функций партийных, государственных, хозяйственных органов, общественных организаций - это самый сложный вопрос.

 

ЖИВКОВ. Успокойте советских товарищей: мы не берем курс на уход от наших обязанностей, на принижение руководящей роли партии. Мы толь­ко хотим, чтобы те, кого выбирают, несли ответственность за свою работу. Мы - политическая организация, а не административная. А раз так, мы бу­дем спрашивать с выборных руководителей. Не справятся со своей работой, будем отзывать.

 

Сейчас мы избегаем категоричных указаний, детализации. И это не жонглерство. Ни один орган - ни государственный, ни хозяйственный, ни политический - не будет ликвидирован до укрепления самоуправляющейся социалистической общности. Под этим мы понимаем заводы, научные организации, учреждения культуры, самоуправляющиеся территории. Пока мы их не укрепим, мы не уйдем из иерархии власти. И люди начинают понимать, что для развития этого процесса нужно время.

 

Возвращаясь к тому, с чего я начал, хочу сказать, почему у нас ничего не вышло в 60-70-80-х годах. Не было опыта. Но главное - все провалила существующая система. Она все задушила. Мы отдаем себе отчет в том, что сделанное нами - это лишь начало. Это только форма, которую надо напол­нить содержанием. Если мы ее не наполним содержанием, это будет катаст­рофа. Нам надо доработать экономический механизм. Мы этого не скрываем. Мы ничего не скрываем от народа.

 

Без июльского пленума ЦК БКП пробиться к массовому сознанию на­шего общества было бы невозможно. По-другому сделать это было невоз­можно. Я лично чувствовал сложившуюся обстановку. Нас беспокоило не то, что кто-то ворчит, а беспокоило, что мы не могли дойти до массового созна­ния. Нам надо было раскрепостить социальную энергию народа. Нужен был открытый диалог. Июльский пленум снял напряженность. Другого пути у нас не было. Правда, для многих людей наши шаги оказались неожиданными.

 

МЕДВЕДЕВ. Что касается нас, то решения июльского пленума ЦК БКП и ваш доклад восприняты с большим вниманием, встретили положи­тельный отклик. Они отражают реальные потребности. Наши коммунисты, советские люди увидели, что многое у нас с вами идет в одном направлении.

 

Но и для нас некоторые шаги оказались действительно неожиданными. Скажем, созыв сессии Народного собрания в августе, в разгар летних отпус­ков, и принятие на ней сразу, без какого-то предварительного партийного или общественного обсуждения, таких вопросов, как новое административ­но-территориальное деление, реорганизация Совмина.

 

Вы подтвердили свою методику перестройки: сломать старые структу­ры, создать новые, а потом наполнять их содержанием. А как же быть в пере­ходный период, когда новые структуры еще не созданы и не наполнены но­вым содержанием? Вы объясняете, что сделали это для слома бюрократизма. Я доведу ваши разъяснения до советского руководства. Но насколько это единственный и оптимальный путь решения проблемы?

 

ЖИВКОВ. Мы не откладываем вопросы реорганизации структур управления.

 

Единственный вопрос для нас, по которому мы не нашли еще реше­ния, - это цены. Какое-то время будем использовать старые.

 

До конца года надеемся решить вопрос на основе временных цен, при­ближенных к мировым. Ведь надо жить и работать. Мы - маленькая страна. Мы видим, что цены надо изменить, начиная с цен на сырье и кончая ценами на готовую продукцию. Новая структура не может функционировать без но­вых цен. При сохранении старых цен все может сорваться.

 

МЕДВЕДЕВ. Я не уверен, что мировые цены могут легко накладывать­ся на структуру любой страны, что их использовать можно сразу, без глубо­кой проработки вопроса.

 

ЖИВКОВ. Я хочу, чтобы вы успокоили советских товарищей: ничего плохого в Болгарии не будет. БКП остается руководящей силой. ЦК и впредь будет держать в руках главные, кардинальные вопросы развития страны, не говоря уже о внешнеполитических проблемах. Кто же их будет рассматри­вать, как не Центральный Комитет!

 

Несколько других вопросов.

 

О СЭВ. На совещании секретарей ЦК братских партий в Софии кое о чем удалось договориться. Мы понимаем, что целостной перестройки СЭВ сейчас не достичь. Есть противники этого. Но мы не можем решить проблем интеграции без коренных изменений форм и содержания работы СЭВ. Что он представляет собой сейчас? Это форма межгосударственных связей. Любые попытки выйти из нее обречены на неуспех. Надо изменить и форму, и со­держание работы СЭВ в направлении экономических методов.

 

О нашем двустороннем сотрудничестве. Ему у нас открыта зеленая улица. В нем нет каких-либо неразрешимых проблем и каких-либо опасений. В отношениях между нашими партиями имеются глубокие традиции, зало­женные еще Д. Благоевым.

 

Что касается международных проблем, то я восхищен курсом, прово­димым вашим руководством во главе с М.С. Горбачевым. Это - ленинский курс. Социалистическое государство как государство рабочего класса не мо­жет не рассматривать мировые проблемы в качестве первостепенных. На­сколько актуальна мысль о необходимости нового политического мышления! Насколько важны предложения о ликвидации ядерного оружия, демократи­зации международной политики. Поскольку в области экономики мы пока не можем соревноваться с капитализмом, политика должна быть нашим оружи­ем. Мы едины в подходах и формах проведения политической линии. У нас нет расхождений даже в нюансах.

 

Что касается нашего сотрудничества, то на днях перед отъездом в Мо­скву А. Луканова мы обсуждали связанные с ним вопросы. В частности, во­прос о создании советско-болгарского банка. Он может сыграть исключи­тельно важную роль. Что касается нашей экономики, то она неразрывно свя­зана с советской, тесные связи имеются в области культуры, науки.

 

Все, что у вас происходит, мы отражаем в печати. Мы проводим ту же линию. Круглые сутки ругаем американцев.

 

МЕДВЕДЕВ. Благодарю вас, товарищ Живков, за столь обстоятельные разъяснения. Все это будет доложено нашему руководству, товарищу Горба­чеву.

 

Согласен с тем, что вы говорили относительно СЭВ. На прошлой неде­ле мы обсуждали эти вопросы перед заседанием Исполкома. Рекомендации рабочей встречи в Москве в полной мере реализовать пока не удалось. Но ждать, пока дозреют все, нельзя. Если по тому или иному вопросу есть дого­воренность между тремя-четырьмя участниками, надо идти вперед. Права ве­то не должно быть. Мы за то, чтобы быстро продвигаться вперед. Мы отста­ем в интеграционных процессах от Запада.

 

В связи с упоминанием о Луканове хотел бы затронуть одну деталь. Сейчас он единственный представитель в СЭВ в ранге министра. Устав этой организации предусматривает представительство в ранге заместителя пред­седателя правительства.

 

Передам вашу исключительно высокую оценку внешнеполитического курса КПСС. Хотел бы сказать, что общая согласованная внешнеполитиче­ская линия будет тем эффективнее, чем активнее будут выступать все социа­листические страны со своими инициативами. Мы поддерживаем вашу ини­циативу по созданию безъядерной и свободной от химического оружия зон на Балканах, другие шаги на международной арене.

 

ЖИВКОВ. Передайте М. С. Горбачеву, другим советским руководите­лям, что я проинформирую Политбюро ЦК БКП о содержании поставленных вами вопросов. Уверен, что Политбюро со всей серьезностью отнесется к ним.

Живков с большим, я бы сказал, напряженным вниманием выслушал то, что было поручено мне сказать. Лишь в отдельных местах собеседник просил Ивана Боева перевести на болгарский некоторые слова и выражения.

 

Что касается его разъяснений, то в них нашли отражение не все по­ставленные вопросы. Например, практически были обойдены наши опасения относительно недемократических, директивных методов осуществления пе­рестройки. Собеседник старался объяснить и оправдать болгарский метод перестройки, согласно которому надо вначале устранить старые структуры и создать новые, а затем наполнять их новым содержанием. Думается, тут, как и в письменных документах, присутствовали немалый элемент демагогии, стремление пококетничать новизной и хлесткостью формулировок. На деле же в замыслы болгарского руководства отнюдь не входила утрата рычагов управления. Но ведь это могло произойти и само собой, помимо его желания.

 

Несомненно, что Живков был искренне заинтересован в нашей поло­жительной реакции на предпринимаемые им шаги. Думается, была не слу­чайной акцентировка на том, что все органы управления в стране функцио­нируют нормально, никто еще не уволен, они не собираются спешить, в пла­ны руководства не входит ликвидация Академии наук и т. д. Безусловно, по­ложительным моментом явилось обещание собеседника довести высказан­ные замечания до сведения членов Политбюро, ибо раньше наши беседы с ним подавались, как правило, односторонне и главным образом с целью продемонстрировать наше согласие с тем, что делается у них.

 

17 сентября я доложил об итогах беседы с Т. Живковым на Политбюро. Собственно, докладывать подробно не пришлось, поскольку запись беседы, приведенная выше, была предварительно разослана членам Политбюро.

 

Вскоре пришло сообщение и из Болгарии, что о беседе со мной было подробно информировано Политбюро ЦК БКП. Она получила положитель­ный отклик и возымела определенное действие: некоторые корректировки были внесены и в практические мероприятия, и в постановку теоретических проблем. Правда, по вопросу о роли партии вновь было повторено, что у со­ветских товарищей якобы сложилось неправильное представление о болгар­ской позиции. Болгарский руководитель считает, что они зашли слишком да­леко, чтобы повернуть или остановиться, что надо убедить советских това­рищей в правильности предпринимаемых действий.

Советско-болгарский саммит

 

В эти дни разговор не раз возвращался к предстоящей встрече Горба­чева с болгарским руководителем, обговаривались ее общий замысел и воз­можная тональность. Я был за то, чтобы на встрече сказать все необходимое, но, может быть, переступить через какие-то слабости и амбиции Живкова, чтобы итог в целом получился конструктивным.

 

Живков прибыл в Москву 15 октября, а на следующий день состоялась его встреча с Горбачевым. Михаил Сергеевич не стал вдаваться в детали, внимательно выслушал информацию и комментарии Живкова, а затем в сво­ей свободной, раскованной манере остановился на принципиальных вопросах перестройки, рассматривая их применительно к нашей стране, но с учетом и определенных международных аспектов. Горбачев по достоинству и, конеч­но же, одобрительно оценил поворот, происшедший в Болгарии в отношении к нашей перестройке.

 

Мы понимаем, - сказал он, - что нужно было время, чтобы осмот­реться, разобраться. То, что теперь мы связываем происходящие в наших странах процессы единым понятием перестройки, резко повышает меру на­шей ответственности за принимаемые решения и практические действия. Каждая из наших партий сделала свой выбор в пользу перестройки, обновле­ния социалистического общества самостоятельно, и никто не собирается брать на себя роль судьи. Но это предполагает, что каждый из нас должен тщательно продумывать, взвешивать свои шаги и с точки зрения интересов своей собственной страны, и с точки зрения общего дела. Вполне естествен­но стремление посоветоваться по вопросам, которые возникают, посмотреть на свои дела и замыслы в общем контексте процессов, набирающих силу в социалистическом содружестве. Так мы воспринимаем ваш приезд в Москву. Так относимся и к сегодняшнему разговору.

 

Далее Горбачев высказал свои соображения о темпах и методах пере­стройки. Он недвусмысленно заявил, что против шоковых решений: невоз­можно одним махом разрушить старый механизм, а затем на пустом месте создать новые структуры, наполнить их новым содержанием. Мы понимаем, что нельзя упустить время. Знаем также, что ни у кого нет готовых рецептов и схем. Мы продвигаемся по избранному пути, во многом на ходу проверяя практикой принятые решения, расставаясь с тем, что отторгается жизнью. Но здесь есть своя закономерность, свой ключ, без которого перестройка теряет смысл. Этот ключ - демократизация. Она - и цель, и главный метод пере­стройки. Действиями сверху можно начать какой-то процесс, но осуществить его невозможно без того, чтобы не учитывать интересы людей, без превра­щения перестройки в их кровное дело, без широкой инициативы и творчест­ва.

 

Кем должен быть народ в перестройке - исполнителем или хозяином? Это важнейший вопрос, и он не из области абстрактной теории. Мы глубоко убеждены, что важнейшая цель перестройки - коренная демократизация со­циалистического общества - может быть успешно достигнута лишь при ус­ловии, если она будет проводиться в жизнь адекватными ей демократически­ми методами - через развитие гласности, опору на нее как на важнейший инструмент, через учет широкого спектра мнений и настроений масс. Без это­го радикальные преобразования обречены на неудачу, чреваты разочарова­нием, а то и социальной напряженностью.

 

Далее Горбачев в деликатной форме изложил наше представление и о роли партии в перестроечных процессах. Он предостерег от непродуманных, опрометчивых шагов, от хлестких лозунгов и левацких действий в этом важ­нейшем вопросе. Вы говорите, что партия должна стать чище, освободиться от примазавшихся, от бюрократизма, язв коррупции. В оценке этих явлений у нас стопроцентное совпадение. Но ключ к преодолению их, по нашему мне­нию, не в организационных перетрясках: при перетряске сверху на поверх­ность могут всплыть приспособленцы, ловкачи, а в общем-то все те же примазавшиеся. Выход, по нашему мнению, здесь один - в развертывании внутрипартийной демократии, критики и самокритики, безусловном подчи­нении аппарата выборным органам, в контроле масс через гласность .

 

Горбачев подчеркнул особую важность сплоченности руководства пар­тии, широкого, неформального, коллективного обсуждения всех крупных во­просов в Центральном Комитете и Политбюро.

 

В беседе Горбачев затронул и такой деликатный вопрос, как советско-болгарское сотрудничество, а также имеющиеся признаки разворота Болга­рии на Запад. Мы не меньше, чем любая другая социалистическая страна, осознаем необходимость технологического рывка и преодоления отставания от Запада. Но путь здесь один - умножать совместные усилия, а не заигры­вать с Западом, не трясти перед ним пустым карманом.

 

«Надо поставить точку и на разговорах о перекачивании национально­го дохода то ли НРБ в СССР, то ли наоборот. Если действительно тут есть какие-то проблемы, пусть разберутся авторитетные специалисты наших стран. Было бы огромным ущербом для наших народов, если бы мы не про­тиводействовали попыткам ослабить наши узы товарищества и братства.

 

Общий лейтмотив встречи состоял в том, что поворот, происходивший в Болгарии, создавал основу для еще более тесного сотрудничества наших партий и стран, для плодотворного обмена опытом, открытого обсуждения возникавших вопросов.

 

Этот разговор был выдержан в хорошем, доброжелательном духе, про­ходил конструктивно. После встречи и на обеде, и при отъезде гость выгля­дел окрыленным, да и наше руководство было удовлетворено состоявшимся диалогом.

 

Казалось, сделано очень важное дело - закрыта довольно сложная и ответственная страница в отношениях между нашими странами на перелом­ном моменте их развития. Атмосфера взаимопонимания была в дальнейшем закреплена во время пребывания Живкова на праздновании 70-летия Ок­тябрьской революции и участия его во встрече левых партий и движений по вопросам современного мирового развития.

Последние годы перед взрывом

 

В дальнейшем наши отношения с руководством БКП развивались в бо­лее спокойном русле, хотя были далеко не безоблачными. Вот несколько фактов, с которыми мне пришлось столкнуться.

 

В конце 1987- начале 1988 года произошло резкое обострение эколо­гической обстановки в районе болгарского города Русе на Дунае в связи с выбросами с химического комбината в городе Джурджу, расположенном на­против на румынском берегу Дуная.

 

Роза ветров здесь такова, что основная масса выбросов выпадала как раз на болгарский город. В нем возникла напряженнейшая обстановка. Стали проводиться острые политические акции, выдвигаться настойчивые требова­ния принятия необходимых мер по экологической защите населения. Много писем стало поступать и в адрес советского руководства, лично Горбачеву с просьбой оказать воздействие на болгарских и румынских руководителей в этом вопросе.

 

Кое-кто пытался спекулировать на том, что на румынском предприятии в Джурджу было установлено советское оборудование. Возникла версия, что выбросы в атмосферу являются результатом несовершенства советского обо­рудования и технологии. На место выезжали компетентные комиссии с уча­стием специалистов разных стран, подробно исследовали завод и пришли к выводу, что дело не в несовершенстве оборудования, а в его изношенности, интенсивной эксплуатации. Румынам были предложены поставки нового со­ветского оборудования.

 

Однако разъяснения сути обстановки, информация о принимаемых ме­рах не доводились до сведения населения и общественности Болгарии. Наши предложения о публикации интервью в болгарской или местной печати с од­ним из компетентных советских лиц, предложения о советском участии в контроле за экологической обстановкой в районе Русе не принимались. В ре­зультате нагнеталась обстановка вокруг роли Советского Союза в этом во­просе, высказывалось недовольство публикациями в советской печати по этому поводу.

 

Другой факт. Еще в 1987 году было объявлено о создании совместного предприятия на базе паромной переправы Варна - Ильичёвск. Побывав на этом предприятии, я убедился в том, что никакого совместного предприятия фактически нет. Был лишь образован совместный совет для обсуждения возникающих вопросов. Объединения же собственности, акционирования пред­приятия даже не предполагалось. А для этого были все предпосылки, и глав­ное - в этом была прямая экономическая целесообразность и острая необхо­димость. Предприятие, объединяющее паром со всеми его службами, порто­выми сооружениями, железнодорожной, автомобильной станциями в единое целое, могло бы в значительной мере поднять эффективность транспортных связей между двумя странами и дало бы огромную выгоду.

 

Представители болгарской стороны в беседе со мной на эту тему со­глашались с идеей совместного предприятия. Я обсудил этот вопрос и с са­мыми высокими советскими инстанциями. Был разговор с Атанасовым и да­же с Живковым. Вроде бы все были согласны. Давались поручения, но дело не двигалось. А ларчик открывался просто: болгарская сторона имела высо­кий доход от паромной переправы, который формально в случае создания единого предприятия перешел бы ему.

 

Весьма тонкие и деликатные проблемы возникали в связи с письмами и обращениями болгарских граждан в ЦК КПСС и лично к Горбачеву, крити­ковавшими действия болгарских властей, и в первую очередь самого Живко­ва. В них все чаще затрагивались политические проблемы. Острые сигналы стали поступать от демократически настроенных представителей болгарской интеллигенции.

 

В связи с этим вспоминается письмо от ряда профессоров Софийского университета, над которыми Живков учинил настоящую расправу за попытку критического осмысления болгарской действительности.

 

Как поступить с этим письмом, как помочь болгарским профессорам, что им ответить? По существу мы были согласны с их критикой, понимали мотивы их действий. Открытая поддержка была исключена, ибо означала бы прямое вмешательство в дела другой страны и воспринялась бы как сигнал к борьбе против Живкова; не поддержать - значит пойти против собственной совести и убеждений.

 

Решили поступить таким образом: ответить болгарским профессорам, что мы получили их письмо и оно передано для рассмотрения в ЦК БКП; од­новременно письмо профессоров вместе с копией нашего ответа направить в ЦК БКП - не Живкову, а именно в ЦК БКП, чтобы оно прошло по всем ин­станциям.

 

Мы, естественно, не обращались с просьбами к ЦК БКП, но тот факт, что с письмом ознакомлено руководство КПСС и это через наш ответ, конеч­но же, стало известно болгарской общественности, ограждал болгарских профессоров от дальнейших репрессий над ними. И действительно, как нам потом стало известно, болгарское руководство вынуждено было смягчить меры в отношении ученых.

 

Отказавшись не без нашего влияния от тотальной перетряски верхних эшелонов власти, Живков тем не менее не оставил попыток расправляться с неугодными ему людьми, которые по какой-то неуловимой закономерности оказывались, как правило, в более близких и доверительных отношениях с нами.

 

Именно в это время затеяна была недостойная возня вокруг Тодорова, Александрова, Михайлова. Продолжались интриги вокруг Луканова, Станишева и некоторых других. Вместе с тем Балев, уличенный в финансовых ма­хинациях, лишь на время был отстранен от кормила правления, а затем вновь приближен Живковым.

 

Подбирался Живков и к Младенову, готовя его освобождение от долж­ности министра иностранных дел. Уже назывался его возможный преемник, но осуществить свои замыслы Живков, по-видимому, просто не успел.

 

Не случайно именно Петр Младенов оказался тем человеком, который первым вступил в открытую схватку с болгарским руководителем, подверг­нув его острой критике и заявив о собственной отставке с поста министра иностранных дел. Это выступление подтолкнуло лавину демократического движения, которая смела режим Живкова, привела к смене руководства пар­тии, положила начало ее обновлению, вплоть до переименования, коренным преобразованиям в стране.

 

К сожалению, болезнь оказалась запущенной, кризис болгарского об­щества - очень глубоким и тяжелым для братского народа. На политиче­скую арену вышли новые силы, которые сумели взять на вооружение лозунги демократизации общественной жизни. Пережив мощное потрясение и осво­бождаясь от груза прошлого, бывшая правящая партия под новым названием и новым руководством (ее лидером стал Александр Лилов) активно включи­лась в эти процессы.

 

Начался новый этап истории страны.

Как трудно выводить «белые пятна»

Парадоксы польской ситуации

 

Из всех восточноевропейских стран отношения СССР с Польшей в хо­де ее освобождения от фашизма, да и в течение всего послевоенного периода, складывались, пожалуй, наиболее сложно и драматично.

 

Внутренняя ситуация в этой стране была наименее стабильной и наи­более беспокойной. На это были свои причины: страшные потрясения, ог­ромные жертвы, неисчислимый материальный ущерб, который страна пере­несла в результате войны, сложности в отношениях наших двух стран, дос­тавшиеся нам от истории, которые хотя и сглаживались в какой-то степени совместной борьбой против фашизма, но не могли не сказываться на на­строениях польского народа. А тут еще включение Польши в советский блок, навязывание этой стране советской модели социализма, перипетии в руково­дстве страной, которые происходили явно не без участия Москвы. Для поля­ков с обостренным чувством национального достоинства, самостоятельности, государственности все это было труднопереносимо.

 

В то же время в Советском Союзе, а если говорить точнее, в партийных и государственных кругах, в некоторых догматически настроенных слоях на­селения постоянно высказывалось недовольство, что Польша идет якобы не в ногу, ПОРП недостаточно последовательно решает задачи социалистических преобразований, и в частности не проводит коллективизацию сельского хо­зяйства, допускает значительное влияние костела, слишком сильно подчер­кивает национальную самобытность и т. д. Причем эти настроения резко усиливались, когда Польша вползала в очередной общественно- политический кризис. А они повторялись через 5-10 лет.

 

Последний кризис, сопровождавшийся мощным выбросом обществен­ного недовольства, произошел в конце 70- начале 80-х годов. На сей раз спонтанный взлет забастовочного движения сопровождался усилением орга­низованной политической оппозиции в лице профобъединения «Солидар­ность». Угроза общенациональной катастрофы, нависшая над страной, выну­дила руководителей Польского государства во главе с генералом Войцехом Ярузельским ввести военное положение, приостановить деятельность «Соли­дарности», интернировать виднейших деятелей оппозиции.

 

К моменту прихода к руководству в Советском Союзе М.С. Горбачева правительство Ярузельского в Польше прилагало огромные усилия к тому, чтобы нормализовать общественно-политическую обстановку в стране. Пик наибольших политических и экономических трудностей, порожденных кризисом начала 80-х годов, вроде бы был пройден, но ситуация оставалась сложной, и процесс стабилизации обещал быть долгим и трудным. Надо бы­ло восстановить авторитет ПОРП в государстве и обществе, укрепить ее свя­зи с массами, прежде всего с рабочим классом, повысить влияние в среде ин­теллигенции и молодежи и, главное, конечно, предотвратить нарастание эко­номических трудностей, связанных с глубокими диспропорциями в народном хозяйстве, неэффективностью экономики, ростом внешней задолженности, сравнительно низким жизненным уровнем значительных слоев населения.

 

Убедившись, что силовыми методами, подавлением оппозиции, при­нуждением, административным нажимом ничего не решишь, правительство Ярузельского взяло курс на осуществление глубоких политических и соци­ально-экономических реформ в стране. Они шли в унисон с советской перестройкой. В этой обстановке между руководством Польши и горбачевским руководством с самого начала установилось хорошее взаимопонимание. Я убежден - лучшее, чем со всеми другими, в том числе более благополучны­ми странами, которые клялись в верности КПСС и Советскому Союзу. Сло­жилось и тесное личное общение между двумя руководителями.

 

Как говорил сам Войцех Ярузельский, на него огромное впечатление произвели XXVII съезд КПСС, состоявшаяся в ходе съезда встреча с Горба­чевым. Ярузельский назвал съезд поворотным явлением, сплавом единства политики, экономики и идеологии, отметил интеллектуальную отвагу и твор­ческое новаторство советских коммунистов, призвал своих коллег по партии принять на вооружение решения съезда КПСС, идти в том же русле, «в про­цессе укрепляющих социализм перемен».

 

Идеи советской перестройки оказали немалое влияние на проекты предсъездовских документов, доклады и выступления на X съезде ПОРП, в работе которого принял участие Горбачев.

 

Мы, со своей стороны, сочли необходимым проанализировать состоя­ние советско-польских отношений и придать им новый импульс. Весной 1986 года, вскоре после XXVII съезда, в Политбюро по этим проблемам была на­правлена записка нашего отдела и состоялось ее обсуждение. Политбюро высказалось за восстановление в полном объеме экономических, политических, гуманитарных связей с Польшей, нарушенных в начале 80-х годов. На По­литбюро отмечалось: мы допустили серьезную ошибку, свернув отношения с Польшей в сфере экономики, но в особенности в науке, культуре, образова­нии, во всей гуманитарной сфере, сведя их к минимуму. В этом повинен От­дел ЦК, который не без санкции брежневского руководства настойчиво про­водил эту линию как своего рода наказание для Польши, в то же время ус­матривая в контактах источник идеологической заразы для советских участников. Тогда считалось, что связи следует поддерживать лишь с нашими верными друзьями и единомышленниками.

 

Все государственные и партийные органы, общественные организации, местные инстанции, предприятия и учреждения теперь были сориентированы на активную работу с польскими партнерами. За короткий срок докризисный уровень связей между нашими странами был восстановлен.

 

В области экономики в результате переговоров между Рыжковым и председателем правительства Польши З. Месснером была существенно про­двинута координация планов на пятилетку, намечены конкретные меры по углублению экономического сотрудничества. Была оказана помощь Польше в разрешении ее платежных проблем, в том числе в свободно конвертируе­мой валюте, принято решение по отсрочке платежей по текущей задолженно­сти.

 

С учетом обоюдного стремления к развитию гуманитарных контактов, связей между областями, трудовыми коллективами, научными институтами, вузами наших стран Ярузельский выдвинул встречное предложение о со­трудничестве Польши и СССР в сфере идеологии и политической надстройки. Развернулась работа по подготовке совместного документа, своего рода декларации по этому вопросу. После тщательной подготовки, длившейся не­сколько месяцев, в апреле 1987 года такое развернутое соглашение было подписано Ярузельским и Горбачевым в Москве.

 

Процесс преодоления последствий общественно-политического кризи­са в Польше продвигался, однако, очень медленно. К концу 1987- началу 1988 года страна стояла перед решающим рубежом экономических и полити­ческих реформ. Как их проводить? Эти вопросы было намечено обсудить на очередном пленуме ЦК ПОРП. Причем его предполагалось провести в два приема - вначале заслушать доклад, начать его обсуждение, а затем пре­рвать работу пленума для того, чтобы провести референдум в стране, в ходе которого решить, как дальше развиваться: путем медленных, постепенных шагов или принимая более резкие и крупные одноразовые меры. В основном это касалось проблемы нормализации рынка и необходимости в связи с этим повышения цен. Руководство ПОРП склонялось к более решительным мерам, но хотело бы получить мандат от общества, ибо они сопряжены со снижени­ем реальных доходов населения.

 

Степень доверительности отношений между руководителями наших стран была такой, что проект доклада на пленуме был направлен нам для предварительного ознакомления. Надо сказать, что он содержал очень много интересных идей по развитию политической системы, работе среди различ­ных групп населения и социальных слоев, отношениям с оппозицией. Эти идеи отражали, конечно, специфику польской ситуации, но представляли и некий общий интерес. Многое мы извлекли полезного и для себя.

 

Что касается референдума, то тут, мне кажется, польские друзья все же допустили тактическую ошибку, которой, впрочем, не избежали и мы сами, когда заявили, что не будем проводить повышения цен без совета с народом. Решения по повышению цен или проведению денежной реформы не прини­маются на референдумах. Такой путь заведомо обречен на неудачу. Кто же будет голосовать за то, чтобы цены повысились как можно больше и как можно быстрее? Так и произошло. Польское общество подавляющим боль­шинством высказалось за медленный, щадящий вариант реформы цен. Но и он оказался трудным для положительного восприятия. Уже весной 1989 года из Польши стали доходить тревожные сведения о реакции населения на по­вышение цен даже в щадящем режиме.

 

Сказались и слабое влияние ПОРП на массы, ее невысокий авторитет, организационная рыхлость. Парадокс в том, что партия, по крайней мере ее центральные органы и руководство, проявляя глубокое понимание ситуации, реальных условий своей страны, большую гибкость и новизну в решении многих, особенно политических и идеологических, проблем, не могла изба­виться от представления о ней в собственном народе как о некоей консерва­тивной силе. По-видимому, как и в КПСС, нарастал разрыв между руково­дством партии, с одной стороны, средним и нижним звеньями партийного аппарата - с другой и партийными массами - с третьей. И на этом доволь­но успешно строила свою политику и влияние на различные общественные слои оппозиция в лице «Солидарности».

 

Стоит особо отметить тот факт, что за время перестройки в Советском Союзе удалось сбить волну антисоветизма и антирусских настроений в поль­ском обществе. ПОРП могла теперь без всякого риска для своего влияния ссылаться на КПСС, демонстрировать свое согласие, взаимопонимание с ее руководством. Близость наших партий за короткое время превратилась с точ­ки зрения авторитета ПОРП из негативного фактора в позитивный. Это было просто поразительно.

 

Особенно впечатляющей демонстрацией изменившихся отношений польской общественности к «восточному соседу», к КПСС и ее руководству стал визит Горбачева в Польшу, который состоялся в июле 1988 года и в ко­тором мне довелось принять участие.

 

Встреча в аэропорту показалась мне довольно сдержанной и даже сравнительно холодной. Волновался, как я заметил, и сам Ярузельский. Слишком важным был для него визит, слишком многое поставлено на карту.

 

Но уже на следующий день на встрече в сейме, в общении с жителями на варшавских улицах атмосфера стала быстро меняться, теплеть буквально на глазах. И вот уже большие толпы варшавян скапливаются в местах воз­можного появления нашей делегации. Оставаясь верным себе, Горбачев не упускал случая, чтобы поговорить с людьми. А в Кракове и в ленинских мес­тах - в Поронине, точнее, в Бялы-Дунайце, куда мы заехали по настоятель­ной просьбе Горбачева, - мы столкнулись с бурным излиянием настроений поляков. Огромное скопление народа, со всех сторон приветственные возгла­сы, дружелюбные жесты, множество рук для пожатий. Откуда-то появились сотни и, наверное, тысячи книжек о перестройке, которые передавались Гор­бачеву для автографов.

 

Во второй половине дня вся центральная площадь в Кракове была за­полнена народом. Состоялось несколько импровизированных митингов, в том числе на месте, где Тадеуш Костюшко давал свою клятву. Исключитель­но дружественный характер носила встреча с ксендзами и епископом в Марианском костеле. На высоком эмоциональном накале прошла встреча с польской молодежью. Под громкие овации один из популярнейших певцов исполнил песню «Михаил, Михаил».

 

И уже вообще нечто невообразимое произошло на улицах Щецина. На всем протяжении от аэропорта до центра города улицы были запружены на­родом. Казалось, весь город вышел навстречу Горбачеву. С большим успе­хом прошел митинг на судоверфи. А ведь это была одна из опор «Солидар­ности». Докеры держались с достоинством, но принимали Горбачева очень дружески и тепло. В настоящий триумф вылилась прогулка Горбачева по го­роду.

 

С огромным успехом прошла в Варшаве встреча с деятелями польской культуры. Был представлен весь ее цвет, а с советской стороны во встрече приняли участие Тенгиз Абуладзе, Чингиз Айтматов, Галина Уланова, Елена Фадеева, Станислав Федоров, Николай Басов, Наталья Бехтерева и другие. Состоялась содержательная, эмоционально насыщенная дискуссия по вол­нующим интеллигенцию вопросам.

 

Заключительная беседа Горбачева с Ярузельским прошла в обстановке сердечности и взаимного согласия. Состоялось подписание совместного за­явления, ряда других советско-польских документов. Атмосфера растущего взаимопонимания, дружелюбия, стремления к сотрудничеству царила и на большой пресс-конференции по итогам визита, которую мы провели вместе с секретарем ЦК ПОРП Юзефом Чиреком, с участием руководителей служб информации Урбана и Герасимова, с польскими, советскими и зарубежными журналистами. Большинство вопросов было адресовано мне. Но даже самые сложные из них не вызывали трудностей в этой благожелательной обстанов­ке. Чувствовалось, что визит Горбачева воспринимается как действительно большое событие в истории советско-польских отношений. Как потом отме­чалось в польской печати, ни одна из предыдущих двусторонних встреч руководителей наших стран не отличалась такой заинтересованностью, друже­ским взаимопониманием по всем вопросам - будь то экономическое со­трудничество или взаимодействие в сфере надстройки. Оживление в Польше в эти дни сравнивалось с тем, какое царило в связи с пребыванием в стране папы римского.

 

Тем более неожиданным и удивительным для нас оказалось новое рез­кое обострение обстановки в Польше, происшедшее через месяц с неболь­шим. В августе начались массовые выступления рабочих на севере страны - в том числе и в Щецине, а также в Кракове, которые затем перекинулись и в горнодобывающую промышленность. Каша заварилась довольно густая. Рез­ко активизировалась «Солидарность», хотя, как стало известно, забастовоч­ная волна возникла спонтанно, несколько раньше и не там, где намечалось.

 

Срочно был созван пленум ЦК, на котором встал давно уже назревший вопрос о недоверии правительству. Но пленум не стал высказываться по это­му поводу, пусть решает сейм. В перерыве пленума Ярузельский собрал со­вещание первых секретарей воеводских комитетов и поставил вопрос о соб­ственной отставке. Но из 19 первых секретарей 15 выступили против. По предложению Чирека решено было создать Комитет национального согласия во главе с Ярузельским.

 

Руководство страны осознало необходимость коренного изменения подхода к внутриполитическим проблемам, принятия ответственных реше­ний. Такая программа действий была выработана. Ее центральным пунктом стал диалог с оппозицией в рамках «круглого стола». Естественно, возник вопрос и о смене правительства, о новом ее руководителе, на роль которого прочили Мечислава Раковского.

 

По просьбе Ярузельского в Москву для информации советского руко­водства был направлен Юзеф Чирек. Практически весь день 23 сентября я провел с ним, затем вечером состоялась трехчасовая встреча у Горбачева. Наш собеседник, естественно, посчитал своим долгом объяснить такое на первый взгляд резкое изменение в настроении польского общества - от то­го, что мы сами видели в июле, до того, что произошло в августе.

 

Оказывается, не все было на поверхности. Одно дело - восторженное восприятие Горбачева, его не могло проигнорировать даже руководство «Со­лидарности», призвавшее население страны приветствовать популярного со­ветского гостя. Другое дело - критическое, во многом негативное отноше­ние к собственному правительству. Конечно, дружеские отношения Горбаче­ва и Ярузельского сыграли свою роль, но не могли изменить общую ситуа­цию. И в августе «плотина» общественного недовольства прорвалась.

 

Чирек информировал нас об аргументах и соображениях в пользу про­ведения «круглого стола» с оппозицией. Польскими руководителями это по­давалось как шаг, направленный на раскол оппозиции, и как диалог с ее реа­листически мыслящим конструктивным крылом, возглавляемым Л. Валенсой, как начало процесса национального примирения и возрождения. Но бы­ло ясно, что это вынужденная, реалистическая позиция. Она так и была вос­принята нами.

 

Чирек почему-то счел необходимым подробно прокомментировать ре­комендацию Раковского на пост руководителя правительства. Казалось, он ожидал каких-то сомнений и чуть ли не возражений на этот счет с нашей стороны. Но Горбачев, верный себе, сказал, что это дело польских друзей. Мы не хотели бы подвергать сомнению их решение, если бы даже и были к этому основания. Горбачев высоко отозвался о способностях и политических возможностях Раковского. Мы не разделяем того недовольства, которое раз­давалось в адрес Раковского в советских верхах в брежневские годы.

 

Кстати говоря, буквально за несколько недель до этого Раковский был в Москве, встречался с Горбачевым. У меня тоже состоялась довольно про­должительная беседа с ним. Раковский сообщил, что готовит книгу о Совет­ском Союзе. Он только что побывал в Крыму, во Владимирской области и был полон впечатлений от встреч с советскими людьми, журналистами, об­щественными и политическими деятелями. Собеседник произвел на меня большое впечатление глубиной, ясностью и радикальностью суждений.

 

Конечно, у Раковского было и то, что не всем нравилось: явное интел­лектуальное и волевое превосходство над другими рождало известную амби­циозность. Но что это - недостаток или достоинство политика? Еще вопрос. Во всяком случае, в такой ситуации, какая сложилась в Польше, Раковский был подходящей фигурой для главы правительства. Ярузельский, я уверен, здесь не совершил ошибки.

 

В целом же с осени 1988 года начались трудные времена для ПОРП и Ярузельского, наполненные острыми политическими схватками с оппозици­ей, демонтажем прежней системы управления обществом, попытками, ре­формировав партию, сохранить ее позиции. И все это в исключительно неблагоприятных условиях. Затем они еще более осложнились в связи с ост­рейшим кризисом, разразившимся в других социалистических странах, и в первую очередь в Советском Союзе, что ограничило возможности для манев­рирования и для получения экономической помощи, а Польша так остро в ней нуждалась.

 

Эта полоса развития проходила под знаком растущего перевеса оппо­зиции, а ПОРП все более и более вынуждена была уходить в глухую оборо­ну, сдавая одну позицию за другой, вплоть до полной утраты власти и овла­дения ею оппозиционными силами. Лишь в начале 1990 года, проведя на сво­ем XI съезде глубокое обновление и приняв новое название «Социал-демократическая партия» (СДП), партия польских трудящихся нашла в себе силы приостановить распад, закрепиться на позициях крупной политической организации.

 

В это непростое для страны время генерал Ярузельский показал себя мудрым и, я бы сказал, тонким политиком, национальным деятелем в под­линном смысле этого слова. Отстаивая принципиальные позиции, он сделал все для того, чтобы не довести дело до междоусобной борьбы и открытого межнационального конфликта, продолжить движение Польши по пути ре­форм в рамках общедемократических процессов.

 

В связи с этим хотелось бы несколько подробнее рассказать о моих личных встречах с Войцехом Ярузельским.

Генерал Ярузельский: политик и человек

 

Мое личное знакомство с генералом не очень давнее - с 1984 года. До этого я наблюдал его издали. Но по мере того как я узнавал его ближе, ко­ренным образом менялось мое представление о польском лидере. Его избра­ние первым секретарем ЦК ПОРП мною было воспринято как временная ме­ра, как фактическая передача власти в Польше единственной силе - армии, которая только и могла спасти страну.

 

Ярузельский представлялся мне тогда властной личностью, тяготею­щей к диктаторским замашкам, человеком не очень-то искушенным в поли­тике, прямолинейным, с немалой долей заносчивости и апломба. Я видел в нем человека, способного, опираясь на патриотические и даже националисти­чески настроенные слои польского общества, вывести страну из кризисной ситуации.

 

Мне казалось, что после отмены военного положения Ярузельский вернется к своим армейским делам, покинет политическую арену. Но про­изошло иначе: Ярузельский с головой ушел в решение проблем нормализа­ции политического и экономического положения в стране, передал пост ми­нистра обороны другому деятелю, хотя и сохранял связи с армией как своей политической опорой.

 

К этому периоду относится и моя первая личная встреча с генералом. В 1984 году я как заведующий Отделом науки и учебных заведений ЦК КПСС посетил Польшу во главе делегации вузовских работников. Положение в польских вузах, которые были одним из главных оплотов оппозиции, оказалось в это время очень сложным. Связи с советскими вузами фактически бы­ли прерваны, приходилось их восстанавливать буквально по крупицам.

 

Делегация побывала в ведущих вузах Польши, в том числе Варшав­ском университете, Вроцлавском политехническом институте. Наши встречи проходили в больших аудиториях в острых, но доброжелательных товарище­ских дискуссиях. А в заключение состоялась развернутая беседа с генералом.

 

Должен признаться: беседа произвела на меня огромное впечатление и полностью перевернула представление о польском руководителе. Его анализ ситуации в Польше поразил, я бы сказал, точностью и какой-то элегантно­стью мышления, абсолютно не вяжущейся с традиционными представления­ми о военных с их категоричностью, грубоватой прямотой, отсутствием реф­лексий. Это был умный, диалектичный разговор с профессиональным поли­тиком.

 

За внешней оболочкой суровости, даже напыщенности приоткрылась тонкая, деликатная, в чем-то даже застенчивая натура. Вместе с тем то, что говорил Войцех Владиславович, было лишено размытости, носило четкий, взвешенный и достаточно определенный характер. Я понял, что авторитет Ярузельского опирается не только на традиционно почтительное отношение поляков к своим военным, но и на личные качества генерала как крупной по­литической фигуры национального масштаба.

 

Не оставляло сомнений и другое: Ярузельский не на словах, а на деле искренне привержен советско-польскому сотрудничеству, и эта привержен­ность не только имеет личностные истоки, но и покоится на понимании не­разрывности национальных интересов Польши и Советского Союза. Что ка­сается опыта личного общения Ярузельского с нашей страной, то он весьма сложный и противоречивый. Позднее я узнал из рассказов самого Ярузельского, что он юношей в числе нескольких сот тысяч поляков был депортиро­ван в Советский Союз вместе с семьей под предлогом, что она относилась к классово враждебным силам. В тяжелых условиях провел он в Сибири два или три года жизни. Лишь потом оказался в польских частях, сражавшихся на стороне Красной Армии.

 

Мои контакты с Ярузельским стали регулярными после того, как я воз­главил Отдел ЦК по связям с социалистическими странами, на ежегодных совещаниях Политического консультативного комитета стран - участниц Варшавского Договора, на рабочих встречах руководителей соцстран и дру­гих многосторонних и двусторонних мероприятиях.

 

Были у нас встречи и в неофициальной обстановке. Ярузельский любил проводить свой отпуск на Черноморском побережье Кавказа. В сентябре 1986 года он вместе с супругой Барбарой отдыхал в Пицунде, а я неподалеку - в Новом Афоне. Благодатное время и прекраснейшая природа, которой просто невозможно не восхищаться. Это как раз те места, в которых через несколько лет разразится острейший грузино-абхазский конфликт. Невоз­можно представить этот поистине райский уголок нашей планеты охвачен­ным ненавистью, национальным озлоблением, ассоциировать его с гибелью сотен людей.

 

Тогда же было все по-иному. Генерал пригласил меня с женой, и мы провели несколько часов вместе. Во время прогулки по аллеям знаменитой пицундской рощи, а затем за ужином с грузинским вином мы с генералом рассуждали о проблемах нашего тогдашнего бытия, не вдаваясь в конкрети­ку, а в этаком общефилософском и общечеловеческом плане.

 

Естественно, разговор вращался вокруг идеи обновления социализма, и прежде всего в экономике, системе мотивации экономической деятельности людей, а это связано с более общей проблемой положения человека в обще­стве. Декларации и реальная действительность тут сильно разошлись. Ярузельский с большой убежденностью и искренностью говорил о значении по­ворота в развитии советского общества, начатого Горбачевым и его коман­дой, не только для Советского Союза, но и для Польши, всех ее друзей и ми­ра в целом.

 

У меня еще более укрепилось мнение о Ярузельском как человеке, глу­боко понимающем суть современных проблем и переживающем за судьбы социализма.

 

К разговору подключались и наши жены, оживляя его своими наблю­дениями, эмоциями. Супруга Ярузельского Барбара оказалась непосредст­венной натурой, без тени чопорности. Незадолго до приезда она сломала ру­ку, теперь рука была в гипсе, но Барбара оставалась в хорошем настроении, сохраняла чувство юмора, была весьма разговорчива, что очень оживляло сдержанную манеру поведения генерала.

 

Познакомились мы и с дочерью Ярузельских - Моникой. В общем, это была симпатичная, милая семья, с которой мы в течение ряда лет под­держивали отношения. Я понимаю, как непросто им было пережить после­дующие события, связанные с постепенной утратой генералом политической власти, его уходом от активной партийной и государственной деятельности.

 

Вспоминается еще одна встреча. Генерал принял нас троих - Яковле­ва, Добрынина и меня - во время проходившего в Варшаве в январе 1987 года совещания секретарей ЦК партий соцстран по идеологическим и меж­дународным вопросам. Не буду воспроизводить всю нашу беседу - она бы­ла, как и на других встречах, аналитическая и насыщенная, открытая и дру­жественная. Отмечу лишь один момент, который, с моей точки зрения, был очень важным.

 

Как всегда осторожно, но четко Ярузельский коснулся проблемы пре­одоления недоверия между нашими народами и необходимости обсуждения и прояснения тех страниц истории, которые порождают это недоверие. Он не скрывал, что польское руководство испытывает по этим вопросам огромное давление со стороны общественности своей страны, и прежде всего интелли­генции. Ярузельский подчеркнул, что они не настаивают на какой-то опреде­ленной интерпретации событий, но нужен диалог, постепенно, шаг за шагом приближающий нас к истине. Ничего при этом не упрощать, не мазать одним цветом. Генерал сослался на нелегкие страницы собственной судьбы, когда он стал жертвой массовой депортации поляков после присоединения к СССР Западной Украины. Благодаря участию и помощи сибиряков, среди которых я оказался, говорил он, мне удалось выжить и выйти в люди.

 

Безусловно, Ярузельский - яркая личность, крупный политический руководитель. Это проявилось в его стремлении приблизить к власти людей способных, неординарных, не опасаясь того, что они в чем-то его могут пре­взойти. Об одном из них - Раковском - речь уже шла.

 

Хочу сказать еще об одном человеке из ближайшего окружения Яру­зельского, с которым я поддерживал регулярные контакты. Это Юзеф Чирек, который был и министром иностранных дел Польши, и секретарем ЦК ПОРП по международным и идеологическим вопросам, доверенным лицом Ярузельского на завершающем этапе его деятельности как первого секретаря ЦК ПОРП.

 

На первый взгляд он казался человеком с довольно неопределенной по­зицией. В дальнейшем, в особенности в тот период, когда Чирек стал факти­чески вторым лицом в партии и главным связующим звеном между нашими партиями, стал приезжать в Москву для консультаций, обмена опытом, он раскрылся как человек очень глубокий, содержательный, тонкий, хорошо чувствующий ситуацию. Налет сдержанности и настороженности сохранялся и в это время, но я никогда не сомневался, что все, что говорит Чирек, тща­тельно продумано, взвешено и адекватно отражает мнение польского руко­водства. Мне нравятся люди такого типа, они действительно чужды показу­хе, дешевым эффектам, стремлению произвести впечатление, а озабочены прежде всего делом - как найти правильное решение и осуществить его.

Сложные страницы истории

 

Особое место в советско-польских отношениях занимала проблема трактовки трудных, порой драматических страниц нашей общей истории. Тут и события давней истории, соперничество между католической Польшей и православной Россией за доминирование в Восточной Европе и в славянском мире, которое временами выливалось в открытую войну, и политика царизма в отношении Польского государства, подавление польского национально-освободительного движения.

 

Но наиболее тяжелый след в сознании народов оставили события но­вейшей истории - советско-польская война 1920 года и поход Красной Ар­мии на Варшаву, сталинская расправа с руководителями Коммунистической партии Польши в 1939 году, советско-германский договор 1939 года и сек­ретные протоколы к нему, сложный клубок отношений с польским эмигрант­ским правительством, Варшавское восстание 1944 года и, конечно же, Катынское дело.

 

Во времена Сталина всем этим вопросам в нашей исторической лите­ратуре давалось в большинстве случаев одностороннее, тенденциозное объ­яснение в духе шовинизма, неприязни к Польскому государству. В дальней­шем, когда возникло новое Польское государство, руководимое коммуниста­ми, акценты изменились - тяжелые моменты умалчивались, отодвигались на задний план, как будто их не существовало или они не играли значитель­ной роли.

 

Все внимание было перенесено на те факты из истории, которые слу­жили укреплению чувств дружбы польского и советского народов: совмест­ная борьба русских и поляков против немецкого «дранг нах остен», начиная с битвы при Грюнвальде; связь и духовная близость между деятелями культу­ры и демократического революционного движения; значение Октября для возрождения самостоятельного Польского государства; совместная борьба против фашизма в годы второй мировой войны; взаимопомощь в годы «со­циалистического строительства». Та же по существу линия продолжалась и в годы брежневского застоя. На исследование ряда событий нашей общей ис­тории сохранялся строгий запрет, особенно в СССР.

 

Так, по сути дела, искусственно была создана проблема «белых пятен» во взаимоотношениях наших стран.

 

В годы перестройки и гласности, когда мы с новых позиций обрати­лись к нашей собственной истории, обойти молчанием «белые пятна», сде­лать вид, что их не существует, стало абсолютно невозможно. Глубокие раны в общественном сознании народов, и в первую очередь польского народа, нанесенные в советское время, не заживали.

 

Хочу подчеркнуть, что стремление разобраться с «белыми пятнами» исходило от обеих сторон, возникло на основе встречного движения. Совер­шенно необоснованно утверждение, что у советской стороны было желание что-то скрыть, создать впечатление, что поляки на нас нажимали, а мы отчаянно сопротивлялись и только под их нажимом уступали одну позицию за другой. Не исключаю, что отдельные лица и даже целые инстанции, мягко говоря, не испытывали энтузиазма от ликвидации «белых пятен» и даже пре­пятствовали этому, но у советского руководства в целом позиция была ясная: «белых пятен» быть не должно. И это я постараюсь показать на конкретных материалах и документах, относящихся к тому периоду.

 

Уже в первые месяцы работы, вникая в проблематику наших отноше­ний с Польшей, я убедился в ключевом значении прояснения ряда историче­ских событий, и прежде всего достижения ясности и установления правды относительно секретных протоколов к советско-германским договорам 1939 года и катынской трагедии.

 

Значение этого вопроса в полной мере обнаружилось в ходе подготов­ки Декларации о советско-польском сотрудничестве в области идеологии, науки и культуры. Не припомню, от кого исходило предложение о создании Совместной комиссии ученых СССР и ПНР по истории отношений между двумя странами, но оно оказалось очень удачным и своевременным. Была подведена черта под прежним периодом, когда на обсуждение этих проблем было наложено строгое табу. Начался диалог, причем в форме, не допускав­шей ни хлесткой полемики, ни взаимных обвинений, что могло только взвин­тить эмоции и усилить напряженность.

 

В состав комиссии вошли ведущие специалисты-историки. Сопредсе­дателями комиссии были с польской стороны видный ученый-историк Я. Мачишевский, со стороны Советского Союза - директор Института мар­ксизма-ленинизма Г. Смирнов. В результате интенсивной работы, откровенных и дружественных дискуссий комиссии удалось продвинуться вперед в выработке согласованных оценок ряда крупных событий, в советско-польских отношениях 1917 - 1945 годов.

 

Так были преодолены значительные расхождения по вопросу о харак­тере и причинах войны 1920 года. Польские историки придерживались взглядов, сформировавшихся еще при Ю. Пилсудском, в соответствии с ко­торыми война возникла как результат столкновения двух тенденций: с одной стороны, стремления обретшей независимость Польши к восстановлению своих территории и границ, а с другой - стремления советской власти рас­пространить социалистическую революцию на Польшу, а через нее и на За­падную Европу. При этом явно недооценивалась роль Октябрьской револю­ции в восстановлении независимого Польского государства. В результате дискуссий польские ученые согласились с обоснованностью суждений совет­ских историков рассматривать войну 1920 года в рамках складывавшихся с 1917 года отношений советской России и Польши под влиянием Октябрьской революции.

 

Были глубже изучены проблемы, касающиеся связей Коминтерна и Коммунистической партии Польши, обстоятельств ее роспуска и истребле­ния руководства, раскрыта роль Сталина как непосредственного виновника репрессий в отношении польских коммунистов. Признано, что причиной конфликта между руководителями КПП и Сталиным было осуждение поль­скими коммунистами методов внутрипартийной борьбы, применявшихся Сталиным. Прослежено, как шаг за шагом подготавливал Сталин расправу, внедряя тезис о «засоренности» КПП провокаторами и полицейскими аген­тами. Наконец, последовало указание Сталина о необходимости распустить эту партию, а за ним - арест и уничтожение руководителей КПП.

 

Польской стороне было передано 106 тыс. кадров микрофильмирован­ных документов по истории польского рабочего движения. В их числе - ре­шение Исполкома Коминтерна о роспуске КПП от 16 августа 1938 г. и вто­рой документ, вообще до тех пор неизвестный: решение ИККИ от 26 мая 1939 г. о начале восстановления КПП, сам факт которого свидетельствовал о необоснованности и ошибочности первого решения, но цвет партии к этому времени был уже истреблен.

 

Большая исследовательская работа проводилась и вокруг событий 1939 года, интерес к которым особенно оживился в связи с приближавшимся 50-летием начала второй мировой войны. Советские историки согласились со справедливостью позиций польской стороны в оценке гитлеровского нападения на Польшу, характера войны Польши против Германии как с самого на­чала справедливой.

 

Советская сторона признала несовместимыми с международными нор­мами, оскорбительными для Польши высказывания Молотова, в которых Польша называлась «уродливым детищем Версальского договора» и утвер­ждалось, что после эмиграции польского правительства «Польское государ­ство перестало существовать». Об этом было недвусмысленно сказано в ста­тье Смирнова, опубликованной в журнале «Новое время», перепечатанной газетой «Трибуна люду» и воспринятой как официальная советская позиция.

 

Определенное продвижение вперед было достигнуто в вопросе о де­портации польского населения в глубь СССР в 1939-1941 годах. Раньше этот вопрос не изучался, и члены комиссии начали работу фактически с нуля.

 

Для исследователей этих проблем были открыты архивы МИД и МВД СССР. Изучение показало, что на территории СССР в результате присоеди­нения Западной Украины и Западной Белоруссии оказалось 4 млн. поляков. На основании декрета Верховного Совета СССР от 29 ноября 1939 г. все они стали советскими гражданами.

 

По оценке профессора В.С. Парсадановой, из западных областей Ук­раины и Белоруссии в глубь страны было перемещено около 900 тыс. поля­ков.

 

В советских лагерях для интернированных находилось около 25 тыс. польских офицеров, а всего было интернировано более 200 тыс. польских во­еннослужащих. По политическим мотивам в лагеря и тюрьмы заключена 71 тыс. и переселено в восточные районы СССР около 208 тыс. человек. В 1940-1941 годах на заработки в Советский Союз выехало около 50 тыс., эвакуировано на Восток вместе с заводами 200-300 тыс. поляков. В Крас­ную Армию было призвано около 150 тыс. бывших польских граждан. В со­ветских партизанских отрядах сражались 11 тыс. поляков. В составе армии Андерса из СССР в Иран в 1942 году ушло 75 тыс. солдат и 114 тыс. граж­данских лиц.

 

После 1945 года началось возвращение поляков из СССР на родину. На первом этапе репатриировалось 1,5 млн. человек. В 1956-1957 годах СССР покинуло еще 230 тыс.

 

Данные и оценки польских историков в основном совпадали с этими выкладками.

 

Как видно, проблема массовых перемещений и передвижений людей очень сложная, с ней связаны самые различные факторы и процессы, тре­бующие детального, конкретного исследования.

 

Что касается собственно депортации, то польские специалисты акцен­тировали внимание на дружественном, полном сочувствия отношении совет­ских людей к депортированному польскому населению, это подтверждается многочисленными свидетельствами польских граждан, в том числе и Ярузельского.

 

Таковы некоторые первые результаты деятельности советско-польской комиссии историков. Надо сказать, что ученые обеих стран отнеслись к ней с большим энтузиазмом. Г. Смирнов регулярно информировал меня о ходе со­вместных обсуждений и выводах, о трудностях и препятствиях. В чем мог, я всячески помогал комиссии, докладывая время от времени руководству ЦК и лично Горбачеву о возникавших проблемах.

 

Секретные протоколы

 

В конечном счете работа комиссии уперлась в два вопроса: советско-германские секретные протоколы 1939 года и Катынское дело. Все, что мож­но было сделать на основе известной в то время документации, было сдела­но, но правда так и не была восстановлена. Усилий самой комиссии было уже недостаточно.

 

Собственно, для меня было ясно, что эти две проблемы выходят за рамки чисто научного исследования и решать их надо на политическом уров­не. Не случайно в постановление Политбюро по итогам встречи Горбачева с Ярузельским в апреле 1987 года, проект которого готовился мною, было впи­сано поручение МИД и международным отделам ЦК изучить вопрос о сек­ретных протоколах и внести предложения. И еще до того, как комиссия исто­риков приступила к работе, Отдел ЦК вместе с МИД плотно занялись этим вопросом, собрали досье всех имеющихся материалов.

 

Изучив их, я написал краткую записку Горбачеву, 28 июля передал ее «из рук в руки», высказавшись за то, чтобы обсудить и решить этот вопрос: «Чем больше мы тянем, тем сложнее будет сделать это в будущем». Мою за­писку по секретным протоколам 1939 года Горбачев оставил у себя (к сожа­лению, она у меня не сохранилась), согласившись с моим предложением о дезавуировании оскорбительных в отношении Польши высказываний Молотова в 1939 году через печать. В моем присутствии он связался с В.М. Чебриковым и поручил ему вернуться к вопросу о Катыни, несмотря на уверения председателя КГБ, что комитет не располагает материалами на этот счет.

 

В начале октября я вновь завел разговор с Горбачевым о секретных протоколах к пакту 1939 года. Но результат был тот же: никаких новых до­кументов к этому времени ему не было представлено. В ходе консультаций с Ю. Чиреком, состоявшихся вскоре после этого, пришлось по-товарищески просить польскую сторону не форсировать развитие событий, дать нам время для того, чтобы подкрепить документальную базу.

 

Проблема встала особенно остро в связи с подготовкой визита Горба­чева в Польшу, намеченного на лето 1988 года. 5 мая вопрос о секретных протоколах к советско-германскому пакту 1939 года был вынесен на заседа­ние Политбюро. Насколько я помню, была подготовлена совместная записка за подписями Э.А. Шеварднадзе, А.Ф. Добрынина и моей, в которой излага­лась суть дела и были сформулированы три варианта решения этого вопроса с анализом возможных положительных и негативных последствий каждого из них. Один вариант - продолжать занимать ту же позицию непризнания секретных протоколов, а копии считать фальшивкой. Другой - по имею­щимся копиям и другим косвенным свидетельствам признать существование протоколов и дать им оценку. И третий, промежуточный вариант - не идти на юридическое признание протоколов, но и не отрицать их де-факто, дать возможность историкам дальше изучать и обсуждать эти вопросы.

 

Предварительно с Шеварднадзе мы договорились, что докладывать на Политбюро будет его заместитель Ильичев, но то ли Леонид Федорович за­мешкался, то ли аппарат не сработал, к началу обсуждения этого вопроса его в зале Политбюро не оказалось, и пришлось докладывать мне.

 

Выступать я все равно собирался. Обычно выступления на Политбюро делались, конечно, не по написанным текстам. Но в данном случае вопрос был настолько важным и острым, что выступление мною предварительно было тщательно продумано и положено на бумагу.

 

Выступление на заседании Политбюро 5 мая 1988 г.

 

«Вопрос о протоколах 1939 года - один из тяжелейших для нас. По существу он довольно ясен. Их отрицание и тем более квалификация как фальшивки никого не убеж­дают. Оригиналов нет, но имеющиеся копии и с той, и с другой стороны совпадают. Ре­альность протоколов подтверждается и самим ходом событий, которые развивались в точ­ном соответствии с ними, а там, где возникали отклонения, они поправлялись. Например, немцы, продвинувшись в ряде случаев дальше, чем намечалось, затем отошли к согласо­ванной линии.

 

По существу признание протоколов содержалось и в советской печати. Я имею в виду «Историю Великой Отечественной войны» (издание 1961 г., т. I). На стр. 176 этой книги говорится: «Советский Союз уже не мог оказать помощь Польше, правительство которой столь категорически ее отвергло. Единственно, что можно было сделать, - это спасти от германского вторжения Западную Украину и Западную Белоруссию, а также Прибалтику. Советское правительство добилось от Германии обязательства не пересту­пать линию рек Писа, Нарев, Буг, Висла, Сан (выделено мной.- В. М)». Но в основном советско-германском договоре это обязательство Германии не предусматривается, значит, была и какая-то другая договоренность, другой документ. Это высказывание хорошо из­вестно в Польше и в других странах, и на него ссылаются историки.

 

Возникает альтернатива: или и дальше уходить от этого вопроса под предлогом то­го, что нет оригинала, или фактически в той или иной форме признать их. Умолчание - не выход, потому что уже сам факт умолчания используется против нас, против нашего курса на гласность и перестройку.

 

Что касается признания, то оно, конечно, связано с определенными издержками, вызовет, по-видимому, какой-то всплеск антисоветской пропаганды, породит определен­ные трудности внешнего и внутреннего порядка. Но зато это расчистит почву, снимет с нас тяжкий груз, даст возможность развернуть активную наступательную пропагандист­скую работу. Это было бы в русле традиций открытой, гласной внешней политики и в ко­нечном счете не снизило бы, а повысило авторитет Советского государства и нынешнего руководства.

 

Это открыло бы возможность для развертывания более активной наступательной работы по разъяснению нашей позиции в сложнейшей мировой обстановке, приведшей к возникновению второй мировой войны. Начало такой работе положено в докладе о 70-летии Октябрьской революции, где было убедительно показано, что для нас пакт 1939 го­да был тяжелой, но вынужденной мерой. Эту работу надо было бы активно развернуть в научной литературе и пропаганде.

 

И напротив, наше молчание по поводу секретных договоров создаст впечатление, что мы чего-то боимся, что-то пытаемся скрыть, о чем-то умалчиваем.

 

Какие «за» и «против» с точки зрения польской ситуации?

 

Для польского общества существование договоров давно уже воспринимается как очевидное. Конечно, какие-то спекуляции могут быть, но взрыва общественного мнения не произойдет. В польской печати в конце прошлого года опубликован полный текст сек­ретных протоколов в западном варианте. Они оживленно обсуждаются в периодике, в на­учной литературе, и, пожалуй, главное, что вызывает непонимание в польской аудито­рии, - это наше молчание по данному вопросу.

 

Вот что думает об этом один из видных польских историков, член совместной со­ветско-польской комиссии профессор Ковальский. «Смешно говорить о „белых пятнах". Конечно, если взять то, что написано, то в этом случае они есть, но если говорить о созна­нии людей, то в нем нет „белых пятен". Те, кого это коснулось, и те, кто хочет об этом знать, знают. Знают, что был пакт Риббентропа - Молотова, что около миллиона поль­ских граждан было депортировано в глубь Советского Союза» («Одродзене», 16 апреля 1988 г.).

 

Сняв пелену умолчания с факта секретного протокола, мы перечеркнем обвинения, что что-то утаиваем. Тем самым создадим более благоприятные возможности для доведе­ния до широких слоев польской общественности того, что не секретный протокол, а па­губный внешнеполитический курс правительства буржуазной Польши привел к сентябрь­ской катастрофе. Из документов известно, что дата нападения Германии на Польшу («не позднее 1 сентября») была установлена еще 3 апреля 1939 г., то есть задолго до советско-германского пакта.

 

Будут сужены возможности противников советско-польской дружбы использовать наше молчание по поводу секретного протокола для разжигания в Польше враждебного отношения к СССР.

 

Определенные издержки признание протоколов может породить для наших отно­шений с Финляндией, против которой Советский Союз в декабре 1939 года начал войну, а за этим последовало исключение СССР из Лиги Наций. По-видимому, правые силы не преминут воспользоваться этим предлогом для нападок на СССР и дружественный курс Финляндии по отношению к Советскому Союзу. Но нам известно, что финская сторона не обостряет вопросов истории советско-финляндских отношений. События 1939 года ото­двинуты назад последующим ходом развития - укреплением наших добрососедских от­ношений с этой страной, которые к тому же хорошо отрегулированы на государственно-правовой основе.

 

Теперь о наших внутренних проблемах, касающихся Прибалтийских республик и Молдавии. Замалчивая проблему протоколов, мы оставляем широкое поле для распро­странения националистских взглядов в Прибалтийских республиках, согласно которым якобы судьба Прибалтики была решена в августе 1939 года путем секретных соглашений. В действительности же дело обстояло иначе: если какую роль и сыграли советско-германские соглашения, то она состоит в том, что Прибалтика была ограждена тогда от вмешательства германского фашизма, угроза немецкого порабощения прибалтийских го­сударств - Литвы, Латвии и Эстонии - была отодвинута.

 

Судьба народов этих стран решилась не в 1939 году, а в 1940 году, когда на основе собственного волеизъявления они вошли в состав Советского Союза. Содержание прото­колов известно населению Прибалтики через каналы западных радиостанций, так что из­менение нашей позиции в отношении их не будет представлять какой-то драматический шаг и вряд ли окажет большое влияние, хотя, конечно, необходимо его тщательное пропа­гандистское и идеологическое обеспечение.

 

Как лучше подойти к решению этого вопроса? Конечно, для публикации протоко­лов по имеющимся копиям нет достаточных оснований, но можно было бы в качестве первого шага снять запрет на обсуждение этих вопросов в научной литературе. Ученые могли бы высказать свои мнения, точки зрения на сей счет и затем, в зависимости от ре­акции в стране и за рубежом, можно было бы предпринять и дальнейшие шаги. Например, заявить, что, не располагая оригиналами протоколов, мы можем признать их юридически, но считаем возможным и необходимым рассматривать вопрос по существу, с учетом со­вокупности всех фактов, относящихся к этому делу».

Конечно, это было компромиссное предложение, а его аргументация несла на себе печать своего времени, но важно было сдвинуть глыбу с мерт­вой точки.

 

Выступивший все-таки после меня Ильичев, сославшись на косвенные свидетельства, утверждал, что подлинник был, его держал в руках Павлов, работник МИД периода войны. Есть его свидетельство на сей счет.

 

Громыко заявил, что непризнание протоколов становится все более не­приемлемым. В то же время сослался на разговор с Молотовым и Хрущевым: Молотов не отрицал ничего, не отрицал наличия документов и Хрущев. С точки зрения наших перспективных интересов надо открыть правду. Не исключено, что на Западе располагают оригиналом, но придерживают его. Меньше риска, если скажем правду.

 

Иное мнение высказал Чебриков: публиковать копии нельзя даже с формальной точки зрения. Это было бы нарушением общепринятой юриди­ческой практики. Что касается существа дела, то признание и публикация протоколов дадут больше минусов, чем плюсов. В Польше это активизирует антисоветские настроения. Возрастут претензии по пересмотру границ, ос­ложнятся отношения с Румынией. Усилятся требования об отделении При­балтики. Одним словом, публикация по меньшей мере преждевременна.

 

При таком разбросе мнений девять десятых в решении этого вопроса зависело от Горбачева. Но он подтвердил свою прежнюю точку зрения: по копиям, как бы достоверно они ни выглядели, юридическое признание доку­мента неправомерно. Надо продолжать поиски документальных подтвержде­ний, тем более что опубликованные копии порождают ряд сомнений. Как Молотов мог подписать документ латинскими буквами? И вообще слишком велика ответственность, которую мы возьмем на себя, совершив насилие над юридическими процедурами и нормами.

 

Ко всему сказанному, по сути дела, нечего добавить. Какого-либо оп­ределенного решения даже в третьем варианте принято не было. Я и тогда считал это ошибкой, а сейчас тем более. Признав очевидное, хотя бы де- факто, в косвенной форме, мы бы выиграли время, сохранили инициативу в этом важном вопросе, не дали бы повода для спекуляций за рубежом и внут­ри страны, для обвинений нас в неискренности, в нежелании признать свои ошибки. Нашу оценку протоколов можно было бы объявить во время после­довавшего в июле 1988 года визита Горбачева в Польшу. Надо отметить, что польская сторона во время визита проявила деликатность не только на офи­циальных встречах, но и в общении с интеллигенцией, журналистами. Даже на пресс-конференции, насколько мне помнится, данный вопрос польской стороной не поднимался.

 

В дальнейшем острота дискуссий вокруг проблемы протоколов 1939 года переместилась с польского на прибалтийский угол. Тема протоколов стала настойчиво муссироваться теми, кто искал аргументы в пользу выхода Прибалтийских республик из Союза, рассматривая протоколы 1939 года как непосредственную причину «советской оккупации Прибалтийских госу­дарств».

 

Как известно, на 1-м съезде народных депутатов СССР по настоянию депутатов от Прибалтийских республик и при поддержке их со стороны не­которых радикальных демократов была образована Комиссия по политиче­ской и правовой оценке советско-германских договоров 1939 года под руководством А.Н. Яковлева. При обсуждении этого вопроса Горбачев сослался на то, что подлинников не найдено. Даже Г. Коль ошибся в этом вопросе. Его сообщение о том, что он видел их, не подтвердилось. Известный журналист и германовед Лев Безыменский, которому была предоставлена возможность ознакомиться с архивами ФРГ, обнаружил, что Коль видел известные фото­копии с оригиналов германского МИД.

 

Комиссия Яковлева с самого начала испытывала сильнейшее давление со стороны прибалтийских депутатов, требовавших безапелляционного осу­ждения договоров 1939 года, опубликования секретных приложений к ним как договоров, приведших «к советской оккупации Прибалтики», и т. д. Этой позиции противостояла точка зрения, которой придерживались министр ино­странных дел Украины и некоторые другие члены комиссии, исходившие из полной оправданности действий советского руководства в 1939 году.

 

К концу июля все же был выработан компромиссный вариант заключе­ния комиссии, который, впрочем, больше отвечал требованиям прибалтов. Имелось в виду опубликовать его к 50-летию советско-германского пакта и нападения гитлеровской Германии на Польшу как промежуточный итог ра­боты комиссии.

 

Яковлев счел нужным доложить о нем Политбюро ЦК. После обмена мнениями, состоявшегося 31 июля на заседании Политбюро, документ не был одобрен. Политбюро высказалось за то, чтобы продолжить поиск прием­лемого решения.

 

Мотивы и аргументы приводились разные, в том числе и тот факт, что для аннулирования протоколов нет юридических оснований, ведь подлинни­ка нет, протоколы не ратифицированы и нигде не фигурировали. Проект дос­таточно ясно формулировал лишь признание, осуждение и аннулирование секретных протоколов, а в оценке основных договоров был недостаточно ясен и убедителен.

 

Хочу сказать о своей позиции, ибо она в некоторых дальнейших ком­ментариях прессы была передана «с точностью до наоборот». Что касается секретных протоколов, то я высказался за разграничение юридической сто­роны дела, связанной с отсутствием подлинников, и фактической историко- политической оценки вопроса, а именно за то, чтобы согласиться с предла­гаемым комиссией признанием факта существования секретных протоколов и их осуждением как отхода от ленинских принципов внешней политики.

 

Далее я выступил за то, чтобы оценка протоколов не заслоняла общей сути советско-германского пакта и давалась не только и не столько с прибал­тийского угла зрения, а имела в виду и польский, и украинско-белорусский, и молдавско-румынский, и финляндский аспекты, более того - в общем кон­тексте европейской и мировой политики того времени. Из обсуждения этого вопроса в комиссии могло создаться представление, что договоры 1939 года и заключались чуть ли не для того только, чтобы прихватить Прибалтику. Я высказался и за то, чтобы разграничить оценку Договора от 23 августа о не­нападении и Договора от 28 сентября о дружбе, что также не было сделано в заключении комиссии.

 

Я считал также, что не следует жестко увязывать договоры и протоко­лы 1939 года с вхождением Прибалтийских республик в состав Союза в 1940 году. Хронологическая последовательность событий не означает их предо­пределенности. Финляндия также была включена протоколами в сферу со­ветских интересов, но она не утратила своей независимости, правда, это стоило ей тяжелой войны с Советским Союзом. Нельзя не учитывать и того, что за год военно-политическая обстановка в Европе изменилась коренным образом. Советским ультиматумам прибалтийским правительствам 1940 года непосредственно предшествовал разгром Франции. Фашистские войска вторглись в нее через нейтральную Бельгию. Разве не ясно было в свете этих событий, что нельзя оставлять не прикрытым для германского вторжения прибалтийский фланг нашей страны? Хотя это, конечно, отнюдь не оправды­вает грубых насильственных действий сталинского руководства по отноше­нию к законным правительствам Прибалтийских республик.

 

В целом я высказался за публикацию документа комиссии после его доработки. Но события приняли неожиданный поворот. Ю. Афанасьев и группа членов комиссии выступили против ее председателя и предали огла­ске предварительный текст заключения...

 

Все же Яковлеву удалось возобновить работу комиссии и примерно че­рез пять месяцев представить 2-му съезду народных депутатов проект поста­новления «О политической и правовой оценке советско-германского догово­ра о ненападении от 1939 года». На Политбюро проект на этот раз не обсуж­дался. Многие замечания и соображения, высказанные на Политбюро 31 ию­ля, были учтены.

 

Проект приобрел более взвешенный характер. Но и в таком виде под­вергся острой критике консервативных депутатов и при первом голосовании не набрал необходимого числа голосов. Лишь после еще одной компромисс­ной доработки и приведения аргументов, подтверждавших существование протоколов, постановление было принято съездом.

 

В пункте 7 постановления говорилось: «Съезд народных депутатов осуждает факт подписания секретного дополнительного протокола от 23 сен­тября 1939 года и других секретных договоренностей с Германией. Съезд признает секретные протоколы юридически несостоятельными и недействи­тельными с момента их подписания».

 

Так через два с половиной года после первой попытки вопрос о секрет­ных протоколах, лежавший тяжким грузом на плечах советского руково­дства, был решен, правда, уже в более сложной политической обстановке.

Катынь

 

Суть Катынского дела, если излагать его кратко, сводится к следующе­му. В апреле 1943 года германское радио сообщило, что неподалеку от Смо­ленска в катынском лесу обнаружены трупы 10-12 тыс. польских офицеров. По указанию Гитлера была создана международная комиссия из представи­телей союзных Германии и оккупированных ею стран, а также Швейцарии. После выезда на место и вскрытия нескольких захоронений комиссия объя­вила свое заключение: польские офицеры расстреляны большевиками весной 1940 года.

 

Чуть позже гитлеровцы привезли в Катынь комиссию польского Крас­ного Креста так называемого Краковского генерал-губернаторства, которая произвела эксгумацию в общей сложности 4 тыс. 243 трупов. Работы велись силами советских военнопленных до 500 человек, которые были затем расстреляны немцами.

 

Комиссия засвидетельствовала, что все осмотренные ею жертвы были убиты выстрелами в затылок, на всех документах, в записных книжках, дневниках и газетах не стояла дата позднее чем июнь 1940 года. По совокуп­ности признаков, в частности по молодой поросли сосны на месте захороне­ния, комиссия польского Красного Креста сделала вывод, что расстрел был произведен весной 1940 года. Эксгумированные трупы были идентифициро­ваны как польские интернированные офицеры из лагеря в Козельске.

 

К материалам расследования была приложена записка, найденная в ос­танках майора Сольского и датированная 9 июня 1940 г. В ней говорилось: «Группы польских офицеров прибыли в Смоленск в три часа утра. Около пя­ти часов был объявлен подъем, и нас вывезли на тюремных машинах в небольшой лес, который выглядел как дачная местность, где у нас отобрали об­ручальные кольца, часы и, кроме того, ремни и перочинные ножи. Что с нами будет?»

 

Жители близлежащих деревень, по сообщению комиссии польского Красного Креста, показали, что весной 1940 года в катынском лесу, в кото­рый доступ населению был закрыт, постоянно слышались звуки выстрелов.

 

Вместе с тем из материалов комиссии следует, что немцы старались не дать никому из поляков возможности долго знакомиться с обнаруженными документами или оставлять их у себя. Гитлеровцы особенно заботились о том, чтобы у поляков не было никакой возможности припрятать извлеченные из тел пули. Оказывается, все они были немецкого производства. Катынское дело подхватила геббельсовская пропаганда. Была издана специальная книга «Материал о массовом убийстве в Катыни», в которую вошли акты о вскры­тии трупов, показания жителей близлежащих деревень и другие материалы, развернута массированная кампания по дискредитации Советского Союза по радио и другим каналам.

 

Почему вопрос был поднят почти два года спустя после оккупации не­мецко-фашистскими войсками Смоленска? Дело в том, что Сталинградская битва положила начало коренному перелому в ходе второй мировой войны. Фронт начал неумолимо приближаться к границам Польши.

 

Гитлер решил использовать Катынское дело для внесения раскола в отношения между СССР и польским эмигрантским правительством в Лондо­не, которые к тому времени заметно осложнились из-за вывода из СССР в Иран 75-тысячной польской армии генерала Андерса и в какой-то мере сказались на отношениях с западными державами. И действительно, Катынское дело привело к разрыву дипломатических отношений между СССР и кабине­том В. Сикорского.

 

В сентябре, после того как Красная Армия освободила Смоленск, ре­шением правительства СССР была создана специальная комиссия по уста­новлению обстоятельств расстрела в катынском лесу польских пленных офи­церов.

 

Комиссию возглавлял академик Н.Н. Бурденко, а в ее состав входили: писатель А.Н. Толстой, митрополит Николай, академик В.П. Потемкин и другие. Результаты работы комиссии были опубликованы в январе 1944 года. Комиссия дала другую версию трагедии в Катыни, согласно которой в Смо­ленской области до нападения Германии на Советский Союз находился ла­герь для военнопленных поляков. В лагере было 11 тыс. человек, которые были заняты на дорожно-строительных работах. Во время отступления Крас­ной Армии поляков не удалось эвакуировать, и они попали якобы в руки гит­леровцев, расстрелявших польских офицеров осенью 1941 года.

 

Было эксгумировано 925 трупов. Единственное совпадение с выводами комиссии польского Красного Креста состояло в том, что расстрел произво­дился из немецкого оружия выстрелами в затылок. Показания жителей близ­лежащих сел на этот раз свидетельствовали о расстреле поляков осенью 1941 года. Упоминалось о документах, найденных в захоронении и относящихся к периоду от 20 ноября 1940 г. до 20 июня 1941 г. Но их тексты или фотокопии так и не были опубликованы.

 

Катынский вопрос поднимался на Нюрнбергском процессе. «Факт рас­стрела» в сентябре 1941 года 11 тыс. польских офицеров в катынском лесу фашистскими захватчиками фигурировал в обвинительном заключении в от­ношении главных военных преступников, составленном коллективными уси­лиями обвинителей СССР, США и Великобритании. Однако в приговоре Международного военного трибунала катынский расстрел не упоминается.

 

В официальных документах и выступлениях представителей западных держав в период второй мировой войны советская версия Катынского дела не оспаривалась. Но с началом «холодной войны» этот вопрос был поднят: в 1951 -1952 годах в соответствии с резолюцией конгресса США при палате представителей работала специальная комиссия, которая пришла к выводу, что «русские не смогли предоставить убедительных свидетельств Нюрнбер­гу». Было выражено пожелание получить от советского правительства новые факты относительно убийства польских офицеров в катынском лесу. В от­ветной советской ноте делались ссылки на выводы комиссии Бурденко.

 

Что касается западной историографии и публицистики, то в них, как правило, излагалась гитлеровская версия событий в Катыни. Значительная часть польских историков считала НКВД виновным в расстреле польских офицеров, а в учебнике по истории для учащихся 8-х классов польской шко­лы без комментариев и разъяснений приводились советская и гитлеровская версии Катынского дела.

 

Руководители Польши деликатно, без какого-то драматизирования и нажима, но все же довольно твердо ставили вопрос о получении дополни­тельных материалов по Катынскому делу. Они говорили нам, что не настаи­вают на изменении нашей позиции, но убедительно просят предоставить ка­кие-то документы, подтверждающие нашу версию, и контраргументы, опро­вергающие утверждения о ее несостоятельности.

 

Мое первое же соприкосновение с Катынским делом, ознакомление с уже имевшимися материалами не оставили сомнений в том, что вопрос не за­крыт, в нем остается много неясностей, загадок, противоречий, которые все равно придется прояснять и давать на них ответ. От этого никуда не уйти. Для меня это стало особенно очевидно после того, как начались регулярные контакты с Ярузельским, Чиреком, Ожеховским и другими польскими парт­нерами.

 

Я стал настойчиво ставить вопрос перед Горбачевым о необходимости возвращения к этой проблеме. Эту позицию разделяли Шеварднадзе и Яков­лев. Несколько раз, в том числе и в моем присутствии, Горбачев давал пору­чения руководству КГБ о поиске и представлении документов, которые про­лили бы свет на эту проблему. Да и сам я разговаривал не раз с Чебриковым, но безрезультатно. Неизменно следовал ответ: комитет не располагает каки­ми-либо материалами, относящимися к этому событию.

 

Как потом стало известно, ответ формально был правильный, ибо все документы по этому делу по специальному решению ЦК были в комитете уничтожены. Но, я думаю, и особого желания у КГБ заниматься этим вопро­сом не возникало. Не знаю, было ли известно его руководителям решение об уничтожении документов, но можно было поискать и косвенные свидетель­ства, наконец, людей, причастных к трагическим событиям. Ведь потом-то кое-что обнаружилось.

 

По этой же причине - отсутствия каких-либо новых материалов и свидетельств - не рассматривалась в Политбюро «записка четырех» - А. Яковлева, В. Медведева, Э. Шеварднадзе и С. Соколова, в которой ставился вопрос о необходимости вернуться к рассмотрению Катынского дела.

 

Между тем в ожидании результатов поиска новых материалов прихо­дилось сдерживать какие-то действия с польской стороны, а также отдельных органов печати и информации. Как-то позвонил мне Элем Климов и инфор­мировал, что осенью к нам собирается приехать Анджей Вайда, который хо­чет сделать фильм по катынской трагедии. Пришлось просить Климова уго­ворить польского режиссера подождать с осуществлением такого плана.

 

Ситуация особенно обострилась в связи с развертыванием работы со­ветско-польской комиссии историков. Сопоставление польских и советских источников позволило точно установить, как польские офицеры оказались в советских лагерях, что с ними происходило до июня 1940 года. Но дальше - полный провал. Существование лагерей до 1941 года ничем не подтвержда­ется, а главное - версия о расстреле немцами поляков никак не состыковы­вается с предшествующими достоверно установленными фактами.

 

Вот как было дело. К середине сентября 1939 года большая часть тер­ритории Польши была захвачена немецко-фашистскими войсками. Остав­шиеся части польской армии вытеснены на Восток - на территории Запад­ной Белоруссии, Западной Украины и частично Литвы, входившие тогда в состав Польши. Во время польского похода Красной Армии, начавшегося 17 сентября, оказавшиеся здесь польские солдаты и офицеры были разоружены и интернированы.

 

По данным, подтверждаемым перепиской и другими документами, офицеры были размещены в трех лагерях - в Козельске (в 70 км юго- западнее Калуги), Старобельске (в 80 км севернее Ворошиловграда) и Ос­ташкове (в 100 км западнее Калинина, на озере Селигер).

 

Польские офицеры в Латвии и Литве после вхождения этих стран в со­став СССР летом 1940 года были размещены в лагере Грязовец близ Воло­гды. Сюда же попала группа офицеров из первых трех лагерей. Когда в авгу­сте 1941 года было подписано советско-польское соглашение о совместной борьбе с гитлеровской Германией, эти офицеры составили основную часть офицерского корпуса армии Андерса.

 

Сведения о судьбе польских офицеров, находившихся в Козельске, Ос­ташкове и Старобельске, обрываются июнем 1940 года. И никаких докумен­тов о них больше не появлялось.

 

В мае 1988 года польская часть комиссии передала советским партне­рам сравнительный анализ сообщения советской специальной комиссии под руководством академика Бурденко и доклада польского Красного Креста о массовых захоронениях в Катыни со ссылкой на то, что этот анализ проделан по поручению ЦК ПОРП.

 

Это была еще одна попытка польских ученых убедить нас на основе косвенных данных в том, что аргументация специальной комиссии страдает серьезными изъянами и не вызывает доверия.

 

Подвергнута была сомнению сама цифра погибших польских офице­ров, приводимая в сообщении, -11 тыс. человек. Дело в том, что все эксгу­мированные комиссией польского Красного Креста в апреле 1943 года трупы оказались из одного лагеря - козельского. В связи с этим возникает вопрос о судьбе бесследно пропавших польских офицеров, размещавшихся в Осташ­кове и Старобельске.

 

Польскими историками отмечалось отсутствие доказательств сущест­вования лагерей для интернированных польских офицеров в Катыни и близ­лежащей местности, а также неправдоподобное обоснование невозможности эвакуации этих лагерей в сентябре 1941 года. Если польских офицеров нельзя было эвакуировать и они были брошены охраной на произвол судьбы, то как объяснить, что никто из них не пытался бежать, чтобы спастись от наступав­ших фашистов, скрыться в лесу, среди населения.

 

В сообщении специальной комиссии говорилось об использовании ин­тернированных офицеров на строительных и ремонтно-дорожных работах. Но среди них были и инвалиды. Да и вообще в лагерях СССР для интерниро­ванных польских офицеров трудовой повинности не было.

 

Указывалось и на тот факт, что после мая 1940 года письма интерниро­ванным польским офицерам от родных и близких возвращали с надписями: «Адресат неизвестен». Хотя до этого момента переписка велась. А письма, направляемые польскому Красному Кресту или советским властям за разъяс­нением, оставались без ответа.

 

Наконец, обращалось внимание и на то, что катынское преступление не было названо в Нюрнбергском приговоре, а советский представитель в Нюрнбергском трибунале не заявлял возражений или особых мнений по это­му вопросу.

 

Подводя итоги сравнительному анализу, польские историки писали «о загадочном, неконкретном, избегающем уточнений характере сообщения специальной комиссии, его внутренней противоречивости, что дает основа­ние сомневаться в его достоверности», и оно «не может вызвать доверие польского общественного мнения».

 

В начале июля 1988 года, непосредственно перед визитом Горбачева в Польшу, получив эти материалы, я составил справку о Катынском деле и на­правил ее Михаилу Сергеевичу, сопроводив запиской следующего содержа­ния:

 

«Михаил Сергеевич!

 

Представляя Вам справку по так называемому Катынскому делу, счи­таю необходимым обратить Ваше внимание на тот факт, что с нашей стороны по этому вопросу не было опубликовано никаких других документов и материалов, кроме сообщения специальной комиссии во главе с академиком Бурденко. Материалы же этой комиссии действительно содержат в себе много пробелов и недоговоренностей. Неясно, например, с какого времени существовал лагерь польских офицеров под Смоленском. Нет какого-либо упоминания в наших материалах и о существовании трех лагерей в Козель­ске, Старобельске и Осташкове, а также лагеря в Грязовце, то есть вся история с польскими офицерами с момента их интернирования в сентябре 1939 года и до расстрела их представляет сплошное «белое пятно». А ведь это, по нашей версии, почти два года.

 

Нет практически никаких доказательств существования лагеря в рай­оне Смоленска. Ведь могли бы быть не только документы (хозяйственные, бухгалтерские, любые другие), но и вещественные доказательства в виде ка­ких-то строений или фундаментов, каких-либо других остатков сооружений. А ведь это должны были быть капитальные сооружения, рассчитан­ные на зимнюю эксплуатацию. И никто даже не может указать и место их существования. Все это требует уяснения, хотя бы для самих себя.

 

Мне кажется, что следовало бы поручить соответствующим орга­нам дать фактическую справку о польских офицерах начиная с их интерни­рования в сентябре 1939 года и кончая трагическим концом.

 

В. Медведев».

Все, что смогли, мы сделали в то время для увековечения памяти о польских офицерах: привели в порядок место захоронения, благоустроили прилегающую местность, дороги, создали условия для массовых посещений Катыни польскими гражданами. Раньше это попросту не разрешалось. На небольшом памятнике была выбита краткая надпись в память о погибших, не указывающая, чьей рукой они были убиты, установлен традиционный поль­ский крест. Обо всем этом было доложено на заседании Политбюро 5 мая 1988 г.

 

Работники отдела, побывавшие в катынском лесу, рассказывали мне о том, что место захоронений производит жуткое впечатление. Территория, с давних времен принадлежавшая НКВД, традиционно использовалась для расстрела жертв сталинского террора. Рассказывают, что там в свое время были казнены Н. Бухарин и некоторые другие видные деятели того времени.

 

Наши товарищи подтвердили, что в катынском лесу нет никаких сле­дов капитальных сооружений. Да их никогда там, по свидетельствам очевид­цев, и не было, кроме небольшого особняка НКВД, сохранившегося и сего­дня. Обреченных на казнь привозили откуда-то и расстреливали.

 

Начались массовое посещение Катыни советскими и польскими граж­данами, регулярный заезд рейсовых автобусов с польскими туристами, воен­нослужащими. В Катыни побывали В. Ярузельский и другие польские руко­водители того времени, а позднее Катынь посетил и нынешний президент Польши Лех Валенса.

 

Так начала, по существу, спадать завеса над зловещей катынской тай­ной. Но прошло еще немало времени, пока были найдены наконец докумен­ты, подтверждавшие факт зверской расправы НКВД над польскими офице­рами.

 

Причем это было сделано не усилиями Комитета госбезопасности и ру­ководителей Главархива СССР, а скорее вопреки им группой историков при поддержке Международного отдела ЦК КПСС. В обширном архиве Главного управления по делам военнопленных и интернированных НКВД были найде­ны списки польских офицеров, отправленных весной 1940 года из лагерей в распоряжение Смоленского управления НКВД, а затем было установлено совпадение фамилий в этих списках с фамилиями польских офицеров, тела которых были эксгумированы в 1943 году.

 

13 апреля 1990 г. Горбачев передал Ярузельскому списки польских офицеров, находившихся в козельском, осташковском и старобельском лаге­рях НКВД в 1939- 1940 годах. «Выявленные архивные материалы, - гово­рилось в заявлении ТАСС, - в своей совокупности позволяют сделать вывод о непосредственной ответственности за злодеяние в катынском лесу Берии, Меркулова и их подручных. Советская сторона, выражая глубокое сожаление в связи с катынской трагедией, заявляет, что она представляет одно из тяж­ких преступлений сталинизма».

 

Завершилась вся эта тяжелейшая история в октябре 1992 года переда­чей польской стороне и публикаций архивных документов, из которых явст­вует, что изуверское решение о расстреле польских офицеров было принято Сталиным и его ближайшим окружением по предложению руководителя НКВД Берии. Виновники гнусной расправы стали наконец известны.

 

К сожалению, окончательное выяснение истины, публикация, передача документов польской стороне, официальные комментарии были подчинены интересам политической борьбы, дискредитации горбачевского руководства. Оно обвинялось в попытках скрыть правду или затянуть ее выяснение, ута­ить документы, ввести в заблуждение общественность. Эти обвинения были вписаны в целую пропагандистскую кампанию против Горбачева (вызов в Конституционный суд, репрессии против «Горбачев-фонда»), К этому же времени было приурочено и сообщение об обнаружении в архивах Политбю­ро подлинников секретных протоколов 1939 года. И опять обвинения в двой­ной игре, нечестности, утайке, стремлении обелить прежних руководителей партии и страны и т. д.

 

Я не хотел бы подвергать анализу логику поведения Горбачева и его конкретные действия по выяснению исторической правды по Катынскому делу и секретным протоколам, рассуждать о том, когда узнал Горбачев о су­ществовании появившихся в конце концов документов, не осторожничал ли он в этих вопросах. Тем более считаю невозможным для себя морализиро­вать по этому поводу. Не исключено, что, прояви Горбачев более жесткую требовательность к расследованию того и другого дела, истина была бы об­наружена и правда восторжествовала бы раньше, чем это произошло.

 

Главное состоит в том, что принципиальное решение по тому и по дру­гому вопросу было принято при активном участии Горбачева, когда он стоял во главе государства, и задолго до обнаружения разоблачительных докумен­тов.

 

Я не говорю уж о том, что сама возможность принятия таких решений появилась лишь в результате глубоких перемен в стране, начавшихся и про­водившихся под руководством Горбачева, демократизации и гласности, бес­предельно честного и беспощадного анализа настоящего и прошлого страны, полного и решительного осуждения сталинизма и его преступлений. Допус­тить мысль о торможении Горбачевым разоблачения сталинизма - это все равно что заподозрить Лютера в попытках воспрепятствовать реформации.

 

Выяснение исторической правды по секретным протоколам и Катыни имело принципиальное значение для всего процесса перестройки, для всей внутренней и внешней политики, но, конечно же, в первую очередь для осво­бождения польско-советских отношений от того, что их отягощало в про­шлом. Открылась возможность строить их не на искусственно навязываемых идеологических и политических посылках, а на сочетании реальных интере­сов наших народов.

 

Венгерская рапсодия

Судьба реформ

 

Ситуация в советско-венгерских отношениях во многом была сходна с советско-польской. Тот же парадокс: экономические, социальные, нацио­нальные проблемы Венгрии выглядели заметно острее, чем, положим, в Че­хословакии или Болгарии. В прежнем советском руководстве, в официальных кругах по этому поводу проявлялось немалое беспокойство, а обществен­ность не скрывала живого интереса к венгерскому опыту. У горбачевской администрации с самого начала сложилось довольно хорошее взаимопони­мание с венгерским руководством, хотя интенсивность контактов с венграми, может быть, была даже меньшей, чем с другими странами.

 

Чем объяснить это? Думаю, тем, что Венгрия раньше других стран вступила на путь реформ, пытаясь трансформировать сложившуюся модель социалистического общества, механически перенесенную из Советского Союза, в некую более современную и демократическую систему.

 

Мощный толчок этому процессу придали события 1956 года. Не счи­таю необходимым углубляться в анализ их смысла и причин. Он дан самими венграми. Восстание 1956 года было взрывом недовольства и возмущения народа навязанными ему порядками, игнорированием исторических ценно­стей, ни с чем не сравнимого своеобразия этой страны.

 

Восстание было жестко подавлено. С огромным трудом новым властям удалось восстановить элементарный порядок и ввести жизнь страны в более или менее сносное русло. И вот тут-то сказались политическая мудрость и ответственность Яноша Кадара, который волею судеб оказался во главе вен­герского правительства.

 

Известно, что и при М. Ракоши Кадар выступал как смелый и само­стоятельный политик, он то выдвигался на одну из первых ролей, то оказы­вался в немилости и даже сидел в тюрьме. Но после 1956 года, я думаю, Ка­дар понял, что такую страну, как Венгрия, удержать в чуждых народу формах общественной жизни насильственным путем просто невозможно, убедился в необходимости демократической эволюции. Раньше руководителей других стран Кадар начал постепенно готовить и проводить реформы, но при этом он не мог не оглядываться на Советский Союз, проявлять осторожность, ма­неврировать, «плести кружева». Отсюда - внутренняя драма этого человека и политического деятеля.

 

Нельзя считать, что он хитрил и лицемерил, когда на встречах с совет­скими руководителями да и в публичных выступлениях неизменно подчер­кивал необходимость для Венгрии тесного союза с советской страной и дру­гими социалистическими странами. Вся логика его жизни говорит о том, что он был искренним и убежденным другом Советского Союза. Он понимал, что в сложившейся послевоенной обстановке у Венгрии не было другого пу­ти. К тому же экономика страны, лишенной топливных и основных сырьевых ресурсов, была в полной зависимости от Советского Союза.

 

Кадар был убежденным коммунистом, приверженцем социалистиче­ского выбора. Он пронес свою убежденность через тяжелейшие испытания - через подъемы и падения, через власть и отчуждение. Но как человек, близкий народу, венгр до мозга костей, исполненный национальным созна­нием, в котором не могла не отразиться многовековая история венгерского народа, стоявшего на перекрестках Востока и Запада, во многом связанного с западноевропейской цивилизацией, он видел несовместимость советской мо­дели социализма с условиями и традициями своей страны, необходимость серьезных подвижек в экономической, политической и духовной жизни.

 

Обычная логика развития после поражения массовых движений состо­ит в том, что наступает реакция - подавление тех идей, которыми направля­лись эти движения. В Венгрии произошло нечто противоположное. Началось реформирование общества в направлении либерализма и большего учета на­циональных особенностей. По мере того как преодолевались тяжелые по­следствия трагедии 1956 года, Кадар стал ослаблять централизм в экономике и в других сферах общественной жизни, проводить линию на развитие эко­номического, а затем и идеологического плюрализма, расширение демокра­тических свобод.

 

Пожалуй, наиболее результативной эта политика оказалась в области сельского хозяйства. Кардинально изменилось отношение к кооперативным хозяйствам с акцентом на материальной заинтересованности, рыночных от­ношениях. Была перестроена на эквивалентных основах система взаимоот­ношений государства с кооперативами, последние были освобождены от ад­министративно-командных пут. Сняты практически все ограничения с лич­ного подсобного хозяйства.

 

Все это позволило Венгрии за довольно короткое время резко увели­чить производство зерна и продуктов животноводства, превратиться в серь­езного поставщика сельскохозяйственной продукции на мировой рынок и, конечно же, обеспечить устойчивое продовольственное снабжение своего населения, чем, к сожалению, не могли похвастать другие социалистические страны. Подобный подход дал неплохие результаты и в развитии мелкого и среднего производства, сферы услуг и торговли, что положительно сказалось на уровне жизни венгерского населения.

 

Что касается промышленности, то здесь реформы протекали медленно и со значительно большими трудностями: мешали живучесть догматических представлений о преимуществах крупного производства, планового хозяйст­ва и, конечно же, огромная зависимость экономики страны от поставок со­ветского топлива и сырья. Сказались и ошибки, связанные с попытками ко­пирования на первых порах идеологии и методов социалистической индуст­риализации, создания собственной металлургической и других традицион­ных отраслей тяжелой промышленности. Позднее был допущен крен в дру­гую сторону: свертывание инвестиционной деятельности, снижение доли на­копления в национальном доходе примерно до 10-20%. Акцент на росте по­требления превысил оптимальные пределы, страна стала жить не по средст­вам, влезать в долги.

 

Внутренняя противоречивость политики Кадара привела к тому, что в руководстве ВСРП, в ближайшем окружении Кадара оказались люди разных привязанностей и взглядов: с одной стороны, представители «старой гвар­дии», сторонники твердой линии, задававшие тон особенно сразу после 1956 года, - Ференц Мюнних, Дьердь Марошан, Золтан Комочин, а с другой - деятели реформаторского толка Дьердь Ацел, Реже Ньерш, а затем Дьердь Лазар. Как традиционная, так и реформаторская части кадаровского руково­дства постепенно пополнялись новыми, более молодыми людьми. С одной стороны, это были Карой Грос, Янош Берец, а с другой - Имре Пожгаи, Дьюла Хорн, Матиаш Сюреш.

 

Между ними постоянно шла скрытая борьба, приводившая к отдале­нию от руководства одних и приближению других, но практически вокруг Кадара все время были люди из этих противоположных групп. Он умело ре­гулировал отношения между ними, сохраняя политическое равновесие в меняющейся обстановке.

 

Это балансирование имело не только внутренний, но и международный аспект. Дело в том, что реакция в Советском Союзе и других социалистиче­ских странах на венгерский опыт была весьма сложной. С одной стороны, ав­торитет Кадара как человека, который справился со столь тяжелой ситуацией и вывел страну из кризиса, а с другой - его реформаторские устремления и более гибкая линия в отношениях с Западом вызывали настороженность в брежневском руководстве да и у ортодоксально настроенных руководителей других соцстран.

 

Кадар не мог не считаться с настроениями советского руководства, особенно после 1968 года. Этим, думаю, в немалой степени объясняется ос­торожность и непоследовательность его действий по принципу «шаг вперед, полшага назад»: то поддерживает реформаторов, то отодвигает их в сторону.

 

К концу 70 - началу 80-х годов в Венгрии под влиянием реформ сло­жилась неплохая, сравнительно устойчивая экономическая и политическая ситуация. Мне лично в те годы привелось убедиться в этом во время поездок в Венгрию по приглашению моих коллег по Высшей партийной школе и Ин­ституту марксистских исследований ЦК ВСРП Йожефа Сабо, Иштвана Хусара и Шандора Лакоша. А дальше начались осложнения.

 

Как потом говорили сами венгерские друзья, ими была допущена пере­оценка достигнутых положительных результатов в экономическом развитии страны и возможностей на будущее. Исходя из этого, приняли новый план на первую половину 80-х годов с явно нереальными целями как относительно темпов экономического роста, так и в деле повышения жизненного уровня населения.

 

Сказалось общее ухудшение конъюнктуры мирового рынка, а, как из­вестно, это в первую очередь и сильнее всего отражается на более слабых его участниках. Для Венгрии наступили тяжелые времена, связанные с возвра­щением кредитов и уплатой процентов. К этому времени «выдохся» и экономический рост в СССР, сузились его возможности в экономическом взаимо­действии с партнерами по СЭВ. Резкое снижение мировых цен на энергоно­сители уменьшило валютные поступления Советского Союза, но в первые годы мало что дало и партнерам СССР по СЭВ, поскольку здесь действовал принцип усредненных за последние пять лет мировых цен.

 

В общем в середине 80-х годов Венгрия вступила в полосу экономиче­ских трудностей. Экономическая реформа и ее проводники оказались под ог­нем критики. С новой силой вспыхнула борьба между сторонниками рынка и плановой экономики.

 

Думаю, что в экономических неудачах в какой-то мере начала сказы­ваться и специфическая ситуация в руководстве страны. В нем Кадар с само­го начала занимал особое положение. А по мере ухода «старой гвардии» ста­новилась все большей дистанция, отделявшая его от других членов руково­дства. Безусловно, Кадар - крупная политическая фигура, человек, вызы­вающий чувство уважения тем, что он пережил и в конечном счете сделал для страны.

 

Янош Кадар с большим пониманием и симпатией встретил курс на ус­корение социально-экономического развития Советского Союза и перестрой­ку. Он увидел в этом и большой шанс для Венгрии - теперь можно было действовать смелее, идти вместе с Советским Союзом по пути экономиче­ских и политических преобразований. Сложилось и личное взаимопонимание между ним и Горбачевым, тем более что они и раньше были хорошо знако­мы. Во время визита Горбачева в Венгрию и других встреч двух руководите­лей я видел, с каким уважением и вниманием они относятся друг к другу.

 

Но возможности одного человека небезграничны, и к началу 80-х годов энергия Кадара стала заметно таять - возраст брал свое. Между тем мас­штаб и сложность проблем нарастали.

 

К этому времени относится вспышка венгеро-румынского конфликта, связанного с венгерским меньшинством в Трансильвании. Начались взаим­ные обвинения, завязалась острая полемика вокруг довольно сложных собы­тий истории.

 

Надо сказать, что обе стороны воздерживались от попыток втянуть нас в свой конфликт. Румыны вообще избегали затрагивать эту проблему. Венг­ры не обходили ее, но каждый раз отмечали, что делают это для информации. Вспоминается беседа с Ацелом - членом Политбюро ЦК ВСРП и человеком, весьма близким Кадару. Информировав о сути венгеро-румынского конфликта, он заверил, что со стороны Венгрии реакция на румынские дей­ствия будет взвешенной. Я изложил нашу позицию: мы за сдержанность, не­допущение эскалации полемики, которая нанесет ущерб интересам обеих стран и нашего содружества, за то, чтобы находить пути к сближению пози­ций путем двустороннего диалога. Рассуждая на эту тему, я обратил внима­ние на то, что особенно опасно возбуждение национальных страстей в слож­ных социально-экономических ситуациях, в которых оказались обе страны. Ацел в принципе согласился с этим, но тут же отвел возможное подозрение о том, что в Венгрии кто-то хочет направить настроения недовольства соци­ально-экономической ситуацией в националистическое русло.

 

Наступление полосы трудностей привело Кадара к необходимости осуществить подвижки в высшем эшелоне руководства. Они коснулись пре­жде всего тех, кто отвечал за экономику и проводил реформу. В середине 1987 года подал в отставку с поста главы правительства Лазар, но он остался членом Политбюро. Главой правительства стал представитель нового поко­ления руководителей - Карой Грос, занимавший до этого ключевую пози­цию первого секретаря Будапештского горкома партии, а еще раньше рабо­тавший первым секретарем одного из обкомов партии. Член Политбюро, сек­ретарь ЦК ВСРП Ф. Хаваши, отвечавший за экономику, был перемещен в Будапештский горком партии.

 

Подумывал Кадар и о своем уходе. Намекал на это Горбачеву на одной из встреч. Он не мог не знать, что во всех слоях венгерского общества нарас­тают настроения в пользу перемен. И все же на этой стадии Кадар решил по­ка остаться в руководстве страной до очередного съезда ВСРП.

 

Выдвижение Гроса на пост главы правительства оказалось неожидан­ным для многих. Ведь Грос был известен своим сильным и твердым характе­ром, приверженностью жесткой линии, но он не обладал к тому времени серьезным опытом хозяйственной, государственной и международной дея­тельности. Это назначение свидетельствовало не о поддержке реформатор­ских усилий, а о стремлении укрепить власть, остановить начавшиеся в стра­не дезинтеграционные процессы.

 

К этому могу добавить, что Грос был приверженцем ориентации Венг­рии на Советский Союз. Его хорошо знали у нас в стране и в партии, а я имел возможность в этом лично убедиться по его месячному пребыванию во главе группы партийных работников в Академии общественных наук, когда мы с ним и познакомились. Но и для советского руководства решение Кадара ока­залось неожиданным.

 

Кадар, по-видимому, решил, что именно такой человек требовался во главе правительства в этой обстановке. Ему виднее, хотя, конечно, главе пра­вительства не помешали бы и кругозор пошире, и поострее взгляд на полити­ческие и экономические процессы во внутренней и международной жизни. Одним словом, это был выбор Кадара, по-видимому отражавший настроения в обществе и в верхнем эшелоне партии. Никакого отношения к этому назна­чению Горбачев не имел.

 

Естественно, мы считали своим долгом оказать новому главе прави­тельства всяческую поддержку. В середине июля он был принят в Москве, встретился с Горбачевым, Рыжковым и другими советскими руководителями.

 

Беседа с Горбачевым носила общеполитический характер. Каких-то конкретных проблем и просьб не выдвигалось. Грос охарактеризовал по­следние решения в Венгрии, в частности кадровые, как компромиссные, с ко­торыми многие в партии и стране не согласны или во всяком случае считают их недостаточными. Явно намекая на бывшего главу правительства, а также секретаря по экономике, он заявил: «Тот, кто совершил ошибки, должен не передвигаться на другие посты, а нести ответственность и освобождаться от работы».

 

Что касается моей политической линии, сказал Грос, то она вам хоро­шо известна. Из сложившейся экономической ситуации будем находить вы­ход собственными силами, надеясь на понимание наших действий со сторо­ны Советского Союза. Придется пойти на снижение жизненного уровня на­рода и об этом открыто сказать.

 

Горбачев поддержал намерение Гроса полнее опираться на обществен­ное мнение в решении столь острых и сложных задач, развивать демократи­ческие начала в работе, открыто говорить о проблемах и трудностях. Народ многое поймет и поддержит, даже если это и не соответствует его сиюми­нутным интересам, но направлено на достижение его коренных интересов и целей. Была высказана готовность оказать всемерную поддержку усилиям нового венгерского правительства.

 

Что касается беседы с Рыжковым, то, как меня потом информировал Николай Иванович, Грос «забил» несколько существенных вопросов, в том числе о значительном сокращении военных расходов, об окончательном от­казе венгров от участия в освоении тенгизского нефтегазового месторожде­ния в Западном Казахстане, о сбалансированности наших платежных отно­шений.

 

В итоге визит Гроса оказался достаточно насыщенным и плодотвор­ным.

 

Первые месяцы деятельности нового главы венгерского правительства подтвердили точность расчета Кадара. Получив поддержку, Грос развернул энергичную деятельность. Была разработана весьма смелая, интересная и ре­альная программа стабилизации экономики, поддержанная широкими слоями венгерского общества, в том числе и интеллигенцией, что было особенно важно для Гроса, поскольку здесь была слабая сторона его политических по­зиций.

 

Все данные говорили о несомненном росте авторитета Гроса. К нему потянулись все. Появился лидер, который стал быстро завоевывать поддерж­ку общества, и это несмотря на то, что в его программе не было никаких ши­роковещательных обещаний немедленного повышения жизненного уровня населения, напротив, признавалось, что придется пойти на серьезные жерт­вы.

 

По наблюдениям советского посольства и тех, кто побывал в эти меся­цы в Венгрии, центр политической активности стал перемещаться из ЦК в правительство. Роль ЦК в появлении стабилизационной программы свелась к тому, чтобы выразить к ней положительное отношение. Это было совершен­но необычно для принятой в те годы практики в Венгрии да и в других стра­нах советского блока. Партия начала отходить на второй план политической жизни.

Драма Кадара

 

Трудно судить, что в это время происходило в Центральном Комитете, но, видимо, Кадар пребывал в состоянии глубоких раздумий, как ему быть дальше и что делать. Эффективно руководить страной он уже был не в со­стоянии: сильно сдал физически и мог работать лишь несколько часов в день. В октябре 1987 года во время заседания 43-й сессии СЭВ Грос доверительно информировал Рыжкова о том, что Кадар перед своей недавней поездкой в Китай завел разговор о созыве партийной конференции и решении вопроса о руководстве партии.

 

Эта проблема, как говорится, носилась в воздухе, активно обсуждалась в венгерском обществе. Суть его настроений заключалась в следующем: пе­рестройка в Советском Союзе снимала многие политические и психологиче­ские препятствия для более последовательного проведения реформаторского курса в Венгрии. Теперь все зависело от самого венгерского руководства, от его решительности, активности. Но как раз именно в этот момент руково­дство пришло в аморфное состояние, которое исключало возможность энер­гичных действий.

 

В конце марта 1988 года я счел необходимым специальной запиской Горбачеву доложить об обстановке, складывавшейся вокруг проблемы вен­герского руководства. Вот ее текст.

 

«Уважаемый Михаил Сергеевич! Информация, поступившая по раз­личным каналам из Венгрии, свидетельствует об остроте экономической и общественно-политической ситуации в этой стране. Дальнейшее ее сохра­нение, неприятие неотложных политических мер заключает в себе реальный источник серьезных общественно-политических потрясений.

 

После назначения главой правительства Гроса, сделанного им крити­ческого анализа положения в стране, разработки программы экономической стабилизации его авторитет в стране заметно вырос, и вместе с тем еще более усилилось критическое отношение к партийному руководству. Именно в его слабости, вялости, отсутствии энергичных мер в различных кругах венгерской общественности видят сейчас главное препятствие на пути вы­хода страны из нынешней ситуации.

 

В конце прошлого года складывалось ощущение, что Кадар серьезно обдумывает вопрос о своем уходе, но с февраля сего года после возвращения из отпуска он начал целеустремленно вести дело к упрочению своих позиций. В связи с подготовкой к партконференции (13-75 мая с. г.) он провел опрос членов Политбюро по поводу состава будущего руководства: 2/3 членов По­литбюро якобы высказались за то, чтобы он остался на своем посту. На­блюдается взрыв активности Кадара: встречи с секретарями Будапешт­ского горкома, рядом первых секретарей областных комитетов партии, ру­ководителями промышленных и сельскохозяйственных предприятий, гото­вятся встречи с профсоюзами.

 

Для тональности его последних высказываний характерно повторение того, что в стране кризиса нет, обстановка не такая уж плохая. Он обви­няет средства массовой информации в необоснованном пессимизме и на­строениях безысходности, в отношении предстоящей конференции Кадар предостерегает от больших ожиданий. По-видимому, Кадар не желает от­ходить от дел в качестве обанкротившегося политика, решил связать себя с волной нового обновления политики партии, а потому отодвигает решение главного вопроса.

 

Венгерский руководитель уже не чувствует перемен в настроениях общества и партии. Его речи изобилуют повторением прописных истин, а собеседники говорят, что не слышат от Генсека ничего нового, что он не способен провести обновление политики партии, но не хочет признать это­го.

 

По мере ухудшения экономической обстановки, а вероятнее всего, так и произойдет, авторитет Генсека будет падать, а недовольство в стране нарастать. В связи с этим представляется необходимым, используя пред­стоящие поездки в Венгрию Рыжкова и Яковлева, провести работу до пред­стоящей в мае партконференции таким образом, чтобы способствовать осознанию венгерским руководством всей сложности и ответственности переживаемого момента. Высказать в ясной и отчетливой форме мысль, что складывается явное отставание партийного руководства от реального хода экономического и социально-политического развития и что оно может иметь далеко идущие последствия для венгерского общества и ВСРП. Мож­но было бы по доверительным каналам высказать Кадару мнение о том, что такая ситуация ничего хорошего не сулит и лично ему.

 

Одновременно следовало бы в приемлемых формах продемонстриро­вать политическую поддержку т. Гросу и некоторым другим венгерским ру­ководителям. Заказать у т. Гроса статью к национальному празднику ВНР (4 апреля). Опубликовать в «Правде» статью Я. Береца о подготовке кон­ференции ВСРП. Регулярно информировать Политбюро и секретарей ЦК ВСРП по вопросам перестройки. Все это, конечно, можно было бы сделать в тактичной форме, неукоснительно соблюдая принятые нормы отношений между нашими партиями.

 

В. Медведев».

 

Привожу эту записку с пониманием того, что от некоторых ее пассажей отдает старым духом ответственности за дела в других странах. Уж очень ве­лико было желание довести до руководства остроту и переломность момента, помочь сдвинуть дело с мертвой точки. Ознакомившись с моей запиской, Горбачев поручил В. А. Крючкову, тогда зампреду КГБ, съездить в Венгрию и, пообщавшись с Кадаром, вникнуть в обстановку.

 

Почему Крючкову? Да потому, что еще с давних времен, когда Крюч­ков заведовал венгерским сектором Отдела ЦК, у него сложились очень близкие личные отношения с Кадаром. По существу, секретов между ними не было. И с тех пор Крючков сохранял эту привязанность.

 

Впечатления Крючкова, который помимо Кадара встречался и с други­ми венгерскими друзьями, подтвердили вывод о критической ситуации, о на­зревшей необходимости обновления в Венгрии политического руководства. Большинство людей, входивших в его высший эшелон, считало, что без Ка­дара такие перемены не осуществить и новому руководству без него пока не обойтись. Он должен передать власть и в то же время остаться в составе ру­ководства.

 

Поездка Крючкова положила начало целому раунду контактов между руководителями наших стран. Но они осуществлялись в рамках треугольни­ка: Кадар - Горбачев - Грос, с участием Рыжкова, Яковлева и моим.

 

В начале апреля в Москву приехал работник Международного отдела ЦК ВСРП Дьюла Тюрмер. Встретившись с Яковлевым и мной, Тюрмер со­общил, что его поездка предпринята с ведома Кадара для конфиденциальной консультации. В ходе же беседы венгр ссылался главным образом на поручения Гроса, с которым перед отъездом у него состоялся продолжительный разговор. В основном то, что сказал Тюрмер, совпадало с информацией Крючкова, но с некоторыми акцентами, исходящими, как мы поняли, от Гроса.

 

Венгерский представитель сообщил, что Кадар в разговоре с Гросом предложил ему занять пост Генсека. На это Грос возразил, сказав, что Кадар им нужен как авторитетная фигура, интегрирующая усилия членов руково­дства, но людей в его окружении нужно заменить на более сильных. На наводящий вопрос о мнении по этому поводу в партии собеседник ответил, что в партии превалируют настроения в пользу безотлагательной смены лидера. Затяжки вызовут недовольство.

 

Тюрмер передал мнение Гроса, что сейчас крайне необходимо сохра­нить единство партии и особенно руководства, без этого не удержать кон­троль за ходом событий. Он, Грос, чувствует себя «на месте» в должности премьера, начал активно действовать и встречает растущую поддержку насе­ления.

 

В то же время Грос хотел бы точнее знать мнение советских товарищей по ряду вопросов. Внешнеполитическая и экономическая ситуация вокруг Венгрии осложняется. Еще в феврале Международный валютный фонд не требовал от Венгрии уступок в политических вопросах. Сейчас положение изменилось: им пытаются диктовать, что делать в экономике, какие меры принимать в социальной сфере. Начались прямые выходы на политику - пе­реданы пожелания «расширить круг общественных сил, которые должны принимать участие в решении основных вопросов».

 

Грос просил передать, что с согласия Кадара он отклонил эти домога­тельства. Намерен и дальше проявлять твердость.

 

Грос не представляет будущее Венгрии без тесных связей с СССР. По его мнению, для ВСРП важно ощущать поддержку Советского Союза, иметь прочный советский тыл. Держа фронт против давления Запада, Венгрия должна быть уверена в прочности и стабильности экономических связей с Советским Союзом.

 

Для венгерской стороны весьма важно, чтобы была восстановлена ста­бильность советско-венгерских экономических связей, утраченная за послед­ние годы. В Будапеште согласны идти на изменение структуры товарооборо­та, на повышение доли наукоемких изделий, но хотели бы получить гарантии сохранения поставок сырья и энергоносителей хотя бы на уровне 1988 года. Проблема венгерского актива в торговле с СССР в 1989-1990 годах имеет немалое значение, но главное для ВНР - надежное будущее венгеро-советских связей. Венгерская сторона готова развивать совместные предпри­ятия, в том числе создавать их на трех- и четырехсторонней основе с под­ключением капстран. Грос хотел бы провести с Рыжковым встречу с глазу на глаз, чтобы обсудить все эти вопросы.

 

Грос интересуется, как поступать венграм в отношении Израиля? Они видят, что позиция Советского Союза стала гибче, хотелось бы в духе полно­го доверия согласовать с советскими товарищами, как действовать дальше. Грос просил понять, что для Венгрии этот вопрос очень чувствителен, по­скольку в Израиле живут полмиллиона выходцев из ВНР. Грос хотел бы так­же переговорить с советскими друзьями относительно своей поездки в США в июле.

 

Информация из Будапешта и способ ее передачи давали основание для вывода, что обсуждение вопросов о смене руководства ВСРП вступило в ре­шающую стадию.

 

С нашей стороны Кадару и Гросу через Тюрмера было сообщено, что информация доведена до советского руководства, а наше мнение по постав­ленным внешнеполитическим проблемам будет высказано Рыжковым в ходе его визита в ВНР, который состоится через неделю.

 

Перед поездкой в Будапешт Рыжков подробно ознакомился с материа­лами бесед Крючкова и Тюрмера. На случай, если разговор с Кадаром или Гросом зайдет о руководстве, был заготовлен и согласован с Горбачевым не­большой текст на три абзаца о нашем отношении к намечавшемуся в Венг­рии изменению в верхах. Несмотря на нашу ясную и четкую линию не вме­шиваться во внутренние дела, мы не могли оставить без ответа обращение венгерских товарищей, хотя совершенно не желали быть втянутыми в какое- либо обсуждение венгерских внутренних проблем.

 

Правда, Кадар на встрече с Рыжковым этих вопросов не касался; похо­же, он готовился к разговору с Горбачевым. А вот в беседе с Гросом помимо досконального обсуждения экономических вопросов по инициативе венгра была затронута и проблема смены руководства. По словам Гроса, постепенно складывается настроение в пользу кардинального решения проблем полити­ческого руководства при участии и координирующей роли Кадара с переда­чей партийных функций преемнику и с оставлением за Кадаром роли предсе­дателя партии.

 

С нашей стороны Рыжков воспроизвел содержание согласованной за­готовки, привезенной им из Москвы:

 

«В том, что венгерские товарищи сочли возможным поделиться с на­ми своими соображениями по важнейшим вопросам политического руково­дства своей страны, мы видим еще одно свидетельство глубоко довери­тельных, товарищеских отношений между нашими партиями, лично това­рищами Кадаром и Горбачевым.

 

Само собой разумеется, что вопросы такого рода решаются только и исключительно каждой братской партией.

 

Что касается нашего мнения, то мы с пониманием относимся к наме­рению венгерских товарищей провести изменения в составе руководства страны при координирующей роли товарища Кадара. Это поможет уси­лить партийное руководство страной и приступить к активному решению как неотложных, так и долговременных задач, стоящих перед венгерскими друзьями.

 

Мы уверены, что огромный политический опыт товарища Кадара, его высокий авторитет помогут ему вместе с товарищем Гросом и другими соратниками найти такое решение, которое отвечает сути ситуации и масштабу задач, настроениям в партии и венгерском обществе».

Вроде бы эта ситуация вполне объяснима. Кадар не стал обсуждать с Рыжковым главный вопрос, ибо он носил партийный характер. Учитывал Кадар и предстоящий разговор с Горбачевым. Грос не обошел эту проблему, поскольку она касалась непосредственно его. Но все же за этим проглядыва­ло различие в позициях двух венгерских руководителей. По-видимому, Кадар еще не до конца преодолел сомнения, раздумывал, как ему поступить: будет ли правильно все бразды правления передать в руки одного человека? Грос же, внешне подчеркивая заинтересованность сохранения Кадара в руково­дстве, в то же время старался форсировать ход событий.

 

Подтверждением этого явился и такой факт. Через несколько дней в интервью одной из венгерских газет Грос прямо заявил, что человеческие силы небеспредельны и каждый политический деятель должен вовремя уйти в отставку. Было очевидно, что имелось в виду.

 

10 мая пленум ЦК ВСРП, обсуждая вопросы предстоящей конферен­ции партии, не согласился с предложением Политбюро об обновлении соста­ва ЦК на 25- 30%. По предложению ряда членов ЦК было принято решение провести на конференции полное переизбрание ЦК и ЦКК.

 

В разговоре с советским послом, состоявшемся после пленума, Кадар намекнул, что такой исход он имел в виду и чуть ли не организовал его, но это была уж больно тонкая и рискованная тактика. Что касается выборов ли­дера партии, то Кадар, по его словам, продолжает думать над этим вопросом и на Политбюро ни с кем его не обсуждал. В ближайшие дни выработка по­зиции будет завершена. «Не хочу, чтобы Михаил Сергеевич узнал о приня­тых решениях из газет, - добавил Кадар.- Ехать в Москву не могу, но было бы хорошо, чтобы в среду, на следующей неделе, в Будапешт приехал совпредставитель, может быть, Крючков».

 

Еще через день посол Б.И. Стукалин сообщил мне по телефону о встрече с Гросом, по словам которого, Кадар мучительно переживает и нерв­ничает. На следующей неделе состоится обсуждение вопроса о Генсеке на Политбюро, но предварительно Грос дал согласие Кадару на совмещении по­стов председателя правительства и Генерального секретаря ЦК ВСРП. Всем этим он серьезно озабочен, готовит выступление на конференции, причем в двух вариантах, в зависимости от того, как будет складываться обстановка. Думает о сколачивании команды, чтобы не вносить разлад в партию и ЦК.

 

Вернувшись из Будапешта, Крючков информировал о решениях, к ко­торым пришел Кадар. А 19 мая, накануне конференции, состоялся весьма знаменательный разговор Горбачева с Кадаром. Я присутствовал при нем. Переводила беседу Барта Иштванне, близкий для Кадара человек, в совер­шенстве знающая оба языка.

 

После взаимных приветствий Кадар обстоятельно прокомментировал принятые Политбюро и пленумом ЦК ВСРП решения, с которыми они выхо­дят на конференцию. На ней не будет отчетного доклада. Генеральный секре­тарь сделает только выступление с разъяснением проекта резолюции, в кото­рой «уточняется курс партии на социалистическое развитие страны». Цен­тральный Комитет и Центральная контрольная комиссия не уходят в отстав­ку, сохраняют свой мандат до съезда, но их состав переголосовывается. Бу­дет внесено предложение изменить устав, введя должность председателя ВСРП, на которую имеется в виду избрать его, Кадара. Председатель партии не будет входить в состав Политбюро, чтобы не создавать трудностей для нового лидера, но он сможет приходить на любые заседания руководства и высказывать свое мнение. На пост Генерального секретаря ЦК ВСРП реко­мендуется Карой Грос, а предусмотренная уставом должность его заместите­ля останется вакантной. «Если Генеральному секретарю 57 лет, в заместителе нет необходимости», - заметил Кадар.

 

По мысли Кадара, в ЦК партии следует оставить один орган - Полит­бюро, секретариата не иметь, а секретари под руководством Политбюро бу­дут лишь курировать определенные участки работы, руководить аппаратом. Тем самым будет усилена роль выборных органов и уменьшено влияние ап­парата. (Кстати говоря, примерно такое же решение было принято и у нас в ходе осуществления решений XIX партконференции.) Все это, по мнению Кадара, позволит укрепить единство партии.

 

Поблагодарив за информацию, Горбачев подчеркнул, что, с его точки зрения, крайне важно, что эти перемены происходят под руководством това­рища Кадара, в его присутствии и при сохранении его положения в партии. Он добавил, что высоко ценит политическую мудрость Кадара - своего дав­него друга. «Я был уверен, - сказал Горбачев, - что это непростое решение будет принято тогда, когда оно назреет и станет необходимым. Разумеется, наши связи сохранятся как в политическом, так и в человеческом плане. Буду рад встречаться с Вами, обмениваться мнениями по любому вопросу».

 

Это был по-настоящему дружеский разговор двух руководителей.

 

Вечером 22 мая стали известны итоги венгерской конференции и пле­нума ЦК.

 

Как и предполагалось, Генеральным секретарем стал Грос, а председа­телем партии - Кадар. Но произошли и неожиданности.

 

Из двенадцати членов Политбюро прежнего состава в новое Политбю­ро вошли только пять, в том числе Грос, Берец, Пожгаи. Еще двое - Ацел и Мароти были избраны в ЦК, но не вошли в состав Политбюро. А пять быв­ших членов Политбюро оказались забаллотированными при выборах ЦК. Это в основном люди, близкие Кадару, - Лазар, Немет, Овари, Хаваши, Гашпар.

 

В беседе с советским послом, состоявшейся через несколько дней, Ка­дар положительно высказался об итогах конференции, хотя неизбрание пяти членов Политбюро в ЦК назвал позорным и неприглядным, сделав кивок в сторону партийного аппарата. Но ведь партийный аппарат, по сути дела, и был в руках забаллотированных товарищей. Итоги конференции подтверди­ли правильность решения Кадара об уходе с поста Генсека. Пожалуй, это ре­шение даже запоздало. Дальнейшая оттяжка могла бы кончиться для него плачевно.

Власть переходит к оппозиции

Так завершилась эпоха Кадара, а вместе с этим началась новая полоса в развитии Венгрии. В течение полутора-двух лет облик венгерского общества претерпел глубокие изменения: партия, ослабленная и расколотая, утратила власть, которая перешла к оппозиционным силам, взявшим курс на оконча­тельный демонтаж старой системы и вхождение страны в западный мир. В основе своей этот процесс был объективно неизбежным, но он сопровождал­ся в некоторых отношениях и потерями положительного потенциала, накоп­ленного в предшествующие годы, политическим и духовным кризисом, на­растанием ряда болезненных явлений, в частности шовинизма и антисеми­тизма.

Почему это произошло, почему и в условиях Венгрии, раньше других начавшей реформы, не удалось осуществить плавный, бескризисный переход от авторитарной системы к современному демократическому обществу с со­хранением и развитием положительных достижений в социализации общест­венной жизни? Прежде всего потому, что ВСРП, оставаясь до поры до вре­мени ведущей политической силой общества, не сумела демократически об­новить себя. Она стала жертвой собственных противоречий и внутренней борьбы.

Послекадаровское руководство оказалось неустойчивым. Соглашение между двумя крыльями партии, достигнутое на майской конференции, в от­сутствие Кадара сохранялось недолго. Некоторый политический успех Гроса в стабилизации обстановки, достигнутый им еще до того, как он стал Генсе­ком, также был недолгим. Надо было идти на продолжение и углубление ре­форм. Этого, собственно, и добивалось реформаторское крыло партии в лице Ньерша, Пожгаи, Хорна, а Грос медлил и не шел на новые крупные шаги. Позднее он оставил пост главы правительства, но, сосредоточившись как Генсек на делах партии, Грос не спешил и с обновлением партии, которая быстро теряла свое влияние в стране.

Произошла перестановка в руководстве партии. Кадар был освобожден с поста председателя партии и вскоре скончался. Политическим лидером стал Реже Ньерш. Грос остался Генеральным секретарем, но его функции были ограничены внутрипартийными делами. А в октябре 1989 года чрезвычайный съезд партии принял решение об образовании на базе ВСРП Венгерской со­циалистической партии. Ее председателем был избран Р. Ньерат. Это по су­ществу была партия социал-демократического типа. В нее вошли реформа­торское крыло ВСРП, партийная молодежь.

 

Часть членов ВСРП во главе с Гросом, в основном старших возрастов, не согласившаяся с решением этого съезда, созвала в декабре свой съезд ВСРП. Эту часть партии возглавил Д. Тюрмер.

 

Фактически произошел не просто раскол, а распад партии на несколько самостоятельных организаций. Большинство членов партии не вошло ни в одну из них. Политическое влияние этих партий резко пошло на убыль. Они проиграли референдум по вопросу о выборах президента, а затем и сами вы­боры, на которых от ВСП баллотировался Пожгаи, а также парламентские выборы. Что касается правительства, то его глава Миклош Немет еще раньше сам заявил о выходе из партии, а после выборов было сформировано новое правительство.

 

Интересно то, что в отличие от некоторых других стран, где партия по­терпела поражение в борьбе с сильной и организованной оппозицией («Со­лидарность» в Польше, Гражданский форум в Чехословакии), ВСРП стала жертвой прежде всего внутрипартийной борьбы. Но постепенно набирали силу другие политические движения, которые в конечном счете оказались у власти.

 

Не могли не повлиять на исход борьбы и экономические трудности страны и, конечно же, крушение прежних режимов в других восточноевро­пейских странах, распад экономической и военно-политической организации этих стран. Лишь перейдя в оппозицию, обновив стратегию и тактику, пере­группировав силы, ВСП постепенно стала укреплять свои позиции.

 

Впрочем, экономические и политические реформы в Венгрии, начатые исподволь, сыграли свою положительную роль - переход страны в новое состояние прошел хоть и не безболезненно, но все же без обвалов и, что са­мое главное, без крупных потрясений и конфликтов.

Синдром-68

Обманчивое благополучие

 

К середине 80-х годов Чехословакия по сравнению с другими странами Восточной Европы выглядела вполне благополучно.

 

Страна заметно выиграла на происшедшем в начале 80-х годов измене­нии в структуре цен мирового рынка в пользу продукции обрабатывающей промышленности и, в частности, машиностроения. Укрепились ее позиции в рамках СЭВ да и в какой-то мере на мировом рынке. В отличие от других стран она не залезла в большие долги. Ее платежный баланс был весьма уравновешенным. Немалых успехов достигла страна и в подъеме сельскохо­зяйственного производства, в обеспечении продуктами питания, что для промышленно развитой страны надо признать немалым достижением. Тут сказалась, как и в Венгрии, достаточно гибкая аграрная политика.

 

Был достигнут довольно высокий жизненный уровень народа, создан обильный, по нашим представлениям, прилавок. Благодаря специальным ме­рам государства в положительную сторону изменилась демографическая си­туация. Возросли рождаемость и общий прирост населения.

 

Политическая оппозиция, раздавленная и рассеянная в 1968-1969 го­дах, не проявляла до поры до времени особой активности. Так что и серьез­ных политических проблем на поверхности не было заметно.

 

Наши отношения с Чехословакией развивались успешно. Чехословац­кое руководство во всем шло в фарватере Советского Союза, поддерживая практически все внешнеполитические акции нашей страны: и в СЭВ, и в Варшавском блоке, и в Организации Объединенных Наций.

 

Внешне дело выглядело так, что на чехословацком направлении у нас складывалось все как нельзя лучше, царили «тишь, гладь и божья благодать».

 

Были восстановлены широкие связи между общественностью наших стран, и не только на центральном уровне, но и между областями, коллективами предприятий, научных учреждений, вузов и т. д. Неприязнь к нашей стране со стороны чехословацкого народа уступила место дружелюбию, близости и доброму отношению. Казалось, проблемы 1968 года навсегда ушли в про­шлое.

 

А тем временем в глубинах общества подспудно назревали негативные процессы. Даже в экономике нерешенных проблем было предостаточно. Ведь модернизация машиностроения - этого стержня экономики страны - так и не была осуществлена. По-прежнему оно оставалось во многом технически несовершенным, многономенклатурным, ресурсорасточительным, отставало от мирового уровня. Я был немало удивлен, когда в одной из бесед услышал от Милоша Якеша, ведавшего в ЦК вопросами экономики, что в этой сравни­тельно небольшой стране выпускается 80% мировой номенклатуры машино­строительной продукции. Выходит, что с 60-х годов здесь ничего не измени­лось!

 

Но особенно серьезные проблемы назревали в сфере общественных от­ношений и общественного сознания.

 

Прошло почти 20 лет после подавления «пражской весны», а в разви­тии демократии, гласности практически ничего не изменилось. Строгий идеологический режим, недопущение плюрализма мнений, односторонность и одноликость в культурной жизни страны.

 

Десятки и сотни тысяч людей, исключенных в свое время из партии и подвергнутых общественному остракизму, их семьи до сих пор испытывали ограничения в гражданских правах.

 

Партия практически оставалась вне контроля со стороны общества, и как результат - проявление все больших признаков загнивания и разложе­ния, перерождения отдельных руководителей. И все это в стране с вековыми демократическими и гуманистическими традициями, высокой европейской культурой.

 

Начало перестройки в Советском Союзе вызвало отклик в глубинах че­хословацкого общества. Оно породило надежды на изменение ситуации в стране. Оживилась оппозиция. Посыпались письма в ЦК. Нарастали требова­ния перемен, смены руководства.

 

А что же в самом руководстве? Практически оно сохранилось в том со­ставе, в котором было сформировано в 1969 году на волне подавления ре­форматорского движения, которое тогда оценивалось как контрреволюцион­ное и антисоциалистическое. В руководстве преобладали догматические кон­сервативные силы, олицетворением которых был «сильный человек» - все­могущий Васил Биляк - «Василий Михайлович», как его звали в Советском Союзе. По сути дела, он держал партию в руках, опираясь внутри страны на традиционалистские силы и открыто используя в этих же целях свою бли­зость к брежневскому руководству. К нему примыкали Алоиз Индра, Карел Гофман, Йозеф Кемпный, а также Милош Якеш, Йозеф Ленарт, хотя двое по­следних отличались большей самостоятельностью и реализмом. Под влияни­ем Биляка находился и секретарь ЦК по идеологии Ян Фойтик, в свое время склонный к прогрессивным взглядам, но, по-видимому, вынужденный под­строиться под господствующий стиль.

 

Противостоял этой группе в Президиуме ЦК КПЧ практически один Любомир Штроугал, председатель федерального правительства. Следует вспомнить, что в политической борьбе 1968 года он стоял несколько особня­ком, занимая критическую позицию по отношению к идеологам «пражской весны», он не был причастен к вводу войск в Чехословакию. И как нынешний глава правительства проявлял более реалистическое отношение к проблемам страны, выступал за проведение серьезных экономических и государствен­ных реформ в направлении демократизации.

 

Штроугал был объектом постоянных нападок со стороны правых. Они только и ждали момента, чтобы его «съесть». Нашептывали о нем советским товарищам, пытаясь восстановить их против Штроугала, и, должен сказать, небезуспешно. Но Гусак не давал Штроугала на съедение, понимая, что он необходим для равновесия в руководстве. Такая позиция ограничивала аппе­титы консерваторов. Гусак стремился подтянуть к руководству и более моло­дых и современных людей, а старая гвардия упорно не давала им ходу.

 

Особенно, конечно, следует сказать о Густаве Гусаке. Это опытный по­литик, прошедший суровую школу политической борьбы, серьезный мысли­тель и аналитик. Перед его глазами и с его прямым участием протекали вся история послевоенной Чехословакии, все перипетии сложнейшей политиче­ской борьбы. Дважды сидел в тюрьме - при словацком буржуазном режиме и в социалистической Чехословакии.

 

Гусак был активным участником реформаторского процесса 1968 года. Вихрь событий вновь вынес его в самый верхний эшелон политических дея­телей страны. Его выступления того времени отличались смелостью, ориги­нальностью оценок и суждений, но, конечно же, не были свободны от эмо­ций, вызванных возвращением в бурную политическую жизнь.

 

Недостаточно объективная, а порой и тенденциозная информация соз­давала о нем тогда в Советском Союзе противоречивые представления. Я помню, как в 1968 году в разгар политической борьбы в Чехословакии меня как секретаря Ленинградского горкома партии на одном из выступлений в большой аудитории спросили: «А что за птица Гусак?» Не скрою, что испы­тывал некоторое затруднение, отвечая на этот вопрос. Но и тогда уже было ясно, что это крупная фигура, выступавшая за перемены в стране и в то же время за сохранение социалистического курса и тесного сотрудничества с Советским Союзом.

 

Согласие Гусака в апреле 1969 года взять на себя руководство партией и страной, по моему мнению, было в высшей степени мужественным и от­ветственным шагом. Он взвалил на свои плечи тяжелейшую ношу и, надо сказать, оказался на высоте положения, сумев в жестких рамках реальных условий того времени направить развитие страны по пути политической ста­билизации. Если бы Гусак вступил в открытую конфронтацию с консерва­тивными силами и их лидерами, ему бы не удалось сделать этого, он не удержался бы у власти и месяца. Но вместе с тем он видел их ограничен­ность, необходимость привлечения к руководству новых людей, хотя здесь сталкивался с немалыми трудностями.

 

Советская перестройка поставила перед руководством КПЧ острейший вопрос: как к ней отнестись? Полная лояльность, послушность КПЧ по от­ношению к КПСС исключала возможность какого-либо открытого несогла­сия с новой линией советского руководства. И в официальных документах ЦК КПЧ, и в выступлениях всех ее деятелей можно было слышать только со­гласие с советской перестройкой, ее одобрение. Одно время между чехосло­вацкими лидерами возникло даже нечто вроде соревнования за степень при­знания советской перестройки. Стороны обвиняли друг друга в ее недоста­точной поддержке.

 

Но это признание включало широкий спектр позиций - от сочувст­венного отношения к ней со стороны Гусака и понимания необходимости у Штроугала до чисто декларативного признания, но отвержения по существу у Биляка и Фойтика.

 

Промежуточную позицию занимал Якеш, который чувствовал необхо­димость экономических реформ и каких-то подвижек в общественных струк­турах, но в то же время считал неприемлемым для Чехословакии советский опыт развития гласности и идеологического плюрализма. Иными словами, он был за перестройку, но без демократизации и гласности. Постепенно этот спектр мнений стал проявляться все яснее.

 

Из общения с чехословацкими друзьями я вынес твердое мнение, что позиция полного или частичного неприятия перестройки была всецело про­диктована синдромом 1968 года, который довлел над руководством страны и определял логику его поведения. И дело тут не только в том, что кто-то дер­жался за кресло, а в том, что за два десятилетия после «пражской весны» ру­ководящая элита, партийный и государственный актив впитали в кровь и в плоть идеологию отторжения любой иной модели общества, кроме той, кото­рая вновь была насильственно восстановлена в этой стране после 1968 года.

 

Реалистическая оценка ситуации приводила к выводу: одномоментная перемена господствующей идеологии, руководства страны невозможна, в стране нет той общественной силы, опираясь на которую можно было бы ее осуществить. Да и мы не считали, что нужно и у себя в Советском Союзе все разом переворачивать.

 

Конечно, был выход, намеки на который нет-нет да и проскальзывали в рассуждениях некоторых чехословацких руководителей и к которому мы, от­вергая какое-либо вмешательство со своей стороны в дела другой страны, все же проявляли определенный интерес. Он состоял в том, чтобы подвести чер­ту под предшествующим развитием, не вдаваясь пока в его категорические оценки, констатировать, что обстановка в стране изменилась, встают новые задачи, и в связи с этим провозгласить курс на национальное примирение. Отменить сохраняющиеся ограничения для активных участников событий 1968 года. Призвать всех к конструктивной работе, раскрыть постепенно шлюзы для демократических процессов: либерализации режима и экономи­ческих реформ.

 

Но догматические фундаменталистские силы заблокировали своим глухим упорством возможность развертывания обновленческих процессов. Без каких-либо вопросов с нашей стороны чехословацкие коллеги стали уси­ленно разъяснять нам, что проблемы реабилитации участников событий 1968 года не существует, этот вопрос якобы давным-давно снят самой жизнью, что и меры-то тогда были приняты очень легкие, не задевшие сколько-нибудь серьезно права человека и не коснувшиеся сколько-нибудь значительных слоев общества, и т. д. Продолжалась та же линия словесного одобрения пе­рестройки, а фактически торможение демократических процессов.

 

Между тем в широких слоях общества настроение было совсем другое. Авторитет перестройки поднялся на беспрецедентную высоту. И все это про­явилось, причем спонтанно и неожиданно для чехословацкого руководства, во время визита Горбачева в Чехословакию, состоявшегося в апреле 1987 го­да.

 

«Горбачев, оставайся у нас!»

 

Визит в Прагу готовился тщательнейшим образом. Особенно важно было выбрать правильную тональность и в официальных переговорах, и в контактах с населением, чтобы не усилить негативное отношение чехосло­вацкого общества к своему руководству, но и не впасть в противоречие с преобладающими настроениями, которые нам были известны.

 

В Праге уже были вывешены флаги, портреты, подготовлено все для приема высокого гостя, когда было объявлено об отсрочке визита на два-три дня в связи с простудой Горбачева. Об этом я сообщил лично Гусаку. В за­падной прессе не обошлось без острот о «политической простуде» советского лидера, но все было именно так, как сообщалось.

 

Масштаб и значение визита превзошли все ожидания. Я имею в виду не только и не столько официальные встречи и переговоры с чехословацкими руководителями. Они были, как и раньше, дружественными, конструктивны­ми, деловыми, велись на широком фоне осмысления нашего времени, миро­вых процессов. Гусак был очень интересным собеседником. Его отличала немногословная манера ведения диалога, но высокая концентрация мысли, широкая эрудиция. На время встречи Гусака и Горбачева Биляк и Якеш при­гласили меня для параллельной беседы. С их стороны было высказано все, что можно было ожидать: и поддержка перестройки, и необходимость реше­ния актуальных экономических проблем, и, конечно же, оценка политиче­ской обстановки. В развернутом виде с их стороны была представлена пози­ция чехословацкой стороны по вопросу реабилитации участников оппозиции 1968 года и подтверждена правильность действий союзных государств в от­ношении Чехословакии в 1968 году, охарактеризованы успехи Чехословакии за послекризисный период.

 

На большом эмоциональном подъеме прошли митинг чехословацко-советской дружбы с выступлениями Гусака и Горбачева, другие официаль­ные церемонии, посещение завода «Компрессор», Национального театра, а также встреча Горбачева с членами и кандидатами в члены Политбюро ЦК и секретарями ЦК КПЧ, с работниками аппарата ЦК, переговоры в Братиславе, ознакомление с работой сельскохозяйственного кооператива в Словакии.

 

Но, конечно же, главное действие разыгралось на улицах и площадях Праги и Братиславы, и именно в нем проявился основной политический смысл визита. Везде, где должен был появиться Горбачев, его ждали огром­ные скопления народа, причем среди собравшихся преобладала молодежь. Народ заполнял не только улицы, но и балконы и крыши, все доступные воз­вышения. Как только Горбачев подходил к людям, раздавались взрывы при­ветственных возгласов, тянулись сотни и тысячи рук. Полиция с большим трудом сдерживала напор толпы. У Национального театра люди не уходили с улицы в течение всего спектакля, ожидая появления Горбачева. А когда мы вышли на Вацлавскую площадь и двинулись вдоль улицы, там было море людей, стоял непрерывный гул. Волны приветственных возгласов сотрясали воздух и сопровождали нас на всем пути. Это было нечто фантастическое. Как потом говорили чехословацкие друзья, впервые за долгие годы органи­зационная работа в партии слилась со спонтанным проявлением народных чувств.

 

В чем же был смысл этой мощной и волнующей демонстрации? Пожа­луй, наиболее полно его выражает возглас, обращенный к Горбачеву: «Ми­хаил Сергеевич, оставайтесь у нас, хотя бы на год или даже на несколько ме­сяцев!» Это было одновременно и открытое одобрение того, что началось у нас в стране, и выражение неудовлетворенности руководством своей страны, страстного желания, чтобы Чехословакия вышла из состояния общественно-политического застоя. Высветились острые проблемы этой страны, имевшие прежде всего не материально-экономический, а именно духовно- политический характер.

 

Находясь в эпицентре народной манифестации на улицах и площадях Праги, мы все, и в первую очередь Михаил Сергеевич, испытывали чувство неловкости за чехословацких руководителей. Гусак имел какой-то потерян­ный вид, хотя Горбачев старался всячески вовлечь его в общий разговор, об­ращался к собравшимся как бы и от себя и от Гусака, всячески демонстрируя свое уважительное отношение к нему, но это не помогало: народ как будто не замечал своего руководителя. Смотреть на это было тяжело.

 

Невольно я наблюдал и состояние Биляка, Капека, Якеша и других че­хословацких лидеров. Они были явно ошеломлены грандиозным излиянием эмоций пражан. Старались делать вид: вот видите, как все здорово, каковы плоды нашей работы. Но можно представить себе, что творилось в душе ка­ждого из них в это время.

 

Визит Горбачева стал и камертоном происходящего, и мощным им­пульсом последующего развития событий в Чехословакии. Конечно, каждый делал для себя выводы в соответствии с собственным пониманием того, что делалось вокруг, глядя «со своей колокольни». Гусак, как человек честный и откровенный, серьезно задумался о своей отставке и обеспечении дальней­шего руководства страной.

 

У меня складывалось впечатление, что он, понимая необходимость пе­ремен, рассматривал их более широко, связывая с изменением политического курса в сторону проведения назревших реформ. Ведь воля народа в апреле была выражена определенно и однозначно. Вместе с тем он видел, что кон­сервативные силы в руководстве не удастся отстранить, ибо они отражают настроения в довольно широких партийных слоях, где повсюду расставлены «свои люди». Гусак искал выход из этого положения, чтобы нащупать пока хотя бы компромиссное, частичное решение вопроса, не допустить усиления консервативного крыла.

 

Что касается Биляка и других сторонников жесткого курса, то они с учетом своих интересов пытались свести все лишь к смене высшего руково­дителя, и то по причине его физических возможностей, не затрагивая ны­нешнюю политическую линию по существу. Вопрос этот они хотели решить побыстрее, рассчитывая таким путем погасить недовольство в обществе, «выпустить пар» и в то же время сохранить, а может быть, даже и упрочить свои позиции. Более взвешенную и разумную позицию, включавшую при­знание необходимости перемен, занимал Якеш.

 

Так или иначе, при всем различии мотивов, которыми руководствова­лись действующие лица, вопрос о смене руководства в последующий период вышел на первый план. Вокруг него все сильнее стали разгораться страсти. В Президиуме ЦК возникла нервозная обстановка. Неожиданный демарш предпринял председатель Совета профсоюзов Карел Гофман, который, вы­сказав недовольство своим положением, заявил об отставке. Признаки не­уравновешенности появились и в поведении первого секретаря Пражского горкома партии Антонина Капека, в его скандальных выступлениях на Пре­зидиуме, а затем и на пленуме ЦК КПЧ. Любомир Штроугал не скрывал сво­его намерения в случае ухода Гусака немедленно подать в отставку.

 

Не находя серьезной кандидатуры на свое место, которая могла бы противостоять Биляку, Гусак пребывал в затруднительном положении. Он хотел сохранить Штроугала в руководстве, но понимал, что выдвижение его на первую роль нереально. Быстро набирал силу и авторитет председатель чешского правительства Ладислав Адамец, но он не мог рассчитывать на поддержку в Президиуме и ЦК, в том числе из-за некоторых личных качеств - независимого характера, прямоты и резкости суждений. Попытки Гусака остановить выбор на ком-то из молодых секретарей ЦК также ни к чему не привели. Ему нужно было время, а его у Гусака уже не было.

 

В конечном счете, как нам потом стало известно, Гусак пришел к ком­промиссному варианту - создать тандем: Якеш - Генеральный секретарь и Штроугал - председатель правительства.

 

Милош Якеш был опытным политиком, неплохо знавшим и экономику, поскольку в Президиуме ЦК КПЧ он в последнее время занимался именно этими вопросами. Якеш примыкал к большинству Президиума, над которым довлел синдром 1968 года, но отличался большей самостоятельностью, не глядел в рот Биляку, мог проявить характер. Очень важно, что Якеш имел репутацию честного, скромного и требовательного к себе человека. Главная проблема, по-видимому, состояла в том, как обеспечить взаимопонимание Якеша со Штроугалом и оградить Якеша от доминирующего влияния кон­сервативного крыла.

 

Во время пребывания чехословацких руководителей в Москве в начале ноября 1987 года на праздновании 70-летия советской власти (Гусака в по­ездке сопровождали Якеш и Биляк) состоялась встреча Горбачева с Гусаком, как всегда очень открытая и товарищеская. Гусак сообщил об обстановке в Чехословакии, дав понять, что он интенсивно размышляет над проблемой изменений в руководстве страны, ищет взвешенное решение. Он положи­тельно отозвался о Якеше, дал высокую оценку деятельности Штроугала,. говорил, что готовится принять решение относительно себя. Гусак информи­ровал Горбачева, что основные моменты перестройки в Чехословакии, и прежде всего экономические реформы, намечено обсудить в декабре на пле­нуме ЦК, а в связи с этим осуществить и перестановки в руководстве.

 

Горбачев не стал вдаваться в обсуждение возможных перестановок в руководстве, подчеркнув, что это сугубо внутреннее дело Чехословакии. При этом он добавил, что никто лучше, чем сам Гусак, не почувствует тот мо­мент, когда надо будет решать этот вопрос с точки зрения интересов страны и его собственных, личных интересов. Горбачев дал согласие принять Штро­угала в Москве, как только он этого сам пожелает.

 

Во время пребывания чехословацкой делегации в Москве произошел весьма любопытный и многозначительный казус. В выступлении директора Института марксизма-ленинизма Смирнова на пресс-конференции, не пом­ню, в какой связи, была поставлена под сомнение правомерность действий союзных государств в Чехословакии в 1968 году. Я и сейчас не могу сказать, было это случайностью или обдуманным шагом. Могу лишь отметить, что такого рода настроения стали все шире распространяться в кругах интелли­генции, среди ученых. Конечно, Смирнов высказывал свою точку зрения. Но дело в том, что он был членом ЦК и директором Института марксизма- ленинизма при ЦК КПСС, а в недавнем прошлом - помощником Генсека. Никаких санкций или тем более указаний по этому вопросу из ЦК КПСС он, естественно, не получал.

 

Это выступление привело чехословацкую делегацию, особенно Биляка, в большое возбуждение. Узнав об этом уже поздно вечером, я счел необхо­димым заехать в особняк на Ленинских горах, где размещалась чехословац­кая делегация. В разговоре наедине с Биляком ему было заявлено, что это личное мнение Смирнова, при этом подчеркнуто, что ни один вопрос, ка­сающийся любой дружественной партии и страны, нами не решается и нико­гда не будет решаться без совета с ее руководством. В то же время мы не можем наложить запрет на обсуждение исторических проблем нашими уче­ными.

 

Собеседник вроде бы принял такое разъяснение к сведению, но тут же попытался перевести разговор на тему о ситуации в руководстве, необходи­мости перемен и т. д. Это никак не входило в мои планы, и я попросил Биляка не втягивать нас в обсуждение подобных проблем. Это ваши дела, и никто за вас решать их не будет. На том разговор и закончился.

 

В середине ноября в Москву приехал Штроугал. Переговоры с ним по экономическим проблемам провел Рыжков, но главным, конечно же, был политический аспект этой поездки, встреча Штроугала с Горбачевым, который высоко оценил деятель